Восхождение

Размышления у карты

Из окна кабинета Масленникова был хорошо виден красивый уголок Москвы, частенько уводивший его мысли к стройкам давних времен — дореволюционных и более близких, довоенных, но тоже уже представлявшихся в некоей голубоватой дымке слагающихся легенд и сказаний.

Масленникову довоенная эпоха казалась историей, да она и была на самом деле уже историей знаменитых первых пятилеток, начала реконструкции и гигантской перестройки великого города.

Ближе всего к окну кабинета располагался тот самый участок берега, метров пятьдесят, не более, где еще в тридцатые годы высился знаменитый красавец Храм Христа Спасителя, воздвигнутый в честь победы в первую Отечественную войну 1812 года.

В середине тридцатых годов храм снесли по чьей-то воле, с тем, должно быть, главным оправданием, что здесь удобно возвести небывалое по масштабам и монументальности здание Дворца Советов, как величественный монумент эпохе.

Не знаю, видел ли проект этого сооружения Геннадий Масленников, он был тогда еще слишком мал, но я-то хорошо помню ярко подсвеченные лампочками витрины магазинов на улице Горького, между площадью Пушкина и Маяковского, в которых в дни революционных праздников выставлялись снимки — главное строение и его крылья, интерьеры театров и кинотеатров, залов для съездов и всевозможных зрелищ, которые должны разместиться внутри Дворца Советов.

Однако этот проект, поражавший воображение современников, так и не был воплощен в реальность, хотя работы начались и велись долгое время, — кажется, до самого начала Великой Отечественной войны.

Лет через десять после войны на том знаменитом месте, где торчали всем надоевшие бетонные зубья разрушающегося фундамента, появилось новое сооружение — ныне широко популярный плавательный бассейн «Москва». Кабинет Масленникова был на третьем этаже, и, подойдя к окну, он мог видеть купающихся в этой большой бетонной раковине, голубоватой и сверкающей солнечными бликами летом и покрытой стелющимся паром зимой, когда в подогретой воде, окруженные, как нимбом, облачком пара, мелькали между канатами обнаженные тела пловцов. Кстати говоря, один только взгляд на людей, купающихся в двадцатиградусный мороз, сам по себе вселял в Масленникова заряд душевной бодрости.

А за бассейном хорошо просматривались и другие известные и примечательные в Москве здания. Слева прекрасное, в стиле русского классицизма, здание Государственного музея изобразительных искусств имени А. С. Пушкина, украшающее Москву с 1912 года и выстроенное академиком архитектуры Романом Ивановичем Клейном, а справа, за бетонным парапетом Москвы-реки — улицы старого, но сейчас уже сильно обновленного Замоскворечья. Прямо в створе окна был виден Большой Каменный мост, а правее его — серый прямоугольный массив здания, известный старым москвичам под именем «Дома правительства», а сейчас помеченный во всех справочниках как здание кинотеатра «Ударник». «Дом правительства» принадлежал к архитектурным гигантам времен первой пятилетки. Простота и какая-то вместе с тем давящая глыбообразность его форм тоже была отмечена своеобразием ушедшей уже архитектурной моды.

Если Масленников вставал в правом углу своего окна, он мог увидеть и кусочек Боровицкой площади, примыкавшей с юго-запада к наиболее узкой части знаменитого кремлевского прямоугольника между Александровским садом и Кремлевской набережной Москвы-реки.

Ну, а то, что простиралось и возвышалось далее за крепостными стенами и башнями, Масленников, часто бывающий в Кремле, мог представить себе и с закрытыми глазами — белотелые пирамиды и золоченые шары куполов Успенского и Архангельского соборов, острую, как меч, колокольню Ивана Великого, пряничные башенки и каменный слоеный пирог Грановитой и Оружейной палат и узорчатое, монументальное и вместе с тем легкое и окрыленное царственное величие Большого Кремлевского дворца.

Это была Москва — древняя и современная, словно бы полотно, рельефно собранная в этом секторе-треугольнике, небольшом участке столицы. Она вставала здесь в ярких и полнокровных градостроительных формах, в соединении различных эпох и стилей, и то, все то, что просматривалось из одного окна обыкновенного, скромно обставленного служебного кабинета, никого, в том числе и хозяина этого кабинета, не оставляло равнодушным.

Масленников считал это одной из своих маленьких удач в этот нелегкий период его жизни. Вид из его окна на Москву помогал ему думать о своей работе более емко, масштабно. И хотя он не был ни главным архитектором столицы, ни начальником Главмосстроя, но и на своей должности, как и на любой иной, он считал необходимым для строителя такое масштабное, общемосковское, что ли, градостроительное зрение.

Впрочем, и должность у Масленникова была тогда не маленькой. Учреждение, в котором он работал, носило несколько жестковатое для произношения название, составленное, как это и делается повсеместно, из первых букв трех слов: Управление жилищного строительства. Получалось УЖС, а слышалось иногда и что-то похожее на ужас или ужис. К сожалению, у нас, когда образуют эти порою трудно выговариваемые слова-сокращения, мало кто бывает озабочен их благозвучием.

УЖС-3 объединяло в Москве три больших домостроительных комбината, чья производительность составляет значительную долю того, что делает в столице весь Главмосстрой — крупнейшая в стране, да и во всем мире градостроительная организация. Достаточно сказать, что УЖС-3 сдавало в год домов больше, чем, скажем, весь Ленинград.

В 1970 году, когда я впервые познакомился с Геннадием Владимировичем Масленниковым, он работал одним из заместителей начальника УЖС-3 по монтажу и сдаче домов. И первое, что я увидел, когда вошел в его кабинет, была карта-схема монтажа новых зданий и кварталов в различных районах Москвы, где возводили дома все три домостроительных комбината.

Карта-схема с заштрихованными и белыми квадратами, что соответственно означало уже смонтированные или еще только намеченные к строительству здания, висела на стене как раз напротив стола. Карта всегда была перед глазами Масленникова. Контуры ее повторяли очертания новых районов застройки на севере и юге, востоке и западе столицы.

По сути дела, это тоже было своеобразное «окно» в новую Москву, дававшее возможность с небольшой лишь толикой воображения мысленно представлять себе и поднимающиеся в небо этажи, картины строительных площадок, в чем-то похожие и вместе с тем все же всюду разные.

Каждое утро диспетчер УЖС-3, заходя к Масленникову, наносил на карту новую обстановку, а говоря военным языком, «поднимал карту» тем, что заштриховывал остро отточенным карандашом темные полоски, обозначавшие возведенные за сутки этажи.

Таким образом, Масленников знал и видел, где и как продвигается строительство, на сколько этажей, домов выросла за сутки Москва. И эта возможность наблюдать за «движением карты», за огромной, интенсивной и динамичной работой на громадных московских площадях, этот взгляд через второе его, воображаемое окно доставляли Масленникову не меньшее удовольствие, чем прекрасный вид, открывавшийся из кабинета на примечательный уголок центра столицы.

Вот именно с центра Москвы и начался у нас разговор при самом первом знакомстве, и касался он некоторых замечаний Масленникова критического и делового характера. Но ведь личность человека интересного, думающего, в чем-то самобытного, если такая личность существует, сразу дает себя почувствовать в любых суждениях, в существе замечаний на специальную тему, в жестах и улыбках, даже в том, как именно, в какой эмоциональной тональности, эти суждения высказываются.

— У меня есть личное отношение к проблемам, — сказал мне Масленников.

Кажется, это была первая его фраза, которая мне запомнилась. Собственно говоря, в ней не было ничего особенного. Личное, заинтересованное отношение к строительным проблемам должно быть свойством каждого человека с какой-то мерой своей личной причастности к градостроительным делам. Однако ведь не каждый скажет именно так, сразу подчеркивая свою убежденность, основанную на опыте и наблюдениях.

— Мы занижаем этажность в Москве, в центре особенно. — Масленников, как бы призывая меня в этом убедиться, махнул рукою в сторону окна. — Затянули штамповку девятиэтажных домов. — Он так и сказал — «штамповку», как будто бы речь шла об изготовлении каких-то деталей на прессе. И добавил решительно: — Москва должна подниматься вверх!

Сейчас это мнение стало повсеместным. Кажется, уже все убедились в том, что Москву надо поднимать вверх, рельефнее очертить ее высотный силуэт, строить типовые двенадцати- и шестнадцатиэтажные и более высокие дома. Но летом семидесятого года о будущем столицы думали еще по-разному.

Еще вовсю возводились ныне печально знаменитые пятиэтажные дома без лифта, одно время ошибочно признанные своего рода экономической панацеей в городском жилом строительстве. Пятиэтажки заняли огромные площади в Черемушках, Мневниках, Измайлове, Филях, без нужды «растянули» Москву на многие километры. Правда, их уже и тогда основательно вытесняли с конвейеров домостроительных комбинатов девятиэтажные типовые здания, более комфортабельные и удобные, считавшиеся в то время прогрессивной новинкой, полностью удовлетворяющей потребности города.

— Вы знаете, — сказал мне Масленников, — в центре Москвы еще десять лет назад жило около девятисот тысяч человек, а сейчас осталось четыреста пятьдесят примерно. Центр мы разгружаем для перестроек.

Центр Москвы, сложившийся в течение столетий, прекрасен именно в своей архитектурной полифонии. Это история, выраженная в камне и бетоне, вовсе не молчит, а говорит много, сильно и впечатляюще нашему разуму и чувству. С центром Москвы наиболее прочно связано наше историческое самосознание, гордость и любовь к Москве как к столице нашего великого государства.

Конечно, это понимал и Масленников. Но думал-то, наверно, больше о том, что́ именно в центре города остро нуждается в перестройке, о сносе старых домов, расчистке всякого рода развалюх, которых еще немало в пределах Садового кольца и в районах, к нему примыкающих. В одном Масленников был прав — темпы реконструкции центра явно отставали от грандиозного нового строительства, о котором так красноречиво рассказывала висящая в кабинете карта.

— Вы послушайте меня, — вдруг вспомнил Масленников. — Это я видел в США, когда был там с профсоюзной делегацией. Строится дом в тридцать этажей, пока возводятся последние десять, в двадцати уже живут. Как так получается? Высокая заводская готовность элементов — привозят, по сути дела, для монтажа уже почти готовые квартиры. Ставят на место, подключают коммуникации, и в квартирах уже тепло, светло. Пусть живут люди, а монтаж продолжается дальше. Хорошо ведь? — спросил Масленников, и тон его, и загоревшиеся оживлением глаза не оставляли сомнений в том, что иного мнения он и не предвидит. — В чем соль? — так же заинтересованно продолжал Масленников. — Немедленное включение в оборот капитальных средств, быстрая фондоотдача. А разве мы не можем так же работать? Строим шестнадцатиэтажный дом, пять этажей отделать, и пусть люди живут. Поэтажный ввод в эксплуатацию. Между прочим, у нас так строилась гостиница «Россия». Для высотного строительства в центре города хорошо бы использовать такую систему.

Я уже не помню точно, почему у нас возник разговор о центре города. В какой-то мере он возник случайно или же потому, что оба мы подошли к окну и смотрели на Москву-реку и Замоскворечье. Ведь Масленников не имел никакого отношения ни к проектированию, ни к строительству домов в центре. Только почти ежедневно он ездил через центр на своей машине, когда добирался до строительных площадок на окраинах.

Я видел много людей в промышленности, которых всерьез волновали проблемы, далеко отстоящие от круга их непосредственных обязанностей. Расширение объема духовной жизни как тенденция, как потребность бытия — черта примечательная и благотворная. Эта внутренняя потребность мыслить шире, глубже, масштабнее, если можно так выразиться, своей должности для меня служила всегда признаком нравственного здоровья и гражданственного потенциала человека, в душе которого бьется жилка государственной озабоченности не только своими делами и проблемами. Конечно же это не имеет никакого отношения к стремлению, скажем, административно возвыситься над рамками своих служебных прав и обязанностей, — а такое иногда встречается, — прихватить более власти, чем положено, залезать в такие дела, куда тебя не просят.

Так мы говорили о центре и о предстоящей его перестройке, в которой Масленников хотел бы принять самое непосредственное участие. Он сказал, что любит центр Москвы не просто как знаменитую на весь мир часть нашей столицы, но и как некое словно бы одухотворенное существо, к которому можно привязаться так же, как и к близкому человеку, товарищу, как к чему-то такому, что неотрывно от каждодневного быта, от всего твоего существования.

Мы стояли у карты-схемы, снова и снова разглядывая районы новых застроек с привычными уже или же только входящими в наш разговорный лексикон названиями бывших подмосковных деревушек, ныне возведенных в ранг новых районов столицы с населением в десятки тысяч человек. Еще несколько лет назад кто знал эти Вешняки-Владычино, Печатники, Орехово-Борисово, Бескудниково, Лианозово, Бирюлево, Чертаново — Южное и Северное, Тропарево, Свиблово, Теплый Стан?

Одним словом, мы размышляли о том о сем у карты, когда в кабинет вошел человек лет сорока, коренастый, плотно сбитый, в рубашке, без пиджака; он энергично представился мне как Смирнов Юрий Сергеевич.

— Садись, дорогой Юрий Сергеевич, — радушно приветствовал его Масленников и, вытащив гребенку, без особой нужды провел по темным, густым, прекрасно сохранившимся волосам.

Шевелюра Масленникова удачно гармонировала с его высоким ростом и внушительной фигурой, в которой чувствовались сила и энергия. Мое первое впечатление при встрече с Масленниковым подсказало мне эпитет — представительный. Не спортивная собранность или идущая от темперамента подвижность, —и то и другое, несомненно, присутствовали, — а именно внушительная осанка Масленникова наиболее точно определяла основу возникшей у меня уверенности, что Геннадий Владимирович и хорошо держится на людях, и, как говорится, «смотрится на трибуне».

Смирнов, как оказалось, был назначен совсем недавно начальником формируемого строительного управления в первом домостроительном комбинате, где много лет проработал Масленников.

— Чему обязан, Юрий Сергеевич? Слушаю, — спросил он.

Смирнов покосился на меня. Видимо, я не был желательным участником предполагаемого разговора. Но после некоторого колебания Смирнов сказал, что он пришел... за советами.

— Какими же? — спросил Масленников.

— Скажи, пожалуйста... как начинать? Я формирую сейчас новое строительное управление. Ну, а раньше, как ты знаешь, Геннадий Владимирович, работал заместителем директора Краснопресненского завода железобетонных изделий. Там завод, здесь стройка. Дело, конечно, новое...

Искреннее и в чем-то даже обескураживающе простодушное признание в своей малоопытности не могло не произвести впечатления на Масленникова. Обычно люди больше прокламируют свое желание учиться опыту у других, чем вот так с большей или меньшей степенью риска обнажают свое малое соответствие полученной должности. Но то, что Смирнов на это решился, как мне показалось, понравилось Масленникову.

— Начинать надо с начала, Юрий Сергеевич, а начало — оно всегда трудное... — с такой ни к чему не обязывающей фразы начал сам Масленников, но тут же сам перебил себя вопросом, ответ на который, думается, был рассчитан и на меня: — А почему именно ко мне обратился?

Масленников не удержал при этом той легкой, едва заметной улыбки, которая, однако, не оставляла сомнений, что сам-то он знает — почему.

— Ну как же, Геннадий Владимирович, как же! Твое бывшее управление и до сих пор не имеет равных себе. Ты его первый формировал, выпестовал, как говорится, в люди вывел. И сам в нем стал Героем Социалистического Труда. Такие, знаешь ли, козыри. Значит, есть чему поучиться.

Конечно, Масленникову были явно приятны эти слова. Но все же последовавшая на них реакция была несколько странной. Геннадий Владимирович вдруг нахмурился и глубоко, если не сказать — сокрушенно, вздохнул.

— Все было, было, правильно. Только хочу заметить, что научить могу и хорошему, и плохому. Ну, скажем, как крупно погореть на своей инициативе и хороших намерениях. Где-то я читал, — вспомнил Масленников, — у какого-то поэта, что добрыми намерениями иногда бывает вымощен ад. «Иногда бывает» — это я от себя добавил, — уточнил он.

— Это насчет треста, что ли? — спросил Смирнов, уже одним этим обнаруживая, что этапы строительной биографии Масленникова ему хорошо известны.

— Хотя бы.

— Но ведь ушел по собственному желанию?

— По собственному, по собственному, а как оно вызрело? Уйдешь поневоле, когда не встречаешь понимания, и одобрения, и благодарности. Даже на экзамены в институт, на три дня, и то не отпускали.

На лице у Смирнова вместе с приподнявшимися бровями выразилось и удивление, кажется совершенно искреннее.

— Кто же мог не отпустить управляющего трестом?

— Ну, знаешь, наивняка-то из себя тоже не надо изображать. Над каждым управляющим есть свои управляющие. Но это тема, пожалуй, особая. Как-нибудь, Юрий Сергеевич, в другой раз.

— Ну почему же, и такой горький опыт, он как лекарство — полезен. За битого у нас двух небитых дают, — произнес Смирнов.

— Может, и дают, но битому от этого мало радости, — возразил Масленников.

— Геннадий Владимирович, я чего-то недопонимаю? Ведь ушел же на повышение. — И словно бы затем, чтобы самому еще раз убедиться в этом, Смирнов обвел глазами кабинет. Дескать, это же твой, заместителя начальника УЖС.

— Формально повышение, а фактически я остался без конкретного дела. Не я решаю, понятно? А раньше, в управлении и тресте, решал вопросы.

Нельзя было не почувствовать в эту минуту крепкий осадок горечи в голосе Масленникова.

— Ты, Юрий Сергеевич, когда войдешь в нашу систему, то и сам поймешь, что есть должности и должности. И названия сами по себе еще ни о чем не говорят. Важно конкретное содержание, которое ты сумеешь вложить в твои права и обязанности, — продолжал Масленников. — Но я хочу о другом. Вот, Юрий Сергеевич, в этом году закончу второй курс института, нет худа без добра, как говорится, нынешняя работа помогла, дает возможности.

— Это хорошо, — сказал Смирнов.

— Семнадцать лет заочного образования! Школа рабочей молодежи, техникум, теперь институт, — перечислял Масленников, — и ведь все время работал на полную выкладку. Тяжело! Сколько раз так подпирало, что чувствую — нет сил, бросаю. Но не бросил ни разу. Семнадцать лет вечерней учебы, — повторил Масленников, — это же эпопея!

— Кто испытал, тот знает, — кивнул Смирнов. — А кто знает Масленникова, тот и хочет услышать его советы.

— Насчет советов так скажу. — Масленников пододвинул к себе листок бумаги, начал чертить на нем кружочки: должно быть, это помогало сосредоточиться. — Самое трудное и самое первое дело — сложить коллектив. Сложить — это сдружить, сцементировать одной волей, одним желанием. Сложил коллектив — полпобеды за тобой.

— Это я понимаю, но как сделать? — улыбнулся Смирнов.

— Важно понять, что это главная задача, а пути будешь искать свои, готовых рецептов тут нет. Применительно к людям, к обстоятельствам, — сказал Масленников. И вспомнил: — Я был начальником потока, когда меня вызвал Галицкий Валентин Николаевич, тогдашний начальник комбината. Сказал: «Формируй управление. Что сможем, дадим, что сам сможешь достать, то твое». Ну и что же, собрали мне по потоку от каждого действующего управления. Так и с тобой, наверно, будет. Но бригады я старался отбирать сам.

— Ясно, — кивнул заинтересованно слушавший Смирнов.

— Не все тебе еще ясно, Юрий Сергеевич. Начальники-то управлений постараются избавиться от худших бригад, а себе оставить лучшие. Это естественно и по-человечески понятно, — пояснил Масленников. — Твоя же задача — добиваться обратного. Тут уговорами не поможешь. Каждому надо план выполнять. Значит, остается ход один — жать через начальство, через партийные органы. Сразу покажи, что ты не такой сладкий, чтобы тебя проглотить, но и не такой горький, чтобы выплюнуть.

Масленников заштриховал на бумажке кружочек. Должно быть, первый совет был дан.

— Вот я сказал — жать, — живо продолжал Геннадий Владимирович, сам, должно быть, с удовольствием втягиваясь в этот разговор, — и подумал: как надо понимать требовательность в характере начальника управления? Иногда у нас говорят: хочешь-де получить максимальное — потребуй невозможного. Но это сейчас уже выходит из моды, это отголоски прежних времен. Требовательность же, основанная на расчете, с учетом того, с кого и что можно спросить, — такая необходима. Твердую руку и волю начальника должны почувствовать в управлении. Один раз сказал — исполняйте. Я никогда голос не повышал, но дважды своих распоряжений не повторял. Этого можно добиться, хотя и не сразу.

— Требовательность — она и на заводе такая, — сказал Смирнов, однако что-то черкнул в записной книжке.

Но Масленников не согласился:

— На заводе все устоявшееся, больше порядка, четкости, ритма. А у нас человек под открытым небом, сегодня жара, завтра холод, дождь, снег, буран, все влияет на настроение, все может ослабить волю. Журналисты пишут: «Стройка — это завод в движении». Движения действительно много — с одного района в другой, — а до заводской культуры труда только подтягиваемся. Неполадок еще вагон и маленькая тележка! То фундаменты тебе не подготовили, сам за фундаментщиков доделываешь, то коммуникации не подвели, то снабжение хромает, то в грязь тебя посадили без дорог на новом месте и даже энергии нет. Да мало ли! Сам это скоро почувствуешь, Юрий Сергеевич!

— Наверно, — согласился Смирнов.

— И даже наверняка, — улыбнулся Масленников. — Кстати, насчет новых площадей хочу дать совет. Распределяет их между управлениями начальство в комбинате, в Главмосстрое. А ведь новые места застройки — они очень разные. Одни хорошо подготовлены в инженерном отношении, другие — хуже или просто плохо. Хорошо, если все управление тебе дают посадить в один район. Тогда хозяйство в кулаке, все рядом. Но такое счастье редко улыбается.

— Об этом слышал, — заметил Смирнов.

— Чаще всего твои потоки разбрасывают по разным углам, вот и мотайся по всей Москве. Или, не дай бог, из-за каких-то ошибок в планировании тебе вдруг говорят: «Стоп! Перебазируйся срочно в другое место со всем хозяйством». И такое бывает, — заметил Масленников.

— Но ведь разумные же люди в плановом, в производственных отделах.

— Кто говорит, что неразумные, но люди, а значит — со своими слабостями, с симпатиями, с антипатиями. И помочь могут, а если очень захотят, то и угробить, создав дополнительные трудности. Это жизнь, Юрий Сергеевич! Пугать не хочу, но держи этот вопрос в фокусе внимания, иначе быстро набьешь себе шишки на лбу.

— А не тоскуешь ли ты, Геннадий Владимирович, по этой самой трудной работе, по своему управлению? — вдруг спросил Смирнов и подмигнул Масленникову.

Это был неожиданный вывод, и он смутил Геннадия Владимировича. Он даже едва заметно покраснел. Должно быть, Смирнов что-то интуитивно угадал в состоянии души Масленникова, который на какое-то время замолк, раздумывая.

— Тоскую ли? — как будто бы сам себя спросил Масленников и теперь уже без колебаний признался: — Да, тоскую. Вот ты пришел ко мне с открытым забралом, так и я к тебе с открытой душой. Но это уже, как говорится, из другой оперы. Вот товарищ у меня, — Масленников показал глазами в мою сторону, — неудобно задерживать. Остальное в другой раз.

Он встал, подошел к карте. И хотя я заявил, что времени у меня достаточно, а разговор со Смирновым мне интересен, Геннадий Владимирович решил все же заканчивать беседу. Он сослался на то, что ему самому пора ехать на стройку.

— Вот в этот квадрат, — он показал на район застройки Вешняки-Владычино. — Тут, кстати говоря, работает моя бывшая бригада, сейчас бригада Анатолия Суровцева. Слышал о такой, Юрий Сергеевич?

— Как не слышать, — сказал Смирнов. — Гремят до сих пор!

— Да, славу не растеряли, — заметил довольный Масленников. — Бригада — это школа стройки. Вот тебе, Юрий Сергеевич, я думаю, труднее будет осваиваться, я-то ведь сколько лет протрубил бригадиром.

— Что же делать! — пожал плечами Смирнов. — Буду и я стараться.

— Поедем как-нибудь со мной на площадку к ребятам, — предложил Масленников.

— Я с удовольствием, — откликнулся Смирнов.

Мне тоже хотелось совершить такую поездку, я сказал об этом Геннадию Владимировичу. О знаменитой бригаде Масленникова я слышал много хорошего.

— Вот этот квадратик, — Масленников взял со стола карандаш, — вот тут, — он показал отточенным острием на заштрихованную полоску, — мои ребята сейчас монтируют четвертый этаж. Для кого-то это, может быть, просто точка, а для меня это люди, люди, которых знаю уже десятки лет и люблю.

Он сказал это с той проникающей искренностью, которая сразу утеплила его голос. Она мне показалась более глубокой, чем в те минуты, когда Масленников тоже живо и горячо говорил о своем уходе из треста или давал деловые советы Смирнову.

— Часто бываю у своих ребят. Хорошо ли мне, плохо ли, радость ли пришла, огорчение привалило — еду в бригаду. Вот такая привычка.

Он и это произнес с чувством, которое могла продиктовать только подлинная и многолетняя привязанность к тем самым ребятам, которых Масленников мысленно представлял себе за этими маленькими квадратами и прямоугольниками, обозначенными на рабочей карте строящейся Москвы.

Выбор судьбы

Когда сорокалетний человек оглядывается на пережитое, когда он мысленно проходит памятью по всем ступенькам своей биографии, то неизбежно видит их под углом зрения сложившейся судьбы.

В сорок лет она уже должна сложиться, если ей суждено сложиться вообще. В сорок лет опыт должен уже выработать оценки зрелые, разумные, отметающие мелкое от существенного, закономерное от случайного, временные слабости от постоянно действующих сил характера, всякого рода зигзаги поведения от коренного хода жизни.

Биографии героев, столь излюбленные очеркистами, в известной мере интересны у всех людей. Но есть судьбы с особо густой концентрацией типического, с ярким социальным содержанием, с таким мощным и окрыленным разбегом «карьеры», которую уже нельзя объяснить только одними личными способностями, счастливым сцеплением обстоятельств, удачей. В таких биографиях отчетливо проступают закономерности куда более масштабные, высвечивающие черты времени, коренные приметы общественной и государственной жизни. Именно к таким и относится история Геннадия Масленникова.

Он рассказывал мне ее за несколько «сеансов» жарким летом семидесятого года в том самом кабинете, где он работал заместителем начальника УЖС и одновременно числился заочником второго курса строительного института. Возможно, ныне, по прошествии пяти лет нашего знакомства, он, случись такое, рассказал бы о себе чуть-чуть иначе, что-то опуская, что-то прибавляя, где-то чуть жестче или мягче расставляя акценты.

Для монотонной и скучной жизни пять лет не срок. Но те, кто живут так насыщенно и динамично, как Масленников, и за пять лет во многом меняются сами, и естественно, корректируют свои оценки людей и событий.

При всем том я уверен, что главное самоощущение, которым был пронизан тогда рассказ Масленникова, не изменилось, да и не может измениться. Это самоощущение, бывшее ему все эти годы и опорой, и духовным посохом, и путеводной звездой, прочно вошедшее в сознание, растворившееся в крови, состояло, как я понял, в абсолютной уверенности, что путь, им выбранный, правилен и удачен и что всего он достигал на этом пути только трудом и упорством.

Начало было тяжелым, сумрачным, сиротским. Оно совпало с годами Отечественной войны, с неприкаянным бытом эвакуации. Все, что было до этого, Геннадий помнил смутно. Он родился в двадцать девятом в Москве, отца не знал, мать-работница часто болела, отчего он и в школу пошел с опозданием, только в десять лет.

Эвакуация забросила мать и сына в Киргизию, и там весной сорок третьего Геннадий похоронил маму. Остался один в чужом краю.

Я помню, как он отметил двумя-тремя словами эти безусловно тяжелейшие для четырнадцатилетнего мальчишки годы, без педалирования на жалость, без подчеркивания своей трудовой закалки, которая началась для него уже в... одиннадцать лет.

— Пастухом был, прицепщиком на сеялке, грузчиком. Работал, где мог и что мог. Люди помогали.

Едва закончилась война, Геннадий решил добираться в Москву любым путем. Он попросил, и его взяли с собою в эшелон наши солдаты, возвращающиеся с Дальнего Востока. Это было летом сорок шестого года. Солдаты всю длинную дорогу кормили паренька из своей кухни, а на прощанье одарили его стареньким, видавшим виды, местами выцветшим, не раз стиравшимся, но еще крепким, чистым военным обмундированием. В нем Геннадий проходил несколько лет.

Обо всем этом он рассказал в отделе кадров Московского тормозного завода, куда явился прямо с эшелона. Ни родных, ни знакомых в Москве у него не осталось. Один и гол как сокол! Комнату вблизи завода, где до войны он жил с мамой, теперь занимала семья фронтовика, у которого сгорел дом. На Тормозном заводе Геннадию дали койку в общежитии, место ученика у токарного станка, определили в школу рабочей молодежи.

О заводском периоде своей рабочей юности сорокалетний Масленников рассказывал с какой-то странной интонацией, со смешанным чувством — не забытой им еще мальчишеской гордости за свои быстрые там успехи и с собственным пренебрежением к ним, с некоей иронией по отношению ко всему, что он тогда делал и чувствовал.

Да, он быстро освоил станок, кажется, уже на третий день выполнил норму, что само по себе удивительно. Изготовляя одну из деталей к известному тормозу Матросова, Геннадий начал значительно перевыполнять задание. Портрет его попал на Доску почета. Геннадий вступил в комсомол. И вдруг почему-то вскоре переходит в другой цех, в меднолитейный, и здесь, естественно, начинает все с начала — учеником формовщика.

— Операционная работа мне вдруг осточертела, — вспоминал Масленников, — раздражала монотонность. Появилась жажда перемены мест. За полтора года переменил несколько специальностей.

Из литейки он возвращается на участок карусельных станков и попадает на импортный американский станок «Буллард».

— Заработок у меня был тогда порядка девятисот рублей. Звучит вроде солидно. А до отмены карточек в сорок седьмом на Минаевском рынке, что рядом с заводом, на всю зарплату мою можно было купить только... четыре буханки хлеба. Такие были времена! — сказал он.

Месяц за месяцем все лучше работает Геннадий, но когда в сорок восьмом году комсомол Москвы обращается к молодежи с призывом пойти на стройки, первым с завода в Колпачный переулок, где и ныне находится горком ВЛКСМ, едет Геннадий Масленников. И выбирает себе специальность... каменщика!

— Что меня тогда огорчило, — вспомнил он, — обещали на заводе оставить койку в общежитии, сохранить среднюю зарплату. Из общежития попросили, зарплату не сохранили. Койку мне потом дал трест Мосстрой-3. Но в общем-то это не повлияло на мое решение. Раз откликнулся на призыв, то и остался на стройке.

Странное дело! То бегал из цеха в цех в поисках чего-то лучшего, то вдруг бросил уже освоенное, наработанное и остался жить и работать в условиях, которые были вначале хуже заводских. Что же произошло с парнем? Внезапно иссякла «жажда перемены мест»? Человек за месяц резко возмужал, повзрослел? Трудно поверить в то, что этот выбор оказался простой случайностью.

На мое недоумение Масленников ответил так:

— На стройке тогда жизнь бурлила.

— Но ведь бурлила она и на заводе?

Масленников пожал плечами:

— Должно быть, не так.

Да, видно, именно на стройке слились в одно целое, совпали два характера — человека и работы. Видно, именно здесь проснулась у Геннадия любовь к наглядному созиданию, к тому удивительному чувству удовлетворения, которое дает каждый день растущая этаж за этажом стройка.

Нечто очень похожее в становлении характера, в переходе «в строительную веру» я наблюдал и у многих других, ныне прославленных строителей.

Одиннадцатое февраля сорок восьмого года! И число это, и этот день, морозный, вьюжный, Геннадий запомнил на всю жизнь. В этот день он впервые пришел работать на стройку.

Это здание на улице Горького за номером 27/29 с магазином «Грузия» на первом этаже известно всем жителям центра. В сорок восьмом старый дом, стоявший на этом же месте, подвергался коренной реконструкции и расширению.

Во дворе, куда заглянул Геннадий, царил обычный по тем временам строительный хаос. Кругом лужи в стекле льда, и земля, разбитая колесами машин, застыла темной, жесткой, остроребристой массой. Геннадий долго бродил, спотыкаясь, по этому двору, вокруг старой бетономешалки, кирпичей, лежавших грудами, бумажных мешков с цементом и досок, вмерзших в грязь, пока отыскал дорогу на леса и поднялся на четвертый этаж по скрипящему под ногами, скользкому и раскачивающемуся настилу.

— Я пришел на работу в одних порточках и кепочке, — вспоминал Масленников, — пальтишко было легкое, и без рукавиц. Не имел. И вообще мне больше нечего было надеть. И на меня посмотрели там как на... белую ворону!

Геннадий разыскивал бригадира Ефантия Кормильщикова.

— Чего тебе? — спросил дородный мужчина с таким крупным лицом и массивными скулами, что Геннадий подумал: «Вот на этих скулах хорошо учить молодых парикмахеров». Бригадир сидел за деревянной стенкой, в укрытии от ветра.

— К вам направлен в ученики.

Кормильщиков с удивлением посмотрел на парня:

— Учиться? А чему?

— На каменщика.

— А откуда ты явился такой... синий?

Геннадий посинел от холода, наверху ветер был сильнее. Он сказал бригадиру, что пришел с завода, где был токарем, назвал свой заработок.

— Ну, вот что, пока не поздно, парень, — усмехнулся бригадир, — вали-ка ты назад на завод. Ты здесь и половины не заработаешь.

— Не в деньгах счастье, — хмуро ответил Геннадий, — меня прислал комсомол.

— Ну, если обратно не желаешь, давай пока спускайся вниз, погрейся, а то и смотреть на тебя — самого дрожь прохватывает, — сказал ему бригадир.

Однако Геннадий, у которого уже зуб не попадал на зуб, все же вниз не пошел, остался смотреть, как после перекура каменщики взялись за работу.

Снова — уже в который раз — начинались для Геннадия трудные дни ученичества. Началось и новое житье-бытье в общежитии на Ордынке, в комнате на двадцать пять человек.

Масленников вспомнил:

— Спали вдвоем на одной кровати.

Я не уточнил сразу, почему так, просто припомнились такие же истории, не раз слышанные в те первые, самые тяжелые, послевоенные годы. Видно, ребята просто спали на одной кровати по очереди, если работали в разных сменах.

Вскоре один из каменщиков подарил Геннадию старую ушанку. Другие притащили телогрейку, теплые брюки, рукавицы. Бригада утеплила новичка, увидев, что он стойкий, крепкий, хочет работать. И за хмурой настороженностью этих огрубевших на ветру, на тяжелой физической работе людей проглянула обласкавшая Геннадия человечность.

— Конечно, будь на стройке больше порядка, мне должны бы выдать казенную спецовку. Но я даже рад, что получил это в подарок от ребят. Почувствовал отзывчивость. Два года назад меня вот так же одели солдаты. Люди есть всюду люди! — сказал Масленников.

Как и везде, Геннадий быстро и сноровисто овладевает мастерством. Вскоре начинает работать самостоятельно. Участвует даже в рекордной по тем временам кладке, выложив за смену двадцать четыре тысячи штук кирпича. Проработав так на стройке год, он в сорок девятом уходит в армию.

Служил Геннадий в одном из танковых подразделений в Белоруссии, а демобилизовавшись, снова появился в строительном управлении.

Он сказал мне:

— В армию я ушел с пятым разрядом, а когда вернулся, мне дали седьмой. Я думаю, только за верность, что не изменил строительству. В те годы ребята, как правило, после армии на нашу тяжелую и грязную работу не возвращались. Уходили по новой специальности, полученной в армии, или на учебу. И я бы так мог. Но вернулся.

Я подумал, что главная награда за верность ожидала Масленникова еще впереди. А ведь тогда действительно он сделал мудрый шаг, преодолев, должно быть, немало соблазнов, привлекающих и завораживающих молодое воображение. Разве он, крепкий, сильный, волевой парень, не мог, скажем, вновь отдаться романтическому утолению «жажды перемены мест»? Но он вернулся и потом никогда в жизни не пожалел об этом.

Слушая Масленникова, я думал о том, что трудная работа частенько сама отбирает людей, которые ей более всего подходят. Минуют годы, и потом, как однажды пошутил Масленников, уже трудно разобрать, кто же кого выбрал. Человек — дело или же дело само высмотрело, оценило и возвысило человека?

После армии Масленников немного поработал на Песчаных улицах, а с пятьдесят третьего на целых десять лет ушел на каменные и бетонные редуты нашего знаменитого Юго-Запада.

Стройки Юго-Запада той поры. Я часто бывал там, тогда познакомился со многими строителями, в том числе и с людьми треста Мосстрой-3, в котором и работал Геннадий Масленников.

К сожалению, тогда нам не удалось встретиться. Сам Масленников еще не был так знаменит и известен, и, представляя мне своих лучших бригадиров, управляющий трестом Михаил Георгиевич Локтюхов, человек яркого темперамента и живого ума, почему-то не назвал мне имени Масленникова.

Юго-Запад! Юго-Запад! Сейчас приятна даже сама мысль о том, что я видел, как поднимались первые кварталы этого великолепного района столицы, как нарождался он на свет и... на карте новой Москвы. Да, я помню Юго-Запад той поры, когда, только-только перебравшись через излучину Москвы-реки, столица левым своим каменным плечом уходила за Ленинские горы, за здание Университета.

Здесь тогда простиралась еще окраина в полном смысле этого слова. Стояла суровая зима. А на окраине мороз всегда крепче, на просторе разгуливает ветер, набирая скорость в тоннелях кварталов. Даже и снегопад, заметавший кирпичные штабеля, не в силах был развеять характерный запах подогретой глины, цемента и древесного мусора, эту, как казалось тогда, неистребимую атмосферу строительства.

— Заехали мы сюда, как на целину, — рассказывал мне тогда Локтюхов, — представляете, ни дорог, ни домов! Земля оказалась мерзлой. Котлованы взрывали. Это был наш салют Юго-Западу и началу строительства.

...Я написал тогда небольшой очерк о строительстве на Юго-Западе. Теперь, перечитывая его, вижу, что многое устарело — детали, цифры имеют лишь архивное значение, — кроме, пожалуй, наблюдений за тем, как уже тогда вызревало новое большое дело — я имею в виду поточный метод и начало крупноблочного строительства.

В ту пору эта идея делала лишь первые шаги, кирпичная стихия в строительстве была еще господствующей, но о крупноблочных домах уже заговорили. Правда, в ту пору стены зданий еще сплошь и рядом выкладывались кирпичом и дом сооружался за восемь месяцев. Сейчас же монтируется такой дом за тридцать пять дней. И все же самое трудное в этом деле, думается, состояло не только в технологических переменах, а еще и в изменении массовой психологии строителей. Порою ведь легче перестроить организацию производства, чем изменить привычки, привить новые, отучить от старых, — одним словом, как любит говорить Масленников, «перелопатить сознание».

Переход к крупноблочному монтажу стал для Масленникова, как и для всей истории строительства в Москве, новой, многотрудной и увлекательной страницей жизни. Но прежде Геннадий Владимирович сделал «шаг в сторону». Два с половиной года он проработал в аппарате ВЦСПС.

Как это произошло? Да, как говорится, нежданно-негаданно. Однако ведь абсолютных случайностей не бывает, каждая либо порождена какой-то закономерностью, либо подтверждает ее.

Бригадира Масленникова строители послали делегатом на съезд профсоюзов в Киеве, а там его избрали членом Центрального Комитета профсоюза строителей. И предложили работу в аппарате. Масленников согласился быть инструктором отдела производственно-массовой работы.

— Странный это был для меня период жизни, — говорил мне Масленников. — Ну, во-первых, снова переучивание, потом дело уж очень непривычное и, как говорится, размах и высота, даже голова немного кружилась. Ну кем я тогда был? В общем-то парнишка-каменщик. А тут приходилось разговаривать с министрами, проводить конференции — городские, республиканские. Осваивал, как отчеты писать, справки, готовить постановления для Президиума. Ну, и людей видел многих.

За эти годы Масленников много ездит по разным стройкам, городам, служебная командировка забросила его и в Киргизию, на профсоюзную конференцию, а оттуда он поехал километров за восемьдесят, в тот самый поселок, где похоронил мать, где был пастушонком. Долго, охваченный грустью, бродил Масленников по горам, вспоминал былое, мучительный путь из Москвы во Фрунзе и холодный товарный вагон, в котором, просыпаясь по утрам, Геннадий с трудом отрывал от полки замерзшее одеяло.

Поселок он почти не узнал — изменился, но ведь еще больше изменился он сам. Работник центрального аппарата профсоюзов, он летал теперь из города в город на самолетах, сидел в президиумах больших собраний. Побывал и в своей первой заграничной командировке, в Чехословакии, в составе делегации профсоюзов.

Но при всем том, когда начались в аппарате ВЦСПС некоторые перестройки и сокращения, там вспомнили о лежащем давно заявлении Масленникова с просьбой вернуть его в бригаду. Итак, от письменного стола инструктора снова в рабочие. От бумаг к кирпичам и блокам. Я знал немало таких историй, и все же это нелегкий шаг, свидетельство решительного характера. Теперь, в этот уже последний раз, в жизни Масленникова рецидив «жажды перемены мест» закончился навсегда укоренившейся в его душе жаждой непосредственной строительной работы...

...В мае 1957 года Масленникова вызвали в трест Мосстрой-3.

— Знаешь что, Гена, — сказал ему управляющий, — нам поручили крупноблочное строительство. Первый дом. Первенец! А дело там дрянь.

— Что так? — удивился Масленников.

— Технология новая, люди не подготовлены. Бригадир пьяница, ребята его не слушают. Вот констатация фактов. А выводы делай сам.

— Почему я?

— Потому что иди и принимай команду, — сказал Локтюхов.

Масленников был ошеломлен. Он долго бился после того, как из аппарата ВЦСПС пришел на стройку, чтобы создать хорошую бригаду, а тут бросай ее, начинай в новой все сначала...

— Ты же коммунист, Гена, — сказал Локтюхов. — Правильно? Вот и порядок! Успеха тебе, вопрос будем считать решенным.

— Я пришел утром на крупноблочную стройку, — рассказывал мне потом Масленников, — вижу — ребятки из ночной смены сидят на перекрытии, рядом бутылочка горькой, зеленые огурчики.

«Здорово, Гена! Ты чего это к нам?» — весело кричит один из ребят.

«Да вот бригадиром».

«Да что ты говоришь! Здорово! Садись, выпей с нами».

Я поднялся к ним на площадку, взял посуду, посмотрел на солнце через стекло. В посудине еще булькалось граммов триста. Я взял бутылку за горло и разбил о камень.

Что было! Ребята чуть не сбросили меня с третьего этажа. Правда, сбросить меня трудновато. И вес, и рост приличный, отпечатано крупно. Прогнал я эту компанию домой и стал ожидать утреннюю смену. А когда пришли люди, я начал с ними разговор — «держал тронную речь». Я сказал, что пьяниц не потерплю, тому, кто любит пожить за счет других, скатертью дорога, случайные люди нам не нужны и время легкой поживы для лодырей кончилось. С этого часа и навсегда.

— Много потов я тогда согнал с себя, многое ломал, поправлял, а все-таки пятиэтажный первенец мы за два с половиной месяца подвели под крышу. А Первого мая эта самая бывшая «пьяная бригада» получила диплом бригады коммунистического труда, тот, что находится сейчас в Историческом музее, а мы все стояли, принимая поздравления, на сцене Зала имени Чайковского. Вот так!

Вот она, первая бригада коммунистического труда среди строителей Москвы. Я смотрю на старый, слегка пожелтевший снимок, хранящийся в альбоме Масленникова. Сам он в центре — выделяется крупным торсом, в белой рубашке с широко распахнутым воротником, широко улыбающийся не для фотографа, а чувствуется — оттого, что у него действительно хорошее настроение.

Снимок датирован 1959 годом. Год десятилетия его работы на стройках. И десятилетия со времени опубликования первой заметки о нем в газете. В пятьдесят девятом Масленников уже депутат Московского Совета, секретарь партийной организации управления, член Президиума ЦК профсоюза строителей.

Я смотрел на этот снимок и думал, что эта бегло рассказанная мне история конечно же сюжет для повести о ломке и становлении характеров, о переменах, которые за короткий срок произошли в рабочем коллективе. Но как восстановить все это в правдивых деталях жизни? Ведь я же пишу о живых людях, а герои этой истории уже рассеялись по Москве, иных уже и нет в столице.

В конце концов, можно было бы их поискать, если б я не почувствовал в рассказах Масленникова, что все-таки главная его любовь была отдана не этой, а другой, как он выразился, «единокровной бригаде», той, с которой он впоследствии достиг наивысших своих успехов.

Бригада эта образовалась через несколько лет, и само ее существование связано с новой по тогдашним временам формой организации строительства, с самым значительным для Масленникова периодом его жизни.

В 1961 году Геннадия Владимировича в числе лучших бригадиров Москвы вызвали на совещание в Главмосстрой. Речь шла об организации домостроительного комбината в столице. И докладчиком выступил первый его начальник Валентин Николаевич Галицкий.

— Я сразу почувствовал, что это дело с большим будущим, может увлечь на многие годы, — вспоминал Масленников. — Галицкий еще не закончил доклад, а я в душе уже решил для себя вопрос, что пойду работать в этот комбинат.

Новый комбинат основывался на идее полной индустриализации строительства, внедрения промышленных методов, потока, неукоснительно выполняемого графика. Строительная площадка как бы превращалась в цех огромного предприятия под открытым небом, осуществляющего весь комплекс домостроения — от изготовления сборных деталей на заводах до сдачи готовых домов в эксплуатацию.

Когда Масленников решил со всей бригадой перейти в ДСК — так сразу сокращенно начали называть домостроительный комбинат, — он неожиданно встретил сопротивление в своем тресте. Кто же так запросто отдаст хорошую бригаду, расстанется с отличными мастерами? Возражали и управляющий, и секретарь парткома. Возник конфликт, и он дошел до городского комитета партии. Решили бригаду разделить: часть оставить в Мосстрое‑3, часть отдать в ДСК.

И снова Геннадию Владимировичу пришлось лепить из частей целое, снова подбирать монтажников, приучать их к своему стилю работы. Воспитывать людей и складывать коллектив.

Он как-то сказал мне:

— Опять я долго вил свое гнездо. Трудно пришлось, зато и вырастили новых соколов в нашем деле.

Новые соколы строительства! По-моему, хорошо сказано. Я потому так остановился на примечательной биографии Геннадия Владимировича, потому привел некоторые подробности, что действительно из «гнезда Масленникова» вылетели в большую жизнь многие из тех, кто ныне мощно расправил свои крылья, — Владимир Денисов, Александр Гусев, Владимир Копелев, Анатолий Суровцев, теперешний руководитель бригады. Их имена я часто читаю в газетах, на московском строительном небосклоне ныне это заметные и яркие индивидуальности. Однако же каждый из них в разные годы ощутил благотворное влияние своего бывшего бригадира в той же мере, как и дружба со своими учениками оставила заметный и глубокий след в душе Масленникова.

Этажи и люди

В Вешняки-Владычино, в Ивановское, расположенное неподалеку, где в начале семидесятых годов работала его бывшая бригада, Масленников обычно ездил через центр, минуя Садовое кольцо, Таганскую площадь, оставляя по левую руку Мясокомбинат, известное всем предприятие, выросшее на месте былого «Сукина болота».

Потом машина шла мимо огромного и все расширяющегося завода малолитражных автомобилей имени Ленинского комсомола, из ворот которого выбегают известные всему свету «Москвичи», попадала на недавно созданный монументально-впечатляющий Волгоградский проспект и сворачивала на Новорязанское шоссе.

И слева, и справа здесь ныне встали новые кварталы из типовых зданий. Они смели с лица земли былые селения и деревушки, оттеснили деревянные домики, отодвинули к горизонту редкие рощицы, осушили болота и выровняли овраги.

Свернув с Новорязанского шоссе, машина Масленникова катила некоторое время по грунтовой дороге, будущей кольцевой, которой предстояло со временем охватить Вешняки-Владычино и пустить отростки новых дорог в сторону Перова, Новогиреева и Ивановского.

Странно было себе представить, что еще десяток лет назад в этом районе не существовало ни каменных домов, ни асфальтированных улиц. Самыми высокими зданиями, на которые ориентировались жители, выглядели водонапорная башня да единственный семиэтажный дом, в окружении деревянных строений, садов и огородов.

Но вот в начале шестидесятых годов полудачный участок Перова стал частью Москвы — и сразу «местные небоскребы» затерялись среди множества высотных зданий-новостроек.

Весной семидесятого здесь простирался обширный участок, покрытый зеленым ковром травы. Ковер начали срезать острые ножи бульдозеров. Неподалеку от почти круглого озера, весело поблескивающего на солнце, кудрявилась роща из елок и кленов, которую окружили со всех сторон грейдеры и катки, бульдозеры и асфальтоукладочные машины. И тенистой рощицы, вблизи от которой работала бригада Суровцева, вскоре не стало.

Сейчас, всюду, куда хватал глаз, экскаваторы со скрежетом черпали землю, обдавая пылью, по дорогам проносились с большой скоростью самосвалы, груженные землей и песком, грохотали продолговатые панелевозы, везущие на строительные площадки детали домов. И там и сям виднелись бетонные плиты и балки фундаментов, как множество пальцев какой-то гигантской белой руки, высунутой из-под земли. И в разных концах этого огромного пустыря поднимались остовы монтируемых зданий.

Если ты не просто случайный наблюдатель, заехавший на окраину, а человек, знакомый с проектом застройки района, то, естественно, этот первоначальный строительный хаос ты рассматриваешь, так сказать, в перспективную глубину, мысленно соединяя сущее с задуманным, сегодняшний день с завтрашним.

Разбросанный на большой территории, имея около сорока тысяч жителей, новый Перовский район сможет сравниться с такими областными центрами, как Курск, Ульяновск, Владимир. А ведь это не самый большой и знаменитый новый район города. Как, в самом деле, грандиозны масштабы строительства в Москве!

Всякий раз, подъезжая к Вешнякам-Владычину, Масленников мысленно представлял себе этот восточный край столицы в законченном виде, в гармоничном сочетании строгой геометрии кварталов и зеленых массивов парков с знаменитым садово-парковым архитектурным ансамблем Кусково в центре. Здесь находится бывший дворец Шереметевых и ценные строения XVIII века.

А к этому главному «зеленому кварталу» примкнут парки у Терлецких прудов и еще более чем сорок водоемов, множество насаждений вокруг проспектов. Прекрасные места для отдыха!

Если прикинуть по схеме, то добрую половину всех типовых девятиэтажных зданий в Вешняках-Владычине построят бригады широко известной среди строителей Москвы троицы его любимых учеников — Володи Копелева, Игоря Логачева, Анатолия Суровцева. И Масленников думал об этом с гордостью.

Приезжая в бригаду Суровцева, Геннадий Владимирович обычно посылал за Володей и Игорем, благо они работали в полукилометре от Суровцева. Как не воспользоваться возможностью свести вместе трех товарищей, самому посмотреть на них, таких разных в человеческом плане и вместе с тем с чертами той тождественности, которые накладывает общность профессионального опыта, и бригадирства, и повседневной поглощенности одними и теми же заботами, усилиями и целью.

И на этот раз, как только Масленников вышел из машины, он послал шофера за Копелевым и Логачевым, а сам пошел к монтируемому зданию, обходя штабеля сложенных панелей, мешки с цементом, несколько деревянных домиков и самый крупный из них — прорабскую, где находился еще и пункт связи с комбинатом, радиотелефон на столике девушки-диспетчера.

Высокую и хорошо здесь всем знакомую фигуру Масленникова обычно замечали сразу, едва он появлялся на строительной площадке. И хотя Суровцев был «наверху», на монтаже седьмого этажа, он тут же подбежал к краю наружной стены фасада и помахал Масленникову рукавицей в знак того, что он спустится вниз.

Суровцев производил впечатление человека сильного и атлетизмом своей фигуры был под стать Масленникову, только ростом чуть ниже. Мягкая и немного женственная улыбка освещала правильные черты его лица.

Он пришел в бригаду в шестьдесят первом, в самом начале формирования комбината. Примерно в то же время, когда Масленников перешел в ДСК, или, как шутил он, «посвятился в поточно-индустриальную веру».

Было тогда Суровцеву лет двадцать шесть, а Масленникову на шесть больше, но годы эти были так уплотнены для Геннадия Владимировича объемом увиденного, узнанного, пережитого, что разница в жизненном опыте тянула, пожалуй, лет на пятнадцать.

Во всяком случае, и тогда, и в последующие годы Масленников постоянно ощущал весомость этой разницы чуть ли не на целую строительную эпоху и относился к Суровцеву, к его одногодкам Копелеву и Логачеву как старший товарищ и наставник.

Парень из рабочей семьи, выросший в Зауралье, в озерно-лесистой глухомани, отраде местных колхозных рыбаков и охотников, Толик Суровцев выглядел поначалу не по-городскому застенчивым в обращении с товарищами. Но был не застенчивым, а, наоборот, рьяно-упорным и старательным в работе.

Это заметил Масленников.

Суровцев закончил только восемь классов и пошел работать, чтобы помогать матери. Отец, Михей Варфоломеевич, солдат, долго валялся по госпиталям с тяжелым черепным ранением, а когда, по словам Толика, «чуть оклемался», то нашел там, прямо в госпитале, другую жену, не то медсестру, не то докторшу, и остался с нею.

Сам в юности хлебнувший через край сиротской доли, Масленников запомнил эту «деталь биографии» Толика, сообщенную так, мимоходом, в одной из добродушно-исповедальных бесед, что возникают случайно и так же быстро гаснут за шумным застольем в день получки или в связи с каким-либо иным событием.

Что такое военная, послевоенная безотцовщина, Масленников знал хорошо! Сколько их в ту пору оказалось в стране, таких, как Толик, как он сам? И не все ведь выбрались на прочную дорогу из трясины тогдашних бед, голодухи и всяческих соблазнов.

Масленников любил выдвигать людей. Добрая эта страсть отыскивать в человеке не худшее, а лучшее, пестовать активное и динамичное в характере, поднимать человека до уровня того самого ценного, что есть в нем, — это свойство далеко не каждого руководителя. Есть ведь и любители не «выдвигать», а «задвигать» тех, кто по разным причинам нравственной или деловой несовместимостью мешает, или раздражает, или потенциально может составить угрозу соперничества.

Анатолий Суровцев стал бригадиром в масленниковском коллективе, где выдвинуться было нелегко, хотя бы потому, что ветераны бригады — а их насчитывалось немало — хорошо помнили самого Геннадия Владимировича, которого сменил Александр Андреевич Гусев. О Гусеве писали газеты, опыт его был освещен в книжке, посвященной бригаде. Гусев, работая, окончил институт и ушел на должность старшего прораба потока.

Следовательно, Суровцеву предстояло выдержать тяжелый экзамен на сравнение со своими предшественниками. Ему, Суровцеву, досталась знаменитая бригада, а ведь известно, что добыть славу трудом нелегко, а не уронить ее потом еще труднее. И популярность, и былые заслуги бригады — все это обязывало, ложилось дополнительным грузом на плечи Суровцева.

На поточном, типовом строительстве, где монтажники изо дня в день, из часа в час проделывают в определенном ритме одни и те же операции, казалось бы, трудно проявить какой-то особый стиль, отличную от других профессиональную ухватку! Но так может представляться лишь сторонним наблюдателям.

Выигрышную особинку, свой важный козырь и мастерство имел каждый бригадир, если, конечно, он был достоин руководить бригадой. И Масленников подумал, что каждый из его учеников обладал какой-то «производственной изюминкой». Если для Копелева это были организационная хватка, напор, энергия, динамичность, если про Логачева сам Масленников говорил, что Игорь «инженерного плана мальчик», то козырь Суровцева именовался — качество.

Определенный различными стандартами, качественный уровень монтажа был обязателен для всех. И все бригады старались сдать дом на оценку «хорошо». Но при всем том Суровцев следил за качественным уровнем строительства с особым, выделявшим его старанием. И дома его оказывались чище и аккуратнее сработанными, чем у соседей по участку.

Кто-кто, а уж Масленников-то знал, что есть разные степени оценки хорошего качества, которые, сплошь и рядом «на глазок», определяют те, кто принимает дом. Здесь сказывались и субъективные наслоения, и человеческие взаимоотношения, и всякие иные привходящие обстоятельства. И поэтому был не менее важен, чем оценки членов государственной комиссии, внутренний самоконтроль над качеством самих монтажников. У Суровцева контрольная планка его строительной совести стояла высоко.

«С какой чертой характера, — спрашивал себя Масленников, — связано у Толика Суровцева стремление выполнять работу с качественным блеском? — И отвечал себе: — С совестливостью рабочего человека. А еще, наверно, с ровным, устойчивым и веселым характером. Суровцев часто улыбался, работая. А хорошее настроение приходит тогда, когда человеку приятно смотреть на красивое дело рук своих».

Масленников нередко думал еще и о том, что совестливость — это нечто вроде маленького незримого человечка, который сидит где-то внутри, под сердцем, и не дает сработать небрежно, наспех. Он как бы все время твердит: «Ставь на все, что делаешь, клеймо своего умения, свой личный знак качества».

Масленников, когда работал бригадиром, старался поступать именно так и радовался, видя такую же повадку у Суровцева.

— Ну как живешь, Толик? Как дом лепится у тебя? — спросил Масленников, когда Суровцев, быстро шагая, подошел к нему и с мягкой улыбкой протянул руку.

— Тянем на уверенное «хорошо», а надо бы вообще-то на «отлично». Только у нас в управлении такая оценка большая редкость, — ответил Суровцев.

— А что так, друг? В чем загвоздка? — спросил Масленников, долгим взглядом оглядывая Суровцева, такого рослого, статного, как бы всем своим существом излучающего здоровье и уверенное жизнелюбие.

— Загвоздки есть, Геннадий Владимирович, — по-прежнему улыбаясь и словно бы не придавая большого значения ни вопросу Масленникова, ни тому, что он может ответить, произнес Суровцев. Он понимал в той же мере, как, должно быть, и сам Масленников, что вопрос этот означает просто приглашение к началу разговора о том о сем, о житье-бытье, о новостях в комбинате и что менее всего Масленников рассчитывает на подробное перечисление всех «загвоздок». О том, каковы они, он и сам имел достаточно точное представление.

Через минуту дверь прорабской открылась и в комнатке появились Копелев и Логачев. Оба они шумно поздоровались с Масленниковым, а он, как и обычно, на правах старшего обнял их за плечи.

— Ну, молодцы, ребята, молодцы! — произнес он, метнув при этом быстрый оценивающий взгляд на обоих бригадиров.

Копелев был в белой каске, с боков которой всегда свисали у него незастегнутые тесемки. Его темнобровое, с немного кургузым носом, слегка вытянутое лицо словно бы чем-то не то обиженного, не то рассерженного парня в каске приобретало более мягкие, округлые и симпатичные черты. Логачев, ростом поменьше, светлоглазый, с иронической складкой у губ, подставлял и дождю, и ветру свою тщательно подстриженную шевелюру.

— У меня там, на площадке, съемка. Кино делают, — сказал Игорь Логачев, как бы оправдываясь за то, что задержался.

— Новый художественный боевик, Игорь Логачев в главной роли, — сказал Копелев и подмигнул товарищу.

— Да нет, это студия научпоп. Мучают уж третий день.

— Какая-какая студия? — не понял Масленников.

— Научно-популярная. Они вот и у Володьки снимали, — Логачев кивнул в сторону Копелева, — отрывают от дела.

— А ты уже и недоволен? Нет, ребята, на популярность грех жаловаться. Она у нас законная, не какая-нибудь прохиндейская. А потом, как и все в жизни, популярность, она тоже проходит. А тогда уж и сам захочешь, да никто к тебе с кинокамерой не придет.

Может быть, Масленников и не хотел этого, а замечание это прозвучало у него не слишком весело. Ведь каждый из теперешних его учеников хорошо помнил Геннадия Владимировича широко прославленным руководителем бригады, имя которого «гремело в печати», и в ту пору редкий день на площадке у Масленникова не появлялся какой-нибудь представитель прессы, радио и телевидения. Но то было. Было и прошло.

И Масленников подумал: пока ты знатный бригадир, рабочий, ты в центре всеобщего внимания, о тебе пишут, говорят. Но вот ты поднялся на одну ступеньку, стал мастером, производителем работ, руководителем строительного управления — и внимание прессы стихает. Пишут реже и больше критикуют, по мере возрастания ответственности, возлагаемой на твои плечи. Последнее он считал разумным, а вот первое вызывало чувство какой-то несправедливости, непродуманности.

Конечно, бригадиры, как главные фигуры на строительных площадках, были достойны особого внимания. И они это внимание получали.

«Другое дело, — не раз спрашивал себя Масленников, — как велико число таких, широкоизвестных строителей, как Злобин, Затворницкий, Копелев, Логачев, Суровцев, Сергачев? Не привилегированные ли это люди? — И отвечал себе: — А какие у них привилегии и как они могут возникнуть? Разве сам я был когда-нибудь баловнем судьбы? Тебя сделал только твой труд, — говорил он себе, — и этих ребят вывела на авансцену жизни только работа, работа!»

Не выдуманные кем-то, не сконструированные из благих пожеланий, а реальные, живые люди — они те, в которых день сегодняшний и завтрашний проявился наиболее рельефно, сильно. Скоро так же, как они, будут жить, работать, чувствовать и наращивать самоуважение к себе подавляющее большинство их товарищей!

— Толик, — обратился Геннадий Владимирович к Суровцеву, — а где этот твой список дипломов?

— Он тут, в прорабке, — сказал Суровцев,

— А новые записи есть?

— А как же? Саша Нертик, наш столяр, он на третьем курсе заочного института. Вот с Игорем вместе, — Суровцев кивнул в сторону Логачева.

— А ты, Михеич, пока человек до третьего курса не доберется, в свой кондуит не записываешь? — поинтересовался Логачев.

— Ну, правильно делает, — опередив Суровцева, сказал Копелев. — Если ты за третий курс перешел, то уж институт окончишь. Это точно. По опыту многих проверено.

Список, вокруг которого завязался разговор, хранился в тетрадке, которую в свое время завел еще Масленников, когда был бригадиром. В ней велся учет тому, кто и где учится. От Масленникова тетрадка перешла по наследству к Гусеву, от него — к Суровцеву. Год от года она пополнялась новыми записями.

Ни одна бригада в комбинате не вела такого учета, может быть, потому, что не смогла сохранить так много ветеранов, работавших в ней с начала образования. Геннадий Владимирович всегда помнил о существовании этой тетрадки.

— Значит, поддерживаем наши традиции, ребята! — сказал он.

В бригаде всегда добрая половина людей училась — то ли в школах рабочей молодежи, то ли в техникумах или институтах. Собственно говоря, и без списка Масленников хорошо помнил об этих товарищах. Они и работали с полной выкладкой, а иначе и нельзя на таком массовом, темпированном строительстве, и учились за счет вечерних часов, выходных дней, а порою за счет сна, благо молодые организмы это выдерживали.

Двадцать два диплома! Двадцать два строителя получили дипломы об окончании высшего и среднего технического образования. На любой слух, в любом месте это звучало весомо, впечатляюще!

Суровцев, порывшись в ящике стола, среди вороха запачканных, истертых на сгибах чертежей нашел эту самую тетрадку.

— Давай сюда, — сказал Масленников. — Посмотрим еще раз.

Первым в списке шел он сам, Масленников, затем Александр Андреевич Гусев. Тут же была помечена и его новая должность после окончания института — начальник потока.

— «Варфоломеев Виктор Васильевич, — прочел далее Масленников, — был в бригаде столяром, теперь инженер, начальник потока. Фролов Владимир Васильевич, бывший бетонщик, сейчас старший прораб. Шмуклер Борис, Абрамович, электросварщик, теперь старший прораб. Андрухов Борис Иванович, электросварщик, окончил техникум, сейчас секретарь парторганизации строительного управления. Онищенко Леонид Иванович, монтажник, теперь старший прораб. Валентина Егоровна Ртищева, штукатур, сейчас техник на отделочном потоке. Геннадий Константинович Пискунов, бывший монтажник, сейчас начальник потока. Титов Владимир Андреевич, бетонщик, окончил институт, ныне инженер в ГАСКе — Государственном архитектурном надзоре».

Масленников прочел имена лишь тех, кто получил в бригаде дипломы за последние пять лет. Список этот сам по себе был так красноречив, что не нуждался в комментариях. Поднимая этажи, бригада поднимала и своих людей по круто восходящим ступеням жизни.

— Ну, а сам ты, Толя, выполняешь данное мне обещание? — спросил Масленников у Суровцева, когда закрыл тетрадку.

— Выполняю, — заверил Суровцев, но при этом глубоко и как-то сокрушенно вздохнул.

К двадцати двум дипломам бригады Суровцев по логике событий должен был бы добавить и свой, это лежало на нем своего рода моральным обязательством, и то, что до сих пор он не смог этого осуществить, мучило Суровцева. Масленников понимал это и чувствовал, что не надо было сильно «давить» на бригадира, но все же всякий раз при встрече не мог удержаться, чтобы не упомянуть о техникуме.

— Ведь хотел же пойти в заочный, вечерний? Михеич, что же ты?

— Непременно постараюсь! — Суровцев при этом сделал какой-то странный жест правой рукой — то ли хотел поднять ее вверх, как для клятвы, то ли поправить каску, которую он, немного волнуясь, уже несколько раз снимал и снова надевал.

— Преодолей себя и начни, — посоветовал Масленников. — Важно начать. Мобилизоваться. Все собрать в себе и решиться. Думаешь, я не знаю, что тяжело? Знаю, — сказал он. — Семья, дети, заботы. Личные и общественные. Ты член парткома. Поездки частые. Ты уже в четырех странах побывал?

Суровцев кивнул, подтверждая.

— Это хорошо, тоже учеба, но не главная. Даю тебе душевный совет: не упускай время, Толик! Не расслабляйся. Я вам честно скажу, ребята, чем мне моя весьма почетная теперешняя работа не по сердцу, что меня тревожит.

Масленников почувствовал, что заинтересовал собеседников, они ждут его откровенного, исповедального слова.

— Боюсь избаловаться от жизни сравнительно легкой. Удивил? — тут же спросил он сам, потому что видел глаза слегка усмехнувшегося Копелева, озадаченного Суровцева, пожавшего плечами Логачева. — А вы не удивляйтесь, вам странно потому, что не испытали такого.

— Я думал, вы на тяжесть пожалуетесь, а вы — на легкость, — произнес Суровцев.

— Я привык жить с другими нагрузками. Ты понял, Толик? А на легкость жалуюсь потому, что к ней привыкать опасно, втянуться можно в эту расслабленность, а потом ты уже другой человек. Правда, я на себя немного наговариваю, сейчас сильно форсирую учебу, — добавил Масленников.

— Вот то-то оно! — кивнул Копелев. — Чем-то жертвовать надо, чтобы добиться поставленной цели. Зато институт окончите.

— Я бы и так его окончил, и на более интересной работе, — возразил Масленников. — Мне один умный человек, знаешь, как сказал. Отчего, мол, бывают инфаркты? Многие думают — от перегрузок, от большой работы. Нет. От неосуществленных желаний. Вот так! И мне кажется, что это верно.

— Что же, все свои желания надо осуществлять, любой ценой? — тут же живо спросил Логачев.

— Ты не огрубляй, Игорь, не огрубляй! Хорошие — все, а дурных или неосуществляемых, — Масленников поднял вверх палец, — лучше не иметь. А если говорить всерьез, то жить надо страстями честными, благородными. А они есть у всех у нас. Труд, учеба, любовь настоящая, дружба. Чего еще? Это, ребята, хорошие вещи.

Масленников сделал сейчас паузу подлиннее, чтобы его друзья могли бы осмыслить сказанное. Потом, посмотрев на часы, спросил у Суровцева:

— Обед через полчаса?

— Мы-то можем пораньше, столовая рядом.

— Спасибо, нет времени сегодня. Кто в этой смене у тебя звеньевой?

— Гурьев Владимир, ветеран бригады. Еще при вас работал электросварщиком.

— Помню. Я слышал, он «Жигули» купил? — спросил Масленников.

— Точно. Теперь машина у него — как вторая жена. Больше ей внимания уделяет, чем работе.

— Ничего, Толик, ты на него не шуми. Это пройдет, как первое увлечение. Привыкнет, остынет — снова к работе повернется. Это по-человечески понятно. А как другие звеньевые — Вася Степанов, Сережа Харламов? Как женский твой состав, штукатурная гвардия — две Нины, Демина, Воронкова?

— Да все у них нормально, Геннадий Владимирович, все по-доброму.

— Ты извинись перед ними, Михеич, сегодня не смогу поговорить с ребятами. А может, вечерком потолкуем в управлении?

— Отлично было бы! — обрадовался Суровцев.

Масленников сделал пометку в записной книжке. Не только в предпраздничные дни, но и в будни, когда выдавалось время, он любил заезжать «на огонек» в здание управления. Здесь, в уютном конференц-зале, после работы частенько собирались строители на совещания, собрания или же просто так, потолковать о новостях, которые накапливались в бригадах на разных концах Москвы.

И, встречая здесь своих товарищей по бригаде, по управлению, Масленников, таким образом, не отрывался от рабочей жизни своих друзей, весомее ощущал биение пульса работы на самом переднем крае строительства. И, как уже заметил давно, всякий раз и неизменно он улучшал здесь свое настроение.

Первое знакомство

Я пришел к Владимиру Копелеву на площадку в квартале 79, у дома 24, и увидел, что «нуль» уже готов, то есть возведен фундамент, проложены рельсы и смонтирован кран серии «КБ‑160 2м», подключен ток, и буквально с минуты на минуту по графику, вывешенному для всеобщего обозрения на доске у дороги, должен начаться монтаж здания.

Владимир Копелев находился в группе людей, бродивших вокруг крана. Я сразу заметил, что он зол и нервничает.

— Начинаете?

— Черта с два! Надо принять башенный кран. А этот пузатый не дает разрешения.

— Кто такой?

— Техник из треста механизации.

Копелев сплюнул в пыль.

Я посмотрел на мужчину в белой рубашке с закатанными рукавами и с портфелем в руке, который почти бегал по кромке верхних граней фундамента, о чем-то спорил с рабочими и выглядел суматошным и взвинченным. Он мне не показался пузатым, тут уж сквозило явное преувеличение бригадира.

— Это ваши ругаются с техником? — спросил я.

— Да, трое. Те, что в касках, все мои.

Меня удивило, что сам Копелев не ругался с приемщиком и стоял в стороне.

На нем были грубые башмаки, из плотной материи джинсы, удобные на стройке хотя бы потому, что подходили под цвет той пыли, которую клубами вздымали в воздух часто вкатывающиеся на площадку машины-панелевозы. Под брюки в жаркие дни Копелев заправлял темную рубашку с открытым воротом, на темноволосой голове плотно сидела белая каска со свободно болтающимися ремешками.

В такой рабочей одежде, спортивно подтянутый, худощавый, он двигался по строительной площадке с некоторым даже изяществом и, казалось бы, без особой спешки. В солнечные дни Копелев надевал темные, защитные очки, которые делали его лицо еще более строгим.

Тогда, летом 1970 года, Копелеву было тридцать пять — это возраст зрелости. Старше сорока — сорока пяти уже редко можно встретить бригадира-монтажника, который легко бы справлялся с основательными физическими нагрузками, а главное — с постоянно напряженным темпом работы.

Владимир Копелев, на мой взгляд, выглядел немного моложе своих лет, — возможно, потому что от постоянного пребывания на свежем воздухе лицо его всегда пышет свежестью, а кожа приобрела здоровый и приятный загар, как, впрочем, и у всех монтажников.

Я сразу обратил внимание на две черты характера Копелева, внешне совершенно очевидные и впечатляющие. Он динамичен и одновременно сдержан. И первое впечатление относится к тому, как он ведет себя на строительной площадке, ни минуты не сидя без дела, отдавая распоряжения или же сам частенько берясь за лом, лопату, все время пребывая в привычном состоянии деловой озабоченности. Второе же связывалось с малоречивостью, отсутствием всякой позы, может быть, некоей эмоциональной приглушенностью занятого человека, у которого к тому же все переживания замыкаются внутри души, мало чем проявляя себя во внешних выражениях.

Когда мы впервые разговорились в переносной будке, которая вместе с монтажниками поднималась краном с этажа на этаж, или же стояли на краю какой-либо панели, Копелев все время куда-то посматривал, за чем-то следил. В эти минуты я достаточно отчетливо ощущал, что беседа наша хотя в чем-то и занимает моего нового знакомого, но все же менее интересна ему, чем то, что происходит на монтажной площадке. И Копелев, собственно, даже не старался скрыть это от меня.

Таким образом, его динамизм можно было бы, пожалуй, образно определить как постоянное пребывание под неким напряжением, словно бы под током деловой увлеченности и, не боюсь сказать, немного сердитой, озабоченной страсти к работе.

Правда, в этот день его озабоченность и сердитость реплик не слишком были оправданы, ибо «пузатый» техник минут через двадцать все же дал разрешение на пуск башенного крана. К тому времени на площадку приехали машины-панелевозы с наружными и внутренними стенами, с перегородками и потолочными плитами, с лестничными маршами и шахтами для лифтов, с готовыми, свежевыкрашенными и опломбированными санитарными кабинами, — одним словом, всеми деталями типового крупноблочного дома.

Перед тем как начать работу, дать команду на установку и монтаж первой панели на первом этаже здания, Владимир Копелев, стоящий около башенного крана, как командир перед началом боя, внимательно оглядел свою площадку.

Мне показалось, что Копелев критически осмотрел и другие здания, расположенные рядом, в том числе тот девятиэтажный дом, монтаж которого он только что закончил.

На мой вопрос, нравятся ли ему эти здания с архитектурной, с эстетической стороны, Копелев поначалу ответил кратко и неопределенно:

— Ничего!

Потом добавил:

— Все познается в сравнении. Наш девятиэтажный рядом с домами «К‑7», системы Лагутенко, хорош даже. Но!

Я ждал этого «но». Критический настрой мыслей как бы угадывался в интонации, с какой начал говорить Копелев. Да, видно, и не мог этот остро видящий человек обойтись без критики. Однако он все же удивил меня, сказав:

— Нас с этим домом в Москву не пускают.

— Как?!

— Да вот так! Из центра уже давно поперли сюда. На окраины.

— Разве здесь не Москва? — спросил я удивленно.

— Москва, конечно. Вся земля до Окружной дороги Москва. Но понимаете ли, — вздохнул он, — боюсь, что скоро нас с этим домом выгонят и за Окружную. Потому что жизнь быстро идет вперед, растут требования к новым зданиям.

Владимир Ефимович все осматривался вокруг, и критическое начало, видно по инерции, все больше овладевало его мыслями.

— А как контур всего района? — спросил я.

— Мог быть и богаче. Не очень-то мы дорожим землей, каждым ее метром. Да, не очень-то! Я, конечно, не говорю, что все плохо. Нет, разумеется. Говорю, что могло быть лучше. Вот мы по одной схеме трубим уже много лет. Этот домик можем собирать уже с закрытыми глазами. Мы все, монтажники, на этом деле стали уже, почитай, как профессора.

— Надоедает?

— А сколько же можно?! Это одно, а с другой стороны, — говорил он уже сердито, — хочется, чтобы нам на поток дали что-то новое, пусть даже более сложное, трудное, но новое, красивое. Всякой живой душе хочется и красоты и...

— Разнообразия, — подсказал я.

— Точно. И повыше чтобы стали наши кубики. И качество! Надо бы монтировать чище, аккуратнее, а это от проектов зависит, чтобы домик выходил как игрушка, простите за мечту — произведение искусства. Вот так!

Копелев затем махнул рукой звеньевому Валерию Максимову, такелажнику Василию Кобзеву, ходившему с красной, отличительной повязкой на рукаве, кивнул машинисту крана Алексею Боброву: мол, давайте начнем!

