Волшебная сказка Нью-Йорка

27

Тихие ночные часы. В которые слышишь, как в нескольких кварталах от тебя проезжает машина. Миссис Гау укладывает трубку на телефон, который тут же начинает звонить. Слышится отчетливо различимый с другого конца комнаты. Голос Фани Соурпюсс. Чарующим тоном спрашивающей. Ты кто такая, манда. Где мой муж.

Господи, да где я только за это время не побывал. Проехался на катерке вокруг Манхэттена. Любуясь видами. В полном обалдении дважды обошел кругом занимающий целый квартал Женский Дом Предварительного Заключения. Слушал, как бабы орут сквозь решетки на окнах. Эй, блондинчик, чего зеваешь, сосало, заходи, перепихнемся. Совершил экскурсию по Зоосаду в Бронксе. Хотел посмотреть, на кого похожи остальные животные. Видел, как кобра, сидящая за стеклом, плюется ядом в зевак. Стараясь их ослепить.

Здесь, в Форест-Хиллс, миссис Гау держит трубку подальше от уха. А трубка орет, так что слышно во всем Куинсе. Мне нужен Корнелиус, сука, кто ты такая. Затем телефон с громким щелчком умолкает. И миссис Гау, поставив на Говардов проигрыватель пластинку. Приникает ко мне. Я замечаю, что судя по голосу, это моя прежняя квартирная хозяйка, совершенно сумасшедшая баба. А миссис Гау сообщает, что к ней вернулось присутствие духа, хотя, конечно, их с Говардом жизнь уже никогда не будет такой, как прежде. И когда она говорит, пожалуй, это ужасно грустно, ты так не думаешь. Я щиплю ее за сосок. А она меня за солоп. И мы внимаем симфонии. Пока ее сочная, как созревший виноград, пикантная попка ходит взад-вперед, словно шатун. И подошвы туфель щелкают меня по спине. Когда стоны стихают, она, не дав мне времени натянуть штаны, говорит, не мое дело, конечно, но эта твоя хозяйка, нет, я хоть и просила тебя сказать что-нибудь похабное, но таких скверных слов мне еще слышать не приходилось. Впрочем, что-то подсказывает мне: приходилось и не такие. И я лежу, замерев в удивлении. Слишком испуганный, чтобы сдвинуться с места. Но уж начав двигаться, двигаюсь молниеносно. Взвиваюсь, услышав удары в дверь. И вопль: открывай, деревенщина ебаная.

Фанни в своих гладиаторских доспехах. Сандалии на ремешках, до колен обвивающих ноги. Коверкотовая юбчонка, которую она надевает, готовясь к бою. Очертания длинных бедерных мышц проступают сквозь ткань. Из под тонкого серого свитера выпирают большие сосцы. Никогда не видал человека, в каждом движеньи которого было бы столько силы. Бьющегося о чужую дощатую дверь. Сознавая, что все соседи проснутся и кинутся к окнам. Приятно ли им будет услышать, как их честят деревенщиной, все же такой привилегированной район. В котором Фанни Соурпюсс орет на Джин Говард, не желающую открывать.

— Ну погоди, гнида, сейчас я схожу к соседям и одолжу топор. Я твою ебаную дверь в щепу изрублю.

Все, что происходило до этой минуты, казалось невероятным. Происшедшее же после нее оказалось невероятным втройне. Хоть и началось без особого гвалта. Мы трое стоим в холле. Миссис Гау говорит, зачем вы так кричите, потише, пожалуйста, у меня дети, вы их разбудите.

— Ах ты, пизда черноглазая, это ты моему мужу засос посадила на шею.

— Он вам не муж.

— Еще какой муж.

— Перестаньте орать в моем доме, я полицию позову.

— Сестричка, я не только орать буду, я тебя в лоскуты изорву.

— Не смейте даже на дюйм приближаться ко мне. Это мой дом, убирайтесь отсюда.

