Восковые куклы

К полудню подул ветер. Песчаная туча, поднявшаяся с площадки новостройки, накрыла двух мальчиков-велосипедистов. Они стояли, схватившись за воротники курток, и прятали головы в плечи.

— Ты до этого ездила автостопом? — Беза сидел под деревом и жевал травинку. Левой рукой он медленно сгребал в сторону смятые пивные пробки и пластиковые палочки для кофе.

— Да, с Джуди. Мы жили с ней в одной комнате, когда отец отправил меня в Англию. Путь от Йорка до Ливерпуля преодолевали с таким чувством, будто совершаем главное в своей жизни путешествие. Впрочем, прямо как сейчас.

— А колледж тот, что на футболке?

Я кивнула.

— Мне хотелось побывать в музее «Битлз», — с воодушевлением продолжала я свой рассказ, — а экскурсия в Ливерпуль в программу не входила. И Джуди уговорила меня отправиться на попутках, через Лидс. Мы долго планировали, пока наконец в один прекрасный день…

— Подожди, ты сначала о Йорке расскажи.

— Йорк, что Йорк? Узкие улочки, запруженные людьми, всюду башенки, шпили, кадила с незабудками у каждой двери, знаешь, как возле входа в Британское посольство. А пройдешь два шага — витрина с огромными, в половину человеческого роста тушами гусей, индеек этих. Ужасные желтые туши… вечное рождество.

Последовала пауза.

— А колледж? Как ты собираешься тысячу километров проехать, молча?

— Ну, там комната на двоих, сводчатые коридоры такие, студенческая столовая… своя радиостанция. Олдокс Хаксли, короче. В конце концов, нас забрали с полицией недалеко от Лидса, в воскресенье утром. Джуди бы, конечно, не хватились… После этого она два дня дулась на меня, потому что шум подняли именно из-за моего исчезновения. Как в обычном учебном заведении — вычитали мораль и зачем-то отправили к студенческим докторам.

— И?

— Колледж у нас был строгого режима, как ты понимаешь. Беседу проводил доктор. С докторшей…

Беседу проводил доктор Мартин Эшли, небритый мужлан с кривой челюстью, песьими глазами и сморщенным, но по-докторски высоким лбом и добренькая жизнерадостная докторша Ольга Калисуер, ответственная за планирование семьи и астму.

— …Набоков, короче.

— И все? Олдокс Хаксли, короче, Набоков, короче, и все? А о чем ты будешь говорить с водителем пять часов в дороге? Или восемь?

— Больше не хочется рассказывать.

Я закрыла глаза и начала вспоминать, как все было.

Итак, ближайшим субботним утром мы отправились в путешествие. Мы зашли в кафе, которое было расположено у городской стены, вьющейся по небольшим пригоркам. Сначала я не могла сообразить, зачем Джуди ведет меня в этот угрюмый дом, стены которого были частично сложены из огромных камней, а частично — из красного кирпича. Сдвоенные полуциркульные окна таили в глубине зеленый свет.

Она завела меня во внутренний дворик. Резко очерченный квадрат дорожки ограничивал квадрат внутренний, центральный, который представлял собой клумбу голубых маков — удивительных растрепанных маков с голубыми лепестками. Каменная арка, также отгороженная решеткой, оказалась входом в небольшое полуподвальное кафе. Окно, возле которого мы заняли столик, выходило на улицу, к освещенному солнцем ряду тисовых деревьев, от которых город, по словам Джуди, взял свое первое название, и к череде автомобилей, владельцы которых имели привычку здесь завтракать.

В этом и состояло объяснение той причины, по которой Джуди привела меня сюда: кафе «Девятый легион» служило местом, куда обычно заезжали перекусить торговые агенты, по делам вынужденные часто проезжать через Йорк. За несколько лет они успевали составить друг другу знакомство и, подсаживаясь за какой-нибудь столик, заводили бесконечные разговоры. Имея все это в виду, студенты, решившие предпринять путешествие из Йорка, вместо того, чтобы выходить на трассу в нужном направлении, просто-напросто заходили в «Девятый легион» и, выпивая кофе, чашку за чашкой, выкуривая сигарету за сигаретой, дожидались, наконец, интересного собеседника, следующего в нужном направлении, и уезжали с ним.

