Волки

Лобо — властелин Куррумпо

Под названием Куррумпо известна обширная скотоводческая область в северной части Новой Мексики. Это край обильных пастбищ и многочисленных стад, край бегущих потоков, сливающихся, в конце концов, в реке Куррумпо, которая и дает имя всей стране. И властителем этой страны был старый серый волк.

Старик Лобо, или король, как звали его мексиканцы, был вожаком замечательной волчьей стаи, хозяйничавшей в долине Куррумпо в течение долгих лет. Все пастухи и скотоводы хорошо знали его. Где бы он ни показался со своим верным отрядом, ужас воцарялся среди скота и гнев и отчаяние среди его владельцев.

Старый Лобо был гигантом среди волков, а его хитрость и сила не уступали его величине. Местные жители хорошо знали его ночной вой, и легко отличали его от голосов его соплеменников. Обыкновенный волк мог выть по целым часам вблизи от лагеря скотовода, обращая на себя лишь мимолетное внимание, но когда вдали ущелья проносились раскаты глубокого рева старого Лобо, караульщиком овладевало беспокойство, и он готовился к утру услыхать о серьезных хищениях в стадах.

Стая Лобо была немногочисленна. У него имелось всего-навсего пять товарищей, зато почти все они были крупнее обычного роста, в особенности подначальный вожаку волк, бывший настоящим гигантом. Все они пользовались исключительной славой. Особенно хороша была великолепная, почти совсем белая волчица, получившая от мексиканцев прозвище Бланки. Не менее был известен и волк Желтый, отличавшийся необыкновенной быстротой бега. Он был мастер излавливать для своей стаи быстроногих антилоп.

Понятно, что эти волки хорошо были известны ковбоям и пастухам. Их так часто приходилось видеть, а еще чаще слышать, что жизнь их тесно сплелась с жизнью скотоводов, которые рады были бы уничтожить их. Не было ни одного скотовладельца в Куррумпо, не давшего бы многих быков за скальп любого волка из стаи Лобо.

Однако все ухищрения охотников оставались безуспешными. Волки презирали всех охотников, глумились над всякого рода отравой и продолжали уже в течение почти пяти лет взимать дань с фермеров в размере, иные говорили, целой коровы в день. По этому расчету, они истребили не менее двух тысяч отборных голов скота, ибо, как слишком хорошо было известно, они выбирали в каждом случае самых лучших.

Старое мнение, по которому волк всегда голоден и потому готов есть все, что попало, было в данном случае далеко от истины, ибо эти четвероногие пираты всегда были в теле и очень привередливы в отношении еды. Мало того, что они не прикасались к животным, погибшим естественной смертью или от болезни, они даже отвергали всякую добычу, убитую рукой человека.

Их избранной ежедневной пищей бывала лучшая часть свежеубитой годовалой телки. Старыми быками и коровами они пренебрегали, и хотя подчас брали молодого теленка или жеребенка, однако было ясно, что телята и конина отнюдь не их любимая пища. Было также известно, что им не по вкусу баранина, хотя они часто убивали овец для забавы.

Однажды ноябрьской ночью Бланка с Желтым зарезали двадцать пять овец по всем признакам ради одной забавы и не съели ни одной унции их мяса.

Можно было бы привести много примеров опустошений, производимых разрушительной стаей.

Каждый год пускались в ход новые средства для уничтожения волков, но они продолжали жить и благоденствовать, вопреки всем усилиям своих врагов. За голову Лобо была назначена большая награда, и ему предлагалась отрава в десятках утонченных видов, но он всегда замечал и избегал ее. Одного только он боялся — огнестрельного оружия, и, хорошо зная, что все местные жители снабжены им, всегда избегал встречи с человеком.

Вся стая беспрекословно повиновалась правилу — немедленно ударяться в бегство, увидев человека днем, как бы далеко он ни находился. Привычка Лобо позволять стае есть только убитых ими самими животных не раз бывала ее спасением, а чуткость его носа, тотчас подмечавшего признаки человеческого прикосновения или отравы, еще увеличивала эту безопасность.

