Воспитание мальчиков

Прогнозы отменяются

Не только родные, но и друзья были убеждены, что Никита женится рано, а Митя, с его непростым характером, найдет спутницу жизни не скоро. Характер был, действительно, труднопереносимый. Упрямству и упорству Мити мог бы позавидовать любой диктатор.

Бабушка Алиса, мать мужа, просила меня:

– Скажи Мите, чтобы помылся и переоделся, мы ведь в гости идем.

– Почему сами-то не скажете?

– Ой, не послушает. Знаешь, Наташа, я его иногда просто боюсь.

Если маму и папу Митя часто ставил в тупик, ловил в капкан наших собственных прежних утверждений, то с бабушкой Алисой и подавно справлялся. Мог, например, начать разводить антимонии про то, что если человеку хочется идти в гости в грязных шортах и с чумазыми коленками, то почему ему запрещают? И вообще, для кого он должен переодеваться, разве чужие люди важнее родных? Хотя на самом деле просто не любил все процедуры, связанные с нарядами.

Моя мама, бабушка Саша, часто сокрушалась:

– Мите будет очень трудно жить. С его-то характером. Не то что Никите.

Никита всегда умел пойти на уступки, прикинуться покорным, легко выйти из конфликта. Оставаясь внутренне при своих убеждениях.

И вот сейчас, когда Никите тридцать два, Мите двадцать восемь, я отчетливо вижу, что Мите живется легче и спокойнее. Его демоны растворились в атмосфере, а Никитины засели глубоко.

Митя женился в двадцать два года, а Никита нашел свою единственную, когда ему было под тридцать.

Далее я хочу высказать мысль, возможно, самую важную в этой книге. Никому не дано по детским поступкам определить, каким человек станет в будущем. На детях нельзя ставить штампы, прогнозировать их характеры. В определенном смысле это даже преступно.

Перед моими глазами прошло очень много детей. Я наблюдала взросление моих сверстников и детей приятелей, друзей. Находясь в веселой компании, я могла покинуть взрослых, уйти в комнату к двухлетнему ребенку и обучать его геометрическим фигурам или цветам радуги. Мне процесс обучения, постижения малышом реальности был интереснее, чем высокоинтеллектуальная беседа на кухне. Я люблю детей, как любят музыку – за особое душевное состояние. Дети дарят очищение сознания от лишних напластований – от накруток завиральных идей и тревог. Детский смех промывает мозги так, как и не снилось никакому психотерапевту. Детские слезы настолько умилительны, что и собственные уже кажутся нелепыми. Практически всю сознательную жизнь я окружена детьми, поэтому могу говорить со знанием дела. Среди моих знакомых не было родителей-алкоголиков, или уголовников, или прочих лишенных родительских прав. Небогатая российская интеллигенция – наш круг общения. И мы грешили тем, что приписывали детям будущее, наблюдая их поведение. Жизнь перечеркнула многие прогнозы. Некоторые оптимистические – печально перечеркнула.

Не тревожа раны моих друзей и знакомых, в качестве примера я приведу историю от профессионала, от детского психолога, чьи статьи я редактировала для популярных изданий.

Есть семья, вполне благополучная, у мамы и папы двое сыновей, старшему четыре года, младшему два. К психологу привели старшенького, потому что сладу с ним нет, потому что юлой вертится, на месте не сидит, глаз да глаз нужен, а чуть мамин глаз в сторону – он потоп в ванной устроил или телевизор «для починки» раскурочил, или… или. Что ни день, то сплошные «или». Какой-то бешеный мальчик, ненормальный – намекают бабушки. Надо его докторам показать.

Обследование происходило в маленькой университетской аудитории: комната двадцать квадратных метров – доска, преподавательский стол, два ряда по три штуки студенческих парт. В те времена хорошие детские психологи не имели оборудованных кабине тов, а зарабатывали тем, что учили в государственных вузах себе подобных бессребреников и консультировали за малую плату по знакомству приведенных детей.

