Волшебное наследство

Глава XII

Да, еще одна неожиданность поразила сенаторов, как только они выбрались на площадь.

Половину площади занимал рынок. Изо дня в день приезжали сюда крестьяне окрестных деревень и везли на продажу масло, дичь, яйца, мед, зелень, овощи, а то и молоденьких поросят. По давнему решению, которое не отменил даже герцог, пространство перед самим сенатом никто не смел занимать. И рынок располагался на противоположной, восточной, стороне, за фонтаном. В северной и южной части площади, вдоль арок галереи разместили свои лавки ремесленники, чтоб крестьянам проще и легче было покупать их изделия. Вокруг фонтана обычно рассаживались менялы, но им отводилось лишь несколько дней в неделю.

Крестьян с их товаром впускали в городские ворота еще затемно, чтобы они не спеша, до прихода покупателей, могли расставить свои лотки, потому что в городе Дом, весьма трудолюбивом, деловая жизнь начиналась очень рано. Вот и сегодня, как обычно, торговцев впустили в город. Корзины их и плетенки были до краев наполнены овощами — кудрявой савойской и обычной капустой, огурцами, морковью, картошкой — и разными фруктами. Но едва только крестьяне управились со своим товаром, сложив его красивыми горками на соломе, постеленной прямо на земле, едва первые волны рассвета перекатились через высокие гребни домских крыш, как стало видно, что площадь неслышно заполняют какие-то странные, непривычные покупатели. Кое-кто из крестьян с перепугу уже готов был побросать свой товар на повозки и побыстрее убраться из города. Однако им тут же передали приказ не трогаться с места и остерегаться поднимать шум.

Ночь, когда заседал домский сенат, оказалась для герцога Густава роковой. Около полуночи его разбудил гофмаршал и кратко, но и не скрывая опасений, сообщил, что в городе творятся странные вещи, что в замок прибыл посланник от благородного пана Рупрехта Борека — оружейника, советника его герцогской светлости.

Герцог переполошился, и прошло немало времени, прежде чем он взял себя в руки, смог встать с постели, одеться и принять посла. Ведь если Борек шлет гонца поздней ночью и даже требует поднять герцога с постели, значит, дело скверно. Ярость и страх сотрясали владыку. «Что это значит? Бунт? Повешу, заморю всех! А может, лучше собрать остатки сил и бежать, пока не поздно? Если еще не поздно?»

Спускаясь по ступеням лестницы следом за гофмаршалом, герцог время от времени хватался за подбородок, чтобы не слышно было, как клацают у него зубы. В приемной зале наскоро засветили несколько восковых свечей, и в их свете герцог увидел крохотного мужичка, посланного оружейником. Это был низенький человечишко, оборванный и перепуганный, словно только-только спасся от своры собак, самый дурашливый из Рупрехтовых учеников, уже семь лет обучавшийся оружейному ремеслу, но так и не освоивший ничего, кроме умения раздувать мехи. По глупости своей лишь он один хранил верность хозяину, потому что все остальные подмастерья и ученики отказались повиноваться и по призыву старшего Яхима перешли на сторону сената. Этому-то дуралею, по имени Крышпин, Рупрехт Борек всучил послание для герцога, перед тем как отправиться на заседание, пересказал в нем все, что ему к тому времени удалось выведать, и просил герцога окружить солдатами выходы из здания сената и схватить сенаторов, которые после окончания заседания выйдут на улицу.

Таким образом, — писал Рупрехт герцогу Густаву, — бунт будет подавлен в самом зародыше, без потерь с Вашей стороны, и Вашей герцогской светлости уже никто и ничто не встанет поперек дороги, а Ваша сила и мощь принесут неизмеримую пользу процветанию и благу достославного города Дом.

Однако Крышпин был все-таки очень глуп и бестолков, как теленок, потерявший на пастбище свою мамашу-корову. Конечно, он попал в руки сторожевых постов, расставленных мастеровым людом, а те отвели его к Яхиму — начальнику всех отрядов.

