Волшебная бумажка

ДВОРЕЦ

Однажды, когда я был совсем маленьким мальчиком, мы пошли с бабушкой гулять. Петербург в те далёкие времена, полвека назад, имел совсем другой вид. По улицам ехали извозчики, возы, которые везли огромные рыжие лошади, проносились кареты с завешенными окошками; слышались звонки конок; стучали колёса омнибусов; шли медленно пешеходы; на Неве, на серо-свинцовой волне, покачивались ялики, пробегали, дымя, маленькие, узкие пароходики, набитые простым людом.

Мы свернули от моста на площадь, и передо мной встала громада Зимнего дворца, против которого дугой изогнулось здание Главного штаба. Мы шли прямо во дворец.

— Куда мы идём, бабушка? Разве туда пускают?

— Когда царя в городе нет, пускают, — сказала бабушка. — За деньги пускают, вроде прогулки, дворец посмотреть.

И действительно, дворцовые лакеи собрали группу посетителей, и мы начали ходить в их сопровождении из комнаты в комнату, из зала в зал. Потом я узнал, что во дворце свыше тысячи покоев, как говорили в старину, больше сотни лестниц и много всяких картин и статуй. Я скоро устал, но бабушка говорила мне шёпотом:

— Тут садиться нельзя, ты иди, мы самого Петра увидим.

— Какого Петра, бабушка? — также шёпотом спросил я.

— Какого Петра, дурачок? Да того, что Петербург построил, сам топором себе первый дом рубил…

— Так он плотником, значит, был…

— Каким плотником? Он царём был, дурачок.

Мы пришли к переходу через Зимнюю канавку, и я ещё издали увидел, что посреди галереи в высоком кресле сидит очень высокий человек в зелёном камзоле, с сердитым восковым лицом, на котором топорщатся узкие чёрные усы, каждый волосок которых блестит, точно они смазаны маслом.

И вдруг сопровождавший нас лакей подбежал к сидевшему, наклонился к нему, будто что-то шепнул на ухо, и сейчас же, отступив, сказал громко:

— Царь Пётр Первый приветствует вас!

При этих словах царь выпрямился, что-то зашуршало, тоненько звякнуло, и Пётр встал во весь свой исполинский рост, посмотрел на нас невидящими, медленно поклонился. Потом так же медленно, с лёгким скрипом сел и снова замер. Какая-то женщина закричала от испуга. Бабушка крепко держала меня, как бы проверяя, не дрожит ли моя рука. Но моя рука не дрожала. Мне было очень интересно, и я попросил шёпотом:

— Пусть он ещё поклонится.

Но тут лакей заторопил нас, а бабушка сказала:

— Чего захотел! Только ему и дела, что тебе кланяться.

И мы пошли дальше и скоро оказались у окна, которое выходило в сад. Тут лакей собрал свою небольшую группу посетителей в кружок и, показывая на сад под окном, пояснил:

— Тут сада никогда не было, не полагалось тут саду быть. Но царь захотел в городе гулять при дворце и приказал, чтобы сделали сад. Ну и дорожки и клумбы — всё по правилу, и, чтобы никто ему не мешал ходить по саду, обнёс его вон какой высокой оградой.

— Это не Пётр, это уже теперешний царь распорядился, — добавила бабушка.

— А можно в этом саду побегать? — спросил я лакея, смотря в окно, приподнявшись на цыпочки.

— Нет, мальчик, — серьёзно отвечал лакей, — даже если ты и большим будешь, в этом саду ты гулять не будешь.

— Нет, буду! — воскликнул я с непонятной злостью, но тут бабушка засмеялась и сказала:

— Ну, ну, какой прыткий! Не говори глупостей. И пойдём-ка домой, пора.

Я бросил последний взгляд на таинственный сад, в котором никто не гуляет, кроме царя. Я никогда не видел царя и только слышал, что все вокруг меня ругают его Николашкой, и он мне представлялся маленьким, тщедушным, противным карликом в фуражке и с длинной бородой клином.