Двухлетнему младшему дали игрушки, он устроился между преподавательским столом и подоконником на относительно чистом полу. Психолог, предварительно побеседовав с мамой, интервьюировала и тестировала четырехлетнего буйного старшенького. Дело это не быстрое. Она ему – такие-сякие вопросы, про как засыпаешь, что любишь, что не любишь. Потом листы с рисунками, которые надо дорисовать. Старшенькому периодически становилось скучно, и он пытался отлынивать. Но тетя, к которой его привели, ловко ввертывала какую-то штуку, подначивала смешным вопросом, раззадоривала, и в итоге он выполнил все, что хотела тетя, даже не поняв, почему подчинился. Ему в голову не могло прийти, что его каракули – объект пристального изучения.

– Заключительный диагноз – через три недели, – сказала маме психолог, – когда обработаем тесты. Но уже сейчас, предварительно, могу вам сказать, что страхи ваши преувеличены. Кто у меня вызывает настоящую тревогу, так это ваш младший сын.

Они посмотрели на мальчика, который водил машинки туда-сюда под окном.

– А что с ним? – удивилась мама. – Он у нас такой спокойный, ласковый, не то что старший.

– Это и настораживает, – нахмурилась психолог.

Она понимала: психически здоровый двухлетний ребенок не может катать машинки почти три часа подряд.

Итог этой истории: у младшего сына обнаружилась олигофрения, с которой долго и безуспешно бились. А из старшего буйного вырос замечательный человек, который всю жизнь опекал умственно отсталого брата.

Примеров тому, как из идеальных детей вырастают нравственно незрелые личности, немало. Но еще больше примеров: из буянов и непосед получаются активные, целеустремленные человеки. Далеко ходить не надо – мои собственные дети, которые не раз шокировали окружающих своим поведением, а у меня вызывали отчаяние: что вырастет из этих хулиганов?

Никита с младенчества проявлял блатные наклонности. Он рано начал говорить, то есть произносить слоги. Ему было восемь месяцев, когда при очередном осмотре врач записала в медицинской карточке: «Произносит отдельные слоги». Из невинного лопотанья: ба-на-ва-па – к десяти месяцам осталось почему-то вульгарное «бля» и «ху», которые он твердил постоянно. Стыдно было с ним на люди выйти. Окружающих шокировало, что малыш, сидящий у мамы на руках, матерится как сапожник. Когда Никита научился говорить словами, складывать их в предложения, ситуация нисколько не улучшилась. Непостижимым образом своим детским умишком он вылавливал в человеческой речи выражения, отличные от нейтрального смысла. Замечу, что в нашей семье даже «черт подери!» не употреблялось, а самым крепким выражением было «холера!», которое использовала бабушка Саша, когда рушилась полка со всей посудой и у нас не оставалось ни одной тарелки или чашки. Но ведь была уличная речь и проклятый телевизор.

Смотрим фильм. Партизана расстреливают фашисты.

– Стреляй, падла! – рвет на груди рубаху партизан.

– Мама, что такое падла? – тут же спрашивает Никита.

– Не обращай внимания, – отмахиваюсь, чтобы ребенок не концентрировал внимания. – Смотри, сейчас наши на фрицев нападут.

Не тут-то было. Никита сползает со стульчика и шмыгает из комнаты. Я ловлю его в тот момент, когда он уже постучал соседке по питерской коммунальной квартире в дверь, старушка на пороге.

– Марья Геворгивна, ты падла? – блестя глазками, спрашивает Никита.

К счастью, восьмидесятилетняя соседка была туга на ухо.

– Да, маленький, – отвечает она, – заходи, я тебе конфетку дам.

В овощном магазине. Дедок с трясущимися руками хотел переложить лук в матерчатую авоську, но рассыпал.

– Вот старый дурак! – громко заявляет Никита.

И хотя мой сын ползает по полу, собирая головки лука, складывает их дедушке в авоську, я удостаиваюсь осуждающих взглядов продавцов и покупателей.

