Волшебница Шалотт и другие стихотворения

Под толщей вод, от волн и бурь вдали,

В глубокой бездне испокон веков

Без сновидений на краю Земли

Во мраке Кракен спит: его боков

Достичь не может даже слабый свет:

Над ним гигантских губок лес — и ввысь

Из гротов и расселин поднялись

За тусклым солнечным лучом вослед,

Полипы-исполины — ловят в сеть

Густых ветвей — дремотный полумрак.

Так суждено ему лежать и впредь,

Морских червей глотая в вечном сне,

Но в Судный день моря вскипят в огне —

Узрят и ангелы, и люди, как

Он в грохоте всплывет, чтоб умереть.

Разбуди меня пораньше, с первым светом, слышишь, мама!

Завтра — долгожданный праздник, самый лучший, самый-самый!

Эту радостную пору целый год я предвкушаю:

Я ведь стану Королевой, мама, — Королевой Мая!

Много черных глаз, но ярче чем мои — уж извините!

Есть и Маргарет, и Мэри; есть и Кэролайн, и Китти;

Только краше крошки Элис вряд ли сыщется другая —

Значит, быть мне Королевой, мама, — Королевой Мая!

Я ведь сплю так крепко, мама, я ведь ни за что не встану,

Если ты меня не кликнешь на рассвете, рано-рано:

Мне ж еще свивать гирлянды, с травами цветы сплетая,

Я ведь стану Королевой, мама, — Королевой Мая!

А кого же повстречала нынче я, идя долиной,

Как не Робина — стоял он у мосточка под лещиной.

Мучился, небось: сурово с ним вела себя вчера я,

Я-то стану Королевой, мама, Королевой Мая!

Он решил, что видит призрак, мама — я была вся в белом;

Промелькнула — он лишь взглядом проводил оторопелым;

Все зовут меня жестокой, только мне беда какая?

Я ведь стану Королевой, мама, Королевой Мая!

Говорят, он умирает от любви — болтают, право!

Говорят, разбито сердце у него, а мне — забава!

Много юношей храбрее поспешат ко мне, сгорая;

Я ведь стану Королевой, мама, Королевой Мая.

Я возьму сестрицу Эффи — поплясать под сенью древа;

Приходи и ты: посмотришь, как я стану Королева.

Пастухи туда сойдутся со всего родного края —

И я буду Королевой, мама, Королевой Мая!

Жимолость сплела над входом у крыльца душистый полог,

Белой кипенью жасмина наряжается проселок,

Лютики цветут в низинах, огоньками полыхая:

А я буду Королевой, мама, Королевой Мая!

Ночью ветер прилетает, гладит луговые травы;

Звезды то заблещут ярче, то прижмурятся лукаво,

Ни дождинки не прольется завтра днем, я точно знаю!

И я стану Королевой, мама, Королевой Мая!

Завтра будет вся долина свежей зеленью одета,

На холме, куда ни глянешь, запестреют первоцветы;

Ручеек на дне оврага зажурчит, в лучах играя,

И я стану Королевой, мама, Королевой Мая!

Разбуди ж меня пораньше, с первым светом, слышишь, мама!

Завтра — лучший праздник года, самый лучший, самый-самый!

Долгожданный день, который целый год я предвкушаю:

Я ведь стану Королевой, мама, — Королевой Мая!

Среди долин, среди холмов,

Полей ячменных и лугов,

Одетых россыпью цветов,

Течет река. Вдоль берегов

Лежит путь в Камелот.

Спешит тропою местный люд,

В затонах лилии цветут.

Стоит пустынный остров тут,

Зовется он Шелот.

Порой в порывах ветерка

Стволы осин дрожат слегка,

И день за днем несет река

Листы с деревьев островка

В могучий Камелот.

Четыре серые стены

И башни с берега видны

Там, где живет средь тишины

Волшебница Шелот.

Весь остров магией объят.

И мимо молчаливых врат

То барку лошади влачат,

То лодки быстрые летят

В могучий Камелот.

Но кто при солнце иль луне

Саму ее видал в окне

Или на башенной стене —

Волшебницу Шелот?

Лишь слышат пред началом дня,

Серпами острыми звеня,

Жнецы в колосьях ячменя,

Как песня, за собой маня,

Несется в Камелот.

Иль в час, когда луна взошла,

Селяне, завершив дела,

Вздохнут: «Знать, песню завела

Волшебница Шелот».

В высокой башне с давних пор

Она волшебный ткет узор,

Суровый зная приговор:

Что проклята, коль кинуть взор

Рискнет на Камелот.

Не ведая судьбы иной,

Чем шелком ткать узор цветной,

От мира скрылась за стеной

Волшебница Шелот.

Дана отрада ей в одном:

Склонясь над тонким полотном

В прозрачном зеркале стенном

Увидеть земли за окном,

Увидеть Камелот.

Там отражений череда

Сменяется: бредут стада

И тихо плещется вода

У острова Шелот.

На глади зеркала скользят

Малютка паж, гурьба ребят,

В седле гарцующий аббат,

Иль бравых рыцарей отряд,

Спешащих в Камелот.

Любой из них себе избрал

Прекрасной дамы идеал,

Но клятвы ни один не дал

Волшебнице Шелот.

И отражений светлый рой

Она в узор вплетает свой,

Следя, как позднею порой

За гробом певчих юных строй

Шагает в Камелот;

Иль бродят ночью вдалеке

Влюбленные — рука в руке.

«Как одиноко мне!» — в тоске

Воскликнула Шелот.

На расстоянье, что стрела

Свободно пролететь могла,

От замка, где она жила,

По той дороге, что вела

В могучий Камелот,

Среди колосьев ячменя

Сверкала яркая броня —

То ехал, шпорами звеня,

Отважный Ланселот.

Едва ль доселе видел свет

Подобный благородства цвет.

В доспехи ратные одет,

Овеян славою побед,

Скакал он в Камелот.

И сбруя на его коне

Пылала в солнечном огне,

Как звезд плеяда в вышине

Над островом Шелот.

Седло под рыцарем лихим

Мерцало жемчугом морским;

Забрало и перо над ним

Сияли пламенем одним —

Так ехал Ланселот.

Он привлекал невольно взор,

Как ночью — яркий метеор,

Что звездный бороздит простор

Над островом Шелот.

Скакун резвился вороной,

Герб серебрился расписной,

И кудри черные волной

Струились по броне стальной —

Так ехал Ланселот.

Храбрейший рыцарь на земле,

Он песню распевал в седле

И отразился в хрустале

Волшебницы Шелот.

И, прекратив плести канву,

Она впервые наяву

Узрела неба синеву,

Блеск шлема, лилии во рву

И дальний Камелот.

Со звоном треснуло стекло

И ветром на пол ткань смело.

«Проклятье на меня легло!» —

Воскликнула Шелот.

Покрылись мглою небеса,

Умолкли птичьи голоса,

Шумели хмурые леса,

Дождей холодных полоса

Объяла Камелот.

В заливе, где растет ветла,

Ладья печальная ждала.

И имя ей свое дала

Волшебница Шелот.