Яхим отобрал у Крышпина письмо, аккуратно его раскрыл, не повредив печати, и прочел с начала до конца. Посоветовавшись со своими офицерами — разумеется, из числа подмастерьев, — он принял такое решение: письмо запечатать и послать Крышпина к герцогу, но со строгим наказом ни под каким видом ни герцогу, ни своему хозяину не рассказывать о том, что случилось с ним по дороге. Яхим рассудил, что неплохо бы часть герцогского войска заманить на площадь и окружить отрядами подмастерьев, а затем внезапно схватить их, прежде чем они сообразят, в чем дело. Патрульные отвели Крышпина, совсем поглупевшего от страха, на окраину города, где раскинулись лагерем войска герцога, и отпустили, пригрозив сурово расправиться, если он проболтается.

Едва отделавшись от подмастерьев, несчастный Крышпин тут же попал в руки герцогских караулов. Эти, разумеется, были ничуть не милосерднее. И убогий подмастерье, прежде чем ему удалось объяснить подоспевшему офицеру, что у него важное донесение для герцога, успел получить столько тумаков, что теперь выглядел сплошным синяком. Избитый приверженцами обеих сторон, в разорванном платье, он, разумеется, и пикнуть не посмел, что его задержали повстанцы.

Увидев послание, герцог тут же в нетерпении разорвал конверт, даже не проверив, не сорвана ли там печать. «Ах, черт возьми! Ах ты, дьявол! Гром и молния! Тут пишут, что этой ночью заседает сенат, собрались сенаторы, чтобы поднять бунт и изгнать нас из города».

— Эй, кто тут? Ко мне, охраните меня, защитите!

Однако прежде чем подбежали стражники, герцог уже опомнился настолько, что мог принимать вполне здравые решения.

Этот человек прошел огонь, воду и медные трубы, так что при всей своей трусости был лукав и коварен. Прочитав письмо еще раз, он рассудил, что все не так уж скверно. Разве оружейник не подсказал ему, как нужно перехитрить сенат, захватить его членов и сломить их силы раз и навсегда? Об этом стоило поразмыслить.

Герцог снова и снова перечитывал письмо оружейника и чем больше вчитывался, тем определеннее ему представлялось, что никакой реальной опасности нет. Напротив. Сама судьба подбрасывала ему козырную карту, и если он не побоится пустить ее в ход, то пророчество оружейника исполнится и его могущество станет безграничным. «Итак, в бой!» — решил герцог. А поскольку оружейник ничего не писал ему о вооруженных силах подмастерьев, скрытых в домах, окружающих площадь, — пан Рупрехт еще не прознал об этом — то герцог тут же принялся осуществлять свое решение.

В лагере, расположенном у ворот замка, затрещали барабаны и засуетились наемники. Герцогу нельзя было отказать в искусстве лести и коварства, чем, как правило, отличаются люди, не слишком мужественные. Он отстранил рейтаров и призвал алебардников, приняв решение потихоньку и неприметно проникнуть на площадь и захватить сенат. И вот, примерно полчаса спустя после того, как убогий Крышпин передал герцогу послание оружейника, по кривым улочкам и переулкам в абсолютной тишине началось передвижение отрядов алебардников, заполнивших все пространство перед зданием сената. Под конец появилась там и дружина конников. Это пожаловал сам герцог Густав. Он ехал в окружении телохранителей, держа в руках жезл полководца. Грудь его защищал панцирь, а на голове красовалась шляпа, украшенная великолепными страусиными перьями.

Пока все шло как по маслу. Герцог имел основания полагать, что ему и впрямь удалось проникнуть на Большую площадь, не возбудив подозрений ни у кого, разве что у крестьян-огородников, но ведь тут же пригрозили виселицей всякому, кто отважится покинуть площадь или проговориться о военных приготовлениях. Милейший герцог Густав не предполагал, что за передвижениями алебардников и за его собственными действиями пристально наблюдают сотни пар глаз и что в воротах всех прилегающих к площади домов стоят мальчишки-ученики и подмастерья и довольно потирают руки, радуясь, что все идет по намеченному плану.