— Поехали, поехали, ребята! — громко произнес Копелев, следя за тем, как кран, подхватив с панелевоза, поднял в воздух и понес на первый этаж первые сборные части здания. — Тронулись, пошла, пошла, родимая! — добавил он и при этом весело присвистнул.

Свист этот как сигнал предназначался и Максимову, и Кобзеву, и сидевшему высоко в своей металлической, со стеклянным открытым окном кабине машинисту Боброву, который оттого, что солнце наверху жгло немилосердно, снял с себя даже рубаху, и с земли была видна его широкая загорелая грудь.

Но все они едва ли слышали команду бригадира. Скорее интуитивно угадывали ее значение по взмахам рук, по движению губ, а более всего по знакомому, привычному, изученному в деталях ходу работ.

Так началась сборка типового девятиэтажного дома, и стрелка почасового графика, единого для транспортников и строителей, для четырех заводов — поставщиков железобетонных изделий, для отдела комплектации, для главной диспетчерской, стрелка эта тронулась по циферблату времени и труда, строго рассчитанного на тридцатипятидневный цикл возведения дома.

В тот «первый день творения», как пишут строители, наблюдая за тем, как бригада берется за привычное дело, я стоял на бетонном основании первого этажа и с интересом разглядывал открывавшийся оттуда строительный пейзаж района.

Конечно, лучше было подняться на девятый этаж какого-нибудь расположенного рядом здания, это я делал раньше, и вообще, разыскивая «объект Копелева» и его самого, я уже основательно побродил по этим местам. И достаточно отчетливо представлял себе основные архитектурные контуры быстро поднимавшегося над землей нового крупного жилого массива.

В Вешняки-Владычино я ездил на метро. От станции «Таганская-кольцевая» по новой ветке до конечной остановки — «Ждановская». Здесь метро прямо стыкуется с линией Казанской железной дороги. Выходя на поверхность, метропоезд может встретить параллельно движущуюся электричку, а платформы метро и железной дороги расположены рядом. К тому же около наземного вестибюля метро находится площадь с автобусными стоянками.

Так что транспортный узел здесь достаточно емкий, современный и сможет принять потоки пассажиров из заселенного района Вешняки-Владычино.

Я выходил на платформу станции «Ждановская» одним из немногих пассажиров, когда начал ездить сюда весной 1970 года, затем в жаркие дни тогдашнего московского лета.

По платформе метро я шел сначала к спуску в тоннель, проложенный под полотном железной дороги, а оттуда выходил на насыпь или же прямо к шоссе, за которым, собственно, и начиналась застройка.

Когда в центре города стояла духота и жара, в метро было немногим легче, здесь меня встречал чистый воздух, ветерок обдувал лицо, и дышалось легко, как в поле.

Здания тянулись прямо от шоссе белыми шеренгами, сверкая на солнце всеми своими гранями, создавая ощушение и легкости, и праздничности.

Вообще-то говоря, в хмурые дни этот белый город не так эффектен, но в солнечные дни сверкающие кубы с графической строгостью линий, с внушительной мощью объемов, право же, красивы.

Участок Владимира Копелева я нашел быстро. Ничем пока не огороженный, он располагался рядом с будущей кольцевой дорогой, которая тогда еще только прокладывалась. Справа и слева от уже асфальтированного участка дороги виднелись в большинстве своем недоделанные, или, как говорят строители, «не перекрытые еще нули». На одном из таких фундаментов, торцом выходящем на дорогу, укладывались последние плиты фундамента, рядом высился башенный подъемный кран. Здесь в утреннюю смену трудилось одно из монтажных звеньев комплексной строительной бригады Владимира Копелева.

Современные города — и это совершенно наглядно и очевидно каждому — обычно прирастают сразу большими частями. Не отдельными зданиями или уникальными сооружениями, хотя и они изменяют контур города. Но в массе своей прирост идет за счет новых ансамблей, крупных микрорайонов, объединенных единой архитектурной идеей.

Градостроительные проблемы! О них написано уже немало. И об архитектурной целостности ансамблей, их звучании и выразительности, о композиционных решениях, о ритме, динамике и статике, симметрии и асимметрии, высотности, протяженности, наконец о перспективах развития, будущем городов.

Характер современной строительной индустрии, пути технических поисков, творчество рационализаторов, да и вообще нынешнее производство домов — все это сопрягается и с архитектурой, во всяком случае, их связи широки и многогранны.

То общее впечатление, которое в те дни производила эта огромная строительная площадка, можно было, пожалуй, определить такими словами — размах, свобода, ритмичность и простор!

Уже и в дни первого знакомства с районом я не сомневался в том, что, когда здесь кварталы полностью расправят свои каменные крылья, впечатление это будет не только внушительным, но и эстетически полноценным.

Ибо здесь уже нет и помину о старых въездах в Москву, сплошь и рядом загроможденных мусором полос отчуждения, ветхими деревянными домишками, всякого рода складами, барачного вида строениями, кучами угля или песка. И столица наша тут открывается не постепенно, с неприглядной своей стороны, как бывало порою раньше. А сразу же во всей мощи своих новых высоких домов и целостных архитектурных ансамблей. Иными словами, любой наш гость, приезжающий с востока, попадает сразу как бы в современный город.

Я уже не раз воочию убеждался в том, что застройка кварталов одинаковыми типовыми зданиями не дискредитирует принципы индустриализации и типового строительства, а говорит лишь об умении архитекторов создавать из одного однообразия — многообразие, из количественных повторений — новое качество, из строгого чередования линий и объемов — богатство архитектурного выражения.

И мне лично нравятся простые ритмические ряды зданий с их строгим рисунком торцов вдоль магистралей, с интерьером разнообразно и уютно решенных внутренних объемов между зданиями, между кварталами.

Кроме всего прочего, эта архитектура в наши дни целесообразно сопрягается с экономикой, с сегодняшними возможностями индустриального домостроения, с решением крупных социальных задач в нашей столице.

Шагая от метро «Ждановская» к строительным площадкам, я думал и о том, что рабочим, которые здесь трудятся, не может быть безразличной архитектурная выразительность кварталов. И конечно же не ошибся. Да и как может быть к ней равнодушен Владимир Копелев, бригадир, коммунист, московский житель, человек с большим опытом градостроительства, со своим особым, профессиональным отношением к новым домам и кварталам сегодняшней и завтрашней Москвы.

Многих строителей я знал и раньше, со многими познакомился и подружился за те тридцать лет, что я уже езжу по стране, бываю на заводах, промыслах, стройках. Это были создатели домен и мартенов, строители гидростанций, монтажники-высотники, возводящие уникальные здания в Москве. Все они имели дело с железобетоном, металлическими конструкциями.

Копелев же монтировал не металлические балки, ригели и колонны, а складывал дома из заводских бетонных деталей на потоке жилого строительства. А в этом есть своя профессиональная особинка, своя, если хотите, производственная новация.

Мы живем в век все более углубляющейся специализации во всех областях человеческой деятельности. Вот и рабочие-монтажники, создающие железный или железобетонный костяк нашей цивилизации, ныне тоже основательно отличаются друг от друга. И не только по комплексу профессиональных навыков, что естественно, но и по некоторым психологическим чертам, которые прививаются характером, темпами, культурой, организацией и связанной с этим нравственной атмосферой производства. А тут двух полных аналогов не найдешь даже в работающих рядом управлениях одного треста.

К тому же всякий инициативный, заметный на производстве человек — это всегда личность со всей ее неповторимостью. Имя Копелева уже и тогда было широко известно в среде московских строителей.

Таким образом, в первые дни знакомства, встречаясь с Владимиром Ефимовичем, я был, так сказать, подогреваем соединенным интересом и к характеру индустриального жилого строительства в Москве, и к личности одного из ярких представителей этой, пожалуй, наиболее массовой в столице рабочей профессии. Ведь каждый десятый взрослый житель Москвы в той или иной мере является строителем.

Тогда, в мае 1970 года, имя Копелева особенно часто появлялось на страницах газет. Он был выдвинут кандидатом в депутаты Верховного Совета СССР.

В центре восьмидесятого квартала, среди машин, панелей, сложенных в штабеля, бульдозеров и подъемных кранов, мы не нашли местечка, где можно было бы уединиться, и ушли на зеленую лужайку, лежащую перед белым фронтоном уже выстроенных, но еще не заполненных жильцами белых корпусов.

Копелев сел прямо на траву и прилег, опершись на локоть, чтобы дать отдых ногам.

— Знаете, когда раз сорок за смену сбегаешь на девятый этаж и вниз, это дает себя знать! А бригадир — это вроде перпетуум-мобиле, вечно в движении, — сказал он.

Копелев улыбнулся, не напрашиваясь на сочувствие. Скорее это было напоминание о его занятости, о том, что после маленького, вынужденного для него отдыха он снова устремится по своим этажам.

Признаться, я ожидал тогда увидеть человека, который в эти дни если не весь погружен в предвыборные заботы, то хотя бы полон волнения, озабоченности в преддверии больших перемен в своей судьбе.

Но, во всяком случае внешне, этого не было заметно. Копелев сказал мне, что выдвижение — большая честь для него, рабочего человека, что в избирательном округе ему предстоят предвыборные заседания, встречи с избирателями, они уже начались, надо произносить речи, а это для него труднее, чем собрать за месяц дом.

И сказано это было просто, кратко, безо всякого желания произвести впечатление, с той естественностью, которая не оставляла сомнения в искренности ощущений Копелева. Он и новое свое положение воспринимал главным образом как новую и нелегкую работу.

Незадолго перед выборами к Копелеву на строительную площадку приехали кинооператоры и режиссер — делать коротенький фильм о кандидате в депутаты Верховного Совета. Снимали общий план кварталов нового района, здание, которое монтировала бригада, собирая секции последнего этажа. Естественно, снимали крупным планом и самого бригадира, и его помощников, звено Валерия Максимова.

Копелев на экране энергичными взмахами рук показывал, куда ставить панели, хотя он обычно только посвистывает, а машинист сам знает, куда нести деталь. Коренастый Валерий Максимов тоже зачем-то взмахивал ломом, хотя он, находясь в непрерывном движении, старается экономить свои физические усилия, иначе его не хватит на всю смену.

И все кричали громче, чем обычно. Максимов требовал у такелажника: «Гони сюда семерку!» (детали дома обозначены номерами). Монтажник Вячеслав Шаламов, молодой и стройный, с приятным, открытым лицом, тоже командовал машинисту крана: «Давай, давай ее сюда, родную! Вира! Майна!»

Одним словом, как это часто бывает на экране, люди представали перед зрителями не в том естественном, привычном ритме своих действий, который диктовался прежде всего экономией сил, навыками и целесообразностью, а так, как будто бы не работали, а лишь картинно изображали рабочий процесс.

В этом фильме Копелев перед микрофоном коротко рассказал о себе, своей рабочей жизни и судьбе. Фильм назывался «Семнадцатая весна». Семнадцать лет работы на стройках — вот с таким рабочим багажом выходил тогда Копелев к своим избирателям, имея за плечами внешне не слишком броскую биографию, с переменами главным образом географического свойства, при устойчивости главных жизненных интересов и занятий.

Давно уже замечено, что когда монтажник прочно станет на свое дело, а следовательно, и полюбит его, этапные вехи его биографии будут составляться главным образом из перечня зданий и жилых массивов, возведенных в том или ином месте. Дома, дома, кварталы, кварталы! Однообразие? Нет! Это вещный, зримый, добрый след человека на земле. И разве он не может стать украшением любой, самой яркой судьбы рабочего и депутата!..

Есть люди — подарок для писателя. Они охотно рассказывают о себе, быстро идут на духовный контакт, более того — порою даже, сами предугадывая то, что писатель хотел бы от них услышать, рассказывая, словно бы диктуют тезисы к своей судьбе.

Но в Копелеве я сразу почувствовал твердый орешек. Он туго поддавался на расспросы, все время ссылаясь на свою занятость, и стремился отвести мое внимание от себя к успехам товарищей, всего монтажного управления в целом. Одним словом, он совершенно откровенно показывал, что не стремится к популярности, не хочет привлекать к себе излишнего внимания.

Впрочем, за многие годы моего знакомства с заводчанами, бывая на стройках и промыслах, я почти не встречал настоящих людей труда, которые бы рассказывали о себе «с придыханием», оценивали бы свои дела словами в превосходной степени. Тщеславие во всех его формах, как правило, чуждо рабочему классу.

...Прошло немного времени. 14 июля 1970 года состоялись выборы. И в первый день монтажа дома номер двадцать четыре рядом со мною на строительной площадке стоял уже не кандидат, а депутат Верховного Совета СССР.

Конечно, было бы наивно полагать, что Копелев както изменится за это время, во всяком случае внешне. Он, собственно, в те дни еще и не успел привыкнуть к своему новому положению, в той же мере как и его товарищи ни в чем не изменили своего обычного и привычного отношения к бригадиру.

«Каким ты был, таким ты и остался!» — как поется в песне.

И если поднялся нравственный авторитет бригадира, что естественно и несомненно, если выросло у него чувство самоуважения, а у бригады — гордости за своего руководителя, то все это никак не проявляло себя, ни в каких внешних формах: ни в манере обращения между собой монтажников, ни в привычках самого Копелева.

И когда один из инженеров перед гостями назвал Копелева «нашей гордостью — депутатом», я видел, как Владимир Ефимович нахмурился и опустил голову.

— Зовите меня на «ты» и просто Володя, — попросил он меня, может быть потому, что успел заметить разницу между своими, темными и моими, седыми висками.

Владимир Копелев вставал каждый день в половине пятого утра. Жил он тогда в другом конце Москвы, если смотреть от Вешняков-Владычина. От своего дома в Кунцеве Копелев ездил на первом утреннем поезде метро с пересадками ровно час двадцать минут. Потом еще приходилось идти пешком до площадки, где работа начиналась в половине восьмого.

С раннего утра фигура Владимира Ефимовича мелькала то на этажах монтируемого дома, то на этажах дома, подготавливаемого к окончательной сдаче Государственной комиссии. Он часто сам подключался к работе, брал в руки лопату, лом, шланг с бетоном или же помогал монтажникам снять со стропов крана панели и точно поставить их на монтажные отметки. В том, что делал и делает за смену бригадир, организатор монтажа, была и есть немалая толика и чисто физического труда.

А после смены его ждут почти каждый день разнообразные общественные обязанности. Надо снять рабочую одежду, помыться, переодеться и шагать от площадки в город, километра за полтора, к метро.

Своего автомобиля у Копелева нет, а казенную машину ему, как депутату, не прислали даже на первый прием избирателей. Ехать же в Люблинский район надо от Вешняков-Владычина на метро, потом на автобусе.

Первый такой прием пришелся у Копелева на вторые сутки монтажа дома номер 24. Поехал он на прием уже усталый, уж больно жаркий и душный выдался тот день в Москве. После он рассказывал мне:

— Сидел на приеме с двух дня до десяти вечера. Принял тридцать семь человек. Все шли и шли. Основные просьбы — квартирные, прописка, хлопоты по судебным делам. Дико устал! Домой добрался к двенадцати, а утром снова подъем в половине пятого.

Всю первую неделю монтажа, совпавшую с первым приемом избирателей, я ходил к Копелеву на строительную площадку. И могу засвидетельствовать: его бригада работала в тех же условиях, как и все другие бригады на стройке.

Если строителей мучил «недовоз», вовремя не подходили машины, неприятность сия не обходила и Копелева. Если простой длился хотя бы минут десять, Копелев ходил мрачный, отвечал резковато, явно нервничая.

Вот в такую недобрую минуту я спросил у него, как дела.

— Вы разве не видите? Детали не подвозят, люди простаивают!

Но говорить о простоях долго Копелев тоже не мог. Его энергичная натура, как видно, требовала все время каких-то действий. Владимир Ефимович бегал звонить в диспетчерскую или начинал что-либо делать на площадке, наводя порядок в хозяйстве такелажников.

— Вот так и начинаем вылетать из графика, а кому пожаловаться? — задал он мне риторический вопрос.

— Разве некому пожаловаться?

— Звонить напрямую в Главмосстрой? Скажут — зазнался! Пользуется депутатскими правами. Знаете, как бывает, — сразу оговорят. Да и не хочется своих, комбинатовских, подводить. Сейчас вот, летом, нехватка деталей, а зимой, в тяжелое время, начнем прихватывать выходные, гнать годовой план.

Если Копелев сердится, то все беспорядки определяет одним смачно и надрывно произносимым словом: «Хаос!» Иногда добавляет: «Какая это работа, прямо нервы не выдерживают!»

Я видел, как Копелев был обеспокоен ходом монтажа на первых же «захватках», хотя на этих первых двух этажах в целом график монтажа выдерживался.

Поддавшись немного его ворчливому настроению, я как-то спросил, будет ли выполнен график монтажа по всему зданию.

— Конечно! Да еще и раньше выгоним домик! Я, если надо, все переверну в комбинате, а детали выбью. Просто мне сейчас некогда, а с понедельника начну шуровать!

Он впервые так взорвался, не сдержав себя, и пригрозил кому-то, одновременно, может быть, не в меньшей степени подбадривая и самого себя. У него, конечно, в руках были немалые возможности, как у депутата, но мне было совершенно ясно, что «шуровать» таким образом Владимир Ефимович начнет только в силу крайней необходимости. Нет, ему вовсе не хотелось пользоваться своими преимуществами. Соревноваться на равных правах, при равных возможностях, быть лучшим среди хороших — вот что было Копелеву по душе.

В мае и июне 1970 года я подвел итоги своим первым наблюдениям. Владимир Копелев показался мне простым, естественным, но вовсе не простоватым человеком. Я почувствовал, что у него упрямый, крепкий и даже жестковатый характер. Впрочем, говорят, что если у мужчины есть характер, то он всегда твердый. Что же касается эмоциональной сдержанности Копелева, то она могла определить не только какую-то черточку натуры, но и явиться своего рода следствием уже немалого жизненного опыта.

Иногда говорят, что скромность к лицу лишь только девушкам. Вряд ли это так. Органичная, непоказная, вырастающая из уважения к лучшим образцам человеческих деяний, из трезвой оценки своего места в жизни, такая скромность — это всегда украшение человека.

Юность в Москве

С какого возраста человек помнит свое детство? Наверно, это сроки разные у разных людей. Я помню свое детство лет с четырех, но не в полной последовательности событий — этого не может удержать память и в зрелые годы, — а, так сказать, выборочно, по принципу наиболее сильных, ярких и необычных впечатлений, поразивших душу ребенка.

Жизненные события огромного драматического накала не могут оставить равнодушными и детей. Ощущения опасности, тревоги, охватившие родителей, волнения перед дальней дорогой — все это, знаю и по своему опыту, обостряя чувства, особенно врезается в память маленьких.

Как точно сказал об этом Александр Блок: «Рожденные в года глухие пути не помнят своего, мы, дети страшных лет России, — забыть не в силах ничего!»

Так ребятам запомнились грозные события Великой Отечественной войны. Володе Копелеву было шесть лет, когда началась война. Родился он весной 1935 года в селе Лугино, Житомирской области, но в деревне прожил недолго, и вскоре семья Копелевых перебралась в Москву. Мама Володи устроилась на работу бухгалтером в магазин, а отец, Ефим Владимирович, служил в эти годы в Белоруссии, в одном из стрелковых соединений. Он был начальником штаба полка.

В июне сорок первого капитан Ефим Копелев приехал ненадолго из своего дальнего западного гарнизона в Москву в отпуск. Хотел отдохнуть в столице, пожить со своей семьей. А через несколько дней его застало здесь начало войны.

Отпуск, естественно, пришлось прервать. И вот уже 23 июня мама с маленьким Володей пришла на запруженный толпами военных, грозно гудящий, как улей, Белорусский вокзал. Они провожали отца к месту службы. Но уже не в тихий, никому не известный гарнизон, а в действующую армию, к линии фронта.

Белорусский вокзал в июне сорок первого! Неповторимые торжественно-печальные, наполненные особым возбуждением, суматохой, напряженностью дни. Хорошо знакомое маме полукружье подъездов, красивые башенки с колоннами, а над площадью надутые газом белые туши аэростатов. И еще запомнились Володе толпы людей, снующих по перрону, объятия, поцелуи, заплаканные женщины, бегущие по узкой ленте перрона вслед за поездом, взмахи рук, выкрики, слезы.

И медленно плывущие вагоны с раскрытыми окнами, где в каждом проеме три-четыре головы в зеленых пилотках. И одна из них — голова Володиного папы.

Но Володя не тосковал на вокзале, ощущение беды тогда еще не коснулось его детского сердца. Многое казалось необычным, интересным. Война! Что это слово могло означать для шестилетнего мальчика? И все же никогда дети не взрослели так быстро, как в годы войны.

Папа уехал, мама и Володя оставались жить в Москве, которая с каждым днем приобретала все более суровый облик.

Казанский вокзал в начале октября сорок первого оставил в душе мальчика уже иные, более тяжелые воспоминания. Копелевы эвакуировались из Москвы на Урал. Собирались поспешно, в тревоге за судьбу отца. С фронта пришло несколько писем, написанных, как видно, торопливой рукой, в спешке, и полных каких-то недомолвок, неясностей. Общее тяжелое положение на фронтах и всякого рода слухи, бродившие по Москве, только усиливали тревожные предчувствия.

С августа месяца мама уже больше не получала весточек в фронта. Что с мужем? Убит? Ранен? В плену? Каждое из этих предположений болью разрывало сердце. Но обо всем этом Володя, конечно, узнал позже, в те дни мама не делилась с малышом своими тревогами.

— Мы уезжали ночью, я помню хорошо, хотя и был маленьким, — рассказывал мне Владимир Ефимович. — На вокзале было темно, окна всюду зашторены, только у проводников светились ручные фонарики. Но мне не было страшно, потому что кругом толпилось много людей. Мама нервничала, все время дергала за руку и цепко держала меня — боялась потерять в суматохе. Помню, как меня больно толкали чемоданами, мешками. И посадка была трудная, еле-еле влезли в переполненный вагон.

Копелевы уехали в город Катайск, под Челябинском.

Две недели спустя с того же вокзала эвакуировалась в Новосибирск семья ведущего инженера по испытанию самолетов Михаила Дмитриевича Соколова — его жена Зинаида Петровна и маленькая темноволосая дочка Римма.

Пожалуй, ничто так не способствует душевному сближению, как тождество пережитого, общность житейского опыта. Недаром замечено, что полнее всего могут понять друг друга люди одного поколения, дети одной судьбы, разделившие с народом все тяготы и радости своего неповторимого времени.

Думая об этом, я имею в виду не только Владимира Копелева и его жену Римму Михайловну, которые встретились в Москве через двадцать лет после этих дней эвакуации, полюбили друг друга и поженились. Я имею в виду своих сверстников и самого себя, всех, кто был в Москве в эти критические и незабываемые дни октября сорок первого года.

Пожалуй, тяжелее этих дней не было за всю войну.

Враг стоял у самых ворот столицы. Бои шли в ста восьмидесяти километрах. Москва — прифронтовой город. Пятнадцатого октября началась эвакуация правительственных и партийных учреждений, крупных оборонных заводов, научных и культурных ценностей. Тысячи коммунистов и комсомольцев были мобилизованы на вокзалы, продовольственные пункты.

Мне никогда не забыть Москву в ночь с пятнадцатого на шестнадцатое октября. Я шел тогда пешком через весь город — от Сокольников, где жил мой друг, до своего дома на Ленинградском шоссе. Трамваи не ходили. Можно было проехать в метро, но я хотел увидеть город.

Улицы пустынны. На Садовом кольце противотанковые надолбы, груды мешков с песком. Артиллерийские батареи, стоявшие ранее на крышах, теперь спустились на мостовые и выставлены на прямую наводку по... танкам и пехоте немцев, если они ворвутся в город.

Ночь была теплая, тихая, я шел быстро, но не мог согреться, не мог унять нервной дрожи, которая пронизывала меня только от одного сознания, что Москва может стать полем боя, что грядет нечто подобное событиям тысяча восемьсот двенадцатого года. И, признаться, мне уже кое-где мерещились пожары и взрывы, если вдруг взлетала из-за домов красная сигнальная ракета или же яркий луч прожектора на мгновение вырывал из темноты угол здания, кусок крыши.

Я не сомневаюсь, что похожие чувства испытывали в ту ночь уезжавшие из Москвы Михаил Дмитриевич и Зинаида Петровна Соколовы, то же состояние тревоги закрадывалось и в душу маленькой Риммы.

И должно быть, потому уже в зрелые свои годы Римма Михайловна и Владимир Ефимович Копелевы так полюбили Москву, так приросли к ней сердцем, так радуются ее успехам, что детство их совпало с тяжелой для города годиной, предельно обострившей ощущение кровного, неотъемлемого родства с нашей великой столицей.

Потом это чувство усилилось, окрепло с годами труда Владимира Копелева на стройках. Ведь он стал одним из тех сотен тысяч людей, которые не только живут в Москве, но и строят ее.

Вспоминая шестнадцатое октября сорок первого года, Римма Михайловна говорила мне:

— Именно в ту ночь, когда мы уезжали в Новосибирск, немецкие самолеты налетели на Москву и бомба попала в наш дом на улице Маркса — Энгельса, неподалеку от знаменитого Музея изобразительных искусств имени Пушкина. Я думаю, фашисты целились в Кремль, но промахнулись.

Устроив семью в эвакуации, отец Риммы вернулся в Москву ровно через месяц.

Михаил Дмитриевич писал тогда, что был поражен, увидев разрушенный свой дом. Повреждения были таковы, что в свою квартиру ему пришлось влезть по пожарной лестнице. Рама окна оказалась выбитой. На полу комнаты валялись осколки бетона с обвалившегося потолка, штукатурка, стекло.

Ни мебели, ни вещей в квартире не оказалось.

Уже девятнадцатого октября Государственный Комитет Обороны объявил о введении в Москве осадного положения. Заставы были закрыты. Вводились пропуска на въезд и выезд из фронтового города. Тысячи москвичей добровольно записывались во вновь формируемые коммунистические батальоны. В Москве воцарился суровый военный порядок.

Единственной памятью о былой жизни и дорогой для Михаила Дмитриевича реликвией оказался черный рояль.

Отсыревший, но еще сохранившийся, одиноко стоял черный рояль среди хаоса и запустения разбомбленного дома. Михаил Дмитриевич открыл крышку, тронул клавиши, пробуя звук. Странно звучали струны в комнате с пробитыми стенами и потолками, в холодном воздухе подступавшей зимы.

Расстроенный Михаил Дмитриевич, как он и сообщил об этом в письме жене, с горя выпил на крышке рояля захваченную на случай радостного возвращения домой четвертинку водки...

...Михаил Дмитриевич служил тогда в авиационном отряде, базировавшемся на аэродроме Быково. Вот в это подмосковное местечко и прилетела к нему в сорок втором году дочка, которую Зинаида Петровна отправила вместе с женой знакомого генерала, возвращавшейся в Москву. И девочка на всю жизнь запомнила, как она летела в настоящем военном самолете, пристроившись рядом с боевым местом воздушного стрелка.

Через несколько месяцев вернулась в Москву и Зинаида Петровна. Семья Соколовых получила комнату опять же в доме рядом с Музеем изобразительных искусств. И первым делом в новую комнату был втащен черный рояль. С тех пор, вот уже почти тридцать лет, семья Соколовых, а затем и Копелевых не расстается с роялем. Как видно, иной раз и вещи приобретают свою примечательную историю, свою значимость в семейной хронике.

В 1944 году Михаил Дмитриевич Соколов, направленный в служебную командировку, погиб в авиационной катастрофе при испытании самолетов. Ему было всего лишь тридцать восемь лет.

Зинаида Петровна осталась вдовой. Как ни велико было горе, а надо было преодолеть его, найти в себе силы для воспитания дочки. Зинаида Петровна пошла служить сначала техником-строителем (в военную пору в Москве было мало музыкальных школ), а потом графиком-художником, брала работу на дом. Жилось тогда матери и дочке трудно.

Примерно в это же время, немногим раньше, в конце сорок третьего года, вернулась из эвакуации и поселилась в Москве семья Копелевых. Софья Яковлевна Копелева в тот год тоже считала себя вдовой, ибо от мужа с фронта не поступало никаких вестей с самого начала войны. Ни вестей, ни аттестата. Жалованье бухгалтера в магазине невелико, да и много ли стоили деньги в войну!

Надо ли писать о том, каково было в войну одинокой матери воспитывать семилетнего мальчика и его младшую сестренку. Копелевы жили тогда в небольшом деревянном домике без всяких удобств. Домик примостился на окраине Тушина. Само-то Тушино в те времена оставалось дальней окраиной Москвы.

Тушино! Историческое место, связанное со многими грозными и кровавыми событиями русской государственной жизни. Ныне это кварталы жилых домов в прямоугольнике, как бы строго вычерченном в северо-западной части столицы, между излучинами Москвы-реки и Химкинским водохранилищем.

Здесь почти нет ни лесов, ни оврагов, много простора, воздуха. Зеленые полотнища ровных лугов, уходящие от Волоколамского и Ленинградского шоссе на запад, образуют удобную площадь для аэродромов. Кто из москвичей не знает этих летных полей, кто хоть раз не присутствовал в Тушине на летних авиационных торжествах и праздниках в дни Военно-Воздушного Флота нашей страны!

Володя Копелев хорошо запомнил свое раннее детство в этих местах. От его дома было совсем недалеко до водохранилища с удобным для купания пляжем. Близко маленький стадиончик, где ребята гоняли по траве мяч, играли в волейбол. И почти всегда над их головами кружили в небе большие и маленькие самолеты, длиннокрылые планеры, похожие на спокойно-медлительных птиц, легко и вольно паривших в небе над излучиной Москвы-реки.

На такое небо можно было бы смотреть целый день не наскучившись. Вообще земля вокруг домика Копелевых казалась Володе и просторной, и необычайно интересной. Но вот комнатка, в которой жили мама, Володя и сестренка Ниля, была очень тесной, маленькой, забитой вещами.

Володя спал обычно у окна. Однажды ночью, во сне, мальчик разбил пятками стекло, и ноги его вылезли на улицу. Разбудил его холод. Копелев и до сих пор помнит об этом случае. Не потому ли, что одним штрихом, одной деталью зримо и вещно проступает при этом воспоминании в памяти Владимира Ефимовича и этот старый дом детства, и то, как жилось в нем тогда мальчику Володе?

Когда строительные маршруты в 1966 году привели бригадира Копелева в Тушино, на возведение новых кварталов из типовых крупнопанельных домов, он первым делом поспешил на то место, где стояли когда-то покосившиеся строения военной поры. И не нашел своего домика. Место, где жили Копелевы, еще можно было узнать, но все старые дома тут снесли.

В шестьдесят шестом Тушино еще входило в большой район Красной Пресни. Пятое монтажное управление ДСК‑1 со всеми своими пятью потоками перебралось в этот квадрат Москвы. Для строителей это всегда удача, когда какому-либо монтажному управлению отдают целый район, в котором можно кучно, как в одном кулаке, собрать и расположить рядом все технические службы, организовать четкое снабжение деталями всех потоков.

Как бы Копелев ни бывал занят, все же раз в два-три дня он выбирал время и вышагивал километра три от своих корпусов к знакомому берегу водохранилища, к памятным для себя местам.

Чем человек становится старше, тем дороже ему воспоминания детства. На прошлое приятно оглянуться со ступенек с чувством успеха, с рубежей пережитого, оглянуться с чувством удовлетворения тем, что уже сделано. А такое чувство прочно поселилось в душе Владимира с тех пор, как начала уверенно складываться его рабочая судьба.

Начало ее в пятидесятом году. Тогда Владимиру исполнилось пятнадцать лет, и юноша из обычной школы по собственному желанию перешел в школу рабочей молодежи. Решил стать рабочим.

Всякое решение, даже у подростка, обычно приходит как следствие не одного желания, а многих, не одного какого-либо жизненного обстоятельства, а порою сложной их совокупности.

Семье Копелевых в войну и после войны жилось трудно.

«Старший брат пошел работать для того, чтобы сестренка могла учиться» — так сам Владимир Ефимович объяснял существо того главного мотива, которым он руководствовался, решив в пятнадцать лет стать рабочим.

Наверно, так это и было тогда, в пятидесятом. Стремление к юношескому самопожертвованию, мне думается, было вполне осознанным для Владимира, но вряд ли единственным мотивом. Существовали и другие устремления подростка.

Теперь, зная характер своего друга и представляя себе его юность, я могу предположить, что такими устремлениями были и ранняя тяга к физическому труду, и желание стать самостоятельным, самому зарабатывать и таким образом самоутвердиться и возвыситься в своей роли единственного мужчины в семье.

И наконец, еще и просто юношеский жадный интерес ко всякой новизне — поиски романтики в любой жизненной перемене.

В пятнадцать лет Володя поступил учеником токаря на завод. Учился прилежно, старательно. Вскоре почувствовал, что у него хорошие руки, иной раз говорят еще — «умные руки», вкладывая в это слово представление о ловкости, сноровистости, рабочей хватке человека, который и хочет, и умеет многие полезные вещи делать своими руками.

Володя видел, что работа у станка у него идет хорошо, что скоро из него получится неплохой токарь. Но вот прошел год. И неожиданно для администрации Володя увольняется. Он поступает учеником в трест Трансэнергомонтаж. Снова учеником. Но на этот раз учеником монтажника-верхолаза.

Не так ли в свое время искал свое место в жизни и молодой Геннадий Масленников?

Почему надо было оставить специальность, в которой паренек уже немного преуспел, во всяком случае, затратил на ее освоение целый год, и начинать «с нуля» в другой профессии? Неизвестно, что бы сказал на этот счет подросток Володя Копелев. Но Владимир Ефимович ответил мне на этот вопрос так:

— Воздуха было мало в цехе!

Вот любопытный ответ! Значит, работа казалась неплохой, а все же не хватало «воздуха», не в прямом, конечно, а в переносном смысле, — воздуха романтики, простора, тянуло к чему-то иному, более увлекательному, — одним словом, тянуло в Дорогу с большой буквы.

Счастлив тот, кто сразу находит свое жизненное призвание. Но много ли таких? Юности свойствен широкий поиск на материке интересных дел и свершений. Да и так ли легко определиться в шестнадцать лет, так сказать, «с первого попадания», и уже твердо знать, что «твое», а что «не твое», в какой профессии ты полнее всего развернешь свои силы?

Монтаж высоковольтных линий! Вот где действительно воздуха было много! И высоты! И заманчивого риска!

Трест находился в Москве, но монтаж он вел по всей Сибири, Украине, на европейском севере страны. Монтажники работали и в Подмосковье, и под Ленинградом.

Владимир почти все время проводил в командировках — это ему нравилось. Было, как говорится, что посмотреть и где себя показать.

И все же именно в эти годы Владимир сделал еще две попытки найти себе иное жизненное призвание. И меня это не удивляет. Более того — без этих порывов и поисков молодой души, без этой страсти к максимальному самовыражению мне была бы сейчас не так ясна теперешняя динамичная натура Владимира Ефимовича.

Первая такая попытка выросла из внезапно появившегося у Владимира желания стать военным моряком. А случилось это так. Однажды Владимир отправился с бригадой монтажников под Ленинград, северо-западнее города, в район Финского залива. Здесь бригада сооружала высоковольтную линию передач, и монтажники частенько бывали в городах Приморск, Репино, Сестрорецк.

Линия ЛЭП‑500 тянулась вдоль самого берега. С высоты стальных крестообразных опор Владимиру открывалась безбрежная зеленоватая даль, залив мало чем отличался от моря.

Когда-то Владимир Маяковский верно заметил, что океан — это дело чистого воображения. На море тоже ведь не видно берегов. Если тридцатиметровая опора ЛЭП была бы в три раза выше, то Владимир все равно не смог бы различить в подернутом сизым туманом или затянутом мерцающей дымкой марева горизонте берега Финского залива.

Но зато ему открывался широченный обзор водных маршрутов, которые прочерчивали в заливе самые разные корабли. Они плотно заселяли акваторию портов, больших и малых, разбросанных вдоль извилистой линии лесистого берега. И все основные маршруты шли к главному порту всемирно известной гавани города Ленина.

Кто в восемнадцать лет не испытывал в душе зова морской романтики?! Высота, на которой работал Владимир, близость залива, кораблей — все это только усиливало жажду путешествий. Еще три года назад Владимиру казалось, что в цехе «маловато воздуха», на стройке его было больше, но все, что испытал до тех пор Владимир, не шло ни в какое сравнение с воздухом моря. Можно сказать, его огромные стальные опоры ЛЭП стали и своего рода мощными подпорками его новой мечты.

Трудно даже определить, отчего это моряки в нашей стране издавна пользуются таким особым вниманием и благорасположением народа. Не потому ли, что их опасная профессия еще со времен Гомера пленила воображение сухопутного человечества героикой морских путешествий и битв, или же оттого, что моряков сравнительно не много на громадных просторах нашего государства и образ их жизни всегда облекается для юношества в притягательный символ мужества и силы...

Вскоре после окончания работ у Финского залива, весной 1953 года Владимир, посоветовавшись с мамой и получив ее одобрение, поехал в Ленинград — поступать в Высшее военно-морское училище.

До той поры он бывал в Ленинграде только проездом, теперь же у него было больше времени для знакомства с Ленинградом, и, бродя по городу, Владимир влюбился в него. Для своих восемнадцати лет молодой монтажник был достаточно начитан. Названия многих улиц в Ленинграде вызывали у него литературные ассоциации, вспоминались герои русской классики. Смольный и Зимний дворцы, Дворцовая площадь и Невский проспект, площадь Декабристов, Петропавловская крепость, Исаакиевский собор и Аничкин мост через реку Фонтанку, монумент Петра... и многое, многое другое. Какой юноша в нашей стране не слышал об этих замечательных творениях зодчества — памятниках русской истории, революции, культуры! Читал о них и Владимир. Но одно дело слышать и читать, а другое — увидеть все это самому.

Здесь можно было увидеть крупные булыжники на мостовых, на которые не раз проливалась кровь восставших моряков в 1905—1906 годах, и знаменитые форты, честно послужившие делу защиты революции, и причалы, откуда в октябре 1917 года ушли боевые корабли с отрядами революционных матросов на палубах, чтобы поддержать и завершить Октябрьское вооруженное восстание.

Ничто так не поднимает в юношеской душе чувство патриотизма, как вот такое непосредственное общение со святыми для народа памятниками великих и героических свершений. Владимир был уже заранее влюблен и в училище, и в своих будущих наставников, и в саму курсантскую жизнь.

Но вдруг случилось непоправимое!.. Потом Владимир даже не мог объяснить себе: как же это произошло с ним и с такими же, как и он, пятнадцатью ребятами? А случилось вот что. В воскресенье Копелев с группой товарищей отправился в Ленинград, чтобы погулять по городу и зайти к «одному парню», имя которого он сейчас уже и не помнит. Там ребята основательно выпили. Затем поехали купаться на Неву, вернувшись, «добавили еще». И снова отправились на улицы, с кем-то повздорили и даже подрались.

Владимир Ефимович и спустя восемнадцать лет не любит вспоминать подробности этой роковой «гулянки». Быть может, потому, что чувство стыда, испытанное тогда им, до сих пор саднит сердце. «Погуляв» таким образом два дня, ребята явились на базу училища. И здесь их ожидало возмездие.

Из училища были отчислены все пятнадцать бузотеров, вся группа, совершившая самовольную отлучку.

Этот первый и единственный случай недисциплинированности послужил Владимиру суровым уроком на всю жизнь. Он обошелся ему слишком дорого.

— У меня в память о поступлении в морское училище только одна тельняшка и осталась, — сказал мне как-то Владимир Ефимович.

И улыбка его выражала теперь уже больше иронию по отношению к себе, чем серьезное сожаление. Ибо кто знает, какой из Копелева вышел бы военный моряк? А вот строитель получился отличный.

Но тогда, в свои восемнадцать лет, Владимир этого не мог еще знать. И, влекомый постоянно будоражащей его душу жаждой романтики, он вскоре предпринял еще одну попытку переменить профессию, избрать иную судьбу. И эта вторая попытка была уже связана с новым этапом возмужания, с жизненной школой, которую он прошел в армии.

Дом на Пресне

Он стоит рядом с метро «Краснопресненская», двухэтажный, прямоугольный серый особняк, облицованный крупной бетонной крошкой. Перед домом аккуратно расчерченный скверик, приятно ласкающий глаз зеленой свежестью газона. У входа в скверик четыре клена. На траве перед зданием встали ряды небольших красивых елок, под широкими, разлапистыми ветвями которых словно бы скапливается голубоватый сумрак. Асфальтовая дорожка, пересекая скверик, ведет к подъезду с широкими стеклянными дверьми.

Те, кто часто бывает на шумном перекрестке у станции метро и главных ворот Зоопарка, где мощные потоки транспорта скрещиваются с четырех сторон, быть может, помнят развалюху, которая торчала здесь, вблизи здания кинотеатра, вплоть до шестьдесят шестого года. Ее хотели «брать» бульдозером, но потом передумали и, выселив жильцов, отдали монтажникам.

От Пресни и метро до Центрального Дома литераторов рукой подать. Сколько раз, проходя мимо, я без особого любопытства бросал взор на старый, покосившийся от времени домик, а потом и на новый особняк, как на обыкновенное служебное здание, принадлежащее одному из бесчисленных строительных управлений в нашей огромной Москве.

Да и откуда знать человеку, профессионально не занимающемуся строительными делами, что таится за скромной вывеской из четырех красных букв и цифры: «КММУ‑5»?!

В Москве, где так много центральных, правительственных учреждений, тесновато деловым конторам среднего и мелкого масштаба. Это можно: понять — столица. Но то, что многие управления небольших заводов, институтов, трестов или тех же строительных управлений часто выглядят внешне очень скромно, вовсе не означает, что так же скромны и малозаметны совершающиеся здесь дела.

И нет ничего удивительного в том, что я, подобно многим проходившим мимо этого здания напротив ворот Зоопарка, долго не представлял себе, какие интересные люди здесь работают, как много они делают для нашей столицы, каков здесь накал трудового энтузиазма, поисков, творческого горения, освещающих интересную жизнь рабочего коллектива.

Новый штаб КММУ‑5 выстроен самими строителями, бесплатно, за счет свободного времени и выходных дней. Дом сделан с любовью и вкусом. В этом убеждают и красивые внутренние интерьеры, и коридоры, и кабинеты с обилием стекла, света и простора — все здесь эстетически привлекательно.

Попав в это здание впервые, я понял, почему Копелев не раз говорил мне с гордостью: «А вы были в нашем управлении? Посмотрите!»

Если подняться на второй этаж управления, осмотрев сначала в холле Доску почета с фотографиями передовиков, стенную газету, под стеклом список первоочередников на получение квартир, вывешенный для всеобщего обозрения и контроля, то, минуя ряд стеклянных дверей, попадешь в обширную приемную начальника и главного инженера. Приемная эта, отделанная деревянными панелями, с низкой, современной, уютной мебелью и столом секретаря, на котором много телефонов, производит приятное впечатление.

Посетитель, ожидающий приема в мягком кресле, может взять с журнального столика свежие газеты, просмотреть книгу отзывов. В ней, кстати говоря, немало записей и зарубежных гостей. При желании можно здесь взять подшивку газет, статей, заметок, всякого рода информации о делах, событиях и успехах строительного молодежного управления за все годы его существования.

Первым начальником управления, сформировавшим его, был Геннадий Владимирович Масленников. Людей к нему собирали из разных потоков. Были и такие, которых сам Масленников добывал со свойственным ему упорством, мастера, на которых можно было положиться, — это все те же Игорь Логачев, Анатолий Суровцев, Петр Иванов, Юрий Юдин, братья Павлюки Владимир и Олег, составившие потом костяк коллектива, его энергичное ядро.

И вот первая девятиэтажка — этапная стройка. Этапная потому, что содержала больше элементов новизны, чем привычного, освоенного. Поточное создание домов имеет много аналогов с конвейерами машиностроительных заводов. Поэтому и переход от пятиэтажных к девятиэтажным зданиям принципиально мало чем отличался от перенастройки конвейеров тракторов или автомобилей.

Тогдашний проект организации работ был рассчитан на два потока, ведущих монтаж одновременно. Сейчас дом создается одним потоком. И срок монтажа тогда был два месяца. И все же казался тогда очень жестким график, требовавший предельного напряжения сил.

Один из этих потоков возглавил Игорь Логачев, бригады монтажников вели Александр Гусев и Владимир Копелев.

Вряд ли кому даже из строителей, высоко ценящих свой труд в создании нового облика Москвы, придет в голову записывать в деталях историю возведения отдельных зданий или даже первенцев новых серии домов, которые потом десятками сотен вписываются в архитектонику нашей столицы. Но то, что, быть может, не так уж интересно широкому читателю, оказывается порою весьма важным для самих творцов новых зданий с точки зрения этапных переходов от серии к серии, творческих находок, роста культуры работы и мастерства.

И я теперь понимаю, почему у Масленникова, у Копелева, у Суровцева и Логачева оказалась такая острая память на подробности той пионерской стройки, почему они выделяют это здание в ряду множества других. Да потому, что именно в Новых Черемушках, в десятом квартале, все они коллективно внедрили немало тех технических новинок, которые не устарели и ныне, через много лет. А это был и переносный растворный узел для подачи бетонной смеси, ранее находившийся на земле, а теперь передвигающийся вместе с монтажниками с этажа на этаж. И переносная установка для металлизации сварных изделий, чтобы защитить металл от коррозии, и конструкции крыши высокой заводской готовности, и комплект оборудования передвижных фургонов бытового и административного назначения, и многое другое.

А время и для скоростного монтажа первенца, и для внедрения технологических новшеств было тогда малоблагоприятное. Стояла угрюмая пора поздней осени. Шли дожди, их сменяли морозы. Надо самому хоть раз в жизни побывать на высоте, под открытым небом, в жгучий мороз, чтобы почувствовать, как работается монтажникам в такую погоду.

По инструкции все работы прекращаются, если ветер достигает силы в шесть баллов. Но это по инструкции. А если дорог каждый час, и жмет график, и люди не укладываются в сроки, и простаивают панелевозы, груженные деталями домов? Как быть тогда?

— У нас такое правило — пока машину не разгрузим, никто не уйдет обедать, — сказал мне Копелев, когда на его площадке однажды летом монтажное звено Максимова задержалось с обедом на полчаса.

Мелочь?! Нет, мера совести советского рабочего, который болеет за график, за темпы, за общее дело.

Но каковы бы ни были трудности в ту осень и суровую зиму 1965 года, Гусев и Копелев во главе своих бригад точно по графику, в канун Нового года, предъявили к сдаче первый крупнопанельный девятиэтажный дом.

Сейчас для комплексных бригад управления стало нормой при монтаже четырехсекционного корпуса воздвигать этаж дома за три дня. Новый ритм позволил увеличить производительность труда ни более ни менее как в два раза! Инициатива в этом деле принадлежала самим рабочим. Копелев вспоминал об этом так:

— Мы собирались тогда в конструкторском бюро комбината. Конечно, после работы, вечерами. Сидели подолгу. Было нас человек пятнадцать. Из бригадиров Логачев, Суровцев, из планового отдела Наумов, от нормативно-исследовательской станции Косарев, Ценин из отдела труда и зарплаты, другие инженеры.

Если бы мы собрались принять волевое решение, как бывало раньше, ужать графики — и все, то и одного вечера хватило бы. А вот разработать все по научной организации труда — это надо думать! И технологию, и нормы, и расценки, и все, чтобы не на волевом — давай, давай! — а на реальном расчете. Это работа!..

Новые графики, объединяющие заводы, транспорт и стройки в единый поток, были оформлены потом как коллективное рацпредложение монтажников.

В конференц-зале этого дома на Пресне, где так любят бывать по вечерам Масленников, Копелев, Суровцев и многие их товарищи, на стендах и в шкафах можно увидеть множество дипломов, грамот, почетных знамен, полученных молодежным управлением. Тут же, в зале, и в коридорах дома вывешены портреты передовиков, как это бывает обычно во всех производственных управлениях. Портретов много и здесь, — лучшие люди из тех же бригад Копелева, Суровцева, Логачева. Фотографии двух собственных домов отдыха — под Москвой, в местечке Отрадное, и в Крыму, в местечке Солнечное, — увидишь не в каждой строительной конторе. Дома отдыха были выстроены еще при Масленникове, за первые три года существования управления. На отдых и как туристы рабочие ездят не только в свои дома отдыха, но и в другие, ездят в служебные командировки в разные города Союза и за рубеж, в страны народной демократии, в Канаду, Финляндию, Италию, во Францию и в Швецию.

Фамилия Масленникова значится еще и в том почетном списке, который начинается словами: «Из нашего управления ушли на руководящую работу: тов. Сигал Р. Г., бывший начальник потока, нынче работает начальником СУ Мосстроя № 1, тт. Чалый В. Ф., Богомолов Ю. А., прорабы управления, сейчас возглавляют потоки в Монтажном управлении № 4, Беликовецкий Г. И., работник управления, ныне зам управляющего трестом Мосстрой‑1, и бывший бригадир, Герой Социалистического Труда Герман Иннокентьевич Ламочкин».

Ламочкин! Он работал в кабинете, окна которого выходят на шумную улицу и на площадь перед Зоопарком. Если приподняться за столом, то хорошо виден зеленый массив аллей Зоопарка, за кронами деревьев которого просвечивает голубизна пруда.

Несколько ограничивая перспективу, около оконных проемов стоят в шеренге макеты домов — девяти-, двенадцати-, шестнадцатиэтажных. Иные люди, чтобы сосредоточиться, предпочитают ограниченное пространство, голые стены, не рассеивающие внимание. Ламочкин все происходящее на улицах невольно рассматривал словно бы через призму белых красивых макетов.

Имя Германа Ламочкина не нуждается в рекомендациях — строителям Москвы оно известно хорошо. Если бы в среде наших талантливых рабочих, инженеров, организаторов производства были свои «звезды», как в кино или спорте, могущие соревноваться с актерами или футболистами во внимании к ним прессы, то Ламочкин так же, как Копелев, мог бы войти в ряд таких заслуженно известных людей не только в своем профессиональном окружении.

Их строительные биографии, похожие во многих чертах, вовсе не делают их похожими как личности. Но все же судьба Германа Ламочкина по стремительности разбега близка к пути Геннадия Масленникова, а Владимиру Копелеву или Анатолию Суровцеву обе эти биографии могли бы послужить своего рода прообразом их собственного будущего.

Эта профессиональная, а точнее говоря — социальная схожесть судеб порождена не только равенством исходных позиций — все начинали с бригадиров. И не тем, конечно, что они часто работали рядом. Здесь просматриваются закономерности более глубокого порядка. Это закономерности роста, тяговой социальной силы времени, которая выдвигает инициативных, трудолюбивых и одаренных рабочих на гребень жизни.

Ламочкин и Копелев, как говорится, «вышли в люди» на крупноблочном строительстве. После армии Герман Ламочкин, имея за плечами десятилетку, начинает «с нуля», учеником монтажника. За три года он проходит школу монтажника и столяра, каменщика и штукатура.

Тысячи людей на заводах и стройках, работая, учатся. Кого этим удивишь! Но Ламочкин начал учебу, когда еще был только учеником монтажника. Само это решение — не определяет ли оно меру и напор той целеустремленной силы, которая направляла первые шаги молодого рабочего?

Ламочкин занимался на третьем курсе института, когда согласился принять бригаду, через полгода ставшую бригадой коммунистического труда. А успехи самого бригадира, совпавшие по времени, как он сам сказал, «со своего рода революцией в строительном деле», напоминают, пожалуй, крутой марш лестницы, стремительно идущей вверх.

И в самом деле — в шестьдесят первом Ламочкин вступает в партию и становится депутатом Моссовета, в шестьдесят втором избирается членом ЦК ВЛКСМ и депутатом Верховного Совета СССР. В шестьдесят третьем он оканчивает институт, и в этом же году ему присваивается звание Героя Социалистического Труда.

Ламочкин принимает участие в работе Четырнадцатого и Пятнадцатого съездов ВЛКСМ, получив диплом об окончании института, становится старшим производителем работ в одном из управлений Мосстрой‑1, в шестьдесят шестом он переходит в ДСК‑2 начальником потока, с шестьдесят восьмого года возглавляет молодежное управление, сменив здесь Масленникова, и вскоре поступает в аспирантуру Всесоюзного заочного строительного института.

Какая насыщенность, уплотненность, интенсивность жизни человека, который еще тринадцать лет назад начинал «с нуля» — учеником монтажника!

И при всем при том Ламочкин еще едва ли достиг половины своего жизненного пути. Не только он сам живет с таким самоощущением, но и всеми воспринимается как человек сравнительно молодой. В 1970 году он был делегатом XVI съезда ВЛКСМ.

Чем больше я узнавал Ламочкина, тем все основательнее проникался той уверенностью, что в работе Копелева, Логачева и особенно Суровцева, так сказать, индуктивно проросли многие черты делового стиля Германа Иннокентьевича Ламочкина.

Дружба

С Куртом Бромбергом Анатолий Суровцев впервые познакомился в октябре шестьдесят девятого. Суровцев входил тогда в состав рабочей делегации от своего Московского домостроительного комбината, которую дружески и радушно принимали их берлинские коллеги, работники такой же строительной организации в немецкой столице.

В том году Суровцев впервые в своей жизни выезжал за рубеж. И, как всякий, кто когда-либо в первый раз пересекал границу Родины, он испытал то неповторимое состояние перегруженности разнообразными впечатлениями, притоком информации, неутоляемой жаждой новвизны, которые и создавали у него почти постоянное духоподъемное состояние и необычное, сладкое томление сердца в предчувствии все новых и новых радостей от путешествия, от встреч и развлечений.

Но к этой обычной притягательной силе любой поездки, возбуждая особый интерес, прибавлялись еще два обстоятельства. Берлин как город, его история, прошлое и настоящее невольно возвращали к мыслям о победоносном окончании войны с фашизмом. И второе — Суровцев не просто знакомился с городом, не только бывал на стройках и посещал заводы, изготовляющие железобетонные конструкции, что само по себе было интересно и поучительно, но и сам поработал на монтаже здания. Три дня он монтировал конструкции монументального, двадцатипятиэтажного дома-башни в самом центре Берлина, на площади имени Владимира Ильича Ленина.

Суровцев считал тогда, что ему очень повезло в этой поездке. Во-первых, новые знакомства, их было много. Например, Ойген Шротер, начальник комбината. Веселый, добрый, общительный, с Золотой Звездой Героя Труда на груди, Лауреат национальной премии. Суровцев был знаком со своим начальником комбината, его хорошо знали и в Главмосстрое, как и многих бригадиров строителей. Но одно дело — дома, а другое — в гостях. И Суровцеву было приятно, что такой занятой и облеченный большой ответственностью человек, как Шротер, нашел время для того, чтобы самому часто бывать вместе с делегацией.

Он сам повез москвичей в знаменитый Трептов-парк, к величественному памятнику советским воинам, погибшим в Берлине. На Суровцева большое впечатление произвели шестнадцать саркофагов, и нежные березки рядом с могильниками, трогательный символ России на немецкой земле, и книги в обрамлении золотых листьев, хранящиеся в специальных ящиках под стеклом. В этих книгах имена погибших героев. Никогда он не забудет слова, обращенные к тем, кто покоится в земле:

«Великие подвиги Ваши бессмертны, слава о них переживет века, память о Вас навсегда сохранит Родина!»

Суровцев потом не раз думал, что это посещение Трептов-парка как бы окрасило особым значением его работу на стройке Берлина. Не просто обмен опытом, вытекающий из профессиональной дружбы, а нечто большее, кровное, интернациональное родство рабочих, коммунистов, освященное общими жертвами и подвигами братство в труде.

Шротер потом сопровождал гостей в Потсдам, во дворец Сан-Суси, и в Государственную оперу на Унтер-ден-Линден, в знаменитый Цейхгауз — музей истории. И просто ездили на машине по городу, плавали на катерах по Шпрее. Тогда же, в один из вечеров встреч, которые организовало Общество дружбы, его председатель Иозеф Мицкевич познакомил Суровцева с известным в Берлине бригадиром-строителем Куртом Бромбергом. На следующий день Бромберг повез гостя к себе домой, познакомил с дочкой Сюзанной, с миловидной женой Кристиной.

Курт Бромберг напоминал Суровцеву Геннадия Владимировича Масленникова. Напоминал не столько внешним обликом, сколько характером, общительностью, умением, как говорят частенько, «работать с людьми», мощным и неугасающим зарядом энергии.

Так случилось, что первые дни Суровцев работал не с Бромбергом, а в другой бригаде, у Георга Кульмана, тоже известного в Берлине бригадира, который как раз в дни приезда делегации был удостоен звания Героя Труда и монтировал последний этаж двадцатипятиэтажного здания на площади Ленина. С этой высоты и увидел Суровцев центр немецкой столицы.

Смотреть сверху на большой город — удовольствие для каждого и особое профессионально поучительное — для строителя.

В конце пятидесятых годов Суровцеву довелось поработать некоторое время на высотном монтаже знаменитого Дворца съездов, кинотеатра «Россия», Дворца пионеров на Ленинских Горах. И как монтажник-высотник, он хорошо знал, что ощущение города сверху совсем иное, чем с земли, — более подробное и вместе с тем более емкое, потому что видишь с высоты и множество всяких улочек, переулков, тупиков, о существовании которых, шагая по земле, даже и не догадываешься. А вместе с тем, когда смотришь сверху, в крупном масштабе явственнее проступают главные линии и общий характер наземного и высотного контуров города.

Характер города, его градостроительное лицо в Берлине многим отличалось от хорошо знакомого московского.

Здесь, в исторически сложившемся центре немецкой столицы, все выглядело как-то тяжелее, монументальнее. Однако это ощущение касалось только центра, который хорошо просматривался с высоты двадцать пятого этажа. Скажи раньше Суровцеву, что он будет три дня с высоты птичьего полета рассматривать Берлин, — не поверил бы!

Кульман показал Суровцеву на расположенное неподалеку новое высотное здание Государственного Совета республики и новый дом Общества советско-германской дружбы, на возведении которых работали бригады Кульмана и Бромберга. В свою очередь Суровцев раскрывал перед немецкими товарищами план Москвы, захваченный им из дома, и показывал на районы — Химок, Вешняков-Владычина, Ивановского, Печатников, Бирюлева, где его бригада строила новые кварталы в последние годы. При этом Кульман хлопал по плечу Суровцева — мол, здорово! А Суровцев хлопал по плечу Кульмана.

Кварталы из типовых зданий от одиннадцати до шестнадцати этажей, которые создавал Берлинский домостроительный комбинат, имели не только современный архитектурный облик, но и окраску, главным образом светлых тонов.

Суровцев побывал в Будапеште, видел Келенфельд, Зугло, Обуду — новые районы, видел Варшаву, жил в Праге, в Белграде, но нигде не ощущал таких разительных контрастов, как в Берлине, такой разницы между аркообразной и сводчатой, вертикально взметенной вверх старой немецкой готикой и сухой, прямоугольной геометрией современных типовых кварталов. Порою сверху ему казалось, что ряды новых домов в центре напоминают вставные белые кубики на темном, остроугольном и иззубренном контуре старого Берлина.

Но для Суровцева самым примечательным оказались не эти цветовые и архитектурные контрасты, а высокое качество строительства. Немецкие товарищи работали аккуратно, чисто, с расчетом на долговечность зданий и в смысле качества мастеровитее, чем в родном комбинате Суровцева. И это Суровцев должен был признать. И этому можно и должно было поучиться.

Анатолий Михеевич с удивленным восхищением как-то сказал Курту:

— Дома у вас односерийные, а вместе с тем у каждого что-то свое, какая-то особинка, изюминка. Торцы, например, разные. Облицовочные плитки разноцветные — желтые, красные, голубые. Это веселит, дает разнообразие. Серия серией, а вроде бы каждый дом имеет свою физиономию.

— С нами архитекторы хорошо дружат. Это от них идет. Им интересней на каждом доме что-то придумать новое — и нам интересней, хотя и забот больше, — сказал Бромберг.

— Вот то-то и есть! — вздохнул Суровцев.

Бромбергу он не хотел об этом говорить, но про себя подумал, что им в комбинате ох как еще не хватает такой дружбы. И архитекторы недостаточно инициативны, и строители сами недостаточно требовательны. А в результате обоюдными их усилиями выпекается слишком много домов-близнецов, которых и отличить-то друг от друга можно лишь по номерам под фонарями.

— Внешний вид — это одно дело, а есть еще и наши, чисто строительные вопросы. Например, заделка швов между панелями, у нас тут недостатки, — сказал Суровцев, и Бромберг понимающе кивнул. — Дом, Курт, он ведь как живой, дышит!

Суровцев имел в виду практику плотного заделывания швов между панелями, которая существовала в его комбинате. Но так как каждый дом со временем дает осадку, то из этих швов постепенно выкрашивался бетон. В квартиры с улицы начинала проникать влага.

Почему такого не получается в домах, которые монтируют Кульман и Бромберг, Суровцев и не спрашивал. Он сам видел, что панели имеют пазы, которые плотно входят друг в друга, а шнуры из синтетического материала, проложенные на стыках панелей, исключают трещины и проникновение влаги.

Суровцев давно уже мог делать выводы на основе широких профессиональных наблюдений. Эту возможность ему предоставил комбинат. Он, бригадир строителей, видел заводы железобетонных изделий не только в Берлине, но и в Будапеште, в Белграде. Он наблюдал процесс изготовления панелей в городе Нови Сад в Югославии. И, право, теперь — уже безо всяких преувеличений — международный строительный опыт говорил Суровцеву о том, что высокое качество заводских изделий связано не только с новой техникой. Многое зависит и от старания работников, от добросовестности, от культуры производства и особого рвения людей, заботящихся о качестве изделий. А это рвение можно и нужно поддерживать и воспитывать в строительных бригадах и на заводах в равной мере — в этом Суровцев был совершенно уверен.

Он как-то беседовал об этом с Куртом, который тоже бывал на заводах и стройках Польши и Чехословакии. Мнения их совпали. Вернувшись в тот день со стройки в гостиницу и отдыхая в своем номере, Суровцев вдруг поймал себя на мысли, что его самого почему-то не удивляют и сама тема, и характер разговора двух бригадиров, отмеченный таким размахом и емкостью международного опыта.

«Тут дело не только в наших поездках, — подумал тогда Суровцев. — И не только в этом дело, что теперь за рубеж часто ездят рабочие. Куда важнее, что дружба рабочих, дружба строителей всех столиц социалистических стран, именно теперь обрела такое конкретное содержание, вошла в обиход рабочей жизни».

Быть может, мысли Суровцева и не облекались именно в такие слова, но смысл их был именно в том, что ощущал он всем сознанием, всем сердцем. Расширились горизонты, стала несравненно духовно богаче его рабочая жизнь именно в последнее десятилетие, когда она наполнилась такой интересной работой по созданию новой Москвы — образцового коммунистического города, когда в нее вошли такие поездки, как символ и реальное выражение все более крепнущих чувств рабочей, интернациональной дружбы.

И оттого, что он, Суровцев, так высоко ценил эту дружбу и те внимание и заботы, которыми его одарили немецкие товарищи, ему захотелось сделать что-то хорошее для Курта Бромберга. Что мог он ему подарить? Самое ценное, что мог от души преподнести Суровцев Бромбергу, — это был его профессиональный опыт.

Бригада Бромберга специализировалась на типовом строительстве жилых домов. От начала работ на нулевом цикле до сдачи домов новоселам у Бромберга уходило сто сорок — сто шестьдесят дней. Лучшие бригады в первом Московском домостроительном комбинате проделывали тот же цикл за сорок пять дней. Разница в темпах выглядела весьма существенной.

Правда, тут необходимо сделать поправки на то, что Суровцев возводил девятиэтажные, а Бромберг одиннадцатиэтажные дома, на то, что более качественная отделка зданий требовала и больше времени.

Когда Суровцев заговорил о том, что он может предложить график монтажа одиннадцатиэтажных зданий, разверстанный на шестьдесят дней, Бромберг посмотрел на своего друга с недоверием и с живым интересом одновременно.

— У нас не получится! — сказал он.

— Почему?

— Очень быстро!

— Получится, заверяю, — настаивал Суровцев. — Ты, наверно, Курт, думаешь, что люди не потянут такой темп? И нам когда-то так казалось, когда мы дома строили за три-четыре месяца. И ошибались.

— Это я понимаю, но все же очень круто получается. Знаешь, Анатолий, мы, немцы, люди исполнительные, но не фантазеры. Немцы любят постепенность и размеренность. Нет, так не выйдет. — Курт Бромберг решительно отметал предложение Суровцева.

— Какие же фантазии, когда мы в бригаде уже год работаем в ритме: три дня — этаж! Сейчас привыкли к такому темпу и медленнее просто не стали бы работать. Скучно показалось бы. Есть же расчеты, немцы, я слышал, уважают расчеты, — продолжал уговаривать Суровцев.

И Бромберг взял его расчеты, график работ, начертанный Суровцевым, технологическую схему «монтажных захваток», схему комплектации материалами и изделиями, несколько юбилейных брошюр с изложением десятилетнего опыта работы Московского домостроительного комбината.

Суровцев вскоре уехал домой и перед отъездом договорился с Бромбергом о соревновании бригад. Георг Кульман заключил такой же договор с ленинградским бригадиром строителей Героем Социалистического Труда Семеном Ивановичем Ткачевым, который в то же время побывал в Берлине.

Признаться, Суровцев вначале не придавал большого значения своему договору с Бромбергом. Одно дело, когда соперник, как, скажем, Володя Копелев, работает с тобой рядом, всем наглядно видны результаты соревнования. А другое — соревнование через две границы, когда и типы домов разные, и расценки, и технологические схемы.

Но сомнения Суровцева неожиданно и впечатляюще рассеяло... телевидение. Анатолию Михеевичу позвонили из Останкина и сообщили, что состоится прямая передача по системе интервидения, Курт Бромберг будет выступать перед телевизионной камерой в Берлине, а Суровцев — в Москве, и они смогут не только видеть друг друга, но и вести диалог, такой, какой захотят.

Соревнование — великая сила! Оно заставляет человека работать с максимальной выкладкой сил, открывая такие мощные резервы мастерства и энергии, о которых ни сам рабочий человек, ни его товарищ по бригаде часто и не подозревают.

Но будь соревнование только возможностью для предельной активизации усилия, оно бы не имело колоссальной притягательной силы для миллионов людей. Ведь соревнование еще и источник огромного нравственного удовлетворения, источник дружбы и взаимного обогащения опытом, знаниями, маленькими профессиональными открытиями. И щедрость этого взаимного дара, его бескорыстие и искренность составляют одну из самых замечательных традиций в повседневной жизни современного рабочего класса.

Суровцев не раз думал об этом, когда у них в управлении в конце месяца или квартала подбивались итоги соревнования. И вновь та же мысль пришла ему в голову, когда на голубом экране появилось лицо Курта Бромберга, а за его спиной встала ярко и впечатляюще панорама нового жилого района в Берлине.

К Суровцеву в Вешняки-Владычино тоже приезжали из телестудии для съемки возведенных бригадой домов. Что может быть убедительнее и нагляднее, чем вот такие шеренги зданий в двух столицах — овеществленный труд и энергия строителей!

Увидев Бромберга на экране, Суровцев осведомился о здоровье Кристины и Сюзанны, а Бромберг в свою очередь спросил о том, как живут Валентина Петровна, жена Суровцева, и его дочь-школьница Ирина. Затем Курт, явно спеша обрадовать товарища, сообщил о том, что бригада работает по новому, ускоренному графику.

— Взялись все-таки, молодцы! — воскликнул Суровцев.

— Взялись, взялись. Как ты говорил, человек может свернуть гору, если только поверит в себя.

— Точно! — подтвердил Суровцев, хотя, по правде сказать, он не помнил, когда и где он говорил это. — Какие же результаты? — заинтересовался Суровцев.

— Сто дней от «нуля» до сдачи дома.

— Хорошо, но это не предел, как чувствуешь?

— Именно так. Не предел.

— Правильно. А я пропагандирую берлинский метод качественной работы, — сказал Суровцев.

Теперь пришла пора Бромбергу спросить об успехах. Суровцев ответил не сразу. Он-то хорошо знал, что такого рода пропаганда только тогда производит впечатление, когда подкреплена делом, и что тут важны не слова и призывы, а личный пример и реальный его результат. Хватит бороться за качество, пора начинать качественно работать. И сегодня, и завтра, и ежедневно.

— Знаешь что, Курт, — сказал Суровцев после паузы, — попрошу, чтобы мне дали дом поставить — эталонный по качеству, как пример для всего комбината. И, наверно, дадут. Я к этому готовлюсь.

— Ты напиши мне тогда, и я что-нибудь присоветую, — попросил Бромберг.

Прошел год — и снова телевизионная перекличка. Еще год и еще — и опять передача, подводящая итоги работы двух бригад, и новые поездки Суровцева в Берлин, и регулярная переписка.

Суровцев как-то написал Бромбергу:

«Теперь мы живем под лозунгом: «Даешь пятерку!» И хотя, прибавляя в качестве, мы не снижаем темпов, а следовательно, забот у нас прибавилось, — с 1957 года никто из бригады не уволился».

В ответном письме Бромберг написал Анатолию Михеевичу, что его бригада тоже штурмует новые рубежи и теперь монтирует одиннадцатиэтажные дома за восемьдесят дней. Это известие искренне порадовало Суровцева. Он был уверен, что бригада его берлинских друзей на этом достижении не остановится, пойдет вперед, наращивая темпы.

Побывав уже три раза в Берлине, Анатолий Михеевич испытывал некую душевную неловкость оттого, что Бромберг до сих пор не нанес ему, как говорят дипломаты, ответного визита. А вместе с тем в бригаде Суровцева давно уже ждали берлинского строителя. Когда на стройку приходила корреспондент немецкой редакции Всесоюзного радио, с тем чтобы взять материал для очередной радиопереклички между соревнующимися бригадами, Анатолий Михеевич никогда не забывал повторить свое приглашение Курту приехать в Москву.

Но как-то так случалось, что их встреча на московской земле все время откладывалась по разным причинам. В прошлом году Курт Бромберг поступил учиться на заочное отделение Высшей партийной школы в Берлине, и теперь они уже совершенно точно договорились: в августе 1974 года — как только Курт сдаст экзамены за первый курс, он с женой и дочкой вылетает в Москву, в гости к Суровцеву.

Фройндшафт! Это слово часто звучало по радио и телевидению в передачах, которые вели Суровцев и Бромберг, этим словом Курт и Анатолий заканчивали свои письма друг к другу. Дружба! Жизненный опыт подсказывает Суровцеву, что дружба, как нечто живое и трепетное, или укрепляется, или затухает, или разочаровывает, или все больше радует, набирая глубину и искренность, полноту душевной доверительности друг к другу. И, думая о своем, уже пятилетнем опыте соревнования с берлинским строителем, Суровцев чувствовал, что дружба его с Куртом Бромбергом сулит ему впереди немало радостей, что она развивается, набирая высоту и силу. Дружба эта — в восхождении.

Трое в первой шеренге

В день сто первой годовщины со дня рождения В. И. Ленина, двадцать первого апреля семьдесят первого года, Анатолий Михеевич Суровцев получил пригласительный билет на торжественный вечер в Кремлевском Дворце съездов. На билете стоял штамп — «Президиум».

Билет вручили Суровцеву в парткоме комбината. Анатолий Михеевич воспринял приглашение во Дворец съездов как оценку труда его бригады. В дни праздников и торжеств в зале Дворца среди москвичей — рабочих, инженеров, людей науки и искусства, партийных и хозяйственных работников — всегда находилось немало представителей двухсоттысячного отряда строителей столицы.

Вечер в Кремле взволновал Суровцева. Как раз в эти дни бригада досрочно выполнила свой месячный план, как и обещала, ко дню рождения Владимира Ильича. А утром Суровцев прочел в газетах Указ о награждении его и Игоря Логачева орденами Трудового Красного Знамени, а Владимира Копелева орденом Ленина за досрочное завершение восьмой пятилетки.

Когда же на следующий день, ближе к вечеру, Суровцев поехал на Киевский вокзал встречать поезд Будапешт — Москва, в котором возвращался из Венгрии Логачев, в руках у Анатолия Михеевича была газета с групповым портретом строителей, подверстанным под Указом Верховного Совета.

В ожидании поезда, прогуливаясь по перрону одного из самых длинных московских вокзалов с навесным потолком из легких и красивых металлических стропил, точная копия которого украшает Московский вокзал в Ленинграде, Суровцев думал о своем друге.

Никто больше не встречал Логачева. Его мама была нездорова, а с женой Игорь разошелся. Часто употребляемая формула применительно к такого рода семейным катастрофам: «Не сошлись характером» — и на этот раз подтвердила то, что это самое «расхождение характеров» проявляется после свадьбы, чаще всего в усилиях создать в семье и понимание общих целей, и тождество путей к их осуществлению.

Игорь работал и учился — поступил в институт. Он жил, ценя время, как человек целеустремленный и энергичный, — иначе бы ему и не осилить ту динамичную программу, которую он себе наметил.

А жена? Ее нравственным катехизисом оказалось потребительство, приобретение вещей, или, как она говорила, «разных модных тряпочек».

Как-то в присутствии Суровцева она сказала Игорю:

— Я не понимаю, почему у нас презрительно относятся к людям, которые хотят и могут стать богатыми. Честным путем, конечно. По-моему, лучше стремиться к богатству, чем к пьянству. Пьянице — тому действительно ничего не надо и ничего не жаль.

— Ты странно сопоставляешь, — пожал плечами Игорь. — Почему такие крайности? Я вот не стремлюсь к богатству, но и не пьяница.

— Ты живешь, чтобы работать. А я хочу работать, чтобы хорошо жить. И тут большая разница. Важно, с чего начать. Когда человек богатый, он может заняться и своим культурным развитием, — заявила жена.

Логачев зарабатывал хорошо. Рублей четыреста, а то и больше в месяц. Уровень зарплаты объяснялся высокой интенсивностью труда в бригадах комбината. Самый высокой среди строителей Москвы.

Однако сколько бы вещей ни приобретала жена Логачева, от этого ее желание заняться своим «культурным развитием» что-то не увеличивалось. Игорь как-то сказал об этом Суровцеву, и они от души над этим посмеялись.

Видимо, тот, кто сначала хочет стать богатым, а потом начать духовно интересную жизнь, никогда не насытится первым вожделением и не начнет жизни с иными, более высокими радостями. Ибо духовность — это понятие не сезонное.

Логачев и его жена оказались разными людьми. Но почему же Игорь обнаружил это так поздно? Этот вопрос не раз задавал себе и Суровцев. Игорь же не любил таких разговоров, помрачнев, всегда отмалчивался.

Быть может, вначале невеста старалась показать себя с лучшей стороны, а жених в пору влюбленности хотел замечать тоже только лучшее. Ведь мы обманываемся главным образом тогда, когда сами хотим обмануться. Во всяком случае, то согласие в мыслях, которое составилось у Логачева с женой до свадьбы, после нее уже представлялось Игорю каким-то диковинным сном, в который трудно было поверить.

Развод назревал. Но все же, когда однажды Логачев, вернувшись из служебной командировки, узнал, что жена бросила его, уехала безо всякого предупреждения в другой город, вывезя при этом «под метелку» все из квартиры, даже люстры, это ошеломило его.

Он сел на подоконник, войдя в пустую квартиру, — а больше и сесть было не на что, разве только постелив газету на пол. Он жалел не вещи, хотя отъезд жены и был похож на ограбление, а болыше его мучила горькая, саднящая боль от оскорбления грубостью и дикостью самого поступка, от сознания того, что сам он довел дело до такой степени отчуждения.

Игорь запер квартиру и поехал на другой край Москвы, на Винницкую улицу, за зданием Университета на Юго-Западе, чтобы разделить свою обиду хотя бы на двоих — с Толиком Суровцевым, у него дома.

В этот самый тяжелый вечер для Логачева Суровцев помог товарищу смягчить тяжесть первого удара и того состояния психологической травмы, которое так неожиданно свалилось на Игоря.

Ну, а потом, как говорил сам Игорь, он немного «оклемался», переломил в душе обиду, снова духовно окреп, — во всяком случае, все пережитое им никак не отразилось на его обычной темпированной, четкой, энергичной работе на стройке.

