Вопросы цены и стоимости

Часть пятая

Гремевшая на весь город свадьба, была торжественной и пышной! Старший Кер словно на показ демонстрировал свою непотопляемость и презрение ко всяческим козням, которые не так давно серьезно пошатнули его положение. Мать жениха радовалась, что помимо материальных выгод от брака, которые — увы — нынче ставятся во главу угла, дети сами выбрали такой удел, как венец, к тому же уже знала главный секрет молодых, заключавшихся в том, что скоро Мадлена Кер станет бабушкой. Жених просто сиял, стоя у алтаря со своей молодой женой, которая изредка поглядывала в сторону довольной свекрови… а будущая невестка держала себя гордо: она не хлыщиха какая-нибудь, вроде дражайшей свояченицы! Помимо претензий, надо честь блюсти и ум иметь!

Свадьба гуляла богато, вольно, хотя гостей было столько, что казалось не только яблоку упасть некуда, а горчичному семени! Никакой грусти и печали не было там места, и увидев одного из гостей, Ожье вовсе расцвел редкой для него особенно в последнее время, искренней и чистой улыбкой без какого-нибудь подтекста или ехидства.

— Вот так встреча, малыш! Кого не думал увидеть!

Темноволосый молодой человек обернулся на оклик, и пронзительно синие глаза тут же осветила ответная улыбка.

— Мэтр Грие!

— У, как официально! Совсем загордился, соловей ты наш аравийский! — разжав железные объятья, мужчина лукаво поинтересовался. — Лекарь твой не заревнует? Сомневаюсь, что он тебя одного за моря отпустил… ох, рисковые вы!

Чуть покраснев, Айсен рассмеялся и покачал головой.

— Такой повод нельзя пропустить! А я же мертв, за полтора года даже лицо забыли наверняка.

— Хорошо выглядишь для покойника! Действительно не узнать, как похорошел, — хохотнул Ожье и легонько поддел его за подбородок. — Лицо, может, и забыли, котенок, а твои глаза не забудешь! Песни — тем более! Сыграешь?

— Попозже, — охотно согласился смутившийся молодой человек, пока они все дальше отходили от света и толпы к прохладе палисадника.

Мужчина смотрел на него с задумчивой улыбкой, слова сорвались сами собой:

— Ты ведь весь светишься от счастья, маленький…

— Я счастлив, — просто ответил Айсен.

— Ну и слава Богу! — Ожье немедленно свел болезненный когда-то вопрос к шутке. — Давно пора было, а то я уж думал, и правда тебя похищать придется… Запросто бы не отпустил ни за что, глядишь, покусал бы тогда славный доктор себе локти!

Юноша рассмеялся снова, легко и свободно, и внезапно остановившись, окинул своего собеседника пытливым взглядом:

— А вы?

— Что?

Айсен серьезно и вдумчиво посмотрел на мужчину, тихо заметив:

— Что случилось с вами, вы не выглядите счастливым… Простите! — он тут же смущенно отступил.

— Что ты, котенок! — вполне естественно удивился и возмутился Ожье. — Мне на жизнь жаловаться грех! Сыновья недавно родились…

— Поздравляю, — синие глаза тронула тень: человек, сам испытавший сильную боль, легко узнает ее в других.

Но лезть в душу с расспросами, ковыряясь в ранах, не всем доставляет удовольствие, а неловкий момент вовремя прервали:

— Все хорошо, любимый?

Руки бережно легли на плечи юноши, окутывая теплом присутствия, близости, поддержки и заботы. Грие досталось ровное приветствие и лишь малая толика неприязни во взгляде, — Ожье хмыкнул про себя: злопамятный вы человек, господин лекарь Фейран! Ну да с вами нам детей не крестить, главное, что мальчик радуется. Синие глаза мягко светились, утонув в зеленовато-ореховых.

Не просто радуется! Какими словами удалось бы выразить очевидную и неразрывную связь между этими двумя? Передать едва уловимое бессознательное движение, которым Айсен подался к обнявшему его любимому — не ища защиты, не укрываясь от угрозы или неловкости, только лишь из желания быть еще ближе… Описать, как узкие красивые ладони хирурга лелеют безмятежно покоящиеся в них тонкие пальцы юноши, тихонько поглаживая их подушечками, хотя любовники сейчас даже не смотрят друг на друга, занятые каждый своим разговором. А песня? Как можно слушать ее и сохранить сердце целым?!

Не в голосе крылся секрет. Много на свете было, есть и будет более сильных и красивых голосов, но этот — был голосом души.

Айсен пел, и песня неудержимо тянулась к тому, кто был ее средоточием:

— …Не покидай! Мне без тебя нельзя.

К нему… Единственному и любимому! И опять: глаза у юноши закрыты, его возлюбленный тоже не смотрит. Он стоит в отдалении в полумраке, но видно как плотно сжаты губы мужчины… И видно, что для них сейчас никого здесь нет, только они двое, снова и снова безмолвно признаваясь друг другу — только ты!

Господи, как же ты можешь петь о таком, маленький!

А может быть, именно петь об этом и надо…

И можно было бы сказать, что сказки все, глупые сказки которые придумывают себе глупые люди и рвут затем ими душу. Что не бывает любви, тем более такой, абсолютной. Безграничной, в самом деле заменяющей собой дыхание и кровь в жилах… Но хватает одного взгляда на синеглазого музыканта и его неразговорчивого спокойного спутника, чтобы раз и навсегда понять, что это неправда, что любовь есть. Просто она прошла стороной, дав тебе на себя полюбоваться и ускользнув из небрежных рук.

Ксавьер Таш въехал в Тулузу на следующий день после свадьбы Алана Кера. Катарина как раз была у матери, обсуждая прошедший праздник, в том ключе, что по крайней мере одной из младших сестриц самое время тоже подыскать приличного мужа, пока отец еще в памяти, хоть и не встает. Старик Гримо вряд ли доживет до следующего Рождества, и без того протянул куда дольше, чем все ожидали. Онорине всего 15-ть, и траур не станет помехой, а вот Клеманс уже перестарок почти. В голове ветер, и никого, кроме чахоточно-бледного Ноэля из отцовых приказчиков, покорно сносившего все ее выходки, на горизонте так и не появилось.

Беседа шла живо, но вполне мирно: поглядев, как дочка твердой ручкой ведет собственный дом, Мари Таш заключила, что из этого ее ребенка толк все-таки вышел. Катарина же, разбирая достоинства и недостатки пресловутого Ноэля, подумывала как бы поудобнее выспросить у матери, когда же ждут дорогого кузена.

Выспрашивать не пришлось, кузен явился сам, раньше почти на неделю. А по левую руку от него ехал красиво одетый молодой человек с каштановыми, отливающими в рыжину кудрями и темно-серыми дымчатыми глазами… Мадам Грие ажно дар речи потеряла, когда «лисенок Поль» ничтоже сумняшеся поклонился ей как ни в чем не бывало, будто они расстались вчера за обедом у любимой тетушки! И явно искал возможность что-то спросить.

Да уж, наглость — второе счастье! Видно, нашли они с «братцем» друг друга, а она-то, дура, парня еще жалела… Зная, что связь с Ксавьером ничем хорошим не оканчивается, Катарина действительно жалела юношу, по глупости попавшегося на его уловки, но теперь жалость примолкла. На более внимательный взгляд, рыжик был бледен, вид имел болезненный, зато ничуть не виноватый, и принаряжен — куда там иной моднице!

Молодая женщина пришла в растерянность как рассказать мужу о том, что увидела и стоит ли рассказывать вообще: о приезде Таша он узнает без ее помощи, с другой стороны беглый Поль, разумеется, не был постоянным предметом их разговоров, а уподобиться досужей сплетнице, которой что свадьба, что похороны, — не хотелось.

Катарина пробыла недолго после появления кузена, и ушла в недоумении. По всему выглядело, что парень неплохо устроился — Ксавьер придерживал его рядом с собой, и похоже, ему от лисенка требовалось только одно, а именно украшать собой его персону. Даже несмотря на безумный побег, не похожа была эта возмутительно открытая, вызывающая демонстрация на скромного помощника Поля, да и Грие в свое время на подобное условие не повелся бы, и в своем доме не потерпел… Так может быть все просто? Осла манят морковкой, а собаку костью, в монастыре нужно молиться, а в кабаке — пить да веселиться! И мальчишку не стоит винить, что он исполняет то, что ждет от него очередной покровитель… Неприязнь, пока еще подспудная, окончательно сменила жалость.

Она бы совсем выкинула из головы красавчика Поля — что ей за дело до кузеновых любовников, — но чересчур близко к сердцу принял тогда Ожье его исчезновение, а бегство тем более, чтобы эта история тихо закончилась сейчас! Катарина была уверена, что что-то обязательно произойдет, причем что-то скверное, и дождалась быстрее, чем могла бы: каким-то образом вывернувшись от своего патрона, Поль догнал ее у самых ворот.

— Мадам Грие! Подождите…

Молодая женщина обернулась, и юноша запнулся, опустив глаза, явно не решаясь начать. Наконец он все же произнес еле слышно и торопливо:

— Мадам, извините, что беспокою вас, но мне нужно как можно быстрее встретиться с мэтром Грие!

Катарина выгнула бровь, усилием воли оторвав взгляд от его красноречиво припухших губ:

— Вы запамятовали, где располагается наш дом?

— Нет, — голос совсем упал, юноша мучительно побледнел, — но… это будет неудобно…

— Неудобно? — холодно переспросила Катарина и невозмутимо добила. — Вы правы, молодой человек, ваше появление будет не слишком уместным.

Как ни странно, ее слова оказали совершенно обратный эффект. Юноша выпрямился, впервые прямо взглянув ей в глаза, и твердо сказал:

— Я уверен, что это очень важно, мадам!

— Что ж, если вам так необходимо, переговорить с моим мужем, и вы считаете, что в домашней обстановке делать это неудобно, полагаю вы так же прекрасно помните, где находится его контора. А теперь, прошу прощения, но я спешу!

Юный Поль спокойно кивнул, видимо не задетый резкой отповедью, и шагнул с дороги, оставив женщину в еще большем удивлении.

— Разве я тебя отпускал? — жесткая рука сгребла волосы, с силой отдергивая опущенную голову назад.

Даже не пытаясь удержаться, Равиль рухнул на пол с табурета, на котором сидел, уткнувшись лбом в сплетенные на подоконнике руки.

Волосы Ксавьер так и не выпустил…

— Нет, — равнодушно отозвался юноша, глядя в сторону.

Пощечина: ответ был верным, но это не имело значения в игре, которая так забавляла его нового хозяина.

И Таш всегда сначала бил по лицу. Не так, как в первый раз, когда синяки сходили неделю, а аккуратно и точно — только боль и вечно разбитые губы. Иногда носом шла кровь, но это случалось редко, ведь на утро нужно было отправляться в дорогу, а полуобморочное состояние игрушки мужчину не устраивало.

— Тогда, быть может, я что-то просил передать моей очаровательной кузине или ее мычащим на лугу подружкам? — вкрадчиво продолжил допрос Ксавьер.

— Нет… — когда собственная жизнь и борьба за нее потеряла смысл?

Настоящий ливень из презрения, который обрушила на него достойная супруга Ожье ле Грие, Равиля не тронул: он знал, что не заслужил ничего иного…

В самом начале, несколько раз он пытался сбежать: один раз истерично, сразу по выезде из города. Наивно надеясь на то, что теперь, когда все получили от него, что хотели, когда его существование больше не позорит семью и не угрожает по-прежнему любимому человеку и уже его семье — он может позволить себе хотя бы такую роскошь, как спокойно умереть с голоду в какой-нибудь канаве… Его догнали быстро. Довезли до постоялого двора, где Ксавьер запер дверь, скрутил верещавшего, отбивающегося лисенка, заткнул ему рот и отходил ремнем так, что им пришлось задержаться на три дня. Трахаться это не помешало.

Равиль встал, как вставал всегда. И подготовился более тщательно, снова сбежав в первом же попавшемся по пути городишке… Появление Ксавьера в местной разновидности тюрьмы было как повторяющийся кошмар, а последнее, что он запомнил, — как разгневанный хозяин хлещет его по лицу вырванным в Венеции признанием во всех существующих грехах и преступлениях, ласково объясняя очевидное.

…Что просто сдохнуть ему никто не даст, что он лично позаботится, чтобы неблагодарную шлюху отымели так, что даже казнь показалась бы милостью Господней… Что не меньше, чем у благородных, а то и больше, — в торговой среде значит репутация. И опять таки лично он позаботится о том, чтобы даже дети Ожье через 20 лет не могли выйти из дома, а признание вора и грязной бляди, получившего по заслугам, — ему в том неоценимо поможет… Больше Равиль не сбегал и не сопротивлялся.

Но на самом деле сломался он куда раньше — в пресловутой «блошнице», когда понял, что единственное, на что годится, и единственное, что способен сделать для дорогого человека — это молчать и раздвигать ноги перед очередной сволочью в людском облике.

И исступленное «никогда», «ни за что» — канули в небытие…

Лишний раз подтверждая правоту Таша: блядь! Обретенные принципы продержались меньше ночи.

Он крепился как мог, уговаривая себя, что выдержит, и испугавшись даже не смерти, не коменданта, не клейма, — а того, что если не согласится и не отрежет единственную ниточку, Ксавьер воспользуется уже горем Хедвы, все равно добившись в Тулузе обвинения Ожье.

А потом оказалось, что его существование в купе с письменным раскаянием так или иначе способно навредить, и надо было умереть еще тогда, сразу, а теперь уже поздно…

С того дня Равиль оставался запредельно спокоен, чтобы не происходило, и больше не спорил со своим хозяином. Да, он грязная бордельная шлюха, он не заслужил ничего хорошего, если бы он не имел наглости об этом забыть — над Ожье сейчас не висела бы угроза!

