Волчьи ночи

XII

В церковном доме он и в самом деле нашёл Михника и Эмиму.

Они были как-то молчаливы.

Правда, вначале они с наигранным удивлением спросили его, где он был, но на самом деле это их совсем не интересовало, хотя он попытался им объяснить, что даже сам не знает, где именно он блуждал и как та женщина его спасла. «Не считайте нас дураками!» — грозно закончил разговор Михник и пошёл к органу.

Эмима тоже дулась, как будто она могла с полным правом считать его виноватым в том, что именно из-за него был испорчен праздник святого Николая, и вообще во всём, что было важным и что она чувствовала по отношению к нему.

Кстати, все эти дни, несмотря на холод, она провела большую часть времени у органа, который, очевидно, Михник уже наполовину починил и на котором она всё время играла какие-то прелюдии для флейты и баса.

Ничего другого не было слышно.

Но по ночам Эмима, несмотря ни на что, приходила на кухню. Точно так же, как в первую ночь после злосчастного праздника святого Николая: она, недолго думая, по-хозяйски легла рядом с ним и молча набросилась на него, как ни в чём не бывало.

Он не мог сопротивляться.

Он ждал её каждую ночь и, навострив уши, с нетерпением прислушивался, когда она наконец тихо придёт и тихо откроет дверь.

И каждое утро ненавидел себя за это.

И её он тоже ненавидел.

Она унижала его… больше всего своим молчанием, которое продолжалось между ними и которое он сам не хотел или не мог прервать.

В мыслях он находил убежище у Куколки.

Даже по ночам.

Конечно, ему не всегда удавалось, закрыв глаза, представить её. А когда удавалось, у неё часто было страдальческое лицо.

— Сегодня вечером собирается церковный комитет, — не сказал, а скорее пригрозил Михник за два дня до праздника святой Луции.

Эмима молчала, словно была союзницей в этом заговоре.

— На заседании, помимо всего прочего, обсудят вас и ваше поведение, — добавил он между прочим, — поэтому я надеюсь, что вы будете при сём присутствовать.

Рафаэль не ответил. Ему казалось обидным что-то спрашивать, а тем более доставлять старику несомненное удовольствие, проявив своё беспокойство. В конце концов, на случай любых обсуждений у него в рукаве был собственный козырь, о котором старик знал и по отношению к которому проявлял деланное безразличие.

Он спокойно встал из-за стола, пошёл на кухню и лёг на кровать.

Но спокоен он не был.

По правде говоря, это тревожило его.

Бледная дама на стене походила на судью. А пейзаж с сатирами и нимфами под вербами на морском берегу напоминал о том, что ему пришлось оправдываться перед парой трактирных завсегдатаев.

Он улыбнулся.

И повернулся на бок.

Однако после этого он уже не мог снова оставаться безучастным. Потому что Михник совершенно явно строил какой-то план, наверняка существовала какая-то интрига, у которой была определённая цель.

Вдобавок старик совершенно один, на свой страх и риск и к тому же тайно созвал совет прихожан.

Рафаэль с нетерпением ждал вечера.

Он даже пошёл в церковь. Просто так, чтобы сделать что-нибудь — например, убрать из алтаря метлу и ведро. Он ещё раз протёр дарохранительницу, а также изъеденную раму пошедшего пузырями изображения святого Урбана, то бишь Врбануса VIII, как было подписано в левом нижнем углу картины.

Раньше он никогда не замечал этой надписи…

И теперь, возможно, тоже не заметил бы, если бы его внимание не привлекла относительно недавняя трещина на краске именно в этом углу и прямо над надписью…

Михник и Эмима весь день упражнялись на органе… Гнусавые шепчущие флейты тонкими голосами пели какие-то повторяющиеся стаккато, в то время как басы глухо громыхали свой скорбный аккомпанемент, который никак не подходил к лёгкому кружению стаккато и означал какую-то тёмную и зловещую глубину под трепетно дрожащей поверхностью.

Они угрожали, эти басы…

И ему казалось, что эти двое играли озеро, и вербы вдалеке, и северный ветер, и всю глубину, скрытую в озере, в вербах и ветре, которая как предугадываемая чернота вырывается на свободу и выступает на передний план. Было в этих басах что-то дикое и угрюмое. Он мог только слушать ещё и ещё, и вместе с тем в глубине души желать, чтобы они говорили что-нибудь другое.

Он предпочёл уйти из церкви и вернулся к себе в кухню — и снова тщетно попытался успокоить свои перепуганные мысли, которые вызывали глухую тоску и почти непостижимый страх перед наступавшим вечером.

