Воля и власть

Глава 48

Из Двинского похода вятчане возвращались победителями. Волокли, что поценнее – дорогую округу, серебро, ковань, оружие, полон. Нахватанных баб и девок продавали в Хлынове низовским купцам. Рекой лились пиво и брага, пьяные станичники затевали короткие драки и подчас, пустив кровушку, сидели потом в обнимку, доругивались и лобызались, наливаясь хмелем до потери разума. Власти не было никакой. Рассохин с Жадовским, сами пьяные, кое-как переговаривали с посланцами князя Юрия. Ту часть добычи, что полагалась московитам, пришлось выделить безо спору, но только потому, что между пьяной бражкой, заполнившей Хлынов, единственную еще боеспособную силу составляли московиты. И не в редкость было видеть, как какой-нибудь ватажник с тупым, бычьим упорством вывертывал из рук московских сборщиков большое серебряное блюдо, захваченное в боярском дому (и как попало оно, это блюдо, в толстощеких амурах и прихотливом чеканном узоре из листьев аканта и виноградных гроздей на Двину, в Колмогоры, – неведомо), цеплялся за него, от ярости белея взглядом, расшвыривая московскую мразь, и тут же валился, в усмерть упившийся, в лужу блевотины, и засыпал, а слегка помятые московские ратники, переглянувшись и ткнув ватажника пару раз сапогами под бок, забирали блюдо и несли на воеводский двор, где всю нынешнюю добычу принимали по весу, не как произведения искусства, а как весовое серебро и, приняв, взвесив, свертывали серебряное чудо в твердую металлическую трубу и совали в очередной кожаный кошель. Князь Юрий требовал строго, и Глеб Семенович, кряжистый, плечистый, с толстой шеей и красным невыразительным лицом, торопился исполнить князев наказ. Велено было брать только серебро и меха, остальное обращая в звонкий металл. Юрий замысливал возводить каменный храм в Троицкой пустыни, и серебра требовалось немало.

Полон булгарским гостям боярин продавал сам. Вертел постанывающих, многажды понасиленных баб так и сяк, орал: «Да ты погляди, какая жопа! Ноги какие, погляди! И зубы все целы! Ты в Кафе за такую кралю целый кошель кораблеников возьмешь!»

– До Кафы, бачка, еще добратьце надоть! – тонким голосом, улыбаясь так, что глаза почти прятались в хитрых щелках, вещал купец, и качал головою: – Ай, ай!

– Ну, не хошь, другой кто возьмет! Еще пожалеешь! – Глеб Семеныч решительно бросал женку обратно, в толпу рабынь, отворачиваясь от покупщика.

– Ай, ай, бачка! Нельзя так! Скажи цену, истинную цену скажи! – возражал булгарин. Начинался торг.

Бабы, голодные, немытые, которым уже стало все равно, лишь бы куда-нибудь, лишь к кому-нибудь, лишь бы не стоять на стыдном базаре, где тебе каждый задирает подол, и любой пьяный ватажник может рубануть, отделяя голову от тела, просто так, потехи и пьяной удали ради! В серо-голубых глазах, светлых, промытых несказанной красою северных небес – редкие слезы. Что будет там, впереди? Бают, жара там и холод зимой, а еще есть южное море, по которому приплывают гости из западных земель. Пройдут года, у колен появятся, цепляясь за шальвары, черномазые дети иной орды, иной земли. Станешь забывать родную речь, станешь собирать оливки и виноград, и лишь накатит глухое отчаяние: так бы и повесилась на пороге чужого дома, где ты для всех – не человек, не женка даже, а рабыня, обязанная трудиться день за днем, ночами принимая в постель господина – татарина ли, жирного носатого грека али мосластого фрязина, который, слезши с тебя, через минуту забудет, с кем из рабынь поимел дело… Редко какая русская рабыня найдет мужа и обеспеченный дом, где станет хозяйкой и госпожой.

