Восемьдесят последних дней

1. Майское безумие

Над островом пламенел закат. Багровый диск солнца почти скрылся за дальними тучами на горизонте, окрасив их в фантастические цвета. Еще недавно спокойное море теперь ревело разъяренным василиском. Волны, белые от пены, жадно захлестывали каменистый берег. Ветер рвал рубашку и трепал волосы. На остров надвигался шторм. Самое то, чтобы пошептаться с морем. «В такую пору к воде пойдет лишь дурак или самоубийца», — говорили старые рыбаки. «Дурак, самоубийца или Кико!» — ехидно добавляла вездесущая Ануш, чей острый язык прекрасно компенсировался вкуснейшей выпечкой по обе стороны пролива.

Франко лежал на нагретом солнцем камне, довольно прищурившись на замысловатые облака: он прижился в Льядо, с подачи той же Ануш все звали его не иначе как Кико и никто не видел в нем чужака, хотя переехал он сюда менее трех лет назад. Да, четыре года назад ему в руки попался тот изумительно сделанный оберег. Франко тогда объездил все побережье в поисках мастера, создавшего такое чудо. Больше года искал и нашел мастера Хорхе. Приехал к нему и упросил, вымолил разрешение стать его учеником.

И не пожалел ни минуты, ни разу, как не жалел о том, что восемь лет назад перестал быть Гарри Поттером, сымитировал свою смерть и умчался на другой край света искать себя. За это время обида на друзей прошла, он понял, что во многом заблуждался и делал ошибочные выводы, но ощущение абсолютной правильности принятого решения так и осталось, наполняя душу странным покоем.

Вряд ли он обрел бы этот покой, оставшись в Англии. После победы над Волдемортом Гарри, тогда еще и не помышлявший о смене имени, почти перестал спать. Воспоминания Снейпа, тела павших защитников Хогвартса, вспышки заклинаний, вина и беспомощность смешались в чудовищный ком, став отличным источником для кошмаров. Осознание того, что всю свою жизнь он был лишь орудием, даже оружием (не зря Дамблдор завещал ему меч Гриффиндора), фигуркой на шахматной доске, агнцем на убой заставило его сомневаться в себе и в окружающих. Паранойя и чувство вины буквально вытолкнули его из Норы. Уже 5 мая, похоронив Рема, Тонкс и Фреда, он переехал на Гриммо, но там все стало еще хуже: добавилось невесть откуда взявшееся чувство собственной никчемности. Бесконечными майскими ночами он бродил мрачным призраком по дому и думал, думал, думал. Утро приносило с собой только головную боль. Церемония вручения ордена и поминовения памяти погибших вообще прошла мимо сознания. От окончательного сумасшествия его спасло принесенное Кричером письмо от Кингсли. Новый Министр интересовался самочувствием Гарри и приглашал заодно на чашечку чая. Непринужденная беседа с Министром обо всем и ни о чем почему-то оставила тягостное ощущение, а аромат крепкого кенийского чая вызвал непреодолимое отвращение к чаю вообще и заставил перейти по утрам на кофе. Стремясь хоть чем-то занять себя, он принял приглашение Кингсли и стал каждое утро приходить в Министерство, чему Шеклболт был откровенно рад: Победитель Того-Кого-Нельзя-Называть был сам по себе весомым политическим доводом. Перси Уизли помогал Гарри не потеряться в бюрократической паутине Министерства, и, на взгляд Поттера, это выглядело откровенным контролем. Частенько к ним присоединялся Рон. Гермиона же зарылась в медицинские трактаты в отделе Обливации. В обед Трио встречалось в Аттриуме. Днем Гарри им улыбался, поддерживал разговор, а вечерами не мог отстраниться от навязчивых и безумных мыслей, почему, например, Гермиона Грейнджер, дочь маглов-стоматологов, не носила в детстве брэкеты и знала и умела применять столько заклинаний или почему профессор МакГонагалл ни разу его не навестила, хотя знала, где он живет, и находила Дурслей «ужасными маглами».

Вообще, после войны Свет и Тьма, казалось, поменялись местами: Гарри перестал доверять друзьям, но наладил отношения с Дадли Дурслем. В середине мая они фактически его бросили, уехав в Австралию возвращать память родителям Гермионы. За две недели Гарри лишь раз поговорил с Джинни, попросив ее не приходить к нему на Гриммо. Кажется, аргументом было то, что матери она сейчас нужнее или что-то вроде этого. На самом деле видеть Джин после смерти Фреда было слишком тяжело. Он был виновен перед семьей Уизли в том, что Фред больше никогда не закончит фразу Джорджа и не придумает новую шутку. По той же причине он лишь раз увидел своего крестника и говорил с миссис Тонкс.

Постоянное же общение с чиновниками Министерства показало, что понятия Гарри Поттера о справедливости и законности кардинально отличаются от тех, что подразумевают эти самые чиновники. Совершенно неожиданно Поттер стал убегать на лимонад тетушки Петуньи, чтобы отдохнуть от лицемерия магов. Дурсли его по-прежнему недолюбливали и боялись, но теперь, после 2 мая, его боялись все. Их прежний дом, равно как и добрая половина Литтл-Уингинга, был уничтожен еще в прошлом августе, и теперь Вернон и его семья обитали в милом коттедже на Лэйкхолл-роуд в Торнтон-Хите. У них было гораздо спокойнее, чем на Гриммо. Поттер стал возвращать в дом Блэков на рассвете, проводя очередную бессонную ночь на скамейке в скверике неподалеку. К концу мая парень измотался морально и физически. Он похудел и осунулся, у него начались неприятности с магией: заклинания, даже самые простейшие, или не получались или производили разрушительный эффект. Поппи Помфри, добрая душа, после тщательной диагностики обнаружила лишь сильную физическую усталость и нервное истощение. Диагноз был доведен до Шеклболта и Гарри был отправлен отдыхать домой на Гриммо. Вечером того же дня Поттер сбежал оттуда в полюбившийся скверик, не выдержав удушающей тишины, которую не побороли ни ремонт, ни смена обстановки: не смотря на обилие света и отсутствие паутины дом оставался таким же мрачным и пугающе нежилым.