И все же Суровцев встречал Логачева один. А это само по себе могло всколыхнуть в душе Логачева мрачные воспоминания.

Так предполагал Суровцев. Однако о чем бы ни думал Логачев, что бы ни вспоминал, выглядел он отлично, был весел и весь светился радостью возвращения домой, которая обычно тем полнее, чем больше удовлетворения от самой поездки за рубеж, чем богаче впечатления, которые ты привез с собою. Суровцев и сам испытал это особое дорожное нетерпение, когда поезд или самолет приближается к Москве и ты буквально считаешь минуты, волнуешься, словно бы вокзальный перрон может оказаться не на месте или красный свет семафора закрыть дорогу к родному дому!

Поистине, грибоедовские строки никогда не потеряют власти над нашей душой: «Когда пространствуешь, воротишься домой, и дым Отечества — нам сладок и приятен!»

Правда, дым своего отечества Логачев, в переносном, конечно, смысле, ощущал и в Венгрии, когда бывал у будапештских строителей — они давно дружили с людьми Московского комбината.

И если бы его спросили, что он думает о понятии социалистическое отечество, то он бы сказал, что теперь оно шире границ только одной нашей страны и включает ныне другие страны народной демократии. Это хорошо чувствуют те, кто имеет не книжное, а живое и реальное представление о промышленной интеграции социалистических стран. Кто ощущает это понятие в своих рабочих ладонях, в конкретных делах, кто монтировал сделанные по советским проектам заводы в Будапеште, Дьерде, Мишкольце, а это были хорошие знакомые и Суровцева, и Логачева.

Когда они обнялись на вокзале, Игорь первым делом спросил Суровцева, как ребята. Он имел в виду свою бригаду.

— Все нормально, Игорек, жизнь бьет ключом — и все по голове, — пошутил Суровцев.

— Хочешь сказать — крючком? — поправил Игорь.

— Каким крючком?

— Который на кране висит и панели таскает.

— А, это точно! Кого из знакомых видел в Будапеште? Яноша Кишвари, Клауса, Капорнаи? — спросил Суровцев. Он ведь в свое время тоже бывал в Будапеште.

Логачев ответил, что видел и Кишвари, начальника организации «Панель», и Клауса Шеботшена, известного бригадира монтажников.

— Ну вот как ты у нас примерно, Толик, — сказал Логачев. — Видел и других наших «коллег», как он выразился.

Много интересного было в этой поездке. Игорь плавал по Дунаю, побывал на Балатоне, в театрах самого Будапешта, в музеях.

С вокзала Суровцев повез друга к себе домой. От холостяцкого неуюта в логачевской квартире все выглядело и пустовато, и холодновато. Тем более что был у них законный повод отметить и возвращение домой Игоря, и свои ордена, а заодно обменяться впечатлениями о Будапеште. Игорь — еще по свежей памяти о пережитом, Анатолий — с интересом к тому, что запомнилось в его прежней поездке.

— Келенфельд как, хорош? — спросил Суровцев.

— Сам знаешь, неплох, обыкновенные будапештские Черемушки.

— Ну, там-то не совсем обыкновенные, места очень красивые, — возразил Суровцев. — Сейчас кругом такие Черемушки — «челябинские» и «софийские». А ведь не потому так называют, что это лучший район Москвы, — сказал Суровцев, — Тропарево, например, по-моему, куда лучше. И весь Юго-Запад или Чертаново. А потому, что Черемушки были первыми. Вот и имя дали всем другим. Быть первым в любом деле — большая удача.

— Удача, удача! — повторил Игорь. — Не знаю, как с районами, а человек кузнец своего счастья. Людей отбирают время и работа, — заявил он. — Надо, Толик, соответствовать своему времени. И конечно, работать на совесть. И тогда ты на коне успеха!

— Мы удачей с тобой не обижены, — заметил Суровцев, все еще не понимая, куда ведет свою мысль Логачев.

— Грех жаловаться. Живем интересно. И работа, и почет, и благосостояние. Я и не мечтал о таком, когда мальчишкой пришел в бригаду Геннадия Владимировича. И потому, что счастье есть, надо его ценить. Любить свою работу и свой успех, Толик! И стараться, чтобы ничто, никакая суетная дрянь, тебе бы не портило настроение, важно быть среди людей, в первой шеренге честно делающих свое дело.

Суровцев тогда не без удивления взглянул на Игоря. Он удивился не тому, что услышал. Игорь говорил правильно. Суровцев ценил в Логачеве его голову, рассудительность. Правда, сам он делал неверные шаги, — вот, скажем, в истории с женитьбой на женщине, которая его бросила. Но ведь можно иметь светлую голову и совершать в любви ошибки, от которых никто не застрахован.

Нет, не это удивило тогда Суровцева. А взволнованное красноречие друга. И душевный накал, с каким он заговорил о счастье и о суетной дряни, которая мешает жить. Словно бы там, в Венгрии, он много думал об этом.

— Насчет первой шеренги верно, — откликнулся Суровцев. — Когда бываю за рубежом, сам чувствую — мы в шеренге передовиков. И один у нас строительный фронт, идет через все братские страны.

— Нашему брату рабочему, чтобы хоть одно это почувствовать, полезно съездить по стройкам друзей. Подписываюсь под твоей формулой, Анатолий Михеевич, — сказал Логачев.

То ли оттого, что Суровцева занимали мысли об удаче, а Логачев подхватил эту тему, они заговорили о том, как хорошо, аккуратно строят венгры свои десятиэтажки, и если можно позавидовать, то вот только такой удаче в качественном выполнении монтажа.

— Но мы строим быстрее раза в три, это надо учитывать, и потом масштабы у нас какие! — заметил Суровцев. — А вообще-то насчет зависти я не очень чувствительный, — добавил он. — Лишь бы все делалось справедливо. Заслужил — получи!

Вот они, трое самых известных бригадиров в комбинате, подумал тогда Суровцев, и вышли из одной бригады, и давно уже работали в одном управлении. Строительные маршруты часто сводили их бригады на одной площадке, рядом, плечом к плечу. И тогда их соревнование приобретало наглядно-волнующий характер, ибо каждый мог видеть, как быстро поднимаются в небо этажи у соседей.

В соревновании все трое они обычно были рядом; то один вырвется вперед, то второй, то третий. И по этому поводу они любили подшучивать друг над другом.

— Ты, Игорь, мне заклятый друг! — говорил в таких случаях Копелев Логачеву. — Все время наступаешь на пятки.

А Логачев, если случалось ему уступить первое место Суровцеву, был душевно искренен в своих поздравлениях, когда с улыбкой, рифмуя слова «Толик» и «столик», произносил:

— Ну, Толик, пора нам и за столик. Поднимем тост за твою и нашу победу!

В последние годы чаще всего получалось так, что на первое место выходила бригада Владимира Копелева. Все чаще имя Копелева звучало в трудовых рапортах комбината, мелькало в газетах под рубрикой рассказов о передовиках соревнования.

Правда, и Логачев, и Суровцев не могли бы пожаловаться на недостаток внимания к труду их бригад, на то, что их успехи остаются в тени. О них тоже писалось немало, однако ж о Копелеве все же больше. И было бы неправдой утверждать, что это вовсе не замечалось в бригадах.

— Ты, Володька, идешь все время первым номером, хоть на полкорпуса, но впереди, — как-то с легкой дружеской иронией выразился Логачев.

— Но мы с тобой, Игорь, не на беговой дорожке, я бровку не держу, можешь спокойно обойти меня, — ответил Копелев. — А вообще-то со стороны виднее.

«Со стороны оно, конечно, виднее», — подумал тогда Суровцев, но не такое уж это простое дело — подсчет количественных и качественных показателей труда в современном строительстве. Возьми таблицу подсчетов — и увидишь там множество оценок, выраженных в рублях, сотнях квадратных метров и показывающих объемы строительно-монтажных работ, и цифры ввода жилой площади, и выработку на одного работающего и на одного рабочего. В этих таблицах найдешь данные о себестоимости строительства и о прибылях, о размерах среднегодовой зарплаты, которая, как известно, имеет тенденцию роста, в то время как удельный вес зарплаты в сумме прибыли должен снижаться.

Цифры цифрами, а ведь есть и, так сказать, человеческое содержание соревнования, и есть разные обстоятельства, которые не всегда учитываются.

Например, «привязки», то есть территориальное распределение бригад. Один бригадир полгода или год работает, не перемещаясь далеко со своим хозяйством, в одном микрорайоне, а другого за полгода два-три раза перебросят из одного района в другой. Теряет он в темпе, в производительности? Безусловно!

Однажды Суровцев начал работу в районе Химок, а фундаментщики, готовящие ему фронт работ для новых зданий, неожиданно натолкнулись на какой-то очень важный подземный кабель, и рыть землю там больше нельзя было. Пока меняли планировку микрорайона, утрясали, утверждали новую схему, пока Суровцев со всем своим хозяйством перебазировался на новое место, сколько он потерял времени! В результате снизились у него и выработка, и все показатели.

Однажды шло у них собрание партийно-хозяйственного актива комбината в клубе «Созидатель», который расположен рядом со зданием Хорошевского завода железобетонных изделий. Подводились итоги работы за год на широкой рабочей аудитории. Гласно, демократично.

Вначале на первое место проходила бригада из второго строительно-монтажного управления Владимира Алексеевича Капустина. В самом этом факте не было ничего удивительного. Имя Капустина в комбинате широко известно. Работал он давно и с устойчивым успехом. Когда начальник отдела труда и зарплаты Сергей Андреевич Ценин огласил все свои выкладки по итогам соревнования, участники актива готовы были уже проголосовать за Капустина. Но тут слово попросил Логачев.

Суровцев помнил, что говорил Игорь недолго и, может быть, потому так впечатляюще. Работу соседней бригады он знал хорошо — в течение года мог все наблюдать своими глазами.

— Вот мы тут слышим сухую цифирь, — сказал тогда Игорь. — Цифры — это язык точный, жесткий, но, простите меня, не всеобъемлющий. Почему не учитывается то, что Копелев начинал в новом районе Вешняки-Владычино первым, когда там далеко еще не был готов фронт работ? Его с бригадой весной бросили туда, прямо в грязь, и дорог еще не было, и коммуникаций.

Кто из нас не знает, как это начинать иногда еще без связи, без энергии, без воды! Может, кто думает, что если мы работаем в столице, так среди строителей нет своих первопроходцев. Есть!

«Молодец, Игорь!» — мысленно воскликнул тогда Суровцев.

Суровцев видел, как заинтересованно слушал Логачева зал, как легкой волной прошелестел по рядам шумок смеха при столь решительном упоминании о первопроходцах. Но смех этот был добрый и сочувственный. Конечно, Игорь хватил лишнего с этим торжественным титулом, но кто же из сидящих в клубе «Созидатель» настоящих работяг мог бы не почувствовать за этими словами и взыскательную заботу, и настоящую заинтересованность, и критику в адрес тех, кто порою еще мирится с организационной расхлябанностью, отставанием строительных тылов, запаздыванием с проводкой коммуникаций.

— К таким безобразиям привыкать нельзя! — заявил Логачев, и зал поддержал его аплодисментами. — А уж если так случается, товарищи, — продолжал он, — что бригада, как говорится, не ссылаясь на трудности, которые ей помешали хорошо сработать, а, наоборот, поломав все препятствия, выдерживает заданный график, то как же можно не учитывать такое?

Логачев говорил о слаженности работы всех звеньев копелевской бригады, о взаимозаменяемости профессий, когда монтажник может стать сварщиком, штукатур — бетонщиком, а бетонщик — монтажником.

Игорь закончил, и слово взял Суровцев. Он поддержал Логачева, отдав первенство в соревновании по комбинату бригаде Копелева, и с этой убежденностью закончил свое выступление...

В день приезда Логачева из Венгрии Суровцев ясно и четко вспомнил этот партийно-хозяйственный актив. Речь-то ведь тогда шла о том, кто ты как человек, как личность, какая тебе цена в глазах товарищей.

Актив прислушался к мнению двух авторитетных бригадиров, членов парткома комбината. И бригада Копелева по итогам работы за год была признана лучшей.

Если бы тогда Суровцева спросили: а не скребло ли у него на сердце оттого, что не о нем говорил Игорь, не его бригаду выдвигал на первое место? И, отвечая откровенно, он бы сказал: да, скребло!

И все же они поддержали Володю Копелева. И не ради дружбы, не потому, что все трое из одного, так сказать, «единокровного» пятого управления, а Капустин из другого. Это было бы мелко, недостойно. Как и то, если бы ради дружбы они бы списывали со взыскательного счета требовательности друг к другу существующие у каждого недостатки.

Копелев работал лучше и год от года набирал и темпы, и силы. Пусть он уходил иногда вперед только «на полкорпуса» в прямом и переносном смысле, но все же уходил. Рабочая совесть Логачева требовала, чтобы это было признано перед всеми. Он это и сделал, подав хороший пример Суровцеву. Такое понимание товарищества входило в его представление «быть в первой шеренге». И Суровцев тоже понял тогда, что настоящую дружбу прочно цементируют только справедливость самооценок и обнаженная честность в отношениях друг к другу.

В семье Копелевых

Владимир Ефимович долгое время жил на четвертом этаже блочного дома серии «К‑7», которые он когда-то монтировал, а затем его собственное жилье напоминало ему о пройденном этапе строительной биографии, и бригады, и всего комбината.

Из окон квартиры была видна часть нового района, раскинувшегося вблизи конечной станции Арбатско-Филевской линии метрополитена. Рядом со станцией «Молодежная» — монументальное здание нового кинотеатра «Брест», кварталы из пяти-, девятиэтажных и более высоких домов.

Это еще один новейший микрорайон столицы. Совсем недавно здесь было поле, деревянные домишки, овраги, а сейчас поднялась красивая, ничем не хуже центральных кварталов часть города западнее Фили и Кунцева.

Для меня не ново, да и вряд ли я удивлю кого-нибудь, заметив, что квартиры столичных рабочих мало чем отличаются от квартир моих друзей интеллигентных профессий.

Я мог бы добавить, что резкие внешние различия в убранстве квартир людей труда физического и умственного стираются так же быстро, как и различия в самом существе того и другого труда. И если дома у педагога, ученого или писателя, скажем, немного больше книг, чем у Копелева, то и у него их немало. На полках семьи Копелевых я, признаться — не без некоторого удивления, заметил книги на иностранных языках — английском и китайском.

Дело в том, что Римма Михайловна в 1958 году окончила Институт международных отношений и в последние годы работает экспертом в Комитете по науке и технике. Эти книги нужны ей.

В большой комнате квартиры Копелевых, занимая чуть ли не половину ее, стоял черный рояль, тот самый, который был вытащен из разбомбленной квартиры Зинаиды Петровны Соколовой, тещи Копелева. Многие годы она играла на нем и давала уроки.

Трудно сказать, подбиралась ли мебель к роялю или же рояль к мебели, но чувство некоей гармонии тут было соблюдено, мебель была куплена современная, в комнате стояли радиоприемник и большой телевизор. Правда, я не видел магнитофона, который бы завершил набор теперь уже почти обязательных атрибутов почти каждой московской квартиры.

Бывая в семье Владимира Ефимовича, я в те годы познакомился с Зинаидой Петровной. Несмотря на тяжелую болезнь сердца, она сохраняла живой интерес и к музыкальной жизни, и к литературе, мы беседовали с ней о новинках военно-исторической и документальной прозы, посвященных минувшей войне. Несколько нашумевших романов она просила меня достать ей.

Но вот, вернувшись однажды из поездки, я позвонил Копелевым и был поражен вестью о внезапной кончине Зинаиды Петровны. Римма Михайловна сказала мне, что мама хорошо себя чувствовала, ни на что не жаловалась — и вдруг трагическая развязка! Я слышал сквозь трубку, как дрожал, приглушенный горем, обычно спокойный и звонкий голос Риммы Михайловны.

Владимира Ефимовича я не видел тогда, он не был несколько дней на стройке. Но я знал, что он глубоко потрясен семейным горем, ибо и любил, и уважал Зинаиду Петровну.

В книжных шкафах Копелевых есть еще и пакеты с фотографиями, и альбомы, и в них снимки, скопившиеся после поездок за рубеж и Риммы Михайловны — по делам службы, и Владимира Ефимовича — в составе различных делегаций.

Мне думается, что любой семейный альбом всегда примечателен. Он в какой-то мере, хотя и молчаливо, но выразительно рассказывает вам о сложившихся в семье традициях, привычках, круге интересов.

Кстати говоря, увидев в одном из альбомов Владимира Ефимовича снятым перед зданием какого-то института, я только тогда и узнал, вернее — сначала догадался, что Копелев был студентом института. На мой вопрос он ответил, что действительно окончил два курса заочного Политехнического института, но потом, как он выразился, «не потянул». Стало трудно сочетать работу, такую напряженную, и учебу, к тому же еще и множество общественных обязанностей. В конце концов Копелев из института ушел.

Произошло это года четыре назад. Летом же семидесятого года Владимир Ефимович признался мне, что это его мучает, что он все чаще ругает себя за то, что поддался настроению, не преодолел временной душевной слабости.

Поругивала тогда за это Владимира Ефимовича и жена. В самый первый день нашего знакомства она шепнула мне, что так или иначе, а заставит мужа получить высшее образование.

— Вы знаете, — сообщила она мне, — я ведь познакомилась с Володей, когда он работал еще в Фундаментстрое, обыкновенным рабочим. А я тогда уже училась в Институте международных отношений. Если бы после окончания института вышла замуж за дипломата, то, наверно, жила бы сейчас где-нибудь за рубежом. Все мужчины из нашего института работают дипломатами, ну, а женщины — те кто где.

Теперь, как видите, я стала женой рабочего, — продолжала Римма Михайловна. — И, вы знаете, честно скажу — я счастлива. Хорошо все получилось. Жизнь интересная, насыщенная. А что касается заграницы, то, во-первых, не в этих поездках счастье, а во-вторых, и я, и муж, мы там теперь бываем вполне достаточно.

Я часто вспоминаю эту нашу первую беседу с Риммой Михайловной дома у Копелевых. Вспоминаю потому, что в семейной истории Копелевых, в любви рабочего парня и выпускницы единственного в нашей стране Института международных отношений как бы угадывается повесть, в чем-то и необычная, и примечательная.

Прошли уже годы дружной семейной жизни Копелевых. Сынишка Миша, живой и любознательный мальчик, учится в школе и нередко, как он говорит, «смотрит папу на телевизоре». С рубежа прожитых лет оглядываясь на прошлое, и сама Римма Михайловна охотно теперь рассказывает о том, как вначале непросто и нелегко складывалась их семейная жизнь.

Познакомились Владимир и Римма в шестидесятом году, когда, вернувшись после годичной командировки в Индию, Римма получила большой, на несколько месяцев, отпуск. В те годы Римма Соколова работала в объединении «Тяжпромэкспорт». Организация эта занималась поставкой оборудования для строительства заводов за рубежом. «Инокорреспондент» — так называлась должность Риммы, и в Индии она была связана непосредственно с поставкой оборудования на металлургические заводы, возводимые здесь с помощью советских специалистов, по советским проектам и из нашего оборудования.

Эта первая служебная поездка за рубеж произвел на Римму большое впечатление. Иной мир, природа, быт, нравы. И нелегкая работа в сорокаградусную жару. Из загранпоездки она вернулась усталой и первый месяц отдыхала в Ялте. Это было в разгар лета, а когда в августе Римма вернулась в Москву, она познакомилась с Владимиром.

Произошло это на какой-то вечеринке.

— Ну, а где еще знакомиться молодым людям? — спросила меня Римма Михайловна. — Не на танцплощадке же? Хотя я и тогда любила, и сейчас не прочь потанцевать, — добавила она. — Подружки пригласили на вечер Володю. Вот, мол, есть у нас хорошая девушка и есть хороший парень. Я не знаю, существует ли любовь с первого взгляда! Но вот симпатию друг к другу молодые люди могут почувствовать с первой же встречи, разговора, говорят, какие-то флюиды получаются, это уж точно!

После той вечеринки начали проводить вместе воскресные дни. Часто ездили на Пестовское водохранилище — позагорать, покупаться. Римма познакомила «молодого человека» с мамой. Маме Владимир понравился. Все шло как обычно в таких делах.

И все же было в отношениях двух молодых людей нечто такое, что порою разделяло их каким-то незримым барьером, порождая чувство душевной неуверенности, непрочности их любви.

Что же это было такое?

Пожалуй, это чувство не выразишь однозначным понятием, не уловишь в одном слове. Казалось бы, что в наше время может помешать искренней и настоящей любви, какие условности, социальные преграды? Нет их.

А вместе с тем он — простой рабочий, строитель, «работяга», как говорят на стройке, она — дипломат по образованию, знает языки, из интеллигентной семьи.

Так что же, между ними барьер образованности?

Наверно, никто из влюбленных никогда не произносил этих слов ни вслух, ни друг другу. Но означает ли это, что у Владимира не существовало подспудно это ощущение какой-то неловкости, может быть, тревоги за будущую семейную жизнь? Возможно, что он на какое-то время и поддавался этому ощущению нравственной ущемленности от сознания того, что «они неровно стоят», что глава семьи далеко отстал от высокообразованной жены.

Что касается меня, то я никогда не задавал Владимиру Ефимовичу таких вопросов. Он мог бы мне ответить резко, ибо не обо всем можно и надо спрашивать.

Одним словом, я могу только предполагать, что у молодых были на этот счет какие-то размолвки, легкие ссоры, выяснение отношений, и, по всей вероятности, возникавшие конфликты быстро разрешались.

Мы часто пишем о стирании социальных граней в масштабах всего государства. И вот я думаю о супругах Копелевых. Не является ли опыт их семейной жизни одним из ярких примеров того, как проявляет себя эта характерная тенденция нашего общественного развития и в океане народных судеб, и в малой капле — в семейной ячейке рабочего Копелева?

Это самое «неровно стоим» для любой нашей современной рабочей семьи понятие относительное и временное — ведь учатся сейчас почти все. И, видно, Римма была уверена в своем влиянии на Владимира, в его силах, упорстве, душевном динамизме. И сам он чувствовал тягу к знаниям, образованию. Не случайно уже через несколько лет после того, как в декабре 1961-го Римма и Володя поженились, Копелев поступил учиться в институт.

Но до той поры выпали на их долю еще и нелегкие годы жизненного устройства, ибо не было у них тогда ни большого достатка, ни своего «семейного гнезда».

Летом 1962 года Владимир Копелев собрался ехать в Казахстан, в город Целиноград, на строительство. Тогда многие ехали на целину — и землю пахать, и дома возводить. К тому же Владимиру обещали по возвращении дать квартиру в Москве. Римма ждала ребенка, и всякая длительная разлука с мужем ей казалась в ту пору и тяжкой, и томительной, и тревожной.

И все же Владимир сумел ее уговорить и успокоить. Он уехал.

О шестимесячном своем пребывании на целине Владимир Ефимович рассказывал скупо: «Жил, работал, как все».

На целине, в Целинограде, он был избран почетным гражданином нового города. А это честь, которая выпадает не всем, ее надо заработать. Там же, в Целинограде, Владимир Ефимович получил в награду именные часы.

Ну, а квартиру Копелев тоже получил — вскоре после того, как в октябре шестьдесят второго года у него родился маленький Мишка, Владимир сам нес его на руках из родильного дома.

Бывая у Копелевых, я частенько задумывался над тем, что означает для молодых деятельных моих друзей представление о семейном счастье, замыкается ли, оно, так сказать, в традиционном кругу супружеских обязанностей, согласии во всем, постоянстве чувств.

И хотя все это очень важно, все же для тех наших рабочих современников, кто живет вот такой, как Копелевы, интересной жизнью, богатой впечатлениями бытия, представление о семейном счастье, думается мне, выходит далеко за круг домашних дел и забот и не мыслится без постоянной нравственной поддержки друг друга во всех делах, замыслах, трудовом горении.

И неважно, что муж строит дома, а жена работает в учреждении, занятом проблемами международного сотрудничества. Интересы могут быть разными, формы труда тоже, — семейную жизнь цементирует взаимное уважение к тому главному делу, которым занят каждый из супругов. И мера взаимного внимания, сопереживания, мера разделяемых радостей и огорчений.

Как-то вечером я засиделся у Копелевых. Было уже довольно поздно, около десяти часов. Вся семья, в том числе и Владимир Ефимович, приехавший домой после работы, какого-то заседания в управлении и своих депутатских дел, сидела перед экраном телевизора. Демонстрировался хоккейный матч.

После первого периода Владимир Ефимович уже клевал носом, а после второго и вовсе закрыл глаза, едва не уснув в присутствии гостя. Он вздрогнул, когда жена толкнула его в бок.

— Наши ребята хотя и любят хоккей, но редко досиживают до третьего периода, если поздно вечером транслируют игру, — сказал он, как бы извиняясь за то, что его сморил сон. — Все-таки устаешь за день, если его начинаешь в пять утра.

— Ну, так и иди спать, нечего мучиться, — заметила Римма Михайловна.

— Ну, что ты! Такая игра: «Динамо» — «Спартак»! Досмотрю обязательно. Вот сейчас ополосну лицо холодной водой и буду снова как огурчик!

Владимир Ефимович пошел в ванную, а я, рассматривая заграничный альбом семьи Копелевых, фотографии, сделанные за рубежом, подумал, что ветер дальних странствий частенько проникает в уютную домашнюю обстановку этой небольшой квартиры на Ярцевской улице в Кунцеве. И сами эти путешествия тоже становятся своего рода приметой, гранью семейной жизни Копелевых.

Несколько лет назад Владимир Ефимович поехал в Польшу, но не в командировку, с деловыми целями он бывал там раньше, а просто на отдых. Копелев прожил месяц в Закопане, где многое ему понравилось, однако ж он признался и в том, что на этом знаменитом курорте он иногда скучал.

— Купаться там негде, — вспоминал он. —Мы привыкли к волейболу, теннису, шахматам. Там этим мало занимаются. Днем я ходил в горы, а вечером куда — в бар? Но не так уже много было у меня злотых. Вот если бы попасть в Закопане зимой. Какое там зимой прекрасное катание на лыжах!

Примерно за два года до своей первой польской поездки Копелев провел месяц во Франции как член советской профсоюзной делегации, приглашенной ВКТ — Всефранцузской конфедерацией труда.

Делегация на машинах объездила всю страну. Владимир Ефимович побывал на севере и на юге. У итальянской, у испанской границы, на катере выходил в Атлантический океан. И это были, так сказать, географические ориентиры путешествия. К ним надо присоединить деловые встречи, связанные с посещением французских строек, заводов, профсоюзных, рабочих организаций. И радость приобщения к памятникам культуры, искусства, истории, к сокровищам Лувра, Версаля, множества музеев, которые не оставляют без внимания все путешествующие во Франции.

— Ох, город! — вздохнул Копелев, вспомнив о Париже.

Привыкший находиться на ногах всю смену и каждый день на своих стройках, Копелев во Франции испытал в полной мере тренированность своих мускулов, обойдя пешком чуть ли не весь Париж.

— Я мало спал и не чувствовал усталости. Мы были во Франции в ноябре шестьдесят седьмого, как раз в дни пятидесятилетия советской власти, — сказал Копелев, — и можете себе представить, с каким чувством мы осматривали ленинские места и как тепло встречали нас французские товарищи.

Я, побывавший во Франции примерно на год раньше, мог себе достаточно рельефно представить и города, и музеи, многое из того, что увидел и пережил или мог увидеть и пережить Владимир Ефимович.

Разглядывая фотографии в альбоме, мы заговорили о музее на улице Мари-Роз, где Ленин прожил три года с Надеждой Константиновной и ее матерью. Копелев хорошо запомнил ту лестницу, по которой когда-то ходил Ильич, и квартиру с двумя комнатами и кухней. Здесь многие годы после Ильича жили семьи французских рабочих, пока в 1956 году Компартия Франции за свои деньги не выкупила эту квартиру и не превратила ее в музей.

И Копелев заметил, что все в этой квартире дышит скромностью и строгой бедностью эмигрантского жилья, на всем отпечаток подвижнического быта, заполненного титанической работой гения.

Стенды с рукописями, экземпляры газеты «Социал-демократ», которая печаталась неподалеку, в типографии «Леклер», подлинный экземпляр «Рабочей газеты» — Ленин получал ее из России, листки рукописей...

Оставив свою запись в книге посетителей, ниже фамилии наших космонавтов, здесь побывавших, Копелев вышел на улицу, сравнительно тихую, лишь с несколькими машинами у тротуара, с мостовой, которая подметена так же чисто, как и старенький паркет в квартире Ильича...

Я по собственному опыту знаю, как быстро раскрываются люди за рубежом в характере своих интересов, в уровне духовных потребностей. Не исследованию магазинов и витрин и не приобретению сувениров отдавал Копелев свое время, свободное от программы путешествий.

— Я все купил разом в одном большом универмаге около Лувра, — сказал он. — Жене сапоги, пару туфель, кофточки. Себе — ничего. Нет, вспомнил — зажигалку.

Он все больше «глазел на город», как выразился сам, «дышал Парижем», присматривался к рабочему люду Франции. Товарищи из ВКТ устраивали встречи, главным образом по профессиональному признаку. И, бывая на стройках, на заводах, Копелев вглядывался в знакомое и незнакомое, в то чисто национальное даже в характере труда, которое проявляется всюду не менее рельефно, чем уровень технической культуры или организации производства.

Я вовсе не склонен умиляться тем, что бригадир монтажников провел свой отпуск в Закопане. Меня, пожалуй, больше удивило другое, а именно то, как Копелев рассказывал о своих заграничных путешествиях, что говорил он о них как о событиях для него совершенно обычных, естественных, ибо многие из его товарищей-бригадиров не раз уже ездили за рубеж по делам службы и как туристы.

И в этом есть несомненные приметы новизны. Их принесло в рабочую жизнь время шестидесятых — семидесятых годов, время все расширяющихся международных связей и контактов. Я слушал Копелева, его рассказы о деловых зарубежных маршрутах, и подумал, что нельзя не замечать, нельзя не оценить и того духовного эффекта, той большой нравственной прибыли в рабочей жизни, которые приносят такие поездки.

Кроме извечной радости от путешествий, от смены впечатлений, они обогащают рабочего человека еще и новым зрением, новыми знаниями и культурой, формируют его как личность.

Еще быстрее

Ламочкин вставал рано. Привычка эта укоренилась у него еще с той поры, когда он работал монтажником, поднимался в пять утра, с тем чтобы попасть к началу смены в половине восьмого. За двадцать лет, что Ламочкин «протрубил» в московских строителях, редко выдавалась такая удача, чтобы дома, которые он строил, находились близко от того места, где жил он сам. Чаще всего приходилось тратить на метро, трамваи, автобусы час, час двадцать, а то и полтора часа в один конец. Москва-то велика!

Став начальником, Ламочкин прибавил себе сна сначала час, потом полчаса, но все равно позже шести не спал никогда. И организм привык, и время Ламочкин ценил в силу жесткой необходимости успевать делать все, что надо было сделать за сутки.

На строительные объекты, которые располагались в новом районе Вешняки-Владычино, Ламочкин любил выезжать пораньше. И у самого сил побольше, и в начале рабочего дня яснее видишь, как срабатывает во всех звеньях строительный конвейер, насколько хорошо продуман график работ, и всякого рода недоделки, недостатки, допущенные вчера и позавчера, как раз наглядно и выпирают наружу при свете дня, в начале утренней смены.

Ламочкин захватил с собою в Вешняки-Владычино своего главного инженера Легчилина, поехали в одной машине. Оставив «Волгу» возле передвижного вагончика столовой, выкрашенного почему-то в ярко-зеленый цвет, салатный (в самой столовой салатами как раз и не баловали монтажников), Ламочкин и Легчилин направились на площадку бригады Копелева.

Бригадира они увидели издали. Он разговаривал с Геннадием Владимировичем Масленниковым, который, как один из руководителей УЖС‑3, проверял работу треста Фундаментстрой. И Ламочкин, и Легчилин часто сталкивались с фундаментщиками, которые подготавливали для монтажников так называемые «нули». Монтажники и фундаментщики совместно согласовывали графики, сроки выполнения работ то на одном участке новой Москвы, то на другом. И эти встречи и разговоры редко бывали приятными.

Ламочкин быстрым упругим шагом, как любил ходить, слегка раскачивая при этом корпус, приблизился к стальным «ногам» крана, около которого стояли Копелев и Масленников.

— Герману Иннокентьевичу привет! Почет и поздравления! — громко приветствовал Ламочкина Масленников. — Что, дозором обходишь владенья свои? Райончик-то какой! Сплошной восторг!

— Ну, не знаю, не знаю, какой тут будет восторг, — холодновато ответил Ламочкин, — работы будет много, это верно. Что же у вас тут происходит? — спросил он, обращая этот вопрос больше к своему бригадиру, но смотрел в это время на Масленникова.

— Нормальный обмен мнений, — улыбнулся Геннадий Владимирович. — Кстати, Герман Иннокентьевич, ты знаешь анекдот насчет того, что такое обмен мнений? Это когда человек приходит к начальнику со своим мнением, а уходит с мнением начальника. — Он сам первым и рассмеялся.

Но Копелев вовсе не был, видно, склонен к шуткам.

— Мне не до смеха, товарищи, — сердито сказал он. — Вы смотрите, Герман Иннокентьевич, что люди творят! На этом здании «нуль» не перекрыт, и на том, и на третьем, а фундаментщиков уже и след простыл. Это раз! Вот на этом здании, что мы монтируем, нам пришлось фундаменты доделывать самим. Монтаж еще не начинали, а уже на два дня вылетели из графика.

— Ну что ты кипятишься, депутат? У тебя свое начальство, у фундаментщиков свое. Срочное задание, видимо, перебросили людей на другие объекты. А вы, молодцы, раз-два — и доделали, — сказал Масленников.

Только вот это «молодцы» прозвучало у него не слишком уверенно. Конечно же как бывший бригадир он должен был и понимать, и одобрять возмущение Копелева. Но как работник УЖС Геннадий Владимирович, видно, не хотел обострения конфликта монтажников и фундаментщиков: ведь нити управления и теми, и другими сходились как раз в той организации, которую он здесь представлял.

Выслушав Масленникова, Ламочкин вопросительно посмотрел на Легчилина. Согласование строительного графика с трестом Фундаментстрой — это была забота главного инженера.

— Что же происходит, Дмитрий Ефимович? — спросил Ламочкин.

— Безобразие происходит, вот что! — ответил Легчилин. — Нарушение графика и обязательств. Конечно, Фундаментстрой обязан был доделать Копелеву «нули».

— Теперь второе, — продолжал жаловаться Копелев, но тон у него был такой, как будто он не жаловался, а обвинял. — Теплотрассу нам поздно сделали. Для водостоков только канавы роют, с электроэнергией случаются перебои, а как же наладить ритм в таких условиях? Ну, скажите?

— Не вали все в одну кучу, Володя, спокойнее, надо разобраться, где наша, управления, вина, где чужая, — сказал Ламочкин.

— Вот, чтобы разобраться, мы статью поместили в газете.

Прозвучало это у Копелева неожиданно довольно сердито, однако же и без того мелочного злорадства, которое могло бы сопутствовать раздражению, столь естественному в эту минуту для бригадира.

— А где статья? — живо заинтересовался Ламочкин.

Владимир Ефимович протянул ему газету. На второй полосе «Московской правды» действительно была напечатана статья за подписями Копелева, Логачева, Суровцева и секретаря партбюро управления Владимира Павлюка.

— Смотри-ка, Дмитрий Ефимович, какую они статью тиснули, а мы и не в курсе! Вот как, брат, обходят начальство! Здорово! Каких орлов, понимаешь, воспитали!

Ламочкин обращал эти слова к Легчилину, и трудно было различить, чего в них больше — удивления или же озабоченности. Любое критическое печатное выступление, кто бы там ни был виноват, все же бросало тень и на руководство управлением.

Легчилин в ответ только плечами пожал: раз, мол, орлы, так и летают куда хотят.

Ламочкин, держа развернутым газетный лист, прочитал вслух «шапку» над письмом в редакцию: «Строительному конвейеру быстрый темп», пробежал затем глазами критические строки.

Строители обрушивались на плохую работу трестов Главмосинжстроя, которые нарушают технологическую дисциплину на строительном конвейере, ругали и заводы-поставщики, вовремя не присылающие различное сантехническое и отопительное оборудование. В заключение говорилось, что поточное производство, высокие темпы монтажа и качество работ — все это находится в прямой зависимости от четкого снабжения, строгого соблюдения технологии, комплектации строек деталями домов по часовым графикам.

Последний абзац статьи-письма Ламочкин снова прочел вслух. То ли затем, чтобы самому лучше усвоить мысль, или же подчеркнуть ее особую важность.

— «Наш коллектив принял новые социалистические обязательства. Мы взялись добиться ритмичной сдачи жилья в эксплуатацию не только по кварталам и месяцам, но и по декадам. Сдержать нам это слово сегодня мешают недобросовестные работники перечисленных выше предприятий».

— Что, ж, все правильно, — отдавая Копелеву газету, произнес Ламочкин. — Критика не в бровь, а в глаз! Только разве мы мало бумаг пишем, мало требуем, просим? — продолжал он. — И у всех, представьте себе, находятся свои отговорки, объективные причины. Конвейер на строительстве — это звучит красиво. А как осуществлять его на практике, это хорошо знаем только мы с Вами. Почасовой график! Легко написать! Как это говорится: гладко было на бумаге, да забыли про овраги, а по ним шагать!

— Все это, так, — включился в разговор Легчилин, — но я скажу, дело уж действительно нетерпимое, и газета правильно сделала, что долбанула виновников.

— Кто писал статью? — спросил Ламочкии у Копелева.

— Я, — ответил бригадир.

Может быть, в глазах Ламочкина и мелькнуло непроизвольное удивление, потому что Копелев поинтересовался:

— А что, Герман Иннокентьевич?

— Да нет, ничего. А идея чья, не секретаря партбюро?

— Моя, — кратко, не вдаваясь в пояснения, подтвердил Копелев.

— Ну, тогда двойной молодец! — вставил Масленников. — Смотри-ка, после избрания депутатом какая в тебе появилась боевитость!

— И раньше была, — сказал Копелев, оставаясь равнодушным к этой похвале. Что-то другое сейчас занимало его мысли, должно быть, бередило душу. — Два дня потеряли из-за фундамента! — вырвалось у Копелева.

— Ничего, ничего, только не ворчи и не старайся, чтобы мы думали о тебе хуже, чем ты есть на самом деле. Все равно у тебя это не получится, — усмехнулся Ламочкин и добавил: — Давайте пройдем в методический кабинет. Я видел здесь Павлюка, пригласи еще кого-нибудь из своих.

«Методический кабинет Главмосстроя», о чем гласила красная вывеска перед входной дверью, помещался неподалеку от экспериментального участка, в вагончике, выкрашенном веселой голубой краской. Внутри вагончика стоял длинный стол — для гостей, экскурсантов, командированных из разных городов строителей, которые могли здесь прослушать лекции, посмотреть в натуре, а не только на фотографиях и схемах, все то новое в строительной индустрии, что ныне с успехом применяется на конвейере поточного строительства.

Такие вагончики принадлежали тресту Мосоргстрой, занимавшемуся организацией работ. Вагончики можно было увидеть в разных районах массовой застройки Москвы.

Сейчас тут не было никого, кроме женщины-инструктора, и, отдыхая, Ламочкин, Легчилин и Масленников с удовольствием посидели в тишине и прохладе.

На одной из стенок кабинета висела крупная карта-схема района Вешняки-Владычино. Масленников обратил внимание Ламочкина на закрашенный зеленым и голубым большой лесной массив с озером в центре. Он вплотную примыкал к серым квадратам одного из микрорайонов, и в одном месте коробки зданий примерно на полкилометра внедрялись в зону этого лесопарка Кусково.

Ламочкин не впервые, естественно, видел карту Вешняков-Владычина. Но здесь, в этом методическом кабинете, она выглядела особенно впечатляющей и наглядной.

Тут в вагончик вошли Копелев, секретарь партбюро Павлюк и звеньевая отделочников Нина Климова.

— Садитесь, товарищи, — пригласил Ламочкин и, обращаясь к бригадиру, спросил: — Я слышал, что у тебя, Володя, есть какое-то предложение? Выкладывай.

— Ну, если кратко, то вот что: полсуток хотим сбросить с графика. Работать в ритме — этаж в два с половиной дня. И чтобы не как рекорд, а как система. Мы уже рассчитали — в общем-то получается.

— Кто же все рассчитал? — спокойно поинтересовался Ламочкин.

— Мы в бригаде, инженер Косарев из нормативной станции, главный механик помогал.

— Понятно! Знакомые все лица. Идея не пустяковая, — сразу став серьезнее, сказал Ламочкин и при этом покачал головой. Что означало это, трудно было определить сразу. То ли просто удивление, то ли удивление вкупе с осторожностью.

— Решительная идея, Володя, — продолжал Ламочкин. — Много ли времени прошло с тех пор, как комбинат освоил ритм три дня — этаж? Давно ли, товарищи, — Ламочкин обращал этот вопрос уже ко всем, — давно ли мы монтировали этаж за шесть дней, за восемь, то есть медленнее в два-три раза?

— Точно, Герман Иннокентьевич, — живо поддержала Ламочкина Нина Климова, бойкая светлоглазая девушка, вожак штукатуров в копелевской бригаде. — Сейчас мы все вкалываем — будь здоров! Такие темпы — жуткие! Передохнуть бывает некогда. Куда же еще быстрее?

— Нет, Нина, подожди, — остановил ее Павлюк. — Предел здесь нами не поставлен. Можно и быстрее работать, и не только можно, но и нужно. Другой вопрос, как этого добиться. С умом и толком.

— Вот именно, Владимир Федорович, с умом и толком и применительно к нашим условиям, к общим задачам комбината. Переменить тебе ритм, — и ты это прекрасно понимаешь, Володя, не мальчик на стройке, — это означает в общем-то сломать график по всему управлению. Переменить тебе, — значит, и всем. А где возьмем дополнительные детали? Весь комбинат работает в строго заданном, строго рассчитанном ритме: три дня — этаж. И то, как ты знаешь, порою не хватает деталей, срывается график. Верно или нет?

— Я все знаю, — вставил Копелев.

— Тем более. Я хочу закончить. Ты заказываешь себе укороченный график. Хорошо. Допустим, ты вытягиваешь этот ритм. Но тогда дополнительные детали для тебя мы должны отобрать у соседей, у других бригад и потоков. При нашей системе больше взять негде. Только не горячись. — Ламочкин жестом остановил Копелева, готового возразить.

— Я не горячусь, — спокойно сказал Копелев.

— Ну и хорошо. Ты пойми, я не отметаю твое предложение с порога, я вообще никогда ничего не отметаю с порога, сгоряча. Всякая идея должна созреть и у того, кто ее вынашивает, и для того, кто ее должен воспринять. А зеленым плодом можно и отравиться. Не спеши!

Неопределенный вздох Копелева и был первым, импульсивным ответом на слова Ламочкина. Согласен ли он с начальником управления? Нелегко сказать! Ведь он и не отказал, только просил подумать, подождать. Не является ли предложение бригады преждевременным, не слишком ли они забегают вперед? Да, об этом стоит подумать!

Искренность, темперамент Ламочкина подкупали. Много было и очевидного, и справедливого в том, что говорил начальник управления. И все же! Как вытащишь из множества произнесенных слов крепкое зернышко истины?

— Я ведь не о себе думаю, Герман Иннокентьевич, у меня сейчас все в порядке, заработки высокие, и ребята все в бригаде довольны, — начал Копелев, чтобы как-то преодолеть смущение, которое было, наверно, заметно Ламочкину.

— Да, я знаю, ты парень чистый, честный, ты наша гордость, Володя! — сказал Ламочкин.

— Дело хорошее, если все получится, — развивал свою мысль Копелев. — Даже если один наш поток даст такой темп, то за год сверх плана полтора дома. Если все управление, то девять зданий. Если же весь комбинат, то о‑го‑го сколько!

— Ясно, ясно, я считать умею, грамотный. Ты мне скажи: где и как? Как сломать график и где взять сверхплановые детали, да еще в середине года, квартала? Да ведь не от нас с тобою, милый друг, сие и зависит. Это надо согласовать в верхах, получить там «добро», заводы надо наши переделывать на бо́льшую производительность. Одним словом, — Ламочкин вздохнул, — быстро сказка сказывается, но не быстро дело делается.

Самым больным для Копелева был сейчас невольный укор ему в том, что, перейдя на новый ритм, он пока вынужден будет забирать детали у других бригад и тем самым ударит по их производительности, по заработкам ребят. Чего-чего, а уж этого он никак не хотел.

— Так что же делать? — спросил он, несколько обескураженный аргументацией начальника управления.

— Как что делать? — вмешался до сих пор выжидательно помалкивающий Масленников. — Из каждого положения есть выход. В данном случае это идти вперед, к своей цели.

— Так считаешь, Геннадий Владимирович? — спросил Копелев, предполагая, быть может, и некоторую долю шутки в словах Масленникова.

— Только так, — серьезно подтвердил он. — Если себя уважать хочешь! Инициатива твоя разумная, полезная, а значит, найдет и поддержку. А трудности? Где их нет? Одной-то бригаде мы ведь сможем спланировать график с таким расчетом, чтобы Копелев получил детали на ритм этаж в два с половиной дня. Как, Дмитрий Ефимович? — Масленников посмотрел на Легчилина.

— Если назавтра, то не сможем. А с начала нового месяца это реально. Но надо мне для этого самому поехать на Хорошевский, Краснопресненский, Ростокинский заводы. И похлопотать о сверхплановых деталях.

— Похлопочем вместе, — вызвался Масленников.

— Вот это хорошо! Вот за это вам спасибо, товарищи, — вырвалось у Копелева.

— Подожди с благодарностью, рано, — остановил Ламочкин. — Ты, Владимир, имей в виду вот что: если не выполнишь своих обязательств по новому графику, то ударишь этим не только по своему авторитету. Ведь каждому не объяснишь, откуда ты взял дополнительные детали. И рабочие могут подумать, что ты забрал их от других бригад.

— Я понимаю, — кивнул Копелев.

— Победил — молодец! А провалился, то тем самым как бы ограбил другие бригады, которые могли бы использовать эти детали на своем монтаже. Тебе ясно? — еще раз настойчиво спрашивал Ламочкин.

— Как таблица умножения.

— А я вот не так спокоен, как ты. Волнуюсь, — признался Ламочкин, — и даже очень.

— И я, Герман Иннокентьевич, только виду не показываю. Что толку-то! — усмехнулся бригадир. — Будем стараться, и успех придет. А сейчас мне пора к ребятам, на корпус, — напомнил Копелев и, получив разрешение, словно бы боясь, что начальник управления то ли передумает, то ли за чем иным задержит его, почти побежал к строящемуся зданию.

Заслуженный строитель

Это рабочее утро началось с того, что Копелев, как обычно, провел традиционную пятиминутку разбора того, как бригада сработала за прошедшие сутки. Эта деловая и нравственная зарядка была всегда предельно краткой не только из-за экономии времени, но и потому, что каждый хорошо знал, что ему надо делать, замечания же бригадира касались главным образом технологической дисциплины, соблюдения стандартов, качества монтажа.

— Идет в заданном ритме, так держать и сегодня!

Если такой фразой Копелев заканчивал пятиминутку, то это напутствие и звучало как лучшая оценка для бригады.

После пятиминутки Копелев обошел все свое хозяйство, а оно было немалым. Прежде всего та основная девятиэтажка, тот дом, который монтировала бригада. Там плиты укладывались на четвертом этаже. Затем Владимир Ефимович быстрым шагом преодолел расстояние метров в сто, но зато по резко пересеченной канавами и траншеями местности, которые отделяли дом монтируемый от уже смонтированного, но там на последних этажах еще работало звено штукатуров во главе с веселой, энергичной Ниной Климовой.

После этого Копелев прошел к домику диспетчера потока, где находились рация и всякого рода документы, графики, чертежи, распоряжения от начальства, — на все это тоже полезно взглянуть с утра. А оттуда еще метров двести до огороженного красивым зеленым забором пространства, где монтировался еще один дом с помощью нового экспериментального крана повышенной производительности.

Опыты здесь велись уже в течение нескольких месяцев, но в последнее время более интенсивно, ибо сюда частенько привозили делегации из разных городов страны, чтобы познакомить строителей с новинкой.

На экспериментальном участке продолжало постоянно работать одно из монтажных звеньев копелевской бригады — звено Большакова, или Максимова, или Тихонова. Вся бригада постепенно должна была пройти здесь практику знакомства с новым краном. На экспериментальном участке находились свой бригадир и прораб. Копелев не обладал здесь ни правами управления, ни контроля. Однако людей у него сюда забирали, а план монтажа не сокращался.

Быстроходные, маневренные краны очень нужны современному строительству. Сейчас сплошь и рядом именно неповоротливость, тихоходность кранов уже сдерживали нарастающие темпы монтажа.

Проблема создания крана нового типа, мощного, непрерывно подающего детали на монтаж, стала актуальной и насущной. Это понимали и руководители Госстроя и Главмосстроя и комбината. Но независимо от того, что думали «в верхах», к этим выводам Копелев пришел на основании своей практики, они вытекали из его каждодневного опыта и были весомо подтверждены наблюдениями во время поездок за рубеж.

Новый кран пока не давал запрограммированных в его конструкции результатов. Скорость его была ниже проектной, много времени уходило на операцию наращивания башни крана путем монтажа дополнительных секций.

Все это тревожило Копелева. К опытам на экспериментальном участке Копелев не только сам не мог оставаться равнодушным, но и вряд ли смог бы понять равнодушие других членов его бригады, работников управления, кого угодно. Если ты настоящий строитель и хороший работник, то любая новинка, любое событие задевают твое сердце. Копелев сам был таков и иного отношения к работе не признавал.

С этими мыслями он и вошел через маленькую калитку на экспериментальный участок, прошагал по земле, устланной бетонными плитами. Это была даже своего рода роскошь, вызванная тем, что сюда приезжали делегации, именитые гости. Вокруг обычного строительного участка, особенно в ненастные дни, немало грязи и мокрой глины.

Копелев подошел близко к новому крану. И хотя видел его каждый день, все же несколько минут понаблюдал за тем, как элементы дома сначала попадали на стрелу вспомогательного подъема, взмывали вверх, к жесткому манипулятору, накапливались там, а затем уже основной стрелой устанавливались в проектное положение. Круг манипуляторов и вообще верхняя, утолщенная часть крана отдаленно напоминала железную карусель где-нибудь в парке культуры и отдыха.

Сейчас около крана и вообще на площадке перед фронтоном дома не было видно людей. Кран управлялся с двух пультов. За одним наверху, в будке, сидел крановщик, хозяин основной стрелы, вспомогательной же командовал такелажник, который должен был находиться внизу, на строительной площадке.

Но кран почему-то не работал, и такелажник, видно, куда-то отлучился.

— Эгей! Есть кто живой? — напряг голос Копелев. — Валера! — громко позвал он звеньевого. — Толик Зайцев! — кричал бригадир. — Покажитесь кто-нибудь!

Копелевский голос тотчас был услышан и узнан. На открытом воздухе он звучал гулко и громко. Это был знакомый всем голос бригадира, в меру спокойный и в меру требовательный. Один из монтажников высунул из-за наружной панели на шестом этаже белобрысую голову без предохранительной каски. Это и был молодой монтажник Толик Зайцев.

— А ну-ка, слезь ко мне на минутку, есть разговор, — уже немного тише произнес Копелев и показал еще взмахом руки: мол, иди вниз.

Толик появился на площадке через минуту. Копелев подумал, что монтажник, должно быть, мигом скатился по маршам лестницы, да еще и скакал сразу через три ступеньки. Слово бригадира было для него законом.

— Ты чего дышишь как паровоз? Отдышись, вытри пот со лба.

Копелев не мог без улыбки смотреть на то, как Толик поспешно вытирает пот со лба тыльной стороной ладони, а затем попытался растопыренными пальцами, как гребенкой, как-то уложить на голове растрепанные, взмокшие пряди волос.

— Я слушаю, — выдохнул Толик, едва перевел дыхание.

— Ты почему, дорогой товарищ, нарушаешь инструкцию, работаешь без каски? С этого начнем, — сказал Копелев, пытаясь придать своему лицу больше серьезности, но чувствуя, что это не очень-то у него получается. — Ты ведь знаешь, что за такое мне, бригадиру, могут выговор влепить?

— Знаю, — подтвердил Толик. — Но жарко в каске, и так весь взопрел. Я учту, Владимир Ефимович, — пообещал монтажник.

— Все вот такие, пока гром не грянет... Осторожного и судьба бережет. И мне неприятностей лишних не хочется.

Сказав об этом, Копелев вспомнил, что недавно Ламочкин, увидев на строительной площадке двух монтажников без касок, долго выговаривал за это Копелеву и не хотел слушать никаких оправданий бригадира.

— Ты здесь хозяин. И за безопасность людей отвечаешь первым. Заставь всех работать в касках, даже когда они тебя не видят. Авторитетом своим заставь, — сердился начальник управления.

— Слушаюсь, — по-армейски ответил ему Копелев. И подумал: «Ну и должность бригадирская! Тут тебе и темп монтажа, и техника безопасности, обо всем думай, за все отвечай. Бригадир, как в армии командир взвода, не только начальник, но и отец родной солдатам».

— Как вашему звену работается на новом кране? — спросил Копелев у Толика.

Хорошему нравственному самочувствию ребят во время работы Копелев придавал большое значение.

— Да как тебе сказать, Владимир Ефимович... Кран-то, я думаю, еще сыроватый.

— Сырой — это точно заметил, удачно сказал! — обрадованно поддержал Копелев, потому что и сам так думал. Он был убежден, что идея, заложенная в конструкцию, идея скорости и непрерывности подачи деталей для монтажа, несомненно, хорошая. Но порою бывает так, что те машины, которые задуманы как высокоскоростные, вначале работают медленнее прежних образцов, новые подъемные механизмы, рассчитанные на большие динамичные нагрузки, доводятся годами. Копелев знал, что тут единственный путь — это путь экспериментирования.

— Это на нашем «БК‑180», на обычном, пока груз поднимает кран на высоту девятого этажа, то выспаться можно. И здесь пока что такая же история, — сказал Копелев, ожидая подтверждения от Толика.

Тот кивнул, соглашаясь. И добавил:

— Слабовато идет монтаж, то там заедает, то здесь. Все неполадки разные, прямо на нервы действует.

— А ты не нервничай. Запомни: внедрять новое — это всегда трудно, это уж неизбежно будет портить настроение тебе и другим.

— Владимир Ефимович! — Толик осторожно тронул Копелева за локоть. — Вон Бондаренко руками машет, вас зовет. Видите, около диспетчерской.

— Раз зовет, надо идти. А ты голову береги, чтобы было чем думать, когда бригадиром станешь, — сказал Копелев, улыбнулся и похлопал Толика по плечу.

У диспетчерской его действительно поджидал Иван Иванович Бондаренко.

— Что у тебя, Иваныч? Где горим, что жмет?

— У меня полный порядок. Это тебя вызывает к телефону управляющий.

— Зачем, не знаешь?

Бондаренко улыбнулся как-то загадочно, со значением, но в ответ только пожал плечами:

— Не знаю, не ведаю, то дело какое-то между начальниками. Иди к аппарату.

— Ох, темнишь, Иваныч, ты в курсе, а врать-то не умеешь. По глазам вижу, — сказал Копелев, открывая дверь домика.

Вошел и увидел около стола начальника потока Михаила Григорьевича Гольбурга, Николая Большакова. В домик зашел и Бондаренко.

«Чего это они собрались? Неспроста», — подумал Копелев. Он снял трубку рации с тем чувством легкой тревоги, какая всегда овладевала им при срочных вызовах начальства.

— Владимир Ефимович, привет! Как живешь, как дела? Это Ламочкин.

Голос управляющего казался глуховатым. Расстояние от Пресни до Вешняков-Владычина хоть и не такое большое, а все же ощущалось легким радиогулом.

— Идем по графику, — ответил Копелев.

— А качество? — спросил Ламочкин.

— Стараемся.

— Жалобы?

— А это есть. Недовоз наружных панелей. Я уже сообщил диспетчеру комбината...

— Ладно, знаю, — перебил Ламочкин новым вопросом: — Как настроение?

— А что такое? — удивился Копелев. Он не мог понять, зачем всегда предельно занятый Ламочкин ведет явно не деловой разговор. — В норме настроение, Герман Иннокентьевич, — суховато ответил Копелев.

— Нормы разные бывают. Я, Володя, сейчас подниму твое настроение выше будничной нормы. Слушай. Мне только что позвонили из комбината. Копелеву Владимиру Ефимовичу присвоено звание — заслуженный строитель. От имени Президиума Верховного Совета РСФСР. Если понял меня хорошо, то повтори.

Ламочкин шутил, он был явно в хорошем настроении, Копелев же замялся. Он чувствовал на себе любопытно-испытующие взгляды всех, кто находился в диспетчерской. Они знали, конечно, о новости.

В армии в таких случаях говорят: «Служу Советскому Союзу». Просто и ясно.

Копелев колебался всего несколько секунд, потом выдохнул единым махом:

— Служу и буду служить Советскому Союзу как строитель.

— Хорошо сказал, точно. Ты, Володя, знаешь ли, что заслуженный строитель республики — это у строителей почетное звание? Его зарабатывают многими годами труда. А ты получил молодым, всего-то в тридцать шесть.

— Понял и прочувствовал это, — сказал Копелев. — Еще раз спасибо.

— Будь здоров, заслуженный! — закончил разговор Ламочкин.

Когда Копелев положил трубку, к нему с шумными поздравлениями живо потянулись и Гольбург, и Большаков, и Бондаренко. Копелев всем пожал руки и в ответ на требование Большакова даже пообещал «не зажимать», а вскорости «обмыть заслуженного».

И поскольку никто не собирался сейчас же уходить из диспетчерской, то и Копелеву показалось, что не совсем удобно ему тотчас уйти, сделав вид, что ничего, собственно, мол, не случилось. «Еще подумают, что зазнаюсь», — решил он про себя.

— Широко шагаешь, Володя, сейчас уже заслуженный, а завтра народным, что ли, станешь? А? Или нет еще у нас такого звания — народный строитель республики? — спросил Гольбург.

— А неплохо бы и завести, — вставил Большаков, — если особенно учесть, сколько мы строим для народа. Правда, мне нравится больше такое звание, по-военному — «гвардии строители». Чем мы не гвардия! — улыбнулся он.

— Верно, Коля, — тотчас подхватил Гольбург. — Хотя, вообще-то говоря, всяких почетных званий у нас хватает. А по существу, Владимир Ефимович, я тебе вот что хочу сказать. Ты здорово работаешь, пока здоровье позволяет. Но оно не вечно, по себе знаю. Надо бы тебе об этом подумать.

— В каком смысле? — не понял Копелев.

— Да в самом прямом, чтобы не уходили сивку крутые горки. Ретивая лошадка, как говорят в народе, недолго живет. Ты уж прости меня за такую грубую откровенность. Говорю любя и уважая. Ну сколько еще ты проходишь в бригадирах? От силы лет десять или меньше. А потом куда?

Копелев не обиделся на «ретивую лошадку». Подумал, что Гольбург, с которым он работает немало лет рука об руку, говорит искренне, от души. Пока соображал, что ответить, вмешался Большаков:

— А он назад вернется, в рабочие.

— В рабочих легче разве?

— Легче, — сказал Бондаренко, — нервы не так горят, потому что ответственности меньше.

— Ну, это как смотреть на свою работу. А вас я что-то не понимаю, Михаил Григорьевич, — произнес Копелев хмуровато. — То поздравляли, а сейчас вроде пугаете. И зачем?

— Упаси бог пугать, ты мне нравишься. Да такого человека разве можно запугать. Просто я подумал: сейчас ты прославлен, а вот перестанешь быть бригадиром, наступит же такое время, — и слава уйдет!

— Возможно. Ну и что же? — Спросив это, Копелев уже чувствовал, куда гнет начальник потока.

— Переживать будешь сильно. Я таких знал, кто потом смертельно тоскует по утраченной популярности.

— Вопросов вы много поставили острых, — сказал Копелев и посмотрел при этом на Бондаренко и Большакова, ибо почувствовал, что они заинтересованы и ждут: что же ответит бригадир? — Каждый человек думает о своем будущем — это законно, только давайте разберемся по порядку... — начал Копелев.

— Ну, ну-ка, — подзадорил Бондаренко, — объясни, Ефимыч, что и как?

— Первое — насчет рабочей славы. О бригаде пишут немало, это верно. У нас труд поднимает человека. Я вам тоже приведу пословицу: «Как поживешь, так и прослывешь». Но рабочая слава не дешевая... Зарабатывают известность среди строителей годами хорошей работы. Годами, а то и десятилетиями. И это такое богатство, которое всегда с тобою, до конца жизни.

Копелев сделал паузу, хотелось увидеть, как реагирует Гольбург. Улыбка Михаила Григорьевича была, как всегда, неопределенной и слегка кисловатой.

— Вот вы говорите — популярность уйдет, — продолжал Копелев. — Это возможно. Хотя я, скажу прямо, и сейчас-то никогда не думаю о популярности. Работаю как полагается. И если о чем думаю, так о том, что наши дома, кварталы будут стоять долго. Приди в любой район, посмотри, что ты, строитель, оставляешь людям. Это второе.

Теперь третье. Долго ли буду еще бригадиром? — Тут Копелев пожал плечами. — Сейчас не могу ответить, Михаил Григорьевич, просто не знаю. Работать сегодня на стройке еще не легко. Это правда. Но у нас в строительстве много хороших перемен, вы это знаете. С каждым годом будет работать все легче, интереснее. А следовательно, продлится наш рабочий век.

— Это все так, — вставил Гольбург, — однако годы-то бегут!

— Годы бегут, но я у своего любимого дела не заржавею. Не бригадиром, так другую найдут работу, уже и сейчас предлагают прорабом на потоке, но я сам не хочу.

— А почему? — спросил Гольбург.

— Потому, Михаил Григорьевич, что бригадиром мне пока интереснее. И учиться буду на вечернем факультете Высшей партийной школы при ЦК КПСС.

— Ого! Вот это да! — воскликнул Большаков. — Вот это хорошо ты решил, Ефимыч!

— Городской комитет партии порекомендовал.

— И правильно, достоин.

— Ну, спасибо на добром слове, а в общем-то заговорились мы. — Копелев взглянул на часы. Ему давно уже полагалось быть на строительной площадке. Не ушел сразу, вот и затянули в длинный разговор, получилось нечто вроде дружеской беседы с ответом на заданные вопросы. — Заболтались мы, — повторил Копелев, — а монтаж не ждет.

— Ничего, Ефимыч, это полезно. На честную беседу времени не жалей, серьезный разговор — он серьезному делу равен, — сказал Бондаренко.

— Верно, верно, я тоже рад, что таким образом подзадорил бригадира. И вот выслушал его с интересом. Не обижаешься на меня, Владимир Ефимович? — спросил Гольбург.

— Да что ты! — Копелев махнул рукой. — На искренний вопрос только дураки обижаются. А я откровенно высказался и вроде бы душу освежил. И себе легче, и людям становишься понятнее. Я, ребята, за откровенность.

— Тогда молодец вдвойне! — заключил Гольбург. После этого все поднялись одновременно, каждого ждали свои заботы.

Потом в обычной дневной текучке Копелев не то чтобы забыл об утреннем телефонном разговоре, просто у него не было времени думать ни о чем ином, кроме самого дела.

О присвоении звания заслуженный строитель он вспомнил лишь в обед, когда из автомата у метро «Ждановская» позвонил жене на работу.

— Поздравь, я получил заслуженного строителя, — сказал он Римме Михайловне.

— Только теперь не зазнавайся, Копелев! Слышишь?

— Каким был, таким и останусь. Что ты, меня не знаешь?

— Вот, только так! И не забудь, что тебе вечером выступать в Доме журналистов, — напомнила Римма Михайловна. — Записано в твоем календаре.

— Помню, спасибо, — подтвердил Копелев.

— И не приходи поздно, сын будет тебя ждать, чтобы поздравить.

— Я понял все, — сказал Владимир Ефимович и с улыбкой повесил трубку.

Он подумал тогда же, что вечером, выступая в Доме журналистов, он вспомнит о сегодняшнем рабочем дне, о споре, который завязался в диспетчерской. И откровенно, так же, как и на строительной площадке, поговорит с журналистами о том, как он живет и работает, как определяет для себя свой долг и обязанность думать о товарищах, помогать им. Ведь без этого ни сам он, Владимир Копелев, ни его бригада никогда бы не добились таких успехов.

Звенья одной цепи

Я как-то сидел в приемной начальника комбината Георгия Михайловича Клыша, когда к нему в кабинет на очередную оперативку приехал Ламочкин.

Ожидание в приемной, раздражающее посетителей, не так уж бесполезно для литератора.

Сидишь, слушаешь, о чем говорят секретари, а обсуждают они большей частью все те же комбинатовские дела и события, иногда войдет курьер с бумагами, различные представители — от институтов, проектных, архитектурных организаций, из других городов — ждут приема, заходят и свои сотрудники с вопросом: «Можно к Георгию Михайловичу?.. Ах, оперативка! Зайду попозже».

А то вбежит сотрудница из техотдела просмотреть протокол заседания техсовета, печать поставить на бумажку, а заодно полушепотом, но так, что всем слышно, расскажет какую-нибудь историйку о назревающей семейной драме.

— Да что вы! — ужаснется секретарь Клавдия Сергеевна. — Да он вроде парень спокойный. Она за ним следит, что ли?

— Спокойный-то спокойный, а все же следить надо. От себя далеко не отпускает. Даже полы вместе моют.

— Ай-ай! — покачает головой Клавдия Сергеевна, но махнет рукой: мол, иди, некогда, — ибо из селектора, стоящего на столе секретаря, уже раздается начальственный голос, требующий:

— Клавдия Сергеевна, Стариковского сюда дайте!

Или:

— Наумова дайте сюда!

«Сюда» — это значит в кабинет, на оперативку. И Клавдия Сергеевна, смягчая требовательную резкость сама уже по телефону передает спокойно и уважительно:

— Алексей Семенович, вас приглашает Георгий Михайлович.

Не успевает закрыть за собой обитую кожей дверь Алексей Семенович, как голос из селектора требует вызвать еще кого-нибудь или же спрашивает:

— Ольшанского обнаружили наконец?

— Да, да, — отвечает Клавдия Сергеевна, — вот я его вижу, он идет к нам по двору.

Двор, который она имеет в виду, — это не тот, что внутри жилого дома, это пространство внутризаводской территории, вплотную примыкающее к зданию комбината. Клавдии Сергеевне хорошо видна та его часть, которая занята под склад готовой продукции и представляет собою длинные ряды белых аккуратных кубов под плавающими над ними крючками мостовых кранов, которые и транспортируют эти кубы со склада на платформы машин.

Даже я со своего кресла видел через окно, как шагает по асфальтированной площади, украшенной цветниками, яблоневым садиком у стены одной из производственных коробок, среди снующих машин и автокаров Дмитрий Яковлевич Ольшанский, директор специализированного завода санитарных кабин, расположенного вблизи Хорошевского шоссе, но почти не заметного ни со стороны шоссе, ни с прилегающей улицы.

Я вошел в кабинет Клыша вслед за Ольшанским. Оперативка уже закончилась, но главный инженер комбината Явелов, начальники некоторых управлений и директора заводов еще находились в комнате. Не остыв после обычных для оперативки споров, взаимных упреков, требований, претензий, так сказать, по инерции доругивались, но уже вяловато, а Клыш сидел с усталым лицом и молча слушал.

Речь шла об окраске санитарных кабин, производимой на заводе Ольшанского. Краска реагировала на влажность воздуха и особенно портилась во время дождя, иногда даже еще на заводе.

Отвечая на упреки, Ольшанский утверждал, что случаи порчи кабин редки.

— А зачем вы на стройплощадках вскрываете пломбы на дверях? Не лезьте туда, пока не перекрыт этаж! — крикнул он.

— Какая разница? — спросил кто-то.

— Пачкаете стены, заносите влагу. Ну, кто еще жалуется, кто? — запальчиво спросил Ольшанский.

— Я, — сказал Ламочкин.

— Неужели и ты, Герман Иннокентьевич?! — воскликнул огорченный Ольшанский. Это прозвучало почти как «И ты, Брут!» — то есть и ты выступаешь против того, чтобы увеличилась степень заводской готовности целого, объемного элемента квартиры. Ведь после завода санкабину оставалось монтажникам только поставить на место и торчащие из кабины концы труб присоединить к водопроводной и канализационной системам.

— А что нам делать? — развел руками Ламочкин. — Ведь появляются же пятна, протеки. И мы перекрашиваем.

— Ах, вы хотите, чтобы я снял у себя краску? А кто мне оплатит расходы, уже произведенные?

— Это другой вопрос, — бросил кто-то.

— Нет, тот самый! — горячился Ольшанский. — Мы ищем сейчас такую краску, которая бы не реагировала на влажность. А вам известно, что сам гипсоцемент, из которого мы делаем кабины, просыхая, тоже выделяет влагу. Так что же, нам отказаться от этого замечательного материала, который так нам помог, резко увеличил производительность? Что, отказаться?

— Ни в коем случае, Дмитрий Яковлевич, — улыбнулся Ламочкин.

— Вот то-то! — смягчился Ольшанский. — Во имя главного надо иногда жертвовать малым. Такова наука жизни.

— И все же, Дмитрий Яковлевич, вот по этой своей науке ты и ищи новую краску побыстрее. Не будь мы дети одной комбинатовской семьи, честное слово, — сказал Ламочкин, — давно бы на тебя уже писал рекламации. Георгий Михайлович, — повернулся затем Ламочкин к Клышу — мы бригаде Копелева утвердили ускоренный график — этаж в два с половиной дня.

— Слышал, слышал. А тянет ли он?

— Тянет хорошо, он депутат, срываться ему нельзя, человек на виду. — Говоря это, Ламочкин выразительно посмотрел на Ольшанского.

— Ты что, Герман Иннокентьевич, я ведь не Копелев, какой с меня спрос?

— Дополнительные санкабины, закладные детали нужны — это одно, а второе — есть уже сигналы со строек: приходят кривые панели, во весь рост встает проблема качества. Вот какое дело. Я думаю, что вслед за Копелевым в ускоренном ритме начнут работать и другие наши бригады — Логачева, Суровцева.

— Значит, еще мне планчик добавить хотите? — сказал Ольшанский. — Ну, спасибо, друзья дорогие! То за покраску критикуете, то просите больше деталей, по качеству и по количеству, как говорят, и в хвост, и в гриву! Спасибо!

— Да брось ты пар-то выпускать зря. Ведь можешь дать и дашь, — сказал Ламочкин.

И действительно, Ольшанский вроде бы сердился, однако ж сетовал уже без раздражения, и чувствовалось, что он даже горд тем, что строители обращаются к нему за помощью, уверенные в возможностях завода и директора.

— Ну что, Дмитрий Яковлевич, поддерживаешь творческую инициативу? — спросил Клыш.

— Да что с вами сделаешь, постараемся. — Ольшанский махнул рукой. — Считайте, что уговорили.

— Хорошо. Все ясно, и прениям конец, — вмешался Клыш. — Ольшанский, как известно, человек ищущий, пусть и обрящет — и краску, и новые кабины. А не обрящет, так напросится на выговор. Как его получить, он знает.

Это было сказано с каким-то намеком, Клыш при этом усмехнулся со значением и даже игриво подмигнул Ольшанскому, тот тоже ответил улыбкой, правда, не слишком веселой. И спор оборвался.

Я же подумал тогда, что даже и в этом маленьком эпизоде вдруг проглянула каким-то своим уголком та самая наука производственной жизни, упомянутая Ольшанским. Наука, сплошь и рядом вытекающая из крупных и мелких трудностей, противоречий, конфликтов, которые, возникая на заводе, на стройке, требуют преодоления общими усилиями. Тем более что оригинальная особенность комбината заключалась еще и в том, что людям здесь не имело смысла жаловаться друг на друга. Это означало бы жаловаться самим на себя. Ибо во всех своих ипостасях домостроительная организация представляла собою действительно неразрывно связанный производственный механизм.

Один из лучших цехов Хорошевского завода — цех номер три. Необычен вход в него. Двойные стеклянные двери напоминают подъезд министерства, театра. За дверьми широкая площадка — нечто вроде гостиничного холла. Это своего рода пролог к автоматическому устройству нового цеха, преддверие конвейерных линии.

Высокий потолок здесь повсюду залит мягким светом. Конвейерные линии работают бесшумно. Сквозь широкие оконные пролеты видны ветви яблонь. В «холле» у стен стоят автоматы с газированной водой. А у столиков, разбросанных там и сям, на удобных низких стульях можно посидеть, покурить, покушать.

И кругом чистота. Ни соринки на полу, воздух всегда свеж и лишен специфических производственных запахов, хотя само производство рядом.

На широкой площадке «холла» недавно поставили даже рояль, и это не кажется странным. Дело в том, что рояль не нарушает стиля и органически вписывается в интерьер помещения.

Объездивший за четверть века множество разных заводов, видевший и новые, и новейшие предприятия, я, признаться, не встречал в тяжелой индустрии и не надеялся встретить на небольшом заводе железобетонных изделий, на этом исконно грубом и грязном производстве, такую и щедрую, и взыскательную заботу об эстетике. А ведь это, по сути дела, синоним заботы о настроении, самочувствии, культуре, если хотите — об удовольствии, которое человек может и должен получать от труда на своем рабочем месте.

— Я люблю эстетическую сторону дела. Знаете, сам иногда дома рисую вместе с сыном эскизы вот для этих цеховых интерьеров.

Это сказал мне Дмитрий Яковлевич Ольшанский. Мы находились в третьем цехе и сидели за одним из столиков, из холла следя за работой автоматических линий.

— Боюсь преувеличить, — продолжал Ольшанский, — но мне кажется, я заразил этой любовью к эстетике многих заводчан. Людям иной раз надо только дать толчок к хорошему, а дальше они уже сами входят во вкус и сами уже требуют красоты на производстве. Вот смотрите, яблоки у нас в саду почти созрели, а никто не сорвет. А если кто-то и полезет, то на него так зашумят, что не обрадуется. Те товарищи, что работают в других цехах, теперь говорят дирекции: «А мы что, хуже?! Давайте и нам такую красоту!»

В меру коренастый, плотно скроенный, с приятными чертами немного крутоскулого лица, Дмитрий Яковлевич производил впечатление, которое можно определить словами «постоянно собранный». И это сквозило в походке, энергичной, размашистой, в коротком и скупом жесте, в характере речи, очень напористой, эмоциональной, с тем, пожалуй, нервным зарядом, который возбуждал не только собеседников, но и, должно быть, самого Ольшанского.

Стоял жаркий летний день. Я сидел в рубашке с распахнутым воротом, держа в руках пиджак, и не без удивления поглядывал на директора, на его темный костюм и галстук. Позже я узнал, что в строгом костюме, в белой рубашке с галстуком каждый день в половине седьмого утра, до гудка, так, чтобы захватить еще и ночную смену, он является на завод.

— Дмитрий Яковлевич! — прервав нашу беседу, громко закричала секретарь директора, едва появившись в стеклянных дверях цеха. Она бежала к нашему столику, запыхавшись, и каблуки ее звонко цокали по плитам пола. — Дмитрий Яковлевич, на завод приехала японская делегация, — сказала девушка, — они ждут в вашем кабинете.

— Японская? — переспросил Ольшанский и почему-то вздохнул.

Был разгар рабочего дня, оставалось около часа до обеденного перерыва. Прием делегации обещал потерю минимум полутора-двух часов.

— Ну что ж, делать нечего, надо идти. — Ольшанский произнес это без особого энтузиазма. Потом, посмотрев на часы, он пригласил и меня — посидеть, послушать гостей.

— Я думаю, что будет интересно, — сказал он.

Принимая в последнее время много гостей из зарубежных стран, из той же Японии, Швеции, Финляндии, и еще чаще встречаясь с друзьями из социалистических стран, Ольшанский уж знал по опыту и как-то сказал мне, что самое важное в таких встречах состоит обычно не в решении каких-либо производственных проблем или прямой передаче опыта — это делается в иной обстановке, а в перспективных международных контактах, в завязывании дружеских отношений и еще, пожалуй, в обоюдных психологических наблюдениях.