Поразительно, до чего быстро женщины проникаются друг к дружке неприязнью. Правая рука Фанни, описав над головою дугу, со свистом врезается в глаз миссис Гау. Которая, страдальчески вскрикнув, прижимает к лицу обе руки. Я даже испугался, что у нее глаз вылетит из глазницы и запрыгает по полу. Видел уже такое. Сиреневое платье, напяленное ею через голову, когда она спешила к содрогавшейся двери, уже содрано с плеч. Некоторые делают так в приступе горя. Я изучаю архитектурные особенности холла. Стены кухни до середины выложены плиткой. Преобладают черный и зеленый тона. Жду, что в любую секунду к нам, путаясь в штанах и словах, спустится мутноглазый Говард. Уже созревший для того, чтобы продать свою недвижимость черным. Или голубым. Или даже новейшей разновидности белым, черт знает что вытворяющим в его холле. Каждый раз, когда в мозгу у меня складываются фразы, голос отказывается их произносить. Крепко обхватив, удерживаю Фанни. Руки ее подняты, острые когти готовы вцепиться в жертву.

— Блядь подзаборная, а еще колледж кончала.

— К вашему сведению, я закончила Пенсильванский университет.

— Говна-пирога ты закончила, лохматка дешевая. Да у меня в кончике сикеля больше ума, чем наберется между ушей у тебя и всех твоих родственников.

Еще одна незначительная потасовка и я выволакиваю Фанни из холла. Преследуемый миссис Гау, кричащей, почему ты должен уйти. Пусть уезжает одна. Останься. Я хочу тебя. Фанни с могучим и-и-эх. Вырывается на свободу. Посреди подобия прихожей. И вбивает миссис Гау голыми плечами вперед в дверь туалета. Каковая, не успев достаточно быстро открыться. Разлетается в яркие брызги. Прежде, чем пойти бурыми пятнами. Миссис Гау врезается задом в собственный унитаз. Сиденье которого еще в самом начале мирного вечера поднял присутствующий здесь безупречный джентльмен, заходивший пописать. Пара маленьких ягодиц аккуратно впечатывается в толчок. Разматываются рулоны туалетной бумаги. А Фанни меж тем рвет и дергает бедную женщину за волосы. Миссис Гау лягается и голосит. Я нажимаю на кнопку слива. Бурлит водопад, образуя почти удивленную передышку в сражении. Возобновляемом миссис Гау, въезжающей Фанни ногою в живот. В разбитом окне маячит лицо винокуренного полисмена, сокрушенно качающего головой. Он поднимает руку, словно бы собираясь смахнуть с глаз долой всю сцену. И тут в голове у меня что-то щелкает. Нет, Фани Соурпюсс не умрет. Не раньше, чем позагибается многое множество прочих людей. Включая и меня. Топчущего в это чудное мгновение натянутыми на босу ногу полуботинками осколки стеклянной чаши с пуховками. Миссис Гау, хватаясь за полотенца, пытается выбраться из толчка. Большое Г сминается под ногами. Фанни, отлично знающая, что следует делать, чтобы дом обратился в руины, открывает до конца оба крана умывальника. До сих пор хранившего нейтралитет. Такой же был у моей белобрысой приемной матери, и я прятал в его основании принадлежавшие мне пакостные картинки. Зная, что она их найдет. И прикинется, будто у нее сердце схватило. Широко раскрывая глаза на сероватом сальном лице. И едва ощутив, как вода лижет мои лодыжки, я замечаю некую тень. Уж не Говард ли там стоит. Глядя, как его вера в меня рушится, подобно горной лавине. Прямиком в его туалетную комнату. В которой две бабы царапаются, пинают и увечат одна другую. Я поворачиваюсь и вижу Глена. В серой водительской форме. Улыбка во все лицо. Правой рукой держит фуражку за козырек, положенным образом прикрывая ею кисть левой.

— Могу ли я вам чем-то помочь, леди и джентльмены.