И, отрешившись от тревог,

Что ей сулит жестокий рок,

Как в час прозрения пророк,

Она взглянула на поток,

Бегущий в Камелот.

А в час, когда багрян и ал

Закат на небе догорал,

Поток речной ладью умчал

Волшебницы Шелот.

Струились белые шелка

В дыханье легком ветерка,

И листья падали, пока

Ладью ее несла река

Все дальше в Камелот.

И мир окрестный, замерев,

Внимал, как льется меж дерев

Прощальный горестный напев

Волшебницы Шелот.

Печальный гимн ушедших дней

Звучал то тише, то сильней,

А сердце билось все слабей

И становилось все трудней

Смотреть на Камелот.

И только в сумраке ночном

Встал над рекою первый дом,

В ладье уснула вечным сном

Волшебница Шелот.

И, в белый шелк облачена,

Как призрак мертвенно-бледна,

Вдоль темных стен плыла она

Сквозь царство сумерек и сна —

Сквозь спящий Камелот.

Покинув лавки и дворцы,

Дворяне, дамы и купцы

Сошлись на брег; и мудрецы

Прочли: «Леди Шелот».

Но кто она? Никто не знал.

Весь город ужас обуял.

Любой себя — и стар, и мал —

Знаменьем крестным осенял.

Лишь рыцарь Ланселот

Сказал, шагнув за круг людей:

«Она была всех дам милей.

Господь, яви же милость ей,

Прекраснейшей Шелот!»

Грянь, грянь, грянь,

В грани серые скал, Океан!

Как найти мне слова для тоски,

Что клубится в груди, как туман?

Хорошо от восторга кричать

Ребятне на прибрежных камнях,

Хорошо рыбаку отвечать

Смеху чаек на синих волнах.

Возвращаются корабли

К тихой гавани береговой,

Но вовек не коснуться мне милой руки,

Не услышать тот голос родной.

Грянь, грянь, грянь,

Влажной пылью разбейся у ног!

Никогда не вернутся блаженные дни,

Когда петь и смеяться я мог.

Так целый день гром битвы грохотал

У моря зимнего, среди холмов,

И паладинам Круглого Стола

Могилой стали земли Лионесс.

Смертельно раненого короля

Взял на руки отважный Бедивер —

Сэр Бедивер, последний средь живых, —

И снес в часовню на краю полей.

Разрушенный алтарь и древний крест

На пустоши чернели; Океан

Простерся справа, озеро легло

Левей; светила полная луна.

И молвил Бедиверу лорд Артур:

«Исход сраженья возвестил конец

Достойнейшего братства — мир не знал

Столь славных рыцарей. Глубоким сном

Спят те, кого любил я. Верно, впредь

Беседой нам души не услаждать

О доблестных деяниях мужей,

Прогуливаясь в залах и садах

Столицы Камелот, как встарь велось.

Народ мой пал — я гибну рядом с ним.

Хоть Мерлин клялся, будто я вернусь

На трон — но это как решит судьба.

Столь глубоко клинок рассек мой шлем,

Что до утра мне, верно, не дожить.

Возьми же ты мой меч Эскалибур,

Мою былую гордость; помнишь, как

Встарь, в летний полдень, поднялась рука

Из бездны вод — таинственный фантом,

Одетый в белоснежную парчу.

Рука сжимала меч. Я вывел челн,

И принял дар, и с честью им владел.

Впредь, — песнь ли, сказ ли сложат обо мне, —

Помянут и об этом всякий раз.

Но ты не жди; возьми Эскалибур

И в водные пучины брось клинок.

Взгляни, что будет — и вернись сказать».

Ответствовал отважный Бедивер:

«Не след тебя оставить, сэр король,

Без помощи: ты слаб, твой шлем пробит,

А раненому повредить легко.

Однако я исполню твой наказ.

Взгляну, что будет — и вернусь сказать».

Так молвив, из часовни вышел он

На кладбище, в неверный лунный свет,

Где ветер с моря, холоден и дик,

Над прахом паладинов старины

Слагал напев. Извилистной тропой

Меж заостренных глыб сошел он вниз

К мерцающему зеркалу воды.

Там обнажил он меч Эскалибур,

И в то ж мгновенье зимняя луна,

Посеребрив края тяжелых туч,

Одела изморозью рукоять

В лучистой россыпи алмазных искр,

Зажгла огнем топаз и гиацинт

Отделки филигранной. Бедивер,

Сиянием внезапным ослеплен,

Стоял, раздумывая про себя,

Готовясь бросить меч; но вот решил,

Что лучше схоронить Эскалибур

Среди иссохших ирисных стеблей,

Что шепчутся под ветром у воды.

И к королю побрел неспешно он.

И молвит Бедиверу лорд Артур:

«Исполнил ли веление мое?

Что видел ты? И что ты услыхал?»

Ответствовал отважный Бедивер:

«Я слышал плеск волны у тростников,

Прибой шумел и пенился у скал».

Слаб и измучен, молвит лорд Артур:

«И суть свою, и имя предал ты,

Заведомой неправдой запятнав

Вассала верность, рыцарскую честь!

Иного знака жду: раздастся глас,

Рука возникнет, дрогнет гладь воды.

Устам мужей не подобает лгать!

Теперь, велю тебе, спеши назад,

Собрат и друг, исполни мой наказ,

Взгляни, что будет — и вернись сказать».

И вновь отправился сэр Бедивер

Через хребты, прошелся вдоль воды,

Считая гальку, в мысли погружен;

Тут взгляд его упал на рукоять

Причудливой работы; хлопнул он

Ладонью о ладонь и закричал:

«Положим, я и выброшу клинок —

Воистину бесценный талисман, —

Ужели навсегда утратит мир

Сокровище, отрадное для глаз?

В чем благо, буде так произойдет?

В чем вред — коль нет? Непослушанье — зло,

Повиновением крепится власть.

Но должно ль покоряться королю,

Затеявшему вздор — себе во вред?

Король изранен, смысла нет в речах.

И что за память сохранят века

О короле? Лишь вздорную молву

Да слух пустой! Но если меч сберечь

В сокровищнице славных королей, —

Пред всем ристалищем клинок явят

И скажут так: „Вот меч Эскалибур:

Сработан девой Озера клинок.

Над ним трудилась дева девять лет

В глубинах вод у потаенных скал“.

Так мудрый старец поведет рассказ

Перед благоговейною толпой.

А сгинет меч — и слава вместе с ним!»

Так молвил он, тщеславьем ослеплен,

И снова схоронил Эскалибур,

И к раненому возвратился вспять.

Тут, задыхаясь, прошептал Артур:

«Что видел ты? или чего слыхал?»

Ответствовал отважный Бедивер:

«Я слышал, как у скал плескал прибой

И как дрожала зыбь у тростников».

Воскликнул в ярости король Артур:

«А, жалкий, недостойный маловер,

Предатель малодушный! Горе мне!

Бессилен умирающий король,

Чей взор, умевший волю подчинять,

Померк! Я вижу, кто передо мной:

Последний из соратников моих,

Кому пристало мне служить за всех,

Готов предать за дорогой эфес;

Ты алчешь злата, или же, под стать

Девице, суетной красой пленен!