Ольшанскому, несомненно, не было безразлично, каким его завод покажется гостям, в свою же очередь японских строителей не могли не интересовать молодой энергичный директор, москвичи — рабочие в цехах.

Что же касается меня, то я хотел понаблюдать Ольшанского в общении с японцами и одновременно, как бы уже глазами гостей из высокоразвитой индустриальной страны, посмотреть на культуру труда, на эстетическую обстановку в цехах, которой так гордился Дмитрий Яковлевич.

Собственно, через полчаса мы вновь очутились в третьем цехе, но вначале была процедура знакомства в кабинете директора, рукопожатия, улыбки и представления через переводчиков, что облегчали коллективные визитные карточки с портретами гостей и краткой аттестацией каждого.

Группа японских строителей ездила по разным странам в поисках эффективных идей строительства в условиях сейсмических зон. В Японии бывают землетрясения. Однако, как сообщили гости, их интересуют и другие новинки строительной индустрии.

Вступительное слово Ольшанского удивило меня своей предельной краткостью. Оно состояло почти из одних цифр.

— Мы выпускаем санкабины методом объемного формования из гипсобетона. На заводе восемьсот рабочих. В сутки завод делает сто пятьдесят — сто шестьдесят кабин. В год мы комплектуем сорок тысяч квартир...

Гости старательно записывали. Сорок тысяч квартир в год! Это на кого угодно произведет впечатление.

— До реконструкции, — продолжал директор, — три цеха давали в полтора раза меньше продукции, чем сейчас дают два. Примерно на десять процентов увеличился средний заработок рабочих. Эти цифры на заводе знает каждый, ибо они результат большой работы всего коллектива. Что еще сказать? — спросил себя Ольшанский. — Да, отпускная цена кабины триста пятьдесят рублей, себестоимость — триста рублей. Остальное можно посмотреть в натуре.

Это было неожиданно быстрое приглашение незамедлительно пройти в цехи, ибо через полчаса обеденный перерыв и тогда уже ничего не увидишь в действии.

Но все же гости попросили разрешения немного времени уделить на предварительные вопросы, и пока переводчик переводил, Ольшанский взглянул на визитную карточку, где были обозначены должности туристов. Группа была весьма представительная: профессора университетов, директора, менеджеры и ассистенты менеджеров — из администрации крупных строительных фирм.

— Каков средний заработок рабочих?

— Сто восемьдесят рублей, — ответил Ольшанский.

— Как гарантируется качество изделий?

— Гарантирует отдел технического контроля.

— Какие марки бетона идут в употребление?

Ольшанский ответил.

— Скажите, Хорошевский — это от слова «хорошю»?

На это директор улыбнулся.

— Хорошевским называется наш жилой район, но слово «хорошо» очень уважается на заводе, мы стараемся, чтобы все было хорошо.

Один из ассистентов менеджера, вооруженный фотоаппаратом с огромным объективом, спросил: нельзя ли заснять общий план завода, изображенный на картине, висевшей на стене кабинета? Другой ассистент уже без разрешения чертил у себя в блокноте какую-то схемку.

Широкий жест Дмитрия Яковлевича, охватывающий не только кабинет, но и весь завод, как бы говорил: «Пожалуйста. Мы не делаем секретов из наших трудов».

— А вообще говоря, господа, все это у нас уже запатентовано, — заметил он, когда все поднялись из-за стола, чтобы вслед за Ольшанским направиться на заводской двор.

И вот мы идем вдоль поточной линии. Собственно, их две — справа и слева. Два движущихся конвейера с машинами для объемного формования. А они состоят из темного металлического сердечника формы и металлической же раздвижной оболочки. Между сердневиной и оболочкой пустое пространство, куда опускается деревянная опалубка. Это и есть каркас стен кабины. Форма оснащается каркасом за какую-нибудь минуту. И вот все готово для заливки гипсовой смеси.

Эту операцию производит специальный дозатор, установленный в глубине цеха. Он быстро заполняет пустоты гипсом. По сути дела, это самое обыкновенное литье в формы, в опоки, напоминающее чугунное или сталелитейное производство. Только здесь не раскаленный металл, а чуть подогретый гипс.

Так в чем же необыкновенность? Да в том, что это литье в объемные формы и представления о такой технологии никогда раньше не связывались со строительством — литье всегда было лишь монополией металлургии.

Я наблюдал за японскими специалистами. Малоречивы, сдержанны, ко всему приглядываются зорко. Сдержанность? Чего в этом больше — национального характера или корпоративной замкнутости ученых и предпринимателей, — сказать трудно. Что же совершенно очевидно, так это деловая заинтересованность.

Испокон веку мы привыкли к тому, что дома складываются из кирпичей, а в последние годы из более крупных элементов — бетонных блоков и панелей. Но к тому, что объемные части наших квартир могут производиться методом литья, как детали станков, как турбины, — к этому надо еще приучить наше воображение.

И гости наблюдали за ходом технологических превращений. Вот машина с залитой гипсом формой отъехала от дозатора. Вот она медленно движется по конвейеру, а тем временем гипс застывает и твердеет. И только одна легкая операция еще выполняется вручную — это две женщины деревянными скребками разглаживают наружную часть потолка кабины, пока он еще мягкий, пока его можно разглаживать. Но это, по сути дела, уже косметическая операция.

Всего четверо рабочих было занято на этой линии. Это ли не примета высокой технологичности и культуры труда!

— Распалубить! — отдал команду Ольшанский.

Это означало, что немного разойдутся в стороны грани металлической оболочки, сработает домкрат, оторвав кабину от пола формы, а затем уж мостовой кран зацепит сверху тросами за ушки кабину и приподнимет ее в воздух.

Вот и весь технологический цикл. В его простоте — очевидное совершенство.

Я вспомнил, как Ольшанский сказал в своем кабинете:

— Остальное, господа, можно посмотреть.

И действительно, если за какие-нибудь десять — пятнадцать минут можно наглядно продемонстрировать всю технологию литья кабин, к чему тогда длинные речи!

Ничто, пожалуй, так не впечатляет, как быстрое и вещное на наших глазах сотворение мощных литейных форм. Я в полной мере не раз испытывал это завораживающее чувство, наблюдая за жизнью литейных конвейеров на наших центролитах. Это всегда захватывает, этому не дано примелькаться, и даже на таком, казалось бы, скромном, будничном производстве санитарных кабин.

Мне показалось, что и сам директор, на что уж привыкший к этой картине, к обстановке цеха, но и он не без удовольствия наблюдал за тем, как шла заливка формы, как новорожденная кабина в клюве мостового крана повисла в воздухе над нашими головами, как машинист, чуть-чуть покачав ее, точно пробуя, крепко ли висит, хотел уже увезти ее в конец цеха.

Но в этот момент Ольшанский сделал знак машинисту, чтобы тот опустил кабину почти до самого пола, к ногам японских специалистов. Теперь все могли увидеть кабину изнутри, разглядеть ее внутреннее устройство, перегородки, помещение для ванны и при желании пощупать стенки. Всегда велико желание пощупать пальцами только что родившуюся вещь. Чуть-чуть шероховатая и уже прочная гипсовая плоть кабины излучала тепло.

Когда гости осмотрели все, что можно было осмотреть внутри кабины, Ольшанский сделал знак машинисту, чтобы тот убрал кабину на свое место.

— Ну, а мы посмотрим ли еще раз процесс? — спросил Дмитрий Яковлевич у руководителя группы.

Тот обратился к своим коллегам, и они утвердительно закивали.

И вот мы смотрим еще раз, гости засекают время на своих часах, идет нанизывание опалубки, заливка гипсовой смесью — твердение, — все за считанные минуты.

Стоявший рядом со мною, сравнительно молодой и молчаливый, все время слегка улыбающийся профессор Иокогамского национального университета Васуоши Суената, делавший пометки в своей книжке, едва успел выкурить длинную сигарету, как технологический цикл закончился.

И тот же машинист, которому отдавал приказания Ольшанский, с любопытством поглядывавший сверху на группу строго одетых, темноволосых, серьезных гостей, подвел свой мостовой кран к формовочной машине. Аккуратно и ловко он словно бы сдернул с машины огромную гипсовую рубашку кабины, снова поднял ее в воздух и понес в дальний конец конвейера.

И вот заключительная беседа за директорским столом. Вновь разговор сосредоточивается вокруг того, к чему невольно подводит логика вопросов и ответов, к идее, которая, как выразился Ольшанский, «уже давно висит в воздухе».

Это идея объемно-блочного строительства.

— Если мы сейчас снимаем с конвейера литые санитарные кабины, то напрашивается вопрос: а нельзя ли снимать таким образом и целые комнаты? — произносит вслух Ольшанский. И тут же сам себе отвечает: — В принципе можно.

Я чувствую, что задет сложный и важный вопрос. И по глазам Ольшанского вижу, что тема эта близка его сердцу.

Гости снова чертят иероглифы в своих книжках. Ольшанский охотно объясняет, что идея объемно-блочного домостроения в масштабах страны находится в стадии эксперимента, что были опыты и в Москве. Они-то и показали, что такое строительство может быть выгодно только при наличии высокомеханизированных заводов по изготовлению большегабаритных элементов, полной механизации отделочных работ высокого качества, хранения и перевозки блоков и монтажа инженерного оборудования. Только тогда будет достигнут экономический эффект и в заводских, и в построечных условиях.

— Ну, а что касается нас, то мы имеем свои планы, и они идут в сторону развития технологии, которую вы наблюдали, — сказал Ольшанский. — Однако не надо забывать, что мы делаем только санкабины и завод наш небольшой...

— Ну как, соединили приятное с полезным? — спросил меня Ольшанский, когда мы остались одни, а гости, благодаря за прием, за путешествие по заводу, за доставленное удовольствие, расточая улыбки, попрощались с Дмитрием Яковлевичем.

— Да, соединил, — сказал я.

— Нет, правда, интересно было? Я считаю, что эти контакты все же поучительны. Ну хотя бы потому, что, показывая гостям свое производство, и сам кое-что подмечаешь, что-то такое, что надо исправить, — рассуждал Ольшанский.

Я кивал, слушал Дмитрия Яковлевича, но думал о том, что самым интересным из того, что пришлось мне наблюдать в этот день, самым удивительным было то обстоятельство, что еще сравнительно недавно Хорошевского завода, который видели сейчас японские гости, по сути дела, не существовало. А существовал совсем другой завод, хотя и с тем же названием и на том же месте.

Тогда не было здесь ни таких светлых и красивых цехов, ни такой эффектной технологии, ни эстетического оформления, ни сада, ни «холла» с роялем и никаких делегаций и туристов. На старых фотографиях можно увидеть дымные, закопченные помещения, двор в ямах и рытвинах, типичную для старых заводов стройматериалов грязь, кучи песка, гипса, цемента, а у конвейерных линий много людей, занятых ручным и нелегким трудом.

Но тогда здесь не было и Дмитрия Яковлевича Ольшанского.

Большие дела маленького коллектива

В очерках принято рассказывать биографию героя. Биография — это судьба, а значит, то, что никогда не оставляет читателя равнодушным. Правда, между судьбой и трудовыми свершениями порою трудно отыскать прямую функциональную зависимость. Формирование личности — это ведь область бесконечно сложная. Но все же. Черты биографии дают возможность нащупать какую-то ассоциативную цепочку событий, ведущую к главным нравственным звеньям характера.

Ольшшанский как-то сказал мне:

— Я успел захватить две войны.

Он имел в виду Западный фронт, а потом, после небольшого перерыва, военные действия на Дальнем Востоке.

Ольшанский ушел на войну мальчишкой, был сыном полка. Солдатом прошел много дорог, войну на Западе заканчивал в Восточной Пруссии — его полк брал город Эльбинг, потом Кенигсберг.

Спустя тридцать лет рассказывая о своей военной судьбе, люди редко оснащают ее подробностями. Был там-то, воевал там-то, вот и вся история. А остальное кто хочет, тот дополнит в своем воображении знанием войны, ходом операций, историей взятия городов.

В Восточной Пруссии я был не раз во время войны и после нее, бродил по развалинам Кенигсбергской цитадели, видел гигантскую систему фортов и укреплений — так называемую «ночную рубашку Кенигсберга», за которой немцы рассчитывали спать спокойно. Я знаю историю «звездного штурма» города с восьми сторон, эпопею героического двухнедельного штурма прусской твердыни.

Ольшанский показал мне путь своей армии к Кенигсбергу, этого мне было достаточно, чтобы представить себе многое.

А потом длинная дорога на Восток, война в Маньчжурии, Ольшанский — ефрейтор в пехоте, невелико выдвижение, а все же солдату и такое надо заработать ратным трудом, по́том и кровью.

Мне никогда не бывает безразличной военная биография героя. Война сформировала целое поколение, и мне ли, участнику войны, не знать, как много она определила в судьбах, в мироощущении, в значении опыта жизни для каждого, кто честно прошел через ее испытания.

Ольшанский демобилизовался в сорок седьмом и начал работу в строительном тресте своего родного Воронежа электромонтером. Через несколько лет перевелся в Москву, на Краснопресненский завод железобетонных изделий. Здесь, работая, учился в техникуме.

Был рабочим, бригадиром, мастером, механиком завода, заместителем главного инженера.

— За четырнадцать лет я доработал до главного инженера, — сообщил он.

Вот и все. Дал мне два параметра: четырнадцать лет труда — и «доработался до главного инженера». А в остальном объем жизненного содержания будьте любезны представить себе сами, если вы знаете промышленность, если бывали на том заводе, где человек от рабочего прошел путь до главного инженера.

Краснопресненский завод самый старый в семье комбината. С тех пор как образовался комбинат, завод получил строго разграниченные функции — теперь здесь изготовляют только наружные стеновые панели на конвейерных линиях и панели крыш на прокатном стане.

До сих пор мы знали только станы, катающие металл. Едва ли можно насчитать два десятка лет с тех пор, как стали нормой конвейерные линии для крупных панелей, как стали работать прокатные станы для железобетонных изделий, как появился в массовом масштабе, в новых формах новый строительный материал.

Из сырцового кирпича складывались стены домов еще во времена Гомера. И возраст обожженного кирпича насчитывает тысячелетие. В древней Руси из кирпича возводились и церкви, и палаты. Кирпич дожил до наших дней. И сейчас его еще производят на заводах, и сейчас еще строят кирпичные дома.

Испокон веку кирпич оставался не только элементарной частицей строительной кладки, но главной мерою труда. Кирпич и по весу, и по размеру хорошо подходил к руке каменщика. Он хорошо лежал на ладони. Ладонь чуть больше или чуть меньше, но все же это только ладонь рабочего. Что же касается человеческих рук, то их физические возможности всегда оставались примерно одинаковыми.

Кирпич был мерою труда, силы и сноровки. Он лимитировал и масштаб человеческих возможностей в строительстве, и в известной мере охранял консерватизм веками сложившихся, столетиями освященных методов.

В наши дни ладонь бывшего каменщика все чаще ложится на рычаги электрического подъемного крана. Стрела крана со всей ее мощью стала как бы продолжением руки рабочего. Ладонь крана в десятки, в сотни раз шире и сильнее ладони каменщика. По сути дела, подъемный кран принес с собой на строительную площадку неизбежность революционных преобразований, прежде всего в самом материале строительства.

Кирпич вырос сначала в бетонный блок, затем еще более раздался в железобетонную панель, элементарными частями стали теперь целые узлы конструкции дома, — например, те же санитарные кабины, целиком отливаемые на Хорошевском заводе.

Это идет процесс укрупнения, неизбежный и неодолимый, как и сам технический прогресс. Он, конечно, не остановится, все дальше уходит от элементарной частицы кирпича к все более сложным, объемным, масштабным элементам сборного индустриального домостроения.

Черты этого развития, эту закономерность особо зримо наблюдать на ЖБИ — заводах железобетонных изделий. В том числе и на Краснопресненском автоматизированном предприятии, корпуса которого поднялись на окраине Красной Пресни.

В главном корпусе завода все крупно, мощно. Панели домов создаются на движущихся платформах-вагонетках. Их дно, или, как говорят здесь, поддон, с бортовой раздвижной оснасткой и есть та форма, в которой отливаются детали.

Любопытно, что наружная панель с проемами для окон, балконов формуется как слоеный пирог из пластинчатого бетона, керамики, сеток металлического каркаса, закладных деталей, фибролитовых прослоек, и снова слоев, на этот раз уже жесткого бетона.

Этот железобетонный пирог отправляется в камеры твердения. Пышущие жаром печи занимают пролет. Пропарившиеся при температуре в 90 градусов около восьми часов, получившие необходимую прочность, панели возвращаются к исходной точке. На распалубку. Это значит, что кран вынимает из формы готовую панель, поддон подготавливается для формования нового изделия, а дно платформы, словно бы поверхность огромной сковородки, смазывается особым составом, чтобы к ней не приставал бетон. И все начинается сначала.

Я ходил по цехам не только затем, чтобы представить себе конвейер домостроения от первой порции песка и цемента, зачерпнутых экскаватором со склада инертных материалов, и до готового дома, в котором счастливые новоселы ввинчивают свои, купленные в магазине замки к наружным дверям. Но мне хотелось еще представить и Ольшанского, механика и главного инженера, в кругу его каждодневных забот и исканий.

Я хотел мысленно увидеть Дмитрия Яковлевича, налаживающего и этот конвейер в главном цехе, и автоматы, создающие легкую, ажурную вязь железной арматуры, и длинный агрегат прокатного стана с непрерывно движущейся серой полосой бетона.

Одним словом, мне хотелось почувствовать ту современную обстановку автоматического производства, где руки давно уже уступили главную роль голове заводчанина, где множество возникающих проблем — индустрия сборного железобетона еще очень молода — открывают широкое поле инициативе, творчеству.

И сам Дмитрий Яковлевич говорил мне, что именно на Шелепихе вошел он во вкус рационализаторских поисков, поверил в свои силы. Отсюда он ушел директором другого ЖБИ — Востряковского, а в шестьдесят шестом был назначен руководителем Хорошевского завода санитарных кабин.

Не впервые я уже сталкиваюсь на заводах с одним примечательным явлением. Вот сделано большое дело — то ли это реконструкция, то ли новшество технологии, порою меняющее в корне характер производства. Об этом говорят, пишут.

Но попробуйте отыскать того, кто первым подал мысль, идею, кого можно считать автором нововведения. И тут вы вдруг столкнетесь с уклончивым ответом, оговорками, суждениями о том, что теперь-де в промышленности все делается сообща, каждый понемногу вносит свой вклад и трудно бывает вспомнить, кто же первым произнес: «А?!»

Одним словом, ни автора, ни авторов — нет, они словно бы растворились в массовом рвении коллектива.

Вот с таким примерно случаем я и столкнулся на Хорошевском заводе, когда заинтересовался историей столь радикальных изменений в цехах.

Ольшанский вспоминал об этом так:

— Собирались вот за этим моим столом. Инженерный народ. Чувствовали, что надо искать новую технологию. Стали прикидывать варианты. У нас есть конструкторское бюро. Маленькое. Тогда было всего четыре человека. Андрей Некрасов, Виктор Михеев, другие. Честно говоря, находились в спячке. Я их разбудил.

Андрей Некрасов, начальник конструкторского бюро, еще недавно мастер на Ростокинском заводе железобетонных изделий, он принадлежит к тому же комбинату. Сказал так:

— До шестьдесят девятого года работали по технологии Кассетдетали. Есть такая проектная организация. Остов санитарной кабины крутился на сердечнике. На каждую грань наносился цемент. Потом соскабливали неровность. Ручной труд. Всюду грязь.

Чья идея вертикальной заливки и полной заводской готовности кабин? Щекотливый вопрос. Директор нас мобилизовал — искать, искать! И мы искали.

Виктор Михеев, которого в конструкторском бюро и по сей день называют еще ласково «Витюша», молодой на самом деле и еще моложе выглядящий, правая рука Некрасова, ответил:

— Чья идея, сказать затрудняюсь. Был у нас главный инженер Дубков, утверждавший, что он первым предложил этот принцип. А начали-то мы еще до того, как Дубков пришел на завод. Много сделали начальники цехов В. Новиков, Л. Чернецкий, механики В. Рагозин и Е. Фролов, слесари В. Смирнов и А. Лан, да и другие.

Я посмотрел приоритетную справку, выданную на это изобретение, — авторами обозначены Ольшанский, Дубков, Некрасов, Михеев. И если в групповом поиске трудно порою действительно определить того, кто впервые сформировал новую идею, то уж всегда неоспорим и нагляден вклад тех, кто своей волей, дерзанием, трудом добился ее осуществления.

Директор сделал первый смелый шаг. Проект было решено создать своими силами.

— Заказали бы на сторону, ждать пришлось бы больше года, — сказал он. — Свои сделали за полтора месяца. За счет энтузиазма, на добровольных началах, вечерами, в выходные. Идея вызвала энтузиазм, а он породил энергию.

Ольшанский не ждал, пока заводу на реконструкцию отпустят деньги. Долго! Использовал возможности новой экономической системы, дающей возможность маневра за счет внутризаводских фондов. Конечно, в чем-то отступал от канонов, брал на себя ответственность.

— А какое новое дело совершенно освобождено от риска? — спросил он меня.

Вскоре наступил своего рода первый критический пик. Пришло время срезать старое оборудование и ставить на его место новые машины формования. Руководители комбината, не имея утвержденной в инструкциях документации, — ведь все проекты были сделаны на заводе, — срезать старое оборудование Ольшанскому запретили.

Точнее говоря, решение это назревало, висело в воздухе, и Ольшанский это чувствовал. Но буквально за день до того, как приказ был подписан, опережая его, Ольшанский на свой страх и риск решился все же поставить экспериментальные машины.

Слесарям пришлось проделать это за одни сутки, в субботний день. Ольшанский многим рисковал, поставив всех в понедельник перед свершившимся фактом.

В тот день испытания первой машины, 27 декабря 1968 года, — второй критический пик.

В час эксперимента в цех набилось множество людей. Пришли те, кто был в числе прямых участников опыта, и те, кто переживал свою некоторую сопричастность в реконструкции, и даже те, кто вовсе не верил в успех дела. Не верил, что гипс пройдет в форму до конца, не оставит раковин, не схватится преждевременно, где-нибудь по пути. Но и скептики пребывали в возбужденном состоянии, гадая: подтвердятся или же будут опровергнуты их предположения?

Первый опыт хорошо начался. Но закончился через десять минут... сокрушительной неудачей! Гипс залил всю форму, кабина сформовалась, но вытащить ее из машины не удавалось.

— Мы не учли тогда простой вещи — расширения гипса при твердении, — рассказывал мне Андрей Некрасов. — И всего это расширение на три сотых процента. Такая малость! Но кабину схватило намертво!

Два дня мучились конструкторы и слесари, стараясь вытянуть кабину, как-нибудь выжать ее вверх, но все бесполезно. И пришлось в конце концов разрезать края машины автогеном. И только таким образом, распахнув плоскости стального куба, вытащить из его объятий экспериментальную кабину.

После этой неудачи Ольшанский собрал техсовет. Надо было решать, что делать дальше.

— Начало было унылое, — вспоминал Дмитрий Яковлевич, — горечь всякого поражения — это ведь действительно не сладкая штука. Однако и унывать было некогда. Слишком много мы затратили сил на реконструкцию, слишком много заронили надежд, чтобы отступать. Одним словом, удалось переломить настроение, и мы превратили это заседание в техсовет оптимизма.

Решение было такое: не останавливаться — кромсать машину, переделывать, искать. Я сказал тогда товарищам: сто раз не получится — все равно будем продолжать.

Прошла всего одна неделя. То, что мы разрезали края машины, — это и натолкнуло нас на идею раздвижных стен. Воистину в каждой неудаче таится зерно будущей удачи. Теперь распалубка у нас стала получаться. Вы представляете, сколько было радости!

Вслед за первой машиной вошли в строй еще три. Заработала целая линия объемного формования. Однако на реконструкцию ушло время. Впереди вырисовывались новые работы. И возникал вопрос: как же повести дело, чтобы не сорвать выполнение плана, плана, который никто не позволит сорвать или хотя бы снизить, какая бы ни шла реконструкция?..

Перспектива и план! Это две коренные составные заводского развития, связанные, так сказать, единством сосуществования во времени, когда одновременно надо и внедрять новое, и выполнять план, делая первое без малейшего ущерба для второго. Это всегда творческая задача, и разрешается она — я часто наблюдал это — на разных заводах за счет интенсивной, напряженной работы.

— Ох, если бы я тогда хоть одну кабину задержал, то ужас! — сказал Ольшанский. — И так уж тучи тогда сгущались над моей головой.

Каким же образом выполнялся план во время реконструкции и испытаний новых формовочных машин? Заводчане решили, что пока будет переналаживаться, а следовательно, бездействовать одна половина цеха, работающие во второй во что бы то ни стало должны сделать всю цеховую программу, то есть каждый должен сработать за двоих.

По сути дела, это тоже был один из пиков реконструкции, напряженная пора заводской жизни, примечательная но своей сути.

Дирекция не издавала на этот счет никаких приказов, не проводилось специальных собраний. Просто люди понимали, что иначе нельзя. Такая работа стала делом общей, коллективной, заводской чести. А уж в этом понятии объединилось многое — и увлеченность новыми перспективами, и озабоченность заводскими делами, и чувство той рабочей солидарности, о силе которой мы иногда забываем, а вместе с тем этот нравственный стимул нельзя сбрасывать ни с каких производственных счетов.

В конструкторском бюро хранится папка, куда собираются документы заводской популярности, которая растет месяц от месяца и уже обрушила на завод поток писем, запросов, телеграмм.

Еще два-три года назад ни в далекой Алма-Ате, ни в близком Орле, в Иркутске или Риге, в Кишиневе, в Баку, Ташкенте никто не интересовался существованием вблизи Хорошевского шоссе завода санитарных кабин. А ныне сюда едут главные инженеры и директора предприятий, чтобы увидеть новую технологию своими глазами, получить копии чертежей.

Молва о хорошевцах докатилась и до социалистических стран, пришли запросы из Чехословакии, из ГДР. Туда отправили чертежи, потом Ольшанский получил приглашение посетить строительные организации, по структуре своей близкие к московскому ДСК, — в Берлине и Лейпциге, Дрездене и Ростоке.

Я видел, как Андрей Некрасов взвешивал в своих руках эту увесистую папку телеграмм и писем, предмет несомненной гордости молодых специалистов — механиков и конструкторов. Мне иногда казалось, что они, эти молодые товарищи, иные из которых вообще еще не вышли из комсомольского возраста, сами несколько ошеломлены тем громким, всесоюзным резонансом, который получили их усилия и опыт.

Несомненно, что начало поисков всем казалось делом скромным, не выходящим за рамки обычной рационализации, которым занимаются на всех предприятиях. Но когда завод, задуманный лишь как звено в технологической цепи одного комбината, стал давать кабины всем трем московским комбинатам и еще, так сказать, на сторону, в другие города, — например, на строительство города около гиганта автозавода в Тольятти, когда он неожиданно прославился в масштабах страны, молодые конструкторы поняли, что их поиск вышел на уровень настоящего и важного изобретения, которое следует защитить авторским свидетельством. Ибо теперь новизну технологии, ее экономический эффект следовало умножить на размах жилищного строительства в нашей стране.

И еще одно соображение. Разве не видна несомненная примечательность и в той вновь подтверждаемой мысли, что и на маленьком заводе могут делаться большие и важные дела? Ведь мера творческой энергии не связана с масштабом завода, и на маленьком она может вырасти в трудовой подвиг, стать примером для многих.

Действуя по определенным канонам и в соответствии со сложившимися нормами, Ольшанский мог затянуть реконструкцию на год-полтора, и тут никто бы не бросил ему упрека. А на заводе справились за полтора месяца. И это ли не пример того, как велики творческие резервы в недрах любого заводского коллектива, как много можно сделать для технического прогресса своими руками!

Я давно уже заметил, что есть совершенно определенная связь между нравственным климатом на производстве и уровнем интеллектуальной жизни заводчан вообще, их интересами, увлечениями, кругом любимых занятий на досуге, за пределами заводской проходной.

И если с этой точки зрения посмотреть на Дмитрия Яковлевича, то он типичный москвич, которому ничто не чуждо — ни театральная жизнь на подмостках столицы, ни кино, ни литература, ни спорт. Как и большинство деятельных людей, он требователен и к впечатлениям, которые может дать искусство. Возможности здесь для Дмитрия Яковлевича в нашей Москве велики, но мало свободного времени у человека, который на заводе не только хозяйственник, но и изобретатель, не только экономист, но и организатор массовой рационализации.

Можно быть потребителем духовных ценностей, можно быть их творцом. Но можно еще и, аккумулируя в себе все лучшее, что дает культура, как бы перерабатывать все это богатство в свою личную деятельную работу во всех сферах заводской жизни. Именно к таким постоянно ищущим, всегда озабоченным поискам нового, к таким людям, мне думается, принадлежит и Дмитрий Яковлевич Ольшанский.

Теперь я частенько бываю на Хорошевском заводе. Как говорится, «прикипел к нему сердцем». И это потому, что здесь мне всегда интересно. Да и завод близко от моего дома. Иной раз по дороге в наш писательский клуб на улице Герцена сделаешь небольшой крюк в сторону Хорошевского шоссе и завернешь к заводской проходной, поговорить о новостях больших и малых.

Я как-то шел по запорошенному снежком заводскому двору с инженером Александром Николаевичем Такуйлиным. Как обычно, здесь сновали по радиусам в разные стороны юркие автокары, самосвалы, самоходные краны подкатывались к цехам, а из заводских ворот почти каждые пять-шесть минут выезжали груженные кубами санитарных кабин машины с прицепами-платформами. Они медленно выползали на Хорошевское шоссе, затем уже расходились по маршрутам, которые тянутся во все районы и уголки Москвы, на все строительные площадки.

Поток этих машин, непрерывный транспортный конвейер, берущий свое начало от центральной заводской площади, увеличивается буквально с каждым месяцем не только на московские стройки, но и в далекие Набережные Челны; в город, который создается вокруг автозавода, тоже идут блестящие санкабины улучшенной конструкции.

Это так называемые каталожные кабины — гордость и Ольшанского, и Такуйлина, и всех заводчан. Еще недавно эта модель считалась экспериментальной, и Дмитрий Яковлевич не уставал агитировать за нее всех гостей, всякое начальство, которое по той или иной причине появлялось на заводе. Каталожные, то есть приспособленные по габаритам к массовым сериям домов в Москве, которые проектируются в соответствии с разработанным Каталогом железобетонных деталей. Новые кабины отделаны декоративным бумажно-слоистым пластиком. Внешне они так эстетически приятны, что Ольшанский отправлял эту модель в Сокольники, на Международную выставку стройматериалов.

Сейчас заводу трудно расширяться на небольшом пятачке территории, стиснутой со всех сторон домами и линией Белорусской железной дороги. И все же здесь все время строят, а точнее говоря — перестраивают, то создавая новый корпус под закладные детали, то новый отделочный цех.

Да и не может быть иначе там, где у людей уже есть вкус к реконструкции, к творческим поискам, где не только директор, недавно награжденный орденом Трудового Красного Знамени, или его непосредственное окружение, но и весь коллектив завода втянут в работу по совершенствованию техники, технологии и нравственно-психологической атмосферы производственной жизни.

Я хочу закончить рассказ о Хорошевском заводе сценкой, которая вновь напоминает о Копелеве. Я как-то сидел в кабинете Ольшанского, и мы говорили о производственном телевидении. В деревянную панель стены его кабинета уже вмонтирован экран телевизора, а скоро передающие устройства будут установлены у конвейеров, в цехах. Дмитрий Яковлевич сообщил мне, что эта идея тоже плод инициативы самих заводчан, но тут беседу нашу внезапно прервал шумно ворвавшийся в кабинет главный диспетчер комбината Алексей Семенович Стариковский.

— Доброе утро, Дмитрий Яковлевич. Я пришел к тебе ругаться, — заявил еще в дверях этот высокий, плотно сбитый человек с крупной седою головой.

Ольшанский жестом пригласил его сесть в кресло у стола, но Стариковский оставался стоять, как бы показывая, что зол не на шутку и будет ругаться основательно.

— Что же ты так свирепо начинаешь, Алексей Семенович? — спросил Ольшанский, покосившись на меня и в моем присутствии стараясь удержать на лице улыбку, а в тоне вежливое спокойствие.

— Вот посидел бы ты, Дмитрий Яковлевич, у меня в аппаратной, около рации, когда идет диспетчерский час, послушал бы голоса прорабов и бригадиров с участков, особенно насчет закладных деталей и недовоза санкабин, то и сам бы взъярился похлеще меня. Из Гольянова передают, из Бабушкина, из Вешняков... — перечислял Стариковский. — Да, да! — вздохнул Ольшанский. — На одном нашем ДСК обеспечиваем тридцать семь этажей в месяц — и все недовоз. А у меня на снабжении еще два московских комбината. И в Тольятти, и в Набережные Челны отдай кабины, а то голову снесут! А какая там темпированная стройка, сам знаешь не хуже меня.

— Я кто такой? Слуга комбината! А ты, Дмитрий Яковлевич, комбинатовский директор. За что мы должны болеть в первую очередь? А? Кто позволит нам срывать график? — горячился Стариковский.

— Никто, никто, — пытался его успокоить Ольшанский.

— Закладушек нет даже у Копелева.

— Не успеваем с этими деталями, арматурный цех маленький. Вот когда расширим...

— Копелев ждать не может, — прервал Стариковский, — он депутат. У него на площадке гости бывают, иностранцы приезжают, это надо учитывать...

— А ведь сам твердишь всегда: перед графиком, как перед богом, все бригадиры равны. Что у нас ритм — закон для всех, и дай больше одному, обделишь другого, — сказал Ольшанский, хмурясь.

— Правильно, если бы всем всего хватало. Но ведь бывают же перебои. Нет, я не уйду от тебя, Дмитрий Яковлевич, пока ты Копелеву не отправишь контейнер с закладными деталями, — заявил Стариковский, и было похоже, что он осуществит свою угрозу.

— Ох и работенка же у тебя, Алексей Семенович, — душу вынимать из директоров заводов! И больно ты горяч! — произнес Ольшанский не то сочувственно, не то лишь сдерживая накопившееся уже раздражение. — Ладно, контейнер я отправлю Копелеву и соседям, но согласись, так действовать — это не метод.

— Не метод, но приходится, — согласился Стариковский и сразу успокоился. Но замечание о горячности, должно быть, задело его. — Эх, дорогой наш передовой директор, Дмитрий Яковлевич, — произнес Стариковский после паузы, — я сейчас уйду, но хочу сказать тебе: не упрекай ни меня, ни себя, ни того же Копелева в горячности. Если хочешь знать, нам за это деньги платят. За то, что горим и волнуемся за порученное дело. А была бы у нас слоновая толстая кожа, были бы мы равнодушны к нашим бедам, не имели бы мы тогда и сегодняшних успехов.

Делегат съезда

Это было прекрасное мартовское утро, с прозрачным воздухом, голубым небом, «весна света», как сказал бы Пришвин, день весенней чистоты, ясности, волнующих сердце радостных надежд и добрых предчувствий. Тридцатое марта семьдесят первого года. Утро открытия XXIV съезда партии.

Я вышел на улицу, чтобы купить в газетном киоске несколько номеров газеты «Социалистическая индустрия», где были напечатаны мои заметки писателя «Через дистанцию времени». Я вновь писал о прославленных бригадах московских строителей, в том числе и о бригаде Владимира Копелева, которая вместе со всей страной ожидала в это утро открытия съезда партии.

Таков уж удел писателей документального жанра: познакомившись с интересным человеком, мы уже потом прочно душой прирастаем к нему и следим за его судьбой многие годы. И кто может указать, где именно надо поставить точку, где подвести черту, когда сами герои еще в пути, когда с каждым годом сама жизнь, то так, то этак поворачивая героя, высвечивает его в разных ракурсах, переплетая его судьбу с жизнью других людей, объединенных одними усилиями и одной целью...

...Итак, я снова возвращаюсь в то примечательное мартовское утро, когда я набрал номер домашнего телефона Владимира Ефимовича в надежде в этот ранний час еще застать его дома.

Делегатом на съезд он был избран еще зимой семьдесят первого, на XX Московской городской партийной конференции. Не только избран, но еще и принимал активное участие в ее работе и от имени строителей Москвы выступал с трибуны конференции. О чем говорил Копелев?

«Нашей бригаде часто приходится работать рядом с другими трестами Главмосстроя. Строим мы совершенно одинаковые дома, которые имеют и названия одинаковые — «П‑49». Только у нас этаж монтируется с полной готовностью под отделку за два с половиной дня, а у соседей — за шесть дней иногда возводятся только одни стены. У нас выработка на одного рабочего за год составила сорок семь тысяч семьсот рублей, а там намного ниже. И это говорит о больших еще неиспользованных резервах в строительстве».

Речь Владимира Ефимовича на конференции была деловой, конструктивной. И критической. Он говорил невзирая на лица, не боясь острым словом правды задеть кого-то из начальства. Да и было бы странным, если бы Владимир Ефимович обошел в своем выступлении то, что назрело и наболело, если бы он не ратовал за искоренение недостатков по-партийному, по-государственному.

«Бывает так: дом построен, отделан, а сдавать в эксплуатацию его нельзя потому, что не закончен городской коллектор или не готова дорога. И приходится ждать, передерживать на объекте людей и технику, что явно противоречит государственным интересам.

Мы считаем, что руководители Главмосстроя и Главмосинжстроя не все делают для того, чтобы строго соблюдались разработанные графики и создавались условия для ритмичной работы монтажных потоков».

Копелев мог бы подтвердить цифрами, фактами каждое критическое замечание. С законной тревогой он говорил о том, что в результате многих организационных неполадок нередко пропадает тот выигрыш во времени, которого добиваются монтажные бригады на скоростном монтаже.

«Если собрать воедино все наши простои, — подсчитал Копелев, — то получится, что комбинат только за один год не ввел в эксплуатацию несколько корпусов, а это тысячи квадратных метров жилой площади».

Он бы чувствовал себя виноватым перед бригадой, если бы не сказал о том, что «...на строительных площадках не всегда должным образом организовано общественное питание. Люди иногда не имеют возможности получить горячую пищу, просушить одежду. А ведь эти минимальные требования обязательно должны осуществляться на каждой стройке!»

И как убедительное свидетельство самого опыта, как требование людей, строящих новую Москву, прозвучало в конце выступления Копелева напоминание о том, «...что надо улучшать управление строительством, лучше организовывать труд рабочих, воспитывать коммунистическое отношение к труду, постоянно повышать социалистическую дисциплину».

Узнав о своем избрании делегатом съезда, Копелев был счастлив.

Итак, когда я в то примечательное утро позвонил Владимиру Ефимовичу, он сам снял трубку. Было ровно без пяти минут восемь утра. Я запомнил это. Владимир Ефимович сказал мне, что он одевается, с тем чтобы ехать в Кремль, но несколько минут у него еще есть.

— Поздравляю с открытием съезда, с таким большим днем в вашей жизни! — сказал я.

— Спасибо сердечное, Анатолий Михайлович, что позвонили. Что у вас нового? — спросил он.

Я сказал о газете, которая, конечно, будет продаваться утром в залах Кремлевского Дворца съездов, а скорее всего вместе с другими утренними центральными газетами будет лежать на креслах каждого делегата. Копелев переспросил у меня название статьи.

— Обязательно достану и прочту, — заверил он. — А сейчас еще раз простите, убегаю.

Я мысленно представил себе Копелева проходящим через Боровицкие ворота по брусчатке мостовой, под арками кремлевских башен к зданию Дворца съездов, в строительстве которого он сам когда-то принимал участие.

«А как приятно, должно быть, — подумал я о Копелеве, — сознавать, что в это прекрасное здание вложена частица твоего труда, что над огромной сценой стоят смонтированные тобою ригели и балки, уложенные тобою плиты перекрытий и что можно сказать кому-нибудь шагающему в это утро рядом с тобою по Кремлю: «А ведь это мой домик, товарищ! Мой в том смысле, что я его строил».

Так думал я, сидя у экрана телевизора, когда там появилось изображение Дворца съездов, показывались и фойе, где прогуливались делегаты, собирались в небольшие группы, оживленно разговаривая. Я искал Копелева, мне очень хотелось увидеть его в фойе или в зале, на местах московской делегации, посмотреть на выражение его лица, улыбку, почувствовать, в какой мере он взволнован, счастлив.

Ровно в десять утра открылся съезд партии. С Отчетным докладом Центрального Комитета КПСС XXIV съезду партии выступил Генеральный секретарь ЦК КПСС Леонид Ильич Брежнев.

Владимир Ефимович, позвонив мне в тот же вечер, сказал, что он выслушал доклад с неослабевающим интересом. Все разделы доклада произвели на него сильное впечатление. Но, конечно, с особым чувством он воспринял все то, что относилось к наиболее близкой ему сфере труда.

«...Мы критикуем руководителей, когда они совершили ошибку, тот или иной проступок. И это верно — требовательность надо повышать. Но, думается, критиковать надо не только тех, кто делает ошибки, но и тех, кто не использует всех возможностей для развития производства, не проявляет инициативы, живет пассивно.

Планы, которые партия выдвигает на текущее пятилетие, будут претворены в жизнь тем успешнее, чем более высокие требования все мы будем предъявлять к своей работе и к работе других».

Когда я сам слушал это место в докладе Леонида Ильича Брежнева, то подумал: «Вот уж кто-кто, а бригадир Копелев не живет пассивно. Он будоражит своей инициативой в самом хорошем смысле этого слова и управление, и комбинат, и весь Главмосстрой».

Мне рассказывал потом Владимир Ефимович, что он записал в блокнот замечательные слова Леонида Ильича Брежнева, относящиеся к жилищному строительству в девятой пятилетке, слово о Москве:

«...Хотелось бы в этой связи особо сказать о Москве. Всем советским людям она дорога как столица нашей Родины, крупнейший центр промышленности, культуры и науки, как символ нашей великой социалистической державы. В Москве и впредь будут вестись большие работы по жилищному строительству, благоустройству, совершенствованию системы транспорта. Сделать Москву образцовым коммунистическим городом — это дело чести всего советского народа!»

Сделать Москву образцовым коммунистическим городом! Как много этим сказано! Какие небывалые возможности открываются перед строителями, работниками заводов строительной индустрии, всеми москвичами! Новые грандиозные задачи сфокусированы в этой емкой и четкой формуле для увлекательной работы, творчества, созидания.

Копелев говорил мне об этом по телефону вечером, после окончания первого дня работы съезда. Он возвращался к этой мысли и в последующие дни. Он понимал и как делегат съезда, и как бригадир строительной бригады, так же как и многие его товарищи — строители, архитекторы, рабочие и инженеры заводов железобетонных изделий, что в решении этой задачи главное слово за ними, что основную работу на пути к достижению этой цели они должны взять на свои плечи.

В те дни съезда многие знакомые или даже малознакомые делегаты поздравляли Копелева с перспективами предстоящих грандиозных строительных работ.

Когда Владимир Ефимович рассказал мне об этом, я подумал: «С чем поздравляют Копелева? С новой большой работой, с новыми трудами и заботами. А ведь это возможно только в атмосфере такого уважительного, почетного отношения к труду, когда он действительно стал для миллионов людей делом высокой чести и геройства».

«Чтобы стройка шла хорошо, надо, чтобы все ребята были счастливы на работе!»

Это сказал мне Владимир Ефимович, сказал, когда мы, беседуя, гуляли по его строительной площадке. Сказал вроде бы случайно, пришла ему в голову мысль, вот он ее так и сформулировал.

Наверно, он и не придал ей большого значения. А возможно, и не обратил внимания на тот глубокий и примечательный смысл, который выражали эти слова.

А ведь если подумать, то это сказано отлично! На работе надо быть счастливым! У счастливого рабочего дело спорится лучше, быстрее. Да, именно так!

Я помню, что эту фразу Владимир Ефимович произнес в дни работы XXIV съезда. И не случайно. Я же тогда подумал, что делегат от Москвы, бригадир Владимир Копелев получает от съезда такое удовлетворение и радость, вбирает в себя такой мощный и прочный запас социального оптимизма, энергии, веры в будущее, которые помогут ему быть счастливым на работе, в каждодневных своих строительных буднях, еще многие и многие годы.

Рабочая честь

На стене серенького продолговатого вагончика крупными буквами было выведено: «Комсомольско-молодежное монтажное управление № 5. Предприятие коммунистического труда. Поток № 4», а выше еще более рельефно и крупно написано: «Монтажники». Около этого передвигающегося на колесах домика собирались с разных сторон строительной площадки рабочие копелевской бригады.

Внутри вагончика на небольшом пространстве располагались шкафы с документацией, подсобное помещение для разных материалов и инструментов, а в центральной части два стола, на одном из них телефон. Вернее, по внешнему виду аппарат напоминал полевой телефон времен войны, на самом же деле это был прибор для прямой радиосвязи участка и потока с главной диспетчерской Домостроительного комбината. Так как в новом, только строящемся районе не могло существовать еще телефонной сети, то по радиосвязи осуществлялся контроль за строительством, передавались указания руководителя управления и всего комбината.

Внутрь вагончика, если уж очень потесниться, могло от силы войти человек десять. У Копелева же насчитывалось пятьдесят пять строителей, и хотя работа шла по трехсменному графику, все равно внутри домика общее собрание бригады провести не представлялось возможным.

На дворе же стоял летний день, небо чистое, трава вокруг вагончика сухая, можно было сесть и лечь на землю, крутую же ступеньку к двери вагончика употребить как своего рода «трибунку» для выступлений.

Так и поступил Копелев, сел на ступеньку, как обычно, безо всяких торжественных церемоний, открыв собрание.

— Тихо, ребята, все тихо, и начали, время — деньги! — объявил он.

— Меняю! — крикнул Валерий Максимов.

— Чего? — спросил Копелев.

— Свободное время на деньги.

— Ладно, Валера, не до шуток, — нахмурился Копелев. Он слегка погрозил пальцем своему звеньевому.

Рядом с ним около вагончика стояли Николай Большаков, Петр Ябеков, Николай Куракин, Михаил Маган, Алексей Бобров — актив бригады, ее боевое, крепкое ядро. Это были люди основательные, рассудительные, которые не дадут сбить серьезный настрой собрания шутками, прибаутками, всякого рода репликами, от которых порою нет отбоя.

До плеча Копелева дотронулся рукой Гольбург, подбадривающе кивнул: мол, не тяни, начинай!

Поэтому Копелев не стал отвечать на шутку Валерки Максимова, чтобы самому не сбиться с серьезного тона и не размагничивать настроение собравшихся.

— Чем больше организованности, тем скорее закончим, товарищи. Бригада мы скоростная и все должны делать в темпе. Понятно?

Сказав это, Копелев расстегнул ворот легкой серой рубашки, заправленной в брезентовые рабочие брюки с красивым поролоновым пояском.

Копелев любил яркие, броские краски в рабочей одежде, которую носил на строительной площадке, в которой лазил по этажам, устанавливал панели. Вот и сейчас его рубаха привлекала внимание двойными черными полосками на сером фоне; они шли от плеч к поясу и, пересекаясь с полосками вокруг груди, создавали крупные квадраты.

Рубашка чем-то напоминала карту с сеткой меридианов и широт. Кроме того, что она нравилась Копелеву, рубашка выполняла еще и некоторые охранительные функции на монтажной площадке. Так видны издали и призывают к осторожности ярко-желтые куртки у дорожных рабочих.

Так как было жарко, Копелев снял с головы и свою твердую каску, пальцами расправив слежавшиеся, влажные от пота волосы.

— По первому вопросу слово Бондаренко Ивану Ивановичу, парторгу нашего строительного потока, — громко сказал Копелев, но в этот момент вспомнил, что не объявил повестку дня. — Забыл о повестке. Так вот, первый вопрос — о работе в новом ритме, как мы с этим делом справляемся, а второй — о проступке монтажника Толика Зайцева. Первый большой вопрос, второй поменьше, но они, между прочим, крепко связаны.

Бондаренко сел на ступеньку рядом с Копелевым. Негромко, так, словно бы разговаривал дома с друзьями, он начал свою речь о работе потока за эти летние месяцы. Бондаренко не злоупотреблял ни цифрами, ни итоговыми выкладками, так как они были всем известны, ибо прямо связывались с зарплатой каждого строителя.

Говорил же он главным образом о том, что трудно было выразить цифрами, процентами и суммами премиальных, но что для бригады являлось не менее важным, чем скорость монтажа. Он говорил о трудовом настроении, о дружбе, взаимовыручке, о дисциплине и чувстве долга, об атмосфере товарищества в бригаде.

— Надо нам, товарищи, жить дружно, слаженно, цепко жить на сегодняшний день, раз мы, согласно общего мнения, взяли такое обязательство — этаж за два с половиной дня, — говорил Бондаренко, коротко взмахивая правой рукой, словно отрубал что-то в воздухе. — Я так понимаю, что без дружбы, взаимовыручки нам ни туды и ни сюды! Как без цемента, так и без дружбы все поползет у нас по швам. Темпы поднимай и в дружбе, в боевом настроении градус поднимай! И в дисциплине так же. Верно я излагаю?

— Верно, верно! — загудели со всех сторон, и Копелев тоже среди первых произнес свое веское: «Точно!»

— На войне у нас в батарее политрук с утра спрашивал перед строем: как, мол, ребята, полморсос? — вдруг ударился в воспоминания Бондаренко. Однако тем, что он вспомнил о войне, оратор еще больше овладел вниманием аудитории.

— Какой там пылесос? — крикнул кто-то из рабочих.

— Иваныч, ты чего-то там загнул, прошу разъяснить аудитории.

— Иван Иванычу — громче, остальным — молчать. А то непонятно, — взывали из задних рядов.

— Не пылесос, товарищи, а полморсос, сокращенное слово. А полностью так: политико-моральное состояние, — охотно пояснил Бондаренко. — Политрук наш интересовался этим делом потому, что без хорошего состояния духа воевать нельзя. Мы хоть и на мирной работе, и от войны только одно эхо осталось, а строителю, монтажнику, бетонщику, маляру надо иметь полморсос высокой пробы. Тогда все будет в руках гореть и работа сама побежит вперед. А мы, если позаботимся о технике, об организации, да с хорошим настроением, — горы свернем. Это первая моя мысль!

Копелев с любопытством взглянул на выступавшего парторга. Бондаренко было уже под пятьдесят. И возраст, и рабочий стаж, и военная биография создали ему добрую репутацию по справедливости. Он имел орден за войну и орден за труд, все в бригаде знали, что Бондаренко еще до войны начинал сварщиком на авиационном заводе, а уйдя на фронт, после учебы, попал в соединение гвардейских минометов. Попросту же говоря, он воевал на знаменитых «катюшах».

Был сначала наводчиком на «катюше», а потом командиром орудия, в партию был принят в сорок третьем, в боях под Смоленском. Бондаренко провоевал со своей «катюшей» много месяцев под Минском и Могилевом, прошел Польшу и Восточную Пруссию, с войсками Второго Белорусского фронта попал затем на Одер, в район города Штеттина, и закончил свой военный поход на Эльбе.

Потом еще некоторое время служба в Германии, демобилизация в сорок седьмом, и вот боевой сержант, приехавший в Москву, пошел на столичные стройки. Сначала сварщик, потом выучился на бригадира-сантехника, а затем так и укоренился на многие годы в этой специальности.

Пятидесятилетний строитель-рабочий — это фигура, не столь уж часто встречающаяся. Стройки — удел молодежи. А тут еще такая почетная военная биография, связанная с легендарным именем «катюша». Бондаренко в бригаде любили слушать, любил и сам Копелев. Кто-кто, а уж Иван Иванович имел право на военные воспоминания.

— Дисциплина — душа порядка на стройке, — продолжал он говорить, — только та дисциплина, которая сознательно вошла, как говорится, в состав крови, в каждую клетку сознания. А на нашем темпированном производстве, когда тебя сама минута дисциплинирует, как же иначе? Иначе нельзя нам жить! Володя, — Бондаренко кивнул в сторону бригадира, — расскажет про наши успехи, а я хочу остановиться на вопросе партийного и комсомольского влияния, скажу о проступках товарищей, которые портят нам общую картину.

— Конкретней, Иваныч, общая картина нам ясна! — крикнул такелажник Николай Куракин.

— Будет и конкретно, — пообещал Бондаренко, — а пока я вам вторую свою мысль формулирую. А именно: дисциплина — это и есть совесть рабочего, это его честь. Сказал — сделал! Обещал — выполнил! Как часы! Чтобы ни у кого сомнения не вызывало, что обещанное будет реализовано в срок. И всегда в этом деле впереди коммунисты, комсомольцы. Это для нас закон. А если человек своей рабочей честью не дорожит, то ему до лампочки и честь бригады. Какое же мы предприятие коммунистического труда, товарищи, если у нас люди будут опаздывать к началу смены, во время работы куда-то там отлучаться без дела, не дорожить каждой минутой монтажа, площадку строительную загрязнять и тем подводить руководство... — Бондаренко снова кивнул в сторону Копелева и перевел дыхание после длинной фразы.

А Копелев вспомнил: был такой случай, неприятное совпадение — вечером в управлении вывесили приказ Ламочкина о соблюдении чистоты и порядка на строительных площадках и личной ответственности за это бригадиров, а на следующее утро сам Ламочкин пожаловал на участок потока № 4.

Идет Герман Иннокентьевич, рядом с ним Копелев, проходят мимо окон первого этажа монтируемого здания, а в этот момент две девушки-штукатуры, Надя Шубина и Маша Потапкина, не глядя в окно, швыряют через него мусор — и прямо под ноги Ламочкина.

Немного запачкали костюм начальнику управления. Досталось и бригадиру. Копелев не удержался, усмехнулся — надо же так! А Ламочкин рассердился не на шутку. Не из-за костюма, хотя начальник управления аккуратист, а из-за столь очевидного пренебрежения к его приказу.

Герман Иннокентьевич не спросил даже у бригадира фамилий провинившихся, бросил только через плечо:

— Твои умельцы?

— Мои, но ведь они, девчата, не видели нас, — пытался оправдаться Копелев.

— Твои — значит, и выговор тоже твой. Завтра будешь в приказе, — спокойно пообещал начальник управления.

И точно, он сдержал слово. На следующий день Копелеву был объявлен выговор в приказе и там же распоряжение: у маляров Шубиной и Потапкиной снять двадцать процентов премиальных.

— Да, было дело, — с улыбкой вслух произнес Копелев.

Потом среди сидящих на земле перед вагончиком поискал глазами Шубину и Потапкину. Нашел и заметил: обе они опустили головы.

— Вот то-то и оно! — продолжал Бондаренко. — Но это еще цветочки, а вот произошло у нас ЧП, как в армии говорят, чрезвычайное происшествие. И об этом хочу сказать, потому что правильно бригадир отметил, без дисциплины нам не освоить новый темп: два с половиной дня — этаж. А «герой события», в кавычках, товарищ Зайцев Толик, наш маляр. Он прогулял, то есть опоздал из отпуска, не больше не меньше, как на девять дней. Пускай выходит к народу и сам расскажет, как он дошел до жизни такой, — предложил Бондаренко и взглянул на Копелева, ища одобрения.

— Можно и так, пусть сначала расскажет Толик, — согласился Копелев. — Тебе слово! — позвал он Зайцева и не удержался от улыбки, хотя понимал, что именно он, председательствующий, не должен сейчас снижать серьезного тона обсуждения.

Копелев давно уже питал душевную слабость к маляру Зайцеву, которого никто в бригаде и не называл иначе чем Толик. И сам он себя тоже именовал Толиком, и потому, видно, что привык, а еще и от укоренившегося самоощущения недостаточной своей самостоятельности, душевного неустройства человека, который ни в делах, ни в личной жизни не обрел еще зрелости и успеха.

Объяснений к этому было немало, и одно из них, быть может, коренилось в нелегком Толином детстве, о котором Копелев узнавал понемногу от самого Зайцева в минуты откровенных бесед.

Толик родился под Москвой, около местечка Красная Пахра. «Там еще писательский городок есть», — сказал он Копелеву, который и сам слышал об этом дачном местечке.

Отец Толика, охранник одного из санаториев, сильно пил, во хмелю буянил и бил мать, работавшую нянечкой в детском саду. Однажды шестнадцатилетний Толик вступился за мать, схватил отца за руки. После этого Толик не разговаривал с отцом несколько лет.

Жизнь в семье стала трудной, это отражалось и на учебе. Толик, как он сам выразился, «из школы сбежал», не закончив седьмой класс, но поступил в производственно-техническое училище (ПТУ) и вышел из него со специальностью маляра.

Копелеву Толик не раз признавался, что малярное дело его не увлекает.

— Все время трешь и трешь, ручная работа.

— Но это смотря как тереть. Если механически — неинтересно, а если с толком и думать о том, чтобы все вышло красиво, глаз радовало, так это другое дело, — возразил Копелев.

— Меня не забирает, не мужское занятие, Владимир Ефимович.

— Не согласен.

— Да и окружение...

— Что за окружение? — поинтересовался Копелев.

— Одни женщины кругом. С кем-нибудь поделишься словом, а завтра уже все бабы знают. Они меня все ковыряют и ковыряют.

— Как это? Дразнят, что ли?

— Дразнят, подсмеиваются. Как перекур, так они собираются в кружок, и пошли бабьи дела, сплетни там всякие, а мне это скушно, а я, Владимир Ефимович, ищу мужской компании.

— Мужской, значит, — переспросил Копелев, — и работы, выходит, более мужской?

— Если можно. К малярству душа не клеится, — попросил Толик.

Копелев слушал тогда Толика с пониманием и немного с той веселой снисходительной иронией, которая опять же была настояна на добром, близком к отцовскому чувстве по отношению к незадачливому Толику. Женщины из бригады Нины Климовой, как это случается порою там, где среди женщин один вот такой нескладный и неуверенный в себе парень, действительно хотя и беззлобно, но постоянно дразнили Толика. А он оказался и не слишком уравновешенным, не слишком дисциплинированным.

— Так куда же ты хочешь перейти? — спросил Копелев Толика.

— В монтажники, Владимир Ефимович. Я оправдаю.

— Ты ведь знаешь, в каком темпе работают наши монтажники. План для них — это закон. Дело чести. И слабые у нас не держатся. Учел все это? — сказал Копелев, стараясь даже припугнуть Толика, чтобы проверить его решимость и волю.

— Все равно согласен. Я — как все, — кивнул Толик.

Посоветовавшись с парторгом Бондаренко, Копелев решил перевести Толика Зайцева в одно из монтажных звеньев. Однако Толик умудрился несколько раз опоздать на работу.

— А тебе не стыдно товарищам в глаза смотреть, которые за тебя в это утро вкалывали? — спросил Копелев у Толика.

— Я проспал, только и всего, Владимир Ефимович, честное слово, не со зла, простите, — оправдывался Толик.

Голубоватые его глаза в этот момент были полны такой наивной скорби, что Копелев не смог даже рассердиться, а только, сплюнув себе под ноги, сказал сердито:

— Я-то думал, что ты мужик-кремень, а ты, оказывается... манная каша. — И Копелев с досады махнул рукой.

Затем вскоре последовал еще более тяжкий проступок Толика. Теперь уже не только по отношению к товарищам, но и нарушающий закон и трудовую дисциплину.

Сейчас, на собрании, Копелев следил за тем, как Толик с трудом, словно бы штаны его приклеились к траве, поднялся с земли и понуро побрел к лесенке вагончика, как на лобное место. Лицо Толика выражало страдание. Все, должно быть, заметили, как к кончику его загорелого носа приклеилась капелька глины.

Выдержав более чем затяжную паузу, Толик сказал в свое оправдание следующее:

— Как дело быле, товарищи? А вот так. Я в отпуск поехал с невестой, значит, своей Валентиной Михайловной. Она в институте учится педагогическом. Педагог, значит...

— А ты жених, значит? — перебил Валерка Максимов под легкий смешок собравшихся, потому что все знали в бригаде, как часто Толик прилепляет это словечко-паразит «значит» к любой произносимой им фразе.

— Теперь уж муж законный!

— Ух ты! — воскликнул кто-то.

— Тише, тише, товарищи! Пусть Зайцев говорит, как хочет. — Копелев поднял руку, призывая всех к спокойствию.

— Она третий курс заканчивает, Валентина Михайловна, значит. Де-фек-то-ло-гическое отделение, — по слогам и важно выговорил Толик, — учит говорить немых. Мы в общежитии живем, ребята, вы знаете, комната десять метров, две кровати и две семьи, я и Валентина Михайловна и еще пара, значит. Я заявление на отдельную комнату подал Владимиру Ефимовичу, как депутату...

— Чего он все про свою Валентину Михайловну? Пусть о себе скажет, я тоже могу про свое семейное положение целый час рассказывать, — взорвалась Нина Климова, — к порядку призвать оратора!

— Действительно, Зайцев, ты ближе к делу, к своему проступку перед бригадой, — заметил Бондаренко, — уважай собрание и наше время.

— А какой проступок? Это случай такой получился тяжелый, ребята, по независящим обстоятельствам, у каждого может быть, аппендицит то есть, хочу сказать, — несвязно продолжал Толик, которого реплики Климовой и парторга повергли в еще более растерянное и угнетенное состояние.

— Рассказывай яснее, — попросил Копелев.

— У Валентины Михайловны приступ случился на Севере. Мы поехали к приятелю отдохнуть. В армии он служит. А Валентина Михайловна в больницу легла, я ждал ее поправки. И вышло, что прогулял лишку девять дней, — объяснил наконец Толик.

— А не врешь про аппендицит? — спросила Нина Климова.

— Не приучен, — пробурчал Толик.

— А чего телеграммы не дал в бригаду? Хотя это не оправдание для прогула, но все же мы бы знали, где наш Зайцев и что с ним происходит, — спросил Бондаренко.

— Растерялся, недокумекал я, ребята, — сказал Толик. — Ошибка вышла.

— Прогулять декаду — это ты быстро сообразил, — бросил со своего места монтажник Максимов.

— Есть такие, что ошибаются всегда в свою пользу, — заметил Николай Большаков. — «Недокумекал»! — передразнил он Толика. — Ты уже не мальчик, Зайцев, женился, глава семьи, человек самостоятельный, и спрос с тебя теперь на полную катушку.

— Прогул есть прогул! Девять дней — шутка ли? И нечего тут Зайцеву слюни распускать, — сердито заговорила Нина Климова, которая явно недолюбливала Толика уже за одно то, что он ушел из-под ее бригадирской руки, изменил малярной профессии.

И хотя большинство рабочих помалкивало, люди курили, негромко переговаривались между собою и вроде бы с незлобивым любопытством поглядывали на обескураженного монтажника, Копелев чувствовал, что общее отношение бригады к проступку Толика уже определилось и оно вовсе не легкомысленное, а серьезное, взыскательное и осуждающее прогульщика.

Пора было бригадиру сказать и свое слово.

— Товарищи, — начал он и со вздохом, быть может слишком громким, поднялся со ступенек лестницы, — скажу откровенно — вот Толик знает, я к нему хорошо отношусь. И доказывал это не раз. А почему хорошо отношусь, это как-то в двух словах и не выскажешь. Молодой он, чем-то мне симпатичный. Семейная жизнь у нас похожа, у меня тоже жена с высшим образованием, так что одни трудности переживаем, — улыбнулся Копелев.

Он тут же заметил, что шутка его «дошла», вызвала понимание, ибо была сдобрена той искренней, а главное — простодушной иронией по отношению к самому себе, которая всегда нравилась товарищам.

— Я сказал, что хорошо к нему отношусь, — тем временем вслух продолжал Копелев, — относиться к человеку хорошо — это значит прежде всего требовательно, по-хорошему требовательно, я так понимаю. Мы сейчас переживаем ответственный момент. Перешли на новый ритм. Вы сами отлично знаете, как идут у нас дела. В основном успешно. Ритм мы взяли и держим. Конечно, бывают и срывы, недовоз деталей, или же по своей неорганизованности иногда не справляемся с темпом. Но это иногда. Если в какую-нибудь смену это случается, зато в следующую наверстываем.

Я и хочу вас поздравить, всю бригаду, — здесь Копелев невольно возвысил голос, и он зазвучал торжествующе, сильно, — хочу поздравить с тем, что обещание свое мы сдержали пока, не подвели управление. Все видят, что можно работать быстро. Монтаж в темпе два с половиной дня — этаж — реальная вещь!

Я что хочу сказать, — Копелев перевел дыхание, — мы не рекордсмены. Мы обещали сделать новый ритм постоянным, точным, как часовой механизм. Это, конечно, трудная задача. Но зато какая благородная, можно прямо сказать — красивая. Вот к чему мы будем стремиться.

Закончив мысль, Копелев почувствовал потребность в паузе. К тому же, как видно, его волнение передалось и собранию. Ребята громче зашумели, кто-то даже захлопал в ладоши.

— Теперь вы понимаете, почему меня лично так сильно задел прогул Толика Зайцева? — через минуту спросил собрание Копелев. — Понимаете, конечно! Толик прогулял декаду, он оставил свое рабочее место как раз в самые напряженные дни борьбы за новый ритм, короче говоря, плюнул на нашу рабочую честь. Я предлагаю поступить с ним по законам тоже рабочей чести. Какие будут предложения? — спросил Копелев, вытер тыльной стороной ладони пот со лба и сел на ступеньку лестницы вагончика.

Первым слово попросил Николай Большаков. Он вышел к вагончику не торопясь, как-то немного по-медвежьи, вразвалку, широкоплечий, крепко сбитый, серьезный, не случайно его в бригаде за глаза, да и в глаза частенько именовали уважительным сокращением от фамилии — Большак. Постоял, подумал, взмахнул широкой ладонью перед лицом, словно бы смахнул какую-то паутину. Начал неожиданно:

— Я охотник, и Толик Зайцев охотник. Отсюда вывод, что он имеет в моем лице родственную охотничью душу. Еще он имеет ружьишко, правда, старенькое, однако страсть к охоте у него в наличии.

— Ты это к чему, Васильич? — спросил Бондаренко.

— А к тому, что мы с ним ездили пару разов в Смоленскую область уточек пострелять. А человек на охоте раскрывается быстро. Со всеми потрохами. Я смотрю — парень ласковый, уважительный к старшим, но все же хлипковатый в душе немного, чуть какие трудности, усталость — начинает хныкать. Себя очень любит, жалеет, — это от эгоизма. Разболтанность в нем есть, правда. Потому так и получилось.

— Что получилось, Васильич? — не понял Копелев.

— Прогул этот.

— Что же предлагаешь? Какие меры?

— Гайки ему надо подвернуть. По линии дисциплины.

— Уточни, пожалуйста. Какое взыскание? — допытывался Копелев.

— Что-нибудь надо. Только вы от меня точного приговора не требуйте, все же охотники мы, как сказал, я, может, больше других его пожалею, а это неверно будет, — хитро уклонился от ответа Большаков и не торопясь пошел от вагончика к своему месту.

— Ну вот, — развел руками Бондаренко, — охотник, называется. Смелости не хватило предложение сделать!

Копелев не подумал о том, что не раз уж наблюдал на рабочих собраниях: в общей форме провинившегося осуждали все убежденно и горячо, но никто не торопился вылезать с конкретным предложением — исключить из бригады, объявить выговор, снять премиальные, — арсенал дисциплинарных взысканий у бригады и бригадира был достаточно обширен.

Отчего же происходило такое? Копелев думал об этом не раз. Не от мягкотелости рабочих, которые были справедливы в оценках людей, отдавали себе ясный отчет в недопустимости нарушений дисциплины. И даже не от товарищеской снисходительности к провинившемуся. А от того, пожалуй, распространенного в рабочей среде чувства человеколюбия, которое не поощряло жестокость во всех ее формах. Никто не хотел казаться суровее других. Никому не хотелось предложить такую меру наказания, которую потом не поддержат другие, все собрание.

«Ну что ж, это, наверно, и правильно, — думал Копелев. — Жестокость в душах прорастить не трудно — этому немало исторических примеров. Еще легче срубить человека. А вот воспитать, облагородить, наставить на путь истинный — это задача, которая оправдывает всяческие усилия».

— У кого есть предложения? — повторил вопрос Копелев.

— В бригаде оставить, премиальные снять за весь квартал, — после долгой паузы предложил Валера Максимов. — Поскольку он в моем звене, берем обязательство исправить Зайцева.

— От человека не отказываться, но строгача влепить, — сказала Нина Климова. Потом рассмеялась и добавила с улыбкой: — Ссыпайте его назад к нам, в маляры. Невзлюбил малярить, так вот пусть в наказание.

— Нет, нет! — закрутил головой Толик. — Не хочу!

— Он Климовой боится больше всех! — крикнул кто-то, многие рассмеялись.

— А мне предложение Климовой нравится, только с одной поправкой, — подхватил Копелев, чувствуя, что пришла пора ему сказать свое веское слово бригадира. — Мне нравится идея наказать прогульщика не денежным штрафом, не увольнением, а самим же трудом.

— Как это, Владимир Ефимович? — не понял Валера Максимов.

— А так вот — из монтажников его убрать, как пока недостойного, и перевести в ремонтное звено, на подсобные работы. В зарплате он особенно не потеряет, но, товарищи, потеряет в рабочей чести. Квалификацию труда ему снизить, — пояснял свою мысль Копелев, — это серьезный урон для рабочего человека. Пускай Толик это почувствует. А не почувствует, значит, он не тот человек, за которого его принимаем.

— Премиальные все же срезать, — подсказал Бондаренко.

— Ну, это само собою, — кивнул Копелев и обежал глазами лица сидевших на траве строителей, чтобы почувствовать: как люди отнеслись к его предложению, считают ли его справедливым?

Все зашумели одобрительно, послышались голоса:

— Правильно, бригадир!

— В самую точку!

— Мы из него еще человека сделаем!

— Пускай сам выскажется: как понял бригаду?

— Давай, Зайцев, заключительное слово, — Копелев локтем подтолкнул Толика, — мы на тебя полчаса уже потеряли, а ты знаешь, в каком темпе мы живем.

Толик Зайцев, стоящий все время около вагончика с красным от смущения и стыда лицом, выпрямился и произнес прочувствованное и горячее, со слезами на глазах, самое краткое из возможных выступлений — всего одно слово:

— Спасибо!

Может быть, он ожидал худшего? Или же расчувствовался от крепкой проработки на собрании, испытывая искреннее чувство благодарности за то, что его оставили в бригаде? Или от волнения и не смог сказать ничего иного?

— Спасибо! — еще раз повторил Толик, и эта его двукратная, несомненно от души идущая благодарность удовлетворила собрание, парторга, бригадира.

— Все, товарищи, все! Пересменка кончилась, пошли на этажи. А ты, Толик, запомни этот день и час. При всех говорю, — Копелев повернулся к монтажникам, — доверие коллектива приобретается с трудом, а потерять его — плевое дело. Если еще раз повторишь такое, прощайся с бригадой. А в классные монтажники ты еще вернешься, если захочешь.

— Хочу! — возбужденно выкрикнул Толик.

— Ну и лады! Иди в свое ремонтное звено! — закончил Копелев.

«Товарищ сенатор»

В Нью-Йорке он полдня наблюдал за возведением здания в сто этажей. В Чикаго сам строил оффис — в восемьдесят два этажа. Из общего двухнедельного срока поездки в США одну неделю Копелев целиком отдал стройкам и жалел, что времени у него оказалось так мало. Когда еще сможет он наблюдать подобный строительный процесс, когда еще ему представится такое захватывающе интересное и поучительное зрелище — видеть, как тянутся в поднебесье небоскребы!

На американских высотных стройках, так же, как и на наших, туристов всякого рода бывает немало. Однако монтажникам в Чикаго запомнился высокий и веселый парень, лихо и профессионально четко управляющийся с панелями, энергичный московский строитель, неожиданно оказавшийся... сенатором из России, депутатом Верховного Совета СССР! Вместе со своими спутниками Копелев совершал путешествие по городам Вашингтону, Чикаго, Сан-Франциско, Лос-Анджелесу, собирался посмотреть на красоты Ниагарского водопада, посетить Диснейленд — и вдруг заявил, что важнее всего ему побывать на стройках.

Так случилось, что я провожал Владимира Ефимовича, впервые отправлявшегося за океан. Обычно я приезжал к Копелевым на старую еще квартиру, в Кунцево, часам к семи вечера: Римма Михайловна, жена Владимира Ефимовича, в это время уже приходила домой. Владимир Ефимович появлялся чуть позже. Хотя со стройки уходил около четырех, но всегда задерживали какие-либо собрания, заседания и дела — то в управлении, то в комбинате, то депутатская работа.

И так получалось, что до прихода «самого» я успевал побеседовать с Риммой Михайловной, и главным образом о нем же самом, о делах бригады. Она знала многое. Это и естественно, хорошая жена всегда живет интересами близкого ей человека.

Но, конечно, в нашу беседу вплетались и новости, касающиеся работы Риммы Михайловны, ее забот, ее поездок за рубеж и давнего желания перейти на научную работу. Римма Михайловна хотела бы поступить в Институт экономики, чтобы специализироваться на некоторых проблемах международных связей.

— За чем же дело стало? — спросил я ее в тот же вечер. — Есть желание, наверно, есть и возможности. Владимир Ефимович вряд ли станет возражать.

— Он-то не будет, возражает моя совесть, а точнее сказать — сознание, что научная работа требует полной отдачи сил, а у меня на руках семья, хозяйство. Раньше эти заботы брала на себя покойная мама, а сейчас ее нет.

Вспомнив о маме, Римма Михайловна глубоко и тяжко вздохнула.

— Смогу ли я сочетать научную работу с необходимостью вести домашнее хозяйство? — размышляла вслух Римма Михайловна, обращая этот вопрос, естественно, не ко мне, ибо что я мог тут сказать, а как бы сама мысленно взвешивала свои возможности. — Знаете, как говорят, хочется, да колется, — грустновато улыбнулась Римма Михайловна.

Я же, слушая Римму Михайловну, подумал:

«В какой семье, где работают муж и жена, есть ребенок и домашнее хозяйство, в какой современной семье не возникают такие нелегкие и вовсе не просто решаемые проблемы?»

Вскоре в дверях раздался резкий звонок. Шестилетний Миша крикнул: «Это папа!» И действительно, в столовую быстрым шагом вошел Владимир Ефимович. Сразу же можно было определить, что он сильно взволнован.

— Что ты весь взъерошенный? — насторожившись, спросила Римма Михайловна.

— А потому, что завтра улетаю в Соединенные Штаты, — объявил Копелев, не сомневаясь, видно, в том сильном впечатлении, которое произведет на всех домашних это сообщение.

— Как завтра? Не может быть! — поразилась Римма Михайловна.

О возможности такой поездки мне Копелев рассказывал давно. Конечно, об этом знала и жена, но ее, видно, удивило то, что все решилось внезапно и так быстро и что к отлету мужа надо готовиться, незамедлительно складывать чемодан.

Я давно заметил, что в любой ситуации надо иметь какое-то время, чтобы освоить внезапную перемену обстоятельств, переварить ее, перенастроить, что ли, свое душевное состояние.

Римма Михайловна так и застыла на месте, от удивления чуть приоткрыв рот.

— Когда же завтра? — спросила она после долгой паузы.

— Рано утром. Самолетом.

— Но, может быть, ты все-таки расскажешь подробнее? И почему задержался, обещал же к семи? — спросила она.

— Шло срочное оформление документов, потом меня ребята провожали в управлении.

— Это я по твоим глазам вижу — блестят.

— Ну, выпили самую малость. Такой случай. В общем, так: лечу в группе, нас десять человек, — начал пояснять Копелев, — доктора наук, профессора, директора институтов. Между прочим, рабочий среди них я один.

— Ты уже тоже «профессор» в своем роде, — сказала Римма Михайловна, — так что не прибедняйся. Ну, вас десять человек, а дальше что?

— Много будет работы, выступлений — на разных встречах, на телевидении, даже намечено выступление в сенате в Вашингтоне.

— Твое? — подняла брови Римма Михайловна.

— Возможно.

— Серьезно?

— Вполне.

— Ну, знаешь, Копелев!..

