Воспоминания

3 марта, рано утром, мы проехали по упомянутому мосту, названному по имени парикмахера (деллах), построившего его на собственные деньги, и повернули на запад и юго-запад. Почва здесь солончаковая. Мы проехали еще 2 фарсанга по горам, также сложенным из песчаника, и нашим глазам открылся святой город Кум с куполом большой мечети. Мы достигли города к полудню, преодолев расстояние в 4 фарсанга. Чтобы приветствовать русского министра, нам навстречу выехал губернатор города Мохаммед-хан со свитой.

Позже я осмотрел город. Королевский дворец, очень красивый и просторный, лежит теперь наполовину в развалинах. Базар велик и имеет хорошую планировку. Для персов Кум - священный город, являющийся местом паломничества. Они называют его Дар-е Муршид (жилище духовного учителя). Здесь полным-полно мулл, которые столь же фанатичны, сколь невежественны и бессовестны. Полагают, что Кум - один из древнейших городов Персии. Это древняя Шоана (по д'Анвилю), упоминаемая еще Птолемеем. Город был разрушен Тамерланом, а позднее (в 1722 г.) - афганцами и с тех пор наполовину лежит в развалинах. Здесь находятся усыпальницы Каджаров, династии, ныне правящей в Персии. Фатх-Али-шах и его дядя Мохаммед-шах похоронены в большой мечети, в которой находится также могила сестры имама Али-Резы (похороненного в Мешхеде) - Фатме-и Массуме, или "Непорочной". Эта святая высоко почитается народом. Ни один неверный не должен видеть святое надгробие и заходить в мечеть, где покоится ее прах. Персидская легенда о непорочной Фатме, которую сообщил мне ученый мулла в Куме, стоит того, чтобы привести ее здесь.

Когда арабы вторглись в Персию, жители которой тогда еще поклонялись огню (парсы, или гебры), предводитель диких арабов или, как говорят другие, курдов по имени Езид осадил Кум с 70-тысячной армией. Город, тогда еще густонаселенный и хорошо укрепленный, оборонялся много месяцев, но в конце концов остался без продовольствия. Начался страшный голод, и жители вынуждены были просить о пощаде. Езид поставил перед ними очень тяжелые условия. Так как он и его войско уже долгое время были лишены общения с прекрасным полом, изверг потребовал отдать им на три дня всех совершеннолетних девушек и молодых женщин города, дабы они могли развлечься. Это предложение, естественно, привело жителей в отчаяние, всюду слышались вопли и громкий плач. Старейшины города решили, что лучше погибнуть под руинами города, чем поставить на карту жизнь своих жен, сестер и дочерей. И вот как Deus ex machina среди охваченных горем людей появилась прекрасная молодая девушка по имени Фатме, вызывавшая благоговение. До сих пор она жила в городе никому не известная. Она объявила удивленным жителям, что жертвует собой во имя общего блага и пойдет в лагерь врага, чтобы выполнить желание или, скорее, приказ Езида. Старейшины и мужчины Кума онемели от удивления и открыли мужественной деве ворота города. Фатме отправилась в палатку Езида и стыдливо промолвила, что готова пожертвовать собой. Езид не хотел верить своим глазам, но благородная девушка сказала: "Великий Аллах даст мне силу и мужество выполнить мой долг". Легенда не говорит, сколько времени Фатме провела во вражеском лагере, но однажды утром она исчезла. Эта удивительная девушка, благополучно выполнив свой обет, вероятно немного утомленная, вернулась в город. Жители встретили ее с триумфом. Но Фатме считала своим долгом обследоваться у опытных матрон. Осмотрев ее, они единодушно объявили, что она непорочна. Благодаря этому чуду все жители Кумы стали мусульманами. Эта легенда показывает, что приверженцы Мухаммеда, и особенно муллы, преподносят верующим такие же удивительные легенды, как и испанские и итальянские монахи. После этого небольшого отступления позволю себе вернуться к моему рассказу.