И поэтому он обязан попробовать что-то исправить, хотя бы предупредить, даже если для того, чтобы его выслушали, придется целовать пыль под ногами любимого и терпеть все остальное! Равиль не сопротивлялся, когда уставший от собственных ругательств и издевок, мужчина грубо бросил его на кровать. Не сопротивлялся, когда дернуло ноги, и член втиснулся внутрь. Не сопротивлялся, пока ему остервенело рвало проход… И закрыв глаза, юноша убеждал себя, что это всего лишь кошмар, их у него было много. Что он проснется в каюте и рядом будет Ожье, который поцелует своего рыжего лисенка крепко, властно и нежно, погладит волосы, посадит к себе на колени, баюкая в могучих и ласковых руках…

Равиля здесь не было. Как Ксавьер ушел, он даже не заметил, провалившись в муторное забытье, заменявшее сон, и не заботясь о том, что подумают о нем домочадцы Ташей.

Вставать не хотелось. Равиль глубже зарылся в измятую постель, натянув одеяло на голову, и усмехнулся себе: одеяло его не спрячет и не защитит. Ни от чего.

К тому же подушка отвратительно пахла сыростью и пылью, влажные от пота простыни липли к телу, а в промежности и меж ягодиц стянуло от засохшей спермы… юношу передернуло от омерзения.

Он все-таки вздернул себя на ноги, намочив полотенце в стоявшем на окне кувшине с водой, утер лицо от испарины и помешкав немного, сбросил с себя рубашку, обтеревшись уже целиком. Вздрагивающие губы кривила усмешка, больше похожая на гримасу боли — вряд ли в доме Ташей ему будут готовить горячую ванну, чтобы игрушка могла смыть с себя кончу хозяина, но чистым хотелось быть невыразимо. Хотя бы в таком простом смысле…

Тем более перед встречей с Ожье. Юноша пошатнулся обессилено и замер, опираясь на стену и уткнувшись в нее лбом — он выдержит. Он смог отказаться даже не от семьи, а от самой надежды на то, что она могла бы быть, что у него тоже могли бы появиться близкие люди, для которых он бы что-то значил, кроме обузы, и разумеется он сможет сегодня пережить холодное презрение из глаз цвета стали… Он его заслужил.

Он — как та тварь, которая всегда найдет грязь и нечистоты, чтобы в них вляпаться! — мысленная пощечина была не менее увесистой, чем те, которыми любил награждать его Ксавьер и превосходно помогла собраться с духом. Юноша не сомневался, для чего Таш вздумал тащить его на помпезное торжество в ратуше: фантазия его любовника и хозяина в изобретении новых способов поглумиться не знала границ. Упрямо не желая доставлять ублюдочной мрази еще одно удовольствие, Равиль лишь молчал в ответ, стиснув зубы, и надеялся, что однажды эта забава все-таки надоест Ксавьеру и мужчина потеряет к нему интерес — юноша давно понял, что его сопротивление только сильнее заводит «господина».

Равиль собирался так тщательно, как никогда, пытаясь придать себе хоть отдаленно приличный вид из того, что было ему оставлено для прикрытия срама. Конечно, это все же не ошейник, и было глупо и наивно, думать, что если он будет хотя бы выглядеть достойно, — что-то изменится… Что вдруг появится волшебная фея, одним взмахом радужных крылышек отменив всю его проклятую жизнь!

Но это было хоть что-то. Юноша невозмутимо принял снисходительный осмотр Ксавьера перед выходом, — значение имело то, что он не просто увидит Ожье, но другой такой возможности объясниться им, скорее всего, не представится…

Целый вечер впереди! Вечер до оглашения приговора.

Само собой, он все знал, все понимал, а что не понимал, ему предельно ясно объяснили! Однако, по крайней мере, те стремительно истекающие минуты, что он шел вслед за Ташем, можно было надеяться и верить, что не понадобится ничего говорить… Что в следующий миг вокруг сомкнется тесное кольцо объятий, отсекая его от всего остального мира неодолимым щитом, и Ожье тихо шепнет на ушко, что не сердится больше на глупого заблудившегося лисенка.

Равиль оцепенел: Ожье выслушает, конечно, в любом случае, уж таков он, но что если все-таки не поверит?

Но ведь он ничего не взял уходя, обманул всего один раз, в самом начале, но обманул ведь… О Господи!!! — ни одна пытка не могла бы сравниться с этими мгновениями, и Равиль совершенно не замечал направленных на него косых взглядов, а потом… Это даже нельзя было назвать ударом, просто сердце остановилось вдруг ни с того, ни с сего: Ожье уже был здесь, среди разряженного сборища самодовольных буржуа.

Только не с женой, — свадьбу Равиль давно принял и смирился. — Не с кем-нибудь…

Мужчина стоял оживленно беседуя с миловидным молодым человеком, опирающимся на гриф гитары, чьи пронзительно синие глаза выбили из-под ног последние островки решимости: певчая птичка… Каким-то чудом упорхнувшая из лап инквизиции. Вот уж кого не ждали!

Однако напоминание об инквизиции отрезвило, и юноша решительно направился к ним.

— Прошу прощения, метр Грие, что вмешиваюсь и отвлекаю, но мне нужно поговорить с вами. Срочно… — негромко проговорил он.

Ожье приподнял бровь, всем видом выражая легкое недоумение:

— Нам есть о чем разговаривать?

Хотя казалось, что это уже невозможно, Равиль побледнел еще сильнее, чем был до того, но голос звучал твердо: он понимал, что у него есть только одна попытка для объяснения, отступать и трусить уже поздно.

— Есть! У вас есть враг, который способен очернить репутацию вашей семьи, обвинив в противоестественной связи с вором, мошенником и проституткой. Разумеется, это не преступление, — юноша нервно передернул плечами и торопливо продолжил, вскинув глаза на торговца, — но грязные сплетни способны отравить жизнь даже самому безупречному человеку, а письменное признание послужит бесспорным доказательством, и вас никто не станет слушать, тоже причислив к людям низким…

— И чье же это признание? — прищурившись поинтересовался Ожье, оборвав сбивчивую речь. Впрочем, он вполне догадывался об ответе, как и не сомневался в имени персонального недоброжелателя.

— Мое, — мертвенным тоном подтвердил Равиль.

— Вот как. И как же так вышло? — Грие оглядел его с отстраненным любопытством: рыжик все-таки рассказал своему любовнику о сведенных клеймах правду? А когда понял, чем это может обернуться — совесть взыграла? Или просто испугался…

— Если бы не это, обвинения к вам были бы более серьезными! — Равиль отмахнулся от направленной на него явной недоброжелательности, и сбивчиво продолжил, уже почти не понижая тона и не обращая внимания на изумленно наблюдавшего за ними со стороны музыканта. — Ксавьер мог обвинить вас в укрывательстве евреев и донести инквизиции… Не смейтесь! Вы же сами рассказывали мне, что это за система! А сейчас вы к тому же даете ему в руки еще одно оружие, опять связавшись с вашим драгоценным синеглазым Айсеном… или ему в прошлый раз не хватило?!

Юношу трясло от всего сразу: чудовищного напряжения на самой грани, жгучего разочарования и отчаяния, что ему не верят, какой-то жуткой опустошенности от того, что таяла даже тень его робких надеж на прощение, и сосущего холодка в груди в предчувствии чего-то скверного. Хотя что плохого могло еще с ним случиться… А потом наступил конец.

— Айсена трепать не смей, — жестко бросил Ожье, окинув смертельно бледного юношу в богатом платье потяжелевшим неприязненным взглядом. — Ты его мизинца не стоишь.

Равиль задохнулся от боли, даже перед глазами все поплыло — за что? Отчего же так… Одним на золотом блюдечке любовь и уважение, а ему лишь очередной пинок в канаву с помоями! Задрожавшие губы искривила злая усмешка, юноша резко откинул голову:

— Куда уж мне, дешевой шлюхе!

— Ну, что шлюха это еще ничего, — презрительно бросил мужчина, разворачиваясь чтобы уйти, — другая беда, что дешевка.

Провал. Он просто не думал, что это будет ТАК больно…

Когда Равиль опомнился, и снова начал воспринимать окружающую реальность, Грие рядом не было. Юноша поднес внезапно ослабевшую руку к виску, всерьез опасаясь, что может опять упасть в обморок, как с ним порой случалось в самый неподходящий момент, но своему удивлению понял, что его во-первых, кто-то осторожно поддерживает за плечо и пытается отвести в сторону, а во-вторых, — этот кто-то не кто иной, как само Святое Причастие во плоти с незабвенными небесными очами, несравненный талант и предмет всеобщей любви.

Но сопротивляться не осталось сил, вообще ничего не осталось. Равиль послушно подчинился, позволив вывести себя и усадить на какую-то скамеечку в нише. Айсен дал ему глотнуть вина из неведомо откуда взявшегося бокала, быстро распустил ворот. На краткий миг пальцы молодого человека замерли: несмотря на полумрак, темные пятна на ключице у шеи юноши были отчетливо видны и могли быть только одним…

— Лучше? — ровно спросил Айсен, мягко продолжив. — Я тебя помню. Равиль, да?

Юноша механически кивнул. В душе и в мыслях царила звенящая пустота, но новый вопрос заставил его вздрогнуть.

— Ты… с Ожье?.. — яркие синие глаза взглянули испытующе, но Айсен сразу же встал, давая Равилю возможность придти в себя, и отошел к проему, спокойно заметив после паузы. — Он достойный человек. Правда, если и с ним вести себя достойно…

Это что, намек?! Или сразу упрек?! — затопившее чувство унижения оказалось чересчур острым, полоснув бритвой по натянутым нервам. Равиль распрямился пережатой пружинной, и прежде чем заставил себя задуматься над услышанным, с ядовитой горечью бросил:

— Если он тебе так нравится, что же ты не с ним?!

Айсен снова изумленно посмотрел на него и просто сказал:

— Я? Я люблю другого человека.

Слишком просто, чтобы это было игрой и притворством… Будто чужое счастье каким-то образом делало его ношу еще более тяжкой, Равиль устало сгорбился, уткнувшись лицом в ладони, и едва слышно проговорил:

— Любви не всегда бывает достаточно…

— Возможно, — признал Айсен после долгого молчания, глядя на раздавленного терзаниями юношу тревожно потемневшими глазами.

Равиль вымучено улыбнулся, и неожиданно для себя произнес:

— А ты бы вел себя поосторожнее, узнают и запросто могут донести опять!

— Спасибо за предупреждение, — без тени издевки поблагодарил Айсен. — Мы уезжаем обратно через пару дней.

Равиль снова кивнул, молодые люди помолчали еще немного. Айсен неуверенно прикусил губу, раздумывая может ли он позволить себе еще один бесцеремонный вопрос, и кто знает, до чего они могли бы в конце концов договориться, если бы он все же был задан, однако задумавшегося музыканта неожиданно окликнул неуверенный голос:

— Простите, вы будете петь? — очевидно, его давно разыскивали.

Айсен встрепенулся, оборачиваясь к подошедшему к ним светловолосому жизнерадостному парню, примерно одного с ними возраста и тоже вооруженному гитарой.

— Конечно, иду. Посмотрите за моим товарищем, ему нехорошо?

Юный коллега-менестрель согласился охотно, весело обратившись к Равилю, когда они остались наедине:

— Мое имя Августин, Августин Эспри. Быть может, проводить вас до дома?

До дома? Дикая бессмысленность обращенного к нему вопроса едва не заставила юношу рассмеяться. К счастью Равиль вовремя прикусил губу, с ужасом чувствуя, что до истерики ему совсем недалеко, поэтому просто отрицательно покачал головой.

— Может, принести что-нибудь или хотя бы выйдите на воздух? — Августин само собой расценил усталый жест несколько иначе.

Прозвучало все как-то глупо, и музыкант умолк, растеряно замявшись: красивый и, как видно по одежде, довольно состоятельный молодой человек совершенно очевидно не был пьян, скорее действительно болен и нуждался в помощи.

— Позвать кого-нибудь?..

— Не надо!!!

На сей раз Равилю не удалось сдержаться полностью. Он обругал себя, что в довершении ко всем своим недостаткам еще и истеричная шлюха, если срывается на абсолютно незнакомом человеке, тем более, что даже такую пустячную помощь ему в жизни предлагали не часто. В последнее время особенно. И тут же горько усмехнулся — знал бы этот херувимчик с гитарой кому…

И вновь Августин понял знак иначе, к тому же неверное освещение скрадывало многие детали, несмотря на то, что в отсутствии наблюдательности его упрекнуть было трудно.

— Пожалуй, вы правы и следует подождать вашего друга. Хотя не думаю, что ему позволят быстро уйти… — жизнерадостно заметил менестрель, за неимением лучшей идеи пытаясь немного отвлечь так и не назвавшегося юношу. — Да, теперь я понимаю, почему Кантор, когда разойдется, постоянно вспоминает его!

Густо восхищенно присвистнул, со своего места наблюдая за работой товарища по призванию.

— Почему же? — вырвалось у Равиля с долей насмешки: да уж, действительно, куда ему до синеглазого чуда — все знают, все восторгаются… Но даже эта привычная ядовито-горькая зависть к счастливчику, на котором рабское прошлое постельной игрушки не оставило следа, оказалась пустой, какой-то блеклой и не настоящей.

В свою очередь, музыкант от изумления едва не лишился дара речи от подобного заявления, но потом подумал, что человек ведь не в себе сейчас и ему простительно задавать странные вопросы.