Анфал сидел дома, почти не показываясь. Все его устроение, воля, казацкий круг, выборы атаманов и прочее – все рухнуло, обратилось дымом, марой, мечтой, какой и было до того, как Анфал попытался сплотить ватажников в единое казачье войско. И трое лучших «ватаманов», опора Анфала на Вятке – Онфим Лыко, Гриша Лях и Жирослав Лютич – легли костьми в этом походе. Случай? Или чья-то злая воля?!

Надобно было расспросить станичников, которые не просыхали вот уже второй месяц, расспросить того низовского купца с бегающими глазками, который знал, ведал! Как и почему произошла та, давняя катастрофа на Каме, ведал, но не говорил.

Жена подходила опрятно уже не раз, прошала, о чем тяжкая дума? Сын – подросший ражий мужик, смотрел преданно: прикажи отец, возьмет оружие и пойдет мстить Анфаловы обиды. Как-то раз, всмотревшись в сыновьи черты, Анфал почувствовал боль, что-то было в лице Нестора, какая-то неясная обреченность, что отец, многажды видевший и смерть, и своих товарищей перед смертью, вдруг глухо ужаснулся за него.

Рекомого купца-булгарина в конце концов привели к Анфалу. Тот елозил, скверновато хихикал, бросая косые взгляды по сторонам, вздумал отшучиваться, и только, когда Анфал, почти за шиворот подняв, увел его в верхнюю горницу, запер дверь, и оборотясь, поглядел тяжело и мрачно, и тронул саблю на поясе, а тот с остановившимся взором следил, не вылетит ли сабля из ножон, и не покатится ли его голова по полу горницы, тогда лишь заговорил он прямо и только попросил, жалобно глядя Анфалу в глаза, не сказывать о нем и его откровениях никому в Хлынове: «Мне тогда тотчас секир-башка!» Анфал пасмурно качнул головою, утверждая.

Оказалось, что торговый гость видел еще там, у себя, этого самого посла Семена Жадовского, едущим прямиком к хану, ну и все прочее – тотчас начавшиеся сборы войска, торопливые сборы, боялись не успеть. Так не торопятся в заказной поход, а лишь когда подступает нежданная беда ратная…

– Так! – сказал Анфал, и протянул. – Та-а-а-к! Не врешь, татарская морда? – вопросил грозно, взявши булгарина за плеча и придвинув к своему лицу. И по бегающему в глазах страху, по-собачьей истоме понял – не врет!

– Ну, ты иди! Буду молчать! – произнес. Провожая, с отвращением сунул соглядатаю связку соболей. Не приходило доселе Анфалу платить доносителям, ни своим, ни иноземным. И уже проводив, повторил с отстоянием: «Та-а-а-а-ак!»

Ночь не спал. Ворочался. Чуял, как за прошедшие годы отяжелело тело. Нет уже той игры в мускулах, того проворства в сабельном ударе. Рассохин ныне на коне, после Двинского похода за им свои ватажники толпой ходят… Шевельнулось: не трогать, смолчать. Но не смог переломить себя, вызвал бывшего друга к серьезному разговору. Жене, отводя глаза, ворчливо наказал:

– Ежели что… неровен час… вси под Богом ходим… Несторка тебе опора уже, да и Филька с Нечкой Локтевым… Те-то жалимые мужики… Ну ты! – возвысил голос. – Тотчас в рев! Коли что, баю, какая беда там…

Знал, что надобно было бы до разговора с Рассохиным послать в Никулицын рядок к Жирославу Лютичу с Неврюем и, быть может, послал бы, ежели по-другому дело пошло. Но внутренняя темная ярость не дала пождать ни дня, ни часу. Ведал не ведал Анфал, чем окончит трудный разговор? Может, и ведал! На Вятке редко кто доживал до преклонных лет, а двинскому воеводе уже переплеснуло на шестой десяток. И ведь мог собрать казачий круг, и на кругу объявить рассохинские вины. Да ить на кругу того не выскажешь, что промеж четырех глаз говорится, мог и уйти от ответа на кругу-то Михайло Рассохин!

Михайло явился, как и предполагал Анфал, не один, а с холуями, что после двинского похода носили его, почитай, на руках. И Анфалу с трудом удалось удалить их из горницы, и то, когда сам Рассохин мигнул молодцам: «Пождите, мол, тамо!»