Пространство перед зданием сената — с северной и южной стороны — заполнили отряды алебардников; сам герцог со своими конниками встал у фонтана посреди Большой площади, как раз против входа в здание сената. Именно это и явилось той неожиданностью, поразившей сенаторов, когда они оказались на площади. Но не станем опережать события, а расскажем все по порядку, с того самого момента, когда распахнулись двери сената и из них вывалилась огромная фигура оружейника Рупрехта, двигавшаяся на руках, кверху ногами.

Только Рупрехт коснулся руками тротуара, как раздался грозный лай и огромная овчарка с вздыбленной шерстью принялась бегать вокруг и наскакивать на пришельца. Это был Лохмуш, всю ночь верно стороживший ворота здания и поджидавший своего хозяина. Положение пана Рупрехта, и без того довольно трудное, теперь стало совершенно плачевным. Он не мог взмахнуть рукой и отогнать пса, а только вопил и бессильно болтал в воздухе огромными ножищами. Хотя это было невероятно даже для акробата, привычного к ходьбе на руках, оружейник не упал. Он бы даже рад был свалиться на спину или на живот — все равно, лишь бы потом подняться и пойти на своих двоих, как все смертные. Не представляя себе, что еще можно предпринять в столь отчаянном положении, оружейник как был, на руках, быстро понесся вперед. Он не знал, куда бежит, потому что не мог поднять головы и оглядеться, но бежал прямо к центру площади, в объятия герцога.

Неудержимый хохот оруженосцев потряс площадь. Они не знали пана Рупрехта, да если бы и знали, все равно не удержались бы от смеха при виде огромного толстяка, который несся на руках с такой быстротой, как не всякий смертный сможет бежать и на ногах; к тому же вокруг него скачет лохматый пес, заливаясь отчаянным лаем. В это мгновение солдаты забыли, зачем они, собственно, здесь — настолько захватило их это поразительное зрелище, — и хохотали до упаду.

Только один человек из всех собравшихся на площади кроме, разумеется, несчастного оружейника — даже не улыбнулся. Это был герцог Густав. Он сразу узнал своего поставщика и советчика, и, видя его в столь прискорбном положении, из которого он, очевидно, не мог выбраться, герцог мгновенно вспомнил все, что случилось за последнее время, столь необъяснимо и удивительно противодействуя его намерениям; на какую-то долю секунды у него возникло ощущение, что сейчас благоразумнее всего было бы повернуть коня и скрыться.

Новый день приносил сюрпризы всем — и герцогу, и сенаторам. Первыми, кто заметил, что творится на площади, оказались, конечно, пан Пруба, шапочник Войтех, его сын, Петр Иха и кум Матей, присоединившийся к ним, когда они спускались по лестнице.

Увидев, что площадь занята алебардниками, а напротив стоит герцог своей собственной персоной, пан Пруба побледнел и сокрушенно вздохнул. Казалось, все пропало. Как уже случалось не раз, среди сенаторов и нынче отыскался изменник, предавший их. Но где же ученики и подмастерья — их ведь было куда больше, чем наемников герцога; кроме того, они были так хорошо вооружены?! Неужели их одолели; перебили и бросили в тюрьмы? Но ведь в здании сената не было слышно звуков сражения! Так неужели никому не удалось вырваться и передать весть? Измена, измена! Слово это сверлило мозг пана Прубы. Никакого сражения не было. Просто парни, завидев приближающихся солдат герцога, разбежались и попрятались в своих мастерских. Скорее всего, так. Пан Пруба еще раз глубоко вздохнул и тихо сказал своим соратникам:

— Мы проиграли. Это конец.

И те, кто шел рядом с ним, согласно кивнув, тоже горестно вздохнули. Город Дом утратил свободу окончательно и бесповоротно.

Однако один из стражников, заслышав слова пана Прубы, подступил к нему и вполголоса произнес:

— Вы ошибаетесь, хозяин. Наши спрятались в домах, прилегающих к площади, и выступят, как только подвернется удобный момент. Яхим просил передать вам это.