— Ты послушай просто! — Августин многозначительно поднял палец, подчеркивая необходимость крайнего внимания, и опять отвернулся, глядя на знаменитость. Равиль пожал плечами, покорно прислушался… и онемевшее от боли сердце словно прошило огненной иглой, когда к музыке прибавился теплый мягкий голос:

Сомнительно, что у него не было других песен, и что именно эта больше всего подходила для самодовольного сборища набобов местного разлива! Догадка КОМУ на самом деле предназначается песня — точно кипятком окатила. Одновременно хотелось броситься, крикнуть «Да что ты знаешь!», заставить замолчать, а к глазам неудержимым потоком подступали слезы…

Равиля уже колотило всем телом: а ведь песня права, смысла жить у него не осталось. Или нет?

Надежда… это как раз самое страшное испытание, и ты похоже, об этом знаешь! — юноша коротко взглянул на против обещаний быстро возвратившегося Айсена. Тот спокойно выдержал его взгляд, тоже ответив одними глазами, а вслух произнес совсем другое:

— Держи, — и, как нечто совершенно естественное и ожидаемое, протянул бутылку и один из захваченных стаканов.

Равиль не выдержал и рассмеялся, выпуская хотя бы часть накопившегося напряжения: почему-то всем хочется его напоить!

— Не стоит, — еле смог выговорить он, — на меня очень сильно вино действует…

— Да? — Айсен усиленно делал вид, что не замечает, как юноша лихорадочно утирает выступившие слезы, а глухой смех все больше похож на всхлипы.

Он сел так, чтобы прикрывать Равиля от случайных любопытных взглядов, в том числе частично от Августина, и ровно продолжил, тем не менее заставляя юношу сделать несколько глотков:

— На меня тоже. Хватало одного запаха… Получается, именно вам придется разводить нас по домам, — последнее относилось уже к смущенному парню, топчущемуся рядом, пока он растирал вздрагивающие ледяные руки.

Наверное впервые не зная куда себя деть от неловкости, ясно чувствуя себя третьим лишним, и разрываясь от желания помочь, — а судя по всему, его помощь действительно могла понадобиться, Густо уже открыл было рот для какой-нибудь шуточки, чтобы разрядить обстановку, и поперхнулся собственными словами от равнодушного сообщения:

— У меня нет дома.

Эээ… да что здесь, черт побери, творится?! У него было впечатление, что воздух вокруг можно резать ножом, а эти двое сейчас неслышно проговаривают друг другу какие-то жуткие тайны, маскируя их пустой обрывочной болтовней…

Потому что Айсен воспринял слова юноши абсолютно спокойно, и в свою очередь ошеломил заявлением, определив самым обыденным тоном:

— Тогда, значит, к нам!

У Равиля даже истерика пропала! Он безропотно позволил поправить на себе одежду и поставить на ноги, лишь слегка пошатнувшись, а когда его поддержали, бездумно вцепился в тонкую, но вполне твердую руку.

— Тем более что тебе без всяких споров нужно к врачу, — закончил Айсен.

Слезы снова покатились по щекам юноши: одновременно от мучительного стыда за себя такого и признательности. Может, он и правда святой, — вот так запросто протянуть руку человеку, которого видит второй раз в жизни, ничего почти не знает о нем и наверняка слышал последнюю фразу Грие, которого явно уважает? А никакого пренебрежения ни в словах, ни в обращении не было, и синие глаза как будто омывали душу теплым светом…

И не так уж замечательно у него все было, — пристыжено напомнил себе Равиль подслушанный однажды разговор, а кожа на запястье, за которое он цеплялся, под смятыми манжетами была шероховатой от шрамов. Ожье прав в своем мнении, в отличие от лиса, Айсен бы не предал доверия, и никакого прощения не понадобилось бы!

— Я не могу… — вырвалось само собой.

Айсен слегка нахмурился и отпускать его не торопился.

«Почему? Чего ты боишься?»

«Нового удара».

Более очевидный ответ пришел сам собой в лице приближающегося Ксавьера. Он шел в их сторону и явно искал Равиля — это выражение лица рыжик знал слишком хорошо. Не раздумывая, что им движет, прежде чем мужчина заметил их сам, юноша резко отстранился и шагнул на свет, потянув за собой окончательно потерявшегося Августина, так, чтобы уже они вдвоем загораживали оставшегося в тени Айсена: с Таша станется выдать того церковникам только потому, что видел их рядом, к тому же Айсен был куда дороже для Ожье.

— Вот ты где, лисенок! — маневр удался, и все внимание досталось Равилю, от довольной улыбки сразу же замутило. — Я уж забеспокоился, не сбежал ли…

— Нет, как видишь.

— Вашему знакомому стало плохо, — сухо произнес Августин, совершенно переставая понимать происходящее, но вступая в игру.

— И вы ему, конечно, помогли. Достойно, достойно… — дернул губами мужчина, окинув нахального мальчишку небрежным взглядом, и распорядился. — Идем.

Он ушел, не сомневаясь, что Равиль следует за ним. На прощание, юноша с бледной улыбкой кивнул хмурому Густо, и отыскал глазами в волнении кусавшего губы Айсена.

Глядя в след удаляющейся паре, мрачный Августин поинтересовался:

— Ну, и что это была за скотина?!

— Пока не знаю, — отозвался не менее мрачный Айсен, не задумываясь над тем, что четверть часа назад они вовсе не знали друг друга.

Поискав глазами кого-то среди гостей и не обнаружив, он нахмурился еще больше, и направился в сторону Филиппа.

Мари Таш, урожденная Тиль, не знала таких слов как печаль и грусть — на глупости у нее всегда было мало времени. Шутка ли, десятеро детей, из которых семеро выжили, дом, который еще надо было построить, — а значит, в первую очередь позаботиться, чтобы было на что… Это восторженная идиотка Клеманс да красавчик Дамиан, которого при рождении Господь тоже обделил мозгами, думают, что монеты в сундуке берутся сами собой и плодятся навроде кроликов в садке, или растут аки листья на деревьях в саду, дожидаючись в нетерпении пока их сорвут. А Мари еще помнила, как скребла полы в захудалой скобяной лавке своего отца! Может, просто память была хорошая, несмотря на возраст…

Да, возраст! Возраст не шутки, тем более, когда твоему сыну сейчас было бы тридцать, а то что осталось… Ни украсть, ни покараулить! Катарина вроде еще ничего оказалась на удивление, но старухе Смерти следовало быть готовой к тому, что другая старуха встретит ее словами:

— Ты куда смотрела, курва костлявая?! Кого взяла!

Потеря старшего сына, любимого, первенца, а не очередного младенца — вопящего куска мяса в вечно мокрых пеленках, — стала ударом, от которого до неприличия успешное семейство так и не смогло оправиться до конца, по правде сказать. В общем, заказывали службу за здравие, а слушали за упокой, хватило одного удара ножа в темном переулке.

Но даже самая острая боль, если не проходит, то притупляется, и от части, любимого сына заменил любимый племянник. Всем хорош был Ксавьер! Парень сметливый, расторопный, к тетке и дяде льнул пуще родных детей и чем им обязан — не забывал. И даже лицом, как покойник Гримо-младший пошел в мужнину породу… Что ж, любящее сердце слишком часто бывает слепо и глухо!

Особенно женское. Старик Таш, может, теперь и рад был бы сказать что, а оставаясь в силе точно бы не спустил, но разговор с зятем, завещание и последовавший затем на днях удар — его доконали. Когда-то сильный и властный человек теперь не всегда мог вовремя позаботиться о естественной нужде, а его будущую вдову хватило лишь на сравнительно мягкий упрек: ткнув своей неизменной тростью, Хромая Мари нудно вычитала племяннику относительно его якобы помощника.

— Годы молодые, всякое бывает, — завершила отповедь старуха Таш, — но в доме своем подобное держать невместно!

Разумеется, слуги донесли ей все подробности в тот же день прибытия.

Несмотря на свой характер, Ксавьер тетку действительно любил и уважал, потому свою оплошность признал сразу, не дожидаясь пока Мари Таш не только ткнет костылем в разряженного мальчишку за его плечом, но и огреет тем же от души.

— Простите, матушка, — мужчина поклонился ей, как знатной даме, хотя досада в глубине души никуда не делась. — Само собой, что такого оскорбления сей кров не заслужил! И я немедленно исправлюсь.

Он развернулся к белому как полотно Равилю, — следы слез на лице никого из участников сцены не тронули.

Юноша не позволил себе надеяться на лучшее, но в этот раз судьба почему-то смилостивилась над ним! Его грубо выволокли на улицу обратно, кликнув двоих из слуг, чтоб проводили…

— Так даже лучше, лисенок! — с веселой ухмылкой бросил Таш, засасывая незаживающие, треснувшие от напора губы до крови.

Равиль с ним молча согласился: он вообще в последнее время всегда молчал, и охотнее бы на дыбу променял свою участь — по крайней мере, конец пришел бы скорей — чем каждую ночь ложиться с этой скотиной в постель. Если он станет жить отдельно, то — сутки-через-ночь он выдержать наверное сможет…

Он не прикидывал, он знал.

И нужно было убедиться, что уехал пожалевший, прикрывший его «святой» Айсен, оплатить прощеный остаток Черному Ги… и как-то выкрасть у Ксавьера признание, чтобы оно наверняка не смогло никому навредить… Проще сказать, чем сделать!

Впрочем, когда ему было просто?!

Равиль оглядел конуру из двух помещений над конторой, где наспех был брошен матрац — и решил, что новое место полностью ему подходит: невесть что, невесть где, бог знает зачем и для чего…

Само собой, что Ксавьер не мог так просто его оставить в покое, не напомнив о себе. Он заявился с утра пораньше, походя пнув сапогом свернувшегося на тюфяке юношу, больно попав по косточке.

Равиль не спал. Шум на лестнице и за дверью сказал ему о приходе, к тому же он почти не сомкнул глаз, немилосердно продрогнув под утро. Пока юноша не поднимая головы натягивал снятые башмаки, Таш скривившись оглядел выделенное рыжику пристанище: даже о простейших удобствах тут ничего не напоминало, само собой… а ведь он рассчитывал частенько проводить здесь время в свое удовольствие. Да и лисенок выглядит под стать этой дыре: волосы свалялись, мордашка ажно бледно-синяя и помятая, одежда в беспорядке, — скоро и правда будет похож на затасканную шлюшку.

Мужчина порылся в кошельке, выудив монетку, и бросил ее на матрац, распорядившись:

— Золотко, прогуляйся-ка до бани и приведи себя в пристойный вид, пока твои новые апартаменты до ума доведут, — валяться в грязи Ксавьер никакого желания не испытывал. — И не делай глупостей, малыш. Если мне опять придется тебя искать, я сильно рассержусь!

Равиль вздрогнул, все так же сидя на тюфяке и не поднимая головы.

Не дождавшись более внятного ответа, мужчина вышел, раздраженно саданув дверью. Его от души забавляло, когда лисеныш начинал кусаться и огрызаться — до известной границы, конечно, — но в последние недели красавчик Равиль вел себя так, что невольно хотелось снова хорошенько поучить его ремнем. Боль по крайней мере вызывала хоть какую-то живую реакцию, тогда как остальное время мальчишка разве что под себя не ходил и даже в постели больше напоминал кладбищенскую статую, так что приходилось пробовать все более изощренные и острые забавы, чтобы добиться какого-нибудь отклика.

А это злило, хотя за разговором рыжика с любимым родственничком Ксавьер наблюдал пусть издали, но с непередаваемым удовлетворением. Правда, потом его отвлекла какая-то тупая свинья, и юноша исчез на некоторое время из поля зрения, да и отсутствие Ожье доставило пару неприятных минут… Однако компания какого-то смазливого музыкантика и раздавленный, убитый вид лисенка — успокоили, подтвердив, что все идет как задумывалось.

Ну разумеется! Он не собирался обнародовать признание Поля Ринардо — рисковать еще и своей репутацией? Увольте! Может быть, как крайнюю меру оставить и стоит, — предусмотрительность, вот главное достоинство успешного негоцианта, и никогда не знаешь, что может пригодиться. Но… По зрелому размышлению игра не стоила свеч, зато очаровательный юный лис оказывался на надежном и коротком поводке.

Ожье дергать за хвост — вообще было одно удовольствие! Расправиться с конкурентом по делу, есть много способов, но трудно отказать себе в изысканном наслаждении взять, наиграться вволю, растоптать и выкинуть обратно в грязь то, чем так дорожил твой соперник…

Свое законное — Ксавьер вернет, не будь он Таш, и как же сладко было бросать казавшемуся таким непрошибаемым и толстокожим, охочему ходоку по женской и мужской части, о котором гулящие бляди обоего пола и всякого достатка отзывались не иначе, как с восхищенным придыханием, — какой горячий и отзывчивый рыжик в постели…

Строптивый, правда! И хитренький: пол-Венеции на него слюной истекли, а он не много, ни мало наметился выше обычного мальчика-помощника… По «особым» поручениям в том числе.

К евреям местным полез, такую сделку сорвал… Из тюрьмы его еще вытаскивать пришлось! Уезжать спешно… Однако хорош, чертенок, ничего ради него не жалко! Где только такое чудо откопал, в какую цену тот обошелся, чтоб из борделя выкупить — не представить, наверняка!..

И стоял, смотрел как железный Грие желваки катает, понимая, что не может просто броситься сейчас и глотку жениному братцу перегрызть… И улыбался: как скажешь, свояк, — равноценный обмен? Тебе — состояние, мне — твой рыжик и сделаю я с ним все, что захочу…

Уже делаю. Он и не пищит даже. Но ведь можно постараться, чтобы запищал — и громко… Тебе как больше нравится?..