Как-то раз один из ковбоев услыхал чересчур знакомый вой старого Лобо и, осторожно подкравшись, застал стаю Куррумпо в ложбине, где она окружила небольшое стадо коров. Лобо сидел отдельно, на пригорке, в то время как Бланка с остальными пытались отрезать от стада раненную ими молодую корову; но скот стоял плотной массой, головами наружу, и подставлял врагу непрерывный ряд рогов, лишь изредка прерывавшийся, когда одна из коров, испуганная новым выпадом со стороны волков, старалась попятиться в центр стада.

Только пользуясь этими минутами перерыва, волкам удавалось ранить корову, хотя ни одна из них еще не вышла из строя.

Наконец, Лобо, выведенный, повидимому, из терпения своими товарищами, оставил позицию на холме и с глухим ревом бросился к стаду. Испуганные ряды распались перед его натиском, и он вторгся в середину их. Скот брызнул во все стороны, как осколки взорвавшейся бомбы. Избранная жертва также бросилась прочь, но она не сделала и двадцати пяти ярдов, как Лобо настиг ее.

Схватив ее за шею, он грузно свалил ее с ног. Толчок был так силен, что телка перекувырнулась через голову. Лобо также проделал сальтомортале, но немедленно вскочил на ноги, и подоспевшие помощники покончили с телкой в несколько секунд.

Наблюдавший за волками человек двинулся к ним вскачь с громким криком. Волки по обыкновению удалились, и ковбой, запасшийся стрихнином, живо наложил яду в трех местах туши телки, затем убрался во-свояси, зная, что волки возвратятся для еды, так как животное было убито ими самими. Но когда он на следующее утро возвратился за ожидаемыми жертвами, оказалось, что, хотя волки и съели телку, — однако тщательно выбрали и отбросили все отравленные части.

Страх, нагоняемый большим волком на скотоводов, рос с каждым годом, и с каждым годом награда, назначенная за его голову росла, пока не достигла, наконец, тысячи долларов — поистине баснословной цены для волка.

Привлеченный обещанной наградой, в ущелье Куррумпо прискакал однажды техасский волчатник Таннерей. Он был снаряжен как нельзя лучше для волчьей охоты. У него была первоклассная лошадь, ружье и свора огромных волкодавов. В дальних равнинах Техаса он и его псы затравили не одного волка, и он нисколько не сомневался, что по прошествии нескольких дней скальп старого Лобо будет болтаться на его седле.

Он бодро пустился на ловлю на рассвете летнего утра, и скоро его большие собаки весело подали голос, извещая, что напали на след добычи. За две мили они уже увидели стаю Куррумпо, и погоня стала быстрой и яростной. Волкодавы предназначались для того только, чтобы задержать волков до тех пор, пока охотник не подоспеет и не перестреляет их, что бывало нетрудно в открытых равнинах Техаса.

Но здесь обнаружилась новая особенность местности, показавшая, как искусно Лобо избрал свое поле действий: равнины пересекаются здесь во всех направлениях скалистыми ущелиями Куррумпо.

Старый волк тотчас же направился к ближайшему из них и, перебравшись по ту его сторону, избавился от глаз охотника. Стая его затем рассеялась, рассеяв тем самым собак, и, когда они вновь соединились в отдаленном месте, само собой разумеется, не все собаки оказались налицо. Волки же обратились на своих преследователей и убили многих из них.

Когда Таннерей вечером стал скликать своих волкодавов, только шесть оказались налицо, и двое из этих шести в страшных ранах.

Охотник сделал еще две попытки завоевать скальп Лобо, но обе были неудачны, а в последний раз лучшая его лошадь разбилась насмерть в горах; после этого он в унынии отказался от охоты и возвратился в Техас, попрежнему оставляя Лобо бичом Куррумпо.

На следующий год явились два других охотника, решивших заслужить заманчивую награду.