6 марта мы продолжили наше путешествие. На востоке показались горы Сиях-Кух (Черные горы). Справа остался знаменитый сад шаха, Баг-е Финн, известный своими замечательными гранатами и другими фруктами и прохладным родником, и после долгой езды мы прибыли в Кашан - персидский Манчестер или Бирмингем. Остановились в караван-сарае. Затем мы посетили большой базар, где нас оглушили молотки сотен медников, потому что Кашан славится на всю Персию производством всевозможной медной посуды. Мы побывали и на шелковых, плюшевых и ковровых предприятиях, а также в прекрасных медресе. Кашан крупный центр ремесла. Расположенный на обширной равнине, он сильно страдает летом от жары, поэтому жители живут частично в подземных комнатах (сер-семин), где прохладно и приятно. Аналогичное положение в городах Южной Персии - Ширазе и Бендер-Бушире.

Из Кашана в Исфахан ведут две дороги. По правой, прямой дороге, которую называют горной, почти невозможно двигаться с артиллерией и в экипажах. 7 марта из-за нашего экипажа мы двинулись по левой дороге, сделали крюк, чтобы миновать восточные отроги Бахтиарских гор, и 10 марта снова вышли на шоссе у Муртхахора, укрепленной деревни с караван-сараем, где заночевали. Мы увидели сплошные развалины деревни того же названия, знаменитой крупной победой, которую одержал здесь в 1729 г. Надир-шах над афганцами под предводительством Ашрефа и которая открывала ему ворота Исфахана и укрепила в Персии его силу и могущество{56}. Я побывал с бароном Боде на поле сражения, где некогда нашли смерть тысячи афганцев и персов.

11 марта мы отправились дальше на юго-юго-восток, проехали мимо роскошного караван-сарая Мадер-и шах (мать шаха) с амбаром и разрушенную деревню. Этот караван-сараи - единственное строение, расположенное на необозримой равнине, и потому он производит сильное впечатление. Пол-фарсанга мы ехали по холмам, которые тянутся с северо-востока на запад, миновали еще один разрушенный караван-сарай и, проделав путь в 6 фарсангов, остановились на ночлег в прекрасном, недавно построенном караван-сарае Гёз. Здесь была наша последняя ночевка перед Исфаханом, и нам не терпелось попасть туда.

12 марта мы покинули Гёз. В Исфахан вела по солончаковой равнине почти до границ старого города широкая дорога. На полпути нас ждал достопочтенный отец Джиованни, католический армянский священник и миссионер, который служил пастырем душ в маленькой католической общине в Джульфе и был знаменит среди всех иностранцев своим гостеприимством. Он присоединился к нашему обществу, и немного погодя нас встретил большой эстекбаль (встречающие), свита ханов и придворных, посланных шахом, - почетный эскорт, которому в Персии придается чрезвычайное значение. Они проводили нас до наших домов. Знаменитый Исфахан предстал перед нашими глазами. Древняя столица Ирана, о которой персы еще сегодня с гордостью говорят, что она является центром вселенной (Исфахан несфе джахан аст).