Счастливая улыбка озарила лицо галантерейщика. И он моментально обрел привычную отвагу и рассудительность. Собственно, со стороны Яхима это был очень хитрый и удачный тактический прием — пустить герцога с его наемниками на площадь, заманить в западню, из которой не выбраться. Обратившись к куму Матею, мастер сказал:

— Сосед, вернитесь в здание и расскажите остальным, что тут произошло. Передайте, бояться нечего, потому что все козыри — в наших руках. А поскольку среди оставшихся довольно глупцов и трусов, посоветуйте им переждать некоторое время, пока игра не подойдет к концу, чтоб им не перепало лишних синяков и увечий.

— Я загоню их обратно, вот только бы мне заполучить алебарду! — пообещал кум Матей и двинулся навстречу сенаторам, которые все еще толклись на лестничной площадке перед залой заседаний.

Какое-то время слышен был веский, уговаривающий голос кума Матея, потом поднялись причитания и ропот самых боязливых, и опять возвысился голос Матея, теперь уже негодующий и бранчливый, после чего раздалось шарканье множества ног — видно, Матею удалось уговорить сенаторов, и они возвращались обратно в залу. Конечно, возвратились не все, кое-кто не поддался уговорам, пожелав в столь решительные и трудные минуты стать бок о бок с паном Прубой и его сторонниками. Не более сорока мужественных, рассудительных, ко всему готовых мужчин, которые готовы были не на жизнь, а на смерть сражаться за свободу города и свою собственную, стояли на площади. Под плащами у них были широкие и тяжелые палаши, и, разумеется, защитники свободы твердо решили, коли понадобится, пустить их в дело, предпочитая пасть в бою, чем снова сделаться рабами герцога. Сорок храбрых сенаторов. Не так уж мало, если вспомнить, что всего в сенате — сто членов, а тридцать из них — в заточении. Таким образом, меньше двух десятков трусов предпочли отсидеться в тишине залы заседаний, опасаясь встретиться с опасностью лицом к лицу.

Меж тем злые шутки на площади не прекращались, и обессилевший оружейник, преследуемый Лохмушем, все еще мчался на руках с невообразимой скоростью, устремляясь прямо под копыта герцогского коня. Вся Большая площадь сотрясалась от смеха, вояки и думать забыли про то, зачем они здесь, и хохотали так, что алебарды вываливались у них из рук; крестьяне и торговцы забрались на свои лавки и повозки, чтоб удобнее наблюдать за происходящим, а в домах распахивались окна, и в них высовывались изумленные люди, которые тоже принимались хохотать.

Наконец пораженный герцог стряхнул с себя путы страха. К чему спасаться бегством? Что может случиться, если его окружают столько вооруженных до зубов солдат, а там, на противоположной стороне, — едва ли с полсотни мальчишек, а уж их-то его алебардники сомнут одним махом!

Гордо выпрямившись в седле, герцог вскричал пронзительным, срывающимся от волнения голосом:

— Эй, кто-нибудь, убейте эту собачонку!

Заслышав приказ, из строя мгновенно выскочили четверо всадников личной охраны герцога и, обнажив мечи, погнались за Лохмушем. Тут и солдаты перестали смеяться, почуяв, что герцогу эта шутка не по вкусу. Но Лохмуш был из породы отчаянных бойцов, в жилах его бурлила кровь отважных предков, побеждавших в схватках волков, рисковавших даже напасть на медведя. Заметив коней и всадников, размахивавших саблями, пес оставил оружейника и, оскалив зубы, зарычал на нападавших. Увы, сколь бы ни был отважен пес, как бы ни был он силен, но его клыки не шли ни в какое сравнение с тяжелыми палашами рейтаров. Лохмушу грозил неминуемый конец. К счастью, над площадью прозвучал звонкий мальчишеский голос:

— Лохмуш, ко мне!