Откуда Джуди узнала, что молодой человек, оказавшийся с нами за одним столиком, водитель, и что он остановился здесь по пути куда-то, для меня до сих пор остается загадкой. Она прямо и достаточно резко, без всякого приветствия, спросила его:

— Вы, часом, не в Лидс направляетесь, молодой человек?

— В Лидс? — переспросил молодой человек, прервав свою трапезу (он завтракал жаренными свиными пупками в бобовых стручках — чудное блюдо).

— Именно, — подтвердила Джуди наше намерение и, получив отрицательный ответ, заговорщицки наклонилась к собеседнику, — не знаете, кто из них направляется в Лидс?

Нужно сказать, что мы могли отправиться в Ливерпуль и минуя Лидс, однако Джуди настояла на том, чтобы мы там все-таки побывали, потому что там «пропасть сколько всего интересного», а главное, можно заехать в кампус к ее знакомым студентам, тем, которые постарше, и они с радостью подарят нам пару бутылочек джина. Как оказалось позже, речь шла всего лишь о маленьких порционных бутылочках джина, однако Джуди все задуманное казалось такой же немыслимой авантюрой, как и наше путешествие. Она мечтала уехать волонтером в Мозамбик, и потому считала, что ей крайне необходим опыт подобных путешествий, поэтому, будучи девушкой хрупкой и впечатлительной, проделывала это сознательно и скрепя сердце. Точно так же, по ее словам, как переносила и первое серьезное любовное приключение. Такова уж природа англичанок.

Собеседник указал на почтенного старого господина, который потрошил цыпленка, высоко обнажая отменные белые зубы.

— Этот господин возвращается в Лидс. Он живет в Лидсе. Однако, — поторопился заметить он, осадив Джуди в ее стремительном порыве, — не советую с ним ехать. Удивительный зануда. И от него всегда пахнет луковой подливкой. Он предпочитает луковую подливку ко всему, даже к пудингу.

Щепетильный молодой человек, не терпящий дурного лукового запаха, закончил, наконец, доедать свои свиные пупки и, потянувшись за чашкой с горячим чаем, как бы нехотя, растягивая слова, проговорил:

— А зачем, девушки, вам ехать в этот чертов Лидс? В Лидс вы всегда успеете, тем более что лучше оказаться там ближе к вечеру, поверьте мне. Едем со мной!

— И куда же вы направляетесь, позвольте вас спросить? — заговорила Джуди с таким видом, что любое название, какое бы ни произнес молодой водитель, вызвало бы самые нелестные ее замечания. Ей казалось такой наглостью, что он зовет их с собой и не ожидает отказа, будто направляется прямиком в рай.

— В Эдем, — ответил молодой человек и поперхнулся чаем, — в Эдемский лагерь. Везу туда восковую Веру Линн, в рефрижераторе. Видите ли, я работаю в лагере и часто мне приходится ездить в Ливерпуль, в мастерскую, где эти восковые фигуры изготовляют… А старая Вера Линн совсем истрепалась, и нос у нее будто ввалился, — он тяжко вздохнул и снова глотнул чай.

Не прошло и четверти часа, как мы ехали в Эдемский лагерь. Английские дороги не сравнить с русскими, поэтому описывать их скучно: все кажется игрушечным и крохотным, как детская железная дорога. Достаточно перелистать иллюстрированный директорий придорожных гостиниц — и все уже понятно. Ни капли жизни не добавится к этим видам, окажись ты на дороге. Впрочем, это замечание вполне русского человека, которому гостиница кажется безжизненной до тех пор, пока он не увидит свинью, извалявшуюся в грязной луже у ворот и обтирающую бока о гостиничные стены.

Итак, проехав от Йорка восемнадцать миль в сторону, противоположную изначально выбранному нами направлению (а именно, по А 64, а после по А 169), мы свернули влево и подъехали к тем шести акрам земли, отгороженным от мира высоким сетчатым забором, которые зовутся на Йоркщине Эдемом.

