Волшебная сказка Нью-Йорка

Кристиан складывает газету. Набирает полные легкие воздуху, умеренно сдобренного выхлопными газами. Вот я и снова вправе с уверенностью взирать на окружающую действительность. До преуспеяния рукой подать, осталось только позвонить в три тысячи разных мест. И тогда я смогу, наконец, надежно укрыться в комнате, увешанной зелеными коврами. На какой-нибудь из вершин горной гряды этих зданий. А пока поговори с девушкой, она ждет.

— Простите, что так вышло. Но я впервые увидел свое имя в газете. Вдруг возникает такое странное ощущение, что вот он ты. Здесь на странице, именно ты и никто иной.

На девушке розовая тонкая блуза, плещущая поверх лилового свитерка в обтяжку, а надо всем этим масса вьющихся светлых волос. С близкого расстояния выглядит она похуже, чем издали. Издали вид был — пальчики оближешь. Но если присмотреться, то и вблизи ничего. Мы срезаем угол парка, проходя мимо мемориала в честь погибших на море. Она украдкой поглядывает на меня. Я уже убедил ее, что поездка на пароме опасна, да и вообще это пустая трата времени. И на половине пути по Южной улице Центрального Парка, как раз когда я собираюсь обратить стопы наши вспять, к кровати. Около нас, взвизгнув, останавливается длинный серый лимузин с шофером и иллюминаторами вместо задних окошек.

Появляется Фанни Соурпюсс. Груди подскакивают под цветным летним платьем, сандалии хлопают. Бесчисленные браслеты бряцают на длинных загорелых руках. Она подходит к нам по восьмиугольным асфальтовым плитам. И, приподняв брови, обращается к девушке с вопросом.

— Как ты посмела, шлюшка, таким манером разгуливать с моим мужем.

Девушка, в надежде на добрый совет, бросает взгляд на Кристиана, затем в удивлении отступает назад.

— Эй, что за шутки, кто вы такая.

— Я его жена, и если ты не уберешься отсюда к чертям, я тебе глаз подобью. И уши отгрызу.

— Господи, да вы, никак серьезно.

— Серьезно-серьезно. Катись отсюда.

Я стою и смотрю, как она уходит, бросив через плечо один изумленный взгляд. Грудь у Фанни вздымается, глаза сверкают. Щеки раскраснелись.

— А ты, проклятый ты сукин сын. Что за крашенную манду ты подцепил, кто она такая.

— Я показывал ей дорогу.

— Дорогу, чтоб я пропала. Ты собирался ее отодрать.

— Откуда ты знаешь, ты же только что вылезла из машины.

— А то я не понимаю, когда мужик собирается кого-нибудь отодрать. И кроме того, я следила за тобой с той минуты, как ты вышел из дому.

Глен сидит, жует резинку, уставясь вперед сквозь ветровое стекло. Машина стоит во втором ряду. Парные послеполуденные часы. Швейцары дуют в свисточки, с визгом останавливаются такси. Небо заволакивает дымчатая пелена. Это на западе собираются грозовые тучи. Люди замедляют шаг. Чтобы поглазеть на Фанни, которая стоит, покачиваясь, уперев кулак в бок. Снова увидеть ее нос, глаза и губы, все ее лицо и медлительный взор. И ощутить запах ее духов.

— Послушай, это была порядочная девушка.

— Порядочная, чтоб я пропала, девушка порядочной не бывает. Я-то знаю, чего этим чертовым девкам нужно. Можешь мне не рассказывать. Порядочная девушка. Хрена лысого она порядочная.

— Ты вторгаешься в мою личную жизнь.

— Вот именно. Вторгаюсь в твою личную жизнь. А ты, небось, считаешь себя черт знает каким красавцем, разгуливаешь по городу, как призовой петух.

— Сказать по правде, я сегодня все утро корчился от застенчивости.

У Фанни опускаются руки. Долгий безмолвный взгляд. В глазах ее медленно загорается свет. Разгораясь все ярче, пока губы растягиваются в слабой улыбке.

— Боже ты мой, Корнелиус, такого, как ты, даже во сне не увидишь. Мне не по силам с тобой порвать. Ты мой собственный, мой бесценнейший похоронщик, а я тебя выгнала. И все потому, что не могла спокойно смотреть, как ты жрешь мою первосортную еду, дуешь напитки и нежишься в моей шикарной ванне. Только поэтому.

— А что мне, по-твоему, следовало делать.

— Поступить на работу в фирму, которая сносит дома. Чтобы тебя осыпала пыль, чтобы пот стекал по лицу, чтобы твои вены и мускулы вздулись, а руки покрыл загар.