В скверике на скамейке его и нашел Дадли, который возвращался домой с очередной тренировки. Изможденный вид кузена и его остекленевший взгляд живо напомнили Большому Ди его пятнадцатилетие и жуткие крики шрамоголового по ночам. На осторожное: «Гарри, ты как?» — он получил неожиданно тихое: «Плохо». Дадлик в растерянности сел рядом.

— Не волнуйся, Дад. Все путем. Просто устал и съел что-то не то. Пройдет…

Голос Поттера был пустым и тусклым. Он сидел, странно скорчившись и откинув голову на спинку скамьи. А еще на нем не было очков.

— Гарри, это… где твои очки?

— Не знаю, потерял где-то… Неважно, Дад. Обойдусь. Мелочи это все…

Дадли Дурсль никогда не отличался особой сообразительностью и тонкой чувствительной натурой, но тут и его проняло: еще никогда его двоюродный брат не выглядел более ненормальным и похожим на киношного зомби. По-видимому, безумие было заразно, и Дадли спросил:

— А что не мелочи?

— Не мелочи? — Гарри чуть повернул к нему голову, окончательно свернувшись в неудобную даже на вид позу. — Не мелочи — это то, что с одиннадцати лет я либо убивал, либо видел смерть — и ни одному человеку, даже моим лучшим друзьям, не пришло в голову спросить, не страшно ли мне закрывать глаза, поинтересоваться, как я с этим справляюсь!

— Убивал?!

— Первый курс. Я убил учителя. Он хотел меня задушить, а я ему руками сжег лицо. Второй курс — убил змеюку величиной с поезд метро и опять чуть не сдох сам. Третий курс — меня чуть не поцеловали дементоры. Помнишь этих милашек, Дадлик? — Дадли отчетливо передернуло. — Тогда-то я и научился от них защищаться. Ах, ну да, там еще были сбежавший преступник и оборотень, но это мелочи. На четвертом было вообще отпад: драконы-русалки и смерть Седрика. Его убили в шаге от меня, просто потому, что он был лишним, а я ничего не мог сделать, потому что был связан. Я чудом выкрутился только для того, чтобы годом позже биться в руках Рема, потому что моего крестного тоже убили. Еще год спустя я уже сам чуть не убил однокурсника, его вытащили, но кровищи было море. А потом я стоял и смотрел, как убивают Дам… профессора, которого я безмерно уважал и считал чуть ли не своим дедом. Зря считал: этот милый старичок, Светлый маг, чтоб его, растил меня на заклание, чтобы я умер в имя Добра и всеобщего блага. И я таки умер, но смог вернуться. И вот скажи мне, Дад… Да, я прихлопнул убийцу собственных родителей, и всем стало хорошо, потому как чувак был реальным маньяком и психопатом. Но чем я лучше него, если я тоже убивал и вполне осознанно?

Дадли потрясенно молчал. Неожиданная исповедь Поттера звучала как какая-то дурацкая сказка о непобедимом герое, но вместо героя — его кузен-хлюпик, который никогда не мог даже сдачи толком дать. И судя по всему, быть героем несладко, особенно если вспомнить, как орал по ночам от кошмаров щуплый очкарик, в очередной раз вернувшись из школы.

Гарри внимательно и как-то испытующе смотрел на него, по всей видимости ожидая ответа, а Дадли, как назло, растерял все слова:

— Ну, ты, это… защищал же, и вообще хороший…

— О да! Защищал! Да никого я не защитил, хорошо хоть вас спрятать смогли. А так, все, кто мне был более-менее близок, погибли, и большинство — защищая как раз меня… Защитник, ага… Вот раньше меня только вы боялись, а теперь боятся все. На руках носят, медальки дают — и шарахаются, как от прокаженного. Как же я от этого устал… Сдохнуть бы поскорее.

Если честно, Дадлик этих «всех» понимал: сейчас он и сам боялся того ожившего мертвеца, что сидел рядом. Хотелось встать и убежать куда подальше, но это все же был Гарри Поттер, его психованный двоюродный брат. Поэтому Дадли с неожиданной для себя решимостью встал и протянул руку:

— Знаешь что, Гарри, идем к нам. Мама на ужин обещала рыбу испечь по какому-то французскому рецепту. Думаю, мы ее и на пирог с патокой уговорим, ты его вроде любишь.

Была ли удивлена Петунья Дурсль тем, кого ее сын притащил с собой? Скорее нет, чем да. Увидев состояние племянника, она без лишних возражений приготовила пирог, вот только насладиться им, равно как и рыбой, испеченной специально для сына, в тот вечер не удалось: неожиданно Гарри, довольно безучастно смотревший с Дадликом телевизор, вскочил и выбежал на задний двор. Взволнованный Дадли последовал за ним, но через минуту вернулся. На нем не было лица:

— Мам, вызови скорую, Гарри потерял сознание!