Но дважды согрешивший, в третий раз

Порой являет стойкость. Так ступай:

Но если пожалеешь бросить меч,

Своей рукою я тебя убью!»

Вскочил сэр Бедивер и побежал,

Легко преодолел скалистый кряж,

Извлек из камышей заветный меч

И с силой размахнулся. Острие

Черкнуло молнией в лучах луны,

Вращаясь, описало полукруг,

Тьму рассекло предвестником зари

Над бурным морем северных краев,

Где горы льда сшибаются в ночи.

Сверкнув, пал вниз клинок Эскалибур:

Но над водою поднялась рука,

Одета в белоснежную парчу,

Поймала меч, им трижды потрясла

За рукоять, и увлекла на дно.

А рыцарь возвратился к королю.

Тут молвил, задыхаясь, лорд Артур:

«Исполнено; я вижу по глазам.

Так говори: что видел, что слыхал?»

Ответствовал отважный Бедивер:

«Зажмурил я глаза, чтоб блеск камней

Не ослепил меня (таких чудес,

Как эта рукоять, я не видал

И не увижу впредь, хотя б прожить

Три жизни довелось мне, не одну!),

И меч двумя руками бросил вдаль.

Когда ж взглянул опять, смотрю — рука,

Одета в белоснежную парчу,

Поймала меч за рукоять и, им

Потрясши трижды, под воду ушла».

Промолвил, тяжело дыша, Артур:

«Конец мой близится; пора мне в путь.

На плечи бремя тяжкое прими

И к озеру снеси меня: боюсь,

Проник мне в рану хлад, и я умру».

Сказав, он приподнялся над землей,

С трудом, на локоть тяжко опершись;

Был скорбен взор глубоких синих глаз —

Как на картине. Храбрый Бедивер

Сквозь слезы сокрушенно поглядел —

И отозвался б, да слова не шли.

Встав на колено, ослабевших рук

Кольцо он на плечах своих сомкнул

И раненого меж могил понес.

Он шел, Артур дышал все тяжелей,

Как ощутивший гнет дурного сна

В ночном безмолвии. Вздыхал король

И повторял в бреду: «Скорей, скорей!

Боюсь, что слишком поздно: я умру».

Но Бедивер спешил через хребты:

В туманном облаке, слетавшем с губ,

Он мнился исполином мерзлых гор.

Вздох моря — за спиной, плач — перед ним;

Стрекалом мысль гнала его вперед,

Доспех бряцал в пещерах ледяных

И в гулких впадинах; сколь хватит глаз,

Лязг отзывался в скалах, только он

Ступал на скользкий склон, и тот звенел

Под поступью окованной стопы.

И вдруг — ло! — гладь озерная пред ним

В величественном зареве луны.

Глядь: в смутных сумерках плывет ладья,

Темна, как креп, от носа до кормы;

Сойдя же вниз, сумел он различить

Фигуры величавые у мачт,

Все — в черных столах, как во сне. Меж них

Три королевы в золотых венцах.

К звенящим звездам устремился крик:

То в неизбывной муке голоса

Слились, подобно ветру, что поет

Над пустошью ночной, где не ступал

Никто с тех пор, как сотворен был мир.

Шепнул Артур: «Снеси меня в ладью».

Простерли руки трое королев

И приняли, рыдая, короля.

А та, что выше прочих и милей,

Над раненым склонилась в полумгле,

Растерла руки, расстегнула шлем,

По имени, стеная, позвала,

Роняя слезы скорби на чело

В запекшейся крови. Был бледен лик

Артура, словно тусклая луна,

Пронзенная лучом с восточных гор.

Сочились влагой сеч оплечье лат

И наручи. Блеск золотых кудрей,

Лоб осенявших солнцем, что встает

Над троном сфер, запорошила пыль;

Обвисли пряди, сбились колтуном,

Мешаясь с пышным обрамленьем уст.

Так рухнувшим столпом король лежал —

Артур, что встарь, с копьем наперевес, —

Звезда турнира, от пера до шпор, —

Через арену Камелота мчал

Перед глазами дам и королей!

Тогда воскликнул громко Бедивер:

«Милорд Артур, куда податься мне?

Где преклоню я голову теперь?

Я вижу ясно: прошлое мертво.

Встарь каждый день путь к подвигу являл,

И каждый подвиг выдвигал вперед

Достойного, — впервые с той поры,

Как луч звезды путь указал Волхвам.

Но ныне уничтожен Круглый Стол —

Зерцало чести, доблести оплот;

А я, последний, обречен блуждать

Затерянным во тьме годов и дней,

Средь чуждых мне людей, умов и лиц».

И медленно изрек с ладьи Артур:

«Былой уклад сменяется иным;

Неисчислимы Господа пути —

Дабы привычка не сгубила мир.

Утешься; что за утешенье — я?

Я прожил жизнь; деяния мои

Да освятит Всевышний! Ну а ты, —

Ты о душе моей молись, коль вновь

Не свидимся. В молитве больше сил,

Чем мыслит этот мир. Пусть голос твой

Возносится всечасно за меня.

Чем лучше человек овец и коз,

Чья жизнь в слепом бездумии течет,

Коль, зная Бога, не возносит слов

Молитвы за себя и за друзей?

Так золотыми узами земля

С престолом Божьим скреплена навек.

Теперь прощай. Я отправляюсь в путь

Средь тех, кого ты зришь, — коль это явь,

(Сомненья затемняют разум мой), —

К долинам острова Авилион,

Что ни снегов не ведают, ни гроз,

Ни даже рева ветра; дивный край

Тенистых кущ и заливных лугов,

Где летним морем венчан вешний сад.

Там я от смертной раны исцелюсь».

Умолк король, и отошла ладья —

Так полногрудый лебедь в смертный час

Взлетает, гимн неистовый трубя,

Ерошит белоснежное перо

И на воду садится. Бедивер

Стоял, в воспоминанья погружен;

Ладья ж растаяла в лучах зари,

И скорбный стон над озером угас.

Чтец замолчал, и наш последний свет,

Давно мигавший, вспыхнул и померк.

Тут Пастор, мерным гулом усыплен

И тишиной разбужен, молвил: «Так!»

Мы ж замерли, дыханье затая:

Быть может, современности штрихи

Словам пустым придали скрытый смысл,

Иль, автора любя, превознесли

Мы труд. Не знаю. Так сидели мы;

Петух пропел; в ту пору всякий час

Прилежной птице чудится рассвет.

Вдруг Фрэнсис недовольно проворчал:

«Пустое, вздор!» — откинулся назад

И каблуком полено подтолкнул,

Каскады искр взметнув над очагом.

Мы разошлись по спальням — но во сне

Я плыл с Артуром мимо грозных скал,

Все дальше, дальше… позже, на заре,

Когда сквозь сон все громче отзвук дня,

Помстилось мне, что жду среди толпы,

А к берегу скользит ладья; на ней —

Король Артур, всем — современник наш,

Но величавей; и народ воззвал:

«Артур вернулся; отступила смерть».

И подхватили те, что на холмах:

«Вернулся — трижды краше, чем был встарь».