Ещё не успело стемнеть, как прихожане стали собираться.

Они приходили поодиночке.

Рафаэль слышал, как они толпились в коридоре, как Эмима льстиво и услужливо заискивала перед ними, помогая снимать пальто, и как сухо, официально и свысока приветствовал их Михник.

Значит, Эмима не пряталась… это утешало его и помогало собраться с силами в ожидании вечера. Ведь это можно было использовать как козырь в споре с возможными обвинениями Михника. В её голосе не было даже малейшей тени смущения — она чирикала, словно находилась среди старых знакомых, и наливала им, судя по звону стаканов, и даже шутила с ними.

И картины на стенах, при помощи которых он также готовился нанести удар по Михнику, по-видимому, не мешали гостям, поскольку в оживлённой болтовне не было ни тени гнева или осуждения по отношению к старику, который явно управлял ситуацией с лёгкостью и знанием дела.

Затем они начали.

Без него.

Он думал, что они позовут его… Конечно, он мог просто-напросто выйти к ним — всё это время, пока они собирались, да и сейчас он мог сделать это… если бы не глупое смущение и этот страх неизвестно перед чем, который вырос в нём за этот день ожидания.

Он почувствовал, как горят щёки… словно от чувства вины и стыда.

Рафаэль навострил уши, боясь, что неосторожным шумом привлечёт к себе их внимание, и попытался понять Михника, который очень подробно распространялся об ошибках, которые были сделаны или могут быть сделаны. Однако это совсем не обязательно должно привести к совершенству или несовершенству, а только к неправильным догадкам, которые отягощают дух. «А его надо освободить, — подчеркнул он. А тот, кто отягощает и ограничивает его, тот виноват… Не только перед самим собой, но и перед другими, потому что способствует колдовству и порабощению. Это серьёзный проступок, который определённо заслуживает сурового наказания». Потом Михник сказал — а точнее солгал — о прошениях, которые он с того дня, как оказался в этом приходе, постоянно посылал декану и в епископство, и теперь, ввиду всех отрицательных ответов, он предлагает, чтобы они сами объединились для духовного освобождения. Для начала он предложил хор и музыку… и сразу вслед за тем перешёл к злым духам, которые всячески лгут, надевают маски и действуют втайне, исподтишка.

— Это враждебная сила, которая не заслуживает пощады, — продолжал он, бросая слова в их сосредоточенное молчание, — это яд, который маленькими, почти невидимыми каплями может упасть в лучшее вино. И чем тогда станет это вино? Да. Ядом. Вы правильно подумали. И именно поэтому мы здесь собрались. И именно поэтому мы должны сегодня решить…

Воцарилась тишина, в которой кто-то сдавленно кашлянул и скрипнул стулом.

— В этот момент, — продолжал Михник, выдержав паузу, — очень важно иметь представление о том, кто с нами, а кто против нас. Каждый из вас точно знает кого-нибудь, с кем нужно было бы хорошо и правильно поработать. Для нашего и их же блага, разумеется. Потому что, как известно, вина не всегда имеет одинаковый вес, и одни виноваты больше, а другие меньше, следовательно, одним ещё можно помочь, а другим уже нельзя. И именно ради них, ради тех, кому ещё можно помочь, мы сегодня обязаны назвать имена. Пожалуйста… Ваши предложения…

Послышалось сдавленное бормотание, как будто пришедшие должны были вначале обсудить друг с другом возможного кандидата. Однако вскоре они замолчали, что, очевидно, свидетельствовало о достаточной степени согласия.

— Итак, прошу вас… — настаивал Михник.

Никто не вызвался говорить. Конечно, они чувствовали себя неспокойно, так что кто-то снова закашлял, однако ответа не последовало.

— Ну, это не к спеху, — Михник не хотел отступаться. — Хорошенько всё обдумайте, каждый должен решать, по совести. И я говорю: да, малая капля яда может остаться незамеченной и с виду казаться совсем невинной. Вы и сами это знаете… — Потом он с некоторым нетерпением и настойчивостью позвал Эмиму, что, судя по всему, означало, что она снова должна им налить, поскольку после этого снова раздались звон стаканов и льстивые уговоры Эмимы выпить ещё.

И Рафаэлю показалось, что это именно тот момент, который он не должен пропустить.

Михник, судя по всему, потерял нить разговора. Очевидно, он не мог выполнить то, что задумал. И Рафаэль решил его разоблачить.