На всем пути до Парк-авеню. Я сидел в одном углу лимузина. А Фанни в другом, в левом. Глядя на пролетавшие мимо дома. В нежнейших лучах раннего утра. Бледные лица в других машинах. Эти еще отоспятся за день. Кое-где мерцают огни. Граждане восстают к трудам и молитвам. И за острыми обелисками кладбища Нью-Кэлвэри поднимаются хрупкие пепельные башни Манхэттена. Ладонь Фанни медленно переползает сиденье. Пока не касается моей. Заставляя меня содрогнуться всем телом. И поникнув в ее объятья, я плачу.

— Мальчик мой, милый мой мальчик, я и не думала, что в тебе столько человеческого тепла, если б ты знал, как мне хорошо оттого, что ты сейчас плачешь.

Заполдень в воскресенье, после ночи с Джин и утра с Фанни. Обнаруживаю вздутость мошонки. Натужно ноют все рычаги, приводящие в действие мой перпендикуляр. И почему-то садится голос. С тяжелым сердцем отправляюсь повидать доктора Педро. В восьмиэтажный дом с пальмами на террасах, выходящих на зоосад Центрального Парка. Лакей в белой куртке проводит меня к доктору, в пушистых шлепанцах и с толстой воскресной газетой, раскрытой поверх шелковистого пледа, сидящему в чудовищном кресле. Услышав, что у меня непорядок с яичками, говорит, откройте рот. Когда же я сообщаю, что и голосом что-то не так, он говорит, расстегните ширинку.

— Судя по горлу, все ваши беды от пениса. Отправились в закусочную и вместо пышной ватрушки выбрали пышную задницу, так.

— Нет. Я ездил в Куинс.

— У них там двадцать три кладбища. Что это вас понесло в Куинс. Я вижу вы чем-то и впрямь опечалены. Надо сражаться, молодой человек. Знаете, на что похож этот город. На взбеленившегося коня. Не сумеете усидеть, сбросит.

— Мне кажется, что я умираю, доктор.

— Разумеется, умираете. А вы хотели услышать от меня, что не умрете. Умирание вам на пользу. Принимайте каждый день понемногу. Потому что вам от него все равно никуда не деться. Неприятно, конечно. Такие горы денег вокруг. Ну растопчут пару-тройку людишек, ну и что. Ну и ничего. Выйдите на улицу, они там кишмя-кишат. На девяносто девять процентов придурки. Но вы-то ведь не придурок, вы меня понимаете.

— Да, доктор.

— Хотите я вам такой счет пришлю, что вы до самой смерти не проикаетесь.

— Нет.

— Тогда больше не говорите мне ерунды. Я ее довольно наслушался. Я хочу дать вам добрый совет. Садитесь на судно и возвращайтесь восвояси.

— Но я же здешний.

— Ничуть. Это я здешний. Потому что перебрался оттуда сюда. А вы уезжайте назад. Вы приплыли сюда в печали. Кларенс мне рассказывал. Да, конечно, я слишком много кричу. Люди пугаются. Люблю слушать свой голос. Но говорю вам для вашей же пользы. Не задерживайтесь. Здесь вы себя растратите впустую. Прострелит вам какой-нибудь полоумный подонок башку за здорово живешь, и где вы тогда окажетесь. Снова в Куинсе, только уже под землей. Вернетесь сюда, когда вам будет по карману телохранитель. Ха-ха, вам кажется, будто я шучу. Оно, конечно, смешно. Но и смертельно опасно тоже.

— А как же вы-то выжили, доктор.

— Что я, мне это не сложно. Я мурлыкаю, пою, играю на скрипке. Не питаю никаких надежд. Каждое утро встаю ровно в шесть. Здороваюсь сразу со всем зверьем в зоопарке. Вместо ланча ложусь вздремнуть, просыпаюсь с эрекцией. Все остальное время я слишком занят, некогда умирать. Секрет в том, чтобы немного отдавать. Немного брать. И если ты человек достаточно сильный, то берешь каждый раз чуть больше, чем отдаешь.