И отозвались голоса с земли:

«Вернулся с благом, и вражде — конец».

Тут зазвонили сто колоколов,

И я проснулся — слыша наяву

Рождественский церковный перезвон.

Истлеет лес, истлеет лес и ляжет,

Туман придет и выплачется в почву;

Придет, уйдет под землю земледелец,

И лебедь, житель долгих лет, умрет.

Лишь я жестокого бессмертья пленник;

Я чахну медленно в твоих пределах,

Седою тенью, как во сне, скитаюсь

По вечно молчаливому Востоку,

Блуждаю лабиринтами тумана,

Вхожу в чертог сияющей зари…

Увы! Я был когда-то человеком

И юношеской так блистал красою,

Что ты на мне остановила выбор;

И я, счастливый сердцем, возгордился

И возомнил, что я такой же бог.

Я попросил тебя: «Дай мне бессмертье!»

И ты его дала мне с небреженьем,

С каким монетку подает богач.

Но бдительные Оры, негодуя,

Меня согнули и опустошили

И, так как мне не может быть кончины,

Оставили меня калекой, прахом,

Бессмертным ветхим стариком, соседом

Бессмертной юности. Твоя любовь

И красота не облегчили горя,

Хотя поныне от моих стенаний

В очах твоих, наполненных слезами,

Подрагивает кормчая звезда.

Пусти меня, возьми свой дар обратно!

Зачем я отделился от людей,

Зачем презрел исконный распорядок,

По коему в конце всего — покой?

Сквозь тающие тучки на мгновенье

Проглянул темный мир, где я родился;

Но вновь крадется тайное сиянье

От чистого чела и чистых плеч,

И сердце просыпается в груди.

Во мгле твои ланиты заалели,

Но очи милые, с моими рядом,

Еще не ослепили звезд, и кони

Твоей упряжки дикой не проснулись,

И не стряхнули с грив остатков мрака,

И первых искр не высекли из мглы.

Да, в утреннем молчанье ты прекрасна,

Но, как всегда, ни слова не ответишь —

Слезинку лишь оставишь на щеке.

Зачем слезами ты меня пугаешь?

Ужели верно старое реченье

Из мира темного, что сами боги

Своих даров назад не в силах взять?

О, горе! Ведь когда-то с легким сердцем

Счастливыми глазами наблюдал я, —

Не верится, что то был тоже я, —

Как свет тебя очерчивал во мраке,

Как локоны от солнца пламенели;

Вслед за тобой и я преображался,

И кровь во мне пылала тем пыланьем,

Каким багришься ты и твой чертог;

Губами, лбом, закрытыми глазами

Я чувствовал: роса на мне теплеет

От поцелуев, нежных, как бутоны

Полураскрывшейся весны; и слышал

Из уст твоих безумный сладкий лепет,

Сравнимый разве с пеньем Аполлона

При возведенье илионских стен.

И все ж позволь мне твой Восток покинуть;

Мне по природе можно ль быть с тобой?

Твои прохладны розовые тени

И свет прохладен, — как прохладны ноги

Мои на золотых твоих ступенях,

Когда пары неясного рассвета

Возносятся над темными домами

Счастливых, наделенных даром смерти,

И над гробами более счастливых.

Освободи меня, верни земле!

Богиня, обновляй от утра к утру

Свою красу — ты можешь все; а мне —

Дай мне могилу, чтобы, прах во прахе,

Забыл я, как в серебряной упряжке

Ты возвращаешься в родной чертог.

В чем, в чем причина этих странных слез?

Они высокой скорбью рождены,

Идут из сердца, застилают взор,

Когда смотрю на ширь осенних нив

И думаю про канувшие дни.

Свежее первого луча, что пал

На парус, приносящий к нам друзей,

Грустней луча, который обагрил

Все милое, идущее ко дну,

Грустны и свежи канувшие дни.

Грустны и странны, как в предсмертный час

Хор полусонных птиц перед зарей,

Когда глазам тускнеющим окно

Квадратом, все светлея, предстает,

Грустны и странны канувшие дни.

Вы дороги, как память милых уст

Усопшему, лобзаний слаще вы

Придуманных, бездонны, как любовь,

Как первая любовь, как совесть, злы,

О Смерть средь Жизни, канувшие дни.

О Морестранник,

В гавань пришедший,

Под сень утеса, —

Ты, что не сводишь

С седого Мага

Глаз изумленных, —

Я — Мерлин,

И умираю,

Я — Мерлин,

Ведомый Лучом.

Могуч Волшебник,

Что на рассвете

Меня разбудил

И Чарам наставил!

Велик Магистр

И дивны — Чары;

В ту пору над долом

В начале лета,

Над горным кряжем,

По лицам смертных,

Вокруг, повсюду,

Песне покорен,

Струился Луч.

Раз Ворон, каркнув,

Взвился навстречу;

Варваров племя, —

К магии слепо,

К музыке глухо,

Меня проклинало.

Язвил меня демон;

Свет затмился,

Земля померкла,

Песня угасла,

Шепнул Магистр:

«Ступай за Лучом».

Тогда вслед песне,

Над пустошью дикой

Скользя и видя

Эльфа лесного,

Горного тролля,

Грифона, гнома,

Фей хороводы

В пустынных лощинах,

Призраков скальных,

Игры драконов

У водопадов,

Под гул певучий

Шумных потоков, —

Искрился Луч.

По горной круче

Вниз, на равнину,

Искрясь, мерцая

На водной глади,

На светлой иве,

Пашне и поле,

Девах невинных,

Детях болтливых,

Над домом, садом,

Жнецом и жницей,

И по румяным

Лицам батрацким

Пронесся Луч.

Тогда, в лад песне

Гордой и звучной,

Привел меня Луч

В город и к замку

Владыки Артура;

Коснулся златого

Креста над храмом,

Блеснул над Ристалищем,

Вспыхнул, метнувшись

От шлема к шлему,

И вот на челе

Артура безгрешного

Помедлил Луч.

Тучи и тьма

Камелот укрыли;

Сгинул Артур, —

Куда — я не ведал;

Меня возлюбивший

Король — бессмертен;

Ибо из тьмы,

Неслышно, неспешно

Луч, что померк

До стылого блика,

По льдистой пашне,

Сквозь лес увядший,

Потек в долину,

В обитель тени,

И, разгораясь

Из тусклой искры,

Медленно, плавно

Кружась в лад песне

До боли нежной,

Тени коснулся, —

Уже не тени,

Одетой Лучом.

Ширясь, светлея,

Луч вдаль унесся,

С песней обвенчан,

Что в мире звучит;

Слабея, медля,

Стар и измучен,

Но вслед влекомый,

Я видел: где он

В пути касался

Села иль града, —

В саду умерших,

Что под Крестами,

Безжизненный холм

Одевался цветом.

Так я дошел

До пределов мира —

Окончен путь мой,

Но смерть отрадна,

Ибо силою Чар

Могучего Мага,

Что в детстве учил меня,

Здесь, у границы

Бескрайнего Моря,

Едва ли не в Небе

Трепещет Луч.

Рожден не солнцем,

Не звездным светом

И не луною!