Он решительно распахнул дверь и вошёл в комнату.

Гости сидели в основном на лавке у печи и на двух кроватях. Все четыре стула, которые имелись в церковном доме, тоже были заняты. И Рафаэль остался стоять в центре комнаты.

И старый Грефлин, хотя и исхудавший, и мертвенно-бледный, с лихорадочно блестевшими из-под кустистых бровей глазами, тоже сидел среди собравшихся. На мгновение их взгляды встретились — сбивчивые мысли Рафаэля из-за этой непредвиденной встречи прихватило холодом, он почувствовал, как будто в него вонзилось острие ножа.

Он нигде не нашёл себе места, убежища, где можно было сесть и хотя бы отчасти укрыться от взглядов Грефлина и всех остальных, которые тоже не сулили ничего хорошего.

— Заходите. Заходите… — холодно и насмешливо встретил его Михник, который сидел с какими-то листками за рабочим столом священника. От него явно не укрылись слабость, замешательство и трусливое смущение, из-за которых у Рафаэля у всех на глазах дрожали колени и перехватывало дыхание, так что он только глупо улыбался и озирался, а потом, подчиняясь призыву Михника, вправду остановился, ни в малейшей степени не представляя, что ему делать.

— Господин Рафаэль Меден, — представил его старик собравшимся, насмешливо выделяя слова, и сделал длинную, многозначительную паузу, которая упала на Рафаэля словно полностью заслуженное презрение, от которого он не знал как, да и не в силах был защититься, и которое видел в глазах всех присутствовавших.

— Я думаю, что вы хотя бы немного его знаете, — наконец продолжил старик тем же тоном. Снова воцарилась тишина, и первым кивнул Грефлин. Потом кивнули Муйц и его усатый собутыльник, и ещё те люди, которых Рафаэль видел впервые и которые, однако, судя по их злорадным лицам и злым взглядам, тоже не желали ему ничего хорошего.

Эмима сидела на стуле у двери в коридор и явно не желала прийти ему на помощь в его бедственном положении. Она просто отвернулась и опустила глаза.

— Итак… Наш бывший причетник и органист… — старик снова прервал молчание. — Прошу, прошу… — с показным желанием подбодрить он провоцировал, и унижал, и, можно сказать, срамил его перед всеми этими пьянчугами и особенно перед Эмимой, которая даже не скрывала своего презрения к его бессилию, слабоумию и к его беде, из которой он всё не мог выбраться.

— Добрый вечер, — как-то жалко выдавил он.

Никто не ответил на его приветствие.

Как будто бы это казалось им совершенно неважным. Как будто они ждали продолжения речи. И Михник с Эмимой тоже ждали… Собственно говоря, они вели себя так, как будто уже сосредоточенно слушали, хотя он молчал и только лихорадочно подыскивал слова, чтобы хоть что-нибудь сказать. Молчали стенные часы, и в оконном стекле, на фоне глубокой ночной темноты, влажной и неживой, молчало отражение комнаты и всех, кто в неё набился.

— Дорогие прихожане… — пролепетал он… Некоторые насмешливо заулыбались в ответ, другие неодобрительно завздыхали. А Грефлин упорно таращился, и ненавидел, и ждал, и, по всей видимости, замышлял адскую месть за унижение в ночь святого Николая.

— Хотя мы с вами не очень хорошо знакомы, — как-то вяло начал он, — то есть я имею в виду, что мы просто недавно вместе, — он поспешил исправить свою ошибку, когда снова ощутил со всех сторон общее осуждение. — И хотя мы живём во времена злых духов… — случайно оговорился он в своём смятении… — То есть… то есть во время, когда к нам приближаются волчьи ночи…

— Да что же это такое? — при общем одобрении запротестовал из угла у печки пронырливый толстощёкий тип. Он сильно покраснел, лицо исказилось вязкой гримасой, после чего он, явно взбудораженный общим вниманием, обратившимся на него после его возмущённой реплики, что-то шёпотом объяснил соседу, который одобрительно кивнул.

— Ну что же, господин Рафаэль, если вы хотите что-нибудь ещё сказать… — с растущим недовольством напомнил о себе Михник, отвечая на смятённый взгляд Рафаэля, полный мольбы о помощи, своим жестким неприятием. — Если же нет…

— Как вы знаете, у нас нет священника, — Рафаэль вновь попытался продолжить, — и, как уже сказал господин профессор, в обозримое время нового пастыря ждать не приходится, однако у нас по крайней мере есть колокола…

— У тебя прежде всего есть выпивка и бабы, — перебил его, к радости почти всех собравшихся, пьяный Муйц. На Грефлина напал приступ кашля. Михник постукивал пальцами по столу и ждал.

