Волшебное наследство

Глава IV

Не будь обстоятельства столь печальны, Вит шагал бы почти гордо. Гляньте-ка, какая на нем шапочка, другой такой нет ни у кого в городе, а какая собака — красивая, крупная овчарка, его собственная, не каждому мальчишке так везет.

— Это сын шапочника, Вит, — шептали, жалея его, женщины, глядя сквозь прикрытые ставни.

Весть о несчастье, которое постигло шапочника Войтеха, уже разнеслась по городу. Но никто не вышел, чтобы приласкать беспризорного мальчика, чтобы вступиться за него или хотя бы спросить, не подвело ли у него от голода живот. Ведь знали люди и то, что Агата тоже убежала из дома шапочника и дом теперь совершенно опустел. Однако никто не нашел в себе достаточно смелости, чтобы заступиться за мальчика, на отца которого пал гнев герцога. Среди горожан было много и таких, кто ненавидел незваного повелителя, отнявшего у них свободу, но страх был сильнее ненависти. В старинном и испокон веку свободном городе противников герцога было много, но казалось, что они не знали или не хотели знать друг друга — взаимное недоверие охватило всех горожан. Люди сидели по домам, затворив ставни, и без особой нужды предпочли бы вообще не показываться на улицу. Когда приходилось разговаривать друг с другом, то они толковали о погоде, о гусенице, поселившейся на капусте, о пропавшей тяге в дымоходе и тому подобных вещах, но ни слова о том, что камнем лежало на сердце.

Утренний туман уже рассеивался. На какой-то миг сквозь тучи прорвался луч солнца и тут же пропал. Потом по улочкам шквалом пронесся холодный ветер, и опять все стихло. Дым над крышами низких домов поднимался столбами, которые то качались, как пьяные, то разлетались под сильным порывом ветра. Но не все горожане имели возможность затаиться дома. Жили тут и купцы, которым требовалось выложить свои товары, были и те, кто в этих товарах нуждался. На свободе ли, в рабстве ли — жизнь идет своим чередом.

На рынке было полно народу, как и в прежние времена, — ведь ничего особенного не произошло: посадили в тюрьму одного-единственного шапочника, которому взбрело в голову оказать сопротивление владыке. Крестьяне в длинных бараньих тулупах прибыли на телегах, запряженных ослами, волами или исхудалыми клячами, и разложили свои товары на циновках. Сейчас через этот рынок, гудевший от шума и гама, Вит и его пес могли пройти совершенно незамеченными. Ах, по правде сказать, им обоим хотелось бы здесь задержаться хоть на чуть-чуть — псу в ноздри лезло столько разных запахов, источник которых так и подмывало отыскать, да и мальчику было на что посмотреть.

Однако Вит устоял перед искушением и продолжал путь. Он миновал улочку портных и переулок суконщиков, пробежал по улочкам галантерейщиков и кожевенников, где жил его крестный Матей, миновал шумные тупики кузнецов, чеканщиков, оружейников, и вот она — широкая площадь перед большим дворцом герцога Густава. Это мрачное строение было похоже одновременно и на замок, и на тюрьму.

Площадь перед дворцом напоминала военный лагерь. Стояли палатки, ржали и били копытами кони, бряцали доспехи, перекрикивались грубыми голосами солдаты, дымили многочисленные костры.

Вит остановился. Ему уже приходилось бывать тут: не раз прибегал он сюда со своим другом Гинеком. Но и сегодня, как всегда, здешняя суматоха не только манила, но и внушала страх. Вид оружия завораживал мальчика, как любого из его сверстников. Частенько он мечтал о том, как здорово было бы сидеть на таком вот ретивом, взбрыкивающем скакуне, с саблей на боку и в сверкающих доспехах. Но события вчерашнего дня уничтожили все волшебство, и остался один только ужас, внушенный этим блестящим ремеслом, таившим столько зла и опасности для мирных граждан.

Лохмуш заворчал, сейчас он и впрямь оправдывал свою кличку, потому что шерсть на нем встала дыбом. Пес с удовольствием удрал бы отсюда. Умей Лохмуш говорить, он порассказал бы своему новому хозяину, сколько безжалостных пинков он здесь получил, пытаясь перехватить кусок съестного.

Через палаточный лагерь пролегала широкая дорога, по краям которой было разложено множество костров; там в огромных котлах варилась утренняя похлебка для солдат. Стояли составленные пирамидой мушкеты и алебарды. В конце дороги темнели ворота герцогского дворца.