Но их искусно составленные яды не подействовали на седого губителя. Попрежнему совершались его ежедневные обходы и ежедневные пиры, и не прошло нескольких недель, как оба охотника в отчаянии махнули руками и отправились охотиться в других краях.

Весной, после своей неудачной попытки покончить с Лобо, местный фермер Джо Колон получил унизительный урок, доказавший ему, что большой волк попросту презирал своих врагов и питал бесконечную уверенность в себе.

Ферма Колона была расположена на небольшом притоке Куррумпо, в живописном ущельи, и среди утесов этого самого ущелья, в какой-нибудь тысяче ярдов от дома, старик Лобо и его подруга устроили себе логовище и воспитали детенышей.

Здесь они прожили все лето, истребляя коров, овец и собак Джо и издеваясь над всеми его ядами и капканами, надежно защищенные недрами скалистых пещер, в то время как Джо тщетно ломал себе голову, стараясь измыслить способы выкурить их оттуда или выжить динамитом.

— Вот где он прожил все лето, — говорил Джо, указывая на каменистый утес, — и я не мог ничего с ним сделать. Я был перед ним дурак дураком.

Эти рассказы, передаваемые ковбоями, внушали мне мало веры до тех пор, пока я сам осенью того же года не познакомился с лукавым мародером, после чего узнал его более основательно, чем кто бы то ни было другой. За несколько лет до того я вел жизнь волчатника, но позднее род моих занятий изменился, приковав меня к ненавистной душной конторе.

Давно уже меня тянуло к вольной жизни, и когда один мой приятель, фермер из Куррумпо, пригласил меня в Новую Мексику попытать счастья с хищнической стаей, я охотно принял приглашение и поспешил прибыть во владение Лобо для скорейшего знакомства с ним.

Первые дни были посвящены разъездам с целью ознакомления с местностью, и время от времени мой проводник указывал на труп коровы, приговаривая: «Это он тут потрудился».

Мне стало вполне ясно, что в этой каменистой местности нечего и думать о преследовании Лобо с лошадьми и борзыми, и единственным средством борьбы оставались отрава и капканы. В данное время у нас не имелось достаточно крупных капканов, поэтому я принялся за дело с отравой.

Здесь не приходится входить в подробности сотни ухищрений, пущенных мной в ход против Лобо: не было ни одной комбинации стрихнина, мышьяка, синильной кислоты, к которой я бы ни прибегнул, не было ни одного сорта мяса, которого бы я ни избирал для приманки, но день за днем, когда я являлся узнать о результате, приходилось убеждаться в тщетности всех моих усилий. Старый Лобо был куда хитрее меня.

Приведу только один пример в доказательство его изворотливости. По совету одного старого волчатника я распустил немного сыра вместе с печеночным жиром только что убитой телки, причем резал мясо костяным ножом и растопил его в фарфоровой посуде во избежание запаха металла. Когда смесь остыла, я нарезал ее кусками и, проделав в каждом куске по отверстию, начинил их обильной дозой стрихнина и цианистого калия, вложенных в непропускающую запах облатку, и в завершение всего замазал отверстие тем же сыром. Во все время этой операции я не снимал перчаток, вымоченных в теплой крови телки, и даже избегал дышать на приманку.

Когда все было готово, я положил заготовленное в замазанный кровью мешок из сыромятной кожи и отправился верхом, волоча за собой на веревке говяжью печень и почки. С этими приспособлениями я описал круг в десять миль, бросая через каждые четверть мили по куску приманки и попрежнему избегая прикасаться к ней руками.

Лобо обыкновенно появлялся в этой местности в начале каждой недели, проводя остальные дни ее, как полагали, у подножья Сиерры-Гранде. Дело было в понедельник, и, собираясь повернуть восвояси, я услыхал его густой бас. При этих звуках один из ковбоев кратко заметил:

— Вот он; посмотрим, что будет?