О Морестранник,

Прямо к причалу

Друзей скликай ты,

Спускайте челн ваш

И ставьте парус,

Пока не угас он

За горизонтом,

Вослед спешите,

Вослед Лучу!

Бледные руки скрестивши на грудь,

Спи! Совершил ты тяжелый свой путь…

С листьев плакучей сребристой березы

Каплют на гроб твой росинки, как слезы.

Горе в груди не совьет уж гнезда;

В дом твой стучаться не будет нужда.

Грустно шумит над тобою дубрава…

Спи! отдохнуть ты купил себе право!

Жизнь трудовая не даром прошла…

Ратовал ты против мощного зла,

Честно стоял ты за честное дело —

Сердце враждой и любовью кипело!

Спи! Над могилой зеленой твоей

Птичка звенит в темной чаще ветвей;

Мирного сна не встревожит шипенье

Зависти черной и сильных гоненье!

Пчелы, которых здесь манят цветы,

Слаще поют, чем уста клеветы;

Спи беспробудно под сладкие звуки,

Накрест сложив свои бледные руки!

В твой одинокий, цветущий приют

Люди с своей суетой не придут;

Только скользят по могильной ступени

Солнца лучи да волнистые тени…

О лэди Клара Вер-де-Вер!

Простите! К вам я равнодушен, —

Не в силах вы меня пленить.

От скуки сердцем деревенским;

Вам захотелось пошутить;

Но как ни страстны ваши взоры,

Не обожгут меня они.

Не вы мне счастье подарите,

Хоть двадцать графов вам сродни!

О лэди Клара Вер-де-Вер!

Вы родословного гордитесь,

Гордитесь именем, гербом;

А мне до предков дела мало,

Крестьянин был моим отцом.

Нет, не разбить вам это сердце!

Иная ждет его судьба:

Ему любовь крестьянки доброй

Дороже всякого герба.

О лэди Клара Вер-де-Вер!

Я не такой ручной, поверьте,

Каким, быть может, вам кажусь;

И будьте вы царица мира,

Я все ж пред вами не склонюсь.

Над бедным парнем для потехи

Хотели опыт сделать вы…

Но так же холодно он смотрит,

Как на воротах ваших львы.

О лэди Клара Вер-де-Вер!

Зачем тот день я вспоминаю,

Когда, под тенью старых лип,

Лежал недвижим бедный Лоренц?

(Лишь две весны — как он погиб!)

Вы завлекли… Околдовали…

Вам не учиться колдовать;

Но этот череп раздробленный

Вам страшно было б увидать!

О лэди Клара Вер-де-Вер!

Лежал он бледный. Мать рыдала…

И слово горькое у ней

Невольно вырвалось… Страданье

Ожесточает так людей!..

Не повторю я здесь, что слышать

Пришлось мне в миг печальный тот.

Да, мать была не так спокойна,

Как Вер-де-Веров знатный род!

О лэди Клара Вер-де-Вер!

За вами тень его повсюду,

И на пороге вашем кровь!

Вы сердце честное разбили…

Когда бедняк свою любовь

Решился высказать, улыбкой

И взором нежным ободрен, —

Вы тотчас выдвинули предков…

Удар был метко нанесен!

О лэди Клара Вер-де-Вер!

С какой насмешкою взирает

С небес наш праотец Адам

На то, чем все вы так гордитесь,

На эту ветошь, этот хлам!

Поверьте, тот лишь благороден,

Чья не запятнана душа…

А ваши графские короны

Не стоят медного гроша!

О лэди Клара Вер-де-Вер!

Вы свежи, молоды, здоровы,

А утомление легло

На ваши гордые ресницы,

На ваше гордое чело!

Однообразно, бесконечно

Идут для вас за днями дни —

И вот вы ставите от скуки

Сердцам наивным западни!

О лэди Клара Вер-де-Вер!

Не зная, что с собою делать,

Вы умираете с тоски;

Но неужель к вам не стучатся

Рукою робкой бедняки?

Войдите в хижины… начните

Учить вы грамоте сирот,

А уж на нас рукой махните.

Мы неотесанный народ!

Разбуди меня завтра, родная,

Только солнышко в небе блеснет;

Всех-то дней этот день веселее:

Не бывает такого весь год.

Разбуди же, смотри! С нетерпеньем

Жду давно я веселого дня;

Королевою Майской, я знаю,

Они выберут завтра меня!

Не одну в стороне нашей встретишь

Пару черных, сверкающих глаз;

Красотой своей славятся Мери,

Маргарета и Китти у нас;

Но в глазах у веселой Алисы,

Говорят, еще больше огня,

Потому-то и выберут завтра

Королевою Майской меня!

Крепок сон мой: сама я не встану;

Так смотри же, погромче кричи.

Чуть в окно нашей спальни, родная,

Золотые проникнут лучи.

Еще много венков мне придется

Из цветов и из зелени свить;

Ведь я знаю наверное, завтра

Королевою Майской мне быть.

Я вчера, по долине гуляя,

Увидала, сказать ли — кого?

Увидала Робина! Угрюмо

Мне лицо показалось его.

Он под ивой стоял… Верно, думал,

Отчего я с ним так холодна?

Ну, да пусть! Королевою Майской

Завтра быть я, родная, должна!

Может, принял меня он за духа;

Я одета вся в белом была.

Пред глазами его промелькнувши,

Я исчезла вдали, как стрела.

Бессердечной меня и холодной

Называют Робина друзья;

Всё равно! Королевою Майской

Буду ими же выбрана я!

Говорят, что умрет он с печали,

Что разбила я сердце его;

Но какое мне дело, родная,

Ты сама посуди, до него?

Без него женихов здесь немало,

Не один он красив и богат.

Ах, как весело мне! Меня выбрать

Королевою Майской хотят!

Я хочу, чтоб сестра моя Эва

Шла со мною на праздник весны.

Да и ты приходи! Королевой

Меня видеть вы обе должны.

Даже с гор отдаленных приходят

Пастухи, чтоб на праздник взглянуть,

А я буду на нем королевой!

Разбуди же меня, не забудь.

Белоснежная жимолость вьется

По столбам галереи. С лугов,

Из долин и ущелий несется

Аромат от весенних цветов…

Расцвели ноготки над болотом,

Колыхает кувшинчик волна…

Что за радость, за счастье, что быть я

Королевою Майской должна!

Над лугами стемнело, родная,

Ветерок там гуляет ночной;

Каждый раз, как повеет он, звезды

Словно ярче горят над землей.

Нет ни облака в небе! Ненастье

Не отравит веселого дня.

Королевою Майской я буду —

Разбуди же с рассветом меня!

Вся объята и тишью и мглою

Спит долина, свежа, зелена;

И на склоне холмов что-то шепчут

Листья темных деревьев, сквозь сна,

А в овраге чуть слышно журчанье

Утомленного бегом ручья…

Завтра всё оживится, и буду

Королевою Майскою я!

Как проснешься ты завтра, родная,

Разбуди меня. Солнца восход

В этот день я хотела бы встретить;

Начинается им новый год.

Новый год! Для меня уж последний!