— Мать честная, это что еще за извращение.

— Поедем, Корнелиус. Давай поедем домой и трахнемся.

Забираемся в лимузин. Глен оборачивается и приветствует Кристиана, касаясь козырька черной фуражки. Боится, что я ему пальцы поотломаю, за те его шалости с длинными, истомленными ножками Фанни. Которые так приятно обернуть вокруг себя перед сном. Лето распалило меня до того, что мне хочется съесть ее целиком. В машине тишина и покой. Не говоря уже об отсутствии тараканов. Знакомые выпуклости обшивки. Синие и белые пакетики и коробки. А также пакетищи и короба. С названиями магазинов, свидетельствующими, что внутри награда за возвращение в мой дворец.

Проезжаем угол Пятьдесят Седьмой и Пятой. Переливчатые краски толпы. Овеваемой прохладой богатых магазинов. Нынешним утром улицы залило свежее, яркое солнце. Падавшее на листву под моим окном, на выступе под которым, хлопая крыльями, сношалась чета голубей. И едва я успел насладиться доступной лишь мне красотой, какой-то закоренелый мудак подкатил в машине и ну сигналить. И мусорщики заплясали вокруг, лязгая, громыхая, и усыпая новым сором панель вместе со сточной канавой.

Поднимаемся в лифте. Фанни дрожит и облизывается. Румянец снова всползает по шее к щекам. Когда мы входим в прихожую Фанни, лифтер Келли произносит нам вслед.

— Приятного вам вечера.

Внутри пальмы и обшитые бамбуком стены. Плетеные столики и стулья. Оранжевые фонарики и чаши с плавающими в них орхидеями.

— Ну как, Корнелиус, нравится. Я решила покончить со всем этим белым дерьмом. Какого хрена, пусть пока будут тропики. Для контраста, а то из кондиционера холодом несет, закостенеть можно.

На крытом стеклом бамбуковом столике. Пачки белых еще хрустящих сертификатов. На серых уголках написано, двадцать пять тысяч долларов. Пачка на пачке. Одна такая бумажка могла бы переменить всю мою жизнь. Спорхнув на меня с небес во время моих борений. Не пришлось бы больше откладывать десятицентовики в сломанную сигарную коробку, пытаясь скопить лишний доллар. Мог бы сесть в поезд и поехать куда-нибудь. Развалясь во вращающемся кресле посреди салон-вагона. И заказав столько банок пива, сколько мне заблагорассудится.

— О чем задумался, Корнелиус.

— О поездах.

— На мои закладные глядишь.

— Да.

— Роскошно, правда. По пятьдесят в каждой пачке.

Фанни делает несколько шагов. Останавливается. Оборачивается. Чтобы вглядеться в меня. Пальмы в горшках по углам. Голубь гуляет по подоконнику. Фанни падает в бамбуковое кресло и перекидывает через подлокотник ноги. Длинные темные царапины выше колен.

— Изловила тебя с какой-то шалавой. Я бы глаза ей выдрать могла. Гнала бы ее пинками по улице. Потом заставила бы встать на колени. И отволокла за космы в сточную канаву. Она бы меня надолго запомнила.

Кристиан пересекает комнату. Ступая по сплетенным из пальмовых листьев трескучим циновкам. Застывает над Фанни, поднявшей взгляд. Ее нежнейших глаз.

— Ну да ладно, Корнелиус, вот перед тобою курятина. И виски. И я. Что выбираешь.

— Я бы предпочел закладные.

— Тогда извини, я потрачу секунду, чтобы сунуть их в сейф. Хотя, если ты нальешь мне немного выпить и снимешь штаны. То и черт с ними, с закладными. Мне не терпится посмотреть, как он у тебя подрагивает. Блупиди-блуп. С таким звуком твои брюки падают на пол. Я рада, что ты вернулся. Мне было без тебя одиноко. Тоскливо.

— Ты же сама меня выгнала.

— Знаешь, Корнелиус, мне нужно будет сказать тебе кое-что. Странно, что ты подумал о поездах.