То ли оттого, что новостей было слишком много, то ли так впечатляюще прозвучало упоминание об американском сенате, не знаю, но, во всяком случае, Римма Михайловна только руками развела удивленно и растерянно.

— Программа поездки есть у тебя?

— На английском языке.

— Давай переведу.

Римма Михайловна взяла в руки программу и вслух перечислила города, в которых побывает делегация. Намечалось много интереснейших экскурсий, встреч, выступлений членов делегации.

— Что можно сказать? Здорово! — вырвалось у Риммы Михайловны. — Ай да Копелев!

— Интересная программа, правда?

— Поздравляю!

Римма Михайловна вместо ответа поцеловала мужа.

— Записывайте самое интересное, — посоветовал я.

— Надо бы, да нет привычки к этому. Все требует навыка.

Я видел, что Владимир Ефимович думает уже о другом и охвачен обычным в таких случаях предотъездным волнением.

— Неужели завтра утром? — переспросила Римма Михайловна. — Тогда надо собираться.

— Успеем. Впереди целая ночь. Я легок на сборы. Это если с женой ехать, тогда много вещей приходится брать. Мы еще телик с вами посмотрим, — сказал мне Копелев, но я уже стал собираться домой, несмотря ни на какие уговоры посидеть еще, поужинать.

Я попрощался с Владимиром Ефимовичем, договорившись, что встретимся через две недели и тогда Копелев расскажет о поездке.

Я поехал домой с приятным чувством гордости за своего друга, за рабочего человека, который живет так интересно. Ведь еще несколько часов назад в своей рабочей спецовке он трудился на монтаже домов в Москве, а завтра к вечеру уже будет гулять по улицам Вашингтона как член представительной делегации, как наш рабочий — «товарищ сенатор».

...В тот вечер, когда Копелев собирался в поездку, мне казалось, что по возвращении он будет много и увлеченно рассказывать о своих впечатлениях. Но я ошибся, Владимир Ефимович не изменил своим привычкам, был по обыкновению скуповат на слово. Мне он рассказывал о поездке не много, оживляясь лишь при упоминании о двух-трех эпизодах, наиболее рельефно отложившихся в его памяти.

Конечно же строительная индустрия США очень интересна. Там на стройках немало примечательных новинок, заслуживающих внимания и изучения советскими градостроителями, — таков был общий вывод Копелева.

— Я бы отметил вот что, — говорил Владимир Ефимович, — хорошие темпы, организация работ. Об этом уже и не раз писали наши специалисты. Правда, у американцев, как говорится, и иная строительная фактура — они не жалеют металла, алюминия, в большинстве применяется монолитный бетон. С этими материалами, естественно, и другая технология монтажа, чем у нас на крупнопанельном строительстве.

Из технологических новинок Копелева заинтересовала тенденция заменять сварку на монтаже деталей домов креплением на болтах.

— Сварка коррозирует со временем, — пояснил мне Владимир Ефимович, — стальные болты вечны. Правда, работа с ними требует большой точности заводского изготовления болтов и балок, ригелей, панелей.

Копелев бывал в Америке не только на стройках. Меня заинтересовал его рассказ о посещении членами советской делегации здания ООН в Нью-Йорке, сената в Вашингтоне и особенно любопытная встреча, а затем и примечательная беседа с одним из американских сенаторов.

Сенатора звали Майк Грейвол. Представлял он в сенате штат Аляску.

Описывая его внешность, Копелев не нашел ничего примечательного. Мужчина лет сорока пяти, хорошо сохранившийся, среднего роста, темные волосы, много и охотно улыбающийся.

Владимир Ефимович принадлежит к тому роду мужчин, которые почти не обращают внимания на то, как одет его собеседник или собеседница. Когда Римма Михайловна в силу женского любопытства интересовалась иногда, как была одета та или иная общая знакомая, Владимир Ефимович, задумавшись и не припомнив, отвечал обычно: «Да не заметил как-то. Что-то, кажется, серое».

Про Майка Грейвола он сказал:

— Одет был обыкновенно. Чисто, аккуратно. Как я примерно. Сейчас ведь по костюму и у нас не определишь, министр ты или же бригадир строителей. Я-то вообще больше думал о том, что Грейвол — сенатор от Аляски, которая была открыта и освоена нашими русскими людьми и до 1867 года принадлежала России. Так и называлась «Русская Америка». Вообще подумал о нашем Дальнем Востоке и Севере, я ведь там не бывал ни разу. Сколько есть интереснейших мест на земле, куда хорошо бы съездить!

Однако Грейвол и Копелев, беседуя, не вдавались в историю Аляски и не обсуждали этнографические подробности жизни на этом дальнем северо-западном полуострове Америки. Разговор их сосредоточился на современных проблемах, а еще точнее — на том, «как работается сенатором», так выразился Майк Грейвол.

Сначала он расспрашивал Копелева о том, как его выбирали, в каких условиях ныне протекает его депутатская деятельность, есть ли у него свободные дни для «сенаторских дел», где и как он принимает избирателей.

Копелев охотно отвечал. Он чувствовал интерес к себе сенатора Грейвола, который впервые встречался с рабочим человеком из России, депутатом Верховного Совета СССР.

Майк Грейвол был, если можно так выразиться, профессионал, целиком посвятивший себя сенаторским обязанностям: Копелев же был профессиональным строителем, а депутатские обязанности воспринимал как свой долг перед избирателями, да и, естественно, больше времени проводил не в Верховном Совете или в своем избирательном округе, а на стройке.

У Грейвола был свой солидный административный штат сотрудников, секретари. Копелев же имел только одну помощницу — женщину-юриста, которая «вела» его канцелярию, следила за прохождением многочисленных бумаг, которые писал Владимир Ефимович, заботясь о своих избирателях.

Сенатор от Аляски заметил в беседе, что в США само избрание в сенат означает превращение избранного в богатого человека, своего рода бизнес.

Для Копелева же это было дело прежде всего общественное. Он жил на свое бригадирское жалованье, а половину своего скромного депутатского вознаграждения отдавал своей помощнице — секретарю Татьяне Федоровне Горбань. И хотя, как народный избранник, он имел некоторые, в сущности, незначительные преимущества и льготы, но они не имели ничего общего с деньгами, обогащением, а выражали уважение к человеку, облеченному доверием народа.

Владимир Ефимович рассказал тогда Грейволу, что он входит в комиссию по строительству и промышленности строительных материалов Совета Союза Верховного Совета СССР. Например, не так давно пришлось ему обсуждать важнейшую проблему — производительность труда на стройках. Его включили в группу депутатов, которая должна была предварительно изучить этот вопрос. Чтобы обстоятельно разобраться во всех проблемах, этой группе депутатов пришлось заслушивать и министров, и других ответственных работников.

Тут Копелев добавил еще, что в общем-то довольно существенная часть его депутатской работы связана непосредственно с его профессией, с теми знаниями, которые он приобретает на своей работе, и не только как бригадир, но и как депутат он стремится глубже понять проблемы жилищного строительства, обобщая свой опыт и опыт своих друзей.

Да, у депутата Копелева была иная жизнь и иная общественная и государственная деятельность, чем у сенатора Грейвола. Понимали ли это Грейвол и Копелев, когда беседовали о своих обязанностях за чашкой кофе с маленькой рюмкой коньяка?

Да, конечно, понимали, но не напоминали друг другу о том, что и так хорошо известно и лежало, так сказать, в подтексте их недолгой беседы. А касалась она главным образом общих впечатлений Копелева об Америке, проблемы расширения контактов, взаимной информации, которая способствует лучшему взаимопониманию.

Потом Копелев еще раз вспомнил о сенаторе Грейволе, когда в качестве гостя присутствовал на заседании сената и знакомился с деятельностью советского представительства в ООН.

Эта поездка в Соединенные Штаты оказалась весьма полезной. Многое из увиденного Копелевым легло в копилку его выводов и размышлений о сегодняшнем дне градостроительства в столице.

Копилка деловых наблюдений — это важная вещь и для рабочего человека. Она всегда пополнялась у Владимира Ефимовича после поездок за рубеж, обогащая его представление о профессиональном мастерстве строителей всего мира.

Работая на возведении небоскреба в Чикаго, Копелев, честно признаться, думал, что никогда больше не попадет в США. Однако он ошибся. Таков уж стремительный разбег его рабочей судьбы, что она поднимает Владимира Ефимовича на все новые и новые орбиты богато насыщенной, интересной и содержательной жизни.

Да и какие были у Копелева основания думать, что он не увидит больше тех, с кем трудился рядом на стройках Чикаго и Нью-Йорка? Деловые связи между нашей страной и США развиваются, крепнут и контакты в области жилого и других видов строительства.

И вот прошло сравнительно не много времени после первой поездки, как состоялась вторая, в мае 1975 года. Копелев полетел в США как руководитель большой группы рабочих и ученых, приглашенных Обществом американо-советской дружбы.

Забегая по времени на несколько лет вперед, мне хочется именно здесь самым кратким образом рассказать и об этой поездке по маршруту — Нью-Йорк, Вашингтон, Миннеаполис, Даллас, Новый Орлеан, Джексонвилл, Флорида и снова Нью-Йорк.

Это была интереснейшая поездка, хотя на этот раз Владимиру Ефимовичу не удалось самому поработать на стройках Америки. Но зато как общественный деятель, как депутат Верховного Совета СССР, избранный на новый срок, Копелев вместе со своими спутниками проделал другую, не менее важную работу и помог организации двух новых отделений Общества американо-советской дружбы — в городах Новом Орлеане и Миннеаполисе. И нужной работой на пользу мира и взаимопонимания между нашими народами стали выступления рабочего Копелева по американскому радио и телевидению с рассказами о своих товарищах-строителях, о трудовой Москве.

Сделать мир таким, чтобы в нем мирно сотрудничало не только нынешнее поколение американцев и советских людей, но и сыновья, внуки и правнуки наши — вот что было главной темой выступлений Копелева и его товарищей на всех дружеских встречах, состоявшихся в городах США.

«Расчистить заносы «холодной войны» — дело нелегкое и непростое. В один день этого не сделать. Противники разрядки не сдают своих позиций без боя. Но те, кто выступает за улучшение наших отношений, имеют под собою крепкий фундамент — волю народа».

К этим мыслям сводились выступления американских друзей и при избрании Владимира Копелева, московского бригадира строителей, почетным гражданином города Нового Орлеана. И при вручении Владимиру Ефимовичу почетного ключа от города Джексонвилла.

Все эти высокие знаки уважения Копелев рассматривает как дань уважения к рабочему человеку Страны Советов, ко всему советскому народу, как символ надежды на мирное сотрудничество наших стран, на добрые времена.

Не помню уже, кто первым в бригаде назвал Владимира Ефимовича «товарищ сенатор». В шутку, конечно, однако шутка запомнилась, а эти два слова в странном для нашего уха сочетании как-то прилепились к руководителю знаменитой бригады.

Не раз я слышал на строительной площадке:

«Вон идет наш сенатор», «Сенатор приедет — решит вопрос».

Копелев реагирует на это спокойно. Знает, что в бригаде его любят, а если ребятам хочется его немного растормошить, подзадорить, то пусть, как говорится, «на здоровье». Ведь с шутками работается легче.

Зима в Ивановском

Я уже давно дружу с Копелевым, с его бригадой. Не так уж много прошло времени с 1970 года, но конечно же и немало. Немало, если вспомнить о темпах нашей жизни, подумать обо всех переменах и событиях в рабочей судьбе Копелева, подсчитать результаты труда бригады и мысленно пройтись вдоль всех «копелевских домов», выросших и продолжающих расти ныне «со скоростями двадцатого века», как однажды написал сам Владимир Ефимович.

Забегая немного вперед, мне хочется вспомнить дружеский шарж и эпиграмму на Копелева, появившиеся в «Вечерней Москве» в дни Октябрьских торжеств 1974 года. Владимир Ефимович был изображен в каске и в спецовке, улыбающийся, крутоскулый, со своими приметными густыми черными бровями, приветливо смотрящий на читателей, на тех москвичей, кому и предназначалась большая связка ключей от новых квартир, перекинутая через плечо строителя.

Миллион — это, конечно, поэтическое преувеличение. Но трехзначная цифра списка воздвигнутых Копелевым зданий — это реальность, которую мне самому довелось наблюдать из месяца в месяц, из года в год.

Признаться, я так привык бывать у Копелева на его строительных площадках, так привык общаться с ним — то в управлении, то дома, то лишь просто переговорив по телефону, — что, когда уезжал он куда-нибудь за рубеж или же не было меня в Москве, когда случалось пропустить две-три недели без свежих новостей, я чувствовал душевную потребность узнать эти новости, меня тянуло на стройки посмотреть, как идут дела у Владимира Ефимовича, что нового в строительном управлении, во всем Домостроительном комбинате.

Мне всегда казалось, а теперь особенно, что в ряду самого интересного, того, что не приедается, пребывают, я бы сказал, вечно — наши впечатления от труда, изменяющего землю, судьбы и характеры людей, от того, как растут города, как поднимаются в небо новые кварталы.

Однажды я шел знакомой мне дорогой, на которой ветер крутил клубы снежной пыли, смотрел вокруг и с удовольствием отмечал, что в Вешняках-Владычине стало меньше машин — ушли дорожники, — но экскаваторы по-прежнему рыли уже слегка подмерзшую землю и на сливающемся со снежным полотном поле все так же густо торчали и там и сям плиты фундаментов под новые здания.

Весь же центр строительства с группой служебных деревянных домиков сместился правее. Ближе к железной дороге переехали Копелев, Логачев и Суровцев со своими бригадами.

Признаться, я был даже удивлен тем, что на площадке у Копелева скопилось сразу пять панелевозов, ожидающих разгрузки. Такое редко можно было увидеть даже в летние дни, когда то и дело случались перебои с доставкой деталей.

— Идут машины, идут! Сейчас проблема вырвать время и пообедать. Желудки свои тоже надо беречь!

Это сказал мне Копелев. Я увидел его около подъемного крана, в меховой шапке, в сапогах, в сером рабочем костюме с большими карманами, под которым был ватник, и воротник свитера пушистым комом выбивался из-за отворотов куртки.

«Зимний Копелев» казался крупнее и осанистее, с чем-то утеряв свою летнюю легкость в движениях и изящество. Как, впрочем, и такелажннк Кобзев, натянувший, как и все монтажники, поверх костюма еще и плащ, потому что шел снег.

В обеденный перерыв я зашел с Владимиром Ефимовичем в теплую, уютную диспетчерскую. На несколько минут заскочил сюда и сосед-бригадир Игорь Иванович Логачев, он монтировал дом метрах в ста правее Копелева.

Одетый в такой же серый рабочий костюм, Логачев положил на стол свою пыжиковую шапку и охотно включился в беседу, которую начал Копелев. Разговор наш принял «зарубежное» направление, ибо сам Логачев только две недели назад, как вернулся из Польши, а ранее посещал стройки ГДР, Венгрии и Югославии, изучал работы белградской строительной организации «Бетон».

И пока оба бригадира предавались воспоминаниям, оценивая опыт, тенденции, быстроту и качество строительства в разных странах, в диспетчерскую то и дело входили монтажники, слесари, пришел сердитый инспектор кранового хозяйства, обнаруживший неполадки. Копелев, признав оплошность своего машиниста крана, тут же распорядился об исправлении ошибки.

Потом вбежал шофер панелевоза с требованием немедленно разгрузить его машину.

— Ездить надо по графику, а не всем хором, — отрезал Копелев, — людей я отправил обедать.

Шофер все же грозил составить акт на простой.

— По-своему он прав, — сказал Копелев, когда водитель вышел. — У него свой план, и он не может отвечать за весь график. Вот трудности потока, — усмехнулся он, — и когда деталей не хватает, и когда их слишком много.

— А в Польше еще порядком строят из кирпича и литого бетона, — заметил Логачев, возвращая нашу беседу к зарубежным впечатлениям, — почему-то сборный железобетон там меньше внедряется.

— Временно, я думаю, — сказал Копелев. — И в Польше к этому придут. Вот ГДР — там это дело широко шагает. И в Венгрии. Много крупнопанельных домов.

Я спросил, понравилась ли Логачеву белградская строительная организация «Бетон».

— Да, большой комбинат. Мощный. Строит по всей Югославии. Но и промышленные сооружения тоже. Жилые дома они делают аккуратно, мне понравилось, — ответил Игорь Иванович. — У нас с ними тоже договор на трудовое содружество.

— Надо больше посылать монтажников, бригадиров, чтобы, если увидел где-нибудь стоящее, мог бы внедрить у себя на площадке, — заметил Копелев.

— Меня да тебя в первую очередь, — подмигнул Копелеву Логачев.

— Чего ты улыбаешься? — спросил Владимир Ефимович, но и сам при этом слегка усмехнулся. — Нет, Игорь, я вполне серьезно, — сказал он. — Польза от этого прямая, и возможности у нас есть. Сейчас, я думаю, надо всем нам смотреть на нашу работу с большим загадом на будущее. Еще лет десять — крупнопанельное строительство будет у нас самое перспективное.

Так будничные дела, детали обычной производственной текучки соединялись в беседе двух бригадиров с их впечатлениями от зарубежных поездок. И все время как бы подспудно входили в разговор, который случайно возник и так же внезапно оборвался, два плана, две меры дел и свершений, два масштаба — строительной площадки в Вешняках-Владычине и той громадной стройки, чей созидательный фронт развернулся ныне по всем странам социалистического лагеря.

Так в последний раз я встретился с Копелевым и Логачевым в Вешняках-Владычине, ибо вскоре оба они вместе с Суровцевым переехали со своими бригадами в новый район — Ивановское.

Если взглянуть на карту Москвы, то увидишь, что севернее Вешняков-Владычина, за прекрасным парком и усадьбой Кусково, за лесным массивом, вблизи Новогиреева, у самой кольцевой дороги до недавнего времени находилась, чернея группой маленьких домиков, мало кому известная деревушка Ивановское.

В другую сторону от Ивановского тянется шоссе Энтузиастов, далее раскинулся большой Измайловский лесопарк. Соединив карандашной линией кварталы в Вешняках-Владычине с новым районом, мы увидим, что эта линия как бы графически повторяла большую дугу Окружной дороги.

Да, это восточный периметр окраинной Москвы. Как солдаты в строю, построившись в шеренгу, кварталы выходят здесь к Окружной дороге уступами своих девятиэтажных белостенных корпусов.

В те дни эта обширная площадь представляла собой поле, изрытое траншеями, перепаханное вдоль и поперек бульдозерами и экскаваторами. Было уже довольно холодно и ветрено. Земля подмерзала.

В такую погоду ветер, обжигающий лицо, раскачивает в воздухе панели. Амплитуда колебаний у панелей получается основательной. Удерживать их в руках и точно устанавливать на проектные отметки особенно тяжело в снегопад, когда и ходить-то по бетонным плитам перекрытий становится скользко.

Одним словом, зима есть зима! Но и график — это график! В нем не отыщешь скидок на мороз или вьюгу, не найдешь никаких послаблений с расчетом на времена года. Часовой механизм графика тикает ровно и четко. Он неумолим, неукоснителен, строг. Он требует выдать заданный ритм, невзирая на состояние самой высокой крыши, под которой работают строители, — московского неба.

В начале зимы в Ивановском над всей заснеженной равниной пустыря возвышался лишь один многосекционный дом, видный отовсюду. Этот дом целиком возвела бригада Копелева.

Первый корпус на новой площади в общем-то ничем не отличался от всех иных домов. Те же подъездные пути и башенный кран на рельсах, те же траншеи вокруг и панелевозы, сгрудившиеся около разгрузочных площадок такелажников, те же переносные деревянные будки прораба и мастера. Только продолговатых, выкрашенных в зеленый цвет бытовок я не увидел на площадке, — как выяснилось потом, Копелев отнес их подальше, к столовой и линиям электроснабжения.

— Здесь дадим полмиллиона квадратных метров жилья. Разделите на девять. Примерно пятьсот пятьдесят — шестьсот тысяч новоселов. Солидный микрорайон! — сказал мне Владимир Ефимович. Он произнес это как человек, для которого такой масштаб строительства не новость. — Это немногим меньше, чем мы сделали в Вешняках. Но начинать нам здесь будет труднее, а по-честному сказать, так очень трудно!

Так как строителям никогда не бывает легко, а Владимир Ефимович имеет такую слабость — немного поворчать, я в начале разговора не сразу представил себе и суть, и характер подлинных трудностей, которые преодолевала бригада в первые месяцы работы на новом месте. Да и Копелев не очень-то охотно распространялся на эту тему. Как обычно, скупой на слова, он лишь время от времени рассказывал мне о деталях строительной обстановки, сложившейся в Ивановском.

— Меня бросили сюда прямо в грязь, в болото, — сказал он, — тут и дорог не было, ничего!

Минут через пять, глядя на башенный кран из окошка будки мастера, куда мы зашли с ним погреться, Владимир Ефимович сказал:

— Вот несчастье — у крана все время одна железная нога ломается, чиним. — И вспомнил: — Это сейчас с электронапряжением наладилось, а то первое время было неважно. Сначала работали без связи, воды даже не было, ездили на колонку, теплолинию только сейчас подводят.

Мы заговорили о том, почему бытовки так далеко, и Копелев сказал после паузы:

— Света у нас здесь не было вначале. Пришлось бытовки перенести туда, где могли подключиться к электроэнергии. Да и столовую только месяц назад привезли. Скажете, трудности освоения нового района? — Владимир Ефимович сердито посмотрел на меня, хотя я ничего подобного не говорил. — Трудности трудностями, — продолжал он, — но нельзя списывать со счетов и организационную расхлябанность и отставание строительных тылов, запаздывание с проводкой коммуникаций. Некоторые наши товарищи к этому безобразию пытаются привыкнуть. А этого нельзя делать ни в коем случае!

На что они надеются? — Владимир Ефимович продолжал как бы сам себе задавать вопросы и тут же решительно их комментировать. — На что, спрашивается? А на то, что бригада опытная, закаленная, как-нибудь вытянет трудный период. Мы вытянули, конечно, но ведь важно еще и какой ценой! Коммуникации перед началом строительства надо готовить ответственнее, тщательнее, иначе мы не добьемся необходимых нам темпов. Вот какой вывод, — заключил он.

Трудно было не согласиться с этим выводом. Но, слушая Владимира Ефимовича, я подумал еще и о том, что вот ему, прославленному бригадиру, депутату Верховного Совета СССР, никто в управлении не готовит легких дорожек. Наоборот, именно его поток «бросили», как выразился Владимир Ефимович, первым в такой плохо подготовленный район, в очень трудную строительную обстановку. И делалось это словно бы для того, чтобы испытать: а не ослаб ли характером бригадир Копелев? Не запросит ли дела полегче, сможет ли выдерживать по-прежнему свой, «копелевский» высокий темп монтажа?

Да, смог, не сдал темпов. Копелев остался Копелевым.

Когда я впервые попал на площадку в Ивановское, то обошел огромный корпус то с одной стороны, то с другой — искал бригадира, — но он сам увидел и окликнул меня. Копелев стоял в кузове панелевоза и, помогая такелажнику Кобзеву, набрасывал крюки крана на панели, которые кран поднимал на корпус. Помахав мне большой белой рукавицей, он затем спрыгнул на землю.

На этот раз «зимний Копелев» выглядел еще более утепленным, чем в Вешняках-Владычине. Я всегда видел его в резиновых сапогах осенью и зимой, а в эти морозные дни он работал в валенках, под двумя куртками виднелся любимый его темный свитер, широкий монтажный пояс стягивал все эти одежды, подчеркивая и, я бы сказал, даже сохраняя стройность фигуры. Под меховой шапкой с опущенными на щеки «ушами» я узнал знакомый лоб с покрасневшей от холода кожей и темные, с живым блеском глаза.

— Быстро нашли нас? — спросил Копелев.

— По вашим ориентирам: вот шоссе Энтузиастов, вот Окружная дорога, — я показал в сторону автострады, видневшейся метрах в пятистах, — да и корпус здесь пока единственный. Как не найти!

— Скоро их будет тут много, — заверил Владимир Ефимович. — Подбросят сюда еще несколько наших строительных потоков — и закипит дело!

— Уже и сейчас кипит, — сказал я, — хотя вы и находитесь в центре всех начал — начало застройки квартала, освоения нового района и в начале нового года. А как планчик за прошедший?

Я спросил об этом не только затем, чтобы занести впечатляющую цифру в свой блокнот, а в том, что это будет хорошая цифра, зная хватку Копелева, я не сомневался. Мне этот вопрос подсказывала еще и уверенность, что Владимиру Ефимовичу будет приятно сообщить мне об итогах года. Ведь за этим стояли и большой труд, и большие нравственные усилия его самого и всей бригады. Да и какой деятельный человек может остаться равнодушным к оценке его работы за целый год? И все же то, что услышал от Копелева, превзошло все мои оптимистические ожидания.

— Планчик? — переспросил Владимир Ефимович. — Тут порядок. Я вам сказал, что в Ивановское нас перебросили первого сентября, а уже к тридцатому октября мы отпраздновали свой новый год.

— Закончили годовой план? На два месяца раньше? — удивился я.

— Да.

— Несмотря на все трудности?

— А чего на них смотреть! — Копелев снял рукавицу, подул в ладонь, отогревая пальцы. Потом прищелкнул ими в морозном воздухе, и этот, должно быть идущий от полноты чувства, жест я мог расценить лишь как непосредственно выраженное удовольствие.

— «Московский характер» — слышали такое выражение? — спросил меня Владимир Ефимович.

Я кивнул утвердительно.

— Для строителя это значит, по-моему, работать ровно, ритмично, всегда и везде. Летом и зимой, в жару и в мороз.

Произнеся это, Копелев слегка улыбнулся. Я знаю, что он не любит, так сказать, торжественной замазки славословий. И уж если сейчас заговорил так, то не бахвальства ради, а только потому, что действительно вправе был гордиться такой постоянностью эффективных усилий бригады. Вот уж воистину бригада всегда и везде выдерживала железный график!

Я смотрел на Копелева, слушал его и подумал, что вот не упасть духом в такой трудной обстановке, в какой он очутился в Ивановском, мобилизовать волю свою и бригады, выдержать заданный темп и к тому же подготовить коллектив к еще более высокому ритму монтажа — это и значит проявить чувство настоящей партийной, рабочей ответственности. Жизнь проверяет человека, когда пробует его характер на излом и характер выдерживает испытание.

— У меня есть новость приятная, можно сказать — новогодний подарок, — заметил Копелев, когда мы прошлись по строительной площадке, — я затем, чтобы осмотреть корпус, он — чтобы согреться, мы уже замерзли, разговаривая и стоя на одном месте.

— Какой же это подарок? — заинтересовался я.

— Скоро мне дадут трехкомнатную квартиру.

— Ого! Где же?

Я искренне обрадовался за Копелева, старая квартира в Кунцеве становилась тесной для семьи Владимира Ефимовича.

— Рядом с нашим управлением, на Пресне.

— Ну, значит, будет близко к нашему Дому литераторов. Так что пожалуйста на огонек в Московскую писательскую организацию. Мы сможем встречаться чаще, — заметил я.

Должен сказать, что, из месяца в месяц наблюдая жизнь копелевской бригады, я, признаться, порою даже удивлялся тому обстоятельству, что загруженность бригадира общественными и государственными делами ни в коей мере не отражается ни на его трудовом авторитете в среде товарищей, ни на производительности самой бригады.

Как хорошо отлаженный механизм, она не сбивается с ритма и в отсутствие руководителя, его стиль неукоснительно поддерживают то Большаков, то Бондаренко, то Максимов, да и сами монтажники уже не могут работать по-иному, втянулись в ритмичный монтаж, а привычки, как известно, становятся частью нашей натуры.

В ту зиму Владимир Ефимович учился на втором курсе вечернего факультета Высшей партийной школы при ЦК КПСС. Каждый понимает, что так работать, как работает Копелев, да еще и учиться на вечернем факультете, слушать три раза в неделю лекции, сдавать экзамены, выполнять разные общественные и депутатские поручения — это означает жить с полным напряжением, с максимальной выкладкой всех своих сил.

И поэтому, не скрою, с некоторым опасением услышать печальный вздох, я спросил: как сейчас обстоят дела с учебой, не запустил ли Владимир Ефимович сдачу экзаменов?

— Нет, не запустил, сессии сдаю нормально, — сказал он и, опять сняв рукавицу, потер пальцами свои пунцовые от мороза щеки.

Я почувствовал, что этот ответ доставил Владимиру Ефимовичу новое явное удовольствие, должно быть, от сознания того, что жить вот так, как он, все и везде успевать — это ведь тоже своего рода категория таланта, которая под стать натурам сильным и целеустремленным.

Памяти друга

После Ноябрьских праздников семьдесят первого года Суровцев отправил жену в родильный дом. Теперь вставал на полчаса раньше, чтобы приготовить завтрак себе и дочери Ирине, школьнице. В шесть утра уже звонил дежурной сестре.

В такую рань спят даже в роддоме. Напрасно Суровцев пытался объяснить, что позже со строительной площадки ему будет трудно звонить, ибо там нет еще и телефонов, а действует только радиосвязь, сестры все равно ворчали на нетерпеливого и докучливого папашу.

У Суровцева родился сын-наследник. Решили назвать его Антоном. Теперь Анатолий Михеевич после смены каждый день бывал в больнице. Частенько его сопровождал кто-нибудь из монтажников.

Этот хмуроватый денек с утра начался снегопадом. Словно мелкая, белая крупа просеивалась сквозь облачное небо. Монтировать панели было нелегко, и бетон и металл скользили в руках.

В начале смены к Суровцеву, перебазировавшемуся в Ивановское, заскочил работавший рядом Логачев и напросился в компанию — навестить жену Суровцева в роддоме.

— Ладно, Игорь, сразу же после партсобрания, — сказал Суровцев. — Часиков в шесть.

А до этого все было обычное — более чем часовая дорога от Винницкой улицы в другой, восточный край Москвы, обычный монтаж здания, неподалеку от того места, где работали бригады друзей — Копелева и Логачева.

Суровцев иногда сам удивлялся: почему строители никогда не жалуются на внешние условия работы, на природу? А ведь кому не ясно, что есть разница между теми, кто работает под открытым небом, и теми, кто в цехах. Требования одинаковые: почасовой график, поток, ритм. А условия — на заводе стабильные, на стройке погодные, переменчивые, капризные. Но такова уж, видно, скромность строителей — не выпячивать особых трудностей своей работы.

«Вот Копелев, — подумал Анатолий Михеевич, — первым в столице взялся осуществлять ритм — этаж за два с половиной дня. И наступившая зима его не остановила. А трудностей прибавилось немало. Как же Копелев «сбрасывает» с графика эти полсуток? Тут ни для кого не было секретов. Копелев набирает скорость на каждой операции, экономит время по минутам за счет четкой организации труда. Иного пути нет, ведь все остальное оборудование, детали, снабжение у всех бригад одинаковые.

А вот желание каждого монтажника работать интенсивнее, упорнее, страстное, побеждающее, желание есть не у всех.

Почему всего этого у Владимира в коллективе больше, чем у меня, пусть не так уж и намного, но больше? Вот до чего надо доискаться», — решил он.

В обеденный перерыв к Суровцеву в прорабку заглянул Логачев. Они были всегда рады видеть друг друга. И по делу, и без дела, хотя бы просто поболтать о том о сем, поделиться новостями. Такое бывает только у людей, которые духовно близки. Суровцев это понимал. Он действительно любил Игоря, как брата.

Впрочем, они никогда не говорили об этом, но если бы кто-либо спросил у Суровцева, на чем стоит их дружба, то он бы сказал, что такие отношения рождаются не от соседства двух строительных участков, не от взаимного обмена разного рода услугами и возможностями. А только тогда по-серьезному уважаешь человека, когда есть, как выражались в старину, «родство душ» и полная нравственная совместимость.

— Какие новости, Игорек? — спросил Суровцев, когда Логачев сел рядом с ним на скамейку.

— А все нормально. Ты мне скажи, как твоя Валентина, как Антон?

— Спасибо, все вроде хорошо.

— Значит, берешь меня с собою? — спросил Логачев.

— А институт? У тебя же сегодня, кажется, консультация?

— Перебьюсь. Ради такого дела пропущу разок. У твоего столяра, у Саши Нертика, взял конспекты. Мы ведь с ним на одном курсе.

— Тогда другое дело, — кивнул Суровцев.

— А потом если я Валюшу в роддоме не навещу, она меня, холостяка, пожалуй, перестанет борщом кормить.

— Не перестанет, она тебя любит, а это, брат, в семье чувство заразительное, как и ненависть, — сказал Суровцев.

Партсобрание прошло без затяжек, в духе собранности и деловитости. К тому же это был тот случай, когда цифры звучали выразительнее слов, подводились предварительные итоги работы бригад за первый год пятилетки.

Докладывал Владимир Павлюк, один из трех братьев Павлюков, работающих в одном комбинате. Суровцев хорошо знал всех троих. Это были его погодки, а теперь уже почти ветераны комбината. Владимир и Николай начинали монтажниками у Игоря Логачева в бригаде, младший, Олег, после службы во флоте работал электриком в соседнем управлении.

Трое рабочих в современной семье — явление не столь уж частое. А если вспомнить, что Павлюк-отец, тоже рабочая косточка, строил мосты по всей стране, а когда его монтажный отряд перевели в Москву, то поставил здесь два моста — Ногатинский и Метромост, мать Павлюков работала в том же отряде арматурщицей...

Суровцев говорил своему парторгу:

— У тебя не просто семья, а поднимай выше — настоящая рабочая династия.

Общественная, да и партийная жилка сильнее билась в характере старшего брата — Владимира. Он был общительным по натуре, выдержанным и спокойным. Улыбка утепляла его добродушное, круглощекое лицо.

Владимир быстро «пошел» по общественной линии, сначала стал председателем постройкома, а затем и освобожденным секретарем партбюро. В управлении его любили за простоту и доброжелательность, за то, что «свой», все понимает и знает и умеет, как говорится, «работать с людьми». А без желания влезать по-человечески в душевные дела рабочих нет и эффективной партийной работы. Павлюк учится заочно в том же строительном институте, где и Логачев.

Предварительные итоги работы, прозвучавшие на партсобрании, рисовали знакомую картину. Никто не удивлялся тому, что по-прежнему впереди оказалась бригада Копелева.

Копелева все поздравляли с успехами, а Суровцева с новорожденным.

Павлюк сказал, что на втором месте находится пока бригада Суровцева, на третьем — Логачева.

— Теоретически вы еще можете меня догнать за оставшиеся полтора месяца, — сказал Копелев своим друзьям после собрания.

— А ты что, собираешься загорать с бригадой до самого Нового года? — удивился Логачев.

— Нет, работать.

— И позволишь себя обогнать?

— Никогда! — быстро отрезал Копелев.

— Тогда чего же ты? — удивленно пожал плечами Суровцев.

— Я же сказал — теоретически можете, а следовательно, хочу вас мобилизовать.

— Ну, смотри, Володька, дождешься, мы тебе пятки крепко поджарим, вот только надо разозлиться хорошенько, — заявил Игорь, немного задетый тем вызовом, который бросал им Копелев с уверенностью в своей силе, а может быть, действительно желавший подзадорить, по-деловому «разозлить» своих друзей.

— Вот и жмите, ребята, вовсю, семафор открыт, желаю успеха! — невозмутимо напутствовал их Копелев.

На последовавшее же за этим предложение Игоря «зайти посидеть», чтобы отметить достижение копелевской бригады и рождение наследника у Суровцева, Копелев сказал, что вечер у него уже расписан, в другой раз с удовольствием, а пока просит Толика принять самые горячие поздравления.

В «стекляшку» «Олень», что находится вблизи площади «Восстания», зашли Анатолий и Игорь. Посидели часок.

— За твоего Антона Анатольевича Суровцева, за рабочую косточку. Пусть растет большим и добрым, пусть станет настоящим человеком! — поднял рюмку Игорь.

— Спасибо! Я давно ждал сына, знаешь, Игорь, и сейчас очень счастлив, — растрогался Суровцев.

— Ну вот и хорошо, счастливые минуты надо стараться продлить, счастьем надо дорожить, это прекрасно, когда человек счастлив! — сказал Игорь прочувствованно. — В общем, будем здоровы!

Посидели хорошо, с удовольствием, по-доброму размягчив души, которые и без водки всегда у них настраивались на искренность и доверительность. В этих скромных, демократических закусочных всегда больше всего рабочего люда. И шумновато, ибо громко говорят за каждым столиком. Однако веселый, возбужденный гул не раздражает, а даже, как это ни странно, помогает каждой компании за своим столиком углубиться в свою беседу.

Анатолий и Игорь говорили о том о сем, как обычно, все-таки больше о своей работе и разных событиях в управлении, о заочном институте. Игорь мягко корил друга за то, что тот никак не возьмется за свое дальнейшее образование, но и сам при этом жаловался, что здорово устает, «вкалывая» на два фронта, и частенько клюет носом, засыпая на вечерних лекциях и консультациях.

Из закусочной отправились в роддом. Анатолий сунул в авоську с продуктами записку жене, где и Игорь приписал свои горячие приветы-поздравления. Окна палаты на четвертом этаже выходили во двор, там на снежку уже топталось несколько счастливых папаш, и, хотя было уже темно, два друга долго махали шапками, стараясь разглядеть через освещенное окно чьи-то сплющенные носы и лбы и подносимые к окну большие белые кульки с младенцами.

Выйдя из роддома, расстались. Игорю надо было еще завернуть к какому-то приятелю «на огонек». Анатолия ждала дома дочка...

...То, что случилось потом, то, о чем Суровцев узнал только через полтора суток, показалось ему таким неправдоподобным, таким нелепым и ужасным, что его словно молнией ударило. Анатолий Михеевич не мог продолжать смену и с ноющим сердцем раньше времени уехал домой.

А случилось вот что. Игорь Логачев после того, как он расстался с Суровцевым, выйдя из дома приятеля, взял такси и поехал к себе. Такси он остановил около дома, но на противоположной стороне. И начал переходить улицу. Был уже поздний час. На Логачева неожиданно налетел быстро мчавшийся грузовик, ударил в спину. Через несколько часов Игорь Иванович скончался в больнице.

Суровцев потом и не стремился узнать все подробности несчастного случая. Да и какая уже теперь разница, была ли здесь в чем-то оплошность Игоря или же вся вина пала на водителя. Выяснением этого занялись те, кому положено. В управлении об этом тоже старались не говорить, все равно ничего не изменишь.

Суровцев долго ходил словно бы с тяжелым камнем в груди, хотя и работа шла, как всегда, в силу заведенного уже на много лет автоматизма навыков. Но, как замечали многие, глаза его потухли. Обычно приносящий удовлетворение и радость труд отзывался в душе и в теле только гудящей усталостью.

Никто Суровцева на стройке не утешал, все были ошеломлены и удручены известием. Но в таких случаях жест, взгляд, даже просто глубокий вздох при молчаливом рукопожатии красноречивее слов.

Кто-то рассказал Суровцеву, что у Игоря не оказалось в тот вечер при себе документов, а санитары «скорой помощи» нашли только тетрадь с конспектами, принадлежавшую студенту-заочнику Александру Нертику. Так, под этой фамилией Нертик, Игорь и лежал в морге, пока в больницу не приехали товарищи из управления. Эта подробность врезалась в память Суровцеву. Игорь до последнего дня жил с полным размахом своей динамичной, целеустремленной натуры, связывал с учебой большие планы — нелепая случайность остановила все.

Игоря Ивановича Логачева хоронил весь комбинат. В те дни вечером мне позвонил Володя Копелев и спросил:

— Анатолий Михайлович, вы слышали, какое у нас несчастье в управлении? Погиб Игорь Логачев, — тяжко выдохнул Володя. — Какой был парень, какой строитель и человек!

Я был поражен и не хотел верить этому.

Спустя некоторое время узнав обо всем более подробно и слушая рассказы о Логачеве Суровцева, Копелева, Масленникова, я не раз думал о том, что, когда уходит из жизни человек достойный и уважаемый, потом всегда кажется, что ты уделял ему недостаточно душевного внимания, чуткости и просто мало узнал из того, что мог бы узнать, чтобы обогатить свое представление о его жизни, работе. И на этот раз я сам не избежал такого же ощущения невосполнимой потери. Ибо всякая деятельность — неповторима, будь то ученый или артист, космонавт или бригадир строителей.

Все горевали об Игоре Логачеве, но больше всех, я думаю, Суровцев. В те же дни, получив полное одобрение жены, он решил дать новорожденному сыну имя не Антон, как его уже начали называть, а Игорь. В честь Игоря Ивановича Логачева. Так подрастающий мальчик будет всегда напоминать Анатолию Михеевичу и Валентине Петровне человека, которого они любили и вот таким образом как бы навсегда оставили в своей семье.

Своим, родным человеком Суровцевы считают и мать Логачева, часто ее навещают. Все друзья Игоря Логачева, вся суровцевская бригада окружила мать Игоря Ивановича сыновьей заботой.

Вскоре по своей инициативе Суровцев начал собирать среди работников управления деньги на хороший памятник Логачеву, который затем и был установлен на Востряковском кладбище.

Раскройте подшивки московских газет — и вы увидите, что в течение многих лет, пока Логачев возглавлял свою бригаду, его имя часто появлялось в рубриках, рассказывающих о замечательных строителях нашей столицы.

Я слышал его голос по радио, телевидению, рабочая популярность Игоря Ивановича в управлении, комбинате, во всей московской семье строителей лишь немногим уступала известности Копелева, Затворницкого, Злобина. И мне бы хотелось, чтобы эти идущие от сердца строки послужили бы доброй памяти о том, кто за свой сравнительно короткий рабочий век оставил добрый след на земле, славно потрудился для счастья людей и построил много домов и кварталов в нашем великом городе.

Вечерняя беседа

Копелевская бригада еще трудилась в Ивановском, когда Владимиру Ефимовичу предложили съездить в Германскую Демократическую Республику как участнику международной конференции, посвященной вопросам профессиональной ориентации молодежи в труде. И он согласился.

Владимир Ефимович рассказывал мне потом, с каким удовольствием в Берлине он участвовал в работе конференции. Ведь проблема того, как лучше привлечь молодых людей в сферу строительства, при колоссальном его размахе во всех социалистических странах ныне повсеместно важна и актуальна.

А потом была поездка в Америку, о которой я уже писал, а когда Владимир Ефимович вернулся домой, то узнал, что награжден орденом Ленина за успехи в строительстве, за досрочное выполнение производственных планов.

Вскоре последовали еще две поездки: в Финляндию — с делегацией ВЦСПС и в Монголию — с делегацией Верховного Совета СССР.

Весь этот год был для Копелева удачным, как бы хорошим запевом на всю девятую пятилетку.

Когда бригада Копелева закончила свою работу в Ивановском, ее летом 1972 года вновь на некоторое время вернули на экспериментальную площадку в Вешняках-Владычине. Кран все еще находился в стадии промышленных испытаний. На площадку приезжали различные делегации, гости. В управлении решили, что именно копелевская бригада сможет лучшим образом использовать потенциальные возможности крана, покажет высокий класс работы.

— Вот всегда так, — заметил по этому поводу Владимир Ефимович, — где самый трудный участок, туда и Копелева. Знают, что не запаникую, да и все ребята не ударят лицом в грязь при любых обстоятельствах.

С помощью нового крана бригада смонтировала в Вешняках-Владычине целиком девятиэтажный дом. А затем новый маршрут в юго-западном направлении от Вешняков-Владычина в строящийся жилой район, который называется Печатники.

Здесь новый фронт работ, новые дома и кварталы, которые предстояло смонтировать бригаде. Туда же в Печатники, как выразился Владимир Ефимович, «перескочил со мною и новый кран». И Копелеву стало ясно, что теперь уже судьба эксперимента прочно отдана в руки его бригады.

И снова, как и прежде из Вешняков-Владычина, из Ивановского, теперь из тридцать четвертого квартала Печатников стали поступать в Домостроительный комбинат и появляться на страницах московских газет сведения о замечательной работе монтажников.

Так, двадцать седьмого октября семьдесят второго года газета «Московская правда» сообщила, что бригада, «...возглавляемая депутатом Верховного Совета СССР В. Копелевым, сдав в эксплуатацию сорок три тысячи квадратных метров жилой площади, завершила свое годовое задание. Все дома приняты с оценкой «хорошо». В оставшееся время до конца года бригада обязалась сверх плана выстроить целый жилой корпус».

Почти за десять дней до Октябрьских праздников бригада завершила годовое задание. И все дома приняты с оценкой «хорошо».

За неделю до того, как я прочел эту заметку в газете, позвонив вечером домой Владимиру Ефимовичу, я узнал, что он только утром вернулся из дальней поездки по Австралии и Новой Зеландии, на обратном пути побывав в Индии и Сингапуре.

Был воскресный день, Владимир Ефимович отдыхал дома, проявлял многочисленные снимки, которые он сделал в поездке, и находился в отличном настроении.

Я это сразу почувствовал по энергии, с какой были произнесены им первые же слова, по тембру голоса, сильному и наполненному бодростью, по той очевидной радости, с какой он встретил мой звонок.

После двух-трех замечаний о здоровье, о женах, о том, все ли у меня и у него «в порядке», Владимир Ефимович, видно еще не остыв с дороги, тут же заговорил о поездке, о том, какая она была интересная и увлекательная.

— Ну, еще бы! Такой маршрут! Не сомневаюсь нисколько, — сказал я.

— Да уж, это так точно! Заходите на стройку в Печатниках или лучше домой, покажу фото, всякие материалы, поговорим, — предложил Копелев.

— Обязательно, вот выберу вечерок, — пообещал я. — В таких дальних краях не бывал. Побеседуем о вашей поездке.

— Почему только о поездке? Вообще поговорим о том о сем, в общем о жизни, посидим за ужином, будет у нас с вами вечерняя беседа, — сказал Копелев.

Я обещал зайти, как только выберется свободный вечер, а положив трубку, вдруг вспомнил, что, должно быть, перед самой поездкой в далекие края, на Южное полушарие, в те дни, когда его бригада уверенно двигалась к досрочному завершению годового плана, Владимир Ефимович провел одну интересную «вечернюю беседу» со всеми москвичами сразу. И сделал это при помощи нашей столичной вечерней газеты.

Я имею в виду его статью под рубрикой «Доброе имя москвича», которая называлась «Чем больше знаешь...» и была посвящена размышлениям строителя об учебе у книг и у жизни, о профессиональной чести строителя и о нравственной ответственности за гордое имя москвича.

«Нередко говорим мы с ребятами в бригаде, — писал Копелев, — о завтрашнем дне строителя. В наш век, век бурного технического прогресса, отстанешь от времени и сразу чувствуешь, что ты в обозе. Как мы будем работать на новом этапе, на более высокой ступени, — об этом приходится думать постоянно.

Задача превращения Москвы в образцовый коммунистический город требует повышения уровня градостроения, архитектуры, организации строительства, производства. Нам, строителям, надо искать новые пути — новые экономические и технические решения... Без знаний, без изучения лучшего опыта, накопленных в Советском Союзе и за рубежом, не обойтись. Новой высотой станет для нас строительство домов из унифицированных деталей. Вот и стараемся не отставать от жизни, шагать в ногу с нею...»

«..Я не мыслю сейчас интеллигентного человека, — писал Владимир Ефимович, — рабочего или инженера, без постоянного стремления к знаниям, широте кругозора.

К сожалению, встречаются еще среди нас люди, для которых самоцель — диплом или аттестат зрелости. Нередко получается так: скажем, в гидросооружениях инженер разбирается, а пишет неграмотно, потому что технику изучал, а русского языка, без которого и жить невозможно (не иностранный ведь, а свой, родной), хорошенько не знает.

Случайно был в доме у одного молодого специалиста. Знакомство у нас шапочное, на минуту заскочил по делу. Обратил внимание на обилие книг. Стояли они стройными рядами на застекленных полках, развешенных и расставленных этакими зигзагами. Подписные издания — собрания сочинений Голсуорси, Куприна, Диккенса, Мицкевича, Маяковского... Здесь было все, на что подписывали в течение 10—15 лет.

— Читаете? — спросил я хозяина, обводя глазами блестящие корешки переплетов.

— Да нет, — признался он чистосердечно, — когда читать-то? При наших темпах на книги времени не остается. Текучка, текучка. Да и кто собрания-то читает? Больше листаешь периодику — газеты, журналы. Иногда книжка интересная попадется...

Он так и сказал — «листаешь»... Не знаю, какие темпы жизни у инженера, «листающего» периодику, а вот будни нашей бригады — это мне отлично знакомо. И порадовался я от души за наших ребят. В бригаде у нас пятьдесят человек, каждый учится. Шесть наших товарищей скоро инженерами станут... Двое в техникум поступили. Десять — в школу рабочей молодежи. Остальные занимаются в школе технического прогресса. Вот уже три года, как работает эта школа в нашем управлении. Преподаватели вузов читают лекции о прогрессивных методах строительства, новых материалах, достижениях науки, техники...»

...А закончил эту беседу Владимир Ефимович так:

«Столичный житель должен быть человеком высокообразованным, а учиться, на мой взгляд, всегда есть чему. Познавать — понятие это необъятно. Поднимать свое профессиональное мастерство, следить за техническими новинками, передовым опытом, фотографировать, водить автомобиль, играть на музыкальных инструментах, понимать музыку, плавать, кататься на коньках, изучать кулинарное искусство, просто день за днем читать, — мне кажется, что все это и многое другое входит в понятие учиться».

Такова была эта «вечерняя беседа», и я так подробно рассказал о ней с тем, чтобы на какое-то время оставить читателя наедине с Копелевым, с теми его размышлениями, которые давно уже занимают и волнуют его.

К тому же я надеюсь — и это главное — на то, что читатель начинает постепенно убеждаться: Владимир Копелев отнюдь не принадлежит к тем людям, которые порой только лишь на верной дороге стоят, дорогу указывают, но сами по этой дороге не ходят. Нет, как Копелев думает, так он и поступает. Он давно уже привел в гармоническое соответствие свои мысли и реальные планы, свои обещания и дела...

Ночная смена

В этот вечер Копелев пришел домой поздно и лег спать, не досмотрев любимую телевизионную передачу о молодежи, которая напоминала ему о юности, о молодых ребятах в его бригаде, которые были ровесниками тех, кто пел, танцевал, острил на сцене телевизионного театра.

В этот день он готовил для сдачи комиссии очередной законченный отделкой корпус, а тут уж всякой суетни и мороки набегало против обычной вдвойне.

Копелев так «ухайдакался» за рабочий день, что не смог даже, как любил, почитать в постели перед сном. Он и не взял книгу, однако ж все-таки заснул не сразу, а прежде вспомнил об одном интересном разговоре, который произошел у него после обеда по радиотелефону с начальником управления Ламочкиным. Разговор этот касался бригадирской судьбы Копелева.

А вспомнил он вот что. Герман Иннокентьевич расспросил сначала о ходе монтажа, подвозе деталей, о претензиях потока и сетованиях бригадира на плохую работу столовой — еда невкусная, часто холодноватая, возят издалека, да и очереди в столовой, — обещал лично заняться всем этим. И вдруг сказал:

— А тебя, оказывается, любят ребята. И крепко.

— Какие ребята, Герман Иннокентьевич? — не понял Копелев.

— Да твои, все пятьдесят человек горой за тебя встали. Да, встали, поздравляю. На нормативной станции подбили итоги работы комбината за квартал. Твоя бригада вышла на первое место, за тобою Капустин, Суровцев. Хорошо, Володя, так держать!

Копелев молчал, ибо не мог уловить главной мысли начальника управления. Тот говорил сразу о многом — и о бригаде, которая что-то натворила, и об итогах соревнования.

— Герман Иннокентьевич, что там насчет моих ребят, не понял? — спросил Копелев.

— Вот что: раз ты такой хороший у нас бригадир, то у некоторых товарищей возникла идейка — перевести в отстающую бригаду, чтобы ты ее поднял, как свою, воспитал в копелевском духе. Знаешь, есть такой благородный почин — переходить в отстающие бригады.

— Почин есть, но ведь и мы в бригаде не баклуши бьем! — произнес Копелев, удивленный и, прямо сказать, огорченный предложением начальника управления.

— Ты не обижайся, Володя, твои успехи хорошо известны, но и воспитание отстающей бригады не менее важно, если уж говорить по существу, — возразил Ламочкин. — И кто бы тебе помешал выдавать такой же темп в другой бригаде? Это, конечно, было бы труднее, я понимаю. Однако Копелев коммунист! Не так ли?

— Так, Герман Иннокентьевич, но есть же еще и целесообразность. Зачем же так меня сбивать с хорошего дела?..

— Да подожди ты, не ершись, я ведь не договорил, — остановил Ламочкин не на шутку разволновавшегося Копелева. — Я тоже вряд ли бы согласился на такой перевод именно теперь, но вся штука-то в том, что ребята твои как-то узнали об этой задумке — и началось!..

— Что, Герман Иннокентьевич?

— Звонки в управление, в комбинат — и монтажники, и бетонщики, и маляры твои. Не хотим-де отпускать бригадира, зачем рушите бригаду, нам с ним хорошо — и все в таком духе. Коллективная защита, и, я думаю, никем не организованная.

— Никем, — подтвердил Копелев. — Я-то ведь и сам не знал.

— Да, ты вне подозрений, кроме одного — что тебя признала бригада и ценит. А раз у вас там такая дружба и любовь, то неплохо бы вам еще планчик накинуть, — к такому неожиданному заключению пришел Ламочкин. Сказал это посмеиваясь, наверно, больше в шутку.

— Чего там накидывать, мы и так впереди всех!

— Впереди всех в комбинате, а хорошо бы еще быть и впереди всех в Москве. Ну, бывай, работай. — Ламочкин повесил трубку.

Вспоминая этот разговор, Копелев подумал о том, что более всего и волновало, и грело его душу. Вот об этом так стихийно проявившемся, а потому и столь убедительном свидетельстве уважения людей, с которыми он работал в бригаде. Не все ведь разговоры на стройке на уровне парламентских дебатов. И погорячишься, и покричишь, кому-то нервы вздернешь, и тебе вздернут, всякое бывает в работе, он бригадир требовательный! А вот захотели его перевести — и стеной стала вся бригада. Значит, ценят по-настоящему — за труд, за требовательность, за характер...

С этими приятными мыслями Копелев и заснул, а через полчаса его с трудом разбудила Римма Михайловна.

— Тебе звонят со стройки, там все остановилось, нет крановщика, — сказала она.

— Куда же он, к дьяволу, делся? — удивился Копелев, еще и не размыкая век, весь во власти сонной сладкой истомы.

— Ты у меня спрашиваешь? Ночью человеку не дают покоя, — возмутилась Римма Михайловна.

Копелев взял трубку и тут же узнал звонкий голос звеньевого Валеры Максимова, его молодую силу не могло исказить даже то волнение, с каким он прокричал:

— Беда! Стоим, Владимир Ефимович, машинист крана не вышел на работу.

— Заболел?

— Неизвестно. Телефона у него нет, а живет далеко.

— Да, ситуация! — вздохнул Копелев.

Машинисты подъемных башенных кранов принадлежали к одному из трестов механизации, которые обслуживали Домостроительный комбинат. И хотя зарплата машинистов зависела от выработки бригады, все же Копелев не имел над ними непосредственной административной власти. Он был только со всеми в добрых, дружеских отношениях да еще с ним как с бригадиром согласовывали всякого рода служебные перемещения машинистов. Так вот, несколько дней назад четырех лучших рабочих взяли на другой участок, а ему прислали молодого, малоопытного, к тому вот еще и ненадежного парня, не посчитавшего даже нужным предупредить, что он не выйдет на работу.

— У нас горит смена, Валера! — произнес Копелев хотя и по обыкновению спокойно, но со всей той мерой недовольства и злости на машиниста крана, которые были понятны звеньевому Максимову. — Кто из наших машинистов сейчас дома? Бобков — сменился с утренней смены. Он где живет — в Сокольниках? — рассуждал вслух Копелев, понимая, что надо принять такое решение.

Максимов тяжело дышал в трубку, — видно, запыхался, пока бежал от участка до телефона на станции мето. Не мог же звеньевой отойти от трубки без ответа Копелева, а Копелев, повесив трубку, спокойно лечь спать. Нет, это исключалось. Какой уж там сон, душа будет не на месте.

— Вот что, Валера, я одеваюсь и лечу к Бобкову всеми видами транспорта, что поймаю. А вы пока займитесь там чем-нибудь, чтобы не сидеть без дела. Может быть, щели кое-какие забетонируете. В общем, действуйте по обстановке. Ну, ждите меня, — закончил разговор Копелев. Он принял решение и стал одеваться быстро, по-солдатски, как по тревоге умел одеваться за считанные доли секунды, когда служил в авиационной части.

Римма Михайловна, наблюдая за ним, только вздохнула один раз глубоко и сокрушенно.

— Если Бобков не поедет, ты полночи пробегаешь, а в полшестого вставать на смену. Ты подумал об этом? — сказала жена.

— Как это не поедет! Не верю. Ты не знаешь наших ребят, — ответил Копелев, схватил со стола кепку и на цыпочках, чтобы не разбудить сына, быстро прошел по коридору. — Спокойной ночи! — пожелал он.

— Вот уж действительно — покой нам только снится, да и это редко, — хмуровато пошутила Римма Михайловна.

Время приближалось к одиннадцати вечера. Москва затихала, и в предночном Кунцеве, на Ярцевской улице, людей было уже не больше, чем машин. Они скользили по асфальту со стороны Рублевского шоссе и улицы академика Павлова.

Копелеву нравилось место, где он жил, нравилось тем, что здесь было тише и малолюднее, меньше шума и толкотни, чем в центре, больше простора и чистого воздуха. Он ведь сам почти что все время строил дома на окраинах, умел различать, да и проникся любовью к своеобразию, особому обаянию окраинных микрорайонов, соединявших в себе все достоинства современной цивилизации с богатством еще не тронутой разрушением природы, массивами лесов, парков, водоемов и, как в Кунцеве, сравнительной близости голубой излучины Москвы-реки. И то, что было хорошо днем, ночью ощущалось, пожалуй, еще острее, полнее.

Ему повезло, он быстро поймал такси и поехал чуть ли не через всю Москву — в район Сокольнических улиц. Машинист крана Алексей Бобков жил в таком же, как и Копелев, пятиэтажном блочном доме. Спать он еще не ложился и был крайне удивлен столь поздним визитом бригадира.

— Ефимыч, ты? — только и смог выдавить Бобков, отступив на два шага от двери.

— По твою душу, — сказал Копелев. — Только ты не пугайся, просто нужен ты, Лешенька, бригаде до зарезу.

— Плащ снимай, раздевайся, — радушно пригласил хозяин.

— Извини, но это ты одевайся, поскольку на кране нет машиниста, не вышел новенький, адреса я его не помню, — сказал Копелев, — и вот, брат, хочешь, стану перед тобой на колени, выручай, чтобы смена не пропала.

— И все? — спросил Бобков, сразу заметно успокоившись.

— Все, — развел руками Копелев.

— А я-то думал, чего такого серьезного. Чайку все-таки попьем, а?

— Ребята ждут, Лешенька, вся смена ждет, дорогой. Ты уж меня прости во второй раз и прими мою сердечную благодарность бригадира, — произнес Копелев, искренне расчувствовавшись, ибо хотя и знал хорошо Алексея Бобкова, а все же ожидал, что тот поломается немного, побурчит, поворчит, а только потом поедет.

На улицу они вышли через пять минут, Копелев не отпускал такси.

— Давай, друг, теперь жми в Ивановское, — дал новый адрес шоферу Копелев. — Время полчаса от силы, смена ждет.

Он чувствовал душевный подъем от удачи, что быстро нашел Бобкова, что тот не кочевряжился и не мотал нервы, а тотчас согласился, и вот сейчас они с удовольствием курили, развалившись на заднем сиденье машины.

— Слушай, товарищ, ты видел таких работяг, которые на смену в такси едут, да еще через всю Москву? — спросил Копелев, от хорошего настроения почувствовав потребность поболтать с шофером. — Если не видел, то посмотри на нас, чудаков.

— На свои деньги катаетесь? — Шофер поинтересовался не без удивления.

— А на чьи же!

— Сильны! Да вы не рабочие!

— Как так? А кто же, по-твоему? — оживился Бобков.

— Мало ли кто!

— Да нет, рабочие, самые настоящие. Машинист у меня не вышел на работу, везу замену. Вопрос принципа. Обещали — надо сделать план.

— Раз обещали, другое дело, — сказал шофер. — Слово надо уважать. Это дороже денег.

— Вот именно, ты хорошо сказал. У нас ведь как бывает, — рассуждал Копелев, подогретый задевающим за живое разговором с шофером, — оправдал слово — верить будут, а соврал, обманул — кто тебе еще поверит! Как себя поставишь среди людей, так к тебе и относиться будут.

Рабочее слово, я думаю, — продолжал Копелев, — должно быть и для себя, и для других прочно и верно, как Указ Верховного Совета.

— Ишь ты, как сечешь словами, аж искры летят! — сказал шофер и даже обернулся за рулем, чтобы разглядеть получше Копелева: сразу чувствуется — человек с весом.

— Ефимыч у нас мужик-кремень! — Бобков произнес это уважительно, с той полнотой выражения доброго чувства к бригадиру, которое не оставляло сомнений в искренности.

— Кремень, кремень! — подхватил шофер.

— Да бросьте вы, ребята! — махнул рукой Копелев. — Какой я кремень? Обычный рабочий, совесть имею, только и всего.

Так, с разговором, в дороге они скоротали время.

По ночным пустынным улицам такси бегут почти без остановок. Когда приехали в Ивановское, было уже около полуночи.

— Давай, Лешенька, в свой скворечник бегом. Час потерян, но почти еще вся смена впереди.

— Сработаем, — кивнул Бобков, — только вот что, Ефимыч: половина за такси — с меня.

— С какой стати?

— По-товарищески.

— Да иди ты знаешь куда! — вдруг рассердился Копелев. — Это я тебя с постели поднял, а не ты меня. Понял?

— Ладно, ладно, не кипятись, береги нервы для личной жизни. Я пошел на кран, — сказал Бобков примиряюще. — Вызывай монтажное звено.

Но монтажники давно уже с нетерпением ожидали Копелева.

— Вот видишь, привез человека, — сказал Копелев звеньевому Максимову, который, заметив такси, первым подбежал к бригадиру. — Да и сам вам помогу. Только начнем в темпе, Валера, в хорошем темпе.

— Ай да бригадир у нас, молоток! — с восхищением произнес Валерий. — Такого поискать еще.

— Ладно болтать-то попусту. Двинулись! — скомандовал Копелев и пошел впереди звеньевого к двери крайнего подъезда. Шагая отсюда по маршевым лестницам, можно было подняться на девятый этаж монтируемого здания.

В картине ночной стройки есть что-то притягательное. Прожекторы ярко освещают площадку, электрические блики скользят по белым бетонным плитам, горит красная звездочка на шпиле башенного крана. И кажется, что она плавает высоко в небе, сдвигаясь то влево, то вправо, словно бы это огни самолета, летящего в темной бездне неба.

А если с высоты девятого этажа посмотреть вокруг, то в любом строящемся районе Москвы увидишь ночью сотни прожекторов и светящихся звезд на башнях кранов, огни на этажах — море огней. Дышит, не затихает ночная строящаяся Москва!

Копелев теперь редко выходил работать в ночную смену, если не было на то особой нужды, его задача в утреннюю пору — организовать все так, чтобы ритмично шло дело во всех трех сменах. Но когда был простым монтажником, он работал и ночью. Поэтому знал по собственному опыту, что в ночных сменах монтажникам все же выпадает большая нагрузка, чем днем. И не физическая это прибавка нагрузки, а скорее нервная. Ночь есть ночь, и как бы ты ни разогревался в движениях, а все-таки если присел где-нибудь отдохнуть, то и сразу клонит ко сну и приходится усилием воли стряхивать с себя это наваждение.

А с другой стороны, ночью всегда прохладнее и воздух свежее, тише кругом и думается лучше, тянет к размышлениям. Копелев едва взобрался на девятый этаж, как тут же взялся за дело, зная, что уже одной своей энергией он возбудит в монтажниках такое же желание работать в охотку, с огоньком и страстью, втянуться в ритм. Схватив лопату, он укладывал бетонную постель под плиты, устанавливал струбцины, проверял насосное устройство бетонного узла.

— Привет, Ефимыч! — услышал Копелев знакомый голос у себя над ухом и почувствовал, что чья-то рукавица коснулась его плеча. Обернулся и удивился. Рядом стоял его заместитель по бригаде Коля Большаков.

— А ты почему не давишь подушку дома? Бессонница замучила?

— На это не жалуюсь. Меня Валера вызвал, — Большаков кивнул на звеньевого. — Боялся, что до тебя не дозвонится, мне первому звякнул.

— Не хотел беспокоить начальство? — Копелев неодобрительно покачал головой. — Ты что же, тоже на такси?

— Да нет, наш же панелевоз подкинул. Ты, Ефимыч, не сердись, я ведь немного машинист, в крайнем случае мог бы сесть за рычаги крана.

— А кто бы тебе это разрешил?

— Никто, Ефимыч, никто. А ночью-то и спрашивать не у кого.

— Это вы бросьте, ребята, тут я вас прошу без самодеятельности. Кран — это есть кран!

Копелев опустил лопату и даже пригрозил пальцем Большакову, а заодно на всякий случай и Максимову, но угроза его была несерьезной. Копелев знал, что Николай, старый его друг, дисциплинированный человек, которому он часто доверял бригаду, уезжая в командировки, никогда не нарушит инструкцию.

— Валера, — спросил затем Копелев, — ты что делал, пока кран стоял? Загорал под прожектором?

— Что я, прохиндей? — Максимов немного даже обиделся. — Я ребят организовал, столярку подтаскивали сюда.

— На себе? На девятый этаж?

— Кран-то стоял.

— Ну, стахановцы! Один не спит, прибежал не в свою смену, другой на горбу таскает окна, двери. — Копелев развел руками, и трудно было определить, одобряет ли он это или нет. — Вы пуп свой не надрывайте без особой нужды. Понятно?

Вместо ответа Максимов сказал, что он и монтажники Миша Маган, Вячеслав Шаламов и сварщик Петр Ябеков за это время оборудовали около подкрановых путей площадку для ящиков с цементным раствором, положили вокруг бетонные плиты, чтобы раствор не выплескивался на землю.

— Видел. Молодцы, по-хозяйственному, — похвалил Копелев. — А вот ты когда возился там, около склада панелей, ничего не заметил?

— Нет. А что? — спросил Максимов.

— Я вот остроглазее тебя, даром что ночь и темновато. Даже на глаз заметил, там одна плита искривлена.

— Кривуля, точно, — подтвердил подошедший к ним Маган.

— Да разве одна такая? Иной раз за смену десяток бракованных деталей наберется, а ты ровную стенку из них делай. Куда только на заводе ОТК смотрит! — взорвался Максимов.

— Куда надо, туда и смотрит, чтобы побольше продукции сдать, — мрачновато обобщил Маган. — Написать надо на них, как это...

— Рекламацию, — подсказал Копелев.

«Стандарт — это эталон, это страж качества, — подумал Копелев, — а тут даже плита искривлена. Какой уж тут стандарт!»

— Да ведь писали и говорили не раз на всяких собраниях, — ответил он монтажнику. — Тут дело сложнее, как я понимаю. С одной стороны, на заводах оборудование кое-где устарело, штампы поизносились, а с другой — психология укоренилась такая, знают ведь и приучены к тому, что отступление от стандарта, от ГОСТА им простят, а срыв плана — никогда. Вот так и поступают, применительно к обстоятельствам. Понял, Миша?

— Понял, но от этого не легче, — пробурчал монтажник.

— Эх, времени нет заняться как депутату всем этим, а под лежачий камень вода не течет, — сказал Копелев Максимову в тот момент, когда они вдвоем удерживали в ровном положении раскачивающуюся на стропах плиту. Ее надо было точно посадить на цементную подушку.

— А ты выступи где-нибудь с такой критикой, Ефимыч, — подсказал Максимов.

— Это правильно, — согласился Копелев и неожиданно спросил: — Как с твоей квартирой дела? Получаешь?

— Весь отпуск пробегал со смотровой. Не нравится мне то, что предлагают. Решил ждать.

— Ну, давай жди. Раз имеешь твердый характер. В общем-то правильно, квартира на многие годы, а если не нравится, то это как с нелюбимой женой жить. Кисло!

Максимов посмеялся, но все же попросил «товарища депутата Копелева» не оставлять своих хлопот о новой квартире звеньевого.

— Ну кто же тебя оставит, чертушку! Не дрейфь, Валера, — весело сказал Копелев, — будем исправно делать свое дело, оно постепенно и все другое за собой потянет. Это я насчет качества. Я считаю, что скоро каждый почувствует, что хорошо, качественно работать выгодно, а плохо невыгодно. И такая обстановка всем, как говорится, перелопатит сознание.

— Хорошо бы так, Ефимыч, — сказал Максимов.

Так, разговаривая, когда это было возможно, то стоя рядом, то чуть поодаль, — ночью на строительной площадке тише, чем днем, и голоса звучат резче, — монтажники привычно делали свое дело. Бобков подавал краном на девятый этаж панели. Максимов, Маган и Шаламов встречали их еще в воздухе, направляли на уготованное им место. Сварщик Ябеков, ходивший с металлической лестницей на плече, едва устанавливали панель и еще не успевали отбросить крючки тросов крана, подставлял лестницу и быстро приваривал металлические прутья.

Копелев и Большаков или же помогали монтажникам «лепить этаж», а бетонщикам заделывать швы между панелями, или же занимались своим главным делом — организацией производства, налаживали взаимодействие монтажных и отделочных звеньев, ритмичную подачу на все этажи необходимых материалов.

Звено Максимова дружно работало до рассвета. Когда же первые лучи солнца позолотили сначала шпиль башенного крана, а потом поползли по свежевыложенным блокам наружных и внутренних стен здания, когда веселые солнечные блики заиграли на металлических предметах — на стропилах подъемника, на касках монтажников — и словно бы легким раствором желтка кто-то смазал кучи песка и глины на бетонном полу этажа, Копелев с удовольствием увидел, что в ночную смену звено Максимова сработало как надо.

И хотя начали с опозданием часа на полтора, а все же из заданного ритма бригада не вышла. Ритм — этаж в два с половиной дня — выдерживался железно.

Незадолго до прихода утренней смены Копелев, почувствовав усталость, сказал звеньевому:

— Мне еще дневную смену отстоять. Спущусь-ка я в прорабскую. Там никого нет. Знаешь, как в армии говорили, хорошо бы, братцы, подавить подушку минут этак сто — сто пятьдесят.

— Там же подушки нет, — напомнил Максимов.

— А ты мне свой ватник дай, сверну в рулон на скамейке. Не привыкать, по-солдатски. А тебе, Валера, всем ребятам и особенно Леше Бобкову за сознательность горячее спасибо, как говорится, от лица службы. Бывайте! — сказал Копелев и, спустившись с девятого этажа, пошел к домику прорабской.

На берегах Дуная

— Наш главный инженер управления Легчилин недавно вернулся из Будапешта, — сказал мне Копелев.

— Интересные у него впечатления?

— Как вы думаете! Люди приобретают международный строительный опыт. Там, кстати говоря, есть домостроительный комбинат, похожий на наш.

— Техническая копия?

— У заводов генеральная схема наша, ну, в деталях есть, конечно, разница. И родные братья чем-то отличаются друг от друга.

Разговор этот происходил на площадке Владимира Ефимовича в тот день, когда его бригада закончила монтаж дома на два дня раньше срока. Я уже не помню точно, как возник разговор о Будапеште, но говорили мы о графиках, о НОТ и о том, что ритмичную работу нередко еще ломает неравномерная сдача домов, слабая вначале и спешная, иногда даже авральная, в конце месяца и особенно квартала. Ибо отчетность у строителей принята поквартальная.

— Ритм, ритм! — произнес Копелев. — Если бы ритм не нарушался, мы могли бы добавить еще минимум десять процентов производительности.

Я вспомнил тогда о существующей, к сожалению, еще практике «раскрепления» комбинатовских сотрудников в конце месяца по объектам, чтобы они подгоняли монтажников, выбивали с заводов детали, — одним словом, максимально форсировали сдачу домов государственной комиссии, И спросил у Копелева, не ездят ли к нему.

— Ко мне толкачей не присылают!

Он ответил резко, явно недовольный уже одним тем, что такой вопрос вообще мог возникнуть, ибо его, очевидно, сердило и задевало признание, которое Копелев невольно должен был сделать. На другие-то участки действительно ездят такие «уполномоченные».

— Ритм, ритм и качество! Между прочим, одно связано с другим! — повторил он. И тут же, верно по какой-то ассоциативной цепочке мыслей, он снова вспомнил о будапештской поездке. — Поговорите с Легчилиным, — посоветовал Владимир Ефимович.

Легчилина я увидел здесь же, на строительной площадке. Стройный, издали похожий на темноголового юношу, он быстро шагал от монтируемого дома к фундаменту нового здания, которое готовилась монтировать копелевская бригада.

— В Будапеште мы подписали договор на сотрудничество с предприятием номер сорок три «Панель». Уже само название вам, я надеюсь, многое говорит. Ездили туда целой делегацией от комбината. «Панель» строит сейчас, по сути дела, всю жемчужину Дуная — так называют сами венгры прекрасный город Будапешт.

Легчилин начал рассказывать сразу и охотно. Лицо и глаза его оживились, я почувствовал в нем даже воодушевление, хотя обстановка вокруг была самая что ни есть рабочая. И это ли не было верным признаком того, что Легчилин обогатился в этой поездке ценными впечатлениями!

— Генеральный директор комбината Янош Кишвари, — сообщил он мне, — видная фигура в Будапеште, ибо все массовое крупнопанельное строительство в городе в его руках. Кишвари знают там, пожалуй, даже больше, чем министра. Вы представляете себе, — продолжал Легчилин, — они там на заводах так подогнали, так отфрезировали все наше оборудование, что штампы у них теперь формуют детали почти с авиационной точностью.

Тогда мне показалось, что в этом замечании есть некая доля образного преувеличения. Но было несомненно то, что заводы железобетонных изделий в Будапеште произвели на Дмитрия Ефимовича хорошее впечатление. И культура труда, и точность штамповки на уровне машиностроительных предприятий, и то, что железобетонные заводы удобно расположены на берегах Дуная, где рядом песок и гравий и другие инертные материалы, необходимые для производства изделий. И то обстоятельство, к которому Легчилин несколько раз возвращался, — что заводы находятся близко от районов новой застройки и нет там таких огромных расстояний для панелевозов, как в Москве.

Одним словом, многое в Будапеште, видно, порадовало его инженерное сердце строителя.

Но, признаться, только одно не пришло тогда мне в голову. Просто я не знал в тот день на строительной площадке, что пройдет совсем немного времени — и я смогу проверить своими наблюдениями выводы Дмитрия Ефимовича. И, приехав в Венгрию, увижу во многом похожие на наши, московские новые районы Будапешта, застроенные крупнопанельными домами, смогу ходить по этим кварталам, бывать на строительных площадках, в цехах заводов железобетонных изделий в самом Будапеште и на его окраинах.

На завод номер три предприятия «Панель» от гостиницы «Астория», где я жил в центре Будапешта в 1970 году, надо ехать сначала на двух трамваях, затем в районе Альялфельд-уймешт пересесть на автобус.

Альялфельд — рабочий район и по номерам, принятым в Будапеште, 13-й район, богатый революционной историей и пролетарскими традициями. Автобус отходит от небольшого базара на площади, носящей имя Стахановской, и это тронуло мое сердце писателя рабочей темы, так же как и запомнился небольшой уютный базар с почти рубенсовским изобилием красок и сочных, ярких фруктов Венгрии.

Что же касается архитектурного многообразия, красок самих улиц, витрин и реклам, то они здесь несколько глуше, чем в центре, дома скромнее и вскоре начинают чередоваться с длинными каменными заборами и производственными коробками заводов.

Корпуса машиностроительного предприятия «Ланг», Электролампового завода, судостроительных верфей, железнодорожных депо тянулись и слева и справа от широкого полотна шоссе, образуя тот внушительный индустриальный пейзаж, который так хорошо знаком мне по многим промышленным центрам нашей страны.