Прежде чем он настанет опять,

Буду в темной, холодной могиле

Я, забытая всеми, лежать!

Я с лучами заката простилась;

Я смотрела, как гасли они,

Старый год за собой оставляя,

Унося мои ясные дни!

Новый год настает! Но не видеть

На лугах мне росистой травы,

Мне не видеть на яблонях цвету

И не слышать шумящей листвы.

Хорошо было в мае, родная!

Не забыла я этого дня,

Как они королевою Майской,

Всю в цветах, посадили меня.

На лужайке, под деревом майским,

Танцевали мы долго потом,

Пока месяц не всплыл, обливая

Кровли наших домов серебром.

А теперь — ни цветочка в долине!

И замерзли все окна у нас.

Если б мне хоть подснежник, родная,

Довелось увидать еще раз!

Довелось увидать, как покинет

Ледяную одежду река…

Неужель умереть мне придется,

Не дождавшись и почки цветка?

На вершинах высокого вяза

Будут гнезда вороны свивать,

И унылым пронзительным криком

Будет чибис поля оглашать.

А потом из-за моря вернутся

К нам и ласточки ранней весной;

Но я их не увижу, родная.

Мои очи засыплют землей!

Той порой, когда все еще тихо,

Когда все еще в доме молчит,

Прежде чем ты проснешься, родная,

И на ферме петух прокричит, —

Уж окно нашей церкви убого

И погост на обрыве крутом,

Где я буду лежать, озарятся

Первым розовым утра лучом.

Не видать тебе больше, родная,

Когда вновь запестреют цветы,

Как брожу по лугам и долинам

Я с утра до ночной темноты.

Не заманят к себе меня летом

Зеленеющий в поле овес,

Водяная фиалка — в болоте,

Ветви белых плакучих берез!

Пусть шиповник и жимолость будут

Над моею могилой цвести;

И, как теплое лето настанет,

Ты порой свою дочь навести.

Я тебя не забуду, родная,

И когда над моей головой

Ступишь ты по росистому дерну,

Каждый шаг буду слышать я твой.

Своенравна была я… Но знаю,

Все простит мне твоя доброта.

Поцелуй же теперь меня крепче,

Поцелуй и в чело и в уста!

О, зачем ты так плачешь, родная!

Сокрушать тебя скорбь не должна:

У тебя еще дочь остается,

Ты на свете не будешь одна.

Из могилы холодной и тесной

Стану я приходить… И хоть ты

Меня видеть не можешь, родная,

Но твои я увижу черты,

И, безмолвна сама, я услышу

Звуки милых, знакомых речей.

Знай, что дочь твоя будет с тобою

Каждый раз, как ты вспомнишь о ней.

Доброй ночи! Когда мне придется

«Доброй ночи»… сказать навсегда…

И меня унесут на кладбище, —

Не пускай нашей Эвы туда

До тех пор, пока зеленью свежей

Не оделась могила моя.

Эва — милый ребенок и лучшей

Будет дочерью, нежели я.

В кладовой — весь прибор мой садовый,

Там и заступ, и грабли лежат;

Я их Эве дарю. Мне уж больше

Не копать в цветнике своем гряд.

Под окном я гвоздику и розы

Посадила. Им нужен уход,

Так пускай же она хорошенько

Их по смерти моей бережет.

Да, еще… Ты Робину, родная,

Отнеси мой прощальный поклон.

Бог пошлет ему лучше подругу,

На меня пусть не сердится он.

Ведь останься в живых я, быть может,

За него бы я вышла… Как знать!

Все прошло! И в могиле я скоро

Буду, всеми забытая, спать!

Доброй ночи, родная! Смотри же,

Разбуди ты меня; не забудь.

Я могу после ночи бессонной

Слишком крепко под утро заснуть.

А ты знаешь, что мне бы хотелось

Увидать завтра солнца восход…

Разбуди! Ведь уж мне не дождаться,

Как наступит опять новый год!

Меня ты любил как сестру —

Тебя я сильнее любила…

И знаю — когда я умру

Ко мне ты придешь на могилу.

И может, заплачешь над ней,

И сердце мое встрепенется,

Когда из любимых очей

Слеза за слезою польется.

И если услышишь ты вдруг,

Что птичка в кустах распевает…

То знай: это Мери — мой друг —

Привет тебе с ней посылает.

Окончились тяжелый труд и муки,

Сложи, бедняк, измученные руки.

Что для тебя речей земные звуки?

Оставь другим безумье грез!

Здесь, над твоей могилою — с весною

Покрывшейся зеленою травою,

Мелькает тень от молодых берез…

Оставь другим безумье грез.

Здесь клевета настичь тебя не может,

Глубокий сон ничто не потревожит.

Червь гробовой? Но он не душу гложет:

Оставь другим безумный бред.

Здесь над твоей могилою зеленой,

С закатом дня росою окропленной,

Сменяются чудесно тень и свет.

Оставь другим безумный бред.

Там над тобой лишь крокодилов слезы

Лились ручьем, — тут жимолость и розы

Кропят росой несбывшиеся грезы;

Оставь другим безумный бред.

Шумят дожди, и с влагою весенней

Здесь аромат струится от сиреней,

Здесь горестям былого места нет.

Оставь другим безумный бред.

Не лучше ли рабочих пчел жужжанье

И нежное цветов благоуханье,

Чем клеветы пустые нареканья

И тяжкий гнет житейских бед?

Нежнее мха — не только у вельможи,

У короля едва ль найдется ложе.

Всех горестей здесь исчезает след.

Оставь другим безумный бред.

Немногие тебя судили верно.

Кто клеветал и осуждал безмерно,

А кто жалел — постыдно лицемерно;

Оставь же им безумье грез.

Окончились тяжелый труд и муки.

Сложи, бедняк, измученные руки,

Достаточно ты в жизни перенес…

Оставь другим безумье грез.

Мне кажется почти грехом

Излить в словах мою кручину:

Возможно выразить стихом

Печаль души лишь вполовину.

Когда душа поражена —

Врачует боль размер певучий,

Невольно черпает она

Забвенье в музыке созвучий.

Как плащ тяжелый в холода,

Слова — от скорби мне защита,

Но ту печаль, что в сердце скрыта —

Не передам я никогда.

Со мною будь в часы тоски,

Когда светильник догорает,

Биенье жизни замирает

И с силой кровь стучит в виски.

Со мною будь в печальный миг,

Когда в душе слабеет вера,

И жизнь — зловещая мегера,

А время — хилый гробовщик.

Будь здесь, когда слабею духом,

И люди, мнится мне тогда,

Живут, жужжат, подобно мухам,

И умирают без следа.

Будь здесь, когда в борьбе суровой

Конец настанет для меня,

И там за гранью жизни новой,

Блеснет заря иного дня.

О слезы, слезы, чтó в вас, я не знаю,

Из глубины какой-то высшей боли

Вы к сердцу подступаете, к глазам,

Глядящим на желтеющие нивы,

На призрак дней, которых больше нет.

Вы свежи, словно первый луч, что глянул

На корабле, любимых нам вернувшем,

Вы грустны, как последний луч, вдали,

На корабле, увлекшем наше счастье,

Так грустны дни, которых больше нет.