В какой-то момент ростки бандитско-блатных наклонностей Никиты довели меня до слез. Ему двадцать раз было говорено, что его книги – это его книги, а наши со стеллажей трогать нельзя. Ушла на кухню, где готовила еду, возвращаюсь. Никита вытащил запретные книги, раскрыл их, выстроил дорожку и ходит по страницам бесценных сочинений Чехова. С интересом скосился на маму: как я буду реагировать. Не ожидал, что я рухну на стул и заплачу. Ведь еще от вчерашнего не отошла.

Вчера произошло следующее. Собираемся на прогулку. Зима, мороз, ребенка надо одеть быстро, чтобы не взопрел, а одна галошка на валеночек никак не находится.

– В болсе, в болсе, – твердит Никита, сидя на полке с обувью и болтая ногами.

«В борще», – с ужасом перевожу я с детского. Мария Ивановна, другая соседка по коммуналке, сегодня варила борщ. До сих пор испытываю перед ней, давно покойной, вину. Не призналась в поруганности блюда. Галошку Никитину я из борща выловила, под краном отмыла, натянула сыну на валенок и бегом на улицу. В Адмиралтейском скверике Никиту схватила за грудки и трясу:

– Как ты мог? Зачем ты галоши соседям в кастрюли кидаешь?

Никита поднимает руки вверх и выскальзывает из шубки, как сосиска из оболочки. Замерзнет. Надо быстро расстегнуть пуговицы на шубке, надеть на сына, укутать. Чтобы он и второй раз, и третий проделал тот же фортель. Ему весело, и мне никак не удается втолковать своему ребенку, что проказы бывают милыми, а бывают и недопустимыми. Никита смеется, а мне хочется схватить его и запустить в сугроб.

И вот теперь Никита нахально ходит по моему любимому Чехову. Дети часто провоцируют взрослых, ожидая той или иной реакции. Я сама была такой. И реакция парадоксальная, непредвиденная, неожидаемая их выбивает из колеи. Мама должна была накричать, поставить в угол, но плакать?

– Мамочка? – подходит и обнимает мои коленки. – Почему ты плачешь?

– Потому что тебя посадят в тюрьму.

– Когда?

– Когда ты вырастешь.

– Как вырасту, сразу посадят?

– Нет, сначала ты совершишь несколько преступлений.

– А если не совершу?

– Тогда не посадят.

– А если я книжки на место уберу, ты не будешь плакать?

Было бы слишком смело предположить, что этот разговор имел судьбоносный эффект. В последующем у нас с Никитой были еще и разрисованные стены подъезда, и сожженные кнопки в лифте, и группа «Белый голубь», которую он сколачивал из соседских мальчишек, каждому вручив печать, вырезанную из ластика, насмерть перепугав родителей мальчиков. Они к нам приходили и шепотом докладывали, что в доме завелся какой-то уголовник, он собирает банду, совращая наших детей. Мы натурально таращились в испуге, зная, что «уголовник» – это наш старшенький.

Ныне Никита юрист и законник, каких поискать. Буква Закона для него последняя инстанция. Любые наши споры натыкаются на железобетонность Никиты: когда изменится Закон, тогда и поговорим. А пока мы должны жить по правилам, на то они и прописаны. Иначе – бардак.

Про сжигание кнопок в лифте я хочу рассказать отдельно.

Пять лет прожив на съемных квартирах в Москве после переезда из Ленинграда, мы, наконец, в 1986 году получили собственную. Типовую, трехкомнатную, в Орехове-Борисове, там, «где кончается география», как говорили наши друзья, приезжая к нам в гости. За три года наш новый дом (точнее – подъезд, вестибюль, лестницы) превратился в гетто. Грязь, вонь, незакрывающиеся двери с хлопающими фанерами вместо стекол, лифты, напоминающие кабинки общественного туалета, – словом, весь набор разрухи конца восьмидесятых. Кстати, не только я, но и мои подруги, жившие в других районах Москвы, периодически не выдерживали, брали швабры, ведра, тряпки и мыли подъезды. Хватало на пару дней, а потом вандалы с удвоенной силой пакостили. Груды окурков и шелухи семечек подсолнечника становились еще больше, пустых бутылок прибавлялось, и собаку нельзя было вывести на улицу без того, чтобы она на лестнице не вляпалась в отходы человеческой жизнедеятельности. И каково же мне было обнаружить, что среди вандалов – мой дорогой старшенький сыночек, который поджигает кнопки в лифте.