И Лохмуш, мигом забыв о рейтарах и об оружейнике, со всех ног бросился к Виту и несся так стремительно, что только и видно было, как его длинная густая шерсть касается мостовой. Всадники, лишившись противника, повернули обратно и не спеша возвратились на свои места.

По правде говоря, у Вита и в мыслях не было травить оружейника, напустив на него Лохмуша. Но, как и другие, он тоже растерялся, увидев, что происходит на площади. Он ждал, что алебардники в мгновение ока набросятся на сенаторов, и лихорадочно соображал, что предпринять для защиты.

— Тихо, Лохмуш! Сидеть! — приказал он псу, когда тот, ошалев от радости, скакал вокруг Вита, высоко подпрыгивал и лизал ему лицо и руки.

Тем временем пан Пруба еще раз допросил стражника, передавшего ему сообщение Яхима, и узнал, что подмастерья и ученики установили наблюдательные посты в нескольких ближайших домах и ждут лишь знака, когда им выгоднее напасть на солдат. Собралось их немало, раза в три больше сенаторов, ребята все хорошо вооруженные, смелые, готовые идти до конца, так что в результатах их действий можно не сомневаться. Отряды расставлены так, чтобы не мешать друг другу. Условный знак: пан Пруба вынимает меч из ножен и поднимает его над головой. Выслушав это сообщение, галантерейщик совершенно успокоился и, обратившись к остальным членам сената, объяснил, как следует себя вести. Сгрудившиеся вокруг пана Прубы соратники пришли в восторг от его задумки.

— Но сначала я переговорю с герцогом и сообщу, что сенат снова взял управление в свои руки и требует, чтобы он вместе со своим войском покинул город. Если он согласится с этим предложением сразу, мы позволим ему уйти и не станем преследовать.

— Вся эта говорильня совершенно ни к чему! — воскликнул пылкий кум Матей. — Он тебя высмеет, пан Пруба, только и всего. Будь я на твоем месте, я вообще не вел бы с ним никаких переговоров, а в момент вышвырнул вон.

— Я понимаю, сосед, что переговоры ни к чему не приведут. Но тогда о нас никто не посмеет сказать, что мы действовали как подлые злодеи.

Эти слова были встречены согласным гулом.

Только Вит встревожился.

«Выходит, — размышлял он, — начнется кровопролитие. И погибнут не только наемники, замучившие столько народу, но и подмастерья и ученики, а ведь они никому не причинили зла, просто, как и мы, хотели спокойно работать и стать свободными. Как этому помешать? Как? — Сжав руками виски, он нащупал на голове шапочку и стал спокойнее. — Если дело дойдет до этого, — вдруг с уверенностью подумал он, — я буду знать, как поступить и пресечь злодейство».

Меж тем в центре площади, около фонтана, там, где сидел герцог со своими рейтарами, события шли своим чередом.

Пан Рупрехт Борек, доскакав до герцогского коня и увидев перед собой препятствие в виде конских копыт, замер от ужаса. Он и раньше слышал, что герцог посылал конников ему на помощь, и рассчитывал, что его освободят, избавив от мучительного хождения вверх ногами.

— Это вы, пан Рупрехт? — окликнул его герцог. — Какого черта вы тут паясничаете? Почему не встанете на ноги и не пойдете, как приличествует особе вашего звания?

— Встать на ноги? — хриплым голосом отозвался разъяренный оружейник. — Да я с радостью встал бы, если бы мог, ваша светлость. Помогите мне кто-нибудь! Прикажите вашим мерзавцам, пусть они меня перевернут!

Герцог знаком дал понять своим клевретам, чтоб они помогли оружейнику; несколько всадников тут же спешились и схватили его за ноги. Они крутили пана Рупрехта, пытаясь уложить на живот либо на спину. Но результат был тот же, как если бы им вздумалось выворотить статую каменного Нептуна, возвышавшуюся над фонтаном позади них. Все, кто был на площади, напряженно смотрели, чем это кончится. Но очевидно, страдания оружейника и впрямь были невыносимы, поскольку он вопил:

— Прочь, треклятые, оставьте меня в покое! Вы что, хотите хребет мне переломить? Отзовите их обратно, ваша светлость, пусть они отстанут от меня!