– Сказывали мне! – начал смело и прямо. – Гостя к тебе приволокли, булгарина! Все о том Камском походе забыть не можешь?

– Не могу, Рассохин! – угрюмо ответил Анфал. – Садись! Што стоять-то передо мной?! Погуторим хоша на последях! – И Михайло Рассохин, не выпуская из рук рукояти сабли, присел-таки на краешек скамьи, глядя на Анфала желтым, остановившимся кошачьим взглядом.

– Почто ты меня предал тогда, Михайло, изъясни! Мы ить с тобою вместе дрались на Двине, вместе в полон угодили. Сам ты с Герасимом Расстригою из Нова Города утек! Что же, все было ничевухою, служил ты прушанам и до и после?

– Не прушанам служил я, князю великому на Москве! – твердо отмолвил Михайло, и глаза его сверкнули опасным огнем.

– И Алаяр-беку! – домолвил Анфал. – За серебро татарское продался, собака, и ватажников погубил, братию свою смерти предал, за них же тебе ответ держать на Страшном суде! Казачьему кругу изменил, гад!

– А ты чего хотел? – оскалив зубы, шипя, произнес Рассохин. – Русь и так была пограблена Едигеем, а ты в ту же пору Булгар и Казань собрался громить?

– Да! – яростно вскричал Анфал. – Да! И не было бы Орды, развалилась в крохи говенные, и мои бы молодцы из той камки иноземной портянки крутили себе, и откатилась Орда, и отпала, как короста, и Волга стала бы наконец русской рекой! И двинули бы наши молодцы на «низ», на Кафу! И Крым стал бы наш, и торговля сурожская пошла бы без сбиров и даруг, без поборов татарских, как было при первых великих князьях киевских, и путь был бы чист от Ледовитого моря до Греческого и до Хвалынского! Мало того похода, другой бы собрал! Поверили ить в меня! И сил хватало! И московит не возразил бы на то, победителей не судят, сам ведашь! Вот на пути чего ты стал, вот что порушил, покорыстовавшись на иудины сребреники! И Русь была бы свободна, а моим молодцам открылась дорога в Сибирь, к тамошнему серебру да мехам, да китайским товарам! Вятские бабы в китайских шелках ходили бы да в персидской парче!

– А мужики пили бы с утра до вечера! – скривясь, домолвил Рассохин. – А Прокопьев поход позабыл? Ить до Хаджи-Тархана дошли, все города пограбили, все земли разорили, а чем окончило? Подпоил их тамошний князек, да пьяных и вырезал всих! И где те камки да аксамиты, где то злато-серебро, где лалы и яхонты многоценные, где бирюза и ясписы, где драгие шемширы, где сукна и паволоки, и тафты? Где оружие аланское, седла бухарские, бирюзою украшенные, колонтари, байданы, мисюрки, дамасские сабли, где восточные девки раскосые, где кони, верблюды где? Где все то добро, что собрал и награбил Прокоп? Вас на то токмо и хватает, чтобы пройти Волгу нежданным пожаром, залить кровью вымола и погибнуть потом! А платить кому опосле пришло? За тот же Прокопьев поход? Великому князю Московскому! С разоренных земель, с пустых деревень, с понасиленных женок да с детей малых, у коих отцы костью легли на дорогах, вьюгою заволочены, волками отпеты!

– А сказать, сесть за стол, глаза в глаза, как теперь, как ныне все сущее высказать не мог?

– А ты бы меня послушал, Анфал? А ватажники взяли бы в слух? Я по крайности, волжские насады спас от разгрома!

– И все одно, ты – предатель, Рассохин! Ты и под Устюгом пытался меня предать!

– Под Устюгом предать тебя недорого стоило! Догнать того мужичонку да стрелу ему в спину пустить, и сгибли бы вы все на Медвежьей горе!

– Пусть так! Но ты казачий круг порушил, вольную Вятку подвел московитам в руки. У тебя тут уже не казачий круг, а московский воевода, холоп князя Юрия, всем заправляет! Кончилась воля, кончилась надея на мужицкое царство, Рассохин!