Джуди читала вслух путеводитель: «Эдем представляет собой лагерь для военнопленных, в котором содержались немецкие и итальянские узники, по шестьдесят четыре человека в бараке…»

— Когда нас будет шестьдесят четыре… — попыталась сострить я, но, видно, неудачно, потому что Джуди молча осадила меня взглядом (еще бы, посягнуть на святыню!) и продолжала: «Всего бараков тридцать два, из которых три — подростковые», значит, — и Джуди, со свойственной всем англичанам страстью к порядку, взялась подсчитывать, сколько одновременно узников можно было содержать в Эдеме.

В скором времени мы сидели на площадке сторожевой вышки и обозревали окрестности в ожидании нашего водителя, который отправился сопровождать вышеупомянутую Веру Линн в соответствующий барак. Внизу, на усыпанной опилками стоянке военной техники, маялись утомленные солнцем школьники. Одни находили себе тень под крыльями самолетов, другие удобно устроились у ракетной установки. Казалось, вся эта рухлядь интересовала их только в качестве щита от солнца.

Бесконечные желтые поля, уходящие вдаль за горизонт, и гнусные крыши бессчетных бараков навевали мысль о никчемности этой затеи. Становилось откровенно скучно, когда, наконец, из-за угла девятнадцатого барака показался наш лучезарный провожатый. Он ловко взобрался к нам наверх и, опершись на огромный прожектор, принял восхитительную позу доброго сказочника. Он открыл было рот, собираясь сказать что-то торжественное.

— …А впрочем, для начала покурим.

И мы покурили. Молодой человек услужливо предоставлял нам возможность ловить струи дыма, выдуваемые им через горящий конец самокрутки, осторожно помещенный в его рот. После он затягивался сам, после снова раздавал дым… В общем, все как всегда.

Стараясь избегать взглядов встречных, мы медленно шли по дорожке между рядами бараков. Ветки робиний, как черные молнии, застыли в зеленой листве; казалось, молнии эти вспыхивали под моим взглядом, а свет стал ослепительно хрустальным, и от этого болели глаза. В каком-то бараке взвизгивала пила, и от этого становилось жутко неприятно, как будто прежде я не замечала ее визга. Но больше ничего интересного не происходило, и мне нетрудно было заключить, что сие душеспасительное средство было средством не сильным и являлось не более чем баловством для подростков.

Мы прошли вдоль невысокого дощатого забора, отгораживающего пространство между первым и вторым бараками на манер левады на ипподромной конюшне. Высокие двери барака были открыты настежь, за ними, однако, находилась другая дверь, поменьше, из-под которой резал в полутьму «вестибюля» яркий желтый свет. Там, за дверью, звучал незнакомый мне регтайм, который, как оказалось после, повторялся через каждые три минуты. Было накурено и душно: казалось, запах дешевого табака смешался с запахом перегара и мыла.

— Мы установили курительную машину в каждом экспозиционном зале, — пояснил Эрик (а именно так звали нашего экскурсовода), и многозначительно подмигнул Джуди, — чтобы запахи помогали воссоздать атмосферу прошлого.

Голос его стал очень мягким и звучал откуда-то из-за моего затылка. Я постепенно перестала различать его среди других звуков, как иногда перестаешь различать журчание воды.

На двери висела медная табличка, как будто это была чья-то квартира. И действительно, открыв дверь и переступив порог, я увидела девочку с двумя густыми черными косами. Девочка стояла у жестяной ванны, завернутая в полотенце, и, казалось, мерзла. В ванне белела вода, и похоже было, что девочка только-только из нее вышла.

От ощущения пронзительной натуральности этой сцены меня охватил жуткий страх. И в то же время (я хотела поздороваться с этой девочкой) я не могла даже поздороваться с ней, настолько была вне представившейся мне реальности. Я оказалась именно той персептивной сущностью, присутствие которой сама всегда воспринимала враждебно. Как странно иногда бывает ощущать себя живым мертвецом среди разыгрывающихся событий.