Вит, которому невидимая рука словно придала смелости, направился к воротам; бежавший следом Лохмуш выглядел еще более взъерошенным — он как будто ждал, что его вот-вот приласкают пинком под ребра.

Слышались грубые окрики, то тут, то там какой-нибудь озверевший повар швырял в них горящей головней. Поджав хвост, Лохмуш весь съежился и затрусил быстрей, но, к счастью, ни один из огненных снарядов его не настиг.

— Посмотрите-ка на этого выродка, куда это он прет со своей псиной?

— Куда лезешь, паршивец? Может, герцога решил навестить?

— Поди сюда, малявка, мы спустим с тебя шкуру и сварим вместе с твоим волкодавом.

Наемники герцога не унимались, но, как ни странно, Виту не было страшно. Наоборот, сердце мальчика полнилось доселе неизвестной отвагой и жаждой бунта. Как будто кто-то, оберегая его, шел рядом. Странно, но Вит был уверен, что с ним и его собакой ничего не случится. Откуда бы взяться этой уверенности? Он и сам не знал, да и не думал об этом. Не посадят их в тюрьму — и все тут.

Видит бог, непонятно, как эти опытные забияки, состарившиеся в схватках и стычках, даже с двух шагов не могли попасть поленом в проклятого мальчишку. Сначала они затеяли это в шутку, но затем, видя, как им не везет, начали входить в раж. Вот бы попасть в этого недоноска — было на уме у каждого. И они смеялись над неудачами друг друга. От этого страсти распалились еще пуще. Попасть в Вита головней стало вопросом воинской доблести, метателей становилось все больше.

Как на шабаше у ведьм, огненные палицы летели со всех сторон, сопровождаемые бранью наемной солдатни; искры, жгучие, кроваво-красные, как рубины под лучами солнца, сыпались, словно звезды в августовскую ночь. Красивое зрелище, не будь оно столь жестокой забавой, на какую способны только головорезы и насильники. Взгляду стоящего поодаль представились бы только сверкающие и дымящиеся дуги, прочерченные летящими головешками, и, вероятно, он сказал бы с одобрением: «Давайте-давайте, ребятки, побольше да погуще».

У Лохмуша такие шутки сочувствия не вызвали, не оценил он и красоты зрелища. Горящие деревяшки свистели над его головой, чудом не подпалив ему шерсть, а их дьявольский запах приводил его в ужас. Пес рычал, скулил и выл; забежав немного вперед, он обернулся, словно делая хозяину знак поторопиться. А Вит шагал себе, как будто весь этот гвалт его не касался. Ни с ним, ни с Лохмушем ничего не может случиться. Куда им! «Поди сюда, песик, не бойся! Вот то-то же; смотри на меня и держись молодцом. Надо показать этим мерзавцам, что мы не робкого десятка. Впрочем, если они будут продолжать в том же духе, придется им есть суп с горелыми деревяшками и вытаскивать из бород угольки».

Эта мысль на миг пришла Виту в голову, но случилось так, как будто его желание кто-то спешил исполнить.

Дымящиеся поленья и горящие головешки, пущенные в мальчика и его собаку, падали в котлы с кипящей похлебкой и, яростно шипя, гасли, обдавая горячими брызгами ноги, руки и лица взбешенных поваров. Ничего себе похлебка — кроме мяса и овощей, в ней будут плавать куски обгорелых палок. Эх, повара, не хотел бы я оказаться на вашем месте, когда вояки примутся за трапезу с такой приправой. Но это еще не все. Головешки попадали солдатам на одежду, раскаленные угольки отскакивали в бороды, а стремительные искры, запутавшиеся в волосах, так и норовили добраться до кожи или, разгоревшись, обжечь им подбородки и лишить их косматых бород, наводивших ужас на мирных жителей. Пострадавшие не знали, с чего начать: то ли ругать растяп, которые ухитрились промазать с трех шагов, то ли гасить занимавшиеся бороды и тлеющую одежду или, наконец, отвечать на удары, столь неожиданные и, вопреки замыслу игры, столь частые.

Суматоха росла. Кричали повара, слышалась брань, и вот уже друг против друга выстроились две армии, одна по одну сторону улицы, другая по другую — два ряда рассвирепевших дьяволов, размахивавших горящими поленьями. Костры, пылающие у них под ногами, мигом превратились в склады боеприпасов, которые они усердно расходовали.

