Волхв

Глава 3

Городской торжок мерно гудел, сновали туда-сюда лоточники с подносами, торгующие за гроши пирожками со стерлядью и яйцом, с печенью и капустой, петушками на палочках и кедровыми орехами в карман. Особенно громкие голоса доносились из соседнего ряда, где приезжие из литовского княжества напористо торговали лошадей. Высокий, долговязый Клёнка Смагин, привычно согнувшись над почти готовым сапогом под навесом небольшой будки – мастерской, которую поставил лет десять назад в самом дальнем углу торжка, доводил последние швы. Сапоги получались изящными и просто красивыми, во всяком случае, Клёнка видел их именно такими. Он сапожничал с детства, переняв мастерство от отца, а тот от деда, и работу свою любил, к каждому башмаку или сапогу подходил творчески, с выдумкой. Вот и здесь, несмотря на то, что заказ поступил от такого же, как и он сам, небогатого горожанина Кучи Мамина – коновала с соседней улицы, обувку он делал на совесть. По канту голенища раскинул узорную вязь из жилы, на боку вышил блямбу с силуэтом рожаницы Лады – знаком хоть и старой веры, и поп за него не похвалит, ежели увидит, конечно, но уж больно к душе русича лежащей. Подтянув последний стежок, Смагин перерезал толстую нитку из конского волоса.

Отложив инструмент, Клёнка поднял почти готовый сапог перед собой. Прищурился на яркое солнце, проглянувшее мимо голенища. Очередная обувка выходила что надо. Любой узнает его работу. Таких самобытных сапог ни здесь, в городе, ни в соседних сёлах, слободе, и даже дальних городках никто не делал. С мягким голенищем на тройной прошитой подошве, куда он для крепости и музыкального скрипа подкладывал кусочек бересты, носи – не сносится. Клёнка был Мастер, он знал это и уверенно держал уровень. Наверное, потому и заказов имел на полгода вперёд, да не только от своего брата – таких же, как сам: ремесленников, охотников, бортников, прислуги и наёмных работников у купцов, но даже от дружинников князя, которые платили литой серебряной монетой.

Оставался последний штрих. Привстав, достал с полочки напротив короткий сапожный нож с ручкой, обтянутой жилами, и косым лезвием. Установив сапог на подставочку у колен и, почти не примеряясь, – опыт сказывался – обрезал ободок по кругу каблука. Вот теперь всё. Ещё раз критически оглядел уже готовое изделие. Сложив два сапога вместе, кинул в плетёный короб. Поднялся, разминая затёкшую поясницу. Настороженно выглянул в приоткрытую дверь. И только сейчас заметил, что торжок затих, а большинство лавочек закрыто. «Не иначе опять на площади что-то деется», – сапожник поморщился.

Последнее время там постоянно что-то происходило. То собирали пойманных разъездами по дорогам староверов, устраивая показную порку, после которой русичей, не желающих менять веру, насильно крестили в огромной лохани. Известно, до порки доходили далеко не все. Особо упорствующих, а таких в лапах княжеских варягов оказывалось большинство, просто резали в подвале пыточной, а то и прямо на месте встречи, если в глазах несломленного родновера угадывали ярый ответ. Понимали, такого ничем не проймёшь. Легче прибить сразу. Так и делали. То главный поп из гораков Никифор с пузом и хитрыми бегающими глазками произносящий русские слова с южным византийским выговором, собирал всех мужчин города старше четырнадцати лет. Поднявшись на специально для него сколоченный из плах ящик со ступеньками, нудно тянул про Исуса и богоизбранный народ, страдающий за распятие Христа.

