Ворона Ивановна

ДУНЬКА-НИКУДЫШКА

Дед и бабка очень любили курочек. Бабка каждой хохлушке свое имя дала. Были у нее и Маньки, и Катьки, и Таньки. Самая любимая была Фекла. А самая нелюбимая — Дунька-Никудышка. Петух звался не Петька, как у всех, а Тимка. Звала она его и Тимочка и Тима и… когда рассердится — Тимоха. Феклу бабка больше всех любила за то, что она ей больше всех несла яиц. А Дуньку-Никудышку невзлюбила за то, что она, как дед говорил, уродилась «не от мира сего». Все курицы как курицы — днем гуляли на улице вместе, ночью — спали на одном насесте, прижавшись друг к другу, чтобы теплей было, а Дунька-Никудышка всюду одна, как отщепенка какая. Даже из общего корыта клевать не желала.

А стала она такой, когда была еще молодой. В одно летнее утро села она в гнездо снести свое первое яичко, вдруг заявляется несушка Фекла. Увидала Дуньку (тогда она еще не звалась Никудышкой) — закокотала, что на курином языке означало: «Освободи место, это мое гнездо». Дунька по молодости не поняла, а может не захотела понимать требования Феклы, осталась сидеть, как сидела, на Феклином месте. Ей было приятно снести первое свое яичко. Но Фекла рассердилась. Заквохтала громче, что означало: «Убирайся, не то я!..» Молодка ни с места. Тогда Фекла вцепилась острым закостенелым клювом в Дунькин хохолок и до крови исклевала его. За молодку не заступилась ни одна курица, даже подружки. Потому что все боялись разбойницы Феклы. И петух Тимоха стоял в сторонке, любовался, как Фекла колошматила молодку. Боялись Феклы потому, что за неё хозяйка горой стояла. С того дня Дунька стала откладывать яички где попало, то в крапиве на задворках, то прямо на улице у всех на виду. Хозяйке надоело подбирать за Никудышкой яйца, велела деду зарезать её на лапшу. Дед согласился, он хотя и жалел курочек, но куриную лапшу любил. Поймал Дуньку, а та впилась глазенками в его глаза, вроде как спросить хочет, дескать, за что ты меня хочешь убить? Я еще так молода, жить хочу! Это, конечно, так самому деду подумалось. И он пожалел молодку. Отпустил её на все четыре стороны. А бабке пообещал набрать белых грибов-коровок на лапшу. Она грибную лапшу любила лучше чем куриную, он это знал и тем спас Дуньку-Никудышку.

Так Дунька-Никудышка прожила лето и зиму, а весной совсем откололась от куриного семейства. Даже ночевать стала неизвестно где. Во двор заявлялась только покормиться. Тут уж бабка решила сама отрубить голову Никудышке. Поймала её возле кормушки, привязала к дверной скобе и пошла в сени за топором. Дед в это время в лес по грибы собирался. Вышел из дома, видит — Никудышка привязана. Догадался, что бабка задумала недоброе дело. Отвязал Никудышку, шепнул ей на ушко: «Беги скорей! Спасайся, как можешь!» Никудышка взмахнула крылышками, кокотнула, вроде как спасибо сказала спасителю, и за огород — в крапиву.

Бабка вышла на улицу с топором в руках, дед спрашивает: «Тебе что? Дровишек поколоть али…» Бабка отмахнулась, заворчала: «Ах ты, окаянная! Отвязалась? Ну, погоди же, я тебя… всё равно поймаю…»

А Дунька-Никудышка с перепугу, наверное, и к кормушке больше не стала подходить. Даже на глаза не показывалась. Так прошел день, другой, третий… неделя… Бабка да и дед решили — коршун утащил Дуньку-Никудышку.

Шло время, хозяева и думать перестали о своей Никудышке. И вдруг… вышел однажды дед с утренней зорьки на улицу, направился в лес по грибы, а навстречу ему из-за огорода Дунька-Никудышка! А впереди неё целая стая — дюжины полторы — цыплят!

Пищат, галдят, чирикают, и она им в ответ квохчет: «Клух-клух!» Дескать: «За мной! Не отставать!»

Дед вернулся к избе, застучал в окошко, кричит бабке:

— Выходи скорей! Тащи топор! Заявилась твоя беглянка! Выбежала бабка на улицу с топором, а как увидела, какое богатство ей привела Дунька-Никудышка, так у нее и топор из рук выпал…

Дед засмеялся: «А ты ей голову отрубить хотела?!»