Кристиан прикрывает дверь. С бронзовой табличкой, доктор Педро. Исцеляющий после всякой попытки мира раздавить тебя своею пятой. Оглянувшись назад, встречаюсь с его черными мерцающими глазами и улыбаюсь. Закрывает мою папку. Слезы текут у меня по лицу, пока я перехожу вестибюль его дома. Снаружи осенний ветреный день. Вдоль авеню хлопают тенты. К этим берегам я привез мое горе. Пронес его сквозь снега. И за четыреста восемьдесят шесть долларов сорок два цента его зарыли в землю. Тут-то мне и пришел конец.

А мы с Фанни прожили еще десять дней. Держась за руки, гуляли по городу. От реки до реки. Или в одну сторону по Мэдисон, а назад по Парк-авеню. Как-то на рассвете я сидел у окна. Внизу на улице резались две черных женщины. Набрасываясь одна на другую с отбитыми горлышками бутылок и с зонтиками. Танец смерти, наступления и отходы. Убийственные вопли и вскрики. В конце концов, одна упала, умирая или уже умерев. Мы же с Фанни еще сохраняем в неприкосновенности наши тела. Причем мое, если ей верить, испускает такие газы, какими никто в этом столетии похвастаться больше не может. Она говорит, что с радостью закупорила б их в бутылки и разослала на пробу нескольким адвокатам. С которыми она совещается едва ли не каждый день. Две отставных цыпочки ее покойного мужа пытаются через суд доказать, что он сделал им по ребенку. А первая жена его требует вернуть откушенный Фанни кусок уха. Или по сотне тысяч долларов за каждый утраченный грамм.

Фанни, несмотря на все ее горести, убаюкивает меня колыбельной. Позвоночник ее, словно длинная белая трубка, изгибается вместе с загорелой спиной. Когда она сидит на кровати. Втирая в руки крем. И поглядывая на телевизионных придурков. После дневной прогулки по овощному рынку на Девятой авеню. Там мы с ней накупили баклажанов, винограда и авокадо. Она соорудила многоэтажные сандвичи. Высокие замки на блюде. Улыбаясь, поставила передо мной. Это и была наша свадьба. Любовь, салями и пиво в банках.

— Корнелиус, ты единственное, что у меня есть. Единственный человек, которому я могу доверять по-настоящему. Хоть ты и подлый ублюдок. Если бы в мире больше не было женщин. Ты к моему возвращению оказался бы здесь, ведь так. Ладно, не ври. Господи, куда бы ты делся. Ты даже не позволил мне купить тебя. Как меня покупали мужчины. Лежащую в темноте. Все, что при этом чувствуешь, это размеры их елдаков, и говоришь им, получил свое удовольствие и отваливай, больше ничего не обломится.

Вечерами, когда она ждала моего возвращения. Я с удовольствием предвкушал, как увижу ее. Выкрикивал ее имя. И гадал, из какой комнаты высунется ее голова. Чтобы я мог, протянув руку, коснуться ее улыбки. Целовал большой палец у нее на ноге, который она ушибла до черноты с синевой. Весь тот вечер просидел с ней рядом так, словно ничего не кончается. И поезда никакого не будет. Смотрел, как она укладывается. Квартира размером с акр, есть куда вернутся. Но мысль, что она не вернется, перехватила мне горло. Так, что я не мог говорить. Не смог сказать ей, останься. Не уходи. Хоть ты все равно уйдешь. Тебе удалось сдвинуть мою жизнь с мертвой точки, так что она снова пошла. Уж не знаю, куда. Однажды я вслух прочитал вывеску «Принимаются временные постояльцы». И Фанни сказала, ненавижу эти слова.

Глен подает машину к подъезду дома. Пакистанец грузит чемоданы. Разок легонько толкнув меня локтем в грудь. Приходите, мистер Пибоди, попробуйте еще раз свалить меня. Ночь стоит прохладная, дует слабый, почти ароматный ветер. Всегда чувствую, что выгляжу со стороны чрезвычайно смешным, забираясь в эту машину. На глазах у посольской сучки с начесом и писающим пудельком. Фанни втискивает мне в кулак связку ключей.