Город расположен на левом берегу реки Зайендеруд, берущей начало в Бахтиарских горах, несущей свои воды на восток и, как все реки Ирана, теряющейся в пустыне. Эта древняя столица хорошо описана Жаном Шарденом{56a}, который застал ее былой блеск. Позднее Исфахан посетили и описали Малькольм{57}, Морриер, Фрезер{57a} и другие. Мы въехали в этот великолепный город, окруженный множеством руин, которые свидетельствуют о том, что во времена шаха Аббаса Великого он, вероятно, мог насчитывать 600 тыс. жителей. Теперь здесь проживает едва ли десятая часть этого. Затем мы проехали верхом, а мадам Дюгамель в своей берлине великолепный крытый базар, который сам по себе образует целый город; на перекрестках находились бассейны с фонтанами. Этот базар, единственный в своем роде по размерам и великолепию архитектуры, сейчас запущен и приходит в негодность. Миновав Шах-майдан, т. е. Королевскую площадь, главную мечеть, некоторые дворцы и другие здания, свидетельствовавшие о былом величии Исфахана, мы проехали по прекрасному двухарочному мосту через Зайендеруд, также построенному шахом Аббасом Великим, который привел нас в Джульфу, где для министра был приготовлен дом. Джульфа - армянская колония, которую Аббас Великий перевел сюда с левого берега Аракса. Он хотел оставить между своими и турецкими районами пустыню и поэтому разрушил богатый армянский город Джульфу, а оставшихся жителей (около 30 тыс.) переселил, как рассказывают, на правый берег Зайендеруда, где они построили новый город со старым названием. Вскоре здешние армяне благодаря своим ремеслам и торговле с Индией разбогатели, и Аббас предоставил им большие привилегии. В то время все товары из Индии еще переправлялись по суше через Кандагар, Исфахан, Багдад в Смирну и Константинополь, а столица Персии была главным центром этой грандиозной торговли. В Джульфе жили консулы Португалии, Голландии и других стран. Они построили себе роскошные дома с бассейнами, фонтанами, садами и оборудовали их с восточной роскошью. Улицы Джульфы были по обеим сторонам обсажены деревьями. Вдоль них были проложены каналы со свежей, чистой водой. Мы остановились в большом доме, принадлежавшем в свое время голландскому консулу. Стены и потолки просторных залов, построенных согласно требованиям здешнего климата, были украшены арабесками, золотом, светлыми, сочными красками, так хорошо сохранившимися, будто были наложены только недавно. Большие цветные стекла, которые поднимались и опускались, обширные дворы с бассейнами и фонтанами, клумбы с цветами и кустарник, тянувшиеся в каждом дворе вдоль стен или вокруг бассейна, просторные конюшни, подсобные постройки всех видов - все это поразило нас своей ухоженностью. Первую ночь я провел в душевном волнении в моей бала-хане (комнате на втором этаже) с балконом (по-персидски "бала-хане" - верхняя комната). Тишина ночи нарушалась лишь плеском фонтанов и близким жалобным воем множества шакалов. Я размышлял о бренности всего земного. Какие катаклизмы пережила эта прекрасная, поэтическая страна с момента своего возникновения! Сколько нашествий народов потрясали ее устои! Сколько династий господствовало здесь! От былого блеска, могущества и великолепия страны сохранились лишь жалкие остатки. Даже величественные здания шаха Аббаса Великого (персидского Людовика XIV) постепенно разрушаются. "Все суетно под солнцем", - говорил еще мудрый Соломон.

13 марта, т. е. после прибытия в Джульфу, каждый член императорской миссии подыскал себе частную квартиру, которую легко можно было снять у армян. Я расположился недалеко от вышеописанного дома министра, у армянина-католика, и занял половину флигеля, который был отгорожен от основного дома большим виноградником. Но прежде я приказал исфаханскому маляру покрыть стены моих комнат клеевой краской, и он придал им нарядный вид. В нижней, сводчатой комнате жили мои люди, а я занял верхнюю, более просторную, с балконом и кабинетом, где устроился с комфортом.

Конюшня для четырех лошадей, а также кухня находились в соседнем дворе. В самом саду имелся колодец со свежей и вкусной водой. Рядом с колодцем были сооружены беседки из виноградных лоз, меж которыми пролегали аллеи, орошавшиеся маленькими журчащими каналами.

14 марта в парадной форме мы нанесли визит шаху и первому министру. Они занимали павильоны в саду Хешт-Бехешт (Восемь раев) - апартаменты, в которых в свое время проживали члены прежней династии и которые еще сохранили в какой-то степени былой блеск. Обширные сады прорезались водопроводами и оросительными каналами. Теперь здесь стояли в беспорядке грязные палатки шахской охраны. Когда мы вышли от шаха и его министра, нас окружила толпа назойливых нищих, и лишь благодаря феррахам, сопровождавшим нас, мы спаслись от этой чумы. Позже я побывал в чистой армянской бане, где смыл с себя четырнадцатидневную дорожную пыль, а также дал сделать себе хороший массаж на персидский манер.

15 марта я навестил доброго старца отца Джиованни, уроженца Рима, с которым беседовал по-итальянски, что доставило ему большое удовольствие, потому что здесь ему редко удавалось поговорить с кем-нибудь на его родном языке. Он рассказал мне о своей судьбе. В Персии он прожил уже 30 лет и все это время боролся с фанатизмом шиитов. Он показал мне свою небольшую церковь и рефекторий{*46}. Здесь я увидел плиты, под которыми покоились останки убитого под Гератом генерала Боровского и естествоиспытателя Аухера.