О, странно-грустны, как в рассвете летнем

Крик сонных птиц, сквозь сон поющих песню

Для гаснущего слуха, в час, когда

Горит окно для гаснущего взора,

Так странны дни, которых больше нет.

Желанные, как сладость поцелуев,

Как сладость ласк, что мыслим мы с тоскою

На чуждых нам устах, — и как любовь,

Как первая любовь, безумны, страстны,

Смерть в жизни, дни, которых больше нет.

По обе стороны реки

Во ржи синеют васильки,

Поля безбрежно-далеки,

Ведут в зубчатый Камелот.

Мелькает тень и там, и тут,

И вдаль прохожие идут,

Глядя, как лилии цветут

Вкруг острова Шалот.

Осина тонкая дрожит,

И ветер волны сторожит,

Река от острова бежит,

Идя по склону в Камелот.

Четыре серые стены,

И башни, память старины,

Вздымаясь, видят с вышины

Волшебницу Шалот.

Седеют ивы над водой,

Проходят барки чередой,

Челнок, тропою золотой,

Скользя, промчится в Камелот.

Но с кем беседует она?

Быть может, грезит у окна?

Быть может, знает вся страна

Волшебницу Шалот?

Одни жнецы, с рассветом дня,

На поле желтом ячменя,

Внимают песне, что, звеня,

С рекой уходит в Камелот;

И жнец усталый, при луне,

Снопы вздымая к вышине,

Тихонько шепчет, как во сне:

«Волшебница Шалот!»

Пред нею ткань горит, сквозя,

Она прядет, рукой скользя,

Остановиться ей нельзя,

Чтоб глянуть вниз на Камелот.

Проклятье ждет ее тогда,

Грозит безвестная беда,

И вот она прядет всегда,

Волшебница Шалот.

Лишь видит в зеркало она

Виденья мира, тени сна,

Всегда живая пелена

Уходит быстро в Камелот.

Светло-вспененная река,

И темный образ мужика,

И цвет мелькнувшего платка

Проходят пред Шалот.

И каждый миг живет тропа,

Смеется девушек толпа,

И ослик сельского попа

Бредет в зубчатый Камелот.

Порой, в зеркальной глубине,

Проскачет рыцарь на коне,

Ее не видит он во сне,

Волшебницу Шалот.

Но все растет узор немой,

И часто, в тихий час ночной,

За колесницей гробовой

Толпа тянулась в Камелот.

Когда же, лунных снов полна,

Чета влюбленных шла, нежна,

«О, я от призраков — больна!»

Печалилась Шалот.

На выстрел лука, в стороне,

Зарделись латы, как в огне,

Скакал в доспехах, на коне,

Бесстрашный рыцарь Ланчелот.

Служил он даме-красоте,

Чье имя было на щите,

Горевшем пышно, как в мечте,

Вдали-вблизи Шалот.

Свободно бились повода,

Алмаз горел в них, как звезда,

Играла звонкая узда,

Пока он ехал в Камелот.

Блистала светлая броня,

Могучий рог висел, звеня,

И бился по бокам коня,

Вдали-вблизи Шалот.

Седло в огнях из серебра,

Герба лучистая игра,

И шлем, и яркий цвет пера,

Весь блеск уходит в Камелот.

Так бородатый метеор

Во тьме ночей плетет узор,

Как в этот миг сверкал простор

Пред стихнувшей Шалот.

Как пышен был поток лучей.

Копыта били все звончей,

Светились кудри горячей,

Пока он ехал в Камелот.

Внимала песне гладь реки,

Осин и бледных ив листки,

Внимали песне васильки,

Пел рыцарь Ланчелот.

Забыт станок, забыт узор,

В окно увидел жадный взор

Купавы, шлем, коня, простор,

Вдали зубчатый Камелот.

Порвалась ткань с игрой огня,

Разбилось зеркало, звеня,

«Беда! Проклятье ждет меня!»

Воскликнула Шалот.

Бледнели желтые леса,

В реке рыдали голоса,

Закрыла буря небеса,

Летя с востока в Камелот.

Она сошла, как в забытьи,

И начертала у струи

На светлом выступе ладьи:

Волшебница Шалот.

Шумя, туманилась волна,

И, как провидец, в блеске сна,

Взирала пристально она,

Глядя на дальний Камелот.

И день померкнул вдалеке,

Она лежала в челноке,

И волны мчали по реке

Волшебницу Шалот.

Мерцало платье белизной,

Как хлопья снега под луной,

Она плыла во тьме ночной,

И уплывала в Камелот.

И песню слышала волна,

И песня та была грустна,

В последний пела раз она,

Волшебница Шалот.

И смолк напев ее скорбей,

И вот уж кровь остыла в ней,

И вот затмился взор очей,

Глядя на сонный Камелот.

И прежде чем ладья, светла,

До дома первого дошла,

Со звуком песни умерла

Волшебница Шалот.

В виду альтанов и садов,

И древних башен, и домов,

Она, как тень, у берегов,

Плыла безмолвно в Камелот.

И вот кругом, вблизи, вдали,

Толпами граждане пришли,

И на ладье они прочли —

Волшебница Шалот.

В дворце веселый смех погас,

«О Господи, помилуй нас!»

Молились все, греха страшась,

И только рыцарь Ланчелот,

Подумав, молвил, не спеша:

«Лицом как ангел хороша,

Да успокоится душа

Волшебницы Шалот!»

«Смелей! — воскликнул он. — Вон там, в туманной дали,

Причалим мы к земле». Чуть пенилась вода.

И в сумерки они к чужой стране пристали,

Где сумеречный час как будто был всегда.

В тревожно-чутких снах дышала гладь морская,

Вздымался круг луны над сумраком долин.

И точно бледный дым, поток, с высот сбегая,

Как будто замедлял свой путь, изнемогая,

И падал по скалам, и медлил меж теснин.

О, тихий край ручьев! Как бледный дым, иные

Скользили медленно по зелени лугов,

Иные падали сквозь тени кружевные,

Роняя дремлющий и пенистый покров.

Огнистая река струила волны в море

Из глубины страны; а между облаков

Три мертвые горы в серебряном уборе

Хранили след зари, и сосны на просторе

Виденьями росли среди немых снегов.

На Западе Закат, навек завороженный,

Горя, не погасал; и сквозь провалы гор

Виднелась глубь страны, песками окаймленной,

Леса из пышных пальм сплеталися в узор

Долины и луга, в сверканьи бледной влаги,

Страна, где перемен как будто нет и нет.

И, бледнолицые, как тени древней саги,

Толпой у корабля сошлися Лотофаги,

В их взорах трепетал вечерний скорбный свет.

Душистые плоды волшебного растенья

Они давали всем, как призраки глядя,

И каждый, кто вкушал, внимал во мгле забвенья,

Как ропот волн стихал, далеко уходя;

Сердца, в сознаньи всех, как струны трепетали,

И если кто из них друг с другом говорил,

Невнятные слова для слуха пропадали,

Как будто чуть звеня во мгле безбрежной дали,

Как будто приходя из сумрака могил.