– А вопросил ты, Анфал, станичников, надобна им али нет та воля, те утеснения, что ты им предложил по первости? Такая жисть, чтобы и баба одна, и треть добычи в казну обчу, и порка на кругу за провинности да воровство… Кому ты все это предлагал? Да они все, наши станичники, воры! Иной и не может без того, чтоб чего-либо не украсть, хошь у закадычного дружка своего! А опосле, с тем же дружком и пропить вместях! Ведь они это твое устроение могут терпеть, коли враг у ворот, коли вокруг югра да лопь, да самоядь, да вогуличи, а пуще того – татары! А дай ты им полную волю! И, думашь, других кого не почнут утеснять? Как бы не так! Воспомни Новгород Великий! Отбери у тамошних бояр, да цьто бояр, у холопов-сбоев, у шильников, ухорезов, отбери лишний кус! Свое! И никаких! Да без княжнеской власти нам не ужить, все и погинем, раздеремси тою порой! Плесков на Новый Город, Новый Город на Ладогу, двиняне на Вятку! Вот тебе и вольная воля твоя!

– Дак и что, Михайло, думашь, на таких, как ты, на людях, что способны друга своего ворогам заложить, вырастет что доброе на Москвы? Ну хорошо, будете вы все в одну дуду дудеть, одну власть слушать, а какова та власть? А ежели тот же Василий Дмитрич, или хоть сын еговый, Софьей роженный, захочет Русскую землю со всеми вами Литве подарить? И цьто тогда? Завтра, скажет, переходите на польскую мову да вместо зипунов кунтуши поодевайте литовски! Да ето еще хорошо, а иным свободным людинам, смердам нашим, черному народу – хлопами стать? Порка там да виселицы в кажном панском замке! В шляхту-то не кажный из вас, дураков, попадет! А и не будет того! Кто тебе, Рассохин, тебе и Сеньке Жадовскому заможет обещать, что вы будете набольшими среди протчих? Так же вон, пролезет кто проворый, набает с три короба: мол, тот же Михайло Рассохин с отметником Анфалом дружбу вел, что его для ради опасу, сохватать надобно да в железа, в яму! А в яме, Михайло, ты не сидел, и не ведашь, цьто ето такое! На моем-то месте ты бы трижды руки на себя наложил, Рассохин! И не будет тебе спокойной жизни, хоша и меня убьешь! Не будет! Всю жисть тебе бояться да думать – кто другорядный? Кто на тебя руку вздынет, как ты на меня? Не завидую тебе, Рассохин, даже ежели и убьешь ты меня – не завидую!

Рассохин сидел мрачный, слушал Анфала, не перебивая. Потом поднял тяжелый обрекающий взгляд.

– Ты об одном не помыслил, Анфал! О стране! Мы с тобою оба смертны, и наши грехи на Страшном суде будут разбирать! И пусть я предатель, пусть ватажники погинули из-за меня! Но без вятших не стоять земле, и ты это ведашь лучше меня! Сам ты – боярин и воевода двинский, и какой-ни-то Вышата али Жирослав тебя не заменит, а заменит не преже того, как сам станет боярином! И эта вот бражка, что уже который месяц колобродит по Хлынову. Она, што ль, заможет мудрые книги писать, храмы и города строить, прехитрость всякую иноземную перенимать? На все то нужно научение книжное, то, что с детских, отроческих лет дается людину в вятшей семье! Согласен с тобою, роскошей великих не надобно, быть может, да ведь без роскоши и храмы не растут и земля не полнится! Гляди! Твои-то станичники пока всего не пропьют, не утихнут, а князь Юрий каменную церкву на то же серебро мыслит созидать! Чуешь разницу?!

– А ежели…

– А «ежели», то и погибнет земля! Тут ты прав, Анфал! Но до «ежели» еще дожить надобно! Чаю, те, что во главе земли, не предадут врагу родовое достояние свое!

– Как Новгород?

– Да, как Новгород! Токмо законы и власть надобно обча, на всю землю. Не то – не стоять Руси!