К периоду расцвета Джульфы относятся и многие христианские церкви, но теперь они уже разрушены. Особенно бросаются в глаза развалины бывшей иезуитской церкви. Находясь в Джульфе, я часто навещал достопочтенного старца, который сообщил мне много интересных данных о населении, различных племенах и расах, населявших Персию, а кроме того, легенду о знаменитой непорочной деве Фатме, похороненной в Куме, которую я рассказал выше.

10 марта вместе с нашим министрам я нанес официальный визит первому духовному лицу Персии, известному тогда моджтахиду Сейиду Багиру, имам-джоме (митрополиту) Исфахана, который кроме чая угощал нас елейной речью с цитатами из Корана. И так как, по персидскому обычаю, наши слуги подслушивали эту речь у открытого окна, то они подумали, что мы потрясены речью уважаемого моджтахида и не подвергаем сомнению ее правдивость. После визита мы проехали большую часть города и любовались базаром, называемым Мадер-и шах, великолепным караван-сараем с медресе, площадью Шах-майдан, парком Чахар-баг (Четыре сада) и мостом, у которого он кончается. Колоссальные размеры всех этих сооружений изумили нас. Стены-ограды бывших королевских садов были сложены из обожженного кирпича в виде повторяющихся арабесок и представляли собой нечто вроде решетки, через которую можно было обозревать внутреннюю часть садов, потому что они предназначались для публики, а не для личного пользования. Сады окружены не только высокими стенами. Вход в них расположен в трех шагах внутри ограды и закрыт поперечной стеной, чтобы нельзя было видеть внутреннюю часть сада. Чтобы войти в сад, надо обойти справа или слева этот небольшой барьер. Эта мера предосторожности, о которой уже говорилось, была продиктована ревностью, поскольку в саду могли находиться женщины, которых перс стремится любым способом оградить от постороннего взгляда.

В воскресенье, 17 марта, нам нанес ответный визит первый министр Мирза Хаджи-Агасси. Нас посетил также Манучар-хан, тогдашний губернатор провинции Исфахан и самого города. Армянин по происхождению, он в молодые годы находился в плену в Грузии и был оскоплен, но позднее поднялся до ранга хана. Манучар-хан обладал большим умом и энергией. Его боялись и почитали все его подчиненные и народ. Особенно дрожали перед ним "лути" Исфахана, своего рода хулиганы.

После этого визита полковник Дюгамель вместе с супругой отправился на мессу, которую служил в своей армянской церкви отец Джиованни. Церковь была пуста, так как армяне посещали лишь утреннюю мессу. На обратном пути мы проехали по улицам Джульфы. Из дверей выглядывали женщины и девушки, которые с любопытством рассматривали ферингов и особенно ханум (супругу министра). Армяне - красивый народ, и их женщины и девушки славятся на Востоке своей красотой. Природа одарила их свежим цветом лица, черными пылкими миндалевидными глазами, великолепными белыми зубами, пышными черными волосами. Только носы у них чуть великоваты. К тому же женщины выглядят в наших глазах безобразно из-за дурной привычки прикрывать нижнюю часть лица до кончика носа белой хлопчатобумажной тканью, так что не видно ни подбородка, ни рта, ни зубов: по их обычаю, иначе ходить неприлично. Они созданы целиком для дома и для семьи, очень умеренны в еде, и их содержание обходится весьма дешево. Тем не менее они любят, как и все дочери Евы, красивую шелковую одежду и украшения и очень гордятся богатыми нарядами.

20 марта в Исфахан приехал турецкий посланник Сарым-эфенди, а также маркиз де Лавалет с врачом господином Боре, который находился тогда на службе в Урмии у несториан. Эти господа, которые сразу по прибытии посетили нас, были первыми представителями французского посольства. Маркиз де Лавалет пригласил меня на souper en trois{*47}, и мы очень весело провели вечер 22 марта. Это был приятный молодой человек, вдовец, ранее женатый на англичанке; поэтому он блестяще владел английским языком. Он рассказывал мне о своем путешествии и т. д. и курил мои настоящие гаванские сигары с истинным наслаждением, поскольку, как он выразился: "Nous sommes depuis long temps a sec, pour ce qui concerne les bons cigares"{*48}.