Герцог отозвал оруженосцев и, склонившись над оружейником, проговорил:

— Мы оставим вас в покое, как вы о том просите, мастер Рупрехт. Но что вы хотите предпринять? Ведь такое не может продолжиться вечно! Кто так поступил с вами?

— Не знаю, что и предпринять. Но мне точно известно, чьих рук это дело, и я этому подлецу все кости переломаю, как только поднимусь на ноги.

Именно в эту минуту Вит, трезво все взвесив, решил, что оружейник достаточно намучился, и воскликнул своим пронзительным тонким голосом, разнесшимся по площади, будто звон колокольчика:

— Вставайте на ноги, Рупрехт Борек, и идите, как все люди!

Словно подхваченный ветром, дуновения которого никто не ощутил, оружейник грохнулся на спину, так что гул прокатился по площади. Он лежал довольно долго, отдыхал и приходил в себя после неимоверного испытания, которому подвергся против своей воли. Казалось, он так и не решится подняться, и Вит уж опасался, не случилось ли с ним чего, но тут герцог приказал своим телохранителям помочь оружейнику. Однако тот, едва встав на ноги, снова пошатнулся и, опершись на седло герцога, принялся осыпать всех проклятиями и грозить.

— Вон он там, этот чертов мальчишка! — кричал оружейник, показывая на Вита. — Вон он в этой чародейской шапчонке! Это сын шапочника, и вы, ваша светлость, когда все кончится, отдайте мне его в руки, а я уж спущу с него шкуру!

Герцог хранил молчание. Он тоже узнал мальчика, который скрылся от него, когда солдаты устроили свалку перед замком, но что было хуже всего — он узнал и голос, который с такой неодолимой мощью и столь необъяснимо вмешивался в его действия во время суда над мастером Войтехом. Герцог Густав вновь ощутил, как мороз побежал у него по коже, и вновь стал спрашивать себя, не благоразумнее ли в самом деле повернуть коней и скрыться, пока не поздно.

Оружейник все не переставал сыпать проклятиями, и тут пан Пруба, повернувшись к Виту, предложил:

— Хорошо бы тебе, голубчик, как-нибудь заставить его замолчать. Нам самое время приступить к действиям, ученики и подмастерья истомились, сидя в домах, как бы не случилось какой оплошности, а тогда все повернется непредсказуемым образом.

— Пан Рупрехт Борек! — снова крикнул Вит. — Сядьте на мостовую и замолчите!

Хоп! С высоты своего роста оружейник всей тяжестью трахнулся наземь, так что конь герцога в испуге поднялся на дыбы. И наступила такая тишина, словно на рот Рупрехта кто-то повесил замок.

Бежать! Бежать! Это слово беспрестанно звенело в ушах герцога. Но неужели оруженосцы не в состоянии его защитить? Какая бессмыслица! Наверное, мальчишка и на самом деле обладает волшебной силой! Но может, ему легко справиться с одним человеком, а такое множество солдат не одолеть?! Словом, чем тревожить себя подобными мыслями, лучше разом покончить с этой комедией. Герцог уж готов был отдать приказ о наступлении, но пан Пруба его опередил. Внушительный голос мастера прогремел над всей площадью:

— Янек Псарь, слушай! Сенат города Дом вновь взял в свои руки власть, которую ты пытался добыть мошенничеством, хитростью и насилием. За такие действия расплачиваются головой. Однако мы не желаем, чтобы обретенную нами свободу обагрила чья-либо кровь, чтоб за нее расплачивались жизнью, хотя мы готовы принести в жертву и то, и другое. Ты царствовал как тать, лиходей, убийца и поджигатель, натворил много бед, которые может залечить только время. Все это будет забыто, а тебе даруют помилование, коли ты, не сопротивляясь, примешь мои предложения. От имени домского сената я предлагаю тебе, Янек Псарь, вместе со своими наемниками немедленно покинуть пределы нашего города, отступив от городских валов на расстоянии трех дней пути. Своим отказом ты причинишь большое зло, и тебе самому не сносить головы.