На следующее утро я поспешил в обход, горя нетерпением узнать о результате. Вскоре мне повстречался след хищников, с Лобо во главе, — его нетрудно было отличить от других. След передней лапы обыкновенного волка равняется четырем дюймам, крупного волка — четырем и трем четвертям, но след Лобо, перемеренный нами много раз, достигал от пятки до когтей пяти дюймов с половиной; позднее я убедился, что остальные его размеры соответствовали ступне, ибо в нем было три фута вышины, смеривая до верха плеча, и весил он сто пятьдесят фунтов. Таким образом, всегда легко было выискать его след, хотя бы и перепутанный со следами его стаи.

Последняя живо почуяла, где я волочил мясо, и, как водится, двинулась по следу. Мне удалось по следам рассмотреть, что Лобо подошел к первой приманке и поднял ее с земли.

Тут я не мог скрыть своего восторга.

— Попался, наконец! — воскликнул я. — Не дальше, чем через милю мы найдем его бездыханное тело.

И я вскачь понесся дальше, не сводя жадных глаз с отпечатка широких лап на пыли. Они довели меня до места второй приманки, — и эта тоже исчезла. Как я ликовал! Теперь он мой, да еще, пожалуй, несколько других волков в придачу.

Но след широкой лапы все не исчезал с дороги, и, сколько я ни поднимался на стременах и ни осматривал окрестность, не было видно околевшего волка. Я поехал дальше и удостоверился, что третья приманка также исчезла, и след Лобо вел к четвертой. Здесь я узнал, что он не проглотил ни одной из них, а всего лишь унес их в пасти. Взгромоздив тогда все четыре в кучу, он осквернил их способом, ясно выражавшим полное презрение к моим ухищрениям. Вслед за тем он свернул с проделанного мною следа и отправился по своим делам вместе с так бдительно охраняемой им стаей.

Этот случай лишь один из немногих, убедивших меня, что отравой мне никогда не одолеть разбойника, и, хотя я продолжал разбрасывать ее в ожидании капканов, это делалось единственно для прочих волчьих стай прерии.

В течение этого времени мне пришлось наблюдать интересный случай. Волки его стаи нередко предавались занятию, имевшему единственной целью развлечение: это было спугивание и умерщвление овец, которых они почти никогда не ели.

Овцы обыкновенно содержатся стадами от одной до трех тысяч под надзором одного или нескольких пастухов. На ночь их сгоняют в наиболее защищенное место по-соседству, и в каждом конце стада ночует по человеку для большей безопасности. Овцы настолько бестолковы, что готовы бросаться куда попало от самого безобидного пустяка, но зато в их природе прочно вкоренился один — и, быть может, только этот один инстинкт, а именно: не отставать от вожака.

Пастухи обращают на пользу этот инстинкт, снабжая каждое стадо овец полудюжиной козлов. Овцы признают превосходство ума своих бородатых братьев и в случае ночной тревоги обыкновенно собираются вокруг них, чем спасаются от последствий паники.

Тем не менее, это не всегда кончается добром. Однажды ночью, в конце ноября, два пастуха в Перико были разбужены нападением волков. Их стада сбились вокруг козлов; последние же, не будучи малодушными, твердо стояли на месте, готовясь к отпору; но увы! не простой волк вел эту атаку. Старый Лобо знал не хуже пастухов, что вся духовная сила стада в козлах; поэтому, поспешно пробежав по спинам тесно скученных овец, он направился на вожаков, перерезал их в несколько мгновений и вскоре разогнал обезумевших овец в тысяче различных направлений.

В течение долгих недель после этого ко мне почти ежедневно приходил какой-нибудь озабоченный пастух со словами:

— Не встречались ли вам на-днях разбредшиеся овцы клейма «ОТО»?

И почти всегда приходилось отвечать утвердительно:

— Да, я наткнулся на пять или шесть трупов у Источников Брильянтов.

Или же:

— Мне попалась небольшая гурьба бегущих овец на лугу Мальпай.

Или еще:

— Нет, но Хуан Мейра видал около двадцати свежезарезанных у подножья кедрового холма два дня назад.

Наконец, прибыли волчьи капканы; я работал целую неделю с двумя помощниками, пока привел их в надлежащий вид. Мы не жалели никакого труда: я пользовался всеми ухищрениями, способными увеличить шансы на успех.