О, этот вечер был его триумфом, и предложение мамаши Таш его увенчало — в доме еще можно скрыть что-то, а так — содержанка. Выставленная мишень. У святых отцов руки, скорей всего не дойдут, да еще подмасленные, но соседние мальчишки дверь дерьмом будут мазать изрядно! И слухи… — Ксавьер выглянул в низкое оконце и широко улыбнулся: кто бы мог подумать! Ангелочек с гитарой.

Как же ты вовремя, мальчик!

Когда шаги мужчины и распоряжения сопровождавшим его слугам затихли на лестнице, Равиль наконец шевельнулся, дотягиваясь до монеты: трогать ее было противно, но полная лохань горячей воды, кусок мыла и чистая смена одежды — то искушение, с которым даже не хотелось бороться. Юноша расправил затекшее за ночь, занемевшее тело и, переждав внезапный приступ головокружения, упрямо направился, куда было сказано хозяином — никакое недомогание и никакие посторонние мысли не помешают ему получить такое удовольствие!

С вечера еще моросил мелкий дождик, превратив улочку в чавкающее болото грязи. Равиль с сомнением осмотрелся, выбирая более-менее пригодную дорогу…

— Надо же, какая встреча!

Бодрый оклик над самым ухом, заставил его подскочить, тут же вляпавшись в лужу.

— Ой, простите! — лучившиеся жизнерадостностью голубые глаза приняли смущенное извиняющееся выражение, и Густо нераздумывая потянул юношу на себя, чтобы исправить свою оплошность.

Равиль машинально поблагодарил его кивком, чем спровоцировал на следующее оптимистичное до банальности замечание:

— Погодка нынче не очень… Вы куда-то собираетесь?

Равиль с усталым раздражением подумал, что разумеется уже заметил, что погода оставляет желать лучшего. Еще до рассвета заметил, потому что продрог как бездомная собака, но вслух сказал лишь:

— В бани.

Виски ныли, как под сверлом и тратить силы на поддержание светской беседы, казалось непозволительной роскошью. Однако молчать было бы грубо, а шарахаться от каждой тени глупо. Юноша пожал плечами, словно говоря, что ничего из ряда вон выходящего он не планирует и посещение бани вместо утренней службы для него самое естественное дело.

— Значит, я вас провожу, — радостно заключил Августин. Неприветливость вчерашнего знакомого, судя по всему, не произвела на него должного впечатления и не смутила. — Нам, кажется, по пути…

Равиль вздохнул и в ответ одарил своего непрошенного попутчика укоризненным взглядом, который пропал втуне. Простодушная улыбка молодого музыканта не изменилась: слишком простодушная, чтобы поверить в случайную встречу. Равиль только снова пожал плечами и пошел, не оглядываясь.

Августин явно разыскивал и ждал его целенаправленно, только зачем? — меланхолично спросил себя юноша, не пытаясь вникать в веселую болтовню не отстававшего настойчивого спутника.

Необъяснимое внимание выглядело чересчур подозрительно, и хотелось от него поскорее избавиться, так что порог бани Равиль переступил с облегчением, не подозревая до какой степени настойчивым на самом деле мог быть музыкант.

Юноша отмокал в чане долго, несколько раз просил еще горячей воды. Правда, от прочих услуг отказался, не будучи уверенным, что сможет их оплатить, а помимо всего, не желая к тому же, чтобы даже банщик видел его голым. Кроме того, ни один банщик не смог бы сравниться дотошностью в подобном вопросе с ним самим.

Увы, то от чего он, не признаваясь себе, пытался отмыться, было неподвластно обычным воде и мылу, и даже самой дорогой парфюмерии! Пока он одевался, рассудок безнадежно цеплялся за какие-то незначительные мелочи, вроде того, что башмаки так и не просохли, только бы не думать, что нужно возвращаться…

Никаких иллюзий о том, что его ждет, Равиль не испытывал и за пустые надежды тоже больше не цеплялся. Единственный, кто мог бы его понять сейчас, — это Айсен: и потому что святой, и потому что сам был по другую сторону и знает, как это бывает. Но надеяться на него?.. — Равиль на минуту спрятал лицо в ладонях. — И тем более просить о помощи, он не станет! Синеглазенький хоть и трижды талант, зато Таш опытный мерзавец. Так что, пусть Айсен едет подальше со своим лекарем и будет счастлив… Должен же хоть кто-то быть счастлив в этом паскудном мире!

Отняв ладони, юноша поправил ворот и влажные волосы, и вышел, расплатившись с хозяином заведения, вот только далеко ему уйти не удалось. Оба молодых человека замерли напротив, потрясенно уставившись друг на друга. Изумленный преображением завешенного пышными нарядами загадочного молодца в скромного достойного юношу, чья строгая красота не имела себе подобия, Августин тем не менее пришел в себя первым и приблизился, решительно произнеся:

— Вы нездоровы, это видно, и я хотел проводить вас обратно тоже… Но время уже обеденное. Не составите мне компанию за столом?

Сказать, что Равиль очень удивился, — было бы слишком скромно! Молодой человек стоял под козырьком крыши, но мокрые кольца светлых волос, промокшая на плечах куртка и грязная обувь со всей определенность говорили, что все эти несколько часов музыкант топтался поблизости в ожидании. А предложение об обеде, сделанное весьма категоричным тоном, на мгновение лишило дара связной речи!

Следующая мысль заставила неуверенно нахмуриться: поесть действительно стоило бы. Юноша не чувствовал голода, но с трудом припоминал, когда в последний раз ел… То есть вчера он, разумеется, ел… наверное… но вот когда?

Не имеет значения, — Равиль тряхнул головой, — его денег не хватит даже на малюсенькую булочку, не говоря уж о чем-то более существенном.

Густо принял его движение за отказ, и не слишком ошибся, но отступать не собирался:

— Я не заметил, чтобы вы куда-то торопились, — сухо произнес оскорбленный молодой человек. — Или вы считаете низкой мою профессию?

Последнее предположение добило Равиля своей нелепостью:

— Боже, конечно нет! — наконец смог произнести нечто внятное потрясенный юноша. — Наоборот, я…

— Тогда все отлично! — просиял Августин, обрывая его и буквально утаскивая за собой, при этом второй рукой он ловко подхватил с перилок корзинку. — Вы не думайте, я не про кабак какой, посидим у меня… Ну, то есть не совсем у меня, я у знакомого остановился, но он против гостя не будет, да и скорее всего сейчас не дома…

Ничего не понимающий, Равиль даже не пытался сопротивляться: во-первых, с сумасшедшими не спорят. Во-вторых, слова про приятеля, у которого поселился сам Августин, его странным образом успокоили — может, у них так принято. Парень — из компании Айсена, может, они вообще в свободное время бродячих кошек отлавливают, чтоб накормить и в хорошие руки пристроить, вот наметанный глаз за него и зацепился. Мол, тоже — накормить и пристроить… идея показалась настолько забавной, что юноша не удержался и фыркнул.

Густо поддержал его открытой улыбкой: смешок вышел нервным, но это все равно было лучше застывшей мертвенной отрешенности.

— И чего это мы «выкаем», как при дворе? — оптимистично поинтересовался парень, гостеприимно распахивая дверь перед Равилем и пропуская его перед собой. — Чтобы быть благородным человеком, не нужно расшаркиваться как индюку!

— Хорошо, — согласился юноша даже с некоторым разочарованием: представшее жилище не поражало воображение, было далеко от роскоши и прямо говорило, что его хозяин личность исключительно творческая, ибо чтобы сотворить такой бедлам, да еще и жить в нем — способности должны быть исключительными.

— Не обращай внимания, — махнул рукой Августин, одновременно отсылая кивком высунувшуюся откуда-то девицу и раскладывая на столе аппетитное содержимое корзинки. — Кантор любит, чтобы у него все было под рукой…

Равиль хмыкнул: судя по стройному ряду бутылок, последнее относилось в первую очередь к ним. Ничего угрожающего и настораживающего он пока не заметил, и стоило немного расслабиться, как проснулся интерес — ему ведь нравились песни этой страны, пусть сам он и не умел ничего такого, а теперь он в гостях у одного из поэтов… Он все еще осматривался, цапнув со стола колбаску, и только через пару минут понял, ЧТО ответил на вопрос нового знакомого об имени… И замер.

— Красивое имя, — как ни в чем не бывало заметил Густо. — Еврейское, так?

Равиль медленно поднял на него глаза… Августин невольно сглотнул, а потом вспыхнул:

— Да ты что?! Мне какая разница!!!

Побелевший юноша обессилено ткнулся на подвернувшийся кстати стул, уронив тяжелую голову на руки.

— Прости, — но закончил с нажимом. — Я крещен. В крещении Поль.

— Как скажешь, — Густо дернул ртом, про себя изумляясь: сколько же еще тайн у этого парня!

Однако потрясение видимо пошло на пользу, и Равиль немного оттаял. Грея в ладонях стакан, он с увлечением слушал красочные рассказы о трубадурах, о самом Эспри, подвизавшемся на этом поприще с 13-ти лет, и анекдоты о норове хозяина квартиры, где они сидели, и у которого оказывается учился даже Айсен…

— А ты его давно знаешь?

— Года два, — прикинул Равиль, — но можно сказать, что со вчерашнего вечера…

— Года два? — удивился Августин. — Так вот откуда у тебя акцент, ты тоже на Востоке жил!

И прикусил язык, потому что юноша снова переменился в лице и подобрался.

— Прости! — Густо даже вскочил. — Ты не думай… Я не лезу! И спрашивать больше не буду! Просто…

Молодой человек беспомощно запнулся, впервые не зная, как подобрать слова и объяснить, почему ему так хочется, чтобы этот бледный паренек хотя бы улыбнулся. И без всяких заморочек. К тому же, трудно объяснить то, чего не понимаешь сам до конца, а между тем Равиль серьезно и напряженно ждал продолжения.

— Не буду, и все, — путано закончил Августин, найдя как выкрутиться и уйти от щекотливой темы. — Кстати, может приляжешь? На часок. А то не в обиду, но вид у тебя, как будто с тобой всю ночь черте-что творили!

И опять, видно, попал на больное, потому что юношу откровенно передернуло. Пунцовый от неловкого смущения Густо замолк с несчастным видом, уже боясь даже открыть рот, но Равиль лишь коротко взглянул на него и неожиданно согласился с усмешкой.

Редкий человек, разменяв тридцать пятый год, может честно сказать о себе, что ни за один поступок в жизни ему не было стыдно, а кто говорит так — либо дурак, либо слаб памятью. К Ожье ле Грие не относилось ни первое, ни второе, он не был глуп, и на память тоже никогда не жаловался.

Память его была тверда, как кремень, и с завидной регулярностью напоминала то, что хотелось бы навсегда забыть, отзываясь пинком в старую незаживающую рану, которая упорно не хотела становиться шрамом. Она тянула и ныла, Ожье усмехался себе — мол, как у стариков на плохую погоду, только смех выходил сквозь зубы, и мэтр Грие мог дать свое честное купеческое слово, что время, считающееся, как известно, лучшим лекарем, на самом деле ловкий шарлатан и ничерта не лечит! От его рыжекудрой болезни по имени Равиль — лекарства не существовало, как от чумы…

Только смерть. Иногда хотелось убить его собственными руками — не образно, без шуток. Почувствовать, как замирает под пальцами бьющаяся голубая жилка, увидеть как с трепетом опускаются длинные ресницы, чтобы уже не подняться больше, царапнув до крови взглядом дымчатых глаз… И быть может тогда, отделенный неодолимой преградой, навсегда затерявшийся среди теней прошлого, лисенок наконец вынет остренькие зубки из чужого сердца.

Наваждение рассеется… Он перестанет чувствовать будто наяву, на грани дремы и бодрствования, — как кусачий звереныш прижимается к нему во сне, сопит, уткнувшись носом куда-то в грудь, только взлохмаченные кудри торчат во все стороны. Ожье очень наделся забыть и не вспомнить однажды, как маленький рыжик ерзал у него на коленях, стреляя глазками, как выгибался под ласками, обхватывая своими стройными ножками, всхлипывал и кричал, кончая… А главное, что однажды он наконец перестанет думать о том, что сейчас это все познает другой.

Перестанет ненавидеть своего соперника, свое юное проклятие, весь окружающий мир за то, что все не так, и себя самого… Раз за разом спрашивая себя, в чем он ошибся, мужчина находил один ответ и злобно интересовался: ну что, наигрался в благородство?! На кой хрен сдалось снимать с парня ошейник, какого дьявола носился с ним как дурень с писаной торбой! Надо было по правде посадить на цепь у своей постели, и никуда бы лисеныш не делся!

И счастлив бы был, что пощадили и при себе оставили… Ох, Господи, на луну впору выть! Хотелось ведь, чтоб от души, хотелось его настоящего, а для того рыжику еще найти себя нужно было… Нашел? Нашел, как видно! И ушел.

А тебе осталось только локти кусать поминая последними словами те дни когда невозможное рыжее чудо ночевал под твоей крышей. Ведь пальцем тронуть не смел, неловким вздохом задеть опасался… Доосторожничал! Что мальчишка вильнул хвостом и ушел в чем был, чтоб, дескать, даже повода для попрека не оставить.

Так получается, что и упрекнуть его не в чем: ты ему кто, — не отец, не хозяин, чтобы за ошейник обратно приволочь да дурь из головы выбить, и уж точно не любовник. Опекун… Все, что давал — давал сам, за полу никто не дергал, милостыню не клянчил, да и не денег потраченных жалко, он хоть целый приют содержать может, не обеднеет. Просто настал момент, когда мальчик решил, что опека ему больше не нужна…

И оказался прав. Судя по тряпкам, любовник, пусть и паскуда порядочная, но в черном теле его не держал, за конторку не усаживал и спину гнуть не заставлял. Повзрослел лисенок, похорошел — хоть сейчас на икону! Бледноват, конечно, под глазами опять тени, но ведь волновался, это видно… к тому же, с дороги и, само собой, бессонные ночи в постельных игрищах тоже способны утомить… Аж зубы свело, — так сжал челюсти, когда его увидел!