Пан Пруба еще не договорил, а герцог начал хохотать как безумный.

— Да кто ты есть, галантерейщик! — кричал он высоким, срывающимся голосом. — И что такое этот твой сенат, как он смеет давать мне такие указы? Треть сенаторов уже сидит в моем подземелье, мы бросим туда же и тебя вместе с твоими пособниками. Погляди на мое войско: одно слово, кивок головы — и они рассекут вас на куски. С ума ты сошел, галантерейщик, и не моей, а твоей голове пропадать, и за дерзость твою не будет тебе ни малейшей пощады. Но наперед я покажу еще тебе и всему этому безумному городу, что такое власть и сила, чтобы раз и навсегда отучить непокорных думать о бунте.

Пока герцог говорил, кум Матей подскакивал на месте, будто стоял на горячих угольях.

— Не говори ему больше ни слова, пан Гинек, — уговаривал он галантерейщика, — подавай знак!

Вит чувствовал, что пан Пруба не спустит герцогу и кончится это препирательство тем, что мастер вынет меч из ножен, и начнется кровопролитие.

Поэтому, обратившись к галантерейщику, Вит промолвил:

— Послушайте, мастер, я знаю, вы не хотите, чтобы пролилась кровь. Позвольте мне, я попытаюсь это предотвратить.

Галантерейщик с сомнением усмехнулся.

— Ты считаешь, — произнес он снисходительным тоном, — это тебе удастся? Впрочем, попробуй! Всегда полезно испробовать все мирные средства, прежде чем браться за оружие.

— Мне повезет, я верю, мастер! — ответил Вит, разрумянившись от радости и страстного рвения. Встав перед паном Прубой и его соратниками, он вскричал: — Янек Псарь, коли разговариваешь со своими судьями, нужно снять шляпу!

Герцог взвился в седле, словно его шилом в одно место кольнули, и вдруг, как бы с перепугу, поднял руки. Но было уже поздно. Шляпа, роскошная шляпа со страусиными перьями, оскорблявшая вкус Вита, привыкшего к скромности, поднялась и полетела — точно так, как это случилось, когда мальчик и герцог встретились впервые. Площадь ахнула от удивления, а потом разразилась смехом. Ибо на сей раз следом за шляпой отправился и парик с длинными кудрями, и в лучах восходящего солнца, выкатившегося из-за крыш домов, окружавших площадь, заблестел багровый лысый череп герцога. Шляпа улетала все выше и выше, направляясь в сторону фонтана, покружила над статуей Нептуна и вдруг опустилась на его каменную голову.

На площади снова послышались смешки, сперва несмелые, словно только-только брызнувший дождь, а потом все более громкие, словно прорвались сдерживавшие смех шлюзы. Смех звучал все громче и громче; сперва засмеялись люди, выглядывавшие из окон: сознание, что они — у себя дома, придавало им храбрости; к ним присоединились торговцы-крестьяне, а потом и солдаты. В ярости от того, что он подвергся поруганию и позору у всех на виду, герцог забыл про свой страх. Рассвирепев, он не видел уже никого, кроме высокого худощавого паренька в странной шапчонке, который высмеивал его власть и шутил шутки с самим его сиятельством на глазах у целого города и солдатни. Этого паренька нужно было уничтожить одним из первых.

— Взять его! — приказал он рейтарам. — И привести сюда, ко мне!

Смех замер на устах у всех, кто был на площади. При гробовом молчании раздался окрик офицера, приказывавшего ста тридцати конникам ринуться в атаку.

Случалось вам слышать что-либо подобное? Сто тридцать человек с мечами в руках, верхами должны были атаковать одного, едва ли не двенадцатилетнего мальчика?! Вот сейчас громыхнут подковы и сто тридцать всадников, будто смерч, помчатся выполнять позорный приказ своего предводителя.