– Верю тебе, Рассохин, и не верю вовсе! В чем ты прав, в чем не прав – решать будем на казачьем кругу! По мне, дак коли не будет на низу, в черном народе, своей воли, коли все учнут жить токмо по указу свыше – беда придет, и не встанет, и не шевельнется земля! Смотреть будет на вятших своих, а вятшие на набольшего, а тот… как Василий твой, женку али наушника своего, нового Рассохина, послушает, и исчезнет земля! Без бою-драки-кроволития исчезнет!

Анфал тяжело встал. Встал, вернее, вскочил и Рассохин:

– Не будет круга, Анфал! – твердо выговорил он.

Две сабли, одна враз, вторая – помедлив, вылезли из ножон. Два человека, которые могли много лет тому назад стать друзьями, стояли, глядя один другому в глаза и молча прощаясь с тем, что их когда-то съединяло. Длились мгновения, пересыпались незримые песочные часы, из которых вместе с песком уходила жизнь. Но вот Рассохин сделал неуловимое движение, метнулся к двери, и тотчас Анфал рванул вслед – но не успел. Дверь с треском, срываясь с подпятников, отлетела посторонь. Глухо и страшно проскрежетало железо по железу. В дверь лезли с копьями, саблями, топорами в руках рассохинские «лбы» с тупыми, бычьими мордами, с глазами убийц. Сабельный переплеск вновь взвился и повис в сгустившемся воздухе. Анфал, сметя силы, отступал, опрокинув стол как преграду меж ним и убийцами. Он был без кольчатой рубахи, и почуял промашку свою почти что сразу. Его достали и раз, и другой, и третий. Резня еще шла на равных – ибо набившиеся в горницу убийцы попросту мешали друг другу, но тут на крутой лестнице восстал вопль, рухнуло с треском вниз чье-то тело, и Анфал с падающим сердцем узнал голос сына: Нестор ворвался в горницу. Яростный, бледный, кажется, уже раненный, едва не зарубил Рассохина, отпрыгнувшего в сторону, вонзил короткий охотничий меч по рукоять в чье-то могутное тело, и тот по-кабаньи хрюкнул, оседая, и тотчас несколько сабель и топоров обрушились на Нестора. «А-а-а-а-а! Несте-е-е-е-е-ра!» – страшно закричал Анфал (не на помочь отцу, на улицу надо было бежать, созывать помогу!) и ринул вперед, рубя крест-накрест с дикою проснувшейся силой, и уже над телом сына стоючи, почуял, как чье-то холодное лезвие (то был Рассохин) вошло ему в бок и, пронзив грудь, достало сердце. Анфал еще раз взмахнул саблей, еще раз рубанул и пал плашью, раскинутыми руками прикрывая труп Нестора… Убийцы расступились, потрясенные. Трое зарубленных валялись по сторонам, один, с отрубленною рукою, медленно оплывал по стене, бледнея и теряя сознание. Хлещущая из отрубленной у самого плеча руки кровь заливала горницу. На него никто не обращал внимания. Ватажники вдруг ужаснулись тому, что совершили. Даже в их неразвитых, замутненных хмелем головах начинала поворачиваться злая мысль: чего же они сотворили? Это же Анфал, Анфал Никитин! И кто-то в изодранном малахае медленно потянул шапку с головы.

Весть о смерти Анфала, вернее, об убийстве новгородским беглецом Рассохиным Анфала вместе с сыном Нестором скоро дошла до Нового Города и была занесена в летописи. Редкий случай, когда величие личности, не облаченной ни княжеским, ни каким иным знатным именем, признают даже враги!

Но кто отметил, кто заметил хотя, неизбывное горе маленькой, совершенно седой старушки. Которая обмывала и укладывала в домовины того и другого, долго плакала на погосте, уже схоронив мужа и сына, и невестимо исчезла потом, ушла с дорожным посохом и торбою. Куда? Мы не ведаем. По Руси гулял мор, и множество заболевших да попросту замерзших на путях странников и странниц (зима та была зело студеной) оставалось на дорогах, объеденные зверьем и расклеванные птицами… Мир безвестному праху ее!