24 марта в Исфахан прибыло французское посольство. Покончив с аудиенцией у шаха и с визитами к вельможам двора, а также вручив Мохаммед-шаху подарки от Луи Филиппа, граф Серей пожелал взять реванш, обещанный нам в Тегеране, и пригласил всех нас на обед в свой дом в Джульфе. Обед или, скорее, ужин состоялся 8 апреля. Приятные, остроумные и веселые французы постарались, чтобы обед прошел в шутках и веселье, и смеху не было конца. После обеда все направились в кабинет графа, куда был подан кофе, и веселые французы начали хором петь свои чудесные песни, а один из них поиграл нам немного на рожке (корнета-пистон), инструменте, который как раз входил тогда в моду. Вечер у французского посланника был для меня самым приятным в Персии, и у нас сложились чрезвычайно дружеские отношения с этими остроумными французами. Их отъезд в Багдад в мае нас очень огорчил, так как своим присутствием в Персии они скрасили наше одиночество. Маркиз де Лавалет часто приезжал к нам обедать и развлекал нас шутками и забавными анекдотами так, что полковник Дюгамель однажды высказался, что присутствие Лавалета на наших ужинах производит на него такое же впечатление, как если бы он смотрел французский водевиль. При французском посольстве находились также архитектор Коста и художник Фландрен (скончавшийся в 1865 г.); оба они прославились своими замечательными рисунками и описаниями Исфахана, развалин Персеполиса{58}, Ниневии{59}, Вавилона и т. д. Позднее французское правительство опубликовало результаты их путешествия в отличном издании, куда были включены их великолепные планы и рисунки, изображавшие дворцы, здания и мосты Исфахана.

В апреле мы использовали чудесную весеннюю погоду и всегда ясное, голубое небо для частых прогулок по городу и его окрестностям. Так, 16 апреля я с бароном Боде побывали на прежнем месте жертвоприношения. Все эти старые места жертвоприношения в Персии называются атеш-гях (кострище) и расположены на возвышенностях. Далее мы посетили знаменитые качающиеся минареты Куне Бириндши. Явление это я не могу объяснить. Минареты стоят в нескольких шагах друг от друга во дворе мечети; они невысокие и имеют тонкие стены. Поднявшись изнутри на самый верх и ухватившись обеими руками за края смотрового оконца, можно легко раскачать весь минарет. При этом с него не слетает даже штукатурка. Исфаханские девушки, желающие выйти замуж, поднимаются по всем ступенькам минарета и на каждой ступени давят и измельчают своим седалищем по ореху, громко произнося при этом персидские стихи, которые доктор Поляк перевел на латынь, потому что перевод их на живой язык неблагозвучен.

24 апреля мы с полковником Дюгамелем совершили длительную поездку по Исфахану. Мы побывали во дворце Чехел-Сетун (сорок колонн). Полы его просторных залов были устланы коврами веселых расцветок. Несмотря на свои огромные размеры, они были вытканы из целого куска; их возраст превышал 200 лет. Краски арабесок на высоких потолках залов так свежи и красивы, словно они нанесены только вчера. Сухой климат и чистый воздух Исфахана были, очевидно, причиной их долговечности. Затем мы посетили дворцы Серипуш и Имарет-и-Садр, потом знаменитые ворота Али-Капы, откуда открывался чудесный вид на город и его окрестности. Это была самая прекрасная панорама, которую мне когда-либо довелось видеть. Мы превосходно позавтракали в саду Хешт-Бехешт под цветущими розами и великолепными платанами (Platanus orientates). Пели соловьи, журчали ручьи, текущие, увы, по полузапущенным садам. Под конец мы осмотрели дворец принца Исфахана Мотемида, брата Мохаммед-шаха. Один зал этого дворца вызвал у нас особый интерес. Его украшали высокие колонны. Потолок был отделан разноцветными стеклянными арабесками, благодаря чему в зале стоял таинственный полумрак. В центре зала находился большой бассейн с бьющим фонтаном. Струя была такой силы, что выдерживала тяжесть апельсина, который положили на нее сверху сопровождавшие нас слуги. Апельсин поднимался и опускался вместе с бьющей струей и не падал. Такие эксперименты часто проделываются в залах домов персидских вельмож, где обычно сооружены такие же фонтаны. Позже мы посетили также Кух-и-Сефи, Гезар-Джериб, Ферахабад и окрестности Джульфы. Все эти места подробно описаны Шарденом, Малькольмом и другими путешественниками.