Клёнка не мог понять, зачем батюшка так-то распинается? Жалеть их, что ли, надо? Повидал он на своем веку жидов всяких – заезжали в город иногда – ничего такого, что могло бы его расположить к ним, Клёнка в облике высокомерных, чернявых, с тонкими косичками на висках и затхлым запахом давно не мытых тел, жидов не обнаруживал. К тому же они старались правдами, а больше неправдами заработать больше, чем полагалось по товару, продавая всё, что попадало им в руки: ножи из Златоуста, меха норки и соболя, неведомо где и на что выменянные, иголки с сучёными нитками и ещё много чего. Они охотно давали серебро в долг. Причём Клёнка только от них узнал эти странные условия, возвратить надо было больше, чем взял. И многие шли на добровольную кабалу, завлечённые необычно действенным краснобайством бывших хазарцев. Святослав, в свое время навёл там, на волжских рубежах, порядок – освободил родственных русичам аз-саков, половцев, берендеев от иудейской власти, изничтожив их наёмное войско, а больше рассеяв. Не шибко-то горячи оказались наёмники кровь за золото проливать. «Когда-нибудь и у нас появится свой Святослав, приняв в себя бессмертную душу великого воина, – размышлял Клёнка. – Тогда и здесь родится великая победа над ростовщиками и всеми, кто русичам вольно, как деды завещали, жить не даёт».

Но пока, к счастью для горожан, жидам запрещалось жить в крепости постоянно. Правда, они и здесь нашли выход. Наезжали в город на положенные два дня. Потом покидали его, устраиваясь где-нибудь неподалёку. Если лето, то прямо на телегах ночевали, зимой просились в трактир при дороге. Переждав двое суток, возвращались снова на разрешённые князем следующие два дня. Бывало, так месяцами жили, то выезжая, то возвращаясь.

Несмотря на то что толстые иголки в обувном деле ломались часто, и он периодически ощущал их нехватку, покупать у наглых торговцев Клёнка брезговал. Да и знал, что как ни строжись – оберут. Не зря про них говорили: «Жид обманом сыт».

Обычно он дожидался торгового каравана из Новгорода, который приходил раз в два-три месяца, и уже у своих, русичей, по честной цене приобретал всё, что надобно.

Клёнка был христианином во втором поколении. Его отец сапожник Богумир – заядлый книжник, прививший тягу к чтению и детям, в отличие от старшего сына невысок ростом и нелюдим, уже в зрелом возрасте попал под поголовное крещение в городской лохани, отведав перед тем батогов от князя. После того он, как было велено, нацепил на грудь крест, однако от старой веры, никому в том не признаваясь, так и не отрёкся. Да и как от неё отречься, когда в доме мирно уживались две его жены – две матери Клёнки. Попу он сказал, что одна из них сестра жены, просто прижилась у них, поскольку своей семьи не завела. Никифор, конечно, вряд ли поверил, но объяснение принял, так как знал, вторую жену русич из семьи даже под угрозой смерти не выгонит. А такое объяснение устраивало и официальную власть, и вновьобращённых жителей города. Самое интересное, что отец Клёнки честный во всем, вплоть до мелочей, как все русичи, не соврал ни на руну. Жёны его и правда были сёстрами, и одна из них, появившаяся в доме на два года позже, если следовать логике слов, действительно легко прижилась в семье.

Новая вера навязывалась тяжело и держалась некрепко, на мечах варягов – наёмников князя, и на кострах, уничтожавших целые селения. Это не нравилось ни самому князю, подданных-то меньше становилось, а значит, и ежегодной дани, ни новой церкви, представителей которой, в основном пришлых гораков, не мог не настораживать глухой ропот, поднимающийся после каждой акции устрашения, даже среди самых преданных христиан. К тому же праздники почти все остались прежние – как ни пыжились и не стращали попы, на Купала все городские высыпали на берег речки, и там крутились до утра хороводы, прыгали через костры пары, и, как водится, выбирались суженые. На Масленицу по-прежнему жгли чучело зимы-Мары и весело с зеленью наломанных веток берёз и клёнов, засыпая полы в избах и церквях, отмечали обновлённую троицу. По-старому – Рода-Сварога-Велеса, по-византийски – Отца, Сына и Святого духа, что по понятию большинства русичей было одно и то же.

Клёнка Смагин был женат уже на одной женщине – Марфе, родившей ему семерых детишек. Из них до отроческого возраста дожили четверо. В эти дни они гостили у деда с бабками, под старость от греха подальше перебравшихся в село Коломны, верстах в пятидесяти от города, к сродственникам.