Все такой же гордый, лисенок подошел предупредить, что свояк на него зубы и когти точит — и опять тебе плюс, малыш, добра не забываешь… А сам чем ответил? То, что чувствовал Ожье сейчас, даже стыдом назвать было трудно! Глаз сомкнуть не смог: так и стояло перед ними помертвевшее лицо в обрамлении сияющих золотом каштановых кудрей, изумленно застывший взгляд человека, получившего внезапный и подлый удар в сердце…

Сам не мог сказать, как язык повернулся. Обернувшись сквозь толпу, едва не бросился к мальчику, но рядом возник лучащийся довольством Таш, и опять накатило совсем другое. Ожье ушел с празднества, как только смог. Не дождавшись песен Айсена, не сделав ничего из того, что планировал… Заперся у себя в конторе и пил не пьянея почти до самого рассвета.

К утру, не то что упился, скорее проспался, стряхнув с себя прошлый день и прошедшую ночь ладонью по лицу… Новый день, новые заботы, а мало их никогда не бывает. Деловой человек потому так и называется, что у него всегда есть дела, которые нужно решать, и Ожье с головой погрузился в повседневные надобности, — свою надежную опору в изменившемся мире всяческих чувств, которые не так давно вовсе его не интересовали, а теперь только работа и спасала, чтобы не наворотить глупостей.

Как узнал, куда собственно рыжик делся, — Грие пустился во все тяжкие, разве что беременность жены немного охладила, да к тому же не помогло нисколько… Ведь, чуть на Айсена не накинулся, когда увидел! А мальчик любит, любим и счастлив, да и не мальчик уже — красавец, умница, талант… Грие оторвался от пересчета последних поставок и крякнул от неожиданности, увидев, что этот самый талант неторопливо приближается к конторе.

— Какими судьбами?! Решил в гости заглянуть? — Ожье вышел навстречу и, не стесняясь, крепко обнял смутившегося юношу.

— Да вот…

Айсен больше молчал, по своему обыкновению. Слушал, улыбался тихо в ответ на шутки-прибаутки и прочие присказки, и пристально вглядывался в балагурящего мужчину невероятными своими глазищами-омутами… А потом сказал за чем приходил так же запросто и серьезно:

— Я вас искал вчера еще. Хотел поговорить…

— О чем же?

— О Равиле.

— О чем тут говорить! — бросил мужчина, и его тут же оборвали:

— О ком, — с нажимом поправил сидевший напротив молодой человек.

— О ком-о ком, — раздраженно согласился Грие. — Но почему именно со мной?

— Фейран тогда отослал его к вам, — спокойно объяснил Айсен, — а вчера вы говорили с ним не как хозяин и раб.

— Так он не раб, а я ему не хозяин, — пожал плечами Ожье, отходя к окну.

Айсен хмурился, глядя на широкую спину, но упорство с каким мужчина уклонялся от разговора о юноше, лишний раз убеждало в том, что он пришел по адресу.

— Я не имею привычки подслушивать, но ваши последние слова расслышал… — осторожно начал он.

Этого оказалось достаточно: хлопнув ладонью по подоконнику, Ожье сорвался:

— Ты прав, малыш, оскорблять кого бы то ни было не слишком достойно, но…

— Вы не оскорбили, вы ранили его, — оборвал мужчину Айсен. — Равиль едва пришел в себя после.

Мужчина от души порадовался, что молодой человек сейчас не видит его лица, едва зубами не заскрипел, слушая мягкий укоризненный голос:

— Он не стоял на ногах, едва не упал в обморок. Ему было плохо, и я уверен, что сейчас тоже все еще плохо. Я не знаю, что случилось между вами и не имею права лезть… Но Равиль, судя по всему, любит вас и ему нужна помощь…

Айсен осекся, потому что Ожье резко развернулся, воззрившись на него в изумлении, а потом упорно тряхнул головой, с восхищенным сожалением признав:

— Ох, маленький, как же повезло тому, кого любит твое чистое сердечко! Но ты и правда ничего не знаешь, а Равиль не ты.

Синие глаза стремительно потемнели от чего-то невероятно похожего на гнев:

— Спасибо, конечно! Но вам нужна моя копия или все-таки Равиль? Он ведь вам не безразличен, это видно! Вы слышите, ему нужна помощь! Очень нужна. Этот человек, что был с ним…

— Равиль ушел к нему сам! Это был его выбор и его право! — жестко отрезал Ожье.

— А вы узнали почему? — Айсен не позволил сбить себя с главной темы. — Я видел их: Таш презирает его и относится как к вещи, а Равиль считает его человеком низким и опасным, способным навредить из подлости. Он готов был уйти со мной, но стоило появиться этому Ташу, как все изменилось, и Равиль сделал все, чтобы Таш не заметил меня, очевидно думая, что тот может донести церковникам, как он и предупреждал чуть раньше. Равиль его боится! Он болен, ему нужна помощь врача… Я не знаю, что произошло и что происходит теперь, но почему вы даже не пытаетесь узнать?

Молодой человек уже поднялся, и Ожье смотрел на него, не узнавая хрупкого мальчика-раба компаньона Кера в этом решительном юноше.

— А может, знаете, но считаете, что так и должно быть?! Возможно, что Равиль в чем-то виноват перед вами, но сейчас он сломлен и измучен! Почему вы бросили его? Я думал о вас лучше, — с сожалением закончил Айсен, направившись к двери.

От последнего заявления, мужчина дернулся, как от пощечины.

— Малыш…

Айсен обернулся, и откровенное разочарование в синих глазах — резануло словно ножом.

— Таш бьет его, — обыденно сообщил молодой человек. — Я видел синяки, а уж в них толк знаю…

Он ушел, не задерживаясь больше и оставив мужчину стоять, как пораженного громом.

Два года назад в доме Фейрана, Айсен и Равиль не сказали друг другу и слова, к тому же Айсен тогда был, мягко говоря, не в самом лучшем состоянии. Однако юноша, с которым он познакомился буквально вчера, — не походил на того, кто будет продавать себя первому встречному за содержание и дорогое колечко. Все в его облике буквально кричало о помощи, а в глазах уже не осталось надежды, лишь пепел ее… Так что пройти мимо становилось совершенно невозможно.

Особенно тому, кто на собственном опыте узнал, каково это. Следующий, кого навестил в тот день Айсен, был его учитель и наставник. Мэтр Филипп ничего конкретного о Таше сообщить не смог: пересекались они не часто, исключительно по делам, и с тех пор, как Грие женился, а предприятия с оборотами перешли под его руку, вовсе ничего не слышал. Разве что, тот провел где-то почти год в Италии, налаживая поставки ценных тканей. Равиль судя по всему тоже был с ним…

Вот и причина, по которой Ожье сейчас не желает пальцем о палец ударить для юноши, только ревность и гордыня еще никого до добра не доводили! Допустим, Равиль ушел к Ташу от великой любви — во что верилось с огромным трудом — тем более, глядя чем все закончилось, юноша был достоин лишь сострадания. Любовь — не преступление, а боль разочарования и предательства жжет душу сильнее, чем любое железо способно жечь тело.

Если же нет, если дело не в привязанности, — тогда еще страшнее! Но чем Таш мог шантажировать юношу?!

Ответ напрашивался сам собой. Однако, оставив вопрос, как об этом мог узнать Таш, Ожье прошлое постельного мальчика никогда не волновало, эту тревогу он бы решил запросто. Да и отдавать себя негодяю, только лишь для того, чтобы не быть обвиненным в распутстве — здравый смысл здесь даже не появлялся! Определенно, все было куда сложнее, и быть может именно Кантор, более сведущий и в нравах, и в интригах сможет им помочь?

Айсен чувствовал себя так, как будто одновременно нашел… брата, что ли… По несчастью — точно! И мог наконец вернуть тот неизмеримый, не имеющий цены долг, который позволил ему жить, радоваться жизни и быть счастливым, несмотря на уже предписанную судьбу, ведь книгу судьбы, как и все книги, пишут люди — своими ошибками, своими порывами, своим выбором. И его выбором было возвратить сейчас другому то, что однажды было подарено ему самому: единственный случай, когда ничего не теряя, даритель наоборот приобретает большее, а дар не уменьшается в цене…

Задумавшись о своем, Айсен едва не оказался сбит с ног вылетевшим сломя голову, пунцовым толи от злости, толи от смущения Августином. Молодой человек уже имел возможность убедиться, что несносный норов знаменитости с годами становился лишь еще более несносным, поэтому только улыбнулся трубадуру через распахнутую дверь.

— О! Явление Христа народу, — язвительно приветствовал Кантор любимого ученика.

— Как скажете, мэтр! — парировал Айсен, чувствуя, что гнетущее со вчерашнего вечера напряжение понемногу спадает. — Это значит, что мне придется остаться до Рождества и наклеивать бороду перед выступлением?

— Чертенок! — Кантор фыркнул и довольно ухмыльнулся.

— Это значит, что дурной пример заразителен, — продолжил он, отщипывая кусок от сдобы, выложенной перед ним верной Элен, в исключительных случаях проявлявшей исключительную расторопность. — Стоило Густо один вечер появиться в твоем обществе, как на утро я обнаруживаю в своей постели весьма утомленное жизнью рыженькое нечто, не обделенное мужскими причиндалами!

Два и два сложились быстрее, чем на счетах.

— Равиль? — Айсен сразу же перекинулся к главному. — Равиль был у вас?

— Да хоть царь Давид!

Айсен с усталым вздохом опустился на предложенный кивком стул:

— Он нездоров. Наверное, опять почувствовал себя нехорошо, а Густо предложил отдохнуть…

Кантор хмыкнул в ответ на подобное заявление.

— Да видел, я что твой Равиль, отнюдь не в неглиже, спал, аки младенец в святой обители, и в развращении невинного отрока не упрекаю! И, кстати, не знаю как у него с остальным здоровьем, но голову подлечить не помешало бы. Первый раз в жизни симпатичная штучка пугается чуть не до икоты, видя меня у кровати… Да еще парень, а не девица! Ощутил себя сразу ревнивым мужем и суровым папенькой на страже целомудрия. Не понравилось… — завершил менестрель свою речь неожиданным выводом.

Айсен невольно рассмеялся, но тут же снова стал серьезным.

— О нем я и собирался поговорить, когда шел к вам…

Обойтись в двух словах не получилось. Айсен сводил догадки с тем, что успел заметить, подводя к единственному выводу — юношу надо спасать, а чтобы спасать, надо знать как и чем Таш ему угрожает. Где-то на середине беседы, появился Фейран, встревоженный долгим отсутствием любимого и отправившийся на его поиски. Кантор только кусал губы, из последних сил сдерживая улыбку и какое-нибудь ехидное замечание, наблюдая, как господин лекарь ласково журит «свое солнышко», тут же обнимая его, а расстроенный Айсен хмурится от того, что заставил волноваться за себя и успокаивает… Идиллия просто! Но свое счастье они выстрадали.

И теперь Айсен сам рвется помогать тем, кому в жизни еще не повезло. Однако прекрасные порывы частенько заканчиваются далеко не прекрасно.

— Все это, конечно, интересно, — протянул мужчина, — но насколько я понял, Равиль тебя ни о чем не просил. И может быть, что спасибо совсем не скажет, за то что мы вмешались…

Это было нужно сказать, но Айсен дернулся:

— Вы же не думаете, что мне нужна какая-то особая благодарность? — в тоне сквозило удивление. — Я лишь хочу помочь тому, кто в том нуждается.

— Достойное желание, но всех спасти нельзя, — с сожалением произнес Кантор.

Задетый разговором с Ожье, а точнее отсутствием его результата, Айсен воспринял в сущности верные слова чересчур остро и вспыхнул:

— Я и не рвусь в святые подвижники! Но не вижу причин оставлять человека в беде. Если бы мэтр Филипп когда-то начал отговариваться, вместо того, чтобы действовать, меня бы здесь просто не было!

— Сядь! — жестко оборвал вскочившего юношу Кантор, прежде чем вмешался молчавший все это время Фейран. — И успокойся! Как все серьезно…

— Простите! Я не хотел вас упрекать… — алеющий от стыда из-за несвойственной ему вспыльчивости Айсен немедленно укрылся в объятиях возлюбленного, подняв на него потемневшие синие глаза. — Ты тоже так думаешь?

— Мы что-нибудь придумаем, — спокойно и твердо пообещал Фейран, погладив висок юноши кончиками пальцев.

Он чувствовал и свою вину: Айсен раним и отзывчив, принимая чужие радости и горе, как свои, но на пустом месте поднимать панику не будет. Вдосталь набросавшись нелепыми обвинениями и домыслами, он скорее не поверил бы в землю под ногами, чем своему ненаглядному мальчику — и в том, что Равиль, которого и вспомнил-то с трудом, заслуживает, чтобы ему протянули руку, и в том, что юноше нужна помощь. А если сейчас тот мальчик в беде, то в этом есть и его «заслуга», ведь отослал к Грие в сердцах, не задумываясь, не пытаясь присмотреться, только бы сплавить подальше…

— Разве я сказал, что ты неправ? — поинтересовался Кантор, тяжело глядя на эту пару. — Наоборот, именно ты и прав, что не равнодушен! Это я, старая корка, которая считает, что если рвать сердце по каждому встречному — никакого сердца не хватит… И разумеется, я попробую что-то узнать, хотя бы об этом торгаше… Потому что узнать, чем он связал с собой парнишку, достоверно вы сможете только у Равиля. Да и спасать человека куда проще, если он хотя бы знает, что его спасают! А то, если ты прав во всем, мой не по годам мудрый ученик, шантаж — дело тонкое, твой Равильчик может начать и упираться своему спасению… Исключительно из высоких побуждений, а это я вам скажу такие твари, коли заведутся — уже не переломишь!