В окрестностях Исфахана мы видели на полях много отдельно стоящих круглых башен, сложенных из обожженного кирпича, диаметром в 4 сажени и такой же высоты, со множеством маленьких четырехугольных отверстий в стенах. Это были голубятни. Птичий помет использовался как очень хорошее удобрение для дынных полей. Исфаханские дыни славились по всей Персии. Они явились причиной смерти Фатх-Али-шаха в 1835 г.: он скончался вследствие чрезмерного потребления этих чудесных плодов.

30 апреля мы нанесли визит турецкому посланнику Сарым-эфенди. Здесь нас снова угостили замечательным кофе мокко и табаком. Потом совершили еще одну прогулку верхом через Четыре сада (Чахар-баг), столетние высокие платаны которых создавали густую тень и приятную прохладу в изнуряющую жару. Когда мы проезжали по роскошному двухэтажному, т. е. двухарочному, мосту Аллах-Верды, перекинутому через Зайендеруд, мы увидели, что вода в реке сильно поднялась из-за таяния снега в горах Лурестана.

Поскольку наш общий друг генерал Семино был вдовцом и жил один, он воспользовался персидским обычаем и взял в Джульфе на время в жены молодую армянку. Обычай этот считается здесь благопристойным, так как паломники, например совершающие паломничество в Мешхед, женятся здесь на четыре недели, на две недели, на восемь дней, три дня и даже один день. Этот обычай, называемый сиге-хан, широко распространен в Персии и Дагестане. Однако для временной связи, по армянскому обычаю, обязательна церемония бракосочетания. Приглашается священник; он произносит молитву, затем дает молодой паре бокал вина, который они должны опустошить вместе, и делу конец.

Находящиеся на персидской службе английские офицеры и другие иностранцы часто пользуются этим обычаем. Вскоре после приезда в Персию они вступают в связь с армянками или несторианками, чтобы не жить в одиночестве и быстрее изучить язык страны. Не подлежит сомнению, что лучшим учителем для этого является красивая девушка или молодая женщина, которая ежедневно находится подле вас. Правда, по понятиям европейцев, такая связь считается аморальной, к тому же "что ни город, то норов", как говорится в пословице, а на Востоке на это обращают меньше всего внимания, поскольку там никто не ведет холостяцкой жизни, за исключением дервишей и факиров, и каждый имеет семью. Засидевшуюся в невестах девушку старше двадцати лет, если она, конечно, не урод, в Персии не встретишь. Образования у таких девушек, естественно, нет. Они просто дети природы, несколько наивные. Зато у них цветущий вид, они очень скромны, нежны, обладают веселым нравом и выказывают своим защитникам большую привязанность и верность.

Барон Боде был намерен совершить вместе со мной в мае поездку к развалинам Персеполиса. Однако я был занят и не мог подготовиться к ней; к тому же я неожиданно получил из Петербурга приказ отправиться в Оренбург. Намеченное путешествие в Персеполис пришлось отложить. 21 мая я попрощался с шахом и его первым министром и 31 мая покинул ставшую мне дорогой Джульфу, простившись с моим шефом, его супругой и товарищами по службе. Барон Боде проводил меня до большой дороги, которая вела в Тегеран, и я в последний раз проехал королевский город Исфахан с его великолепными зданиями и руинами.

Климат Исфахана столь приятен и воздух так чист, что летом, казалось, можно было бы повесить в воздухе меч и он бы не заржавел. В Персии я чувствовал себя всегда очень хорошо, и кроме нервной лихорадки, которой я заболел по прибытии в Касре-Каджар (август 1837 г.), и несмотря на различные путешествия и хлопоты, мое железное здоровье не пошатнулось. В основном я приписываю это моему правилу придерживаться на Востоке умеренности в пище и напитках и жить в соответствии с привычками и обычаями жителей. В Индии только потому умирает столько англичан, что они придерживаются здесь своей английской привычки потреблять много мяса, крепких вин, рома и портера и не хотят довольствоваться простой пищей индусов.