И, глядя на него, присматриваясь к ритму жизни этого района рабочего класса Будапешта, я подумал о том, что рабочие окраины всюду и всегда, видно, не случайно многое сближает. В этом есть свой социальный и классовый смысл. Как и в самой рабочей жизни людей разных стран, так и в облике рабочих районов всегда видится больше тождественных, типичных черточек, чем национальных различий, чего не скажешь, конечно, о центральных кварталах городов мира, столь резко различающихся по стилю, духу, истории и памятникам культуры.

Наш автобус катился вдоль осенних, сейчас уже пустынных и немного грустных полей. Кое-где виднелись желтеющие квадраты убранной кукурузы, черные прямоугольники вспаханной под озимые земли, кустарники, редкий лесок, за которыми слева серо-голубой полосой, вспыхивающей яркими блестками на солнце, катил свои воды широкий, спокойный, величественно красивый в любую погоду Дунай.

Если похожи рабочие районы, то заводы уж и подавно, к тому же если они современные и отражают типичные приметы индустриального зодчества наших дней — симметрию и строгую простоту линий, простор и чистоту в цехах, обилие воздуха и света.

Но, шагая с Эндрью Ковачем, молодым референтом по технологии, вдоль пролетов главного корпуса завода, я к этим общим ощущениям мог добавить и радость узнавания знакомого технологического потока, так живо напомнившего мне оборудование и работу наших, московских заводов в Ростокине, на Красной Пресне, на Хорошевском шоссе.

У всякого индустриального свершения есть своя история, и строительные ее страницы в Будапеште имеют прямое отношение к строителям Москвы.

Когда в Венгрии в 1948 году была проведена социализация строительных предприятий, здесь еще в течение двенадцати лет строительные организации возводили и жилые дома, и корпуса заводов. Но с 1966 года наступает дифференциация и в строительство начинает внедряться «чистый профиль». Будущий комбинат «Панель» возводит только жилые дома.

Однако это еще была эпоха, так сказать, допанельной техники. Начало панельной — 1966 год, когда был построен первый завод железобетонных изделий по советскому проекту и с оборудованием, доставленным из нашей страны. С того момента, как говорят ныне в Будапеште, началась новая эра в строительстве Венгрии.

Второй завод, выстроенный здесь, является лицензией фирмы «Ларсен Нильсен» из Дании, а третий, пущенный в начале 1970 года, — вновь по советскому проекту и с нашим оборудованием, еще более современным.

Мне было не только приятно, но и казалось весьма примечательным и существенным то, что в светлых, просторных, чистых цехах завода № З я в полной мере мог ощутить эту благотворную связь через границы, взаимовлияние производственного опыта, родившегося на берегах Москвы-реки и Дуная.

И думать не только о существе технических идей, но и об иных сложных проблемах, которые выдвигает жизнь и требует разрешения на строительных предприятиях и Москвы и Будапешта.

И вот я сижу в жарко натопленной комнате производственного отдела завода за одним столом с Эндрью Ковачем, нашим молодым, учтивым и веселым провожатым по заводу. Он все время что-то чертит на бумажке — типично инженерная привычка. Должно быть, это помогает ему сосредоточиться.

Ему всего лишь двадцать пять лет. Еще школьником по призыву своей комсомольской организации он прибегал на строительные площадки, чтобы чем-нибудь помочь рабочим, и динамика монтажа, атмосфера большого строительства — все это увлекло Эндрью, как увлекает и в Венгрии, и в нашей стране тысячи его молодых сверстников. После школы Эндрью поступил в Политехнический институт, и вот уже три года он технолог на заводе.

Ковач и начал беседу со своих каждодневных забот технолога, который стремится к тому, чтобы работа шла быстрее, эффективнее, чтобы в конвейере оказалось меньше типоразмеров панелей. И хотя это повышает производительность завода, но в конечном счете унификацией и однообразием деталей обедняет возможности архитектуры.

Эндрью прекрасно понимает, что в этом старом споре между поточным методом и архитектурной выразительностью будущих домов и кварталов надо искать те верные пропорции, которые позволят удовлетворительно решить обе задачи.

Вообще, несмотря на свою молодость, Эндрью Ковач показался мне инженером, который хочет смотреть на факты и явления, раздвигая узкотехнологические рамки, понимая смысл больших государственных проблем.

Мой собеседник сказал, что завод номер три не достиг пока запроектированной мощности, но зато другой, пущенный раньше, изготовляет панелей на 25 процентов больше, чем даже было предусмотрено в советском проекте. И на наших новых заводах сплошь и рядом творческий труд коллективов добивается превышения запроектированных мощностей. Как не увидеть в этом стремлении, в этой тенденции общих, характерных черт времени!

Но вместе с тем не только на заводе номер три, но и на других предприятиях не хватает рабочих рук.

— Да, это явление общее, — подтвердил Ковач, — вызванное огромным ростом индустрии в странах социализма. Мы стремимся преодолеть эту проблему. Вот как — это уже сложнее, — улыбнулся Ковач. — Например, мы имеем возможность маневрировать фондом зарплаты. Коллективный договор предусматривает рабочим оплату за час от шести до пятнадцати форинтов. И меньшее число работающих получает больше денег. Вообще хороший рабочий получает больше инженера средней квалификации. Хорошо это или не очень, но это так.

— И не только у вас, и на нашем заводе, — сказал я. — Однако, мне думается, это явление временное, как, между прочим, видится и очевидный предел в стимулировании заработной платой. Физические затраты сил и энергии рабочего должны уменьшаться. Выход, видимо, в ином.

— Ну конечно, в ином — в том, чтобы меньшим числом людей выпускать больше продукции, а для этого максимально механизировать производство. Этим мы и занимаемся, этому и учимся у советской промышленности. Между прочим, — сказал мне Эндрью Ковач, — есть диалектика в каждом положении. Плохо, что не хватает рабочих рук, но это обстоятельство заставляет нас быстрее поворачиваться с модернизацией, с автоматикой. Жизнь заставляет. Большинство наших рабочих, вы видели, молодежь. Это люди образованные, они хорошо справляются с новой техникой.

Молодежи действительно на заводе много, и для тех, кто знает нашу промышленность, это не удивительно. Всюду молодежь выдвигается на передовые рубежи в индустрии.

Я видел много молодых лиц на заводе, хотя там трудятся и кадровые пожилые рабочие. Большинство внешне ничем не отличаются от наших заводских ребят, но есть поклонники, кстати говоря, уже уходящей моды на длинные волосы.

У сушильной печи, где жарко, я видел молодого рабочего с длинными волосами, закрывающими шею. К тому же еще обнаженного по пояс. Яркие огненные блики плясали на его атлетической груди.

И хотя юноша выглядел несколько необычно, он работал быстро, сноровисто, ничем не хуже коротко стриженных своих товарищей.

Молодые голоса слышны и в заводской столовой — помещении ресторанного типа. Здесь действует принцип самообслуживания. Молодые люди внимательно читали многотиражку, рассматривали стенды с фотографиями и доску с объявлениями об итогах соревнования, где значились в тот день имена передовиков — начальника смены Ракоша Андора, машинистки подъемного крана Мисарош Эржебет, бетонщиков Фридриха Иожефа и Шереша Кальмана.

Мне говорил Эндрью Ковач, что большинство работающих на заводе живет не в самом Будапеште, а в лежащих неподалеку небольших городах Ваци, Дунакеси, ездят оттуда на автобусах, а квартиры себе хлопочут у местных Советов. Завод же сам не занимается распределением квартир, но зато может выдать ссуду на участие в кооперативе, часто невозвратную, как премию.

Если, минуя большой склад готовых изделий, как и на наших заводах, расположенный под открытым небом, выйти из дверей здания заводоуправления на шоссе, ведущее в город Ваци, то можно увидеть, как один за другим из заводских ворот выезжают груженые панелевозы. Они поворачивают налево, к Будапешту, включаясь в густой транспортный поток, и движутся к новым районам массовой застройки в столице Венгрии.

И подобно тому, как можно в Москве сесть на такой панелевоз в шоферскую кабину и приехать на строительную площадку к Копелеву, так и здесь машина советского производства, груженная деталями домов, доставит вас к рабочему месту строительных бригад, возводящих дома, например в самом красивом из районов в Будапеште — в Келенфельде.

В Келенфельд я приезжал не на панелевозе, а на маленьком будапештском такси вместе с переводчиком Иваном Фельдеак, студентом университета. История Ивана, хотя и не имеющая прямого отношения к строительным делам, все же достойна упоминания, ибо он год стажировался в нашем Педагогическом институте в городе Владимире, познакомился там с русской девушкой Надей Пичугиной, ставшей его женой. Теперь она, за год изучив венгерский язык, специализируется в том же Будапештском университете по русской литературе. К тому же они оба дают частные уроки русского языка, чтобы подкрепить бюджет молодой студенческой семьи, и время от времени работают как переводчики.

Я вспомнил об этом еще и потому, что Иван знает Москву, и я мог опереться на его сравнительные впечатления, а еще больше на желания и чаянья как потенциального новосела в одном из новых кварталов Будапешта.

Оставив такси, я долго бродил с Иваном по кварталам Келенфельда с его десятиэтажными типовыми домами и встроенными в композицию микрорайона двенадцатиэтажными башнями из литого бетона, а кое-где и группами пятиэтажных зданий типа блочных домов Лагутенко.

Так что и здесь была наглядно видна поэтапная эволюция крупнопанельного строительства, общий путь, пройденный и в Москве, и в Будапеште.

Было приятно сознавать, что весь Келенфельд строился из деталей, изготовленных на заводах советской конструкции, и было совершенно очевидно для меня и моего попутчика Ивана, что ансамблевые принципы и многие архитектурные мотивы застройки новых районов в Москве оказали свое влияние на будапештских строителей.

Трудно сравнивать типовые проекты в деталях, да и вряд ли нужно. Просто потому, что различия диктуются не только разницей вкусов, но и климата. Мне же в кварталах новых районов столицы Венгрии хотелось подметить то общее, что поддается сравнению с нашим опытом, что являет собой черты и тенденции общего для наших стран технического прогресса. Я имею в виду главные категории строительного мастерства — качество и скорость возведения зданий.

Мне как-то сказал Копелев, что в Будапеште строят немного медленнее, чем у нас, но чище. Так он выразился. Я думаю, что Владимир Ефимович основывался на мнении Легчилина, на беседах с венгерскими монтажниками.

Подробно об организационной структуре и особенностях предприятия мне рассказывал инженер Винце Кейс, имеющий навык в беседах с литераторами. Он знает, о чем нужно говорить и что показать.

Кейс неплохо говорит по-русски, изучил язык в поездках по нашей стране, начав в 1966 году со строек Минска. Он брал с собою в «Союз», как здесь говорят, все документы на венгерском и русском языках и составил для себя специальный словарь.

— Я хотел изучить русский и изучил его, — сказал Кейс с понятной гордостью. Потом он принес документы и схемы.

Товарищ Кейс начал с того, что отметил наших шеф-монтажников, помогавших строить и пустить заводы в Будапеште, в городах Дьердь и Мишкольц, их работу здесь вспоминают с благодарностью. Выполняя просьбу товарища Кейса, я называю Сергея Горбачева, Сергея Залогина, Юрия Ушакова, Виктора Гришина, Владимира Пономарева.

Большинство из них нынешние или в прошлом работники комбината на Красной Пресне, и надо ли удивляться тому, что в Венгрии они стали проводниками тех новых идей, которые родились в ДСК‑1...

— Монтаж дома на сто восемьдесят квартир занимает у нас примерно шесть недель, — сообщает мне Кейс. — Правда, — он слегка приподнял левую бровь, — мы провели попытку одного рекордного строительства. Большой блок домов в Старой Буде, на четыреста семьдесят четыре квартиры, выстроили быстрее обычного. Но, — Кейс тут мягко улыбнулся, — скоростной эксперимент повторять пока не хотим.

— Заботясь о качестве?

— Да, с одной стороны. А с другой — потому, что тормозят фундаментные работы. Там трудоемкий монолитный бетон. У нас есть желание перейти к монтажу фундамента из сборных частей. Как и основного здания. Вот тогда, наверное, дело пойдет быстрее.

Я понял Кейса. Поставить рекорд в доказательство только одних возможностей резко увеличить скорость при крайнем напряжении сил — это значит только лишь обозначить путь к новым успехам. Труднее превратить такой рекорд в повседневную практику, сделать явление массовым, сохранить высокий качественный уровень.

— Как и в московском комбинате, — продолжал Кейс, — мы ведем монтаж с колес панелевозов.

Я почувствовал, что здесь в тоне моего собеседника прозвучало понимание всей важности именно этого сообщения.

И действительно! Какие бы ни были различия в деталях, функциях отдельных управлений, масштабах, но принцип единого графика, потока деталей с заводов на стройки, ритмичной работы, этот принцип осуществлялся здесь с той же, как и в Москве, настойчивостью, временными срывами, трудностями, конечными успехами. И не является ли этот опыт, подтвержденный уже в двух столицах, основательным доказательством жизнестойкости того новаторского почина, о котором рассказывается в этом документальном повествовании?..

НОТ

— Завтра у меня на площадке будут фильм снимать, — сообщил мне Копелев, когда я был у него дома, в гостях, вечером, сообщил как бы между делом, видно не придавая этому событию особого значения.

— Какой фильм? — удивился я.

— Ну, не игровой, конечно. — Копелев усмехнулся. — О научной организации труда. На тридцать минут. Говорят, для страны и для заграницы. Вчера уже немного крутили пленку. Фиксировали ход монтажа.

— Какая же студия? Центрнаучфильм? — поинтересовался я.

— Кажется. А вы придете? — спросил Копелев.

— Надо бы. Раз такая важная тема.

— Приезжайте к одиннадцати утра. Киношники раньше не начнут, — предупредил Копелев.

И вот в четверг утром я приехал на площадку Копелева, но не застал ни бригадира (выяснилось, что Владимир Ефимович заболел), ни киноработников — они опаздывали.

— Кто работает сегодня? — спросил я такелажника Куракина и услышал:

— «Правая рука».

«Правой рукой» Копелева зовут заместителя бригадира Николая Васильевича Большакова. Знакомы они еще со времени Фундаментстроя, откуда Большаков ушел вскоре вслед за Копелевым на крупнопанельное строительство, вместе с Копелевым попал на монтаж первого девятиэтажного здания в Черемушках, затем в пятое монтажное управление.

И тождественность их строительного опыта, их старая, испытанная дружба, видно, сформировала во многом общность монтажного стиля. Я сразу это почувствовал, когда поднялся на четвертый этаж нового здания. Здесь шла установка наружных стен. Большаков и его звено работали в таком темпе, не теряя ни одной минуты, так энергично и согласованно, что я без труда определил типичные копелевские черты организации работы, так сказать, его руку и почерк в действиях «правой руки» бригадира — звеньевого Большакова.

Через полчаса на площадке появились и режиссер с оператором. Они ожидали подхода очередного панелевоза с наружной панелью стены комнаты, с тем чтобы снять момент начала монтажа с колес.

Но панелевоз где-то застрял. Хотя по рации сообили, что он выехал из ворот Краснопресненского завода и пробирается по Москве через центр с запада столицы на юго-восток. И вот так получилось, что съемка очередного эпизода научной организации труда начиналась с ломающего график опоздания панелевоза.

Правда, Большакову еще было что монтировать. К тому же подоспел обед. А я тем временем посмотрел сценарий, вернее — ту его дикторскую часть, где рассказывалось о комплексной бригаде Копелева, о взаимозаменяемости рабочих профессий, когда монтажник может быть сварщиком, штукатур — бетонщиком, а бетонщик — монтажником. Режиссер как раз и намеревался в то утро заснять и эту взаимозаменяемость и технологию работы, а главное — научно продуманный ритм, динамику, темпы, составляющие душу крупнопанельного монтажа.

Я оставляю в стороне многие подробности самой съемки. Такелажник Николай Алексеевич Куракин «делал» несколько дублей — влезал по лестнице на панелевоз, чтобы зацепить крючки крана. Несколько раз повторялся полет плиты в воздухе. Что ж! Видно, НОТ на строительной площадке не покажешь методом скрытой камеры.

— Коля, выше голову! — кто-то крикнул Куракину, когда режиссер, меняя точки съемки, говорил такелажнику:

— Николай Алексеевич, разрешите вас попросить сделать еще один дублик.

Кто-то пожалел, что на площадке нет самого Копелева, ибо он с его высокой статной фигурой хорошо бы получился в кадре.

Но все это шутки. Однако если говорить всерьез, то я не знаю, каким в конечном счете получился этот фильм о НОТ, показ работы Копелева лишь часть сценария. Но и эта часть не оставляла у меня сомнения в том, что такие съемки отражают лишь самые внешние приметы сложной проблемы.

Но есть и более глубокие закономерности, и при желании в них разобраться нет лучшей дорожки, чем путь к тем нескольким комнатам в управлении Домостроительного комбината, на дверях которых висит табличка: «Нормативно-исследовательская станция».

Дать ритму монтажа научную основу, разработать технологию подлинно индустриального производства домов — вот цель исследований на станции, которой руководил в то время инженер Петр Давыдович Косарев. И хотя существуют общие, государственные нормативы, на комбинате вырабатывается своя «нормативная база», как говорят здесь, основанная на новой организационной структуре, на подсказанных опытом оптимальных условиях работы.

Всем бригадам станция рекомендует так называемые карты трудовых процессов с обозначением того, как лучше сделать ту или иную операцию, определить численный и профессиональный состав бригад. Что же касается толстой книги по калькуляции с точным расчетом времени на все виды работ, то ее имеет каждый бригадир.

За разработку НОТ станция получила почетный диплом.

— Мы в комбинате делаем дом за тридцать пять дней, а наши соседи из других трестов — за семьдесят, — сказал мне Косарев. — Или вот случай был в Гольянове — два одинаковых здания возводились рядом. Одно — трестом Мосжилстрой, другое — бригадой Владимира Копелева. Копелев начал монтаж тогда, когда соседи находились в своем здании уже на девятом этаже. И что же? Копелев поставил свой дом, принялся за следующий, довел его до девятого этажа, и только тогда соседи закончили монтаж своего здания. Следовательно, он обогнал их в два раза. Вот вам результат иного стиля и научного планирования.

«Да, это действительно поразительный пример того, как можно строить по-разному», — подумал я.

Материал исследовательской станции и беседы в отделах комбината убедили меня еще и в том, что можно не только по-разному строить, но и мыслить. Ибо существо творческого поиска направлено на отыскание не только новых структурных форм, но и экономических рычагов в индустриальном строительстве.

Так каковы же эти рычаги, эти инструменты экономического стимулирования, без которых сама технология оказалась бы подвешенной, так сказать, в безматериальном пространстве, оставалась бы лишь только системой организационно-административных мероприятий и не дала бы нужного эффекта?

Рычагов несколько. И первый — это расчеты с заказчиком только за готовый дом, уже сданный под заселение. Расчет за конечный результат труда, а не за поэтапные стадии.

Рычаг второй. Это расчеты с заводами не за отдельные детали, а за комплексные поставки изделий целиком на весь дом.

Рычаг третий. Это расчеты с бригадами тоже за готовый дом, сделанный качественно и в определенные сроки.

Все рычаги действуют в одном направлении, ориентируясь не на показатели вала, реализации денег, выданного тоннажа, а на конечный, все суммирующий результат согласованной коллективной работы.

Когда с рабочими рассчитываются за готовый и уже сделанный дом, это вызывает у них стремление работать энергично, а не простаивать и самим всячески бороться с простоями. И более того — сами рабочие стараются повести дело так, чтобы смонтировать дом меньшим количеством людей.

Система «наряд на весь дом» совершенно сняла вопрос о «приписках» и «намазках», о разного рода «выводиловках». Сейчас в комбинате таких терминов вовсе нет. Готовый дом — что может быть нагляднее!

В строительстве существуют работы более выгодные и менее выгодные в денежном исчислении, и выгодны в основном как раз начальные работы, а невыгодны завершающие, вот почему строители так любят выстраивать каменные коробки и не любят доделывать их, что, кстати говоря, требует и больше времени.

Но когда все расчеты идут за готовый дом, за ввод новых объектов, то снимается вовсе вопрос о выгодных и невыгодных работах.

Даже на одном примере бригады Копелева видно, что более всего мучает комбинат. Это несоответствие его мощностей и возможностей трестов Фундаментстроя, подготовляющих «нули» для монтажников.

В Чертанове из-за неподготовленных «нулей» как-то месяц простояло целое монтажное управление. Монтажники в таких случаях говорят: «Нет фронта работ», — и сплошь и рядом начинается перебазировка и кранов, и мастерских, и бытовок, и вспомогательных фургонов в новый район.

Надо ли говорить, какой это наносит ущерб производительности труда!

Проблемы, проблемы! Даже в организации соревнования бригад жизнь диктует новые формы для монтажников, подчиненных строгой дисциплине графика.

Бригады соревнуются за сокращение трудовых затрат и количество работающих в бригадах, за экономию материалов и главное — за качество, качество! А это значит, что надо перестраивать и систему премий, стимулирующих рублем качественную работу, и не только самих монтажников, но и заводов, изготовляющих изделия. А прямых экономических стимуляторов здесь пока еще не найдено, заводы не отвечают за качество возводимых зданий, хотя роль их в этом велика.

Одним словом, нерешенных еще проблем НОТ немало, и это естественно.

Какой масштабный эксперимент проходит легко, какое большое дело начинается без преодоления противоречий, без борьбы с трудностями? Но тем и интересна творческая работа в промышленности, в строительстве, что она выдвигает всегда новые задачи.

Через сердце

Прошло около года с тех пор, когда общее собрание бригады постановило перевести монтажника Зайцева в ремонтное звено. Трудился там Зайцев, по отзывам товарищей, неплохо, старательно, и Копелев решил, что пришло время вызвать Толика для серьезного разговора. Тем более что и сам Толик напрашивался на беседу, несколько раз подходил на площадке во время работы и напоминал о своей просьбе помочь с жильем.

— Ну, как жизнь молодая, веселая? — начал Копелев, когда Толик забежал к нему в домик прорабской и сел на деревянную скамейку рядом с холодным ведром, накрытым круглой доской. Тут же висел ковшик, из которого пили рабочие.

Прежде чем ответить, Толик жадно выпил воды и тыльной стороной ладони размазал капли по подбородку и щекам.

— Ох, хороша! — вздохнул он.

— Жизнь, что ли?

— Вода, — ухмыльнулся Толик. — Жарко очень, Владимир Ефимович.

— Не тебе одному. Наверно, распевал вместе со всеми: «Пусть всегда будет солнце!» — вот оно жарит без передыху, ни дождика, ни ветра, сушь чертова. Сами напросились!

— А кто мог знать! — видно всерьез приняв шутку бригадира, сказал Толик, как бы оправдываясь. Потом снова хлебнул водички, отчего пот на его лбу выступил градом.

— Перестань водой надуваться, — только жажду растревожишь. Так как же насчет первого вопроса, жизнь хороша или нет, а если нет, то почему? — с улыбкой глядя на Толика, допытывался Копелев.

— Жить можно, — очень серьезно заявил Толик, — только вот с жильем плохо, Владимир Ефимович, я к вам как к депутату. Такая просьба у меня большая, просто не знаю, как и выразить. Ведь мы молодая семья — и в общежитии. Нам бы комнатку, хоть какую-нибудь, но свою.

— Ты что запричитал, как на клиросе? — поморщился Копелев, хотя на клиросе он сам не бывал никогда, просто ему не понравился слезливый тон, рассчитанный на то, чтобы разжалобить. — Меня агитировать нечего, я сам, брат, в свое время помыкался без площади, будь здоров!

Копелев вытащил свой блокнот, на котором он писал деловые письма в учреждения, в районные и городские отделы по учету и распределению жилой площади. И тут же, при Толике, набросал вчерне проект письма в райсовет. Собственно, он давно уже решил помочь Толику с жильем, еще в тот день, когда Толика пропесочивали на собрании. Ибо наказание наказанием, а забота, внимание к рабочему остается первой заповедью бригадира, если он хочет, чтобы люди по-настоящему его ценили.

— Видишь, записал, начнем толкать твое дело. Но не сразу сказка сказывается. Я буду стараться, а ты потерпи с надеждой на то, что все получится. Понял?

Толик обрадованно кивнул, прижал ладонь к сердцу и от волнения выпил третий ковш воды. Копелев не удержался от смеха.

— Силен ты, мужик, водохлеб. Ладно, значит, ты свой вопрос через меня провернул, а теперь у меня к тебе есть вопрос, — сказал Копелев, видя, что Толик весь напрягся в ожидании. — Ты общественную нагрузку у нас имеешь?

— Нет.

— Почему?

— Ничего не дают. — Толик пожал плечами.

— «Не дают»? — иронически повторил Копелев. — Это, милый мой, не ордер на квартиру, нагрузки не просят, инициативные люди сами предлагают разумное, общественно полезное.

Толик промолчал. Он не знал, что можно предложить общественно полезное, никогда, должно быть, не задумывался над этим.

— У меня есть такая мысль — попросить тебя обуютить наше рабочее место, утеплить его, что ли. — Копелев показал рукой в окно на склад деталей, примыкавший к башенному крану, и на монтируемый этаж здания, где виднелась переносная будка монтажников.

Он, собственно, и сам еще не представлял конкретно, что он хотел от Толика, какого именно утепления. Исходил же он из той мысли, что монтажники всю смену находятся на малоуютной, пыльной, загроможденной панелями площадке и этот непривлекательный пейзаж вряд ли хорошо действует на их настроение. Копелев где-то прочитал про эстетотерапию. Красотой даже лечат. А тут речь должна идти о психологическом самочувствии рабочих.

— Ну что ж ты, не понимаешь? — сказал Копелев все еще молчавшему Толику. — Возьми хоть эту будку, где мы сидим. Ни приемника нет, чтобы «Последние известия» прослушать, ни газет, ни журналов, ни шахмат. В обеденный перерыв можно было и сгонять какую-нибудь блицпартию в шахматы. Цветов бы немного не помешало. Улавливаешь теперь?

— Улавливаю, Владимир Ефимович. А голубей можно? — неожиданно оживился Толик.

— Каких голубей? Где? Гонять их с шестом, вместо того чтобы работать?

— Ну зачем же? Не малые дети. Голуби — это приятно, Владимир Ефимович. Я вот тут одного раненого подобрал, мальчишки, что ли, из рогатки подшибли. — Рассказывая, Толик даже подсел ближе к Копелеву, так, видно, его самого заинтересовал этот разговор. — Сейчас я его выхаживаю, — продолжал Толик. — Еще бы нам прикупить парочку и построить им маленькую голубятню, переносную. В общем-то пустяковое дело.

— Дальше что же?

— Мы на этаж выше поднялись, и голуби с нами перебрались выше, ходят по площадке, воркуют, на душе теплее. Полетают немного над краном, снова сядут, голуби — они привязчивы.

— А не врежут нам за эту голубятню, скажут, что это, мол, за отсебятина?! — спросил Копелев. Его не столько заинтересовала идея разводить на строительной площадке голубей, сколько сам Толик, который мог придумать эту самую переносную голубятню. Парень, видно, любил птиц, имел отзывчивую душу.

— А кто нам может врезать, Владимир Ефимович? — отрицательно помотал головой Толик. — Голуби — это дело чистое.

— Да, действительно — кто? — размышлял вслух Копелев. — Только голуби — это дело десятое, главное — газеты, приемник в прорабской, чистота на площадке. За это возьмись. Приемник потребуй в управлении, насчет газет тоже там. Не тушуйся, действуй напористее.

— От вашего имени можно?

— От имени бригады, ты ее полномочный представитель. Значит, договорились?

Толик кивнул.

— А как тебе живется в ремонтниках? Не скучаешь по монтажу? — спросил Копелев.

— Скучаю, — признался Толик.

— Покажешь себя хорошо на производстве и как общественник, поставим вопрос на собрании, достоин ли перевода назад в монтажники.

Копелев любил в разговорах с товарищами производить, так сказать, предварительную обкатку тех своих идей, которые касались организации производства в бригаде. Пусть покритикуют, «обожмут» идею со всех сторон. Полезно.

— Собрание — это хорошо, — согласился Толик, — чем людей больше думает, тем к правде ближе.

— Вот именно. И демократично. Вообще-то у нас в бригаде почти нет текучести кадров. Это говорит о том, что люди привязаны к коллективу и заработки хорошие. Рабочие дорожат честью работать в нашем управлении. И в дальнейшем еще больше будут дорожить. Согласен?

— Согласен, — кивнул Толик.

— Ну и добро, иди!

Копелев отпустил Толика, пожелав ему всяческих успехов. Затем Копелев подозвал своего заместителя Большакова и сказал, что уедет сегодня в город пораньше, ему надо к врачу.

— Что-то, Николай, глаза у меня начали уставать, — пожаловался он.

Относительно усталости глаз Копелев не преувеличивал. Он вспомнил армию и свою неудачную попытку поступить в офицерское летное училище, тогда ведь его подвел дефект зрения.

«Надо бы почаще надевать защитные очки, на открытых площадках много солнца. Здоровье берегут с молодости. Учу других, как жить, так и самого себя научить бы разумному отношению к здоровью», — думал Копелев уже по дороге к метро. Он решил хорошенько отдохнуть в этом году. И не в туристической загранпоездке, которая тоже отнимает немало сил и нервной энергии, а в хорошем доме отдыха или санатории, вместе с женой. Благо, он имел для этого все возможности.

Прошло несколько недель. Толик Зайцев старательно выполнял общественное поручение. В прорабской появились радиоприемник, газеты, цветы в белом кувшине. Толик сам менял воду, достал еще и цветы в горшочках.

Теперь в обеденный перерыв после столовой рабочие приходили в домик прорабской, этот маленький переносный клуб на рабочей площадке. Конечно, кое-кто и предпочитал просто полежать на траве, покурить или же сгонять партию в домино, устроившись где-нибудь на бетонной плите. Но большинство тянулись к радио, послушать «Маяк», «Последние известия», немного музыки.

Копелев знал по собственному опыту: посидишь около радио, подышишь, как говорится, новостями, послушаешь интересную информацию о большой жизни страны и всего мира — и вроде бы минут десять подержал руку на пульсе истории. А это приносит бодрящее настроение. Современный деятельный человек не может жить без ежедневной информации о самом важном и интересном. Это Копелев понял уже давно.

Что же касается Толика Зайцева, то его делами бригадир был доволен. Старания Зайцева были одобрены и бригадой. Он в ремонтном звене работал добросовестно.

Правда, к его переносной голубятне монтажники относились не одинаково. Были и такие, что ворчали: «Ребячество! Баловство!» Но ворчали без зла, одни оттого, что привыкли шерстить за всякие промахи этого паренька, другие порою от усталости, от изнуряющей нервы летней жары, оттого, что где-то что-то не ладилось и надо было на чем-то сорвать дурное настроение.

Однако Копелев видел, что голуби в общем-то прижились на стройке. Рабочим нравилось, как они деловито и важно расхаживают по бетонным плитам чуть поодаль от места монтажа. С ними стало веселее. И было что-то приятное, необычное в самом факте их существования, в том, как эта стайка сизых по-своему отмечала успехи строителей, каждые два с половиной дня поднимаясь все выше и выше, с этажа на этаж, в московское небо.

Копелев переговорил с Бондаренко и Большаковым — руководящим ядром бригады, и они сошлись на том, что Толика Зайцева надо возвращать в монтажники, наказание трудом более низкой квалификации он прошел. Копелев сказал, что не следует особо перебарщивать с таким наказанием, в котором больше нравственного содержания, чем какого-либо иного. Ведь Зайцев почти ничего не терял в заработке.

— А то ведь привыкнет к более легкой работе, и испортится человек, — пошутил он.

— А любишь ты этого Толика, — усмехнулся Большаков, — глаза с него не спускаешь.

Копелев и раньше слышал, как некоторые ребята из бригады связывают его имя с именем Толика, которого, дескать, бригадир опекает с особым пристрастием, что-де Толик «любимчик» руководителя бригады. Правда, Большаков сейчас и не произнес этого слова, но наверняка так подумал.

— То, что мы его наказали, вовсе не означает, что Зайцеву не надо комнату добывать, — сказал Копелев.

— Это законно, — согласился Большаков.

— Любимчик! — продолжал вслух размышлять Копелев. — Да нет, Николай, я тебе так скажу — стараюсь ко всем относиться ровно. Чем больше живешь на свете, тем больше ценишь в людях доброту, сердечность. Жестоких людей у нас хватает, да никого жестокостью не удивишь. А доброту к людям надо выращивать в самом себе, воспитывать и все пропускать через сердце.

— Это правда, — согласился Большаков. Слова Копелева задели его за живое. — Эх, друг Володя! Если все через сердце пропускать, то надолго нас с тобой не хватит. Сердце не железное.

— Но выносливое, очень выносливое, а доброта в нем как зерно, брошенное в землю, колосом взойдет — урожай один к десяти. Где-то я прочитал, — вспомнил Копелев, — что доброта несет награду в самой себе. Хорошо сказано.

— Строгость нужна тоже, — Большаков нахмурился. Он был скупее на эмоции, чем Копелев, да и внешне казался более сдержанным: Копелев и раньше думал, что Толик Зайцев своим поступком больно задел Большакова еще и потому, что «унизил охотников», как он однажды выразился.

— Мера нужна во всем, разумная мера... Да, между прочим, что ты мне говорил о петлях на панелях? — Копелев неожиданно увел разговор в сторону.

— А? Предложение Ябекова, что ли?

— И Зайцева, кажется?

— Да, Зайцев поддерживает.

— Поддерживает. Ишь ты, какой Эдисон! — улыбнулся Копелев.

Речь шла о том, что на заводских панелях на одном из торцов детали выпирали наружу две толстых стальных петли. За них цеплялись крючки крана, когда шла установка панели в проектное положение. После того как панель становилась на свое место, сварщик вынужден был подниматься по лесенке, которая упиралась о панель, и срезать автогеном эти петли, ибо они мешали дальнейшему монтажу.

Операция эта на каждой панели занимала минут десять. А панелей десятки сотен на монтаже только одного дома. Сварщик, срезающий петли, естественно, задерживал монтажников, снижал скорость сборки дома.

Предложение Ябекова — Зайцева заключалось в том, чтобы петли, заделанные заводом в панель, не выходили бы на верхний торец детали. В таком случае их и не надо будет срезать во время монтажа. Копелеву и Большакову казалось, что это технологическое изменение в принципе своем разумно и осуществимо.

— Просто и ясно, как всякая толковая идея, — заметил Копелев. — Но ведь необходимо изменить конструкцию, проект изменить. А ты знаешь, как трудно на массовом производстве переделать даже какую-нибудь мелочь в технологии?

— Знаю, ну и что же? — поднял брови Большаков. — Трудно, конечно, мороки много, но ведь ты же депутат!

— В комбинате вопрос ставить, до главка дойти, в проектные институты толкаться, — Копелев загибал пальцы.

— И дойди, и толкайся, ты же депутат!

Копелев вздохнул:

— А время, Николай, что оно, у депутата резиновое? Сутки больше, чем у других?

— У тебя больше, — убежденно заявил Большаков.

— Ну, знаешь!

Копелев не знал, то ли ему сейчас нахмуриться, то ли рассмеяться.

— Легко тебе моим временем распоряжаться, а я живой человек, живому же многое хочется. Да день не резиновый, не растянешь. И вообще — чего ты меня агитируешь? Я уже сагитированный давно советской властью, прочно и навсегда. Свои депутатские обязанности знаю.

— Ничего, ничего, не ворчи, и депутата поучить иногда не вредно, не сердись, Ефимыч. — Большаков примиряюще, дружески опустил свою ладонь на плечо Копелева.

— Да разве я могу сердиться на тебя, чертушку! — вздохнул Копелев.

И он действительно не сердился на своего помощника. Более того, ему даже понравилось то, как Большаков, старый товарищ, так требовательно говорил о государственных и человеческих обязанностях Копелева. Он и сам так думал об этом и чувствовал, что в высоком его звании обязанностей, пожалуй, даже больше, чем прав и привилегий.

Но Копелев не любил величаться сам и не выносил величания от других.

«От кого чают, того и величают», — гласит старинная пословица. Но существует и другая: «Кого почитают, того и величают». И Копелев часто думал, что самое важное — это быть честным, принципиальным, жить с ответственным пониманием своих обязанностей, своего государственного положения депутата.

Он знал за собою эту «безотказность», как говорили товарищи в бригаде. Знал, что и на этот раз возьмется постепенно «обкатывать» и это новое предложение относительно петель, будет писать письма, докладные, выступать всюду, куда он вхож, во все инстанции. В общем, делать все, что от него зависит, чтобы добиться реализации предложения монтажников. Так же, как он поступал во многих иных случаях, когда речь шла о рационализаторских предложениях, исходивших от его товарищей. Одним словом, снова и снова все пропускать через свое сердце.

— Давай пока закончим насчет Зайцева, — сказал Копелев. — В монтажники его вернем, но обсудим прежде на собрании. Я Зайцеву это говорил, и он согласен.

Потом, подумав, Копелев добавил в заключение:

— Это мы правильно решили. В таком деле нельзя и палку перегибать. Вредно долго держать человека в угнетенном состоянии духа. Люди, у которых на сердце легко, ясно, свободно, такие люди, я уверен, Николаша, и на свете-то дольше живут.

Новая страница

Вскоре после гибели Логачева Суровцев со своей бригадой очутился в небольшом уютном городке текстильщиков Ликино-Дулево, вблизи Орехово-Зуева. В первое время он с трудом преодолевал в себе чувство какой-то неловкости и вроде бы даже незаслуженно нанесенной обиды.

В самом деле, почему они, опытные московские строители, монтировали дома не в столице, где всяких строительных дел и возможностей невпроворот, а должны были работать в этом тихом городке, лишь по субботам и воскресеньям возвращались домой?

Конечно, почетно строить дома в любом месте, но когда ты постоянно живешь в одном городе, работаешь в другом, когда детали домов надо возить с московских заводов за девяносто километров, в Ликино-Дулево, растягивая «плечо снабжения» чуть ли на всю Московскую область, то как тут не возникнуть сомнениям в целесообразности такой производственной ситуации!

К тому же в те дни поговаривали как о возможных вариантах о работе в Ногинске, даже в Калинине и в Рязани. Почему это происходило? Ответ был один: типовые дома, находящиеся на конвейре Домостроительного комбината уже более десяти лет, не удовлетворяли москвичей. В центре их уже давно не ставили, не очень-то стремились ставить и на окраинах. Поэтому и приходилось не только жаться к Окружной дороге, но и частенько выскакивать далеко за пределы столицы.

Но если невозможно сразу перейти на новый тип дома, то была и есть другая реальная возможность улучшить внешний вид, комфортабельность и в известной степени эстетический уровень возводимых домов. Эта возможность — повышение качества строительства.

Те же типовые проекты, но выполненные на максимуме старания всех звеньев бригады, на максимуме взыскательности к своему труду. Этот путь был открыт для каждой бригады, но первым по нему решительно пошел вперед Суровцев.

На стройке в Ликино-Дулеве суровцевская бригада все делала на совесть. Правда, Анатолий Михеевич не смог осуществить здесь некоторые возникшие у него задумки. Например, применить для ограждения балконов цветное армированное стекло или козырьки подъездов оформить кокошниками из дюралюминия. Но таких материалов негде было достать. К тому же без специального решения руководства комбината их нельзя было бы и применить. Но то, что зависело от стараний самих строителей, было сделано.

Восьмисекционный корпус бригада предъявила к сдаче. Приехала Государственная комиссия, все осмотрела и склонялась к тому, чтобы дать дому оценку «отлично». С этим редко звучащим в актах приемки словом связывались и высшие нормы премий, и самые большие ставки материального поощрения.

Но тут-то, к общему удивлению... запротестовал сам Суровцев!

Несколько обескураженный этим председатель комиссии поинтересовался причиной отказа бригадира от высшей оценки.

— Этот дом мы не можем считать отличным, — заявил Суровцев. — Твердая «четверка» — на это согласен.

— Но почему же так, Анатолий Михеевич? Что тебе в этом доме не нравится?

— А вот то не нравится, что дом этот мне праздничного настроения не создает, скучно смотреть на него.

— Ты лишнего-то на себя не наговаривай. За архитекторов, за проектировщиков бригада не в ответе, — возразил председатель.

— Правильно. А все же, товарищ председатель, домик этот выглядит серенько, как-то ничем не играет, — стоял на своем Суровцев. — Конечно, бригада поработала добросовестно, это факт, все вышло вроде бы гладко, но вот такого, чтобы подошел к корпусу человек, посмотрел и ахнул от удовольствия, вот этого нет!

— А много ты таких домов построил? — спросил председатель.

— Бывали, — ответил Суровцев.

— Большие у тебя запросы, как погляжу.

— Я считаю — нормальные. Вы-то меня понимаете? — спросил Суровцев.

Давно уже насупившийся председатель комиссии сказал резковато:

— Я-то что! Поймет ли тебя бригада? Вы на этом отказе немалые деньги теряете.

— Бригада поймет, — заявил Суровцев, — мы это мнение уже согласовали.

— Ну, воля хозяйская, — снова недоуменно пожал плечами председатель комиссии. — Я, честно говоря, не знал, что ты такой принципиальный.

— Да и я сам этого раньше не знал, — с неожиданным вздохом признался Суровцев.

Потом, когда зашел разговор об оценках качества работы строителей, Суровцев сказал о том, что давно уже хотелось сказать ему, что не раз тревожило и огорчало.

— Качество-то мы с вами оцениваем сплошь и рядом на глазок, товарищ председатель, строгих-то установлений тут, как вы знаете, нет, к сожалению.

— Ну и что же?

— А то, что мой, например, глазок уже многое повидал. В Будапеште, в Белграде, Берлине, у того же Курта Бромберга.

— Тут не Берлин, а Ликино-Дулево.

— Все равно люди везде хотят иметь удовольствие от своего жилья.

Так и не удалось членам Государственной комиссии выставить бригаде Суровцева «пятерку». Этот необычный в строительной практике эпизод не остался незамеченным. Суровцеву и всей его бригаде история эта прибавила немало общественного уважения, которое не так-то просто заработать в рабочей среде.

Кто знает, может быть, об этом вспомнило начальство в конце 1972 года, поручив именно Анатолию Михеевичу Суровцеву построить так называемый эталонный дом в Ивановском. Сам же Анатолий свой путь к успеху, эту новую страничку в своей профессиональной биографии, считает начатым именно на стройке в маленьком городке Ликино-Дулево, когда он поспорил с Государственной приемной комиссией.

Эталонный дом строился зимой, и этим одним уже многое сказано.

Дом в Ивановском сейчас может увидеть каждый. Он большой, многосекционный, изогнут массивной каменной подковой.

Фасад корпуса выходит прямо к небольшому овальному озеру, окаймленному смешанным лесом. Там даже издали радует глаз нежная проседь березок.

И это озеро, словно огромное синее блюдце с изломанными краями, и лесок, прорезанный извилистыми полосами каналов, — как бы часть и ответвление от системы водоемов расположенного неподалеку большого Кусковского парка.

Когда я впервые приехал в этот микрорайон Ивановского и вышел из 243‑го автобуса на малолюдной остановке в солнечный летний день, меня удивила неожиданная красота места, не то городского, не то дачного. Чистый воздух с ароматом свежескошенного сена, запах близкой воды, чуть колеблемой ветром, приятное дыхание леса — все это чувствовалось не только на зеленой лужайке перед домом, но и проникало в квартиры эталонного дома.

Конечно, выбор места был правилен. Здание как пример высококачественного исполнения типового проекта надо было поставить именно здесь, где и окружающая природа как бы вносила свою лепту в повышение эстетической выразительности дома.

Я не торопясь обошел его со всех сторон, заглянул и во двор, в то полузамкнутое зеленое пространство, которое захватывали крылья здания, зашел и в квартиры. То же самое, должно быть, проделывали все гости этого дома, по рассказам Суровцева, часто посещавшие Ивановское во время строительства и в дни сдачи Государственной комиссии.

Это были не только строители, соседи и коллеги Владимир Копелев, Владимир Капустин, Борис Калинкин, Игорь Лебедев и другие. В комбинате двадцать бригад, и почти все бригадиры побывали на эталонном доме. В Ивановское приезжали руководители других комбинатов, Главмосстроя, городского комитета партии. Создание новой Москвы, качественный уровень строительства в образцовом коммунистическом городе — это большая партийная забота.

Я подумал тогда, как много значат, казалось бы, незначительные добавления к привычному облику дома. Как много весит рабочее старание! Чуть-чуть выдумки, чуть-чуть инициативы — и все резко меняется. Не случайно же говорят, что эти «чуть-чуть» нередко превращают обыденное в необыкновенное, что эти «чуть-чуть» и создают искусство.

Вместо гладких, однообразных, белой окраски бетонных блоков эталонный дом смонтирован из рифленых панелей салатового цвета. И уже одно это придает ему иной вид, «лица необщее выражение».

Цветное армированное стекло на балконах. В Ликино-Дулеве Суровцев только мечтал о нем. А в Ивановском поставил на все ограждения балконов. И дом «заиграл» многоцветьем красочных пятен.

Просторные подъезды с козырьками из дюралюминия, красивые стеклянные двери, стены вестибюлей до второго этажа отделаны мраморной крошкой. Все это придало дому и своеобразие, и нарядность. И внутри квартиры были отделаны с тщательностью и аккуратностью, которые сами по себе составляют важный элемент качества.

Так случилось, что зимой 1972 года мне не довелось побывать на стройке эталонного дома. То, чего ты не видел сам, может подсказать воображение, основанное на рассказах очевидцев. Но стоит ли измышлять диалоги, которые не слышал, стоит ли сочинять эпизоды, которых могло и не быть? Ведь это редко звучит хорошо и убедительно. Пусть, в конце концов, повествование выглядит несколько суше, но зато в нем не будет всегда отдающего неестественностью так называемого «беллетризированного озеленения» деловой и вещной хроники дел и событий. То, что опирается на непреложные факты, само по себе всегда впечатляет читателя.

Суровцев мне сказал, что фундаментостроители с опозданием подвели к дому тепло и бригаде пришлось пользоваться самодельными обогревателями. Их надо было изготовить, отладить. На все это шло дорогое время.

Рифленые панели комбинат раньше не производил. Не было ни шаблонов, ни оснастки. Тут все приходилось начинать с начала. Суровцев со стройки часто мотался на Краснопресненский завод. Конечно, на заводе он не руководитель, но лицо крайне заинтересованное, мог постыдить, пожурить, поругаться, наконец. И как-то ускорить дело.

Когда рифленые панели стали приходить в Ивановское, монтажники иной раз обнаруживали в них отклонения от стандарта. Подгонка панелей, не запланированная ни в каких графиках, тоже создавала дополнительные трудности.

Отделочники пригласили в бригаду для консультации «профессора штукатурного дела» Алексея Михайловича Пиванова. И у штукатуров есть свои «боги» мастерства.

«Профессор» приехал со своим особым инструментом. Он снабдил бригаду шпателями новой конструкции, пенопластовыми терками, металлическими гладилками, хорошими отделочными смесями. Нередко, надев рабочий халат, Пиванов сам часами выстаивал у простенков, обучал Нину Демину, Нину Воронкову, Надю Амелихину.

И, наблюдая за Пивановым, за своими девушками-штукатурами, Суровцев вновь и вновь убеждался в том, что в каждом рабочем деле, пусть на первый взгляд самом простом, есть свои рабочие открытия, новизна, движение вперед.

Всем известно, что освоение нового — это всегда борьба с непредвиденными трудностями. Но каковы бы они ни были, никто ведь не снимет с бригады государственного плана, взятых обязательств. И на эталонном доме разгорелось соревнование за скорость между звеньями строительства.

«Звено Вячеслава Чеховского за смену смонтировало сорок семь панелей вместо тридцати шести по норме. Спасибо звену Чеховского! Кто больше!»

Этот призыв был начертан на транспаранте большими красными буквами, а транспарант висел на эталонном доме. Потом этот плакат сняли, повесили другой:

«Звено Владимира Гурьева приняло вызов звена Вячеслава Чеховского. За смену оно смонтировало пятьдесят одну панель. Кто больше!»

И снова плакат:

«Новый успех звена Вячеслава Чеховского. За смену смонтировано пятьдесят три панели. Где же вы, Владимир Гурьев!»

Теперь, конечно, сохраняют эти плакаты на складе, а мастерят новые для нового соревнования.

Давно известно, что общественное внимание благотворно, оно само по себе мобилизует, организовывает, воспитывает.

Когда висят такие плакаты, приезжают гости, корреспонденты, в газетах подсчитывают выработку за смену, тут или работай на полную выкладку, или потеряешь лицо в коллективе. А этого никому не хочется.

10 апреля 1973 года бригада Суровцева сдала Государственной комиссии корпус № 13 в Ивановском. Несчастливое число оказалось счастливым. Корпус получил оценку «отлично». Все в нем было так добросовестно, с любовью и старанием сделано, что сразу же после заседания комиссии, безо всяких замечаний и доделок, начальник потока Коломейцев вручил начальнику жэка гарантийный паспорт на этот дом.

Этот день — выход в свет эталонного дома — стал приметной вехой на многотрудном пути борьбы за высокое качество строительства. Как сказал мне Суровцев:

— У нас в пятом монтажном была настоящая радость!

Ступени

Геннадий Владимирович Масленников, пока шло строительство, несколько раз приезжал в Ивановское. Внимательно знакомился со всем тем новым, что можно было почерпнуть в опыте своего ученика.

И было бы очень странным, если бы он не приезжал. Начальник соседнего монтажного управления, коллега, а теперь уже и постоянный соперник в соревновании. К тому же эталонный дом монтировала не какая-нибудь, а его родная, «единокровная», — Масленников любит это словечко, — очень близкая ему бригада Суровцева.

Осенью семьдесят второго года Геннадий Владимирович после многих лет упорной учебы, прерываемой и не раз возобновляемой, перевернул наконец еще одну новую страницу своей строительной биографии. Он заочно окончил институт.

Дипломный проект Масленникова назывался так: «Экономическая эффективность технического прогресса в крупнопанельном домостроении в городе Москве». Название не такое уж мудреное, здесь все ясно. По сути дела, именно к этой проблеме уже почти два десятилетия Масленников имел самое непосредственное практическое отношение и как монтажник, бригадир, начальник управления, управляющий трестом и заместитель начальника УЖС.

Инженерный диплом Масленникова оказался по счету двадцать третьим в списках, которые хранились в суровцевской бригаде. Наверно, мог стать и десятым или же пятнадцатым, если бы удалось быстрее одолеть рубеж высшего образования. Но вместе с тем, сожалея о такой затяжке, Масленников не находил и особых поводов для упреков самому себе. Жил он напряженно, себя не щадил и занимал все эти годы ответственные, отнимающие много сил должности.

Но как бы там ни было, а рубеж был взят. Защиту диплома, как и положено было по традиции, в бригаде отметили товарищеским ужином, посадив во главу стола виновника события.

Теперь с таким трудом полученный диплом подкреплял законность давно уже занимаемых Масленниковым инженерных должностей. Заслуженный строитель, в недавнем прошлом депутат Верховного Совета СССР и член Ревизионной комиссии ЦК КПСС, Герой Социалистического Труда, Геннадий Масленников мог с чувством удовлетворения оставаться на своем солидном посту в УЖС.

Но Масленников выбрал вариант, неожиданный и удививший многих. Он попросился на должность, которая по служебной лестнице могла считаться на две ступеньки ниже той, которую Масленников занимал в УЖС. Он вернулся в монтажное управление.

Если по памятным нам фронтовым аналогиям монтажные площадки выглядят как передний край строительного фронта, то и про Масленникова можно сказать, что он решил вернуться на боевую линию, на передовые участки того самого «крупнопанельного домостроения в городе Москве», которому он и посвятил свою дипломную работу.

Выбор судьбы! Я снова возвращаюсь к размышлениям об этом. Наверно, этот выбор принадлежит к числу самых трудных задач, которые решает человек в своей жизни. И вряд ли здесь каждый шаг обозначен лишь одним каким-то желанием или одной волей, а каждому следствию вряд ли соответствует однозначная причина. Чаще всего такое решение — это сумма стремлений и обстоятельств, особенностей характера и духовных устремлений личности.

Масленников явно и давно уже тяготился своей должностью в УЖС, тосковал по практической работе. Какой публицист не отнесет такое в разряд положительных и благородных эмоций! Человек рвется к производству, к непосредственной низовой работе. Нужны ли здесь комментарии?! Я думаю, что все же нужны.

Герои этого повествования не только, как говорится, живые люди, это мои товарищи, земляки, мы частенько разговариваем по телефону, встречаемся в управлении, на стройке. Это люди, которые, вообще-то говоря, и не нуждаются во мне как литературном посреднике, они сами выступают со статьями и беседами на страницах газет, журналов, их голоса, обращенные к огромной аудитории, я часто слышу по радио, телевидению.

Писатель в общении с такими современниками не истолкователь и «оформитель» их мыслей, чувств и переживаний, а равный партнер в беседе, оппонент в споре, советчик и друг в разрешении жизненных конфликтов.

Это ведь и само по себе нечто новое, примечательное, радующее. Это не надуманная, а сущая, зримая черточка в коллективном портрете современного рабочего человека. И в самом деле — таких людей мы не знали раньше или же их было еще мало десять — двадцать лет назад.

Я пишу сейчас об этом, чтобы читатель понял необходимость сдержанности в той, я бы сказал, деликатной ситуации, когда писатель должен оценить поведение, стимулы, нравственную основу поступков героя, который и сам может это сделать публично, ибо имеет на этот счет свою совпадающую или не совпадающую с писательской точку зрения, взгляд на самого себя.

А взгляд этот не всегда просто и ясно раскрывается. Ну как спросить, хочется ли герою возвратить себе в прежнем накале ту громкую славу, которая была связана с его работой бригадиром, начальником монтажного управления? Ведь именно тогда Масленников получил все свои высокие звания и отличия. А ведь если и хочется, то возможно ли? Я таких вопросов Геннадию Владимировичу не задавал. Не задавал потому, что это могло прозвучать грубо, с оттенком неуважения к нравственной целостности принятого решения.

Но наши общие знакомые могли на этот счет иметь свои суждения. Один из них, много лет проработавший с Геннадием Владимировичем, как-то сказал:

— Масленников сам напросился на управление. Пошел вниз с тем, чтобы вновь испытать судьбу.

— Вот потому, что это он решил сам, а не начальство, — сказал другой, — его вряд ли будут выдвигать.

Что же касается меня самого, то я в связи с этим подумал: какова бы ни была мера естественного желания успеха в профессиональной среде, в какой бы степени ни проявлялась у человека жажда самоутверждения в труде, ему не могут быть безразличны ни воспоминания о былых успехах, ни былое внимание общественности. Сбрасывать все это со счетов, начисто отрицать — это означает попросту быть ханжой.

Но здесь ли лежит главная побудительная причина, определившая решение Масленникова? Я думаю, что не здесь. Я уверен, что не честолюбие является тем бензином, на котором работает мотор масленниковской энергии. Нет, это жажда настоящей продуктивной работы, той работы, к которой привыкла заинтересованная душа Геннадия Владимировича, лучшие свои годы, годы человеческого счастья, отдавшего комбинату. Ведь он по-настоящему любит комбинат и заботится о его будущем.

Я убежден, что Масленников сделал два шага назад с тем, чтобы стать на позицию, с которой он сможет наиболее активно влиять на ход любимой работы, исправлять ошибки, свои и чужие, и двигать вперед то дело, которому служит всю жизнь.

Я как-то позвонил Геннадию Владимировичу, уже после того, как он принял Четвертое монтажное, и попросил показать мне наиболее интересный район в Москве, где действуют его строительные потоки.

— Наиболее интересное — это Зеленоград, — сказал он.

Черная «Волга» Масленникова подхватила меня у метро «Аэропорт», где я живу, и мы поехали по Ленинградскому проспекту, а затем по одноименному шоссе, вокруг которого вырастают строения современного Северо-Запада Москвы. Он хоть и уступает более знаменитому Юго-Западу, но тоже выходит в ранг новых районов, достойных Москвы — коммунистического города.

Чтобы попасть в Зеленоград, надо проехать мимо Тушина, Химки-Ховрина, а затем за кольцевой дорогой миновать город Химки, Куркино, Юрлово, оставив справа Шереметьево, а слева Крюково, чье имя памятно нам по истории разгрома фашистских армий под Москвой. Вообще здесь, на Ленинградском, Волоколамском, Пятницком шоссе, много стальных обелисков, бетонных постаментов и просто железных надолб, символизирующих памятники великим ратным подвигам в битвах за нашу столицу.

Зеленоград — единственный в своем роде тридцатый район Москвы, находящийся далеко за кольцевой дорогой. Когда-то здесь на строительстве работал сам Масленников вместе с Анатолием Суровцевым. Анатолий Михеевич в те годы и жил-то в самом Зеленограде. Они возводили здесь первые пятиэтажные дома системы Лагутенко, Эти здания стоят и сейчас вблизи главной улицы, как ветераны и почти уже как музейная редкость, ибо в Зеленограде таких зданий больше не ставят.

— Знаете, часто сюда езжу, и всякий раз такое ощущение, словно путешествую в свою молодость, — сказал мне Масленников в машине.

Чтобы попасть в Зеленоград, надо свернуть влево с Ленинградского шоссе, не доехав примерно полпути до Солнечногорска. Я хорошо знаю эту дорогу, ибо неоднократно приезжал в эти блоковские и менделеевские места в Подмосковье. Шахматово, Тараканово, Боблово. На месте былой усадьбы Блока в Шахматове, вблизи музея-выставки в селе Тараканово, на больших полянах, окруженных лесом, московские поэты ежегодно в первое воскресенье августа, в день Блоковского праздника поэзии, читают стихи перед пятитысячной аудиторией. Стихи первого поэта революции, обращенные к России.

«Нет, еще леса, поляны. И проселки и шоссе. Наша русская дорога, наши русские туманы, наши шелесты в овсе».

Стихи Блока заставляют вспомнить, как «и всей весенней красотою сияет русская земля!».

Прекрасные черты средней полосы России, нашего замечательного Подмосковья, которое так любил Блок! В Зеленограде они такие же, как в Шахматове, в Солнечногорске. Неяркая красота и обаяние зеленых далей, белизна березовых перелесков, тихие речки, рощицы и поляны, они проникают в душу и здесь, в этом цветущем раздолье Зеленограда, когда дорога, повернув за очередную опушку, неожиданно выводит в город, который своими широкими каменными плечами раздвинул густоту соснового леса.

Зеленоград молод, еще два десятилетия назад он только начинался. Мы ехали по центральной широкой магистрали, любуясь великолепными, из красного кирпича, зданиями промышленных предприятий и институтов, жилых домов, кинотеатра. Здесь нет и в помине унылого однообразия, и дома хоть и типовые, но каждый с какой-то своей особинкой, своим цветом. Преобладающий — зеленый цвет жизни. Он удачно гармонирует с окружающей средой, хорошо вписывается в окраску площадей, где много цветов, зелени.

Даже стандартные пятиэтажки — и те выглядят лучше обычного, их оживляют панели цвета морской волны. В городке много света, радующего глаз простора.

— Умеем же мы строить, когда хотим! — сказал мне Геннадий Владимирович. — Я считаю Зеленоград одним из самых красивых маленьких городков в стране. Наряду с Академгородком в Новосибирске.

— Но это же район столицы, не городок, — поправил я.

— Да, и, как видите, живет полнокровной жизнью. Здесь все есть, что необходимо. Кстати говоря, — добавил Масленников, — это прообраз больших районов Москвы ближайшего будущего с полной автономией всей многообразной жизнедеятельности.

Мы проехали через центр Зеленограда, свернули к окраинам. Комбинатовские девятиэтажки возводились именно здесь. Неподалеку от них находился участок знаменитого на всю страну строителя, Героя Социалистического Труда Николая Злобина. Сам бригадир был в отпуске, и на вопрос Масленникова, где же именно, один из монтажников ответил:

— Путешествует с семьей. Объедет шесть стран. Три капиталистические, три социалистические.

— Вот так! — улыбнулся Масленников. — Силен теперешний рабочий класс! Имеет возможности и мир посмотреть, и себя показать.

От кирпичного дома, который возводила бригада Николая Анатольевича Злобина, до панельного дома бригады Анатолия Васильевича Авилова было не более пятидесяти метров. К сожалению, Авилова я в тот день не застал на стройке, поэтому мне представлял его заочно сам Масленников.

— Это наш правофланговый, — сказал он. — Молодой, энергичный, прогрессивный.

Аттестация эта постепенно раскрывалась в последовавших затем рассуждениях Геннадия Владимировича. То ли оттого, что бригада Злобина трудилась рядом буквально, а такое соседство с новатором и убеждает более всего, и побуждает следовать примеру, то ли в силу своей «высокой мобильности», по выражению Масленникова, но именно Авилов первым в Четвертом монтажном управлении взялся за осуществление метода бригадного подряда.

Мне вспомнилась статья Масленникова в «Московской правде», которая называлась: «Хозяин стройки — бригада!». Я в ней прочел:

Естественно, что метод бригадного подряда, повышающий самостоятельность коллектива, дающий возможность распоряжаться ассигнованиями, варьировать расстановку людей, не мог не заинтересовать нас. Правда, организация труда на комбинатах несколько иная, чем в общестроительных трестах, но конечная цель у нас одна — повышение производительности труда, сокращение сроков строительства, улучшение качества. И бригадный хозяйственный расчет позволяет сочетать эти три главных слагаемых успешной работы».

И действительно, бригада, приняв на себя обязанности подрядчика, становится полновластным хозяином стройки. Неизмеримо повышается чувство коллективной ответственности. А не в этом ли причина такого всенародного успеха метода? Растущая общественная, социальная, деловая активность в рабочих коллективах отвечает духу времени. Это одна из главных тенденций развития нашего общества.

Так примерно выразил свою мысль Геннадий Владимирович. Уменьшив численность своего коллектива на пять человек, бригада Авилова тем не менее увеличила производительность труда. Все свои дома Авилов сдает с оценкой «хорошо», получает прибыль, исчисляемую в год несколькими миллионами.

Пока мы ходили вокруг дома Авилова, Геннадий Владимирович каким-то особым боковым зрением успевал следить и за работой на другом корпусе, находившемся напротив. И там он углядел бригадира, сидевшего в кабине башенного крана. Масленников поманил его рукой, и к нам, спустившись на землю, подошел молодой, лет двадцати трех, худощавый парень, выглядевший из-за своей щуплости еще моложе. У него были острые черты лица, длинный нос. Впечатление некоей угловатости и вместе с тем застенчивости усиливала густая и курчавая шевелюра, которая, наверно, больше бы гармонировала с крупным торсом и большой головой широкоплечего человека.

— Петр Игоревич Рыбалтовский, — представил его Масленников. — Бывший мастер, окончил техникум, а теперь молодой и подающий надежды бригадир.

Рыбалтовский, подозревая во мне, наверное, какое-то начальство, после такой аттестации смутился и слегка покраснел.

— Послушай, «подающий надежды», ты зачем на кран полез, что там делал? — немного грубовато, но по-отцовски необидно спросил Масленников.

— Крановщик ушел обедать, я поработал за него.

— А умеешь?

— Научился, Геннадий Владимирович, когда был мастером.

— Ах, так! — произнес Масленников.

Я был уверен, что бригадир мог рассчитывать на похвалу начальника управления хотя бы за то, что владеет смежными профессиями и так старателен. Но Масленников неожиданно для меня и Рыбалтовского нахмурился.

— Ты не забыл, конечно, того бригадира, что был до тебя? — спросил он Рыбалтовского, но смотрел и на меня, как бы приглашая отнестись с вниманием к тому, что сейчас скажет. — Так вот он, как назначили бригадиром, натянул рукавицы и взялся за крюки. Стал вкалывать как монтажник. Казалось бы, все прекрасно, бригадир работяга, любит сам поработать! А оказалось, что вовсе не прекрасно. Дело бригадира — организовать работу, обеспечить ритм, темп, порядок. Так вот у прежнего бригадира все это и не клеилось, бригадой не управлял, от решения технических вопросов уклонялся. Пришлось снять.

— Я знаю, — сказал Рыбалтовский.

— Знаешь — хорошо. Тем более прошу тебя, Петя, не повторяй ошибок своего предшественника.

— Ведь только на полчаса, — оправдывался бригадир.

— Я твое рвение понимаю, — Масленников положил Рыбалтовскому руку на плечо, — но еще раз пойми: ты — руководитель, хотя по должности самый малый, а по существу большой, решающий, важная фигура на стройке.

Масленников вдруг вспомнил вслух, как он уговаривал мастера Рыбалтовского принять должность бригадира, формально по служебной лестнице опуститься на одну ступеньку ниже.

— Петя, — спросил он, — ты какого-нибудь старшего производителя работ из соседнего управления знаешь?

— Нет, — ответил Рыбалтовский.

— А начальника потока Гольбурга знаешь?

— Нет.

— А Копелева, бригадира?

— Слышал.

— Вот видишь, ты никого из строителей-начальников не знаешь в комбинате, а о бригадире слышал. А Гольбург, между прочим, как раз и есть начальник потока там, где работает Владимир Копелев. Итак, хочешь быть бригадиром?

Рыбалтовский согласился. Популярность, престижность положения хотя и становится все более важным фактором по мере возмужания человека, но и для молодого парня это тоже не последнее дело.

Петя Рыбалтовский пошел провожать нас к машине. Дорогой пожаловался на недовоз панелей, отопительных батарей. Все-таки транспортное плечо от Москвы до Зеленограда было немалым. Масленников вытащил блокнот, записал.

— Исправим. Ты, главное, не волнуйся, Петя, и делай свое дело. И готовься к переходу на метод бригадного подряда, — сказал Масленников. — Вот как Толя Авилов. Он рядом, не стесняйся попросить совета. Только спесивые люди стесняются помощи, а спесь плохой советчик в нашем деле.

— Хорошо, — кивал Рыбалтовский.

Он нравился мне. В нем чувствовалась настоящая рабочая косточка, совестливость в труде, полная отдача себя полюбившемуся делу. Петя рассказал, что живет в Москве, где-то рядом с больницей Склифосовского. Уже женат, дочке четыре годика. В Зеленоград ездит каждый день на служебном автобусе от Белорусского вокзала. И вставать приходится в пять утра. Конец смены в половине пятого дня.

Я спросил: когда же он добирается домой — часиков в семь вечера?

Петя как-то неопределенно махнул рукой.

— Я сейчас здесь живу, — сказал он.

Я понял это в том смысле, что пока Петя не считает потраченного им времени на стройке, как требует обстановка, так он и поступает.

И Масленников подтвердил догадку:

— Ему нужно расчистить кое-какие завалы, вот и жмет на всю железку.

Петя Рыбалтовский не жаловался, но я-то все же подумал, что живется и работается ему нелегко. На стройках вообще не сыщешь легкой жизни...

Я подумал тогда еще и о том, что сейчас много пишут о наставничестве, а оно бывает и гласное, и негласное, официально оформленное и нигде не зафиксированное, мало кому заметное. Сколько уже таких, как Рыбалтовский и Авилов, прошло через руки Геннадия Владимировича, сколько в разные годы вставало под его славное рабочее «знамя»...

Возможно, каким-то образом Масленников почувствовал ход моих мыслей. Или же, думая о Рыбалтовском и Авилове, ассоциативно вспомнил о самом известном своем ученике — Копелеве.

— Он позвонил мне на днях, поздравил, — рассказывал Геннадий Владимирович. — «С чем же, Володя?» — спросил я. «А с первым местом по комбинату». — «Вот как! Ну, спасибо. Когда товарищи из Пятого монтажного поздравляют, это особенно ценно. Вы ведь наши главные конкуренты».

И это действительно так, — добавил Масленников после паузы. — А в общем, хочу сказать: для хороших людей, если ученик подымается выше учителя, — это успех учителя.

Высший уровень

Днем пятого апреля семьдесят четвертого года к воротам Хорошевского завода железобетонных изделий съезжались строители из разных районов столицы. На главную внутризаводскую площадь стекался рабочий люд из цехов, из своих кабинетов спускались сотрудники управления Домостроительного комбината, вплотную примыкавшего к территории предприятия. Прибывало и начальство — машины останавливались прямо у здания нового формовочного цеха.

Стоял солнечный и ясный день, весь пронизанный апрельским ярким светом, все вокруг дышало весной, и уже одно это создавало словно бы специально приуроченное к празднику, по-весеннему радостно-возбужденное, приподнято-торжественное настроение.

Я, как и все, приехал к двум часам, узнав о том, что на Хорошевском заводе состоится митинг, на котором будет выступать Копелев. До начала митинга я с удовольствием прошелся по площади, где бывал много раз.

Есть одна удивительная особенность внутризаводских индустриальных интерьеров. Впечатление от них меняется в зависимости от времени дня и ночи, от потока людей, от интенсивности заводского ритма. И может, потому, что сейчас людей здесь было больше, чем обычно, оглашая воздух гудками, мчались по асфальту маленькие автокары, плавно двигались массивные, малоповоротливые панелевозы, шуршали шинами грузовики, оттого, что во всем чувствовалась высокая динамичность работы, то и сама площадь показалась мне шире, объемнее, обустроеннее. Тем более что в глубине территории, на месте еще недавно стоявших там неказистых, мелких строений, я увидел новое, внушительное, впечатляющее своими формами здание цеха.

К Хорошевскому заводу у меня было и есть особое отношение. Оно окрашено пафосом многолетних наблюдений за жизнью коллектива.

Вот на заводе появился новый цех с той же автоматической технологией производства санитарных кабин. Все, что было в цехе номер три, осталось и в цехе номер один. А что же прибавилось? Еще более ощутимая забота об эстетической выразительности пролетов, еще бо́льшая взыскательность по отношению к чистоте, удобствам, привлекательности, если не сказать — нарядности, обыкновенных рабочих мест.

Каждый новый успех коллектива, изыскивающего пути для таких замечательных превращений старых цехов в новые, думается, законный повод для того, чтобы вновь напомнить о том, как много значит инициатива в сочетании с целеустремленностью людей решительных и динамичных.

Новое помещение, в котором создаются санитарные кабины, было в этот день пятого апреля украшено транспарантами и лозунгами.

Когда я впервые вошел в цех, меня поразили ширина пролетов, а отсюда простор, чистота почти аптечная, ни соринки на полу, воздух, свежий и лишенный специфических производственных запахов.

Если в цехе номер три театр напоминали лишь входные двери, то в новом цехе поражал великолепный потолок, составленный из серебристых пластмассовых пленок. Такой потолок можно увидеть в концертном или театральном помещении, да и то не в каждом. Подкрановые балки, мостовые краны блестели свежей, ослепительной белой краской. Один из них медленно подъезжал к фанерной трибунке, установленной на кафельном полу цеха.

На кране висел кумачовый плакат: «Привет бригаде тов. Копелева, получившей высокие правительственные награды!»

Кран остановился как раз над деревянным постаментом для почетных гостей митинга. Удивительно было то, что трибуна не «стеснила» пролет. Там еще оставалось много места для людей, кино- и фотоаппаратов.

Приятно, когда ты приезжаешь на завод не просто гостем, которому надо все тут объяснять, а человеком, который и сам все видит, сравнивает и размышляет, ощущая свою некую пусть и косвенную, но все же причастность к общему празднику. Приятно, когда ты многих узнаешь на заводе и в лицо, и по делам, знают и тебя, узнавая, подходят, чтобы поздороваться.

Еще в воротах я столкнулся с Легчилиным, секретарем парткома комбината. Дмитрий Ефимович, выдвинутый не так давно на эту партийную работу, находился в приподнятом настроении — ему предстояло открыть и вести митинг. На мое поздравление он отвечал: «Спасибо, спасибо». И повторял каждому, кто подходил к нему: «Рады видеть, проходите в цех».

Во дворе я издали кивнул Володе Павлюку, он разговаривал с Германом Иннокентьевичем Ламочкиным — секретарь партбюро и начальник управления были в центре внимания.

Анатолий Михеевич Суровцев нагнал меня уже в цехе и остановил, положив руку на плечо. Он был в выходном костюме, в белом плаще с широким поясом, и этот плащ как бы подчеркивал атлетизм его внушительной фигуры. Успех копелевской бригады и все, что здесь происходило, конечно, не могли оставить Суровцева равнодушным. Всенародное признание достижений Копелева открывало и перед ним, Суровцевым, не только новые производственные рубежи, но и новые надежды.

До начала митинга я перекинулся несколькими словами с Петром Давыдовичем Косаревым, главным экономистом, и Алексеем Семеновичем Стариковским, главным диспетчером комбината. Они и другие инженеры представляли здесь различные технические службы предприятия.

Обычно говорят, что дружба испытывается горем. Но она испытывается еще и разделенной радостью, искренностью сопереживания в минуты успеха. Я не знаю, о чем думал тогда Масленников, приехавший на митинг. Может быть, вспомнил свою молодость, лучшие часы своих удач, когда он был вот таким же широко прославленным бригадиром, вспомнил с добрым чувством и к своему, прошлому, и к настоящему Копелева.

Мне же он только сказал:

— Володя-то какой молодец, а!

Я взглянул в лицо Геннадия Владимировича перед тем, как он ушел к трибуне. И если верно то, что глаза — зеркало души, то я увидел в них и радость за копелевскую бригаду, и, быть может, мало кому заметное внутреннее, глубоко запрятанное удовлетворение от того, что ему, Геннадию Масленникову, не надо преодолевать в себе или же глушить сосущее чувство зависти к более молодому и удачливому.

Я еще смотрел вслед широкой спине Масленникова, когда меня первым окликнул сам Владимир Ефимович. Он шел в центре группы своих монтажников, бетонщиков, столяров, сантехников, маляров. Я увидел Николая Большакова, Нину Климову, Владимира Папилова, Валерия Максимова, Ивана Бондаренко. С утра они еще работали, а затем, переодевшись в своих бытовках в то обыденное, в чем рабочие ездят на стройку, шагали сейчас по цеху, ориентируясь в толпе на высокую фигуру бригадира, на его взлохмаченные без шапки и немного поредевшие за последнее время густые темные волосы.

Так случилось, что я не видел Копелева месяц или полтора, и мне показалось, что он похудел от забот и переживаний, хотя и радостных, стал как-то еще стройнее, легче, суше.

Он поздоровался, поблагодарил за то, что я пришел, и вдруг, наклонившись к уху, признался доверительно и откровенно:

— Я жутко устал, Анатолий Михайлович, — и, как обычно, мягко и мило улыбнулся.

— Еще бы! — ответил я.

— Спал мало и позавчера, и вчера.

— Я понимаю.

— А сегодня с утра, — продолжал он, — было столько поздравлений по телефону, писем, телеграмм!

— И с этим тоже поздравляю, — сказал я.

Если даже ты и живешь со своими героями в одном городе и стараешься почаще бывать на строительных площадках, то при всем твоем горячем желании быть свидетелем и очевидцем всех важных событий это и физически невозможно. Трудно за всем уследить самому, и порою приходится довольствоваться рассказами очевидцев или же хроникальными сообщениями прессы.

Так случилось, что я не был четвертого апреля на строительной площадке в Новогирееве. Туда Копелев перебазировался с бригадой из Бирюлева.

Если посмотреть на карту новой Москвы, то все это правый фланг той тянущейся с востока на запад линии новых южных районов столицы, которые образуют единый градостроительный комплекс. Орехово-Борисово, Чертаново, Теплый Стан, Тропарево. По восточной окраине к ним примыкают Вешняки-Владычино, Новогиреево, Ивановское. Это новые районы мощной застройки, своего рода экспериментальные полигоны столицы, гордость Москвы, сегодняшней и завтрашней.

В Орехово-Борисове в декабре 1973 года произошло еще одно очень важное событие для коллектива комбината. Бригада Копелева построила здесь свой экспериментальный корпус. В нем явственно просматривается стремление продолжить и развить те поиски, которыми был отмечен эталонный дом Суровцева в Иваноском.