Клёнка быстрым шагом миновал растянувшийся на добрые полверсты торжок, непривычно пустынный и тихий. Уже приближаясь к площади, услышал высокий голос Никифора, далеко разносящийся над притихшим народом. Клёнка ускорил шаг, и вскоре из-за крайних изб появились люди в кафтанах из простой пряжи, больше сотни. Сапожник тронул за плечо знакомого мужика из литовцев с широкой русой бородой:

– Чего тут опять?

Тот, не оглядываясь, с досадой молвил:

– Книги жечь будут.

Недоуменно вскинув брови, Клёнка Смагин прислушался к попу.

– Сатанинские знаки, – уверенно вещал Никифор, прикрывая глаза от яркого солнца ладонью, – насылают на нас мор и болезни. А на скот порчу. Только огнём можно уничтожить дьявольские письмена. – Повернувшись спиной к горожанам, он неловко полез по крутым ступеням.

«Сейчас грохнется», – услышал Клёнка чей-то насмешливый голос и, привстав на цыпочки, узнал вытянутый затылок коновала Кучи Мамина.

Смагин уверенно ввинтился в толпу. Хотелось увидеть, какие именно книги обрекли на сожжение. Благодаря отцу, он неплохо разбирался в рунице и глаголице, умел читать и светлые «образные» книги. Народ, узнавая уважаемого в городе сапожника и книжника, охотно сторонился, и мастер быстро пробрался в первый ряд. По краям книжной кучи топтались два дружинника, сам князь – серьёзный и задумчивый с короткой воинской бородкой зыркал серыми колючими глазами в отдалении на высоком стуле среди знатных горожан. Клёнка зацепил чью-то ногу, и, чуть не упав под усилившимся напором толпы, опустил голову. К сапогам сиротливыми щенками приткнулись две книги в толстой кожаной обложке. «Сказание о походе на Русь великого Александра», – прочитал он вполголоса, замечая, как кто-то по соседству, тихонько двигая ногой, подгребает одну из книг под себя. Смагин мельком глянул на дружинников. Они хмурились, недобро посматривая на приближающегося с факелом в руках Никифора. За ним, ссутулившись, да так, что лица не видно, шагал незнакомый чернец в глухом капюшоне. С противоположной стороны, гордо задрав подбородки, тревожно поглядывали по сторонам три помощника Никифора. Смагин знал их. Один, с волосами чуть ли не прозрачной светлости здоровый широкоплечий с тяжёлым взглядом из-под густых бровей, варяг Глеб. Рядом с ним, ниже его на голову, семенили, не поднимая глаз, братья Ярькины, местные. Сволочи! Они, похоже, и собирали книги по всем сундукам и схронам староверов.

Глеб хищно оскалился навстречу попу.

Пожилой крестьянин в лаптях и длинной крапивной рубахе, из распахнутого ворота которой выглядывал на шнурке крестик, громко и уверенно спросил:

– Ну, и чему ты, выродок, радуешься?

Взглядом выхватив из толпы мужика, Глеб повернул к нему обнажённый меч. И даже сделал шаг вперёд. И замер неуверенно – неизвестно, как поведут себя горожане, если пришлый варяг вытянет мечом плашмя по спине неучтивого смерда. Выставив оружие острием на мужика, Глеб зло прищурился:

– А тебе что, грязные книги поганых язычников жалко?

Мужик растерялся:

– Но так там же про нас, про предков, дедов наших писано, что так-то?

Смагин решился. Наклонившись, схватил две крайние книги, одну ту самую, со сказанием о походе Александра, название другой углядеть не успел. И, не распрямляясь, развернулся. Горожане молча раздвинулись, пропуская пригнувшуюся фигуру, и ряды вновь сомкнулись. Похоже, там, у кучи книг, ничего не заметили или сделали вид.

«Больше мне тут делать нечего», – потолкавшись, Смагин выбрался на свободное место. Раздумывая, куда податься, заметил, как ещё несколько человек отделились от толпы вслед за ним. Оглянувшись, в одном из поспешивших покинуть площадь узнал коновала:

– Что не остался смотреть?