Регтайм прозвучал уже несколько раз, пока я оглядывала комнату, совершенно при этом позабыв о своих спутниках, которые куда-то исчезли.

Кроме девочки в комнате находился ее отец, внимательно прислушивавшийся к звукам радиоприемника — большого коричневого ящика, помещавшегося на зеленой скатерти стола. Зеленой тканью были покрыты также подлокотники кресел и обиты панели стен, над которыми, за пыльными стеклами, мерцали подслеповатые акварели. Отец девочки одет был весьма опрятно, его коричневый жилет был несколько потерт, однако потертость эта выдавала в нем скорее человека трудолюбивого и бережливого, нежели бедного. Козырек серой кепки, оттеняя лоб и глаза, придавал его лицу еще более настороженное выражение:

— Успокой его! Кажется, они собираются сообщить что-то важное…

Женщина, к которой обращался отец, сидела у стола за швейной машинкой, чуть ссутулив спину и тоже обратив все внимание свое к коричневому ящику. На столе возле женщины стояла карбидная лампа, но свет исходил не от нее, а от светильника, вмонтированного в стену.

— И на ночь не забудь дать ему укропной воды.

— Я пыталась дать ему уголь… — ответила ему женщина осипшим голосом.

— Уголь не помогает! И успокой его сейчас же!

Тут только я заметила, что в дальнем углу, за корзиной с бельем, стояла детская кроватка, и в ней лежал младенец. Рот младенца был черный от угля. Как только я заметила его, младенец закричал. Женщина, сидевшая у стола, не шевелилась, только, казалось, сильнее укуталась в свою вязаную кофту и наклонилась к радиоприемнику.

Отпустило на время. Ничего удивительного в этом нет, стала думать я. Именно такая история произошла когда-то с Конрадом Лоренцем и его гусями. А может, он просто сошел с ума, ночуя в витебских болотах в сорок четвертом?

Впрочем, мне хотелось понять, что же все-таки случилось. Ясно, что фигуры не говорили — оставим эту мистику раз навсегда. Увидев определенный расклад, я включила в голове диалог, когда-то записанный в аналогичной ситуации. Но почему я не помню, откуда он взялся? И почему диалог не происходил просто у меня в голове? Почему создавалось полное впечатление того, что разговаривали они? Или я все-таки наделяла их этим диалогом, и он все-таки происходил между ними?

В комнате воцарилось молчание, и только какой-то неясный гул проникал сюда снаружи. Откуда мне пришло в голову, что сейчас должны объявить войну? Наверное, краем глаза я заметила надпись на медной табличке, что сейчас 1939 год и что в этом бараке представлена сцена объявления войны. Но я даже не отважусь воспроизвести то смятение, которое охватило меня тогда при этой догадке. Потому и замолчали восковые куклы. Все мое сознательное существо протестовало против следующей секунды. Время остановилось. Войну так и не объявили. Куклы так и останутся в счастливом неведении, и бесконечно будет повторяться тот невразумительный диалог, как регтайм, который повторился, казалось, двадцать раз, пока я была там.

Я встряхнулась от оцепенения. И все-таки что-то еще продолжало беспокоить меня: ощущение того, что из-за двери кто-то наблюдает за мной. Резко повернувшись, я ударила в дверь плечом и почти вывалилась обратно в коридор. Никого не было. Только яркий дневной свет из открытых ворот барака заставил меня зажмуриться.

Он наблюдал за мной из угла коридора — восковое чучело, брошенное туда вместе с другой рухлядью, он все-таки был и человеком. Обросшее жесткой щетиной лицо контрастировало с живым заинтересованным взглядом голубых глаз. Он по-доброму улыбался, офицер лет сорока, и будто хотел сказать что-то нежное и одновременно грубое. Борта его шинели были отвернуты, воротник поднят, а подбородок утопал в горловине вязаного свитера. На шинели были желтые буквы, обозначавшие статус военнопленного.

— Вот так, детка! — сказал он мне.

«Вторая волна накрыла», — подумала я.

Вполне уже осознавая, что воображаю все эти слова, я отвернулась от чучела и вышла из барака. Чего-то недоставало этому офицеру. А, да бог с ним!