Голуби, воркующие высоко на карнизе. И летающие под этими серыми, рукотворными небесами. Фанни Соурпюсс, обнимающая Корнелиуса Кристиана под гигантскими сводами, после того, как оба сходят по мраморным ступеням. В огромный и темный склеп Пенсильванского вокзала. Мельканье подошв, цокот каблуков, руки, вцепившиеся в чемоданы, короткие очереди за билетами. И люди, уезжающие прочь. В Алтуну. Влекомые поездами через долину реки Лихай.

В этот предполуночный час. Глубоко под нагромождением камня и стали. Вплотную друг к другу. Пока колеса ждут на путях. Стоя вблизи от стальной колонны, покрытой пузырьками заклепок. Под бесконечными фермами, колоннами, стеклами.

— Корнелиус, отсюда я впервые вышла в этот город. Крича каждому встречному, не лезь в мою жизнь грязными лапами. И получила все что хотела. Продав свою кровь, задницу и все остальное, кроме миндалин. Да и то потому, что мне их вырезали в девять лет. Каждое утро я просыпалась с мыслью, что больше никогда не смогу улыбнуться. А ты даже не сказал ни разу, что хотел бы поехать со мной. Подлая ты крыса. Дрянной, черствый человек. Ни разу не сказал, что любишь меня. Ну вот, наверное, и все. И знаешь. Старый Соурпюсс, приходя в клуб, обычно шел к доске объявлений и смотрел, кто из членов умер вчера. Все ждал, когда придет и увидит свое имя. Оно там в конце концов появилось. И если от этой клиники не будет проку, мое появится тоже.

Откидывает волосы назад. По узкому коридору я иду за Фани к ее купе. Даже мысль о том, что эти ноги когда-то покинут наш мир, мне ненавистна. Синее покрывало на постели отвернуто, можно ложиться. Улыбающийся негр произносит, добрый вечер, мадам, к вашим услугам, готов исполнить любое ваше желание, буквально любое. Только нажмите вот эту кнопку.

Пора уходить. Внизу по платформе, помахивая зеленым фонариком, проходит кондуктор. С криком, просьба садиться. Люди молча ждут на сидениях в длинных, тускло освещенных вагонах. Веснушки на Фаннином лице кажутся темными. Прижимает мои руки к груди. Каждый раз, когда я вижу что-то летящее по небу, пусть даже клочок бумаги, я останавливаюсь и провожаю его глазами, покамест не улетит. Как в том сне, где у Вайна руки были зеленые и медленно таяли, пока не исчезли совсем, и я не проснулся. Нынешней ночью мы проезжали мимо его постройки. Стучат молотки, этажи подрастают.

Высовывается проводник. Пора садиться, леди. В поцелуе касаюсь губ. Которые, когда она стряпает, двигаются и жуют. В последний раз прижимаюсь щекой к ее щеке. Даже сострой я самую веселую мину, мне не заставить ее улыбнуться. Как-то, когда я пытался войти в нее, она сказала, что похожа на скалу Гибралтара. И мне захотелось ответить, ты подобна мягчайшему шелку. Ибо такой она и была. В городе высоких домов узнаешь о приходе зимы по завыванию ветра в лифтовых шахтах и странной дрожи, искажающей лица, рядами стоящие вдоль Сорок Второй. Фанни сказала, что в городе водятся шлюшки, готовые за пару долларов лечь под всякого. Потерянные. Мы стоим в середине мира.

— Корнелиус, ты ведь сбежишь, когда я уеду.

— Нет.

— Сбежишь.

— Нет.

— Не засирай мне мозги.

Смотрю на ее лицо. Чуть отвернутое, такое близкое за стеклом. Спокойные губы. Глаза, сияющие от слез. Вагон К начинает двигаться медленно-медленно. Он еще не уехал. Все еще можно вернуть. Вцепись ей в плечи. Держи. Пока она уплывает в твои сновидения. И застывает там. Под стук, с которым поезд уносит последние красные огоньки. И растворяется в темноте.