Айсен вновь вспыхнул смущенным румянцем от намека, ясно читавшегося в искристых светлых глазах музыканта.

— И что же делать?

— А ничего не делать! — безмятежно потянулся мужчина. — Думать! Спешка, она сам знаешь когда хороша. Густо с ним как видно накоротке сошелся, вот пусть и дальше встречаются. Августин парень простой, за душой ничего не держит, а главное — его ваш рыженький тоже цепанул — лучше помощника не найти!

Возможно, методы ему и не нравились. Не нравилось использовать привязанность другого человека, пусть даже в благих целях. Но приходилось признать, что у Кантора куда больше опыта по части форм, которые могут принимать людские пороки, и Айсен согласился с объединившимися наставником и любимым, у которого отлегло от сердца, что юноша не будет рисковать собой, опять попадаясь на глаза какой-нибудь беспринципной мрази.

На том и порешили.

Августин ошибся, прошлой ночью по счастью с ним ничего не делали, но возвращаться к Ксавьеру Равилю хотелось примерно так же, как приговоренному к казни прыгать в кипящее масло или надевать петлю на шею. И юноша малодушно поддался порыву оттянуть этот момент как можно дольше: тем более, что вряд ли заминка обернется чем-то худшим, чем то, что уже есть.

Равиль был уверен, что не уснет в незнакомом месте, у человека, с которым познакомился всего пару часов назад, но отключился едва ли не раньше, чем голова коснулась подушки. Похоже, проверенный рецепт из сытной еды, приятного вина и спокойной располагающей обстановки по-прежнему действовал на него безотказно, и юноша безмятежно проспал почти до темноты. Разбудили его голоса, а когда смысл едкого комментария ехидно взиравшего на него мужчины дошел до затуманенного со сна сознания, юноша мгновенно оказался на ногах, лихорадочно пытаясь стянуть шнуровку на одежде, которую ослабил перед тем, как лечь. Господи-ты-боже-мой, его застали в чужом доме в чужой кровати(!) и… — дальше мысли не шли.

То бледнеющий до призрачной синевы, то заливающийся багровым румянцем от стыда, Равиль, сбивчиво бормоча извинения за беспокойство, и мешая их с уверениями, что ему уже непременно пора уходить в ответ на попытки Августина его задержать, опрометью вылетел вон, едва не свернув себе шею на лестнице, так что остановился уже только в каком-то переулке. И понял, что поторопиться с возвращением ему действительно следовало: смеркалось, а пока он добрался до конторы, ставшей его новым пристанищем, сумерки уже плавно перешли в ночь.

День начался отвратительно, а закончиться грозил еще хуже — сквозь ставни пробивались полоски света. Равиль горячо взмолился всем высшим силам, какие существуют только, чтобы это были слуги, которых Ксавьер само собой приставит к нему для присмотра за своей собственностью… Зря, конечно.

За время его отсутствия две небольшие комнаты разительно переменились. Очищенные от хлама и пыли, вплоть до выскобленных стен и полов, они обзавелись простой неброской мебелью, а в уголке юноша даже разглядел небольшой сундучок с тем, что с некоторой натяжкой он мог бы назвать своей одеждой и принадлежностями… Наверное, будь ситуация иной, Равиль был бы счастлив и смущен, что кто-то постарался обустроить жилище, в котором ему предстоит существовать, но в этом случае ни о какой признательности говорить не приходилось. Вид огромной постели, занимавшей половину второй комнаты, наводил на самые конкретные мысли и вызывал лишь тошноту, ставшую практически неодолимой, стоило увидеть, кто его дожидается, вольготно расположившись на обширном ложе с бокалом вина.

— Так-так-так, — протянул мужчина с улыбкой, от которой заныло под ложечкой и по спине побежал холодок. Он непринужденно поднялся, надвигаясь на застывшего юношу. — Явился, рыженький, не запылился?

Равиль дернулся невольно, но бежать было бесполезно, да и не куда. Он молчал, не отрывая глаз от пола, к тому же давно понял, что говорить что-то не только бессмысленно, но и чревато куда худшим.

— Нагулялся, дрянь дешовая? Ну, кого спрашиваю?! — Таш сгреб кудри, оттягивая голову в сторону, чтобы лицо оказалось запрокинутым к нему, но юноша упорно отводил взгляд.

Пощечина. Равиль все так же молча ударился плечом о стену, по подбородку поползла кровь… Так и есть, ничего нового.

— Сученок… — следующие пощечины сопровождались бранью, она ответа не требовала. — Открой глаза подстилка и отвечай: я тебя предупреждал?

А вот теперь лучше ответить, потому что Ксавьер действительно в гневе.

— Да… — одними разбитыми в который раз губами.

И понял, что это тоже ошибка, вовсе не лучше, чем молчание, но вся его жизнь ошибка на ошибке, и эта не самая большая…

— Я тебя предупреждал, чтобы ты меня не сердил, лисенок? — во вкрадчивом тоне мужчины прорезались угрожающие шипящие нотки.

— Да… — юношу внезапно затрясло от понимания, что этот день закончится очередным кошмаром наяву.

— Значит, ты должен попросить прощения и хорошенько за то время, что я волновался, куда ты делся.

Почему-то издевка о тревоге показалась самым горьким из всего, что с ним случалось! Равиль всхлипнул, ощутив, как безжалостные пальцы сноровисто перехватывают горло, чтобы удобнее было держать, и пригибают вниз… и вдруг забился изо всех сил, выворачиваясь из захвата, отбиваясь от пытавшихся скрутить его рук.

Однако злость на сопротивление лишь подпитала азарт, а силы были слишком неравны. Когда Ксавьеру все-таки удалось перехватить обезумевшего мальчишку, он без сожалений приложил того о стену затылком, так что пацан обмяк, и швырнул на пол — Равиль едва успел подставить локти, упав на четвереньки. Пинок ногой под дых свалил юношу окончательно, а в следующий момент он ощутил, что с него целенаправленно срывают одежду, и ударил ногами… Попал. Последовавший пинок вышиб весь воздух из груди, а второй раз ударить он не успел.

За время, что дыхание пробовало восстановиться, Таш успел ловко расправиться с одеждой, обнажив именно то, что его интересовало. Обрывки рубашки стянули руки, не давая сопротивляться дальше, сдернутые и перекрученные у колен штаны мешали пинаться.

— Кажется, малыш, у тебя очень скверная память, и ты опять забыл, как наказывается непослушание, — приторно-ласково произнес Ксавьер, затаскивая юношу на пресловутую кровать с краю. — Значит, самое время напомнить…

Равиль сдавленно выл, вцепившись зубами в покрывало, пока сложенный в двое ремень гулял по голой коже выставленных ягодиц и бедрам — не торопясь, методично распределяя удары, вперехлест и поверх уже вспухающих рубцов от предыдущих. Если бы мог разжать зубы, он бы взмолился о пощаде, он бы просил прощенья, сделал бы все, чтобы только прекратить порку, потому что Ксавьер в этот раз превзошел сам себя… А потом Равиль снова разучился дышать на несколько минут, когда отшвырнув свое излюбленное орудие, и отдохнув немного за бокалом вина, мужчина вернулся, дабы приступить к главной и неизменной части своих развлечений.

Жесткие пальцы впивались в истерзанную плоть, отзываясь в голове огненными вспышками. Внутри ощущения могли бы сравниться с тем, как если бы «любовник» орудовал в проходе юноши неструганым поленом, а не собственным членом. Непрерывный прибой безбрежной как море боли, накрыл его, утянул за собой и бил измученное тело соленой от слез и крови волной…

Когда Касавьер отстранился, Равиль просто безвольно сполз на пол рядом с кроватью, скорчившись у его ног. С пренебрежительной ленцой оглядывая из-за стола распростертого юношу, Таш все же перед уходом распустил узлы и даже потрепал слипшиеся от пота волосы:

— Сам виноват, золотко! Учишь тебя, учишь, а ты все брыкаешься…

Даже если бы хотел, Равиль не смог бы ответить сейчас! Обнимая себя руками, он бессознательно пытался свернуться, прикрыться хоть немного, содрогаясь в сухих рыданиях. О да, он знает, одно он уже выучил — он не заслуживает ничего другого. Это ясно как божий день, не нужно больше объяснять! Потому что грязная потасканная шлюха… и самый страшный грех — шлюха неблагодарная. Все просто на самом деле, он не заслуживал ни Ожье, ни того, что ему давал Ожье, поэтому и потерял его…

Но по крайней мере в глазах любимого человека вчера было презрение, а не проклятие, и пока Таш не наигрался, пока держит рыжика Поля при себе — пускать в ход признание побоится, чтобы ненароком не задеть себя…

Равиль так и забылся на полу, провалившись в болезненное забытье, мало напоминающее сон.

Он очнулся где-то к середине ночи оттого, что опять продрог. Кое-как, почти ползком юноша добрался до сундучка с одеждой, натянул первую попавшуюся рубаху, с омерзением обтеревшись от засохшей спермы обрывками прежней, и с облегчением забрался в холодную постель. Это обширное сооружение — для Равиля впору было сравнивать с самыми изобретательными орудиями уважаемого мэтра Барро, но по своему основному назначению, оно тоже вполне могло использоваться, хотя, желать спокойного сна было глупо, а самому себе — тем более…

Голова кружилась от слабости, и казалось, что кровать покачивается, как на корабле. Корабль… — Равиль охотно соскользнул в накатывавшие прибоем грезы.

Как невыразимо ласково звучало это небрежное «рыжик» от Ожье — как никогда! Ни до, ни после. Пальцы нежно перебирали спадавшие волнами на плечо мужчины пряди, и юноша затихал под его рукой, почти не дыша, растворяясь без остатка в невесомых касаниях, которые не несли в себе ничего, кроме невинного любования. Никогда не было холодно, наоборот, крепкое большое тело рядом просто обдавало жаром. И ожидаемая по привычке боль — преображалась, выворачивалась наизнанку, становясь: сладкой, сытой, томящейся, манящей обещанием скорого повторения восхитительной игры на струнах, сокрытых в его податливом теле…

Всплывающие перед затуманенным рассудком образы были чересчур яркими для истощенного сознания. Равиль знал, что бредит, но это был слишком заманчивый бред, чтобы желать от него освободиться! И не замечал, что беспомощно кусает губы, в который раз срывая корочки с затянувшихся трещин, а по щекам бегут прозрачные дорожки запоздавших слез: счастлив тот человек, который может вспомнить хотя бы несколько дней безоблачного счастья! Его счастье — было как пасмурное осеннее северное небо…

Потому что досталось обманом. Оно предназначалось другому, дорогому мальчику, которого господину не стыдно взять в свою постель, милому маленькому лисенку, а не клейменой подстилке из портового притона… Дешевке, проворонившей свой единственный шанс изменить судьбу и сколько-нибудь подняться в цене.

Но ведь он старался! Правда, старался. Но так и не заслужил, чтобы сквозь хмарь снова пробился хотя бы один тоненький солнечный лучик… Не заслужил и все.

Равиль заснул снова лишь под утро, когда рассвет уже нехотя вползал в город. Юношу знобило, он метался и прерывисто всхлипывал во сне, безнадежно кутаясь в одеяло и вжимаясь в подушки, не способные ответить на бессознательную мольбу об успокаивающе сильных объятьях.

Позднее пробуждение принесло с собой отчетливое ощущение дежавю: возмущенный голос несомненно принадлежал Августину. Юноша изумленно вскинулся, но тут же сдавленно охнув, упал обратно: возможно, встать он и сможет, чтобы хотя бы оправиться, но вот сидеть и даже лежать навзничь — вряд ли. Спорившие голоса немедленно затихли при звуках возни, и в следующий миг перед Равилем возник сам улыбающийся Густо, подтверждая, что его появление не продолжение бреда.

— Разбудили? — спросил молодой человек, опустив на подоконник прикрытый салфеткой поднос. — Извини, не хотел. Представляешь, эта дубина говорит, что ты болен, а сам битый час любезничал с какой-то девкой!

Возмущение Густо не знало предела.

— Кто? — только и смог выдавить Равиль, абсолютно не понимающий, что происходит. Вечером здесь был Ксавьер, который выпорол его и отымел до потери сознания, а с утра он просыпается в обществе весельчака Августина.

— Да слуга твой, — дернул плечом Густо, непринужденно присаживаясь на краешек кровати, как будто не было ничего более естественного, чем его присутствие, либо настойчивое внимание, которое он проявляет к совершенно чужому и малознакомому парню.

Равиль кивнул и внутренне содрогнулся: само собой, что Ксавьер кого-то к нему приставил, и само собой, что о визите Августина Ташу донесут в мгновение ока, само собой, что Ксавьер опять разозлится… Господи, пожалуйста, только не ремень снова!

— Не нужно было приходить…

— Ну да, не нужно! — скептически хмыкнул Густо, пожав плечами. — Я хотел извиниться за вчерашний вечер. Кантор не имел в виду ничего дурного, просто человек он своеобразный. Не обижайся и не бери в голову, ладно?

— Хорошо…

— Пришел, — между тем продолжал рассказ Густо, — а ты слег. Наверное, промок вчера сильно?

— Просто нездоровится, — тихо отозвался юноша, стараясь держать голову так, чтобы ссадина на губе не бросалась в глаза, и бездумно подергивая манжеты и ворот рубахи.