– С тобой будет разбираться отец, пусть он тебя убивает, – процедила я и ушла в другую комнату.

По будням отец видел детей мирно спящими в кроватках, потому что уходил на работу до их пробуждения. Вечером едва успевал прочитать им книжку или рассказать очередную серию про кучевечков. По выходным Женя старался придумать сыновьям какую-нибудь игру, вроде поиска сокровищ в соседнем парке (поискам по карте, «странным образом» оказавшейся в нашем почтовом ящике).

Как-то один из наших знакомых – человек без педагогических понятий, спросил Никиту:

– У вас кто в семье главный, мама или папа?

Я мысленно чертыхнулась, но, услышав Никитин ответ, поразилась и порадовалась. У нас, оказывается, правильный расклад семейных ролей.

– Главная у нас мама, – сказал Никита, – но мама делает вид, что главный папа.

Делала я вид или не делала, однако отцовское наказание – воображаемо страшное, но без конкретики – всегда оставалось последним орудием воздействия на растущих сыновей.

До прихода Жени обстановка в семье была зловеще тревожной. Никита трудился над домашним заданием с небывалым усердием, моя мама, хмурясь, штопала носки. Я готовила ужин, в задумчивости почистила всю имеющуюся в доме картошку. Митя меня пытал: «Никиту папа быстро убьет или медленно?»

Мужской гнев, как известно, непредсказуем. Недаром мужчины веками сражались, воевали, испытывали кровожадный азарт. И у моего добрейшего мужа неизвестно что находится в глубине души. Женя говорил, что вандалам, которые гадят в подъездах, надо отрывать гениталии, чтобы не размножались. Но не станет же он отрывать это самое родному сыну? А как воздействует?

Словом, к приходу мужа я опасалась его гнева не меньше, чем Никита и бабушка. Митя не в счет, ему только интересно было. Спустить на тормозах я не могла, но и оставить без наказания Никитины антиобщественные действия было нельзя.

Я придумала. Вот как это происходило.

Женя на пороге. Я стою с потерянным лицом (далось без труда).

– Что? – спрашивает муж. – Наташа, что случилось?

– Ты только не волнуйся, но Никита сжег лифт.

Женя побледнел.

Как он мне потом рассказывал, первыми его мыслями были подсчеты: «Сколько стоит лифт? Прорву денег. Где мы их возьмем?»

– Совсем сжег? – хрипло спросил Женя.

– Не совсем, только кнопки.

Женя облегченно вздыхает, и я понимаю, что переборщила с предупреждающими действиями. Теперь никакого наказания вообще может не быть, кроме безобидных нравоучений, которые Никите как горох об стенку. Женя отчаянно голоден, обедать он не успевает, мечтает об ужине. И все воспитание насмарку?

– Где этот поджигатель? – рявкает Женя почти весело.

Никита на полусогнутых выползает в прихожую. Позади маячат взволнованная бабушка и любопытствующий Митя.

– Знаешь, что я с тобой сделаю? – спрашивает отец.

Подозреваю, сам еще не знает, что сделает, лишь осмысливает. Но у меня готов план.

– Никита знает, – вступаю я, – что сейчас мы пойдем в диспетчерскую нашего района и честно признаемся, что наш сын – вредитель и хулиган.

«А ужин? – читаю я в глазах мужа. – Тащиться по темноте бог знает куда, не понятно за чем».

«Потерпи, – также взглядом отвечаю я. – Что важнее: твой прием пищи или бандитские наклонности сына?»