И каждый, хоть не спал, но был в дремоте странной,

Меж солнцем и луной, на взморье, у зыбей,

И каждый видел сон о Родине туманной,

О детях, о жене, любви, — но все скучней

Казался вид весла, все большей тьмой объята

Казалась пена волн, впивающая свет,

И вот один сказал: «Нам больше нет возврата!»

И вдруг запели все: «Скитались мы когда-то.

Наш край родной далек! Для нас возврата нет!»

Есть музыка, чей вздох нежнее упадает,

Чем лепестки отцветших роз,

Нежнее, чем роса, когда она блистает,

Роняя слезы на утес.

Нежней, чем падает на землю свет зарницы,

Когда за морем спит гроза,

Нежней, чем падают усталые ресницы

На утомленные глаза;

Есть музыка, чей вздох как сладкая дремота,

Что сходит с неба в тихий час,

Есть мшистая постель, где крепко спит забота

И где никто не будит нас;

Там дышит гладь реки в согретом полумраке,

Цветы баюкает волна,

И с выступов глядя, к земле склонились маки,

В объятьях нежащего сна.

Зачем душа болит, чужда отдохновенья,

Неразлучимая с тоской,

Меж тем как для всего нисходит миг забвенья,

Всему даруется покой?

Зачем одни лишь мы в пучине горя тонем,

Одни лишь мы, венец всего,

Из тьмы идя во тьму, зачем так скорбно стонем,

В терзанье сердца своего?

И вечно и всегда трепещут наши крылья,

И нет скитаниям конца,

И дух целебных снов не сгонит тень усилья

С печально-бледного лица?

И чужды нам слова чуть слышного завета:

«В одном покое торжество».

Зачем же только мы томимся без привета,

Одни лишь мы, венец всего?

Вон там, в глуши лесной, на ветку ветер дышит,

Из почки вышел нежный лист,

И ветер, проносясь, едва его колышет,

И он прозрачен и душист.

Под солнцем он горит игрою позолоты,

Росой мерцает под луной,

Желтеет, падает, не ведая заботы,

И спит, объятый тишиной.

Вон там, согрет огнем любви, тепла и света,

Растет медовый сочный плод,

Созреет, и с концом зиждительного лета

На землю мирно упадет.

Всему есть мера дней; взлелеянный весною,

Цветок не ведает труда,

Он вянет, он цветет, с землей своей родною

Не разлучаясь никогда.

Враждебен небосвод, холодный, темно-синий,

Над темно-синею волной,

И смерть предел всего, и мы идем пустыней,

Живя тревогою земной.

Что может длиться здесь? Едва пройдет мгновенье,

Умолкнут бледные уста.

Оставьте нас одних в тиши отдохновенья,

Земля для нас навек пуста.

Мы лишены всего. — Нам ничего не надо.

Все тонет в сумрачном Былом.

Оставьте нас одних. Какая нам отрада —

Вести борьбу с упорным злом?

Что нужды восходить, в стремленье бесконечном,

По восходящей ввысь волне?

Все дышит, чтоб иметь удел в покое вечном,

Все умирает в тишине.

Все падает, мелькнув, как тень мечты бессильной,

Как чуть плеснувшая волна.

О, дайте нам покой, хоть черный, хоть могильный,

О дайте смерти или сна.

Глаза полузакрыв, как сладко слушать шепот

Едва звенящего ручья,

И в вечном полусне внимать невнятный ропот

Изжитой сказки бытия.

И грезить, и дремать, и грезить в неге сонной,

Как тот янтарный мягкий свет,

Что медлит в высоте над миррой благовонной,

Как будто много-много лет

Отдавшись ласковой и сладостной печали,

Вкушая Лотос день за днем,

Следит, как ластится волна в лазурной дали,

Курчавясь пеной и огнем.

И видеть в памяти утраченные лица,

Как сон, как образ неживой,

Навек поблекшие, как стертая гробница,

Полузаросшая травой.

Нам память дорога о нашей брачной жизни,

О нежной ласке наших жен;

Но все меняется, и наш очаг в отчизне

Холодным прахом занесен.

Там есть наследники; и наши взоры странны;

Мы потревожили бы всех,

Как привидения, мы не были б желанны

Среди пиров, где дышит смех.

Быть может, мы едва живем в мечте народа,

И вся Троянская война,

Все громкие дела теперь лишь гимн рапсода,

Времен ушедших старина.

Там смута, может быть; но, если безрассудно

Забыл народ завет веков,

Пусть будет то, что есть: умилостивить трудно

Всегда взыскательных богов.

Другая смута есть, что хуже смерти черной, —

Тоска пред новою борьбой;

До старости седой — борьбу и труд упорный

Везде встречать перед собой, —

Мучение для тех, в чьих помыслах туманно,

Кто видел вечную беду,

Чей взор полуослеп, взирая неустанно

На путеводную звезду.

Но здесь, где амарант и моли пышным цветом

Везде раскинулись кругом,

Где дышат небеса лазурью и приветом

И веют легким ветерком,

Где искристый поток напевом колыбельным

Звенит, с пурпурных гор скользя,

Как сладко здесь вкушать в покое беспредельном

Восторг, что выразить нельзя.

Как нежны голоса, зовущие оттуда,

Где шлет скала привет скале,

Как нежен цвет воды с окраской изумруда,

Как мягко льнет акант к земле,

Как сладко здесь дремать, покоясь под сосною,

И видеть, как простор морей

Уходит без конца широкой пеленою,

Играя светом янтарей.

Здесь Лотос чуть дрожит при каждом повороте,

Здесь Лотос блещет меж камней,

И ветер целый день, в пленительной дремоте,

Поет нежней и все нежней.

И впадины пещер, и сонные долины

Покрыты пылью золотой.

О, долго плыли мы, и волны-исполины

Грозили каждый миг бедой, —

Мы ведали труды, опасности, измену,

Когда средь стонущих громад

Чудовища морей выбрасывали пену,

Как многошумный водопад.

Клянемтесь же, друзья, изгнав из душ тревоги,

Пребыть в прозрачной полумгле,

Покоясь на холмах, бесстрастные, как боги,

Без темной думы о земле.

Там где-то далеко под ними свищут стрелы,

Пред ними нектар золотой,

Вкруг них везде горят лучистые пределы,

И тучки реют чередой.

С высот они глядят и видят возмущенье,

Толпу в мучительной борьбе,

Пожары городов, чуму, землетрясенье,

И руки, сжатые в мольбе.

Но в песне горестной им слышен строй напева

Иной, что горести лишен,

Как сказка, полная рыдания и гнева,

Но только сказка, только сон.

Людьми воспетые, они с высот взирают,

Как люди бьются на земле,

Как жатву скудную с полей они сбирают

И после тонут в смертной мгле.

Иные, говорят, для горечи бессменной

Нисходят в грозный черный ад,

Иные держат путь в Элизиум блаженный

И там на златооках спят.

О лучше, лучше спать, чем плыть во тьме безбрежной,

И снова плыть для новых бед.

Покойтесь же, друзья, в отраде безмятежной,

Пред нами странствий больше нет.