Комбинат, давно уже готовящийся к переходу на массовый «выпуск» шестнадцатиэтажных типовых домов из деталей единого каталога, проводил один за другим предварительные эксперименты. В Орехово-Борисове проверялись конструкции, предназначенные для домов завтрашнего дня. Именно тут Копелев впервые применил панели, облицованные нарядной крупнопанельной плиткой, и это во многом изменило к лучшему внешний вид корпусов, именно тут впервые была опробована в монтаже конструкция так называемого «открытого стыка», ныне надежно защищающая квартиры от возможных протечек.

Переехав из Орехово-Борисова в Бирюлево, а затем в Новогиреево, Копелев превратил свой эксперимент в повседневную монтажную практику, что и логически вытекало из успешного хода поисков, но и, как всякое новое дело, принесло с собою трудности освоения. Однако работа с новыми конструкциями и здесь шла успешно, в обычном для бригады высоком, копелевском темпе.

Идея рассказывать о своих успехах, сделать их достоянием всех строителей родилась на одном из обычных заседаний партийной группы бригады. Это было естественное желание подытожить сначала для себя сделанное за годы девятой пятилетки, мысленно оглянуться на пройденный уже путь.

«Трудовой рапорт», как рабочий отчет, краткий, деловой, внушительный, Копелев и его товарищи решили послать в Центральный Комитет КПСС и лично Леониду Ильичу Брежневу. Деловое же содержание рапорта говорило само за себя. С начала девятой пятилетки и по апрель семьдесят четвертого года бригада выстроила дома площадью в 146 тысяч квадратных метров. Рекордная производительность труда, достигнутая бригадой, позволила в среднем на каждого рабочего выполнить строительно-монтажные работы на 64 тысячи рублей. Это оказался высший в стране уровень производительности в крупнопанельном домостроении.

В рапорте, подписанном Вл. Копелевым, В. Максимовым, В. Солдатовым, В. Папиловым и Н. Климовой, звеньевые монтажников, плотников, штукатуров торжественно заверяли, что выполнят годовой план к двадцатому декабря 1974 года, отдадут все свои знания, силы и опыт строительству новой Москвы.

Итак, четвертое апреля на стройке в Новогиреево был день как день, и, как обычно, бригадир появился на работе раньше других. Тут надо заметить, что и вся бригада начинает утреннюю смену не в восемь, а на полчаса раньше. Так удобнее. Как говорит Копелев: «Меньше толкучки на транспорте».

Что такое для Копелева утро рабочего дня? Пятиминутка с третьей ночной сменой, такая же планерка с первой утренней сменой и, выражаясь военным языком, «развод» — звенья расходятся по своим рабочим точкам.

8.00— машина привезла шесть наружных стеновых панелей.

8.40— панели установлены.

9.00— пришло еще шесть таких же панелей.

10.00— эти панели установлены и заделаны швы,

10.30— доставлены пять внутренних перегородок.

11.00— обозначились контуры квартиры.

Вот это и есть копелевские темпы! Вот это и есть часовой график — железный распорядок для всех заводов, всех служб, транспорта и бригады.

Четвертого апреля работали в устойчивом темпе, но еще и с тем удовольствием, с той «особенной охоткой», которые появляются в часы хорошего настроения. А настроение это накатывалось волнами добрых предчувствий. И хотя еще никто точно не знал, во что эти предчувствия выльются, однако ж и слухи не удержать под замком, что-то всегда просачивается. В канун всякого торжества как-то уж само собою образуются на душе эта удивительная легкость, окрыленность, жажда работы.

Но кроме настроения есть еще и обязательства. Едва закончился первый квартал, а бригада уже имела за плечами три девятиэтажных дома. Четвертый начала двадцатого марта, сейчас монтировали квартиры пятого этажа с таким расчетом, чтобы через месяц все сто сорок четыре квартиры предъявить для сдачи комиссии. Но никто еще в тот день не знал, что этот дом будет уже сдавать бригада, награжденная правительством шестнадцатью орденами и медалями. Указ Верховного Совета был подписан четвертого апреля 1974 года.

Когда на следующий день в половине седьмого Копелев появился на стройке, газетные киоски были еще закрыты. И только через час Владимир Ефимович взял в руки «Правду», собрал вокруг своих товарищей и прочел им адресованное всей бригаде поздравление Генерального секретаря ЦК КПСС Леонида Ильича Брежнева.

«Дорогие товарищи!

Центральный Комитет Коммунистической партии Советского Союза горячо поздравляет вас с замечательными производственными успехами, достижением высоких трудовых показателей в крупнопанельном домостроении...»

Отмечая конкретные достижения копелевцев, Леонид Ильич писал:

«...Этот большой производственный успех стал возможным благодаря вашему высокому профессиональному мастерству, творческому отношению к труду, товарищеской взаимопомощи. Он показывает, какими огромными резервами располагает каждый коллектив, в совершенстве овладевший передовыми методами строительства.

Отрадно, что ваша бригада, претворяя в жизнь решения Двадцать четвертого съезда партии, не останавливается на достигнутых результатах и самоотверженно трудится над выполнением напряженных социалистических обязательств, принятых на 1974 год.

Ваши трудовые достижения являются достойным примером для всех советских строителей.

Желаем вам, дорогие товарищи, успешного выполнения принятых социалистических обязательств и досрочного завершения заданий пятилетнего плана».

В этот же день газеты опубликовали Указ о присвоении Владимиру Ефимовичу Копелеву звания Героя Социалистического Труда.

Надо ли мне писать о том, какие чувства владели Копелевым в эти утренние часы, что испытывали его неизменные помощники Николай Большаков, награжденный орденом Ленина, получившие ордена Октябрьской Революции и Трудового Красного Знамени Максимов, Климова, Веденеев, Папилов, Шаламов?

Нужны ли здесь метафоры и сравнения, которыми мы порою тщимся передать то, что не укладывается ни в какие высокоторжественные слова и что скорее похоже на музыку восторга, необъяснимую мелодию, звучащую в сердце?

Счастье! — вот слово, которое, думается, ближе всего к тому состоянию, которое переживал Владимир Ефимович. Я уверен, что никогда еще в его тридцатидевятилетней жизни у Копелева не было дня такой высокой наполненности счастьем, такого поистине «звездного часа судьбы».

А потом этим же утром прямо «на корпусе», как говорят строители, состоялся первый митинг.

Я сохранил интересный газетный снимок. Бригада разместилась на корпусе по вертикали, на балконах второго; третьего и четвертого этажей. И Копелев стоит, опершись руками о перекрытие, в окружении своих женщин-штукатуров, в белой каске, чернобровый, твердоскулый, как обычно в минуты душевного напряжения, словно бы очень сосредоточенный на какой-то мысли, чуть растерянный и чуть хмуроватый.

Вот примерно таким же он появился и на втором митинте в этот же день, в цехе Хорошевского завода, на импровизированной трибуне, среди членов своей бригады, партийных и хозяйственных работников, известных руководителей Главмосстроя.

Я вспоминаю этот митинг с тем ощущением, что самым впечатляющим на нем были общая, разделенная всеми радость и конкретное воплощение того непреложного факта, что опыт копелевской бригады буквально на наших глазах как бы раздвигал границы одной строительной площадки, становился достоянием десятков и сотен других бригад в столице и во всей стране.

Свидетельством этому были многочисленные телеграммы и поздравления от различных организаций и выступления на митинге транспортников, фундаментщиков, строителей подземных коммуникаций, всех тех, кто связан единым комплексом общих задач, одной целью — превратить Москву в образцовый коммунистический город.

Именно об этом горячо говорили и Копелев, и Климова, и начальник комбината Станислав Дворецкий.

Поздравление Леонида Ильича Брежнева обсуждалось на многих строительных площадках города, газеты помещали отклики Героев Социалистического Труда, бригадиров Н. Панина, Н. Сергачева, бригадира В. Гращенкова, повсюду шел деловой разговор об обязательствах, о резервах производства, о перспективах строительства в Москве. И праздник в Домостроительном комбинате стал еще и организатором новых коллективных усилий, динамичным стимулом к еще более интенсивной работе.

...Прошел месяц. В начале мая буквально в ста метрах от того цеха Хорошевского завода, где проходил памятный всем митинг, в здании клуба строителей «Созидатель», собрались участники Всесоюзного семинара, организованного Госстроем СССР, Главмосстроем и ВДНХ. Со всей страны съехались в Москву четыреста человек, директора и главные инженеры домостроительных комбинатов, начальники технических служб, бригадиры и рядовые строители, чтобы изучить опыт лучшей бригады.

Повестка семинара имела длинное название, но, попросту говоря, это был семинар Копелева. Всесоюзная школа его опыта и мастерства.

Два дня обсуждений, докладов и непосредственного показа на копелевской «боевой площадке», на других стройках. Главмосстрой выпустил к этому семинару специальную литературу, подробно рассказывающую о поточно-бригадном хозяйственном расчете, в основу которого положен метод Н. Злобина, но с теми творческими поправками на особенности работы именно домостроительных комбинатов, которые внесли бригады сначала Анатолия Васильевича Авилова, а затем Владимира Ефимовича Копелева.

Что ж, пристальный интерес к новаторскому опыту столичных градостроителей естествен. Москва ведь главная строительная площадка страны, главная по масштабам, по размаху новостроек, каких ныне не знает ни один город планеты.

Я не буду рассказывать о семинаре подробно, о многочисленных находках опыта, о деталях организации самого высокоэффективного в стране труда строителей. Не буду излагать то, о чем говорили и сам «виновник торжества», и Николай Большаков, и Владимир Папилов, и главный экономист комбината Петр Давыдович Косарев.

Не знаю, быть может, в этом сказывается мое особое пристрастие, но, право же, эти детали, то, что Достоевский называл когда-то «подробностями текущей жизни», содержат не только ценные сведения для специалистов. Без подробностей нет и картины жизни, в них просматривается нечто идущее от характера, от склада натуры и нравственных представлений героев.

Опуская здесь многое, я все же не могу пройти мимо двух-трех примечательных деталей, так сказать, «человеческого плана», запомнившихся мне.

Я приехал в клуб рано. В прохладном помещении пахло свежевымытыми полами и еще никого не было. Я спокойно осмотрел большую фотовыставку, посвященную бригаде. Признаться, в последние годы я видел много фотографий Владимира Ефимовича — в газетах, в журналах, в кино, на телевидении. Это один из тех редких случаев, когда популярность рабочего человека почти не уступает известности актеров или писателей. И мне подумалось: пройдут годы, перебирая старые фотографии, Копелев вспомнит по ним многое, а главное — он сможет вспомнить лучшие месяцы и годы своей бурно-кипучей, утомлявшей его, крайне напряженной, порой мучительной, но, несомненно, самой счастливой поры его рабочей жизни.

Быть может, в своем альбоме он найдет фотографию, сделанную 11 апреля, в день получения бригадой наград Родины. Вот стоят шестнадцать человек на Красной площади, слева кремлевские трибуны, сзади Спасская башня.

Не будь подписей под фото, право же, трудно было бы определить, кого это так широко, на всю первую полосу, представляет читателям столичная газета.

Знаменитые ли это ученые, дипломаты, государственные деятели, крупные хозяйственные руководители? Или же эти шестнадцать хорошо одетых взволнованных людей — только обыкновенные рабочие? Те самые, кого еще сравнительно недавно называли простыми каменщиками.

Копелев приехал на свой семинар в десять утра. И уже со стройки. Однако не из Новогиреева, а снова из Орехово-Борисова. Успел перебазироваться. И хотя на эту передвижку бригада затрачивала всего один день вместо трех по норме, не говорят ли такие частые «броски» из района в район, из одного конца Москвы в другой, о плановых просчетах, о том, что монтажникам не успевают готовить надлежащий «фронт работ»?

В тот день Копелев встал в пять утра, и когда появился в клубе, то выглядел как человек, успевший с утра погрузиться во всякие заботы, хоть и радостные, но все же волнующие его переживания. Может быть, поэтому он и забыл надеть на пиджак свою недавно полученную Золотую Звезду.

— Что же ты без Звездочки? — удивился парторг Владимир Павлюк, когда одновременно со мною подошел к Владимиру Ефимовичу.

— Ну, ребята, я же с работы, вышли там уже на третий этаж, надо было пошуровать кое-где, завтра ко мне людей привезут, — сказал Копелев, и не то чтобы извиняясь и оправдываясь, а просто объясняя, почему он в своей «рабочей форме», а не в «парадной», как он выразился.

— Да ты что? Это же Всесоюзный семинар! Как же так? — Павлюк был огорчен и недоуменно развел руками.

— Ну вот так, ребята, я прямо с работы, — повторил Владимир Ефимович.

Копелев выступал интересно. Речь человека, опирающегося на непреложные факты, говорящего «дело», всегда будут слушать, независимо от того, читает ли он речь, заранее обдуманную и написанную, или же импровизирует на трибуне.

И хотя выступления всех докладчиков были заранее отпечатаны и розданы участникам семинара, они не убавили интереса к речи Копелева. Не только потому, что оратор, увлекаясь той или иной мыслью, часто «уходил от текста», но еще и потому, что всякому интересно сопоставить вызывающее уважение дело с психологическим обликом того, кто это дело совершил. Копелев как бы между прочим сказал в своей речи:

— У нас в комбинате двадцать бригад, и в работе они отличаются друг от друга ненамного.

В тексте этой фразы нет. Я уверен, что Владимир Ефимович произнес ее, почувствовав настоятельную потребность отдать дань справедливости всем своим товарищам. Разве только его бригада, нет, все бригады в комбинате монтируют девятиэтажные дома за тридцать два рабочих дня, таков общий график, и это примерно в два с половиной раза быстрее, чем предусматривается нормами Госстроя СССР.

Слушая Копелева, я подумал тогда еще и о том, что можно потратить много слов, рассказывая о моральном климате, сложившемся в бригаде, а можно произнести предельно кратко: «От нас не уходят!» И этим выражено все!

Да, не уходят, и уже в течение девяти лет существования бригады, разумеется, за исключением тех случаев, когда молодых забирают в армию или же когда монтажники, совмещая работу с учебой, становятся затем мастерами, прорабами.

Копелев рассказал об интересной, демократической инициативе — кандидатуру каждого желающего работать обсуждают в коллективе бригады.

— Мы должны знать, с кем будем работать, какого человека берем в свою семью, — произнес Копелев.

Потом добавил, что за последние два года в бригаде не было ни прогулов, ни случаев пьянства, ни других нарушений производственной и общественной дисциплины.

Семинар Копелева стал, несомненно, школой коллективного опыта не только одной бригады, а всех трех домостроительных комбинатов, дающих примерно 40 процентов того, что возводит Главмосстрой.

Совершенно естественно, что, говоря о Копелеве, Злобине, Суровцеве, Сергачеве, Затворницком, Панине, Капустине — золотом фонде Главмосстроя, на семинаре вспомнили и о том, что в 1974 году исполнилось двадцать лет жизни и самому Главмосстрою, могучей строительной организации, сумевшей за это время переселить в новые квартиры 5 миллионов человек, или 80 процентов населения Москвы.

Юбилей Главмосстроя прошел как-то уж очень скромно, мало кем замеченный. А ведь, если вдуматься, то, что сделала армия московских строителей, — грандиозно!

Я думал об этом, сидя на семинаре. Не слишком ли много забот мы перекладываем на долю наших потомков? Да им и труднее будет, чем нам, рассказать о героях этой на наших глазах все более величественно развертывающейся строительной эпопеи. Где увлекательные, правдивые, масштабные писательские книги, достойные подвига создателей современной Москвы? Да их и почти нет, таких книг, и это ли не укор нам, писателям, живущим в столице, в новых домах, кварталах, районах!

В Старой Буде

Мне довелось еще раз побывать у строителей Будапешта. Теперь — в августе семьдесят четвертого года.

Нынешний грандиозный «строительный фронт» всех социалистических стран с его многими чертами индустриального тождества, с многими общими тенденциями развития и вместе с тем со всей яркой гаммой национального своеобразия и многообразия в методах, приемах, организации труда именно на берегах Дуная выражен, как мне представляется, особенно ярко и примечательно.

И это не только мое мнение. Такова логика и убежденность самих венгерских строителей, знакомых с практикой массовой застройки Берлина, Праги, Бухареста, Софии, Белграда и других столиц.

Четыре года, отделившие первую поездку от второй, дали мне возможность взглянуть на новый Будапешт уже во временной перспективе. С четырехлетней дистанции рельефнее чувствуешь динамику градостроительства.

Но самое главное в моем повествовании — это портреты людей рабочего класса, их судьбы, характеры. Когда вновь приезжаешь на знакомые стройки, заводы не только в своей стране, но и за рубежом, то лучше узнаешь новых друзей, яснее представляешь себе закономерности их рабочей жизни.

И тогда видишь, что на всем этом, а не только на сравнимых с советским опытом методах строительства, лежит все та же характерная печать коренной похожести и частых различий, глубокого единства и неповторимого своеобразия.

О бригаде Клауса Шебетшена я слышал еще в семидесятом году. Однако нам не удалось тогда встретиться. Но я знал, что Клаус работал в Келенфельде.

Келенфельд — я уже писал об этом — украшение Будайской стороны города. Из Пешта дорога ведет сюда по мосту Эржебет через Дунай, в обход горы Геллерт, увенчанной старинной Цитаделью.

Эта белостенная каменная крепость была выстроена в середине прошлого века большей частью принудительным трудом венгерских солдат. В те времена пушки крепости охраняли «спокойствие» столицы. Однако затем гарнизон из крепости был выведен, и крепость пустовала до заключительных месяцев второй мировой войны, когда тут весной 1945 года с отчаянностью обреченных держались окруженные части гитлеровцев.

И не случайно, что именно здесь, перед крепостью, высится знаменитая статуя Свободы. Она установлена в честь Советской Армии через два года после освобождения Будапешта.

Статуя Свободы хорошо видна со всех улиц Келенфельда. И в этом тоже есть своеобразная символика. Ибо район в теперешнем виде родился уже после освобождения, вытянувшись между склонами горы Геллерт и Дунаем рядами десятиэтажных типовых домов. Келенфельд как бы обрамлен оправой из лесистых и крутых склонов. Именно с высоты Цитадели, с площадки перед памятником Свободы, особенно рельефно просматривается просторная планировка, светлые ряды десятиэтажных прямоугольников, широкие, отлично обустроенные, площадки внутриквартальных интерьеров.

В семьдесят четвертом Келенфельд уже только достраивался. Центром же сосредоточения строительных эшелонов стали районы Обуды, Зугло, Чепеля, Ракошполатан, Нового Пешта, Бекашмедер и Кебанья.

Клаус Шебетшен в августе семьдесят четвертого возводил свои корпуса в Обуде, там я его и увидел впервые на строительной площадке. Если Келенфельд — это юго-восток, то Обуда — Старая Буда — юго-запад Будапешта. Эти два района разделяют несколько мостов по Дунаю и... много веков! Ибо Старая Буда — это историческая колыбель города.

Наверно, трудно встретить строителя, которому была бы безразлична история района, создаваемого его рабочими руками. А если сегодняшнее и прошлое в таком районе удивительно красочно переплелось и выражено в различных архитектурных формах, в сохранившихся памятниках старины, уходящих ко временам Римской империи, то уж и подавно такая история не может оставаться незамеченной. И уж в той или иной степени для разных людей, но все же существенно для каждого эта история излучает своего рода духовную эманацию, создает определенный рабочий настрой своей архитектурной индивидуальностью и неповторимостью.

О Старой Буде мне рассказывал, естественно, не только Клаус или начальник «панельно-производственной единицы» Легенди Йожеф, Тот Лайош, референт по делам рабочего соревнования, или же руководитель всего домостроительного предприятия Янош Кишвари.

Многое я видел сам с высоты девятого этажа монтируемого Клаусом дома, гуляя по площади Флориан — торговому центру Обуды, проспекту Верешвари, площади Фе, улице Корхаз, где именно и сохранились старые, деревенского вида, узкие улочки с низенькими домами, с их своеобразной романтикой, витающей в этих музейных реликвиях прошлого.

Только сто лет назад Обуда соединилась с Пештом и Будой в один город Будапешт, правда, еще долго оставаясь бедной и провинциальной окраиной. Это слияние трех частей в многокрасочном архитектурном выражении особенно отчетливо видишь, скажем, с моста Арпад, с острова Маргит или с широкой, с высокими бетонными парапетами набережной Дуная.

Но, кроме того, в Обуде есть еще и седая древность, представленная прежде всего знаменитым Аквинкумом — римским поселением в первом веке нашей эры. Сейчас на месте Аквинкума музей с остатками древних сооружений — форума-базилики, крепостных стен, мощеных улиц, римских бань, канализации и водопровода.

Римские бани можно увидеть и на площади Флориан в небольшом подземном музее, а на улице Надьсомбат — руины амфитеатра военного города, построенного во II веке и одного из крупнейших из созданных римлянами вне Италии.

А рядом с этой памятью о древнем мире память о прошлом веке — хоть и старенькие, но еще очень привлекательные, уютные, прохладные, не похожие друг на друга корчмы «Хид» («Мост»), «Вашмачка» («Якорь»), «Поштакочи» («Почтовая карета»). Они привлекают посетителей, особенно туристов, и по сей день.

«Приезжайте в Старую Буду на вкусную лапшу с творогом, музыка играет, на столе вино. И только здесь можно хорошо выпить. После первого поцелуя увидишь, как хорошо в Старой Буде».

Это слова из популярной в Будапеште песенки. Ее любит петь и Клаус. Это он вспомнил о романах венгерского писателя Круди Дьюла, который с особой любовью воспевал Обуду, жизнь и быт здесь в былые времена.

Да, удивительное это место в Будапеште! Оно являет как бы сразу несколько своих обликов, а все вместе они связывают воедино едва ли не всю историю одного из древнейших городов.

Клаус работает здесь уже два года. Он испытывает к Обуде особое чувство, которого у него не было ни в Келенфельде, ни в Ладьманьоше, ни на площади Уйвидек, ни в Пеште, где он построил много домов и гостиниц. А что это за чувство? Пожалуй, влюбленной гордости, которая тем прочнее, чем выше удовлетворение от сознания того, что новейший облик этого уголка старой Европы создает сейчас его «панельно-производственная единица», сам он и бригада.

Строительная площадка, где рядом высилось несколько панельных десятиэтажных домов, видны бетономешалка, подсобные помещения, рельсовые пути, панелевозы, с которых кран разгружает панели, и они плывут в воздухе, покачиваясь на стропах, словно раскрашенные каменные кубики, листы и гармошки лестничных маршей — все это в общем-то ничем не отличается от таких же площадок, скажем, как у Копелева или Суровцева, в нашей родной Москве.

Да и не должно отличаться, ибо «панельно-производственная единица» — это, по сути дела, аналог того, что в Москве именуется строительным управлением, таким, как у Масленникова или Ламочкина. А поэтому и построено оно по технологии наших домостроительных комбинатов, чью суть, как известно, можно выразить в трех ипостасях — типовое здание, индустриальный поток, почасовой график.

Есть в производственной единице и свой завод, целиком на нее работающий, и построен он по советскому проекту. Проект этот продиктовал и тождественные связи стройки и завода, здесь оформленные специальным договором. И если есть тут разница, то только в мелочах: в Москве, скажем, Копелев или Суровцев связывается по радиотелефону с главным диспетчером комбината Стариковским, а тот уже с заводами, Клаус же сам вызывает по радио сотрудника предприятия, отвечающего за отправку строительных деталей.

За сердитой перепалкой по радио я и увидел впервые Клауса. Разговаривая, он легко постукивал топориком по деревянной стенке будки. Может быть, это помогало ему сдерживаться.

Дело было в том, что еще вчера он сообщил на завод: бригада на десятом этаже, нужна крыша. Ее сегодня привезли, но другого цвета, черную, а не красно-белую, которая нужна этому корпусу.

Следовательно, неизбежен был простой часа на два-три. В Будапеште расстояние от Обуды до окраин Адьялфельда хоть и не такое большое, как от Пресни до Ивановского или Теплого Стана, но тоже порядочное.

Я заметил, что там, где действует одна технологическая система, становятся похожими трудности и проблемы, которые надо преодолевать.

— Это так, — согласился Клаус. — Хуже нет простаивать из-за чужих ошибок. Вина не твоя, а начальство все равно требует план и за это бьет тебя по голове. Ты бригадир, этим все сказано!

Он с силой вбил топорик в стену, словно бы поставил точку, высказав наболевшее и вместе с тем как бы от одного этого жеста преодолев в себе минутное раздражение. Теперь он улыбнулся — спокойно, мягко, быть может, чуть застенчиво. Вот это, видно, было его постоянное, то главное, что определяло «рабочее состояние» его души.

Клаус высок ростом, строен, с седыми висками и рановато посеребренной головой, что особенно выделяло густой, «строительный» загар его лица с приятными и правильными чертами. Я видел на какой-то фотографии его черноволосым. Клаус ответил мне с улыбкой, что темные волосы у него когда-то действительно были.

Ему сорок, в общем-то одногодок Копелева и Суровцева, родился в известном шахтерском районе Татабани, и отец у него был забойщик, тридцать семь лет проработавший на шахте, и брат каменщик, и сам он начинал в Татабани плотником.

Что уж тут говорить! Настоящая «рабочая косточка»! А то, что Клаус был одних лет с Копелевым и Суровцевым и примерно столько же, сколько и они, проработал на стройках, делало его для меня человеком еще более интересным. Я давно это почувствовал: у Клауса и Копелева, у Суровцева и Бромберга в их духовном багаже людей одного поколения находилось не только очень много общего — увиденного, пережитого, — их объединял еще и один уровень нравственной зрелости, а следовательно, они и хорошо понимали друг друга.

Темперамент Клауса, мгновенно вспыхивающий и быстро затухающий, «венгерский красный перец в крови», как пошутил кто-то, напоминал мне больше Владимира Копелева. А тут еще и такой же высокий рост, темные глаза. Но главное, что их сближало, — характерная жажда четкой, неукоснительно высокопродуктивной работы, доставляющей радость, когда все хорошо ладится, и сердитое недовольство, когда кто-то или что-то мешает такому труду.

Стояли очень жаркие дни, какими бывает отмечен будапештский жгучий август. В тени 36—38 градусов. «А между стенами», как выразился Клаус, то есть между стенами монтируемой квартиры, пока без потолка, градусов на десять еще выше.

Конечно же от такой жары страдают все. Но ведь строители еще и работают всю смену под небом без единой тучки, полыхающим жаром. И право же, это тот случай, когда природный фактор становится и психологическим, своего рода нравственным испытанием для человека.

Достаточно самому, даже не работая, а просто, как говорят, «покрутиться» на строительной площадке, пожариться под таким солнцем, чтобы почувствовать соленый вкус пота и понять, как нелегко трудиться в таких условиях.

И невольно вновь думаешь о сознании безупречного долга, совести и обязательности, которые присущи социалистическому рабочему классу в наших братских странах. А то ведь мы еще частенько в наших рассуждениях об НТР, о кнопочном управлении выплескиваем начисто и то волевое, то героическое начало, которое живет еще во многих рабочих профессиях и во многих обстоятельствах.

Поскольку Клаусу все равно пришлось дожидаться прибытия новой крыши, мы отправились для беседы в домик управления. Здесь с помощью «Содавиз» и «Траубисода», полагающихся строителям летом так называемых «защитных напитков», мы несколько смягчили наши пересохшие горла. Здесь и продолжили интересно завязавшийся разговор.

Он начался с эпизода, связанного с крышей корпуса, и неизбежно должен был привести к тому, что в равной степени беспокоит строителей Москвы и Будапешта. Это так называемые «нули» — фундаментные основания для зданий.

Удивительно здесь даже не тождество трудностей, а прямое совпадение фокусировки на главной проблеме обычной производственной текучки. А это разрыв между темпами работы тех, кто создает подземную, и тех, кто возводит наземную части новых домов.

Клаус вспомнил: это произошло в этом же жарком августе, они закончили строительство одного дома, а фундамент для следующего им только начали возводить. Стала неизбежной неделя простоя.

— А ведь у нас есть договор с фундаментщиками. И премии, если они выполняют свой план, получают, двадцать квартир из числа нами выстроенных. Однажды они план не выполнили, а квартиры требовали, но не получили. А теперь не то чтобы «мстят», но мало думают о наших интересах. Сделают фундамент дома наполовину и переходят к другому. Приходится доделывать самим.

Невеселые эти факты не могли, конечно, оставить Клауса равнодушным. Правда, говорил он обо всем этом спокойно, с мягкой улыбкой, как человек, понимающий, что криком тут не возьмешь, проблема не так просто решается.

— Однажды уже здесь, в Обуде, куда мы перебазировались из Келенфельда, тоже не было к сроку «фронта работ». Тогда мы решили показать фундаментщикам, что сами можем выполнить их работу. Взялись четыре бригады и сами сделали фундаменты, а потом потерянные дни наверстали на монтаже во внеурочное время, после смены. Когда фундаментщики это увидели, то прямо с ума сходили! — рассмеялся Клаус. — В конечном счете свой мы ритм выдержали: смена — три квартиры. И это был урок товарищам!

Я слушал Клауса с большим интересом. Конфликты с Фундаментстроем — это было типично и для строительных площадок Копелева, Суровцева, не раз им приходилось доделывать недоделанное. А «урок», о котором говорил Клаус, был, конечно, уроком нравственным. «Вот вы работаете плохо, не выполняете своих обязательств, а мы вам покажем, что значит настоящее отношение к труду, к рабочей чести. И без вас обойдемся!» — вот о чем говорил этот поступок монтажников, в чем-то, конечно, и наивный, и не очень серьезный, но выражающий благородный душевный порыв.

— Нанесли моральный удар, хотя и самим досталось основательно, — сказал мне Клаус.

То, что такое не может быть системой, он, конечно, и сам хорошо понимал, но «урок», преподанный соседям по технологической цепочке, ему явно нравился.

— Мы давно уже социалистическая бригада, — есть у нас такое звание, — заметил Клаус, полагая, должно быть, что этим все сказано. Я тоже думаю, что этим сказано многое. — Вот если бы завязать фундаментщиков и нашу производственную единицу в одну организацию, да так, чтобы все были заинтересованы в общем деле?

Когда Клаус высказал эту мысль, я вспомнил, что разговоры о создании такого организационного симбиоза — монтажников, фундаментщиков и транспортников — я не раз слышал и в Москве, в комбинате, из уст Копелева и Суровцева. Значит, идея, как говорится, носится в воздухе.

Не знаю, приспело ли время для такого экспериментирования, — это особая проблема. Но как не отметить глубокую озабоченность существом дела, которую проявил Клаус, его внимание к насущным проблемам строительства, его желание сделать так, чтобы работа лучше спорилась. А это все вместе взятое не есть ли черта государственного мышления рабочего человека?

Клаусу позвонили в контору, что крышу привезли и его товарищи по бригаде Ференц Флориан, Ежеф Чейбок, Михай Кереши ждут бригадира. Я, прощаясь, договорился с Клаусом о новом свидании уже после двухдневного традиционного празднования Дня Конституции. Клаус сказал, что проведет праздники с семьей у себя на даче.

— Кооперативная?

— Бригадная — в том смысле, что ребята помогают друг другу строить такие домики. Своими руками, конечно.

— Хорошее дело.

— Да, и сближает людей.

Маленький дачный домик Клауса находится в местечке Рацкеве, это в сорока километрах от Будапешта вверх по Дунаю. Стоит на сваях у самой воды.

— Рыбу можно ловить чуть ли не с самого крыльца, — сказал Клаус. — На берегу небольшой участок садовый, но мое главное хобби — рыбалка.

К себе, в местечко Рацкеве, Клаус ездит на мотоцикле с коляской, который он любит так же, как и рыбалку, как и свой дачный домик. Конец каждой недели он обязательно проводит на Дунае.

— Венгры любят свой желудок и на еду не жалеют денег, — сказал мне Клаус, похвастав при этом, что сам может приготовить вкусную уху. Что же касается жены, то она, как и большинство венгерских хозяек, мастерица в кулинарии.

Вечерами Клаус любит смотреть футбол по телевизору и ходит в кино, читает хорошие книги, которые покупает для себя, для жены Шинки Пирошки, продавщицы в хлебном магазине, для дочки Катарины, которая недавно закончила школу и уже работает в его же предприятии «Панель» машинисткой-стенографисткой.

...Двадцатого августа, в день двадцать пятой годовщины Конституции Народной Венгрии, в Будапеште состоялся всенародный праздник. Клаус Шебетшен встретил праздник у себя на даче — он отдыхал после напряженной трудовой недели. Но кульминационную часть парада на Дунае он наблюдал, катаясь на лодке, а вечером даже и за сорок километров была видна грандиозная иллюминация в небе над Будапештом.

Видно, народный праздник в любом большом городе отражает его своеобразие и неповторимые национальные черты. Красавец Будапешт со зданием парламента, похожим на каменного гиганта с рыцарским шлемом главного купола на могучих плечах, спокойный и широкий Дунай с арочным кружевом стальных ферм мостов, тенистые аллеи вдоль набережных у подножья Будайских гор, — а именно здесь находился центр водного парада, — улицы и площади, густо заполненные людьми, повсюду жаркий блеск солнечных лучей — все это дышало подлинно праздничным ликованием.

Будапешт летний, августовский в этот день напоминал яркое многоцветье курортного города. И на земле — в красках пестро одетой толпы, над которой колыхались цветные зонтики, в красно-бело-зеленом трехцветье национальных флагов, которыми были украшены дома, корабли, мосты. И в воздухе, где реяли флаги на крыльях вертолетов, самолетов, где парили на разных высотах многоцветные, как радуга, купола парашютов.

Конечно, большая водно-спортивная программа этого карнавала на Дунае была рассчитана на несколько часов. И сам карнавал растянулся на много километров. И все же я не могу удержаться от того, чтобы не вспомнить самое впечатляющее.

А это были — воздушный парад вертолетов, самолетов и парашютисты. Представьте себе много катеров, лодок, которые, покачиваясь на волнах, очертили как бы большой круг, как раз напротив здания парламента. Вот в это водное пространство с неба и опускались парашютисты, большими группами выбрасываемые с самолетов. Массовое, прицельное «приводнение» в голубую купель Дуная было захватывающим зрелищем, волновало.

Дул небольшой ветер, иных спортсменов, казалось, вот-вот вынесет за парапеты Дуная, на асфальт набережных, на крыши домов. Но, умело маневрируя стропами парашютов, все попадали в этот условно очерченный круг, на минуту-другую окунаясь в воду и одновременно освобождаясь от ремней парашютов.

И тогда тотчас к каждому спешил катер, подбирая на борт людей в черных мокрых комбинезонах, в разноцветных шлемах, издали похожих на диковинных тюленей с шарообразными головами.

Разделяя общее праздничное возбуждение, я смотрел на эти прыжки с неба и подумал, что, в отличие от наших, тоже очень красивых авиационных праздников в Тушине, на окраине столицы, здесь десанты с неба «выбрасывались» в самом центре города, и уже одно это производило большое впечатление на жителей Будапешта, на многочисленных гостей и туристов. К слову сказать, десятимиллионная Венгрия принимает в год около 7 миллионов туристов, и это ли не свидетельство притягательной силы «жемчужины Дуная»!

Я встретился после праздника с Клаусом, и мы вспомнили о вечернем фейерверке, который он наблюдал издали, а я прямо с набережной около площади Кошут Лайош, неподалеку от моста Ланцхид.

Сказать, что вечернее сияние фейерверка выглядело очень красиво, это значит в общем-то ничего не сказать. Да и как описать такое зрелище! Ракеты, ракеты, ракеты! Отовсюду, и больше всего с вершины горы Геллерт, от памятника Свободы. В темном южном небе, похожем на черный бархат, ракеты рассыпались сотнями красных, синих, зеленых звездочек, пунктирных линий, шариков. Огни фейерверка буквально полыхали над Дунаем, над электрическими дугами ярко освещенных мостов.

Гора Геллерт казалась окутанной пороховым дымом. В безветренном воздухе он долго не рассеивался. Это был словно бы дымок какого-то «сражения», теперь уже мирного, а бывалым будапештцам он напоминал, наверное, о пожарищах военных лет, о героической поре освобождения Венгрии советскими войсками.

Долго сияли ярчайшим светом здание парламента, статуя Свободы, вся гора Геллерт, мосты, но собственно фейерверк продолжался тридцать минут. Когда же погасло небо, весь город разразился аплодисментами. Аплодировали на набережных, на мостах, на всех площадях, на балконах домов, на той улице Ракоци, по которой я пешком добирался до гостиницы в сплошном людском потоке, катящемся от моста Эржебет к Восточному вокзалу.

В этой овации тысяч людей звучала, конечно, не только благодарность устроителям фейерверка. Так будапештцы выражали свою любовь к Будапешту, свою гордость столицей, свои чувства, вызванные празднованием двадцатипятилетия Конституции Народной Венгрии.

— А вы знаете, — сказал мне Клаус, — я, Пирошка и Катарина — мы тоже аплодировали фейерверку у себя на даче в Рацкеве. Это у нас всегда здорово получается на Дунае! Конечно, я не такой уж опытный турист, за границу выезжал мало, но лучше Будапешта, мне кажется, не найти. Но, может быть, я так думаю потому, что сам его строю, — добавил Клаус, и улыбка его как бы просила в случае несогласия извинить ему этот искренний и горячий будапештский патриотизм.

Клаус Шебетшен живет в том самом типовом десятиэтажном доме, который сам он возводил в районе Келенфельда. Точнее, одну часть здания, ибо другую монтировала бригада Капорнаи Деже, тоже известного и заслуженного строителя в Будапеште. Большой дом был поделен между двумя бригадами — такое частенько делается и у нас в Москве.

В таком совпадении нет ничего особенного, кроме, быть может, чувства прямой сопричастности к строительной репутации нового дома, чувства, которое доводится испытывать только самим строителям. Ведь если были огрехи в работе, то они выглядят в собственном жилье как бы постоянным укором самому себе.

Двухкомнатная квартира в общем-то нравится семье Клаусов, правда, потолок мог бы быть повыше, но таков типовой проект, продиктованный заводским стандартом.

Не только в квартире Клауса, но и во многих других я обратил внимание на кухни. Они большие, удобные и разделены стеклянной перегородкой на две части — в одной плита, водопровод, шкафы, холодильник, в другой обеденный стол, стулья, стены, как во многих венгерских домах, украшены множеством цветных тарелочек. Такая кухня — это еще одна комната, маленькая столовая.

Конечно, квартира хотя и удобная, но малогабаритная, и Клаус, смеясь, рассказывал мне, как он мебель из прежней квартиры втаскивал через окно и через окно же вытаскивал, когда пришлось продавать старый диван. Ну, а теперь у него современная обстановка, в гармонии с планировкой квартиры, и непременные почти для каждой рабочей семьи — в Москве ли, Будапеште — небольшая личная библиотека, книжные полки, телевизор.

С балкона открывается вид на Дунай, дорогу на Балатон и Вену, видны кварталы Келенфельда, и около каждого корпуса — гараж под открытым небом, ряды собственных машин. Их имеют многие рабочие. Особенно популярны наши «Жигули», ими оснащен почти весь таксопарк столицы.

Вот этой уютной квартиры и вида с балкона на город, а главное — привычной работы очень не хватало Клаусу, когда, получив производственную травму, он попал на операцию в больницу. Это был трудный год для семьи. Пока Клаус находился в больнице, умер его отец — старый, заслуженный шахтер. Сын даже не смог поехать на похороны в город Татабань. Надо было пережить и это горе.

Но друзья не забыли Клауса. Почти каждый день кто-нибудь забегал в палату. Пирошка же частенько приносила домашний ужин в добавление к больничному, она-то ведь знала, как Клаус «любит свой желудок», он обычно утром, перед уходом на работу, съедал яичницу из десяти яиц.

У него еще не вытащили нитки швов из спины, а товарищи по бригаде спрашивали, когда он выйдет на работу. Соскучились.

— Врач в больнице говорил обо мне, — вспоминал Клаус: — «Это тот, который всегда убегает с бюллетеня». И товарищи просили: «Если не можешь еще работать, просто так приди на площадку, покажись ребятам». Жена, конечно, очень злилась, когда слышала такие слова. Пирошка — это в переводе на русский красненькая, так она становилась прямо рубинового цвета, так сердилась!

Клаус ходил некоторое время с костылем, который ему преподнесли те самые ребята, на которых сердилась Пирошка. Потом костыль отбросил. Он остался монтажником, хотя сам Янош Кишвари хотел было подыскать ему работу полегче.

— Мастером-наставником я еще успею стать, — сказал он мне, — пусть набегает опыт. Пока могу сам лепить дома, буду. Не только потому, что у меня есть звание «Выдающийся рабочий». Это и самое интересное.

Слушая Клауса, я подумал: «Какое это замечательное словосочетание «Выдающийся рабочий» — с эпитетом, обычно применимым к большим ученым, художникам, артистам. И как Клаус дорожит этим званием, не титулом, который записан в его удостоверении рядом с орденами «За труд» и серебряными медалями, а самой возможностью быть таким рабочим многие годы. Что же касается его возвращения в строй после болезни, то эта история, рассказанная как бы мимоходом, безо всякого хвастовства и желания удивить, свидетельствовала о силе характера человека, о котором еще раз хочется сказать: «Настоящая рабочая косточка!»

Бригадир всегда воспитатель. И добрая нравственная основа его души не может не оказывать влияния на тех, кто много лет трудится рядом. Не раз я наблюдал на стройках, на заводах, как лучшие духовные качества руководителя бригады постепенно, хоть и в разной степени, становятся достоянием его товарищей.

Бригада Клауса существует с пятьдесят седьмого года.

Он говорил:

— Мы давали людей на другие предприятия, от нас забирали монтажников по указанию руководства, иные выучились, стали техниками, инженерами, но так, чтобы убегать из бригады, — этого не было!

Я вспомнил гордо брошенную Копелевым фразу на его семинаре во Дворце культуры «Созидатель»: «От нас не уходят!»

Быть может, в этом заслуга не одного бригадира — Копелева ли, Суровцева, Бромберга или Клауса? Тут свою роль играет все то, что мы объединяем под общим понятием — нравственный климат в рабочем коллективе. Но несомненно, что и уроки мастерства, и привычку к такому нравственному климату можно обрести в общении, в совместной работе на разных стройках.

Несколько лет назад Клаус две недели проработал в Минске, на строительстве типового девятиэтажного корпуса. Он с удовольствием пожил бы в Москве, среди монтажников Первого домостроительного комбината, о котором много слышал от Логачева, от Суровцева, от копелевского звеньевого плотников Владимира Папилова — все они в разные сроки побывали на стройках Будапешта. Но случилось так, что Клаус посетил в Москве только Краснопресненский завод железобетонных изделий, точь-в-точь такой же, как его завод номер один в Будапеште. А потом Клауса увезли в Минск.

Здесь он монтировал здание на улице Горького. Работал в утренней смене. Темп был высокий, как и в Москве: три дня — этаж. В Венгрии таких темпов еще не знают, и поначалу Клаус сильно уставал. После пяти, когда заканчивалась работа, ему требовалось отдохнуть несколько часов, прежде чем отправиться в кино или на концерт со своими новыми советскими друзьями.

У будапештских строителей действует иная мера отсчета — не по этажам или квадратным метрам, а по квартирам. За день бригада должна смонтировать восемь квартир. В год это примерно 2330. За высокую меру труда достойное вознаграждение. 4700—5000 форинтов — ежемесячный заработок Клауса. Пирошка, которая «заведует кассой», по ее выражению, получает 1500 форинтов, работает уже и дочка, так что семейный бюджет Клаусов около 7000 форинтов в месяц. Народная власть ценит нелегкий труд строителей.

Клаусу эти материальные вопросы особенно близки — ведь он давно уже на выборной должности «профсоюзного доверенного», а это значит, что он контролер и защитник интересов своих рабочих, выступает на собраниях, был делегатом многих конференций.

Хорошая спецодежда, ботинки для стройки, питание — все это вроде бы и мелочи, но и мелочи важны.

— Наши венгры-монтажники народ малоразговорчивый, — заметил как-то Клаус, — иногда на собрании острый вопрос огибают, как кот горячую кашу. Я бывал на рабочих совещаниях в Минске, слушал, присматривался, сам однажды взял слово. Мне понравилось, что люди выступают активно, горячо, искренне, говорят обо всех недостатках. Этому тоже учимся.

Я понял мысль Клауса. Уроки социально-нравственные, активно-гражданственного отношения к своему делу не менее важны, чем технологические новинки или поиски разрешения проблемы рабочей силы, которая в равной степени заботит строителей в Будапеште, в Москве, в Минске.

— У нас не хватает чернорабочих, — сказал Клаус. — Казалось бы, странно, — пожал он плечами, — век научно-технического прогресса, а не хватает как раз неквалифицированных людей!

— Вот потому и не хватает, что такой век, — заметил я. — Все стремятся к образованию, все хотят иметь дело с техникой, а организация производства еще такова, что требует немало грубого ручного труда. И это реальность жизни.

— Пожалуй. Смотришь, произвести земляные работы, поднести материалы, уложить бетон, просто убрать мусор — на это приходится отвлекаться квалифицированным монтажникам. Оплата чернорабочих, естественно, невелика. У нас в Будапеште большинство таких рабочих из провинции, многие имеют дома за двести — триста километров, в городе же живут в общежитии, часто домой наведываются, прибавьте сюда дорожные расходы. И у себя в сельской местности они могут получить такую работу. Вот и проблема, «злоба дня», о которой мы часто говорим на собраниях.

— А выход? Ваше мнение?

— Мое? — Клаус задумался. Вздохнул, почесал указательным пальцем свой седой висок. — Я, конечно, смотрю со своей позиции, — сказал он, — надо создавать комплексные бригады, которым поручается смонтировать весь дом целиком. А заработок в общий котел.

— Но делить по разрядам, по квалификации?

— Да. И все же чернорабочие будут получать больше и заинтересуются в общем успехе. Развивать взаимозаменяемость профессий. Вот как в советских бригадах.

— Итак, путь к бригадному подряду по методу Николая Злобина?

— Так, наверно. Но повторяю — это я вижу со своей колокольни. Если же колокольня повыше, то могут быть, наверно, и другие мнения, — добавил он и почему-то слегка улыбнулся.

В существе этой оговорки я разобрался потом. В тот же приятный вечер дома, в семье Клаусов, а затем во время нашей прогулки по вечернему и уже после девяти часов малолюдному Будапешту — люди или сидят у телевизоров, или же в театрах и кинотеатрах, по городу гуляют главным образом туристы, — одним словом, из наших теплых, дружеских и искренних бесед я вынес главное впечатление и хочу его сформулировать так:

Мой новый друг Клаус Шебетшен, как типичный строитель формации семидесятых годов, умеет думать с перспективой. Он мыслит и значительно шире своих непосредственных профессиональных обязанностей. А это ли не существенная, примечательная и, я бы сказал, драгоценная черта современной рабочей жизни!

Единство и своеобразие

Руководитель предприятия № 43, носящего еще и наименование «Панель», Янош Кишвари известный человек в Будапеште. И не мудрено — более половины всех новых домов в столице возводит его предприятие.

Но Кишвари знают строители и в Берлине, Варшаве, Праге, Софии, и особенно в Москве. Когда я называл имена Масленникова, Копелева, Суровцева, начальника комбината Станислава Дворецкого, главного экономиста Косарева, Кишвари с улыбкой кивал: со всеми знаком, встречался не раз.

Работает Кишвари в знакомом мне здании управления на тихой улочке Будайской стороны — Домбовари. В память о нашей встрече Кишвари приготовил мне подарок — большой набор фотографий, изображающих различные моменты строительства и главные районы массовой застройки Будапешта.

— Четыре года назад, — сказал он мне, протягивая руку, — нам не удалось встретиться, теперь же, чтобы не повторилась такая неудача, я заранее запланировал два часа для беседы. Нам не помешают.

Я был благодарен очень занятому человеку за внимание. То, что я слышал о Кишвари, — естественно, то, что он знал о моей работе, поднимало ее значение, во всяком случае, в моих глазах.

Если перед гостем расположены фотографии новых районов, то разговор и должен начаться с выяснения главных, перспективных тенденций застройки Будапешта.

— У нас две нелегких задачи, — сказал Кишвари, — от массового строительства на свободных площадях, на окраинах перейти к реконструкции центра. И преодолевать в типовом строительстве монотонность и однообразие.

Был жаркий день. Кишвари сидел за своим рабочим столом без пиджака — так в знойном августе работают почти все будапештцы. Он и мне посоветовал повесить пиджак на спинку стула.

Белая рубашка с короткими рукавами подчеркивала внушительность крупного торса бывшего каменщика. Когда хозяин кабинета как бы невзначай упомянул о том, что в молодости играл в футбол в команде второго класса, я охотно поверил ему, наблюдая не повянувший и в пятьдесят лет атлетизм его тренированного тела. Под стать торсу и крупная, начинающая седеть голова Яноша Кишвари, и темные толстые брови на его добром лице.

— Есть у нас молодой архитектор Тенке Тибор. Когда строительство одного нашего района, Ракошполатан которое он проектировал, было в разгаре, мы послали Тибора в Англию, посмотреть, как это делается там, — несколько неожиданно начал Кишвари. — В одном английском институте Тибор спросил у своих коллег, как они уничтожают монотонность в типовом строительстве.

«Это вы у нас спрашиваете? — удивились там. — Это мы хотим узнать, как у вас это произошло в районе Ракошполатан».

Я хочу добавить, — продолжал Кишвари, — что молодой архитектор еще несколько лет назад ненавидел типовую технологию и идею домостроительных комбинатов. Заявлял, что они мешают ему творить. А сейчас влюблен в эту технологию, и каждый новый его проект становится все лучше.

Ракошполатан! Я рассматриваю фотографии этого района на северной окраине Будапешта. В начале века здесь была заурядная деревушка. Сосед Ракошполатана — район Уйпешт с его знаменитыми промышленными предприятиями: заводом радиоламп и телевизионных трубок «Тунгсрам», медикаментов «Хиноин», обувной фабрикой «Дуна». На юг от Ракошполатана находится еще одно бывшее село — Цинкоти, там сейчас корпуса всемирно известного «Икаруса», завода по изготовлению автобусов, на котором я побывал.

И хотя ныне здесь один из промышленных бастионов нового Будапешта, в районе сохранилась природа — лужайки, заросли кустарника, негустой лесок из кленов и вязов.

— Иногда природа закрывает нашу плохую работу. А иной раз резче обнажает недостатки. Природа самый большой подсобный материал для строителя. Я бы провозгласил такой лозунг: больше зелени, чем бетона! — сказал Кишвари и улыбнулся, быть может понимая некий нереалистический максимализм такой своей формулы. Но, говоря о бетоне и зелени, он имел в виду и район Ракошполатан.

Как найти нетиповое в типовом? Как создать кварталы с «лица несхожим выраженьем»?

Я смотрю на контуры двух- и трехэтажных строений школ, детских учреждений. Они есть в каждом квартале и занимают центр внутриквартального интерьера. Строения с темными стенами и ярко-белыми прямоугольниками окон и балконов. Похожи на костяшки домино в различных сочетаниях. Вроде бы ничего особенного. Но как эти «домино» оживляют это внутриквартальное пространство!

Радует глаз и оригинальное сочетание одноэтажных галерей магазинов и строгих линий основного высотного ствола зданий.

Кишвари показал мне фотографию корпуса, спроектированного молодым Тибором. Казалось бы, обычная типовая десятиэтажка. Что же найдено? Контуры балконов из разноцветного стекла. Они протянулись как бы прерывистым пунктиром из толстых линий по всем этажам. И корпус уже не гладкостенная коробка, он приобрел объемность, у него свое лицо.

Рядом крупнопанельная башня, и ее легкие, устремленные в небо формы только подчеркивают рисунок десятиэтажки, как бы взятой в крупную клетку этих балконов и лоджий.

И вообще, глядя на район Ракошполатан на фотографиях и в натуре, понимаешь, что главное даже не в самих зданиях, а в компоновке объемов внутри пространства, в разноэтажности этих кубов и прямоугольников, в щедром внедрении зеленых квадратов лужаек и цветников. Здесь важно общее, если можно так сказать, «архитектурное дыхание» комплекса строений, размах, свобода, многообразие ритмов и цветовых гамм всего архитектурного ансамбля.

Кишвари сказал мне, что в идее домостроительных комбинатов, которая неотделима от типового, поточного строительства, более всего отпугивала людей именно эта боязнь однообразия. Но будапештцы смело пошли на эксперимент — и не разочаровались, ибо не проиграли в качестве. И очень много выиграли в количестве, резко увеличив темпы жилого строительства.

— В организации домостроительных комбинатов первенство за Советским Союзом, — заметил Кишвари, — но и мы в Венгрии быстрее других вступили на этот путь.

Я же подумал, что в этом, конечно, есть и доля личных заслуг товарища Яноша Кишвари. Существуют биографии, в которых главные социальные тенденции времени выражаются с особой рельефностью. Такова и судьба Кишвари — строителя, прочно связанная с рождением Народной Венгрии. Этой судьбы и не было бы вовсе, если бы родившегося в шахтерской семье и с двенадцати лет пошедшего трудиться Яноша Кишвари, помощника каменщика, революционная волна народной власти не подняла бы на решающие позиции борьбы за социализм.

Кишвари было двадцать пять лет, когда его, рабочего-коммуниста, вызвали в Будапешт из Татабани и назначили директором небольшого предприятия, выпускающего строительные материалы. Потом учеба в партийной школе и работа по восстановлению разрушенного войной Будапешта.

Улица Ракоци, на которой я жил в гостиницах «Астория» и «Сабадшаг», здание парламента, отель «Ройяль», Будайская сторона и многое другое строил и восстанавливал Кишвари. Потом он руководил бетонной промышленностью страны и вот уже девятый год стоит во главе организации «Панель». Я бы назвал его «главным панельщиком» Будапешта, и две золотые степени ордена Труда, и две серебряные степени того же ордена, и многие другие награды говорят о том, что «панельщик» он хороший.

— Люди нетерпеливы, — сказал он мне, — их можно понять. Человек хочет хорошо жить сегодня, а не завтра или послезавтра. И он прав. Тот, кто работает только для своих внуков, а не решает проблемы сегодняшнего дня, тот не очень умен.

Так думает Кишвари. Он еще уверен, что ошибки у себя замечать труднее, чем у других, и что нет ничего вреднее узости взглядов, «производственной слепоты», как он выразился.

— Люди теории из разных стран встречаются чаще, чем мы, практики, — заметил Кишвари. — Теоретики в спорах ищут истину. Но то же самое должны делать и мы, практики строительства.

А общих проблем действительно немало. Кишвари вспомнил, что одно время они сильно отставали со строительством магазинов, детских учреждений, что, по его мнению, характерно и для многих других городов социалистических стран. И его, Кишвари, за это сильно критиковали заказчики, более всего горсовет.

— И что же? — спросил я.

— Теперь сами взялись за эту работу и ведем ее одновременно с монтажом жилых корпусов. Мы в синхроне.

«В синхроне»! Я почувствовал, что этот музыкальный термин, перекочевавший в строительный лексикон, нравится Кишвари. Он звучал как признание такой гармонии, слаженности и четкости работ во всем объеме архитектурного комплекса, которые являются вожделенной мечтой каждой строительной организации. В синхроне должна работать и бригада, как самое важное звено. Тут я вспомнил свою беседу с Клаусом и его мнение о бригадном подряде нашего строителя Николая Злобина.

— Со Злобиным я знаком лично, наблюдал его работу, — сказал мне Кишвари. — Его метод эффективен в определенных условиях. Мы же пока придерживаемся другого принципа. —И он пояснил свою мысль: — Существует технология автомобильной промышленности — конвейер сборки. Люди стоят, а машина едет мимо них. У нас наоборот. Дом на месте, а специализированные бригады движутся по нему — сначала монтажники, потом бетонщики, сантехники и те, кто отделывает потолок и стены, кто окрашивает окна и двери, покрывает керамическими плитками пол кухни, кто наклеивает обои. Вы улавливаете? — спросил Кишвари.

— Что именно?

— Общий принцип. Как бы его назвать? «Локальной специализации на каждой технологической позиции». И за счет этого повышенное мастерство. И темпы.

Я представил себе виденный недавно великолепный и поражающий масштабами конвейер сборки наших «Жигулей» на заводе в Тольятти. Аналогия со сборкой дома выглядела, конечно, условной, но тождество общего принципа можно было себе зримо представить.

— Я сказал — качество и темпы, — повторил Кишвари, — вот чего мы добиваемся, внедряя этот принцип. Не несколько профессий в одном человеке, не комплексное их совмещение, как в бригаде Злобина, а предельная профессиональная фокусировка на чем-то одном. Кстати говоря, наши бригады мы называем темповыми. Мы считаем, что этот принцип нам больше подходит, — заключил Кишвари.

Да, действительно, у Яноша Кишвари был иной взгляд на метод Злобина, чем у бригадира Клауса Шебетшена. Кто прав, где здесь истина? Я не берусь об этом судить. По разным причинам. Сравнительный анализ многолетнего уже опыта потребовал бы изучения большого материала, углубления в этот массовый строительный эксперимент в Москве и Будапеште. Я не обладаю такими возможностями. И вообще это дело специалистов.

Меня больше заинтересовало другое — само столкновение суждений, приобретенных на различных этажах производственного опыта. И соотношение идей с характером, ибо любая идея несет на себе печать породившей ее личности.

Словно бы почувствовав ход моих мыслей, Кишвари заметил, что ныне повсюду ищут эффективные способы разрешения проблемы, которую он назвал «проблемой массовых квартир». Он наблюдал это в Белграде, Софии, Берлине, Праге, в Париже, в Москве, в Ленинграде. Он бы и больше ездил, но не может, жалко времени. А вывод такой — всюду находят свои решения, окрашенные, как он сказал, «национальным своеобразием».

Это верное замечание. Уход от шаблонов, учет национальных особенностей, столкновение мнений — вот что более всего отвечает той творческой атмосфере поисков нового, которая и дает наилучшие результаты.

Перелистывая фотографии, лежащие на столе Яноша Кишвари, я увидел несколько снимков, запечатлевших Леонида Ильича Брежнева, который вместе с Яношем Кадаром и другими руководителями страны осматривает новые районы венгерской столицы. Генеральный секретарь ЦК КПСС встречался здесь со строителями, с жителями новых корпусов, с ребятишками, сидящими за партами новых школ.

Я вспомнил речь товарища Яноша Кадара в Ленинграде, на нашем знаменитом Кировском заводе.

«...С советской помощью в Венгрии, — сказал он, — были построены такие крупные промышленные объекты, как Дунайский металлургический комбинат, нефтеперерабатывающий комбинат в Ленинвароше, нефтепровод «Дружба», будапештское метро, домостроительные комбинаты, дающие почти половину всех строящихся квартир...»

Как память об этих комбинатах, о стройках, о моих новых друзьях я привез альбом фотографий в Москву. На моем письменном столе стоит и другой подарок Яноша Кишвари — маленький металлический макет типового десятиэтажного дома с маркой государственного предприятия «Панель». И фотографии, и стройный макет дома постоянно возвращают меня к будапештским впечатлениям, напоминают о дружбе строителей наших столиц, так ярко олицетворенной в реальной плоти новых кварталов и районов, в незабываемых урбанистических пейзажах строящегося Будапешта.

Поездка в Тропарево

Как депутат Верховного Совета СССР, как один из хозяев столицы, Владимир Копелев не раз сопровождал зарубежных гостей в поездках по Москве. Гости бывали на заводах, в научно-исследовательских институтах, но естественно, что более всего Копелев ездил с нашими иностранными друзьями в новые районы массовой застройки.

Поэтому не удивительно, что Владимир Ефимович появлялся как своего рода гид и на своем Домостроительном комбинате оказывался в родном доме, где он знал все и всех. Так, однажды утром, сопровождая группу членов Польской объединенной рабочей партии, Копелев водил гостей по цехам Хорошевского завода железобетонных изделий, по службам самого комбината, с конвейеров которого ныне сходит каждый третий дом-новостройка в столице, а затем вся группа отправилась в район Тропарева.

Тропарево — дальний участок Юго-Запада Москвы, располагающийся вблизи метро «Юго-Западная», вот уже три года известен как район строительных экспериментов. Экспериментируют здесь и архитекторы, и проектировщики, и создатели новых строительных материалов, и рабочие-монтажники, собирающие дома из вибропрокатных панелей, порожденных так называемой идеей каталога.

В двух словах об этой идее, пожалуй, не расскажешь, и чтобы уяснить себе, что это такое, здесь необходимо хотя бы немного рассказать об институте, где эта идея родилась и была детально разработана, институте, прочно связанном с Домостроительным комбинатом. В нем часто бывают руководители комбината и строительных управлений, бригадиры монтажников, бывали не раз Копелев, Масленников, Суровцев.

Название института — МНИИТЭП. Расшифровывается это так: Московский научно-исследовательский институт типового и экспериментального проектирования. Он занимает два этажа высокого дома на углу Столешникова переулка и Петровки. Рядом всегда шумная и многолюдная Петровка, Большой театр, площадь Свердлова, Кремль и Красная площадь. Не знаю, как это влияло на Льва Карловича Дюбека, бывшего много лет директором института и лишь недавно переведенного на другую работу. Меня же эта близость к центру столицы, прекрасному и дорогому сердцу месту, невольно настраивала на мысли о тех крупномасштабных проблемах, которые связаны поистине с огромным строительством во всей Москве.

Институт лишь звено в разветвленной цепи организаций, имеющих отношение к строительству в столице. Их много — и строительных, и проектных, и планирующих. И в общей схеме, берущей начало от Исполкома Моссовета и ГлавУСКа, как генерального заказчика, ГлавАПУ — как архитектурно-планировочного управления, четырех Моспроектов, имеющих каждый свои функции и закрепленные территории — районы в Москве, — МНИИТЭП создает для всех районов типовые проекты зданий. Размах же типового строительства таков, что 80 процентов жилых домов в столице строится по проектам МНИИТЭПа.

И не надо быть специалистом, достаточно просто знать Москву, чтобы зримо представить себе, какова доминирующая роль типового массового строительства в создании облика столицы, и вместе с тем представить себе не менее отчетливо существо поисков и трудностей, из которых складываются современные творческие задачи института.

Лев Карлович Дюбек определял их содержание краткой формулой: «Проблема искусства и техники».

— Художник и техник, — говорил он мне из-за своего небольшого стола с обычным селектором и телефонами, показывая на стены большой комнаты, сплошь завешенные проектами зданий, — вот два начала, две тенденции, вступающие в то противоречие, которое мы обязаны разрешать всякий раз, выпуская новый проект. Заботясь об эстетической стороне, не упускать требований техники, а следуя за прогрессивными веяниями техники, не забывать искусства.

Я разглядывал впечатляюще изображенные то фасадно, то в перспективе, то в плане девяти-двенадцати-шестнадцати-двадцати- и двадцатипятиэтажные здания, вытянутые линейно, или изогнутые подковой, или в виде прямоугольных башен различных конфигураций поднятые в небо, а Лев Карлович тем временем продолжал:

— Никто не простит нам упрощения, голого, сугубого утилитаризма. Особенно потомки. — И наклоном в мою сторону крупной, красиво поседевшей головы он как бы подчеркнул и важность этой мысли, и всю меру вытекающей из нее ответственности, которую сознают в институте. — Сочетание высокой индустриальности и яркой архитектурной выразительности — вот наша задача.

И действительно, развивая и увеличивая объем жилищного строительства в столице, необходимо помнить, что Москву сейчас нельзя застраивать, преследуя только одну-единственную цель — увеличение жилой площади, — хотя это имеет первостепенное значение. Дома, обеспечивающие лишь элементарные жилищные условия или соответствующие требованиям только простоты и легкости производства, не могут стать основой для создания самого красивого коммунистического города, о чем часто и справедливо мы говорим, мысленно представляя себе Москву будущего.

Эти мысли настолько важны, что хочется подкрепить их напоминанием о задачах огромной государственной важности. В Москве еще придется увеличить более чем в два раза капитальный жилой фонд, чтобы довести среднюю норму жилой площади на каждого москвича до 12—15 квадратных метров.

В 1971 году страна узнала о новом генеральном плане развития Москвы. В облике Москвы, настоящей и будущей, найдут яркое отражение прогрессивные идеи нашего общества, социальный и научный прогресс государства.

Сейчас направленность столичного домостроения определилась достаточно четко. Идет массовое индустриальное возведение крупнопанельных жилых домов с разнообразными архитектурно-планировочными и конструктивными решениями, современными комфортабельными интерьерами, красивыми фасадами.

В Институте типового проектирования проекты для Домостроительного комбината создавались в мастерской Константина Михайловича Метельского. К нему и вела меня цепочка архитектурно-производственных связей, а еще и желание подробнее познакомиться с началом осуществления идеи, которую в архитектурных и производственных кругах Москвы кратко именуют идеей каталога.

Когда в ряду удачных технологических идей последнего десятилетия, таких, как прокатные станы для получения панелей, кассетные и стендовые машины того же назначения, появилась мысль о каталоге, сразу стало очевидным ее универсальное значение как еще одного крупного шага по пути максимальной индустриализации строительства.

Константин Михайлович Метельский с присущей ему как архитектору привычкой образно представлять любую идею пояснил мне суть каталога так:

— До сих пор готовый проект дома как бы мысленно разрезался на части, на детали, которые надо производственникам изготовить на заводах. Идея же каталога в том, чтобы сначала создать большое количество разнообразных изделий, а из них уже создавать разные проекты.

Бывало так, что домостроительные комбинаты и предприятия дублировали комплекты однородных строительных изделий. Из этих изделий и собирались похожие друг на друга дома, хотя количество самих деталей домов оказывалось весьма значительным.

Метод же каталога в известной мере противоположен старой практике. Унифицированные изделия — их станет значительно меньше — дадут возможность соединять детали домов в самых различных сочетаниях, создавая большее архитектурное разнообразие зданий.

Претворение этой идеи в жизнь рассчитано не на год, а на девятую и десятую пятилетки. Идея эта стоит больших усилий. Прогрессивность ее признана не только в Москве, но и строителями ГДР, Болгарии, Венгрии.

Константин Михайлович Метельский как-то пошутил:

— Человек строит жилье с сотворения мира, начиная с пещер, и, поверьте, всегда, во все времена, строителей встречали новые и сложные проблемы. Мы эту диалектику ощущаем едва ли не на каждом проекте.

Я спросил о конкретных примерах.

— Они под рукой.

Метельский развернул чертежи новой серии девятиэтажных зданий, которые и в буквальном смысле находились под руками, на столе руководителя мастерской. Это была новая редакция знакомого мне здания. Метельский показал мне новый рисунок лоджий, расширенные передние, новую планировку комнат, кухонь не менее 7—8 метров, больших санузлов.

Я спросил, где строятся такие дома.

— Уже построены в Тропареве. Первые шесть. Но, — произнес Константин Михайлович и поднял указательный палец, — здесь начинается это огорчительное «но». Наш комбинат поначалу не очень-то приветствовал улучшенную серию.

— Почему?

— Потому, что растет трудоемкость и уменьшается выход жилой площади. Иными словами — план. А это невыгодно, если иметь в виду лишь одну цель — выполнение плана. Показатель по валу, он ведь еще существует.

«Да, существует, — подумал я, — и играет отнюдь не благоприятную роль в этом очевидном конфликте архитекторов и производственников. Одни стремятся к тому, чтобы дом «не застыл», как выразился Метельский, другие же всякую его новую редакцию должны встречать в штыки по логике своей ответственности только лишь перед планом, перед валовым показателем».

— Можно, Константин Михайлович, понять и строителей, — рассуждал я, — они тяготеют к упрощениям, столь благоприятным для любого конвейерного производства. Но понять это, очевидно, еще не означает согласиться. Где же выход?

— А в том, по-моему, — сказал Метельский, — чтобы любая строительная организация была заинтересована в улучшении проектирования не только нравственно, но и материально, чтобы высокое качество планировалось строителями так же неукоснительно, как и количество, чтобы у того же комбината были средства и плановые возможности для экспериментирования.

Трудно оспорить справедливость таких пожеланий.

На основе каталога архитекторы теперь проектируют для комбината не только новые девятиэтажные, но и шестнадцатиэтажные здания.

И я невольно тогда подумал, что переход на каталог, как следовало из логики рассуждений Метельского и Дюбека, неизбежно поставит перед комбинатом новые трудные задачи. А как будет сопрягаться с ними новаторская организационная структура комбината? Какие существенные поправки внесет здесь жизнь? Это покажет время.

Мне же кажется, что обе идеи, техническая — каталога и организационная структура домостроительных комбинатов, близки по духу и совпадут в плодотворном синтезе, не только сохранив, но и преумножив темпы индустриального домостроения в столице. Москва же, как всегда, была, есть и будет всесоюзной лабораторией передового опыта.

Я не знаю, так ли обо всем этом думал Копелев, когда уехал с зарубежными друзьями в район Тропарева. Но не сомневаюсь, что так или иначе мысли его были заняты новыми экспериментальными площадками, идеей каталога и сборки домов из унифицированных панелей. Ведь такая работа по строительству шестнадцатиэтажных домов предстояла и ему в ближайшем будущем.

Владимир Ефимович давненько не бывал в Тропареве и в других близко расположенных новостройках. Прямого дела, чтобы ехать в Тропарево, у него не было, никто из знакомых тут не жил, а просто ознакомительные поездки он при такой своей занятости не мог себе позволить.

А нынешняя Москва сейчас такова: пропусти два-три года, не побывав в каком-нибудь бурно строящемся районе, — и он для тебя уже новинка и словно бы уже не Москва, а незнакомый город. Все мы частенько чувствуем себя туристами в своем родном городе, так быстро растет, изменяется, хорошеет столица.

Подумав об этом, Копелев усмехнулся про себя. Ведь он ехал в комфортабельном автобусе рядом с польскими друзьями и действительно ловил себя на том, что разглядывает район Тропарева так, словно сам был гостем Москвы, — с интересом, порою с удивлением, иногда критически, но больше с профессиональным удовлетворением, подмечая характерные черты и детали урбанистического пейзажа и облика красивой строительной панорамы района.

В Тропареве основу градостроительного массива составляли дома в двенадцать и шестнадцать этажей. Но не только высота Тропарева производила впечатление, но и архитектурное разнообразие планировки кварталов, свободно раскинувшихся на холмах Юго-Запада.

Справа от экспериментального массива домов виднелось не застроенное еще, поросшее травой поле — резерв Тропарева. За пустырем виднелся лес, который сохранят как место для прекрасных прогулок и отдыха.

Юго-Запад самый высокий район Москвы. Здесь всегда воздух чище, и ветерок посильнее, и дышится легче, чем где-либо в ином месте столицы. Копелеву даже показалось, что и небо над Тропаревом какое-то особенно величественное. И он подумал, что площадь для больших градостроительных экспериментов выбрана удачно.

На строительной площадке гостей встречали сотрудники СКБ Прокатдеталь. Само это название обозначало принятую конструкторами технологию изготовления строительных деталей методом проката их на специальных станах. Среди сотрудников СКБ находился и знатный строитель, чье имя нередко появлялось в печати, за свою новаторскую работу удостоенный премии Совета Министров СССР, бригадир монтажников Сергей Яковлевич Казаков.

Казаков строил здесь, в Тропареве, первые корпуса на шестнадцать этажей, он же был и среди «авторов» первых двадцатидвухэтажных зданий.

Видимо, Казаков был предупрежден о приезде польских товарищей. Он встретил гостей у ворот участка, представился и пригласил осмотреть несколько экспериментальных домов.

Вблизи первого дома стоял красного цвета вагончик — конторка прорабов и инженеров. Здесь был и своеобразный «штаб» строителей.

Обычно это скромная, по-деловому обставленная конторка. Но поскольку польские товарищи оказались, конечно, не первой группой уважаемых гостей, вагончик превратился в своего рода передвижную фотовыставку работ «ЭМУ СКБ Прокатдеталь». Так полностью именовался экспериментальный участок в Тропареве.

Казаков, худощавый, темноволосый, подвижной, показывал гостям чертежи проектов, фотографии, большие панорамные снимки всего района, давал подробные объяснения. Среди гостей оказались строители из Варшавы, Лодзи, Познани, им был особенно интересен этот строительный эксперимент.

Копелеву коллега бригадир запомнился той нервной энергией, которая сквозила в его движениях. Возможно, это было вызвано просто волнением при демонстрации дома зарубежным гостям или же так выражалась динамичность, порывистость характера монтажника.

Гости осмотрели первый дом, совершенно отделанный, зашли в другой, третий. Всюду ходить за группой гостей Копелев, естественно, не стал. Его профессиональному взору многое открылось сразу. Достаточно было посмотреть чертежи, побывать на монтаже, зайти в одну-другую квартиру, и он уже смог составить свое суждение о достоинствах проекта этих шестнадцатиэтажек, почувствовать особенности конструкции, а главное — увидеть то новое, что его бригаде со временем придется осваивать, когда им дадут на монтаж эти дома, не экспериментальные, а уже в массовой серии.

Новые здания, составленные из унифицированных деталей, Копелеву понравились. Они были красивее, намного комфортабельнее тех девятиэтажных, которые Копелев монтировал в разных районах Москвы. Их внешний вид, удобные, широкие застекленные подъезды, широкие лоджии, балконы — все это радовало глаз.

И устройство квартир тоже понравилось. И комнаты шире обычных, и потолки выше. Есть такой строительный термин «шаг» — расстояние между опорными стенами. Он равнялся трем и шести десятым метра. Кухни по своим размерам вполне могли стать в квартире еще одной комнатой, приспособленной под столовую. Всюду ощущалось больше простора, света, удобств.

Копелев давно уже заметил, что если планировка квартиры действительно хороша, то комнаты, еще и не обставленные мебелью, уже «дышат уютом».

Следуя некоторое время за группой гостей, Копелев слышал, как Казаков объяснял польским товарищам, что эти дома построил Московский домостроительный комбинат номер три, он пионер в освоении новой конструкции. А вскоре к монтажу таких домов приступят и другие комбинаты.

Казаков затем подвел гостей к еще двум красивым, видным издалека и стройностью своих форм привлекавшим внимание корпусам. Это были двадцатидвухэтажные дома, чем-то напоминающие два бело-голубых четырехлепестковых цветка. Смотреть на них было приятно.

— Вот это вещь! — вздохнул Копелев не без зависти.

— Да, хороши! — согласился Казаков. Он добавил, уже обращаясь к полякам, что те шестнадцатиэтажные корпуса, которые тоже всем понравились, уже перестали быть принадлежностью только одного Тропарева. Они теперь монтируются в Отрадном, Кунцеве, Зюзине.

Тем временем Владимир Ефимович случайно, как это и бывает в таких экскурсиях, слово за словом, разговорился с одним из польских гостей — рабочим-строителем из Варшавы.

— Веслав, — назвал тот свое имя.

— Вот, товарищ Веслав, — сказал Копелев, — видите сами, здесь, в Тропареве, Москву мы тянем вверх. И не то что там отдельные высотные здания. Это и раньше было. А весь контур поднимаем.

— В Варшаве мы тоже строим много новых домов, похожих на ваши, но еще и другие. Хочу сказать, что немножко надо делать различия. Когда все одинаково, это скучно, — заметил Веслав.

— Конечно. В каждой стране свои проекты типового строительства, — согласился Копелев. — Архитекторы, проектировщики должны быть похожи на поэтов. А про них говорят, что если два поэта пишут совершенно одинаково, то один из них не нужен.

Веслав улыбнулся.

— Наверно, так и есть, — сказал он, — очень хочется, чтобы они были как поэты, только хорошие.

— Ах, Варшава, Варшава! Я бывал в ней несколько раз! — Копелев даже вздохнул от того удовольствия, которое доставило ему это воспоминание. — Люблю Варшаву. Как вы, варшавяне, да, наверно, и вся страна так быстро подняли вашу столицу из руин, из развалин? Это удивительно!

— Когда любишь, все возможно. А мы очень любим Варшаву.

— Отлично сказано! «Когда любишь, все возможно», — Копелев даже повторил вслух понравившуюся ему фразу. — Варшава очень красивая. Она, знаете, — он подыскивал слова, определения, которые бы поточнее выразили его, Копелева, искреннее восхищение и столицей Польши, и тем громадным трудом, который вложили строители, рабочий класс братской страны в восстановление столицы, — Варшава — она какая-то легкая, изящная. В ней что-то есть от женской красоты. Вы меня понимаете, Веслав?