На второй день после расстановки капканов я сделал объезд и вскоре напал на след Лобо, ведший от одного капкана к другому. На пыли ясно можно было прочесть повесть его ночных проделок. Он спокойно бежал рысцой в темноте, как вдруг подметил первый, тщательно запрятанный капкан. Приостановив дальнейший бег стаи, он осторожно стал разгребать вокруг землю, пока не обнажил капкана, цепи и бревна, затем, следуя дальше, он проделал то же с полдюжиной других капканов.

Вскоре я рассмотрел, что он останавливается и сворачивает в сторону, как только замечает подозрительные признаки на тропе, и тотчас же у меня родился новый план, как перехитрить его. Я поставил капканы в форме «Н», то есть по одному ряду капканов по каждой стороне тропы и один капкан на самой тропе в качестве перекладины для «Н».

Недолго пришлось мне ждать, чтобы убедиться в новой неудаче. Лобо явился рысцой вдоль по тропе и вступил уже между двух параллельных рядов капкана, когда заметил поперечный. Однако он во-время остановился, и как он почуял, в чем суть, — не не могу сказать, но, как бы то ни было, он не повернулся ни на шаг ни вправо, ни влево, а медленно и осторожно попятился по собственным следам, ставя каждую лапу на прежний ее след, пока не миновал опасного места.

Завернув тогда с обратной стороны, он стал скрести камни и глыбы земли задними ногами, пока не спустил всех капканов один за другим.

Это он проделывал не один раз, и, сколько я ни разнообразил приемов и ни удваивал предосторожностей, мне ни разу не удалось обмануть его. Разум его никогда не дремал. Он так бы и продолжал свою разбойничью деятельность до сего дня, если бы не злополучный союз.

Раза два или три мне приходилось замечать, что не все идет на лад в стае Куррумпо. Ясно было, что в нее вкрался какой-то беспорядок; так, например, временами ясно виделся след небольшого волка, бегущего впереди вожака, чего я не мог понять, пока один из ковбоев не надоумил меня.

— Я видел их сегодня, — сказал он, — и тот, что отбивается от стаи, — Бланка.

Тут я понял в чем дело.

— Теперь я, наверно, знаю, — сказал я, — что Бланка — волчица. Когда бы это затеял проделывать самец, Лобо не задумался бы покончить с ним.

Это навело меня на новую мысль. Я зарезал телку и обставил ее труп бросающимися в глаза капканами. Отрубив ее голову, которая считается отбросом, недостойным внимания волка, я положил ее немного поодаль и приладил по бокам два мощных стальных капкана, как следует выветренных от всякого запаха и чрезвычайно тщательно запрятанных.

Во время приготовления мои руки, обувь и одежда были вымазаны кровью, затем я обрызгал кровью и землю — как будто она вытекла из головы — и, закопав капканы, обмахнул поверхность земли шкурой каната и наделал много следов лапкой того же животного поверх зарытых капканов. Голова была расположена таким образом, что оставался узкий проход между ней и росшим поблизости кустарником, и в этом проходе я и поместил два лучших своих капкана, прикрепив их к самой голове.

У волков в обычае приближаться для осмотра каждой падали, которую они чуют, хотя бы они и не намеревались истреблять ее, и я надеялся, что этот обычай подведет стаю Куррумпо под грозу моей последней выдумки. Я не сомневался, что Лобо догадается о моей работе над тушей и не позволит стае приблизиться к ней. Надежды мои сосредоточились на голове, имевшей такой вид, словно она была отброшена в сторону как бесполезная.

На следующее утро я отправился осматривать капканы, и — о, радость, — вот и следы стаи, а головы с капканом как не бывало. Поспешный обзор следа показал, что Лобо удержал стаю от обнюхивания туши, но что один небольшого роста волк отделился от прочих, чтобы осмотреть голову, и сразу попал в один из капканов.