— Но сейчас, я полагаю, мы собрались ради других вещей, — снова вопреки всему попытался выкрутиться Рафаэль. — Сейчас мы собрались, чтобы поговорить о нашей духовной жизни, так сказать, о нашем бытии… и для того, чтобы подготовиться к празднованию Рождества…

Однако они его не слушали.

Он понимал, что нет никакого смысла кричать и злиться в ответ на насмешки и нетерпимость, потому что всё это в любом случае закончится неудачей и Михник в конце концов добьётся того, чего хотел. Поэтому он закончил укоризненным: «Ну хорошо, говорите теперь вы». Однако это ни в малейшей степени никого не задело и не заинтересовало — они его просто не слушали, поэтому он, пристыжённый, снова отступил к двери на кухню, нахмурился и решил, что простоит, прислонившись к двери, не говоря ни слова, словно живое осуждение происходящего, до самого конца этого злосчастного фарса, а затем, возможно под конец, ещё раз выскажется.

Они не обращали на него никакого внимания.

Михник снова взял слово — и назвал присутствующих столпами будущего…

— Разумеется, — он предупреждающе повысил голос, — как вы слышали, как вы видите, мы здесь не одни. Не забывайте об этом! Потому что даже если кто-то один из вас даст слабину, это нанесёт такой вред, который, будет очень трудно исправить. И зло обернётся именно против вас, против каждого из вас. Дьявол будет интриговать. Лгать. Попытается вас подкупить. Будет заискивать перед вами. Всё сразу. Верьте мне. И ещё много чего. Ещё он приползёт к вашим жёнам и дочерям. И попытается добиться своего через них. И это, как вы сами знаете, не шутки. Это яд, который, возможно, уничтожит всё, к чему мы стремимся… Поэтому я думаю, можно с уверенностью сказать, что каждый из вас и все вместе мы найдём правильное решение и сможем по-настоящему отпраздновать наше Рождество и настоящую, подлинно нашу мистерию.

— Он — Врбан! — закричал Рафаэль словно в каком-то исступлении и показал пальцем на Михника.

Присутствующие были поражены.

— А эта Эмима — ведьма и зло, которое пытается вас соблазнить! — поспешил он с ещё большим воодушевлением. Но мгновенное замешательство растворилось в снисходительных насмешках — как будто относительно этого его выпада, который в первую очередь всем им показался неслыханной глупостью, не стоило и волноваться, как будто они услышали что-то, над чем смеются только озорные детишки, тогда как для них, взрослых людей, это была просто глупость, способная вызвать максимум снисходительное сочувствие. Михник одобрил их улыбкой и вдобавок насмешливым покачиванием головы. А Эмима испытывала только презрение, которого явно не скрывала. И как раз её поведение чуть-чуть не стало последней каплей, ещё немного — и он бы снова указал на неё и громко и внятно объявил при всём собрании, что она каждую ночь с ним спит. Но он сдержался. Едва сдержался. К счастью, вовремя понял, что в первую очередь хуже всего будет ему самому. Он и так бы с удовольствием провалился сквозь землю. Он и так уже не знал, куда деваться с самим собой и с глупостью, которую он проблеял и которая так невероятно жестоко по нему ударила, что он с удовольствием пустился бы наутёк, спрятался бы и никогда больше не показывался перед этими людьми. И ничего нельзя было исправить. Он мог только падать ещё ниже. У всех на глазах. Для него было совершенно очевидно, что они действительно с жестоким удовольствием изгоняли его. Даже там, в трактире. Даже Куколка… И что все вместе, медленно, шаг за шагом подготавливали его падение. При помощи Эмимы они поймали в свои сети Михника… Рафаэлю стало ясно, что кто-то в костюме дьявола одурачил его тогда под вербами и направил к Грефлинке. Как ни крути, постоянно, снова и снова, получалось одно и то же: он был обманут ими, как набитый дурак.

Он не слышал их.

У него шумело в ушах. Очевидно, они затем обсуждали хор и сошлись на предложении Михника, что все собравшиеся будут участвовать в хоре.

И Эмима снова налила всем. Кроме него…

Наконец он собрался с силами и, как дворняга, которую пинками прогнали вон, потащился на кухню, и с ужасно болезненным ощущением, как будто он во второй раз провалил перед профессором экзамен и на этот раз окончательно, упал на кровать.