— Лекарь хоть был? — так же запросто поинтересовался молодой человек.

— Нет!

Вот уж за лекарем Равиль не стал бы посылать даже лежи он при смерти после вечерней «беседы» с Ташем! Представив дотошный осмотр в духе строгого синьора Джероннимо, юноша опять вздрогнул: у него в синяках все руки, на ребрах тоже наверняка что-то осталось, а во что превратились его ноги и зад — страшно даже представить! Еще страшнее представить, что это кто-нибудь увидит…

— Как знаешь, — неодобрительно нахмурился Густо. — Но от завтрака, хоть он и на обед больше смахивает, ты не отвертишься! Я уже все принес.

Равиль вспыхнул: музыкант не обязан его кормить изо дня в день, даже если никто другой этого не делает!

— Я не… — юноша собирался решительно возразить, но неловко повернулся, и едва удержался от стона.

— Не вздумай отказываться, а то силой накормлю! — с деланной шутливостью пригрозил Густо, напряженно глядя на уткнувшегося в подушку бледного юношу.

Не открывая глаз, Равиль вымученно улыбнулся в ответ и сдался, постаравшись устроиться как-нибудь боком, чтобы было не так больно, и не случилось выдать себя. По счастью, в комнате царил полумрак, потому что ставни оставались прикрыты.

— Спасибо, — почти шепотом поблагодарил он упорного музыканта, принимая из его рук ложку и миску с чем-то ароматным. Есть действительно хотелось, и юноша лишь понадеялся, что Ксавьер не заявится в ближайшие полчаса. — Но все же не стоило…

— Вот еще! — Августин упрямо свел брови, пристально наблюдая за «больным». — Знаешь, я обещал ни о чем не спрашивать… Но это не значит, что должен оставить тебя околевать тут в гордом одиночестве!

Равиль ажно поперхнулся супом от настолько прямого заявления, однако чем возразить на него не нашелся.

Густо просидел у него почти до самого вечера, порываясь помочь в чем нужно и не нужно, каждые 20 минут сбегать за доктором или хотя бы к аптекарю за чем-нибудь укрепляющим, и всячески развлекая. Так что, сколько бы усилий не приходилось прилагать юноше, чтобы прятать истинную причину его «болезни», сердиться на само воплощение непосредственности — было абсолютно невозможно!

А прогнать духу не хватало. Он знал, что просто опять трусит, боится остаться наедине со своими кошмарами, виной, грезами о недостижимом, боится ожидания неотвратимой кары за все свои грехи в лице персонального демона… Наверное, так радуется осужденный, видя, что палач немного ослабляет дыбу, что цепи не слишком трут, а казнь откладывается на часок — не избавление, но хоть поблажка…

— Сыграть тебе что-нибудь? — неожиданно предложил гость.

— Сыграй…

Равиль улыбнулся: минуты бежали неумолимо, и в каждое следующее мгновение на пороге мог появиться Ксавьер. Что тогда? Ведь он опять идет по тому же пути, что с Ожье, и знай Августин о нем правду — разве подошел бы еще хоть раз ближе, чем на полет стрелы?

Это было подло использовать чьи-то лучшие порывы, чтобы продержаться на плаву лишний миг! По крайней мере, когда он отсасывал продавшему его потом агенту, — оба не заблуждались в сути происходящего…

Для таких, как он — всегда другие правила, хорошо хоть с Хедвой удержался! Но… просто представить, вообразить, унестись душой, а не избитым телом в недостижимую сказку — как тут устоять! Ведь бывает же она и наяву, стоит на Айсена посмотреть…

Шлюха! Дрянь, тварь продажная! — Ксавьера не было, Равиль надавал пощечин себе сам, пусть и мысленно. — Правильно Ожье зверьком называл: кто поманит, погладит — к тому и ластится… Дешевка, за кормежку и ласковое слово на все готов!

Его уже колотило всем телом, когда обрадованный Густо вернулся с гитарой.

— Ты что?! Плохо, да?! — Августин кинулся к юноше, свернувшемуся в уголке постели в обнимку с подушкой, от которой так и не оторвался за весь день.

Равиль просто помотал головой, не в состоянии выдавить из себя ни слова, даже если б от этого зависела его жизнь, но опять растянул губы в улыбке. Повисшая тишина была томительной и тяжелой…

— Знаешь, — молодой человек сел на сундучок у окна, где было светлее. Начинать с соло выступлением он не торопился, — я такую улыбку, как у тебя, в первый раз вижу!

— Какую, — прошелестел вопрос.

Неужели разглядел метки, несмотря на то, что Равиль удачно отговаривался, что от света болят глаза?..

Густо хотел было ответить, но запнулся, не сумев подобрать достойных слов:

— Светлую, но… горькую, что ли! — он попытался все-таки объяснить. — Как печаль по младенцу: вроде не мучился, ангелом невинным ушел, а все же своей жизни не прожил… Будто у вышнего ангела, скорбящего по неведомому и незримому, что мы понять не в силах! Нездешнему… Сказал бы — потустороннему… Но она не ужасом веет, а скорбью, — такой, что слезы из глаз! Ты… Нет, я не спрашиваю!!!

Августин оборвал себя на самой пронзительной ноте, а Равиль так и не перестал улыбаться: вот оно что… певец-музыкант ищет новых острых душещипательных впечатлений, как натура творческая и ищущая в принципе. Нашел, вот…

Он думал, что мелодия окажется если не хулиганской, то удалой, веселой и разбитной, — под стать тем чертам характера, что выставляет напоказ сам Густо… Нет. Она была, как капель в ненастный день. Как последнее прости… как пелена тумана. Равиль не заметил, как один сонет превратился совсем в другой:

Аккорд замер на полуноте. Августин вскочил, сбивчиво попрощавшись, притихший Равиль недоуменно смотрел ему вслед.

И все же хорошо, что Густо ушел! С Ксавьером он разминулся буквально на пару минут и очень может быть, что они даже встретились на лестнице, потому что первые слова мужчины были о музыканте:

— Завел себе нового приятеля, лисенок?

— Да… — тихо проговорил Равиль, не отрывая взгляда от одеяла, в которое кутался. Отрицать что-либо было бессмысленно.

Однако по-видимому Таш сегодня был в превосходном настроении, и ожидаемой пощечины так и не последовало. Ксавьер потрепал юношу по щеке, заметив только:

— Ты же будешь вести себя аккуратно, да золотко? — и благодушно добавил после кивка. — Это правильно, я же не зверь какой и не люблю тебя наказывать. Просто слушайся и все будет хорошо.

— Хорошо… — эхом отозвался безжизненный шепот.

Довольный жизнью и собой, мужчина сбросил верхнюю одежду, но в постель забираться не торопился.

— Иди ужинать, малыш, — раздался его голос из соседней комнаты.

— Мне не хочется…

Равиль сжался, когда Таш оказался около кровати.

— Что я только что сказал? — вкрадчиво поинтересовался мужчина.

Правильный ответ был очевиден.

— Слушаться, — проговорил юноша занемевшими губами.

— Вот именно! — одеяло было отброшено, его вытащили из кровати, вздернув на ноги.

Ксавьер с удовольствием оглядел встрепанного рыжика в одной рубашке, сползшей с плеча — хорош лисенок! Сложен он все-таки, что надо: эти ноги, ровные как колонны, полушария ягодиц половинками спелого персика, гладкая спинка, точеная шея, и кудри настоящей гривой… а что мордашка бледновата легко исправить!

— Снимай, — коротко распорядился мужчина, отпуская его и направляясь обратно в первую комнату.

Кроме сорочки на нем ничего не было, так что к чему относится приказ, Равилю переспрашивать не пришлось. Стараясь унять жалко дрожащие руки, он стянул с себя рубашку и застыл, прижав ее к груди, отчаянно сожалея, что пол не может сейчас провалиться под его ногами.

— Ну, где ты потерялся? — бросил мужчина, вольготно устроившись у стола с принесенным слугой ужином. — Иди сюда!

Собственная изобретательность будоражила кровь, а у лисенка глазищи мгновенно стали на пол лица.

— Что? — непонимающе выдохнул Равиль, недоверчиво глядя на хищно улыбающегося мужчину.

— Сюда иди!! — рявкнул Таш с удовольствием отмечая, как юноша вздрогнул.

Спасибо господи, за маленькие милости твои, — хоть бояться начал и дерзить перестал, да и кладбищенскую статую изображать тоже уже не выходит.

— Хватит разыгрывать из себя монашку! — пренебрежительно фыркнул Ксавьер. — Можно подумать, я чего-то у тебя не видел…

И добил:

— … как и еще половина мужиков со всего света!

Равиль побелел так, что казалось, вот-вот начнет светиться. Оцепеневший юноша едва мог дышать от затопившего его унижения, не говоря уж о том, чтобы пошевелиться, но самое страшное было то, что промедлением он лишь делал себе хуже и знал об этом.

— Тебе похоже нравится испытывать мое терпение, золотко, — в голосе мужчины прибавились угрожающие нотки, подтверждая его самые черные мысли, а руки Таша потянулись к ремню. — Я тебя, скромник ты мой, сейчас так по улице прогоню, если ты наконец не отомрешь и не пошевелишь лапками!

Равиль сам не понял, как оказался у стола, по-прежнему судорожно прижимая рубаху к груди. Голова кружилась и слегка подташнивало. Его дернули за руку, заставляя почти упасть на колени к мужчине, ткань полетела в сторону.

— Вот так, — Ксавьер провел ладонью по груди юноши к животу, больно ущипнув ногтями сосок. — Не бойся, золотко, здесь мы одни, и Шарло никого постороннего не пустит. Любоваться твоей красотой я предпочитаю в одиночестве.

И на том спасибо! — Равиль слабо вздрагивал, прикрыв глаза. Чтобы не тревожить черные от синяков ягодицы и бедра, пришлось сесть почти верхом, пошло раздвинув ноги, и бесстыдная поза пришлась мучителю по душе. Мужчина немедленно с энтузиазмом принялся теребить в паху юноши, щипая и тиская в издевательском подобии ласки, вторая рука крепко держала за поясницу, лишая возможности сколько-нибудь отстраниться.

Казалось, это продолжается целую вечность, его немного откинуло, пальцы несколько раз ткнулись в анус, царапая внутри и снаружи… Равиль будто горел в жару, но к сожалению все происходящее не было бредом и не могло сравниться ни с одним кошмаром. Сердце словно остановилось, и одна мысль стучала в висках — как он узнал? Откуда, как смог добраться до его сокровенной фантазии, дорогого воспоминания о мгновениях нежности, чтобы надругаться и над ними, разыграв это отвратительное представление? Отнимая последнее утешение, приходившее хотя бы в снах и грезах…

— Хм, — недовольный тон Ксавьера заставил юношу немного очнуться, в губы ткнулся край стакана. — Так и знал, что пригодиться, чтоб тебя расшевелить.

Равиль запоздало понял, что в вино было что-то подмешано. Снадобье действовало практически мгновенно: по телу прокатилась жаркая волна, он точно со стороны видел себя с пылающими щеками, торчащим возбужденным членом, ерзающего и выгибающегося в руках мужчины, подставляя совершенно обнаженное тело под жадные бесцеремонные пальцы и рот… Настоящая шлюха!

— Ну что, золотой мой, загорелся все-таки? — низкий смех лился в ухо, одновременно заставляя вибрировать натянутые жилки, и пробуждая паническое желание хотя бы уползти куда-нибудь, потому что ноги стали как ватные. — На-ка еще немножко, упрямец!

Юноша пытался отвернуться от следующей порции наркотика, но ему не позволили, буквально залив в глотку, и мир вокруг померк…

Этой ночью было все. Ксавьер трахал его пальцами, разложив на столе и засаживая руку едва ли не целиком. Где-то в середине было: «ложись на спинку, я хочу видеть твое личико…». Он трясся и плакал, а бедра сами двигались, подмахивая толчкам, вбивавшим его в матрац… Равиль пришел в себя только под утро на развороченной постели, пропахшей потом и спермой, потеки которой пятнали живот, ягодицы и бедра. Проход жгло, поясницу ломило, как будто его долго били ногами, шею, плечи и грудь в дополнении к синякам ниже — расцветили засосы и укусы. Юноша сполз с кровати, ощупью добрался до искомого, и его почти час выворачивало наизнанку, пока не начало казаться, что он выплюнул желудок целиком, а не только его скудное содержимое. Равиль так и остался сидеть на полу, уткнувшись пылающим лбом в стену, и поджав под себя ноги, — не хватало сил встать.

Уже одевшийся Ксавьер, оглядел юношу и брезгливо скривился:

— Да, пожалуй, стоит прибраться и сказать Шарло, чтоб нагрел тебе обмыться, — довольно потянулся. — Жаркая ночка, лисенок, всегда бы так!

И бросил на подоконник золотой:

— Заслужил по высшему тарифу…

У юноши не осталось даже слез: лучше бы он его избил!

Это было наваждение, это было почти безумие, но Августин точно знал, что не идти туда снова — он не сможет, хотя предлог был еще более притянутый, чем предыдущий. Корил себя последними словами, что сбежал, что каким-то боком у него вырвались эти невообразимые строчки… Хотя все же нет, за строчки не корил! Он привык жить с душой на распашку. Конечно, в нее могут и плюнуть, но когда сам знаешь, что скрывать тебе нечего, — у других тем более нет повода упрекать, потому что задеть тогда не за что.

Вот такая вот своеобразная философия, и в неровных, еще не выглаженных строфах он просто выразил, — точнее попытался, — то, что видел и чувствовал. Что в том дурного?