Куча Мамин несколько потеряно кивнул товарищу:

– А что я тут не видел? Как они знания предков жгут… Я в этом участвовать не собираюсь, – он заметил оттопыривающуюся рубаху Смагина. По-новому взглянул на приятеля, пальцем с кривым ногтём почесал перегородку носа и… ничего не сказал.

Уже прошагав с десяток сажень в другую сторону по улице, Клёнка окликнул удаляющуюся фигуру коновала:

– Куча, сапоги готовы, можешь забрать.

– Заберу, – тот раздосадовано махнул рукой, мол, не сейчас.

Поудобней устроив книги под рубахой, Смагин ускорился. Позади сразу несколько голосов отчаянно охнуло, и ропот перекрыл треск рванувшего по бересте, деревянным табличкам и хорошо выделанной коже пламени.

Постепенно народ заполнял торговые ряды. «Гады, – услышал он обрывок разговора. – Это ж надо додуматься – книгам войну объявить!» «А что ты так за них переживаешь? – отозвался собеседник, – то же язычников книги, не наши». «Всё равно, как-то не по-божески это, не говорил Христос, что надо книги жечь».

Завернув за угол, Смагин оказался перед мастерской. Выдернув деревянный штырь, который запирал дверь больше от ветра, чем от незнакомцев, достал тяжёлые книги из-под рубахи. В лавке нерешительно огляделся: «Куда же их спрятать?» Только теперь он понял, что совершенно не представляет, как уберечь книги от чужого глаза. Свои тома он уже давно переправил в Коломны. Да и там старик не держит их на виду, укрыв на заимке. Сапожник понимал: оставлять книги здесь смертельно опасно. Не дай бог найдут, и самого порешат, и родных, если дома в тот момент окажутся. Варяги не сильно вникают, кто виноват, кто прав. Тянут всех под одну гребёнку. «Наверняка кто-то видел. Вот и коновал, похоже, о чём-то догадался. Парень он вроде ничего, но бережёного, как известно…» Решительно вытащив новые сапоги из короба, Клёнка аккуратно уложил на их место книги. Сверху кинул кусок грубой ткани. Подхватив короб под мышку, вышел из мастерской. Сосед Полкан – торговец сладостями – что-то мрачно бубня под нос, накидывал через голову перевязь лотка.

– Полкаша, присмотри за лавкой.

Полкан кивнул, нервно выравнивая толстыми пальцами ряд сладких петушков. Клёнка прислушался. Сосед еле слышно материл княжеских халуёв. Ему тоже не нравилась придумка попов – книги жечь.

– Там готовые сапоги лежат. Ежели Куча Мамин придёт, отдашь ему.

– Хорошо, а ты куда собрался, надолго? – Полкан не смотрел на соседа.

– Я? – Смагин на миг задумался. – Я в слободу, проведаю аз-саков, готовые сапоги отнесу, да заодно – они у меня ещё несколько пар хотят заказать – так мерки сниму.

– Добро, – кивнул Полкан, сплёвывая и не особо прислушиваясь к объяснению Клёнки. – Отдам, если спросит.

Отработанным движением поправив лямку, он повернулся, так и не взглянув на Смагина, к постепенно заполняющемуся торжку.

Всю дорогу из города Клёнка, почти не смотревший по сторонам, обдумывал, куда же деть книги. Полкану это он так, наугад ляпнул. А куда же на самом деле топать? Ехать к родителям опасно. Это же можно подставить родных людей, если по дороге споймают. И так попы косятся. Куда отправиться, он сообразил уже на самом выходе из городских ворот. Конечно, к Вавиле – кузнецу из слободы. Клёнка догадывался, что тот поддерживает тесные отношения со староверами, а крест, висящий на шее, служит ему больше для отвода подозрительных глаз, нежели для прямой надобности.

Выбравшись из-под тени высоких бревенчатых ворот, кивнул знакомому стражнику на посту. До слободы от города не больше пяти вёрст.