Прошло четырнадцать лет, и революционный народ сбросил царя. Это было в феврале. А поздним октябрьским вечером того же семнадцатого года красногвардейцы, матросы и солдаты ворвались во дворец и одержали победу над врагом. Дворец перешёл в руки победившего пролетариата.

Весной восемнадцатого года я шёл мимо высокой гранитной ограды, окружавшей дворцовый сад. Было тихо и тепло. В саду пели птицы, их пение хорошо было слышно на пустынной площади. С ними перекликались птицы из Александровского сада, ныне Сада трудящихся, находящегося напротив Адмиралтейства. На Неве прошёл лёд, и порывы тёплого ветра с моря будоражили воду, на которой ещё кое-где крутились узкие ледяные осколки.

У дворцовой ограды стоял человек, широкоплечий, небольшого роста, со спокойным лицом, и сильными, короткими ударами бил молотком в стену. Несколько прохожих остановились и смотрели на его работу, не совсем понимая, что он делает. Остановился и я.

Работавший отложил молоток и взял лом. Так был странен этот человек, один боровшийся с высокой оградой, что наконец мы не выдержали и спросили:

— Что это вы делаете, товарищ?

— Со стеной-то? — сказал он. — Да вот срок ей пришёл. Царя больше нет, запирать сад не от кого. Постановление такое вышло, чтобы эту стену поломать. Наша артель взялась. Вы не думайте, что я один. Ребята обедать ушли, а я остался тут посторожить инструмент, для порядку. Ну, вот и постукиваю.

Тут увидели мы, что к стене прислонены молотки, ломы, какие-то стальные клинья. Мы пожелали ему успеха и пошли по своим делам.

А через месяц на этом месте был общегородской субботник и такой шум и гам, такое веселье, что всё происходившее походило на праздник, потому что играли оркестры, а кое-кто в промежутках, в минуты отдыха, пускался в пляс.

Тысячи людей ломали стену, сваливали плиты и тащили их к набережной, где стояли баржи, на которые грузили камни. И хотя со стороны могло показаться, что каждый работает как хочет, без всякого общего плана, — это было неверно. План был, и очень точный. Разбитые на группы добровольцы — заводская молодёжь, красноармейцы, матросы, женщины и мужчины, подростки, — все с энтузиазмом работали на своих участках.

Среди работы, вытирая пот, на секунду остановившись, я оглядел всё пёстрое зрелище — и дворцовые стены, и сад — и засмеялся. Мои соседи удивлённо спросили, чему я смеюсь. Я не открыл им настоящей причины смеха, — потому что мне было неловко сознаться, что я вспомнил то далёкое время, когда я, маленький мальчик, смотрел на этот сад из дворцового окна и царский лакей сказал мне, что я никогда не буду гулять в этом саду, а я закричал: «Нет, буду!»

И вот я не только гулял, но и был хозяином этого сада, как и весь народ. И мне захотелось увидеть старого, угрюмого лакея. Что бы он теперь сказал?

К вечеру ограды уже не существовало. Не было и высокой решётки над ней. На обломках камней сидели девушки и юноши и пели революционные песни. Между клумб плясали моряки — неутомимые танцоры. Ленточки их бескозырок весело развевались.

Впечатление было такое, что пришли новые, молодые хозяева и начали перестраивать старый мир и ничто не может противостоять их победной, всемогущей молодости. Красные флаги плескались над головами, и я по-мальчишески подумал: «А что, если подтащить сидящего в кресле воскового Петра к окну, открыть окно, и пусть он встанет и поклонится строителям нового, революционного города!»

Прошли ещё годы. Много раз гулял я по этому дворцовому саду, сидел на скамейках в его небольших аллеях. Не раз слышал, как отцы и матери, ведя своих маленьких дочерей и сыновей, рассказывали им про дворец, про старое время, про сад, в котором мог гулять только один человек с непонятным уже детям именем — царь.

И дети обычно удивлённо и недоверчиво осматривались, потому что их уже не касались эти старые истории, и они смотрели на этот большой дворец и на этот сад как на самые обыкновенные вещи.