Вит и его пес были забыты и предоставлены сами себе. Под неистовый треск летавших туда-сюда головней они добрались до ворот дворца.

Тем временем волнение охватило весь лагерь. Сбегались рейтары и мушкетеры, саперы и алебардники. Повара вцепились друг в друга, почему — никто не понял, но это было уже неважно, главное, такое зрелище увидишь не каждый день — так разве можно его упускать? Дело в том, что повара, которых и теперешние вояки именуют свиными отбивными, были ненавистны солдатской братии испокон веку, начиная с Пунических войн и Гая Юлия Цезаря, а может, и с еще более ранних пор, откуда начинается история регулярных войск и военных походов.

Однако, как говорит пословица, где двое дерутся, третьему несдобровать: подбежавшие солдаты, вначале просто глазевшие на свалку, набросились друг на друга, и в одну минуту весь лагерь был перевернут вверх тормашками.

— Смотри, Лохмуш, вот это драка так драка! — сказал Вит, желая разбойникам, тяжко обидевшим его отца и обчистившим их лавку, получить по заслугам.

Но где же Лохмуш? Оставив своего хозяина, пес сводил счеты с теми, кто в свое время не скупился на пинки и удары. Он рвал и кусал, и если кто-то и оказался в этом сражении победителем, то им был Лохмуш.

Пострадали не только люди, разгромлен был весь лагерь. Валялись опрокинутые палатки, кипящая похлебка из перевернутых котлов лилась на ноги, обжигая и причиняя боль пострашнее, чем собачьи клыки.

Шум драки дошел до слуха бледного человека, засевшего в герцогском дворце. Вздрогнув, он вызвал начальника личной охраны, дабы узнать, что происходит на улице. Герцогу все мерещились бунтовщики, и если днем вид наемников уверенность ему придавал, то по ночам мрачные мысли брали верх — в это время любой, даже самый храбрый, чувствует себя одиноким, один на один со всеми опасностями. А герцог Густав, скажем прямо, особой храбростью не отличался.

Сейчас он расхаживал по просторной зале, приглаживая непослушные волосы. Вошел начальник охраны.

— Что там происходит? — взволнованно спросил герцог. — Бунт?

Начальник охраны был человек еще молодой, но его расписанное шрамами лицо выдавало необузданный нрав и любовь к дракам. Отец его был городским живодером, и пареньку казалось, что ему на роду написано всю жизнь заниматься усмирением других. Он чувствовал себя униженным в глазах своих друзей, хотя никто из них к тому повода не подавал. Так он и стал одним из тех, кто помог Густаву захватить власть; превосходно проявив себя в этом деле, он получил в знак благодарности место начальника личной охраны.

Услышав вопрос испуганного герцога, начальник охраны презрительно усмехнулся:

— Бунт? Да кто в этом городишке способен на бунт? Они же трусы, ваша милость. Всякие там дубильщики, суконщики, шапочники, галантерейщики, колесники, пекари и черт знает кто еще — короче говоря, шушера; да у них коленки дрожат, стоит им меч в ножнах увидеть, а уж если из ножен вынуть, они тут же грохнутся без чувств. Впрочем, большинство вас любит, а тем двум-трем недовольным мы уж как-нибудь сумеем доказать, что без вашего разрешения они и чихнуть не смеют.

Слушая такие речи, герцог мало-помалу успокаивался. Уже спокойно проведя рукой по волосам, он как мог выпятил грудь (герцог из-за низкого роста ходил на высоких каблуках) и осведомился тоном могущественного владыки, которого зря побеспокоили:

— Что же в таком случае происходит?

— Ваши солдаты подрались.

— Из-за чего?

— Не знаю, ваша милость. Начали вроде бы повара, а сейчас дерутся все, и никто их унять не может. Боюсь, никто и не пытается, потому что схватились даже офицеры. В лагере все вверх дном: котлы опрокинуты, костры разбросаны, палатки повалены. В людей словно бес вселился.

Побагровев от гнева, герцог воскликнул:

— Вызвать мою охрану, я пойду и утихомирю их сам!

В отряд охраны герцога входило сто пятьдесят отборных головорезов, которые по приказу герцога не пощадили бы и отца с матерью, если бы те у них были. Телохранители построились так, чтобы оставить для герцога место в середине, и когда их повелитель вышел из комнаты, процессия направилась к воротам.