В эти затененные знойные послеполуденные часы. Теплый воздух, мрея, струится над городом. Окна у Фанни закрыты, шторы опущены. Мы обнимаем друг дружку, окруженные нашим маленьким одиночеством. Срывая и стягивая одежду. Весь мир остается снаружи — сегодня, в прошлом году. Ощупывая лежащие на прилавках товары. Поворовывая по мелочам в магазинах. На что надеяться замученному голоску, вопящему, давайте по-честному. Даже взвешиваясь на автоматических весах, я ощущал, как они наглым тоном поносят меня. Примерно в эти часы швейцары начинают дуть в свои пищалки. Дамы выходят на ланч. Рубашка валяется на полу, нынче утром я забрал ее, чистую, у китайца. Который сейчас потеет в прачечной, среди жары и кухонных запахов. Ходит туда-сюда, постукивая по бурым пакетам уведомлением об увольнении, полученным мной и поднесенным ему в подарок. Радио у него орет, жена сидит над чашкой риса с палочками для еды. Прошлой ночью кончил во сне, приснилось, будто стою я на углу Восемьдесят Первой улицы и Парк-авеню. А мимо, ногами выделывая кренделя, проходит мисс Мускус в желтой атласной форме барабанщицы с парада. Возглавляя вайновскую похоронную процессию. Печатает шаг, так что дрожь пролетает по мышцам. Замечает меня, торчащего у обочины. Я спрашиваю, кого это хоронят, а она щелкает меня барабанной палкой по кляпу. И говорит, сам, что ли, не знаешь. Тебя, красавчик. И Фанни молит меня глазами. Глазами маленькой девочки. Поднимаю ее бедра повыше. Подсунув ладони под два полушария. И не опуская, опускаюсь сам коленями на пол. Она хлещет по полу волосами. Перекатывается из стороны в сторону, в горле ее что-то повизгивает. Ненадолго укрыться. Среди ее членов. В прохладу от летнего зноя. Когда из семейных кухонь доносятся гневные крики. Ночью, пока я пытался заснуть, кто-то над моей головой сбрасывал с ног обувь. Грозные, одинокие звуки. Фанни вновь приняла меня. Город опять мой. Покамест мой корешок купается в источаемом ею елее. Не прогневайтесь, мистер Гау. Я лишь хочу немного замедлить ход империи Мотта, на всех парах летящей вперед. Чтобы ее не так шарахнуло при столкновении с экономическим спадом. Тогда глядишь, и из нас, томных мечтателей, кому-то повезет уцелеть. Я всегда затруднялся тянуть лямку в общей команде. Ослабляешь галстук, закатываешь рукава. И только подналяжешь. Как внезапно грусть с размаху двинет тебя под дых. И подождав немного, по яйцам. Вот и ковыляешь в смущении от одной упущенной возможности к другой. Взять хоть те закладные. Ведь этакий шанс упустил. Когда весь этот пакостный мир уже расписан на бумажке. Лежащей в каком-то сейфе. А Фанни начинает шептать. Она шепчет, Корнелиус, временами мне кажется, что всю меня покрывает млечный сок ядовитого сумаха. Какой красивой девочкой я была, и каким отвратным, затянувшимся бедствием оказалась вся моя жизнь. Я собираюсь сесть в поезд и уехать на запад. Ты слышишь. Через Алтуну. И Аппалачи, и через всю населенную призраками Пенсильванию. Где на сараях рисуют шестиугольные знаки, для защиты от злого духа. И где тебя заставляют делать черт знает какие вещи из опасения, что твое имя может начинаться на В. Меня, например, поскольку я была в классе самая крупная, заставили играть на виолончели. А я попробовала переплыть на ней речную заводь. Слышал бы ты, как они в голос завыли, когда обнаружилось, что фанеровка вся отслоилась, а сам инструмент скрючило кренделем. Сегодня по всему парку на травке валяются люди. И ни один не знает, какой он счастливчик, живет себе, в ус не дует. Хотя бы и в такую жару. Помнишь то утро, Корнелиус, когда я надела джинсы и подала тебе завтрак. Ты еще сказал, что у тебя от моих титек аппетит разыгрался. А я сказала, что мне пора на совет директоров. И когда я вернулась, мы отправились в Бруклин. Через Куинс до самого Рокавэя. Ты тогда слушал вечерню. А я была знаешь где, я была у врача. Я и не думала раньше, что во мне столько отваги. Стоит мне увидеть тебя, как я вся намокаю, и я тогда могу даже бога дернуть за хрен. И знаешь, я думаю, что если бы мне приходилось каждое утро вставать и сражаться. Вот как тебе. Человеку, с такими способностями, которые тем не менее никому не нужны. Я бы не позволила им заявить, что я умираю. Я не позволила бы сказать, что им следовало еще несколько месяцев назад отрезать мне титьки. Потратив на операции целое состояние. Да черт с ним со всем, с этим дерьмом. Но они все же запугали меня до того, что я согласилась лечь в клинику. На западе, туда я и поеду поездом. Подальше отсюда. Я хочу ехать медленно. Прошу тебя, поедем со мной. Не говори нет. Не позволяй, чтобы этим все у нас и закончилось. Женись на мне. Когда угасает свет, все краски темнеют. И ты поражаешься.