Немного погодя я отрезвела вовсе и в поисках своих товарищей зашла наобум в один из бараков.

Внутри барака оказалась улица цвета спитого чая, усыпанная крошками кирпича. Как будто этот барак вывернули наизнанку. По тротуару, прижимаясь к стене, шла дама в пальто из плотной ткани и мягкой шляпке с опущенными волнистыми полями. Она отчаянно озиралась, и невозможно было понять, куда устремлен ее взгляд — к окну в частом переплете, отгороженному от улицы веревкой с застиранным серым бельем или к просмоленной металлической бочке, верх которой был накрыт решеткой. На решетке стоял чайник, большой и пузатый, как купол Тадж-Махала, и две большие кастрюли. Рука дамы, обтянутая кожаной перчаткой, судорожно сжимала набалдашник нелепой трости, и ничем более дама не выказывала своего беспокойства.

Я тихо проскользнула мимо нее, стараясь быть незамеченной, и перешла на четную сторону улицы, туда, где у высокого цоколя здания сидел скорчившийся подросток, абсолютно лишенный признаков пола. В полутьме его сложно было разглядеть, да я и не пыталась — меня влекло дальше по улице, на которой становилось все темнее и темнее. Появилось гадкое ощущение, что я — персонаж какой-то компьютерной игры и мной кто-то играет. Снова появилась эта персептивная сущность. Как у Босха. «Семь смертных грехов». CAVE, CAVE, DEUS VTVIT.

Улица была бесконечной и приводила меня в различные удивительные места. Я не представляла, как выбраться из всего этого на свет божий. Штаб. Стрекотание пишущих машинок и залитая светом голубая карта на столе с тенью от макета самолета. Выйдя из штаба, я попала в нутро субмарины, оттуда — в бомбоубежище, заваленное плотно набитыми мешками, в шахту, в барак и в мюзик-холл — все это слилось для меня в единый непроходимый лабиринт. Привалившись к стене у полевой кухни, я слушала, как восковой английский офицер беседует с дамой в шелковой косынке, которая вот уже, как мне кажется, целую вечность наливает ему чай. Из-под откидного козырька вагончика слышится ее мерное бормотание.

«Гитлер не станет посылать предупреждения. Так что всегда носите с собой газовую маску. Гитлер не станет посылать предупреждения…»

Я даже не заметила, в который раз читаю надпись на этом плакате, когда кто-то взял меня за плечо.

— Не можешь выбраться, детка?

Его пальцы пахли табаком и мазутом. Я даже не стала оглядываться, чтобы увидеть его восковую ухмылку и желтые буквы на шинели.

— Гитлер не станет посылать предупреждения!

Уткнувшись в землю взглядом, я сидела на скамье возле какого-то барака, все, что я могла понять — то, что тень очень короткая, значит, время около полудня.

«Не по-детски курнули, — эта единственная мысль крутилась у меня в голове. — Нет, не по-детски курнули, Гитлер не станет… Нет, Гитлер не станет… Что-о-о вы!»

Сухая земля, мелкие ромашки, как на всяком пустыре, полуденное солнце… Мне показалось, что я снова в Казахстане. И снова детство. Мальчишки гонялись друг за другом, взбивая голыми ногами песчаные буруны и звонко кричали. Один, в грязно-пурпурной майке, растянулся прямо передо мной.

Джуди нашла меня на этой скамье и сказала, что они меня обыскались, что пора обедать, а после обеда Эрик посадит нас в экскурсионный автобус, возвращающийся со школьниками в Лидс.

В длинном шестнадцатом бараке располагалась столовая для заключенных, офицерская чайная (с отдельными кабинетами, как в ресторане) и синема-бар, где можно было обедать и смотреть фильмы. На стене висела старая афиша «Шанхайского экспресса», так что нам не пришлось долго раздумывать над тем, что будем смотреть.

Я еще не совсем пришла в себя, поэтому, когда появился Эрик в одежде военнопленного и сказал: «Вот так, детка!», я только робко спросила:

— Это был ты, Эрик?