Но как раз в тот момент, когда рейтары, послушные приказу, пришпорили своих коней и натянули поводья, Вит молча поднял руку, повернув ее ладонью к площади, и сто тридцать лошадей, будто повинуясь знаку дрессировщика в цирке, поднялись на задние ноги, и сто тридцать наездников с металлическим бряцанием свалились на мостовую. Люди не могли прийти в себя от изумления. Что такое? Что происходит? Вит опустил руки, и кони снова встали на четыре ноги; они стояли спокойно, как будто ничего не происходило.

Вит сообразил, что теперь нужно действовать очень быстро, иначе начнется хаос и паника, и тогда прости-прощай все его добрые замыслы.

Площадь шумела и гудела от людских голосов, будто лес в бурю. Тогда Вит, подождав, пока всадники, скатившиеся со своих коней, встанут, опять поднял ладонь и крикнул что было мочи:

— Солдаты герцога, смотреть на меня!

В глубокой, мгновенно наступившей тишине солдаты герцога повернули головы в сторону Вита, словно и не было у них никогда другого повелителя. А Вит продолжал:

— Правую ногу поднять! Раз!

Правые ноги всех солдат, всадников, алебардников разом взметнулись вверх и застыли под прямым углом по отношению к туловищам своих обладателей.

Герцог не отрываясь наблюдал за этой странностью и не верил своим глазам и ушам. У него отвисла челюсть. Солдаты и даже их офицеры, даже телохранители герцога — короче, все его защитники стояли, вскинув под прямым углом правую ногу. В таком положении удержать равновесие было довольно трудно, так что одни опирались на мечи, другие — на алебарды, а третьи ухватились за седла своих коней.

— Кому вы подчиняетесь?! — вскричал герцог. — Кто платит вам деньги за службу, кому вы обязаны подчиняться? Опустить ноги, смир-р-но!

Но сколько он ни кричал, сколько ни старались солдаты, их правые ноги болтались в воздухе, словно кто-то должен был осмотреть подошвы их сапог.

Вит, не обращая внимания на рев герцога, обернулся к пану Гинеку Прубе и произнес:

— А теперь, пан Пруба, можете дать знак и пригласить сюда своих учеников и подмастерьев. Когда придут, распорядитесь обезоружить солдат и связать им руки. Только после этого я позволю солдатам опустить ноги и встать как приличествует людям.

— Малыш, — проговорил растроганный галантерейщик и прижал к груди голову Вита, — чем отблагодарить тебя? Ты вернул городу Дом свободу.

— Нет, меня благодарить не за что, мастер, — ответил Вит. — Разве вот эту чудесную шапочку и всех нас вместе. Ведь все мы желали одного и того же: жить в мире и согласии и трудиться как свободные граждане. Но поспешите, мастер, чтобы эти бедолаги не мучались слишком долго.

— Твоя правда, — согласился галантерейщик и, выпустив голову Вита, отвел полу своего плаща, выхватил меч, и он заблистал высоко у него над головой.

И случилось так, словно простым жестом мастер сотворил еще одно чудо. «Ура!» — послышалось со всех сторон. Простор площади в мгновение ока заполнился вооруженными людьми — это рабочий люд выбегал из домов, со всех улиц и переулков, примыкавших к площади.

— Друзья! — воскликнул галантерейщик могучим, над всей площадью раздавшимся голосом. — Подмастерья и ученики! Слушайте меня внимательно и исполните все так, как скажу. Наш общий недруг повержен. У него нет сил сопротивляться. Значит, вашего оружия не потребуется, обойдемся и без пролития крови как виновных, так и невиноватых. Разоружите неприятелей и свяжите им руки! Но действуйте спокойно, по-людски. Не отвечайте злом на зло. Мстят только жалкие и трусливые люди. Докажите, что мы настолько сильны и человечны, что можем быть и милосердны. Дом наш свободен, и все мы снова свободны и сами себе хозяева. Да здравствует Дом и свобода! Ура!

И площадь ответила громовым эхом тысяч голосов:

— Да здравствует Дом и свобода! Ура!