Он хотел сказать, что тонкое, с нежными изящными чертами лицо юноши бесспорно красиво по самому строгому канону, но ранит сердце совсем другим — проступающим на каждой из черт отблеском неизбывной печали… И ранит это сочетание вернее острого клинка в опытной руке. Что трагедия всех тайн, сокрытых за печатью его молчания, уже согнула хрупкую фигуру и непосильна для одного! Что его глаза как опрокинутое небо… А дальше язык примерзал к небу.

Он много чего хотел сказать, причем из самых светлых чувств и лучших побуждений, но вместо того постыдным образом сбежал… Так оставлять это было нельзя, однако Густо почему-то теперь оттягивал момент встречи, храбро сражаясь с не вовремя нахлынувшим смущением. Перевесил все один железный довод — мальчик болен, и он, судя по всему, один… А что если ему стало хуже?!

Густо помчался по знакомому адресу, готовый с драконом сразиться, а не то что с обнаглевшей прислугой! И с первого взгляда понял, что да, стало, и ничего героического от него не потребовалось вовсе. Не внушающий даже тени доверия малый и его подружка явно нашли себе куда более занимательное занятие, чем забота о юном занедужившем господине, а сам господин…

Юноша опять спал, закутавшись в одеяло так, что открытыми оставались лишь лицо и сжатая кисть — ничего удивительного, ведь погода не радовала привычным теплом, а все ставни были распахнуты настежь и холодный воздух гулял по комнатам. И в свете ясного дня в глаза отчетливо бросалась не бледность даже, а почти трупная синева облепленного влажными прядями лица, почерневшие веки, обметанные растрескавшиеся губы. Поль-Равиль хрипло неровно дышал, изредка вздрагивая в своем забытьи, и это было так непереносимо жутко, что у Густо просто подкосились ноги. В буквальном смысле — молодой человек опустился на колени перед постелью, в которой мальчик, казалось, потерялся, если не утонул совсем, и с трепетом сжал его руку. В ответ — стрелочки ресниц чуть дрогнули, юноша медленно, словно через силу раскрыл глаза и… улыбнулся своей неповторимой нездешней улыбкой.

Августин сам забыл, что людям положено дышать!

— Потерпи, пожалуйста, — сбивчиво забормотал он, даже не слыша, что несет. — Держись, я сейчас все сделаю… Потерпи, маленький ангел… совсем немножко, я сейчас приведу доктора…

Юноша прерывисто вздохнул, опять в изнеможении опуская веки, но пальцы впились в ладонь до судорожной боли.

— Не надо! Никого не надо… Не ходи.

Это «не ходи» какой-то совсем сумасшедший выверт сознания превратил в «не уходи», и Густо беспомощно замер, цепляясь за его ладонь так, как будто сам он был перепуганным одиноким ребенком и просил о помощи, а не Равиль.

Равиль как раз ни о чем не просил, наоборот, — что резануло по сердцу еще острее! Августин беспомощно огляделся, точно ища подсказку… и она нашлась. Вода в кувшине на окне удачно простыла, под компресс Густо приспособил свой платок. Найденную там же монету, он сунул под подушку, чтобы не вводить заглянувшего разок Шарло в искушение.

Несколько раз Августин подносил просыпавшемуся юноше напиться, остальное время просто сидя рядом с кроватью и успокаивающе гладя почти прозрачную кисть. Один раз Равиль вдруг резко взметнулся к краю и молодой человек лишь по наитию успел подставить ему тазик, предназначенный вообще-то для умывания: рвотные позывы буквально выворачивали юношу несмотря на то, что желудок его был совсем пуст. Равиль выхлебал последний стакан воды до дна и снова забылся, спрятавшись под одеялом.

Разумеется, молодой человек понимал, что лекаря звать необходимо, и рвался от страха оставить мальчика в таком состоянии даже на минутку, обещания не вмешиваться и его настойчивых просьб не вмешивать кого-то еще, опасаясь сделать только хуже… Наконец, определившись, Густо дал себе твердый зарок, что если увидит хоть малейший признак ухудшения, или к утру юноше не полегчает, то он отправиться за врачом, наплевав на все тайны и клятвы. Тут не до сонетов и реверансов, оклемался бы хоть немного!

Ночь прошла в тревожном бдении, на рассвете Густо сморило самого, как и сидел, в неловкой позе, приткнувшись головой к краю постели. Ощутив сквозь некрепкий поверхностный сон какое-то шевеление рядом, молодой человек подскочил и с облегчением выдохнул, расслабив плечи, при виде Равиля, который осторожно пытался выбраться из опутавшего его кокона одеяла и покрывал.

— Тебе помочь дойти?

Юноша вздрогнул, почему-то сразу же стянув рубашку у ворота, а на скулах вспыхнули пятна румянца.

— Нет!

— Брось, ты же на ногах не удержишься сейчас!

Не слушая дальнейших возражений, Густо поднялся, поддерживая его за плечи, но Равиль отстранился, твердо возразив:

— Не нужно, я справлюсь. И выйди, пожалуйста.

Молодой человек несколько обиженно пожал плечами на то, что его помощью пренебрегли, но смесь упорства, силы воли, скромности и какой-то исступленной стыдливости юноши в самых обычных вещах, да еще в несовершенном мире, где приветствуется софистика и схоластика вместо науки, воспеваются измены под покровом любви, а даже графы не стесняются справлять нужду посреди двора — восхищала и трогала почти до слез… Это хрупкое печальное созданье хотелось оберегать и лелеять, чтобы пылинка не смела потревожить его и смутить покой!

Густо вышел, как его и просили, но некоторое время все-таки задержался под дверью, прислушиваясь, потому что опасался услышать звук падения. Однако в комнатах оставалось тихо, и он отправился на розыски беспутного Шарло, намереваясь поручить тому прибраться и позаботиться о завтраке, подходящем для больного.

Когда Августин вернулся, Равиль уже опять лежал в постели, вертя в пальцах монету, которую наверняка обнаружил у себя под подушкой, и лицо у него было такое, что музыканта передернуло:

— Ты как?

Густо усилием воли встряхнул себя от жутковатого впечатления — примерещится же с недосыпу всякая чертовщина, — и присел в ногах.

— Спасибо, лучше уже, — Равиль коротко взглянул на него и опять опустил взгляд. — Ничего страшного, просто отравился…

— Чем? — изумился менестрель, прежде чем догадался прикусить язык.

— Снадобьем. Не знаю, как называется, не…

— …спрашивай! — закончил за него Августин, пытаясь немного сгладить впечатление пошутил. — Ты прав, большинством микстур только отравиться и можно.

Юноша виновато и грустно улыбнулся, поглаживая пальцами реверс гроша.

— Ты здесь всю ночь просидел?

Густо смущенно повел плечами.

— Ну да… Я уж думал за кем бежать: за лекарем или сразу за священником, чтоб отпел…

— А больше никто не приходил? — странным тоном перебил его Равиль и услышав отрицательный ответ с облегчением сполз в подушки.

Ксавьер остался верен себе: разумеется, ему сообщили, что для постельных забав лисенок временно не годен, и Таш не стал утруждать себя визитом.

Что ж, хоть какое-то утешение: если ему в самом деле вздумается умереть, то по крайней мере он сможет сделать это спокойно, и Ксавьер просто не успеет поглумиться над ним напоследок или придумать еще какую-нибудь гадость, — Равиль не заметил как к глазам подступили слезы. Зачем он столько времени цеплялся за свое жалкое существование? Только для того, чтобы теперь его трахала скотина в бархате? О да, он несравненно поднялся в цене: только один хозяин и платит золотом! Насколько все было бы проще, если бы он все-таки сдох у той отхожей ямы либо под очередным клиентом портового притона…

— Равиль, не плачь, пожалуйста!

Растерянный жалобный голос Августина вернул его в настоящее, и юноша обнаружил, что настойчивый музыкант осторожно поглаживает его по плечу. Конечно, Густо представить не мог о чем только что думал тот, кого он уже записал в ангелы небесные, но попытался утешить, как понимал.

— Не плачь. Кого бы ты не ждал, раз никто не пришел тебя проведать, значит, у них нет сердца, и они тебя не стоят!

Равиль невольно рассмеялся сквозь слезы над подобной наивной уверенностью.

— Не бери в голову. Мне и некого ждать, — мягко объяснил он.

Августин окончательно потерялся от неловкости, сердце щемило от боли за измученного и по всей вероятности очень несчастного, одинокого юношу.

— Я с тобой, — вырвалось нечаянно, молодой человек тут же смущенно покраснел. — Хочешь я тебе спою что-нибудь? Веселое, а не как в прошлый раз?

— Спой, — беззвучно согласился Равиль.

Музыкант был, даже старше него, наверное ровесник Айсена, но в чем-то казался сущим ребенком и вываливать на него всю грязь, что пристала, было бы подлостью не меньшей, чем обманом пользоваться незаслуженной симпатией. Увы, никакие песни не помогут шлюхе отмыться и очиститься!

Трусливой шлюхе, которая боится, что если останется одна, то сойдет с ума или струсит и попросту задавится на собственном поясе…

Горькие мысли было кому подтвердить.

— Что, лисенок, ты уже дал этому воробышку, — смеялся Ксавьер, задирая рубашку и залезая пальцами меж ягодиц юноши. — Или соскучился по любимому представлению, давно никому мозги не пудрил про невинность? Не хорошо детей обманывать!

Таш объявился, едва Августина удалось убедить, что Равиль вполне сносно себя чувствует, и уговорить свою добровольную сиделку уйти домой отдохнуть самому. Ксавьер как будто специально подкарауливал момент, чтобы снова столкнуться с уходящим музыкантом на пороге, с улыбкой бросив тому какую-то двусмысленную фразу насчет трудной ночи, и похоже совсем не был разозлен, что Равиль позволил себе с кем-то общаться без его разрешения. Мужчина пребывал в более чем великолепном расположении духа и, по-видимому, дела его шли лучше день ото дня.

Равиль не знал радоваться ли, что на нем не срывают скверное настроение, или начинать бояться, что за мерзкие планы претворяются в жизнь… Впрочем, в дурном Ксавьер настроении или хорошем, — для юноши особой роли не играло, все равно от основной обязанности ложиться под своего господина, по первому требованию подставляя пригодное к соитию отверстие, его это не избавляло. Равиль не протестовал, не пытался уворачиваться от лапающих его рук, не зажимался, послушно раздвинув ноги, когда внутрь втиснулась ладонь целиком, безжалостно растягивая без того воспаленные ткани. Лишь увидев, как Ксавьер достает маленький конвертик, намереваясь высыпать порошок в стакан с вином, тихо попросил:

— Не надо, пожалуйста… Я без снадобья все сделаю. Сам.

И сделал. Все и даже больше. Какой у него был выбор — наглотаться отравы или начать сопротивляться и в конце концов опять оказаться избитым? Он и так до сих пор не может нормально сесть, а трахаться это Ксавьеру никогда не мешало… Тоска душила хлеще настоящей петли.

Зато довольный мужчина не торопился его отпускать от себя, тиская член и мошонку, щипая соски, живот, глубоко залезая в рот языком. Ночь выдалась долгой, и на прощание господин Таш расщедрился, бросив мальчишке весь кошелек.

— Давно бы так, золотко. Взялся бы за ум сразу — никаких обид бы не было ни у кого!

Равиль взвесил кошель на ладони, оценивая плату за добровольный позор.

— А сколько стоит мое признание? — бесцветно поинтересовался юноша.

— Надеешься выкупить? — усмехнулся мужчина. — Зря! Твое признание тянет на приличное состояние, и буквально на днях еще поднялось в цене, так что тебе столько не заработать, даже если собьешь свою нежную дырочку до кровавых мозолей. А впрочем… Старайся, рыженький, у тебя чудо какой хорошенький умелый ротик! Мне сегодня понравилось, сразу виден большой опыт… Может, и отработаешь как-нибудь всю цену!

Равиль даже не вздрагивал от его слов, по новой привычке уткнувшись взглядом на покрывало: подумаешь, посмеялся и вытер ноги… От Ксавьера он давно уже не ожидал ничего иного, привык. Гораздо важнее, почему Таш так радуется, неужели у Ожье из-за него проблемы? Сердце сжалось, пропустив удар, а мужчина, лишь еще больше усугубляя его тревогу, благодушно заметил:

— Купи себе лучше что-нибудь, малыш… Масла там какого-нибудь ароматного… — Ксавьер хмыкнул. — И не стесняйся Шарло гонять: воды в Гаронне много, а что мне в тебе больше всего нравится, так это то, что ты всегда чистенький.

— Элитная девка, значит… — тем же мертвенным тоном подтвердил Равиль.

— Первый сорт, — мужчина снисходительно потрепал его по щеке и подчеркнул. — Моя личная «девочка». И советую об этом не забывать.

Он наконец ушел. Равиль потер лицо и откинулся на спинку, прикрыв глаза: он смертельно устал… с него текло, ныли натруженные мышцы паха, живота, бедер, к горлу подкатывала тошнота, и казалось, что вместо спермы внутрь попала кислота, разъедая всего от пищевода до анального прохода. А на душе… По своей глупости он думал, что гаже быть не может, но сейчас чувство было такое, как будто изнасиловал себя сам.

Хотя почему как? Именно это он и сделал только что… и не в первый раз, — безжалостно обозначил юноша. Стоит ли теперь убиваться! Лучше в самом деле заняться чем-нибудь полезным. Например, сменить простыни и действительно вымыться — когда-то он изыскивал сотни возможностей ради подобной необходимости, так стоит ли пренебрегать ею теперь…

Равиль действовал спокойно и методично, без малейшей истерики. Правда, в полной теплой воды лохани просидел больше часа сосредоточенно оттирая себя… Но ведь дорогой шлюшке положены свои невинные причуды!