– Никита, одевайся! – командую я, снимая с вешалки свою куртку и переобуваясь.

По дороге в диспетчерскую голодный отец прочитал сыну злую нотацию, мораль которой: тот, кто сегодня кнопки в лифте поджигает, завтра страну под откос пустит. Ты, Никита, вредитель или защитник Родины, которая и наш город, и улица, и подъезд, и лифт? Насчет родины – подъезда и лифта – муж явно переборщил. Натощак Женя читает сыновьям морали гораздо пафоснее, чем на сытый желудок.

Диспетчер за пультом, к которой мы прорвались, путано объясняя через переговорное устройство в железной двери причину визита, была немолодой и полноватой, со следами усталости на лице, отличающими измотанных российских женщин, которым до смерти надоели горящие избы и кони на скаку. Но, кроме нас – дур, тушить пожары и лошадей привязывать некому.

– На что жалуетесь? – точно доктор спросила диспетчер.

Не могла же я сказать: «На сына жалуемся»?

– Дело в том, – начала я, – что Никита, вот он перед вами… Никита, подними голову и смотри тете в глаза. Никита сегодня поджигал кнопки в лифте. По адресу Ореховый бульвар, дом шестьдесят три, подъезды первый и второй.

– Никита наш сын, – уточнил Женя, чтобы диспетчер не подумала, будто мы схватили постороннего хулигана.

– Во даете! – удивилась диспетчер. – Чего только здесь не насмотришься, но чтоб родного ребенка приводили!

Ее удивление портило трагизм случившегося.

Первым нашелся Женя:

– Мы готовы нести ответственность, моральную и материальную, последняя, что очевидно, представляет собой штраф, который, вероятно, превысит стоимость велосипеда, который был обещан Никите.

Слишком витиевато говорил. Диспетчер не уловила сути.

– Первый раз вижу таких родителей, – сказала она. – Кругом беспредел, и хоть бы кто-нибудь рыпнулся. Остались-таки еще сознательные. Ладно, есть у нас фонд на починку лифтов, оформлю заявку, какой, говорите, адрес?

Мы с Женей как по команде сделали шаг назад, чтобы Никита не видел наших лиц, и принялись же стами и мимикой объяснять диспетчеру: требуется припугнуть ребенка.

Несколько секунд она переводила взгляд с наших кривляющихся физиономий на испуганное Никитино лицо. Сообразила, умница.

– А что с вашим бандитом делать? – притворно грозно нахмурилась диспетчер. – Полагается его в детскую комнату милиции сдать. Мальчик, хочешь в милицию?

– Не хочу, – плаксиво прошептал Никита.

– А портить государственное имущество еще будешь?

– Не буду.

– Смотри мне! На первый раз простим, но если еще нашкодишь, от кутузки не отвертишься.

Мы поблагодарили, попрощались и ушли. Зная, какие слова мой сын еще не ведает, я пояснила:

– Кутузка – это тюремная камера для преступников.

– Да? – удивился Никита. – Я думал, так собачку зовут.

– Собачья кличка Тузик.

– А если собачка девочка?

– Ребята, – простонал муж, – я хочу есть, как все собаки, вместе взятые, как Тузики и Кутузки. Что у нас на ужин?

Мы сидели на кухне, заканчивали ужинать. Нам с Женей было почему-то весело. Вспоминали, как я огорошила его: «Никита лифт сжег», как Женя спал с лица, какие Макаренки у нас работают диспетчерами, и покупать ли Никите велосипед. Если покупать, то как обставить, не ущемляя наказания за сожженные кнопки.

Дверь кухни имела вставку из рифленого стекла. Вдруг видим за дверью маленькую неясную тень, кто-то копошится. И к стеклу с обратной стороны прилипает маленькое трогательное детское ушко. Мы с Женей зажали рты ладонями, чтобы смех погасить. Это Митя подслушивает, Никита его прислал, разведать планы родителей.