— Нет, что-о-о вы! — и ласково похлопал меня по плечам.

Взгляд его выражал уважительное сочувствие, не лишенное, впрочем, определенной доли иронии.

— Ну что, не по-детски проколбасило? — спросил он в моем воображении.

— Бывает и хуже, — ответила я ему молча.

Официантка растирала голени и подзывающе выламывалась у стойки. В баре был еще один посетитель — водитель экскурсионного автобуса. Этот пузанчик с отшлифованными ногтями сидел, уперев в подбородок газету, свернутую трубочкой, и ждал заказа. Одутловатые от пьянства щеки блестели в отсветах киноэкрана. Мы ели молча. Каждый заново переживал свои впечатления и медленно приходил в себя.

Пузанчик изредка косился в нашу сторону. Видимо, он скучал. Теперь он грел в ладонях коньяк. Наконец, он встал со своего насиженного места и подошел к нам. Эрик поощрительно улыбнулся, и пузанчик присел рядом. Он махнул официантке — та быстро перенесла его обед на наш столик. Мы продолжали молчать.

— Очевидно, мое появление нарушило ход важной беседы, — осклабился он. Теперь на его щеке крутилась тень от катушки кинопроектора.

Не придавая значения его иронии, Эрик и Джуди вяло перекидывались фразами, делая вид, что продолжают беседу. Я почувствовала, что меня накрывает третья волна, и старалась ничем себя не выдать. Конечно, теперь мне казалось, что я присутствую при разговоре трех восковых фигур. Рыжий шевиотовый костюм пузанчика лоснился так же, как его щеки, особенно когда он ерзал в каком-то нетерпении. Я почувствовала, что ерзанье его направленно не к одной из нас, а целиком посвящено нашему смазливому Эрику.

«И этот тоже», — подумала я.

Он откликнулся на импульс, продолжая и дальше озвучивать поток моих мыслей.

— Нет, против женщин я ничего не имею. Женщин я, можно сказать, люблю, до определенной степени, конечно. Женщина — существо демоническое! Ее можно загнать, как лису в поле… Или в норе… Или она тебя загоняет, — он засмеялся своей шутке. — Нет, у нас все четко и определенно…

Мне больше не хотелось слушать весь этот бред. Тем временем толстый за локоть отвел Эрика в сторону и что-то шептал. До меня доносились только увертки Эрика:

— Как мо-о-жно, вы, как истинный солдат вермахта, не должны…

Они здесь все сумасшедшие, эти восковые куклы. Просто восковые куклы! Просто колода карт! Надо сматываться из этого Эдема. В голове стучало. Меня отпускало окончательно.

День клонился к вечеру. Небо заволокло тучами, и школьники быстро попрыгали в автобус. Пошел дождь. Через минуту двухэтажный автобус с желтым треугольником на борту уже мчал нас под мелким противным дождем в сторону Лидса. Второй этаж был открытый, устроенный как платформа с невысоким бортиком. И мы были там только вдвоем. Нам было безразлично все. Как ватные манекены мы болтались, обнявшись, под мерзким дождем. И капли стучали по мокрым скамейкам. В Лидсе я ничего не помню. Вечером нас подбросили всего на несколько миль от города, до поворота, и мы остановились ночевать в В&В, а утром нас нашла полиция.

Я открыла глаза. Мальчики-велосипедисты давно уже исчезли за поворотом.

— Знаешь, с тех пор мне все кажутся просто восковыми куклами. И ты тоже. Просто озвучиваешь то, что уже существует в моей голове.

— Что? — Беза словно бы очнулся от оцепенения.

— Ну, как иголка, которая ползет по виниловой пластинке. И все.

— Понятно. Значит, так, — он сделал серьезное лицо и пальцами протер морщинки вокруг рта. — С драйверами я буду общаться, ты лучше ничего не говори. Ладно?

Беза улыбнулся, а я продолжала молчать. Ветер стих. Солнце выглянуло из-за туч и осветило асфальт.

— Эй, — тормошил он меня, — эй!

И улыбался мне из страны восковых кукол.