Мы двинулись по следу и, не проехав и мили, убедились, что этим злополучным волком была Бланка. Тем не менее, она удалялась галопом и, хотя и обремененная головой, весившей не менее пятидесяти фунтов, легко опередила моего товарища, который шел пешком. Но мы настигли ее у скал, ибо рога коровы зацепились за камни и крепко держали ее. Я никогда не видывал более красивого волка. Шкура Бланки была в превосходном виде и почти совершенно белая.

Она повернулась к нам для боя и испустила протяжный призывный вой своего племени, гулко прокатившийся вдоль по ущелью. Издали над равниной пронесся низкий раскат — ответный крик старого Лобо.

Тут последовала неизбежная развязка. Каждый из нас набросил лассо на шею приговоренной волчице, после чего мы погнали лошадей в разные стороны; кровь хлынула из ее пасти, глаза потускнели, члены вытянулись, затем бессильно поникли. Мы отправились во-свояси с мертвой волчицей, радуясь первому смертельному удару, который нам удалось нанести стае Куррумпо.

В промежутках борьбы и во время обратного пути нам все слышался рев Лобо, блуждавшего по отдаленной равнине, как бы в поисках за Бланкой. Он не хотел покидать ее, ж, зная, что ему ее все равно не спасти, поневоле отступил перед неискорененным страхом огнестрельного оружия. Весь этот день мы слышали его жалобный вой, и я, наконец, сказал одному из ковбоев:

— Теперь я больше не сомневаюсь, что Бланка была его подругой.

К вечеру он, казалось, приблизился к нашему ущелью, ибо голос его звучал все ближе. Теперь в нем различался несомненный оттенок печали. То не был больше громкий вызывающий рев, но протяжный жалобный вой.

Когда же спустилась ночь, я заметил, что он находится невдалеке от места, где мы настигли волчицу. Наконец, он, повидимому, напал на след и, когда достиг того места, где мы покончили с ней, жутко было слушать его вой.

Затем он разнюхал след лошадей и последовал за ним к ранчо. За воротами он застал нашу несчастную сторожевую собаку и разорвал ее на части.

На этот раз он, очевидно, пришел один: поутру я нашел один единственный след, и видно было, что он несся в совершенно не свойственной ему опрометчивой скачке. Я отчасти рассчитывал на это и наставил добавочных капканов в разных местах пастбища. Впоследствии я увидел, что он таки попался в один из них, но сила его была такова, что он вырвался на волю и сбросил его долой.

Я рассчитывал, что он будет продолжать рыскать по-соседству, пока не найдет хотя бы труп Бланки, поэтому направил всю свою энергию на его захват, пока он не успел оставить нашего соседства и одержим еще этим тревожным настроением. Тут я понял, какой ошибкой было убить Бланку. Употребив ее в качестве живой приманки, я поймал бы его в первую же ночь.

Я собрал все капканы, какие только мог, — сто тридцать крепких стальных волчьих капканов, — и расставил их по четыре на каждой из тропок, сходящихся у каньона; каждый капкан был отдельно прикреплен к бревну, и каждое бревно отдельно закопано. Зарывая их, я аккуратно снимал дерн и складывал каждый комок выбранной земли на брезент. Таким образом, когда все было сделано и дерн заложен обратно, глаз не мог уловить никаких признаков дела человеческих рук.

Запрятав капкан, я проволок труп бедной Бланки по каждому месту, обведя кольцом весь ранг, и в заключение отнял у нее одну лапу и наделал ею ряд следов над каждым капканом. Словом, я пустил в ход все известные мне уловки и предосторожности и поздно вечером удалился дожидаться последствий.

Один раз в течение ночи мне почудилось, что я слышу старого Лобо, но я не был в том уверен. На следующий день я отправился в объезд, но вечер настал прежде, чем я успел обогнуть северное ущелье, и пришлось вернуться ни с чем.

За ужином один из ковбоев сказал:

— Утром скот поднял большую возню в северном каньоне, — не попалось ли что в капканы?