Копелеву почему-то казалось, что Веслав его не поймет, не оценит его сравнений просто потому, что не так уж хорошо знает русский язык.

Но Веслав закивал уверенно и с доброй улыбкой человека, которому не только все понятно, но еще и приятно слышать такое о своем родном городе.

— Верно, верно, хорошо! — сказал он.

А Копелев с большим оживлением продолжал говорить о Варшаве и вспомнил, что есть слова в одной хорошей песне о столице Польши, где поэт называет город нежно и уважительно «Пани Варшава».

— Я знаю, — сказал Веслав, — «пани Варшава». А вот это, — и он взмахнул рукой, как бы охватывая все видимое пространство здесь, в Тропареве, — это товарищ Москва!

Веслав, видимо, остался доволен своим сравнением. Это было заметно по его глазам и улыбке, по тому, как он дружески похлопал Копелева по плечу.

Так, разговаривая, они ходили по экспериментальной площадке, пока около одного из монтируемых домов к ним не подошел снова Сергей Яковлевич Казаков. Он спросил, какие еще у гостей есть к нему вопросы, а то ведь ему надо идти к своей бригаде.

— Вопрос такой, — произнес Копелев, — не слышно ли у вас, когда наш ДСК‑1 возьмется за шестнадцатиэтажки?

— У меня спрашиваешь? — Казаков усмехнулся. — Это ты, браток, у своего начальства выясняй. Но вроде бы в этом году вы начнете свой такой домик лепить.

— В том-то и дело, что давно должны были начать. Но все тянут, тянут, то не готово, это! А я люблю новое. Есть у меня такая жадность — поскорее бы новые дела начинать. Чтобы жить было интереснее. Такой вот характер, — сказал Копелев и тут же спросил у Казакова с некоей толикой неуверенности: — Это я не слишком расхвастался?

— Да нет, почему же? Раз от души, значит, в самую точку. Я так думаю: раз у нашего брата, у рабочих, такое нетерпение появляется, то это уж тем более хорошо!

— Теперь у меня к тебе второй вопрос и последний, — сказал Копелев: — Как насчет темпов на монтаже этих зданий. За сколько дней этаж делали?

— Ну, это трудно сказать! Дома-то экспериментальные. То панели нам задерживали, то одного не хватало, то другого. Эксперимент есть эксперимент.

— А все-таки? — настаивал на своем вопросе Копелев.

— Да нет, не могу точно сосчитать. Долгонько, одним словом. Особенно первый дом, второй пошел быстрее.

— Понятно. А ведь нам, бригаде, всегда надо темп держать. Мы люди на потоке, счет идет на часы. Вот я смотрю на ваши дома, любуюсь ими, а сам в уме прикидываю: как нам работать придется, чтобы своего темпа не сдавать, чтобы и шестнадцатиэтажные дома монтировать в ритме три дня — этаж или два с половиной дня — этаж?

— Задача нелегкая, — заметил Казаков.

— Но просто обязательная! — всей грудью выдохнул Копелев.

Он смотрел в эту минуту, как на десятом этаже монтажники устанавливали наружную панель, сняв ее с крючков крана. И, подумав, добавил после паузы:

— Нам без такого ритма уже нельзя. Дело чести!

Продолжение следует

Я уже заканчивал работу над этой книгой, когда осенью семьдесят четвертого года с группой московских и ленинградских писателей совершил кратковременную туристическую поездку в Испанию. Мы летели из Москвы в Барселону через Париж. Здесь нас ожидала пересадка на самолет испанской авиакомпании, который должен был подняться в воздух с аэродрома Орли. Так намечалось, но получилось все по-иному.

Во-первых, выяснилось, что мы опоздали, и когда приземлились в Париже, барселонский самолет уже улетел. Следующий улетал через сутки, да и к тому же с другого парижского аэропорта. Встала проблема ночевки, не сидеть же сутки в зале для транзитных пассажиров. И необходимость получить хотя бы суточную визу для того, чтобы выехать с аэродрома в город.

Не знаю, кто уж там виноват в этой ошибке с расчетом времени, факт тот, что намеченная «стыковка самолетов» не состоялась и, как говорится, нет худа без добра, наша группа вынуждена была провести ночь и половину следующего дня в Париже.

Мы разместились в отеле «Панорама» на рю де ля Мессежери, что в переводе на русский означало — улица новостей, или известий, и в этом было что-то символическое: к чему стремятся туристы? — конечно же к обилию новых впечатлений, фактов и новостей в самом широком значении этого слова.

Сутки в Париже — это немало, тем более если ты не впервые в этом замечательном городе. Наш отель находился совсем рядом с Большими бульварами, неподалеку от здания Гранд-опера и гостиницы на улице Лафайет, где я жил в 1966 году. Радость от встречи со знакомыми местами омрачала какая-то странная на первый взгляд замусоренность Больших бульваров, непривычная грязь, груды ящиков и урн у края тротуаров, напротив магазинов и кафе. Оказалось, что в Париже вот уже месяц, как бастуют мусорщики и почтовые работники, требующие повышения заработной платы. Нам, людям, живущим в ином социальном мире, кажутся особенно странными подобные гримасы жизни, потрясаемой классовыми конфликтами, в той же мере, как и трудно себе представить подобную ситуацию в советском городе, где месяц нельзя отправить письмо по почте или дать телеграмму.

Утром мы совершили экскурсию по центру Парижа, сюда входили, конечно, площадь Конкорд, Елисейские поля, тянущиеся от площади Согласия до Триумфальной арки на площади Звезды, Дом Инвалидов, Лувр, площадь Бастилии и другие исторические места, которые первым делом посещают все туристы. А затем мы проехали на автобусе по северо-западным окраинам города, лежащим по обеим сторонам шоссе, ведущего к новому, всего лишь несколько лет назад выстроенному аэропорту Шарль де Голль.

Почему я сейчас вспоминаю об этом? В этой книге рассказывалось о строителях Берлина и Будапешта, которые близко, прочно, глубоко связаны с градостроителями нашей столицы. Но Франция и Испания, они-то зачем? — спросят меня читатели. Что здесь может привлечь внимание, какие фабульные нити сюжета протягиваются от Теплого Стана или Чертанова в район аэропорта Шарль де Голль, в пригороды Мадрида или Барселоны?

На это я отвечу так: ну конечно же здесь нет тех деловых и творческих связей, которые характерны для строителей Москвы, Берлина, Будапешта, здесь нет прямых производственных контактов. Однако же всякий, кто бывает за рубежом, знает, что строят сейчас жилье во всем мире, что массовое типовое строительство можно увидеть ныне в каждой стране. И в разной степени, масштабности, отчетливости, но всюду этому массовому строительству присущи и типические, и поражающие богатством многообразия особые национальные черты. Я показывал это на примерах крупнопанельного строительства в Берлине и Будапеште. Теперь мне довелось убедиться в этом и на примере новостроек Франции и Испании.

Как часто мы слышали от нашего русского гида Марии Ивановны Туркиной и испанского гида, другой Марии — Марии Росса, слова: «Модерн-город». Говоря точнее, это понятие во многих своих чертах общее для всех крупных и средних городов Европы. «Модерн-город» и его, если можно так выразиться, «архитектурно-строительная формула» содержит в себе немало познавательного, интересного. И не только для глаз специалиста градостроителя, но и для всех нас, умеющих смотреть, сравнивать, размышлять.

То, что это так, не раз говорил мне Геннадий Владимирович Масленников, много ездивший по свету. В Испании он, правда, не был.

Я спросил его об этом, вернувшись в Москву.

— Но я был на Кубе, — сказал он.

— Вы думаете, что есть тождество в современной архитектуре?

— Возможно. Ведь Кубу открыл Христофор Колумб, — сказал Масленников. Я почувствовал, что он улыбается.

— Ну да, общий язык, истоки культуры...

— Вот именно.

— Не будем углубляться в эту тему, Геннадий Владимирович, — ответил я, — вы не были в Испании, а я на Кубе. Лучше я вам расскажу о двух отличных памятниках Колумбу. Один я видел в Барселоне. Это гранитная колонна, очень высокая, увенчанная наверху фигурой великого мореплавателя.

Я сказал затем, что колонна высится на набережной Барселоны, рядом с большим торговым портом, всегда заселенным множеством кораблей. Один из них — на вечной стоянке, метрах в пятидесяти от памятника покачивается на мелкой волне бухты. Это каравелла «Санта-Мария», а точнее — ее музейная копия, копия той самой исторической «Санта-Марии», которая затонула около острова Гаити во время первого путешествия Колумба.

Эта каравелла заинтересовала меня, я спустился к ней по причалу, к самой воде. По каравелле расхаживали туристы, бегало много детей, наверно «игравших в Колумба». С волнением я потрогал ладонью деревянные, крепко просмоленные, пахнущие морем и водорослями доски крутого борта «Санта-Марии», прикоснувшись к корабельной плоти судна, этому и поныне трогающему сердца прообразу великого первооткрытия.

— Завидую вам, — сказал Масленников, выслушав меня.

Я рассказал ему затем и о втором впечатлившем меня памятнике в Гренаде, воспетой нашим замечательным поэтом Михаилом Светловым:

Поэты, московские и ленинградские, ездившие с нами по Испании, собрали в мешочки немного гренадской земли, ветки вечнозеленых олив, чтобы возложить все это на могилу Светлова у нас в Москве, на Новодевичьем кладбище.

Испанцы называют свой удивительно красивый, залитый ярким, уже почти африканским солнцем город, — ведь рядом Гибралтарский пролив и Марокко, — не Гренада, а Гранада. Здесь тепло и в ноябре, хотя с главной улицы Гранады видны снежные вершины горного хребта Сьерра-Невада, но также близко и теплое побережье Атлантического океана.

«Гренадская волость в Испании есть», — писал поэт, и жители этой «волости» за час езды на машине могут забраться на снежные отроги Сьерры-Невады, кататься там на лыжах, а за сорок минут приехать на пляж Атлантического океана, с тем чтобы искупаться в его волнах. Где еще можно сыскать такой удивительный город — Гранада!

В XV веке, когда в Гранадской Альгамбре — городе-крепости — еще находились завоевавшие юг Испании арабы, лагерь кастильских войск, ведущих с ними борьбу, располагался неподалеку от Гранады. Здесь королева Изабелла принимала Христофора Колумба, здесь он получил разрешение на свое первое путешествие.

Об этом и напоминает бронзовый памятник Колумбу. Он высится на одной из центральных площадей города. На высоком постаменте изображены двое — королева Изабелла и коленопреклоненный перед нею Колумб с развернутой картой в руках.

Я рассказывал Масленникову, конечно, не только о памятниках, дворцах и костелах. Меня переполняли и другие испанские впечатления.

Я еще не повесил трубку, беседуя с Геннадием Владимировичем по телефону, как подумал о том, что это очень хорошо, когда писатель вот так прочно и, можно сказать, ежедневно связан со своим героем. Когда можно с ним переговорить по телефону в любой момент, и не только о делах сугубо производственных, а обо всем, что интересно, что важно. Ну, скажем, о путешествии, об Испании. Или же о новом строительстве в Париже, откуда почти одновременно со мной вернулся в ноябре семьдесят четвертого года Владимир Ефимович Копелев.

Я тоже позвонил ему, ибо предполагал, что ездивший во Францию в составе небольшой профсоюзной группы Копелев не мог обойти своим вниманием крупнопанельные стройки Парижа и других городов. И я не ошибся.

— Смотрел, смотрел, Анатолий Михайлович, а как же иначе, — ответил Копелев на мой вопрос. — Заходил и в квартиры с разрешения хозяев, мне это интересно профессионально!

— Какие же впечатления?

— Хорошие. Строят качественно и, прямо скажу, красиво, разнообразно. Разноцветные панели используют хорошо, со вкусом. И мы ведь могли бы так-то. Честное слово! Все есть возможности к этому.

Копелев шумно вздохнул.

— Обидно иногда бывает за нас! Обидно потому, что можем работать куда лучше!

Я узнал это хорошо мне знакомое копелевское сердитое недовольство, эту его всегдашнюю требовательность к себе, к другим, его искренность и прямоту. Таков уж был Копелев — всегда, везде. И в Москве, и в Париже.

— Что ж, я чувствую, испытали добрую зависть? — спросил я. — Она бывает и деятельная, «рабочая», что ли.

— Да, испытал, не скрываю. Но такая зависть, как вы говорите, «рабочая», она ведь кровь полирует.

Копелев сказал мне затем, что на этот раз много выступал в Париже в рабочих, профсоюзных аудиториях, говорил о своей жизни, работе, о комбинате, о рабочем классе Москвы.

Слушали его хорошо, охотно, долго не хотели отпускать.

— У них сейчас времени много для таких бесед, они ведь бастуют, — сказал Копелев, — и почтовики продолжают, и транспортники начали.

Я спросил, не убавилось ли мусора на улицах Парижа.

Владимир Ефимович усмехнулся.

— Жуткое дело! Но вроде немного убавилось. Начали убирать. Конечно, борьба мусорщиков справедливая, но ведь и Париж жалко. Какой город!

Я сказал тогда Копелеву, что на меня произвел большое впечатление новейший аэропорт Шарль де Голль. Наша группа провела здесь полчаса перед полетом в Барселону.

Я не берусь подробно описывать это прекрасное, на мой взгляд, здание из стали, бетона и стекла, напоминающее некое космическое сооружение множеством изогнутых стеклянных галерей и переходов, движущихся лестниц, составленных из ребристых металлических ступенек. Эти движущиеся рольганги в стеклянных трубах выносят пассажиров едва ли не к самому трапу самолетов.

Копелев в аэропорту Шарль де Голль не бывал, но новостройки в пригородах, которые примыкают к аэропорту, видел, и они запомнились ему так же, как и мне.

— Хорошо строят! — еще раз повторил он.

Мы оба с ним, уже дважды побывав в Париже, сошлись на том мнении, что своей эстетической выразительностью, богатством архитектурных форм Париж обязан не только, конечно, тому, что появилось в последние десятилетия и даже в XX веке. А также слиянию различных эпох в архитектуре, соединению различных стилей, памятников, сооружений уже ушедших столетий, любовно сохраняемых здесь за все два тысячелетия существования города.

Будь Копелев или Масленников в Испании, они бы наверняка обратили внимание на то же самое. В Испании это выглядит особенно мощно, впечатляюще. В Испании архитектура — это не только застывший в монументах и памятниках многовековой сплав культуры, это как бы застывшая во всем своем многообразии сама история древней страны.

Мы начали свою поездку по дорогам Испании от Барселоны, вполне современного города с широкими проспектами и бульварами, с кричащей тиранией витрин, вывесок и реклам, с множеством автомобилей и воздухом, остро пропахшим бензином.

Есть некий, если можно так выразиться, среднеевропейский стиль в архитектуре современных городов, делающий их похожими друг на друга, главным образом в центральной, деловой, так сказать, представительной части. Не случайно наш гид спрашивала несколько раз, не напоминает ли нам Барселона Париж. Да, напоминает, и не только Париж, но и многие другие города, а в портовых районах и Марсель, и Афины, и Стокгольм.

Мне кажется примечательным, что это сходство усиливают как раз те районы, где высятся современные крупнопанельные, крупноблочные здания различных форм и конфигураций. Они есть и в Барселоне. Рассматривая эти дома, я отметил для себя очевидную для глаз закономерность: там, где присутствует панельная техника, там неизбежны и черты похожести в общем архитектурном облике новых кварталов.

У средиземноморской Барселоны, как и у южных Гранады и Кордовы, у Толедо и Мадрида, расположенных в центральной, гористой части Испании, почтенный возраст. Этим городам уже две тысячи лет. Об этом красноречиво рассказывает каменная летопись соборов, дворцов и крепостей, хорошо сохранившихся до наших дней и готовых простоять еще много веков.

Наш туристический автобус пробежал по дорогам Испании боле полутора тысяч километров. Мы осмотрели семь крупных городов, из окна автобуса увидели много небольших селений, курортных ансамблей. Перечисляя все их достопримечательности, я рисковал бы утомить читателя. Да и такое обширное отступление в историю, культуру и современное положение Испании вышло бы за рамки моей строительной темы и не нашло бы прямых связей с главным замыслом книги.

Поэтому, опуская все, что мне хотелось бы вспомнить после этого интересного путешествия, я хочу углубить и осмыслить лишь одно многократно повторяющееся наблюдение. Как бы обрамить его конкретностью не раз увиденного и впечатлившего меня. Я имею в виду это удивительное, я бы сказал — органически растворившееся в плоти и существе современных испанских городов слияние древнего и нового, времен давно минувших и ныне сущих.

Я не хочу более повторять эту главную мысль, напоминанием о которой и был, по сути дела, весь наш маршрут. Ибо бывший «римский город» мы увидели впервые в самом начале поездки, в Барселоне. Он хорошо сохранился, как и более «молодая», средневековая часть города — сторожевые башни, мосты, храмы древней Кастилии.

Средневековая Барселона тщательно охраняется. И как музейный заповедный уголок, и как приманка для туристов, что имеет под собою и основательную коммерческую основу. Испания — страна мирового туризма, и туристический бизнес с его своеобразной «индустрией» здесь запущен, как говорится, на широкую ногу.

Интересно, что древнеримские и средневековые мосты нас встречали и в Валенсии, и в Мурсии, и в Гранаде, и в Кордове. И это здесь не реликты, не музейная неприкасаемая ценность — это действующие мосты! Таков же и самый старый, римских времен, мост в Толедо, переброшенный через пропасть и реку Тахо, огибающую гору и крепость древней столицы Испании. Толедо, раскинувшийся на склонах горы и вокруг выстроенной еще арабами в XII веке крепости Алькасар, — поистине удивительный в своем роде город-музей.

Его узкие улочки внутри крепостной стены, по которым с трудом протискиваются машины, его бегущие то вверх, то вниз мостовые как бы врезаны между домами с современными магазинами, витринами, кафе и ресторанами, и это сочетание впечатляет именно своей контрастностью стилей и эпох.

Римский мост тоже ведь стоит неподалеку от современного. И если древний действует исправно, то выстроенный двадцать лет назад уже ремонтируется. Сам этот анекдотический факт, сообщенный гидом, послужил, естественно, поводом для шуток и иронии относительно качества современного строительства.

Шутки шутками, а что может быть убедительнее совершенно очевидного: стоят, не падают мосты, «сработанные еще рабами Рима».

Наш гид по «гранадскому кремлю», в прошлом маленький республиканец, вывезенный из Испании в период гражданской войны, окончивший Московский университет, биолог, ученик академика Опарина, а сейчас доцент Гранадского университета, третьего по значению университета в Испании, Антонио Претель, свободно говорит по-русски.

Восемнадцать лет он прожил в нашей стране, годы трудного детства, возмужания. Можно ли забыть страну, по-матерински приютившую, давшую образование?!

Я не знаю, почему Антонио вернулся в Испанию. Никто не спрашивал его об этом. Мы путешествовали по франкистской Испании, лишенные каких-либо контактов с населением, и подобная любознательность могла быть истолкована превратно.

Антонио, между прочим, заметил, что он внештатный доцент, зарплата штатных преподавателей, то есть государственных чиновников, в два раза выше и что всякий раз, когда в Гранаде появляются пока еще немногочисленные советские туристы, его просят сопровождать их по Альгамбре. Свою роль гида Антонио выполнял со старанием, — быть может, это и была для него единственная возможность как-то выразить свои симпатии к нам и своей второй родине — Советскому Союзу.

Альгамбра, величественный дворец арабских завоевателей Андалусии, ставший после Реконкисты (освободительных войн) и дворцом католических королей, должно быть, оттого так хорошо и сохранился. Он впечатляет искусством древних строителей, каменным кружевом арок, стенных витражей, мозаичной росписью потолков.

На потолки Альгамбры Антонио обращал наше особое внимание.

— Арабы жили под звездами в своей пустыне, потому и потолки во дворцах всегда изображают небо, звезды и особенно седьмое небо, где, согласно Корану, и находится истинный рай, — говорил Антонио, показывая нам потолки Тронного и других залов. — Арабы в своем дворцовом раю жили как в шатрах, — продолжал он, — в одной комнате ели, спали и четыре раза в день молились. Отсюда и такое изобилие фонтанов и маленьких бассейнов. Они охлаждали воздух в жару, но главным образом служили для омовения во время молитв.

В Альгамбре немало и больших водоемов, они в самом дворце и под открытым небом, в окружении знаменитых «садов Альгамбры», составленных из аллей кипарисов, платанов, олив, арагонской коры, каштанов. Парковое искусство во времена арабов достигало больших высот.

Вот, может быть, поэтому и не очень убедительно прозвучало замечание нашего гида Антонио о том, что арабы строили не слишком хорошо. Я не берусь с ним спорить. Казалось бы, Альгамбра говорила о другом. Но любопытно обоснование, которое привел Антонио.

— По арабским законам только бог мог строить вечное, — сказал Антонио, — ну, а люди, естественно, только временное.

Я подумал тогда: «Будь со мною рядом Владимир Копелев, он бы не удержался от иронического замечания примерно в таком духе:

«Не дай-то бог некоторым нашим московским строителям узнать о таких «заповедях». Они бы обратили их в оправдание своей нерадивости, людей, мало пекущихся о качестве и долговечности жилых домов».

Гранадская Альгамбра и Толедский Алькасар, сохранившиеся следы арабской культуры на земле Испании, памятники испанского барокко, которое здесь называют еще «тяжелым барокко» из-за обилия массивных колонн, гипсовой лепнины, фигур людей и ангелов. Или же великолепная испанская готика и влияние арабской культуры на готику, образовавшие свой эклектический стиль — модехас, арабские месхиды — мечети — и рядом соборы, или же удивительный архитектурный симбиоз, который можно увидеть в гигантском Кордовском соборе. Здесь мечеть непосредственно в одном здании соединена с собором, с тремя его частями, сооружавшимися в разное время и на протяжении многих десятилетий. Это, пожалуй, самое наглядное в Испании соединение культурных и религиозных напластований. И величественное зрелище, едва ли многим уступающее эстетическому впечатлению от Толедского — главного собора Испании.

Для чего я вспоминаю сейчас обо всем этом? Да все с той же целью — всей мерой своего эстетического восприятия засвидетельствовать благотворность сохранения исторических, культурных, духовных памятников и сооружений, архитектурных богатств, накапливающихся в течение столетий.

Эта же мысль переносит меня в нашу сегодняшнюю, московскую строительную действительность. Давно уже идет и все в нарастающих масштабах реконструкция центра столицы. Как важно сохранить именно здесь, в исторически сложившихся районах, все то, что дорого народной памяти, что связано с историей, культурой, духовной жизнью Москвы и всей страны.

Ведь о Москве мы думаем всегда. И архитекторы, и проектировщики, и писатели, и рабочие-строители, партийные и хозяйственные работники, все жители, все трудящиеся столицы, все советские люди. Мы любим Москву, которая и дальше будет развиваться как крупнейший административно-политический, промышленный, научный и культурный центр, архитектура которой должна сохранить исторические заповедные места и ярко выразить самые прогрессивные идеи нашего социалистического общества.

Заповедные места — это, конечно, особая огромная тема. Кстати говоря, в пределах Садового кольца почти каждую улицу можно было бы назвать заповедной.

Я хочу сейчас вместе с Копелевым бросить взгляд именно с этой точки зрения на одну лишь улицу — Герцена, лежащую в пределах района Красной Пресни, о котором не раз шла речь в этом повествовании, района, где расположены и главные заводы нашего комбината, и сама его дирекция, и строительный штаб Пятого монтажного управления.

Наша улица Герцена, казалось бы, такая знакомая, привычная, уже ничем не удивляющая! А ведь не только эта улица, но и весь район, к ней примыкающий, решением Исполкома Моссовета объявлен заповедным и должен быть реконструирован так, чтобы сохранить на века все свои достопримечательности.

Кстати говоря, в центре Москвы создается девять заповедных зон: улица Кропоткина, Старый Арбат, Петровка — Кузнецкий мост, Китай-город, улица Кирова, Богдана Хмельницкого, Чернышевского, Заяузье, Замоскворечье и наши улицы Герцена и Воровского.

Давайте же мысленно пройдемся по улице Герцена от ее истоков у проспекта Маркса. Московский университет! Тысячи студентов ездят сейчас на Ленинские горы, но идут занятия и в старых корпусах, которые выстроил в духе классицизма знаменитый Матвей Казаков в XVIII веке, а после пожара 1812 года перестроил Жилярди в стиле русского ампира.

Рядом с Университетом восстанавливается в первозданном виде один из красивейших особняков XVIII века, так называемый «дом Меншикова». Дом этот есть в «казаковских альбомах», вобравших в себя не только то, что выстроил сам архитектор, но и то, что показалось ему достойным сохранения. Многие дома из этого альбома и поныне стоят на улице Герцена и прилегающих к ней переулкам. Здания эти будут реставрироваться, как и «дом Меншикова».

Выше комплекс сооружений — Московская консерватория. Это тоже памятник архитектуры, и он навсегда останется таким, каким его знают миллионы почитателей. Консерватория получит и новые корпуса, один из них на месте старенькой, из красного кирпича, школы. И новая оперная студия выйдет своим фасадом на улицу Семашко.

Я как-то гулял с Владимиром Ефимовичем по улице Герцена и, взглянув на здание школы, сказал ему, что это здание скоро снесут.

— А ведь тут до войны некоторое время располагалась, вернее, арендовала гимнастический зал театральная молодежная студия, — вспомнил я. — Здесь родилась известная в свое время пьеса «Город на заре», посвященная строителям Комсомольска-на-Амуре. Пьеса писалась коллективно, молодыми актерами и драматургами. Это содружество было известно еще и под именем ее руководителя — как «студия Арбузова».

Копелев слушал с интересом.

— Это который «Иркутская история»?

— Он самый. Я же, студент в те годы, иногда приходил со своими товарищами сюда смотреть репетиции «Города на заре». Помню молодого Плучека, ныне он руководитель Театра сатиры, тогда вел репетиции, молодого Арбузова, студийцев. Перед самой войной в своей страстной, умной статье поддержал рождение нового театра Константин Паустовский.

— Я люблю этого писателя, — сказал Копелев.

— А потом, в сорок первом, осенью, в том же самом гимнастическом зале разместилась рота истребительного батальона, здесь жили мы, солдаты. Во дворе напротив консерватории учились военному делу, днем и ночью несли патрульную службу во всем районе — от Центрального телеграфа до Зоопарка.

— Я вас понимаю. Но все-таки эту развалюху надо сносить, — произнес Копелев с легким вздохом. — Мы ведь хотим, чтобы Москва становилась все лучше. Я вот с удовольствием поработал бы в центре. Слепил бы здесь высотные кубики.

— Надоели окраины?

— Да нет. И на окраинах хорошо. Но центр — это центр! Что тут говорить! И у людей на виду, — и Копелев усмехнулся, — и до своей квартиры близко. Это ведь всякому удобно, когда работа рядом.

После здания Консерватории мы миновали по пути две церкви с примечательной архитектурой — Малое Вознесение и Большое Вознесение. Здесь, в Большом Вознесении, у Никитских ворот, как известно, состоялось венчание Александра Пушкина с Натальей Гончаровой.

Я обратил внимание Копелева на здание Кинотеатра повторного фильма. Это ведь бывший дом Николая Огарева, у которого часто бывал Герцен.

Когда недавно начали реконструировать площадь Никитских ворот, в юго-западном углу ее вдруг открылась незаметно притаившаяся там церковь Федора Студита, выстроенная в честь победы русского оружия в 1612 году. По преданиям, сюда часто приезжал Суворов. Невдалеке от Никитских ворот находился дом родителей полководца.

А еще дальше особняк, где провел свои последние годы Максим Горький, тут же дом Алексея Толстого. И памятник ему в сквере, выходящем на ту же улицу Герцена, где находятся и Центральный Дом литераторов имени Александра Фадеева, и наш старинный особняк Союза писателей СССР.

Владимир Копелев живет метрах в двухстах от площади Восстания. Мы говорили с ним о том, что весь прилегающий к этой площади район Красной Пресни, по сути дела, «район-музей» борьбы и восстаний русского пролетариата.

Если свернуть с другой знаменитой улицы, названной именем писателя, с улицы Горького, в Трехпрудный переулок, то вскоре подойдешь к массивному дому с вывеской, на которой четыре крупных буквы составляют сокращенное название — «АСУС». Расшифровывается оно так: Управление автоматизированных систем планирования, контроля и регулирования строительства.

Казалось бы, какое отношение имеет это АСУС к сохранению архитектурных памятников? Конечно, прямого отношения нет. В АСУС работают не архитекторы, не проектировщики, а математики. И все же, если АСУС регулирует и планирует все строительство в Москве, то и сфера его деятельности не может не захватывать массовое жилое строительство, создание уникальных высотных зданий, работу заводов железобетонных изделий, экспериментальные районы Москвы и реконструкцию исторического центра города с его заповедными улицами и ценными сооружениями.

АСУС всего лишь пять лет, но оно уже планирует, контролирует, регулирует деятельность 332 строительных организаций, 2500 одновременно строящихся объектов, 95 предприятий, 15 баз комплектации, 30 баз механизации, 31 автохозяйства. Оно создает сетьевые, почасовые, монтажно-транспортные графики, регулирует доставку бетона, растворов, битума, асбоцементов, асфальта, рассчитывает выемку земли, подготавливает территории для строек и контролирует ввод объектов в эксплуатацию.

АСУС — это вторжение вычислительной техники в древнее строительное искусство, это поступательная мощь научно-технического прогресса.

Когда я ходил по вычислительным залам АСУС, слушая объяснения одного из руководителей управления — Аркадия Анатольевича Каширского, то подумал о том, что не около монтируемых корпусов, а вот, пожалуй, здесь, в этих залах, где около тихо рокочущих электронно-вычислительных машин ходят сосредоточенные люди в белых халатах, ощущаешь наиболее впечатляюще — что же это такое современная строительная площадка Москвы!

— Наши основные кадры — это математики, — говорил мне Каширский, — причем высокой квалификации. Всего же технических работников, обслуживающих вычислительную технику, связь, программирование и диспетчерские службы, около тридцати тысяч. Ведь, получив задачу, — продолжал он, — надо сначала создать модель алгоритма, найти математический ход решения задачи. А затем наши программисты приспосабливают этот алгоритм к «языку» вычислительной машины.

Оказывается, мало знать только арсенал «команд», которые можно задавать машине, надо уметь рационально распределять эти задачи, экономить, — скажем, вместо десяти тысяч команд разбить алгоритм на пять-шесть тысяч.

— Когда отработан «язык», машиной может пользоваться каждый инженер, — заметил Каширский, — но создание самого «языка» — это большая наука.

Никто уже ныне не мыслит себе современного строительства без АСУС и создания новых экспериментальных районов без ЭВМ, этого «электронного мозга», который умножает прогностическую силу проектировщиков, помогает им предвычислить будущее.

Все это, конечно, в полной мере относится к строительству в Северном Чертанове. На карте Москвы около этого района мы видим Севастопольский, Нахимовский и Балаклавский проспекты, само название которых ассоциируется у нас с Южным берегом Крыма, его славной историей. Не случайно это. Ведь здесь и юг столицы.

Итак, Северное Чертаново (а есть и Южное) сравнительно небольшой участок земли, где началось не просто экспериментирование, а еще и создание так называемого образцового и перспективного полигона столицы и всей страны.

Что это означает? А то, что тут в подлинном смысле слова опытный полигон будущего, кварталы которого уже сейчас возводятся по нормам одиннадцатой и главным образом двенадцатой пятилеток. Иными словами, то, что строится сейчас в Северном Чертанове, во всей Москве появится лет через десять.

Читатель понимает, что Северное Чертаново — это, конечно, особая тема. Я проезжал не раз по Балаклавскому проспекту, видел этот пустырь, уже изрытый глубокими котлованами и траншеями, видел начало работ, которыми руководят сотрудники МГПСО, то есть того самого Московского государственного проектно-строительного объединения, где главным инженером работал мой старый знакомый Лев Карлович Дюбек.

Даже внешний вид площадки говорил о том, что здесь большое внимание будет уделено использованию подземного пространства, которое будет отдано гаражам для легковых машин, энергоблокам, трансформаторным подстанциям, транспортным тоннелям. В Северном Чертанове поднимутся шестнадцатиэтажные и двадцати-, двадцатипятиэтажные корпуса, в первых этажах которых разместятся магазины, прачечные.

Значительное место в конструктивном решении всего района занимают общественные здания — торговые центры, спортивные комплексы. В Северном Чертанове будут жить шесть тысяч семей в прекрасных домах, построенных с применением всех новинок мировой строительной практики, в домах добротных, современных, архитектурно выразительных. И все, что будет найдено и опробовано на этом строительном полигоне, определит градостроительную политику в столице на пятнадцать лет вперед.

Не знаю, доведется ли Суровцеву, Копелеву вводить в серию эти новые замечательные дома или это уже сделают их ученики. Но несомненно, что продолжение последует в следующих пятилетках и в этой непрерывной эстафете опыта будут жить и развиваться лучшие традиции сегодняшнего дня.

Пока же АСУС, как сказал мне Каширский, «недавно взяло к себе домостроительные комбинаты». Теперь здесь будут составляться все графики и расчеты. Для рабочих же бригад это означает новую ступень в упрочении высоких ритмов и качества строительства, новый шаг в развитии научной организации труда.

Закономерность

Кабинет начальника Первого домостроительного комбината выходит окнами на территорию Хорошевского завода. Читатель помнит, что отсюда хорошо видны и главная площадь, и белостенные «коробки» цехов, и совсем близко склад готовой продукции под открытым небом. От него все время отъезжают грузовики с прицепными платформами. На них, словно огромные куски рафинада, стоят прямоугольники опечатанных пломбами, полностью внутри смонтированных и отделанных санитарных кабин.

Не знаю, помогает ли этот индустриальный пейзаж размышлять о насущных проблемах производства, но, во всяком случае, расположенные в нише стены, как раз напротив окна, гипсовые макеты и девятиэтажки, и шестнадцатиэтажной башни, которую начал осваивать комбинат, напоминают всем о насущном дне сегодняшнем и ближайших перспективах.

В этом кабинете я бывал не раз у бывшего начальника комбината Георгия Михайловича Клыша, видел здесь его бывшего главного инженера Ефима Рувимовича Явелова, частенько встречал Масленникова, Ламочкина, Легчилина, Копелева, Суровцева на разного рода производственных совещаниях.

Сейчас в этом кабинете новый хозяин — Станислав Фролович Дворецкий. Некоторое время он проработал главным инженером комбината, а до этого руководил тем самым Четвертым строительным управлением, которое от Дворецкого принял Масленников.

Эти служебные перемещения не случайны. В том, как растут люди, как перемещаются по служебной лестнице, всегда можно разглядеть отблеск каких-то интересных перемен в существе самого дела, отражение определенных закономерностей жизни.

Строительная организация — это живой развивающийся организм. А всему живому свойственно разное состояние физического и нравственного здоровья. И в судьбе строительного коллектива могут появиться годы, так сказать, «производственного недомогания», вынужденной переоценки сущей практики и планов на будущее. И это естественно, более того — неизбежно. Само же преодоление ошибок — свидетельство нравственной силы коллектива, залог дальнейших успехов.

Такой трудный период в жизни комбината определился года четыре тому назад. Успешно взявший старт в начале шестидесятых годов, отлично работавший, много сделавший для Москвы комбинат вдруг несколько «забуксовал», из года в год выпуская один и тот же типовой дом. Нет, количественно производительность ДСК отнюдь не уменьшилась. Наоборот. Она все время росла. Но тем не менее сила инерции, мощная тяга налаженного конвейера пришла в неумолимое столкновение с требованиями времени, с той закономерностью нашей жизни, которая предполагает смену хорошего на лучшее, неустанное совершенствование, движение вперед. И конечно же новые высокие критерии качества градостроительства принесло с собой всенародное стремление сделать столицу образцовым коммунистическим городом.

Я как-то ехал в машине с Геннадием Владимировичем Масленниковым. Мы возвращались из Зеленограда в Химки, где работал один из потоков его Четвертого строительного управления. И справа, и слева мелькали новые кварталы северо- и северо-запада столицы — строения Лианозова, Дегунина, Ново-Ховрина, Грущина. Невольно разговор зашел о характере застройки этих районов, примыкавших к Окружной дороге, около которой главным образом и возводил свои корпуса комбинат.

— Мы очень быстро привыкаем к новому, порою к небывалому, — заметил я. — Вот только в массовом жилом строительстве не видим таких разительных перемен, как, скажем, в авиации, освоении космоса, на транспорте.

— Пожалуй, — кивнул Геннадий Владимирович.

— Вот пятиэтажные дома системы Лагутенко. Десять лет назад ими застраивались большие площади. В Тушине, Мневниках, Фили-Мазилове, Кунцеве. А смотришь, лет через десять — пятнадцать их начнут сносить.

— Снесут, уже кое-где начинают сносить, и это закономерно, — подтвердил Масленников. — Хотя в свое время пятиэтажки были прогрессивным явлением, помогали быстро ликвидировать острую нужду в жилье.

Геннадий Владимирович смотрел в окно машины, потом повернулся ко мне всем корпусом и несколько возбужденно спросил:

— Почему нас не удивляет, когда меняются пароходы на теплоходы и атомоходы, паровозы на электровозы и новейшее еще долго соседствует с новым или же просто старым? И раздражает, когда один тип дома кажется устаревшим рядом с другим, более комфортабельным?

— А потому, что в этом комфортабельном доме живут не люди двадцать первого века, а наши современники. И в таком отличном доме мог бы жить каждый. Это одно. А второе! Пароходы и паровозы, по сути дела, уже исчезли. А прекрасные творения архитектуры и строительства стоят в Москве веками и продолжают радовать нас.

— Но это памятники архитектуры, — возразил Масленников, — а в памятниках, согласитесь, жить неуютно. Люди в подавляющем большинстве живут в типовых зданиях. А они на века не строятся, приходится все обновлять. И очень плохо, когда мы, строители, начинаем топтаться на месте. Вот наш комбинат с 1960 года возводит один и тот же тип дома. Я, еще будучи бригадиром, монтировал эти девятиэтажки в Новых Черемушках. И только в последние годы приступили к модернизации проекта, к различного рода улучшениям. Разве это дело?

Говорил Геннадий Владимирович о наболевшем, но со сдержанным возмущением, которое, несомненно, диктовало, с одной стороны, чувство своей правоты, а с другой — и сознание своего права обличать виновников этого топтания на месте.

— Есть еще в строительстве любители снимать пенки. Эксплуатируют налаженный конвейер, гонят его, как паровоз под парами, по проложенным для них рельсам. А о том, что будет дальше, пусть заботится дядя!

Я думаю, что резкость Масленникова была оправдана. В ней чувствовалось искреннее возмущение позицией тех, кто живет только успехами сегодняшнего дня, в забвении перспективы.

— Тут есть еще одна причина того, почему старое руководство комбината так цеплялось за привычное, накатанное, — продолжал Геннадий Владимирович. — Понимали, что пойдет новый дом — и закончится спокойная жизнь. Период освоения всегда трудный. Тут могут временно снизиться темпы, попадет под угрозу план, уйдут премии. А за это по головке не погладят. В общем, мы, коммунисты комбината, должны были смотреть вперед. Ну, а теперь будем хором, все вместе вытягивать перестройку, но без ущерба текущему плану. Конечно, это трудно, но мы это сделаем, — уверенно закончил тогда Масленников.

Мне невольно вспомнился этот разговор примерно год спустя. Он прозвучал тогда как бы впечатляющим и емким вступлением к другой моей беседе — со Станиславом Фроловичем Дворецким. Слушая Дворецкого, я так же, как и он, поглядывал то во двор Хорошевского завода, то на макеты шестнадцатиэтажных домов в глубине кабинета начальника комбината.

Наконец-то свершилось! Первая шестнадцатиэтажка в районе Чертанова была поручена для монтажа бригаде Анатолия Суровцева. Он завоевал это право в упорном соревновании, добившись лучших показателей в 1974 году.

Комбинат совершал новый качественный скачок, давшийся коллективу нелегко. Да и кому может прийти в голову, что легко на ходу, не снижая программы, строить на заводах комбината новые цехи для строительных деталей, переделывать старые, налаживать автоматические линии и одновременно возводить экспериментальные здания усовершенствующихся девятиэтажек!

Это была и есть еще пора исправления ошибок, напряженнейшей реконструкции, едва ли не тройного увеличения мощностей комбинатовских заводов.

Это был период смены руководства, выдвижения молодых кадров. Герман Ламочкин стал начальником Домостроительного комбината номер два. В первом же комбинате многое на свои плечи взял сравнительно молодой инженер, тридцатисемилетний Станислав Дворецкий. Он родился под Москвой, в Москве закончил школу и Строительный институт в 1960 году. Мастер, начальник потока, управления — обычные производственные ступеньки Дворецкий прошел тоже на стройках столицы, своего родного города.

Рассказывая мне, как на комбинате наряду с освоением шестнадцатиэтажных зданий будут вести дальнейшую модернизацию девятиэтажек, Дворецкий подошел к макету, плавными движениями рук обрисовал контуры балконов, увеличенных кухонь, которые вместе с лифтовыми клетками (по два лифта в каждом подъезде) создадут своего рода симметричные выпуклости на фасадах домов. И наружные части зданий перестанут быть плоскими, обретут объемность.

— Видимо, добавим этаж, будет десять. И такая десятиэтажка сможет достойно представлять комбинат еще лет пятнадцать, — сказал он.

Мне вспомнился будапештский район Ракошполатан. Там ведь тоже шли по пути поисков новой геометрии и объемов зданий, создающих возможности для архитектурного разнообразия всего ансамбля района.

Неожиданно Дворецкий посетовал на архитекторов. Было время, когда архитекторы упрекали строителей за цветовую монотонность зданий. Теперь монтаж наружных стен из панелей с крупноразмерной плиткой предполагает создание новых районов в цветовой гамме.

— Мы говорим архитекторам: ищите яркие цветовые мелодии в градостроительстве! Создавайте музыку красок! И еще нам нужны так называемые «будущие привязки», то есть места для строительства, чтобы комбинат знал о них года за полтора-два. Это очень важно для перспективного планирования всех наших работ, очень важно! — повторил Дворецкий.

У меня осталось от этой беседы ощущение, что я говорил с молодым руководителем, у которого ясная голова, есть сознание ответственности, уверенный взгляд в будущее комбината и вера в силу коллектива, который сумел пройти через трудную пору перестройки, «не уронив все время возрастающего плана», как выразился Станислав Фролович.

— Нас поняли и поддержали в горкоме партии, в Главмосстрое, — сказал Дворецкий, — и это внимание, чуткое, доброжелательное, щедрое, помогает, окрыляет в наших строительных буднях.

Деловые будни! Я не раз думал, что это серенькое слово «будни», по словарю Ожегова обозначающее «обычную, обыденную жизнь», давно уже получило в наши дни иное семантическое значение. Ибо будни на стройках, на заводах наполнены содержанием такого накала поисков, деловых страстей, соревнования, что их даже как-то кощунственно называть обыденными.

В 8-м микрорайоне Теплого Стана я не был всего два с половиной месяца, уезжая с писательскими бригадами на север Тюменской области и в Венгрию. Тогда, в июле, бригады Копелева и Суровцева монтировали шестнадцатисекционный дом, поделив его пополам. Поодаль виднелось еще несколько зданий типа «башня». И все это находилось очень близко к зеленой опушке реденького леска, так называемой зоны отдыха Черемушкинского района.

А слева и впереди простирались небольшие овраги, пустырь, только на далеком его краю отмеченный зубчатым силуэтом новостроек Тропарева.

Велик ли срок — два с половиной месяца? Но, должно быть, чтобы почувствовать вполне, во всей динамике и мощи, темпы современного строительства в столице, мало одних цифр, как бы они ни выглядели внушительно. Иное дело, когда видишь их реальное воплощение в каменной плоти новых корпусов и кварталов. Когда ты хотя бы раз в два месяца приезжаешь на места новых застроек, чтобы все «пощупать своими глазами».

Я обычно сворачивал с Киевского шоссе около стеклянной будки ГАИ на дорогу, ведущую в зону отдыха, оставляя слева еще чудом сохранившиеся несколько домиков сельского типа с огородами и палисадниками. И странно было видеть здесь коров, спокойно пасущихся на лужайках между березок и сосен, по сути дела, еще в черте города.

Бытовки Суровцева и Копелева находились совсем близко от опушки. Здесь я привык находить бригады. Но в октябре вместо первых двух секций корпуса № 9 я увидел изогнутые гигантской подковой все шестнадцать, а рядом второй такой же дом на шестнадцать секций № 5, несколько новых башен, и передо мной встали уже не отдельные строения, а прорисовывался своими главными контурами весь микрорайон. Он был уже оплетен черными ремнями асфальтовых дорог, выходящих на Окружную магистраль, которую в июле я почему-то не заметил.

И пустыря уже не существовало. Слева успел подняться в небо другой такой же микрорайон, где издали знакомым прямоугольником выделялась комбинатовская девятиэтажка.

Сейчас яркая зелень «цвела» только на зеленых крупноразмерных плитках облицовки корпусов. Прошел дождь, и я лазил между домов по черно-коричневой, под стать краскам октября, вязкой глине. И спрашивал у встречных, где найти Суровцева.

— Вы что, не видите, что здесь монтаж уже закончился, идет отделка? — довольно сердито ответил мне такелажник, цеплявший крючками стропов бадью с цементом. Но сам ответ его говорил о том, что имя Суровцева для него не пустой звук, он знает, что Суровцев монтажник.

— Вижу, что отделка, но Суровцев может и здесь быть, — сказал я.

— Вот на том зеленом, это его дом, и вон там, зеленый, в другом микрорайоне. — Такелажник показал рукой вдаль. — В этих двух точках ищите.

Я смерил глазами расстояние до соседнего микрорайона — километра полтора по грязи — и, вздохнув, тронулся в путь. Но вскоре оказалось, что в микрорайон 8‑а можно пройти по асфальту Окружной дороги. Дорога вплотную подходила и к зданию, где бригада Суровцева заканчивала монтаж девятого этажа.

Если корпус я нашел по опознавательному зеленому цвету, то самого бригадира узнал издали по белому пятну хорошо знакомой мне каски, Анатолий Михеевич привез ее из Берлина как подарок немецких коллег, они и оставили на ней свои автографы, Шротер, Бромберг, Кульман, другие строители. Парторг Владимир Павлюк предлагал даже сдать каску в музей управления, где находилось уже немало подобных примечательных экспонатов. Но Суровцеву так полюбилась каска, что он не захотел с нею расставаться. Надписи же со временем потускнели и смылись от дождей.

Узнав берлинскую каску, я первым делом спросил у Суровцева о приезде в Москву Курта Бромберга, намечавшемся на начало августа. Анатолием Михеевичем давно уж был отработан деловой и семейный протокол встречи. Неделя знакомства с Москвой, затем обе семьи летят на юг, к Черному морю, в Николаевку — селение, где комбинат имеет свой дом отдыха. Потом путешествие по городам Крыма.

— Все удалось? — спросил я.

— Да, были в Николаевке, Гурзуфе, Гаграх. Только я летал с дочкой и с тремя Бромбергами, а жена с маленьким Игорьком осталась в новой квартире, мы как раз в те дни получили трехкомнатную у метро «Войковская». Москву с Бромбергом изъездили всю — музеи, парки, театры.

— А стройка, Теплый Стан?

— С этого начали. Мы как раз делали тогда с Володей Копелевым второй шестнадцатисекционный. Курт Бромберг приезжал со мной, познакомился с обеими бригадами. А работать на монтаже мы ему не дали, все-таки человек не в командировке, а в отпуске.

— Значит, посмотрел Курт Бромберг на ваши гвардейские скорости не только с экрана телевизора, а и в натуре?

— Посмотрел и остался доволен, все по плану, — улыбнулся Суровцев. — А с планом другим, главным, у нас в этом году особенно хорошо.

Я уже знал по газетам, что бригада Суровцева закончила годовой план на три месяца раньше срока, в самом начале октября. Бывало, что в октябре заканчивал годовой план и Копелев, и все же это были события особенные даже для комбинатовских особых темпов.

— Вот это уже первый сверхплановый, — Суровцев показал глазами на корпус, около которого мы стояли. — Обязательство я брал сделать годовой план к Седьмому ноября, а выходит, что к праздникам уже сдам первый сверхплановый корпус. Сейчас беремся и за второй сверхплановый. Вот так и живем на сегодня! — сказал Анатолий Михеевич, и нельзя было не почувствовать в его голосе законной гордости за успехи бригады.

Я не спрашивал Суровцева о делах Копелева, ибо и сам знал о них достаточно подробно. Но тут Анатолий Михеевич заговорил первым. Мне всегда казалось, что Суровцев, где бы он ни работал, внутренним взором всегда видит перед собою Владимира Ефимовича, примеривается к нему, ведет с ним мысленный диалог. Он и сейчас заговорил о Копелеве не только потому, что еще недавно трудились они здесь, в Теплом Стане, бок о бок. Была тут, конечно, и другая, более чем профессиональная глубокая, духовная связь, порожденная их многолетней дружбой-соревнованием.

Да, Суровцев всегда чувствовал рядом «рабочее дыхание» Копелева, а Копелев — Суровцева, и оба они, как правофланговые, вели за собою шеренги других бригад своего комбината.

Закономерность! Как увидеть ее в большом и малом, в работе, соревновании, в дружбе строителей? Как почувствовать неотвратимый, поступательный ход, железную поступь главных тенденций жизни? Ведь сплошь и рядом закономерности проявляют себя в борьбе конкретных обстоятельств, каждое из которых представляется существенным и логичным и вместе с тем порою одно противоречит другому.

Каждый строитель знает, что надо сегодня выполнять и перевыполнять план, отдавая этому все силы. Но не каждый помнит, что вместе с тем надо сегодня же неукоснительно думать о завтрашнем дне, быть всегда озабоченным будущим.

Нельзя останавливаться, нельзя успокаиваться, почивать на лаврах. Остановившихся бьют, и прежде всего это делает сама жизнь, ее растущие требования, ее новые ритмы.

Закономерность жизни в том, что она наказывает отстающих, выводит вперед тех, кто умеет предвидеть будущее. Закономерен был провал бывших руководителей комбинатов, слишком долго эксплуатировавших один и тот же установившийся конвейер. Так же, как и закономерно желание Копелева, Суровцева, Авилова и других бригадиров выжимать из этого конвейера все его возможности, такой высокоэффективный труд, который приносил славу им, комбинату и на какое-то время его бывшим руководителям. И вместе со всем этим вполне закономерно и то, что эти же самые передовые рабочие сами давно уже требовали изменения технологии, проекта нового дома, сами стремились к более сложным задачам, новым заботам и хлопотам.

Я подумал тогда еще и о том, как трудно порою бывает поставить точку в документальном повествовании, отражающем нескончаемый поток фактов нашего сегодняшнего делового бытия. Даже если речь идет о жизни одного домостроительного комбината, даже одной бригады. И той же осенью семьдесят четвертого я получил возможность еще раз убедиться в этом.

Гвардии строители

В конце сентября газеты принесли первые сообщения о том, что неутомимый Копелев после того, как он перебазировался из Теплого Стана на противоположный край столицы — в Свиблово, удивил строителей еще одним, я бы сказал, сверхскоростным, экспериментальным методом монтажа жилого здания.

Однако подробнее с этим экспериментом мне довелось познакомиться позже, и поэтому, забегая немного вперед, я расскажу о нашей встрече в феврале 1975 года. Я застал бригаду Копелева за обычным делом — начинался монтаж первого этажа нового корпуса.

В этот морозный день по пустырю мела поземка, приятно похрустывал снежок под ногами, и Копелев, как обычно, в больших валенках, высокий, статный в брезентовой спецовке, с незастегнутой курткой, под которой виднелись темный свитер и теплая рубашка, чуть сдвинув на ухо старенькую меховую шапку, шагал вдоль рельсов, проложенных у дома, и торопил механиков, исправлявших мелкую поломку на подъемном кране. Как обычно в минуты вынужденной остановки монтажа, он нервничал и сердился.

Сотни раз я бывал у Владимира Ефимовича на строительных площадках, на юге и на востоке, на западе и юго-западе, и вот теперь, в начале заключительного года пятилетки, строительные маршруты привели прославленную бригаду на север Москвы, вновь к самому краю Окружной дороги. В этом месяце Копелев работал в Отрадном.

Я шагал по запорошенному снегом Отрадному, разыскивая монтируемый корпус, шел и думал о том, что за те пять лет моей дружбы с замечательной бригадой не было ведь в комбинате ни одного серьезного начинания, почина, инициативы, в которых бы не просматривалась зримо и ясно весомая доля непосредственного участия бригадира Копелева и его товарищей. Участия со всей высокой мерой своей рабочей и партийной ответственности.

Вот и осенью семьдесят четвертого, едва отпраздновали награждение шестнадцати рабочих орденами и медалями, как, не успокаиваясь на достигнутом, не почивая на лаврах, бригада Копелева решилась на новый важный шаг в борьбе за эффективность строительства — приступила к монтажу типового дома в невиданные нигде и никогда сроки — за... 18 дней! Был взят ритм этаж за два дня, предполагавший новый скачок в растущей год от года производительности труда.

На каждом этаже «сбросить сутки с графика», и без того считавшегося предельно напряженным, было, конечно, нелегко. И вряд ли стало бы вообще осуществимым без новой технологической идеи, которая, вырастая из богатства уже накопленного опыта, в свою очередь открыла широкие возможности приложения мастерства, энергии, энтузиазма рабочих. И такая идея появилась.

— Мы давно уже работаем в таком темпе, что монтажников начинают сдерживать... механизмы! — сказал мне Владимир Ефимович в Отрадном, когда подъемный кран был починен и начал разгружать панелевоз, поднимая в воздух и ставя затем на этаж белостенные прямоугольники санитарных кабин. — А сдерживает то, что самим кранам не хватает скорости, маневренности.

Я вспомнил тогда, что Копелев уже не раз сетовал на это, всплыли в памяти эпизоды испытания экспериментального крана с накопителем, который и до сих пор проходил явно затянувшуюся проверку и конструктивную доводку.

На строительной площадке в Свиблове вместо одного крана на корпусе Копелева появилось два. Пока один подавал на этажи материалы — бетонный раствор, «столярку», сантехнические детали, — второй без задержки транспортировал с панелевозов крупные детали — стены, перегородки, лестничные марши.

Естественно, что в бригаде возросла интенсивность труда, но сорок семь строителей эту нагрузку приняли во всех звеньях, и работа доподлинно закипела, пожалуй, уже не только в метафорическом смысле.

Я давно привык к характеру Владимира Ефимовича — скупого на слово, жест, но темпераментного и неутомимого в действиях, знаю его особенность поворчать на разные неполадки. Он чужд праздного суесловия, просто на это нет времени, и не выносит, когда торжественной замазкой восторженности пытаются сгладить реальные шероховатости и недостатки каждодневной строительной текучки. Но когда он сказал: «Вы знаете, мы в Свиблове такой темп дали, что даже жители отовсюду сбегались смотреть, как растет дом!» — я почувствовал, что на этот раз не устоял заслон обычной сдержанности Владимира Ефимовича. Уж больно хороша была эта работа, доставившая всей бригаде чувство заслуженной гордости и душевного ликования!

Я поехал посмотреть экспериментальный дом в Свиблове. Сейчас он стоит в ряду однотипных белостенных корпусов, выделяясь приятной зеленоватой окраской, ибо облицован новой крупноразмерной глазурованной плиткой. Ныне всякий эксперимент утверждается множественностью повторений. Копелев в декабре, применив два крана, смонтировал такой же «зелененький» корпус в Бибиреве. И тоже за 18 дней. А другие бригады поставили еще три таких корпуса в этом же темпе. И теперь технический совет комбината изучает открывшиеся возможности значительного прироста производительности труда в крупнопанельном строительстве.

Когда все двадцать потоков комбината могут сами повторить опыт новаторов, эксперименту легко перерасти в реальную повседневную практику. Однако в Отрадном Копелев начинал монтаж корпуса 5‑а в 3‑м микрорайоне с одним обычным краном и в темпе, рассчитанном не на 18, а на 32 дня.

— И кранов маловато, а главное — не хватает надлежащего фронта работ, — пояснил он. — Вот в чем загвоздка!

Реальность на сегодняшний день такова, что мощности монтажных организаций опережают пока возможности трестов Фундаментстроя. Подготовленных «нулей», как говорят строители, не хватает. Отсюда вынужденные простои потоков, а в лучшем случае частая перебазировка из района в район.

— В прошлом году я сам восемь раз перетаскивал все свое хозяйство. Сколько времени потерял, ну разве это порядок! — вырвалось тогда у Копелева.

Поисками свободных «нулей» обеспокоена до сих пор не только бригада Копелева. Часто, я бы сказал, пожалуй, что слишком часто, Владимир Ефимович начинает монтаж в районе, где еще не проложены коммуникации, нет воды, канализации, энергии. Иногда самим приходится доделывать фундаменты. Четкое планирование, согласованная работа всех звеньев строительного конвейера — вот самая острая и злободневная проблема дня. Об этом постоянно думает бригадир Копелев, требовательно, конструктивно.

— В прошлом году бригада дала 50 тысяч метров жилой площади при плане в 44 тысячи, — сказал он. — В завершающем году взяли обязательство построить 53 тысячи, из них 3500 квадратных метров сверх плана. И слово сдержим. А если бы нам широкий фронт работ, бригада горы свернет!

Мы обошли тогда строительный участок в Отрадном. Всюду поднимались корпуса, каменными плечами кварталов они оттесняли деревянные домики, редкий лесок, дороги, выровняли овраги. Смотреть на это было приятно, особенно тем, кто сделал это своими руками, — строителям.

— Хороший опыт, конечно, надо распространять, — сказал Копелев. — Выпускаем брошюры, проводим семинары. А лучшая агитация — это, мне думается, сама работа по-новому. Перевести бригады на ритм этаж — два дня, создать все условия для этого. Но не время от времени, а постоянно. И тогда какой это даст громадный эффект! Приезжайте за опытом, товарищи строители, смотрите, учитесь и почувствуйте, что работать хуже уже стыдно.

Слушая тогда Владимира Ефимовича, я подумал, что такой многообещающий эксперимент потребовал, можно прямо сказать, особой производственной смелости и особой сноровки не только от бригадира Владимира Копелева. Его стремление должна была разделять вся бригада.

Вот уж поистине брали «и числом, и умением»! В этом эксперименте выразилось то умение «...по-настоящему эффективно, полностью использовать мощности каждого действующего предприятия», о чем говорил в своей речи на праздновании пятидесятилетия Молдавии Леонид Ильич Брежнев, когда, определяя характер будущей, десятой пятилетки, назвал ее «пятилеткой качества».

И в самом деле, разве не проглядывают уже и сейчас в темпах Копелева, в хватке Суровцева эти качественные приметы десятой пятилетки?!

— Сейчас Володи уже нет в Свиблове, он в Бибиреве. Это там же, около ВДНХ, — сказал мне Суровцев осенью семьдесят четвертого года. — Смонтирует восьмисекционный дом и, таким образом, к концу года выдаст свои двести пятьдесят сверхплановых квартир, как он обещал в письме к товарищу Брежневу. А всего скорее и превысит эту цифру. Копелев есть Копелев!

Не знаю, может быть, это кому-то и покажется малозначительной деталью, но мне было очень приятно слышать тогда эти слова о Копелеве именно от Суровцева. Как тут не почувствовать у постоянного соперника в соревновании и пристальное внимание, и неравнодушную озабоченность тем, когда и как копелевская бригада подтвердит делами свой «Трудовой рапорт», отправленный в ЦК КПСС весной семьдесят четвертого года.

Но если подумать, то иначе, конечно, и не могло быть. Ведь это и есть, по сути дела, растворенная в каждодневных делах и мыслях та самая великая сила коллективизма, которым так славен советский рабочий класс. Это и есть важное чувство локтя товарища, согретая и деловым пафосом соревнования, и магнетизмом духовной близости настоящая дружба людей, посвятивших себя одному делу.

В час обеденного перерыва я пошел с Анатолием Михеевичем, с другими монтажниками по асфальтовой дороге в сторону зоны отдыха. Свернули с Окружной дороги на чистую парковую аллею, вдоль которой тянулись будочки киосков, скамейки, беседки, справа лебединой шеей блеснула синяя гладь небольшого озерца с пристанью, купальней, лодками для катания.

В этот октябрьский день в парке было малолюдно, по-осеннему красиво и грустновато. И как-то даже не верилось, что так быстро от шумных строительных площадок можно попасть в эту тишину, где свежий воздух, пахнет соснами, пожухлыми листьями, мокрой травой. Побольше бы таких самой природой подаренных зеленых зон в местах массовых новых застроек!

Суровцев и его товарищи шагали обедать в Дом медработников, примыкавший к зоне парка уже со стороны Тропарева. Своя передвижная столовая после критического письма в газету, подписанного депутатом Верховного Совета СССР Копелевым и другими строителями, с запозданием прибыла в Теплый Стан, но еще не открылась.

Дорогой я говорил с Суровцевым о Курте Бромберге, который уже прислал из Берлина письмо с благодарностью за встречу в Москве, о новой квартире Анатолия Михеевича, в районе метро «Войковская», о другом парке — Тимирязевском, около которого мы теперь оба живем и куда ходим гулять, о телевидении — там чаще стали приглашать строителей на «Огонек», на вечера в Колонном и других залах...

Прошло несколько месяцев. Суровцев начал и успешно вел монтаж шестнадцатиэтажного дома из унифицированных деталей — первенца новой серии. Этот экспериментальный дом открывал новую страницу в истории индустриального домостроения, он должен был стать и действительно стал этапной стройкой, комфортабельности и эстетической выразительности. То, что честь возводить такой первый дом выпала Суровцеву, вполне закономерно. Он, всегда отличавшийся особой добросовестностью, «рыцарь качества», с высоким уровнем рабочей совестливости, он по справедливости возглавил бригаду, которая «делала первую шестнадцатиэтажку».

Этот первенец новой серии, самый первый дом марки «П‑42‑16», Суровцев поставил за четыре месяца. Для эксперимента это хороший темп. Ведь такой дом надо «обкатать по всем линиям», как выразился однажды Анатолий Михеевич. Быстрее, наверно, и сделать невозможно.

А какие это были четыре месяца! На привычном технологическом конвейере бригадир со своими людьми только в утреннюю смену, а здесь, в Северном Чертанове, часто оставался на вторую, приезжал и ночью. Поистине и дни, и ночи внимания, напряжения, труда!

Многие элементы дома монтировались впервые и изготавливались впервые. То, что было гладко на бумаге, на чертежах, сплошь и рядом не вписывалось в бетонный контур здания, не ложилось в заданные архитектурные формы, не состыковывалось с той мерой точности, которую требовал монтаж здания. Так было с балконными плитами, с элементами наружных панелей, с образованием открытого стыка между плоскостями стен, покрытых крупной глазурованной плиткой.

Бригада Суровцева, еще не начав монтажа, взяла обязательство все шестнадцатиэтажные дома, начиная с первого, «сдавать качественно», то есть на оценку «отлично». А тут нужен глаз да глаз бригадира, его неусыпное внимание.

К тому же у самих рабочих по ходу монтажа возникали предложения, как исправить или улучшить тот или иной конструктивный узел, стыковку деталей. Бригадир подсчитал — только с января по май семьдесят пятого люди его бригады подали тридцать рационализаторских предложений. Вот это и есть «обкатка дома» коллективным, пытливым умом рабочих, обкатка опытом рабочих рук, практическое осмысливание проекта.

— Я увидел, что можно увеличить размер кухни. Сначала сам себе не поверил, потом убедился, что это так, — сказал мне Анатолий Михеевич. — Увеличить с восьми метров до двенадцати. При монтаже обнаружилось, что есть для этого возможности, если сдвинуть к одной из наружных стен санузел.

Проектировщики не увидели такой возможности, ее «руками» почувствовал рабочий. Но только сказать: «Я увидел» — это еще полдела. Труднее доказать, что ты увидел правильно. Еще труднее изменить проект, так сказать, на ходу его воплощения.

— Это все равно что броситься на рельсы, когда поезд уже набрал скорость, — мрачновато пошутил Суровцев. Но и мрачные свои шутки он произносил с приятной и располагающей к себе собеседника мягкой улыбкой.

— Ничего, кинулись — и вот, как видите, сами живы и дом стал лучше, — добавил он, все еще улыбаясь с тем очевидным чувством удовлетворения и, как мне показалось, даже удивления, что «бросились и победили», что удалось во многом на ходу улучшить проект первого, экспериментального.

Если Анатолий Михеевич не мог скрыть чувства удовлетворения, то уж мне обратить внимание на этот эпизод, как говорится, сам бог велел! И я не устану искать живинку новизны, примечательные социальные корни во всех этих подробностях быстротекущей производственной жизни, в таких подробностях, которые бросают свет на коренные тенденции развития рабочей жизни, нашего пути к коммунизму.

Когда Анатолий Михеевич произнес слова «авторский день», я сразу почувствовал, что в этой новинке, родившейся в будничной строительной текучке, есть нечто незаурядное, глубоко содержательное. Ведь уже одним тем, что «авторский день» распространялся и на рабочих бригады, уже одним этим в один ряд авторов нового дома выстраивались не только представители научной и конструкторской мысли, но и практики монтажа — рабочие. Это они все вместе собирались «в авторский день» на строительной площадке в Северном Чертанове, каждый вторник, чтобы выслушать замечания всех создателей дома, в том числе рабочих, и обсудить их.

Я понял из рассказа Суровцева, что каждый вторник, на каждом обсуждении за конкретикой споров по различным предложениям все время вставала и привлекала внимание одна общая и важная для всех проблема. Смысл ее Анатолий Михеевич выразил одной фразой: «Родился новый дом, и его надо продвигать в центр Москвы».

И действительно, сколько лет самый мощный в столице Домостроительный комбинат возводит дома только вблизи периметра Окружной автомобильной дороги! Продвинуться со своим домом в центр столицы — не об этом ли мечтали все последние пять лет и Копелев, и Суровцев, Масленников, Ламочкин, Легчилин, Дворецкий, покойный Логачев? Теперь такая возможность появилась. «Новая» шестнадцатиэтажка может открыть комбинату путь к историческому центру Москвы, один такой дом уже запланирован на Лесной улице, вблизи Белорусского вокзала. А это означает, что реконструкцию центра Москвы можно будет поставить на рельсы быстрого индустриализированного потока.

— Мне нравится новый дом, — сказал мне как-то Суровцев. — Красивый. Зеленоватая башня с белыми пилонами, с лоджиями терракотового цвета. И места на земле он занимает в два раза меньше, чем продолговатые прямоугольники девятиэтажек. А объем жилой площади такой же — 7000 квадратных метров.

Суровцев добавил, что такой дом хорошо будет вписываться в архитектурный рисунок старых районов, поднимая вверх их градостроительный силуэт.

И сама это общая, объединяющая всех проблема, и сознание того, что «авторский день» не показушное мероприятие, а органическая потребность практики строительства, то, что это не единичный эпизод, а система работы архитекторов, проектировщиков с рабочими бригадами, не говорит ли все это о том, что рабочая жизнь на стройках в наши дни поднимается на новые ступени слияния труда физического и умственного!

Закончив дом в Северном Чертанове, в мае, в дни нашего великого праздника тридцатилетия Победы, Суровцев уже поднимал этажи тоже шестнадцатиэтажного, но несколько иной конструкции дома в Зюзине, там же, на Юго-Западе. В те майские дни я зашел в кабинет главного экономиста комбината Петра Давыдовича Косарева, и он показал мне записи хронометража рабочих операций на корпусе Суровцева.

— Определяем калькуляцию на каждый вид работ, — сказал Петр Давыдович. — Устанавливаем новые штаты в бригадах. Еще недавно там было свыше пятидесяти человек. Сейчас у Суровцева уже сорок пять. Он хочет оставить сорок одного. В будущем думаем довести штат до тридцати рабочих, но зато самих бригад станет больше, как и возводимых одновременно зданий. И если в комбинате сейчас двадцать строительных потоков, их станет тридцать.

В этих цифрах есть своя логика, своя воля и своя поэзия. Ведь эти цифры говорят о том, как уменьшается тяжесть труда строителей, вообще доля труда физического и растет мощь механизмов, автоматики. И значение, важность младших командиров производства, бригадиров, мастеров, прорабов — кадровой гвардии строительства.

Ведь это им вместе с рабочими предстоит, осваивая все новые и новые проекты домов, неуклонно, неутомимо, как и требует поступательная динамика наших пятилеток, «давать ежегодно десятипроцентную добавку к достигнутому», по выражению главного экономиста, иными словами — все время идти вперед и вперед.

Я вспомнил, как Геннадий Владимирович Масленников говорил мне, что в период освоения нового дома могут временно снизиться темпы, что и пугало бывших руководителей комбината, а отсюда неизбежны потери в заработках, премиях. Оправдались ли опасения Масленникова? Случилось ли это? Пока не случилось. В бригаде Суровцева на шестнадцатиэтажных по-прежнему держали темп три дня — этаж. Правда, здесь этаж — это семь квартир, а не шестнадцать, как на девятиэтажке. Но ведь и дом-то первенец, экспериментальный. А когда дом пойдет на поток и со временем станет главной продукцией Домостроительного комбината, для всех потоков, для всех бригад во весь рост встанет задача — и на новом технологическом конвейере добиться максимально возможной производительности труда.

— Сколько нам еще строить в Москве, на окраинах и в центре! Какой великий город мы создадим! — вырвалось как-то у Суровцева. Это был голос сердца, наполненного рабочей гордостью и удовлетворением.

Я назвал тех, к кому обращено это повествование, — гвардии строителями! Разве могут возникнуть сомнения в том, что люди, добившиеся высших в стране темпов в крупнопанельном домостроении, недостойны такой чести! Да, они, безусловно, гвардейцы труда в наши дни научно-технического прогресса!

Есть в этом, думается мне, не совсем обычном сочетании слов и понятий та общая нравственная основа, которая соединяет годы минувшие и нынешние, труд ратный и мирный, есть те глубокие связи, которые были особенно дороги нам в том юбилейном году — тридцатилетия нашей великой Победы над фашизмом.

Мне и хочется закончить воспоминанием о событии, происшедшем несколько лет назад в Подмосковье, на Пятницком шоссе, вблизи деревни Митино. Здесь молодежь Пятого строительного управления решила в честь разгрома немецко-фашистских войск под Москвой соорудить памятник, красивый и монументальный обелиск, достойный славы мертвых героев.

Было выбрано место, принадлежавшее ранее скромному сельскому кладбищу, которое осенью и зимой сорок первого года сильно разрослось и пополнилось. По сути дела, оно перестало быть сельским и перешло в более почетный и высокий ранг — братской воинской могилы. Здесь похоронили более пятисот воинов, погибших на поле боя или же умерших позже в близко расположенных госпиталях.

Строители заказали проект мемориала, стоимость которого оплатили из доходов управления. Материалы же были взяты из сэкономленного фонда, механизмы и рабочие руки были, естественно, свои, бесплатные. Люди трудились в Митине на общественных началах, в часы после смены или же в выходные дни.

На добровольной этой стройке в разное время поработали все бригады и монтажники, штукатуры и бетонщики, сантехники и герметчики, сотрудники аппарата управления. Что же касается членов партийного и комсомольского бюро, то они познакомились по книгам, по архивам с историей боев на этих северо-западных подступах к столице, с героической обороной на рубежах, подходивших в ноябре сорок первого к самым окраинам деревни Митино.

Надо же было точно знать, кто покоится на братском кладбище, чьи выверенные фамилии можно нанести на белую мраморную плиту в центре основания обелиска.

Одним словом, усилий было потрачено немало. Это было благородное, душевно окрыляющее и большое патриотическое дело, и оно несло награду в самом себе, в полноте нравственного удовлетворения, в светлой грусти, в особом сердечном трепете, который охватывал всякого сознающего свою сопричастность к возвеличиванию памяти погибших.

Вечная слава тем, кто остался лежать в русских полях под Москвой, чтобы по этой земле могли свободно ходить ныне здравствующие и те, кто будет жить счастливо в грядущих поколениях!

Был день Девятого мая, праздничный День Победы!

Небо очистилось от туч, светило жаркое солнце. К полудню оно припекало уже вовсю. Приехавшие сюда строители из Москвы, солдаты и офицеры из расположенной неподалеку воинской части, пришедшие с барабаном и красным знаменем пионеры — все выстроились около монумента. Все чаще играл марши военной оркестр, и в сверкающих на солнце трубах отражались и небо, и лес, и дорога, и люди, и сам памятник.

Архитекторы-комсомольцы одной из мастерских Моспроекта, которой был заказан памятник, остановились на мысли выразить скорбь и память о погибших в виде огромной железобетонной розы, поднявшейся в небо над плитами братской могилы.

Бетонная роза! Ее четыре высоких лепестка сходились широкой частью в основании памятника. Острия же лепестков образовывали как бы зев гигантского цветка, открывающегося навстречу небу и солнцу.

В общем облике этого изваяния ощущалась монументальная строгость и та пронизывающая все сооружение, суровая и вместе с тем одухотворенная простота, которая была достойна славы и подвига героев.

Митинг открыл начальник управления Герман Ламочкин кратким, взволнованным словом:

— Товарищи, не только мы, еще и теперь сравнительно молодые люди, но и сами непосредственные участники тех далеких событий не могли тогда составить себе полное представление об историческом значении того, что наши воины совершили под Москвой. А совершили они величайшее дело. В сорок первом победа под Москвой ободрила народы всей Европы, порабощенные фашизмом, вселила в них веру в возможную победу.

Не «генерал Зима» и не морозы, не замерзшие дороги, не отсутствие у противника теплой одежды, не какие-либо тактические промахи и ошибки закрыли гитлеровцам дорогу к Москве. Нет, это сделали наши с вами отцы, старшие братья и сестры, это сделал наш героический народ!

Мы сами, товарищи, свидетели того, — продолжал Ламочкин, — как быстро было все разрушенное восстановлено в Москве и в Подмосковье. Да и кто лучше нас может буквально каждый день наблюдать за тем, как растет столица! И очень это хорошо, это просто здорово и замечательно, что памятник защитникам Москвы вот на этих рубежах поставили своими руками именно мы, строители, созидатели нашей столицы, сегодняшней и завтрашней!

Пока выступал Ламочкин, потом другие ораторы, все собравшиеся — а тут находились Копелев, Суровцев, Масленников, Легчилин, Павлюк, Дворецкий, строители изо всех бригад управления — могли прочитать высеченные резцом по камню белой плиты, смонтированной в основании монумента, стихи, маленький стихотворный реквием, обращенный к павшим героям:

На торжественном митинге у памятника было зачитано потом Обращение молодых строителей. Оно называлось «К молодежи 2000 года». Замурованное в памятник, обращение должно дойти до потомков.

Это была торжественная «клятва маленького отряда рабочей Москвы», как было сказано в письме, рассказ молодежи нового тысячелетия о том, что строители смогли и успели сделать в жизни, рапорт о сегодняшних рабочих буднях.

Как-то вспоминая об этом дне, глубоко впечатлившем всех, Копелев, Суровцев, Масленников, в разное время и по разным поводам, но все высказали ту мысль, что лет через тридцать цифры, которые записаны в Обращении, типы зданий, темпы монтажа — все это, конечно, никого уже не удивит. Техника строительства гигантски шагнет вперед, сказочно изменится. В самой же Москве к тому времени многое из того, что строится сейчас, уже не будет существовать вовсе.

Все это, наверное, так и будет. Стремительно движение вперед нашей коммунистической цивилизации! Москва станет первым в мире коммунистическим городом.

И все же! Разве сможет кто-либо или что-либо через тридцать, через пятьдесят лет хоть в малой степени умалить значение, героизм, красоту сегодняшних деяний строителей?

И какими бы прекрасными ни выглядели города в 2000 году, какими бы ни стали сами наши потомки, все же они будут плоть от плоти, кровь от крови тех, кто живет и работает сегодня.

Только с таким глубоким убеждением, веря в это всем сознанием, всем сердцем, и можно работать так самоотверженно, эффективно и, я бы сказал, по-рабочему талантливо, как это делают Копелев, Суровцев, Большаков, Чеховский, Максимов, Климова и многие их товарищи — строители Москвы.