Звуки побоища донеслись до подземелья и башен замка, где в темных камерах, куда свет и воздух проникали только через узкие зарешеченные оконца, томились пленники герцога. «Это восстание!» — решили они, и сердца их забились быстрей. В некоторых камерах находилось по несколько человек, они стали тесным кружком, обняв друг друга за плечи, и напряженно прислушивались к звукам боя. Или пытались дотянуться до зарешеченных окон и выглянуть наружу. Настоящих преступников среди заключенных было мало. Тюрьма была забита врагами герцога, а врагом его становился всякий, кто осмелился воспротивиться герцогскому указу или высказаться о повелителе неодобрительно. Герцогские осведомители писали доносы и частенько называли тех, на кого сами имели зуб и на ком хотели выместить злость, — много мучилось здесь невинных людей, оторванных от родных.

Тем временем герцог, окруженный когортой наемников, достиг ворот и вышел на площадь. Он не обратил никакого внимания на мальчика в странной шапочке и на собаку, стоящую рядом с ним, — так поразила его картина хаоса.

— Гаркни на них, пусть немедленно прекратят! — набросился герцог на начальника охраны.

Хотя голос у того был зычный и напоминал рык льва, заглушить шум битвы и привлечь к себе внимание ее участников ему не удалось. Тогда он приказал трубачам протрубить тревогу.

Пятеро молодцов вскинули вверх длинные блестящие трубы. Пронзительный звук оказал действие волшебной палочки. Дерущиеся тут же прекратили драку и застыли будто вкопанные. Те, кто катался по земле, схватившись врукопашную, оттолкнув друг друга, вскочили как ошпаренные.

Возбужденные потасовкой и одуревшие от побоев, они шатались, как пьяные, и непонимающе таращили глаза. Что такое, что будет дальше, почему нам помешали объясниться друг с другом? Господи боже мой, да ведь это сам герцог, он нам задаст! Люди добрые, и чего мы вообще дрались-то?

Когда лагерь успокоился, герцог приступил к расследованию. Вызвав офицеров, он пытался дознаться, с чего все началось. Но и офицеры, вовлеченные в драку, как и их подчиненные, пожимали плечами, не в состоянии ответить ничего путного. Кажется, больше других виноваты повара — по крайней мере, с них все началось.

Герцог был вне себя. На лагерь страшно было смотреть: он выглядел так, как будто здесь и впрямь разыгралось сражение. Остались сплошные руины.

— Значит, повара? — взревел герцог. — Позвать сюда поваров!

Собравшиеся повара понуро выстроились перед своим повелителем.

Они выглядели хуже всех, жалко было глядеть на этих толстяков, оборванных, разукрашенных синяками, с опаленными бородами и расцарапанными лицами.

— Ну-ка, отвечайте, любезные, — начал герцог ласково, но, впрочем, вскоре перешел на рев, — кто из вас придумал эту забаву? Говорите, мерзавцы, не то прикажу держать вас в оковах, пока не почернеете, а потом повешу! Отвечай! — Он показал тонкой, изукрашенной золотом тросточкой на самого толстого повара.

Вздыхая и всхлипывая, как мальчишка, застигнутый на чужой груше, толстяк поведал, с чего, собственно, началась всеобщая свалка. Посередине повествования он замолк и вытаращил глаза, будто увидел привидение.

— Да вот же он, этот малец со своим псом! — воскликнул повар, показывая на Вита, который все это время стоял неподалеку, с любопытством наблюдая за происходящим.

Мальчик не знал за собой никакой вины. У ног его сидел Лохмуш, который вернулся, как только кончилась драка.

— Это он во всем виноват, — орал повар, — не будь его и того лохматого чудовища, ничего бы не случилось!

Повернувшись к мальчику, герцог указал тростью на место перед собой:

— Подойди сюда.

Вит приблизился. Он не испытывал никакого страха. Лохмуш, разумеется, плелся следом.

Вит впервые видел герцога так близко. До этого мальчик лицезрел своего повелителя только однажды, когда тот ехал по городу, величественный, в пышных одеяниях, на прекрасном вороном коне, окруженный телохранителями, никогда не оставлявшими его. Вит был потрясен этим зрелищем, как и все остальные мальчишки в городе, и мечтал быть на месте герцога. Однако сейчас, когда он стоял от владыки в трех шагах, а тот не сидел на коне, Виту показалось, что в герцоге нет ровно ничего величественного и ничего, внушающего страх. Собственно говоря, Виту этот человек был противен — так смешон был он в своей широкополой шляпе со страусиными перьями, которую, похоже, даже не сумел как следует надеть.