Было уже далеко за полдень, когда я на следующий день достиг указанного места. При моем приближении с земли поднялась большая серая фигура, тщетно пытаясь вырваться на волю, и глазам моим предстал Лобо, король Куррумпо, скованный тисками капканов.

Бедный старый герой! Он не переставал искать свою подругу и, когда нашел след, проложенный ее телом, опрометчиво бросился за ним и попал в подстроенную ему ловушку. Здесь он лежал в железных челюстях всех четырех капканов. Лобо пролежал здесь два дня и две ночи и окончательно выбился из сил, порываясь на волю.

Тем не менее, когда я приблизился к нему, он встал, ощетинился и, возвысив голос, потряс в последний раз стены ущелья глубоким низким ревом, призывным зовом его стаи. Но некому было ему ответить, и он повернулся, собрав все свои силы, и отчаянно рванулся, стараясь схватить меня.

Но каждый капкан был мертвым грузом фунтов в триста, и в его безжалостных тисках, с лапами, сжатыми стальными челюстями, и с перепутанными между собой тяжелыми бревнами и цепями, он был совершенно беспомощен, и только его большие клыки скрежетали по жестким цепям.

Когда же я отважился прикоснуться к нему стволом винтовки, он оставил на нем борозды, которые сохранились и поныне. Глаза его позеленели от ненависти и злобы, челюсти громко щелкнули. Но он ослабел от голода, усилий и потери крови и вскоре снова в изнеможении опустился на землю.

Я размахнулся лассо, со свистом взвившимся над его головой. Но он далеко еще не покорился, и не успела гибкая петля опуститься ему на шею, как он схватил зубами веревку и мигом рассек ее жесткие пряди, упавшие двумя кусками к его ногам.

Разумеется, мне оставалась еще винтовка, но не хотелось портить его шкуры, поэтому я поскакал обратно в лагерь и возвратился с ковбоем и запасным лассо. Мы швырнули своей жертве палку, которую он схватил зубами, и не успел он ее отбросить, как наши лассо уже засвистали в воздухе и охватили его шею.

Но прежде чем свет погас в его свирепых глазах, я вдруг крикнул: «Погоди, не станем убивать его, а возьмем живьем». Он уже настолько ослабел, что нам было легко просунуть ему толстую палку в пасть, задвинуть ее за клыки, затем связать челюсти прочной веревкой, также прикрепленной к палке. Палка задерживала веревку, веревка — палку, что делало его вполне безопасным.

Почувствовав свои челюсти связанными, он перестал сопротивляться и, не издавая ни звука, спокойно и прямо смотрел на нас. И с этих пор перестал обращать на нас внимание.

Мы надежно связали ему ноги, но он ни разу не заворчал, не застонал и не повернул головы. Затем мы соединенными силами с трудом взгромоздили его на лошадь. Дыхание его звучало ровно, как во сне, и глаза снова были ясны и блестящи, но не смотрели на нас.

Они смотрели на разворачивавшуюся вдали долину, где осталась его разбросанная стая. И он все продолжал смотреть, — до тех пор, пока лошадь не спустилась по тропинке в ущелье и скалы не заслонили от него пространства.

Медленно передвигаясь, мы благополучно достигли ранчо и, снабдив волка ошейником и крепкой цепью, привязали его на пастбище и освободили от веревок.

Я поставил перед ним воды и мяса, но он не смотрел на них. Он лежал спокойно на груди, вперив стойкие желтые глаза мимо меня, через вход в ущелье, туда, в открытые равнины, его равнины, не двигая ни одним мускулом, когда я прикасался к нему. Когда солнце зашло, он все еще продолжал всматриваться в прерию. Я думал, что он станет призывать свою стаю с приходом ночи и приготовился к встрече, но он уже звал однажды в минуту отчаяния, и никто не пришел к нему.

Когда настало утро, он все еще лежал в позе безмятежного покоя, с неуязвленным телом, но лишенный жизни, — старый Лобо был мертв.

Я снял цепь с его шеи, и один из ковбоев помог мне снести его под навес, где лежали останки Бланки…