— Сюда, говорят тебе! — грубо прикрикнул герцог, снова указывая на место перед собой.

Все существо Вита взбунтовалось. Он остался стоять на почтительном расстоянии от герцога, как его учил отец, да ведь, в конце концов, никто на свете, кроме отца и учителя, не имеет права на него кричать. Папенька всегда говорил ему: «Ты сын свободного горожанина, помни об этом. А если тебе скажут что другое, не верь».

— Я стою достаточно близко для того, чтобы вы слышали меня, а я вас, — ответил он.

Герцог вытаращил глаза и огляделся вокруг, как бы спрашивая стоящих рядом, возможно ли, чтобы кто-нибудь вот эдак воспротивился его приказу. Затем замахнулся своей тростью, чтобы тут же наказать Вита за дерзость. Но, странное дело, сегодня Вит ощущал в себе небывалую отвагу и уверенность! Ведь он всегда был скорее робким, чем смелым, скорее забитым, чем воинственным. Теперь же, когда герцогская трость засвистела над его головой, он не отскочил и не пригнулся. «Она скорее переломится, чем попадет в меня», — подумалось ему.

И в ту же минуту трость, которая вот-вот должна была обрушиться ему на голову, хрустнула и разлетелась надвое; один из обломков остался в руке у герцога, а второй перелетел через головы его телохранителей.

Все кругом зашумели, как будто неожиданно налетевший ветер зашелестел кронами деревьев или колосящимися в поле хлебами. Герцог непонимающе посмотрел на обломок трости в своей руке, потом злобно отшвырнул его. Тут из толпы поваров выбежал тот, кого только что допрашивали, и занес было ногу, чтобы коленом подпихнуть Вита к герцогу. Но, забыв о том, что в потасовке подвернул себе обе лодыжки, тут же свалился, так и не успев осуществить свой замысел. Боже правый, мальчик, похоже, неприкосновенен! Солдаты кругом загудели, горя желанием наброситься на него и не откладывая исправить ошибку повара. Однако герцог остановил их:

— Не троньте его. Сначала следует его допросить. Ну-ка, мальчик, — начал он, вновь становясь вельможей, которому низко кланяются и перед которым трепещут, вельможей в шляпе со страусиными перьями и гофрированной манишкой, — почему ты шлялся по лагерю и безобразничал?

— Я вовсе не безобразничал, — справедливо возмутился Вит. — Я шел к замку, а ваши повара начали бросать в меня и мою собаку головешки и горящие поленья. Я не виноват, что эти растяпы попадали не в меня, а друг в дружку или в котлы с похлебкой.

Со всех сторон послышался ропот, но герцог одним взглядом прервал его.

— А что тебе понадобилось в замке? — продолжал допрос герцог.

— Я шел к вам, — признался Вит.

— Ко мне, ишь ты! — Герцог посмотрел с насмешкой. — Чему же я обязан такой честью?

Вит нахмурился. Он здесь не за тем, чтобы служить посмешищем, пусть даже для господина в шляпе со страусиным пером. Эта шляпа раздражала мальчика, он и сам не знал почему.

— Хотел спросить, что вы собираетесь делать с моим отцом, которого ваши рейтары арестовали и посадили в тюрьму.

— С твоим отцом? — переспросил герцог, вопрошающе озираясь вокруг.

Его солдаты схватили и бросили в тюрьму уже немало народа. Как тут узнать, о ком речь?

— Кто твой отец и в чем он провинился?

Тут из рядов телохранителей выступил пан Збынек из Борека, тот самый молодой корнет, который возглавлял вчерашний отряд, арестовавший мастера Войтеха. Он сказал:

— Это, ваше высочество, сын того шапочника с Короткой улицы, который вчера пытался поднять бунт.

Чело знатного вельможи тотчас помрачнело, к тому же шляпа мешала ему пригладить волосы, поэтому он дернул себя за бороду, торчавшую посередине подбородка и делившую его на две половинки.

— Так, значит, мятежник! — вскричал герцог, и лицо его покраснело. — Повесим мы твоего папочку, мальчик, вот что мы с ним сделаем. И очень высоко повесим, чтобы всему городу было видно.

Вопреки ожиданиям, это заявление не испугало мальчика. Наоборот, в нем вспыхнула ярость и жажда бунта.

— Не посмеете! — крикнул он. — Вы не имеете права, и сенат никогда не осудит отца. Он ни в чем не виноват, он защищал свое имущество, которое у него хотели отнять. Мы граждане свободного города, и никто не имеет права нас судить, кроме нас самих.

Казалось, вельможный пан сейчас лопнет — так побагровело и налилось кровью его лицо.

— Схватить этого недоноска, — закричал он, — и бросить к отцу! Повесим их вместе!

Все вокруг засуетились, готовые броситься выполнять приказ. Но Вит поднял руку в обтрепанном рукаве и воскликнул:

— Стойте! Погодите. Я должен еще кое-что сказать вашему надсмотрщику.

Как ни странно, солдаты остановились, но создалось впечатление, что произошло это помимо их воли, они держались, словно ступни их приклеились к земле, и они хотели бы освободиться, да никак не могли. Вит продолжал:

— Не вам устанавливать законы в этом городе, господин герцог ниоткуда, милостивый государь родом из Тачки на Собачьем Хвосте, не вашего ума это дело, даже если вы напялите еще две шляпы с перьями. Вы в этой шляпе как дымоход с аистиным гнездом, да только трубе она больше подойдет, чем вам.

Только Вит это вымолвил, шляпа взмыла с герцогской головы и начала набирать высоту. Герцог потянулся за ней, да не тут-то было. Хотя ветра не было, а шляпа, смотрите-ка, улетала все выше, медленно и величаво, словно дирижабль, в те времена еще не существовавший; она устремилась к крыше дворца и опустилась на самую высокую трубу. Все стоявшие на площади следили за ее полетом, открыв рот и забыв про Вита.

Разумеется, мальчик этим воспользовался. Высмотрев проход в рядах солдат, он скомандовал:

— Лохмуш, за мной! — и юркнул туда, как стрела.

Всех охватила паника. Никто не знал, как быть. Там, на трубе, восседала герцогская шляпа, тут удирал мальчишка. Первым опомнился герцог; к нему вернулся голос, но отнюдь не благоразумие.

— Моя шляпа! — кричал он, подпрыгивая. — Моя шляпа! Скорей! Скорей!

Поднялся страшный переполох. Солдаты метались как сумасшедшие. Они раздобыли лестницу — лезть на крышу за шляпой герцога. Тем временем Вит с Лохмушем преспокойно удалялись прочь, не видя за собой погони. Вит удивлялся: «Похоже, сбывается все, о чем бы я ни подумал. Не знаю, в чем здесь секрет, но, кажется, так оно и есть. Что бы это могло значить?»

Герцог сообразил, что солдаты истолковали его приказ превратно. Он подпрыгивал на месте и верещал как резаный:

— Скорее в погоню, болваны, в погоню!

Хотя суматоха не стихала и люди метались, словно помешанные, приступ ярости у герцога миновал, и он уточнил свой приказ:

— Да не за шляпой, мерзавцы! Поймать и привести мне мальчишку!

Тут все, понятное дело, скопом кинулись вслед за Витом и Лохмушем.

Поначалу царила полная неразбериха, преследователи мешали друг другу, так что казалось, Виту будет легко скрыться. Но понемногу из этого неорганизованного стада выделилось двадцать — тридцать молодцов, хороших бегунов, резво устремившихся за Витом.

Расстояние между ними быстро сокращалось. За Лохмушем дело не станет, этому удрать легко, Вит же никогда особыми успехами в беге не отличался, а тут за ним гнались лучшие бегуны герцогского войска. Ему казалось, что он уже слышит их топот и надеждам на спасение пришел конец. Но он по-прежнему был спокоен, как и при обстреле горящими головнями. «Пусть бегут, — думал он, — все равно им меня не догнать. Скорее уж все они будут землю носом пахать».

И в тот же миг, будто по чьему-то приказу или просто не заметив натянутой под ногами веревки, преследователи Вита начали один за другим спотыкаться и, взмывая в воздух, с лету падали носом в землю.

Прежде чем они поднялись, очухались и вспомнили о погоне и прежде чем подоспели новые преследователи, Вит с Лохмушем уже скрылись в узких улочках городка. Их неприятели бросились было за ними, да поди попробуй найди мальчишку, юркнувшего в сплетенье улочек, где ему известен был каждый выступ в стене, каждый поворот, каждый камень. С тем же успехом можно было бы искать иглу, исчезнувшую в стоге сена.