Так как в июне жара на высокогорном плато Ирана изнуряюща, я совершал переезды только ночью, а днем отдыхал на станциях. Это обычный способ путешествия в Персии в летние месяцы.

Из Исфахана я поехал через Гёз в Муртхахор. По пути мне попались шесть диких ослов (гур), которые очень часто встречаются в солончаковой пустыне. С последней станции я направился прямиком через горы в Кашан. Я ехал при чудесном лунном свете по живописным местам, мимо садов с прекрасной оросительной системой, через деревню Дейлур в Сау, красивую деревню с караван-сараем (в 7 фарсангах от Муртхахора), куда прибыл 2 июня, в 7 часов утра. Сау расположена уже высоко. Здесь я отдыхал целый день, а вечером отправился дальше на север и в полночь 3 июня приехал в Кохруд. Дорога тянулась по отрогам гор и возвышенностям; ее высшая точка находится в фарсанге от Кохруда. Город расположен в прекрасном месте. Я позавтракал под столетним ореховым деревом. На заходе солнца я снова сел на коня. Мои нагруженные мулы с погонщиками ушли вперед, и звон колокольчиков и бубенцов, которые, по здешнему обычаю, привязываются на шею мула, был далеко слышен в тихой, великолепной лунной ночи. Я следовал за ними в сопровождении двух слуг. Дорога вела теперь вниз через сады и поля, затем по узкой долине. В полуфарсанге севернее Кохруда, справа от дороги, находится знаменитая дамба (бенд), которую возвел Аббас Великий для задержания воды горного потока, с тем чтобы жители равнины не ощущали недостатка в воде в летнюю жару. К сожалению, я смог полюбоваться этим колоссальным сооружением лишь при лунном свете. Еще ниже я проехал мимо красивого караван-сарая Гебер-Абад. Затем дорога вывела из гор на равнину. Отсюда до Кашана было 4 фарсанга (от Кохруда - 7 фарсангов). В Кашан я приехал 4 июня и остановился в караван-сарае. Было страшно жарко, но я все же отправился на базар, чтобы купить пару кашанских ковров из шелкового плюша, а также медную пиалу на память. Вечером, в 8 часов, я покинул город. Было еще очень жарко, и густая пыль делала мое путешествие по равнине затруднительным. 6 июня я приехал в Кум и 9 июня - в Тегеран, где провел некоторое время. Оттуда я поехал по уже знакомой мне дороге, причем двигался все время ночью. 7 июля подъехал к бурной пограничной реке, через которую при сильнейшем ветре, дувшем из горного ущелья, переправился на пароме. На противоположном, русском берегу уже ожидали начальник карантина и врач; они проводили меня в карантин Джульфы, где мне отвели чистую комнату. Так я снова очутился на родной земле, проведя почти три года в стране древних сект гебров и парсов.

Поскольку прохождение карантина в Джульфе было тогда чистой проформой, я использовал свое пребывание здесь, чтобы посетить развалины, а особенно огромное кладбище старой Джульфы, жители которой были когда-то переселены самым деспотическим образом в Исфахан шахом Аббасом Великим. Затем я привел в порядок свои многочисленные статистические, топографические и этнографические материалы, которые собрал во время пребывания в Персии и которые позднее обработал и опубликовал на русском языке.

10 июля я выехал на почтовых из Джульфы и в тот же день прибыл в Нахичевань, полуразрушенную происшедшим здесь несколькими днями раньше сильным землетрясением, следы которого были видны до Тавриза. Разрушения, причиненные землетрясением на левом берегу Аракса, были ужасны. Почти все дома в деревнях вдоль почтовой дороги были разрушены или дали трещины. Недалеко от вершины величественного Арарата произошел чудовищный горный обвал. Снежная масса, скатившаяся вниз, быстро таяла на солнце, превращаясь в бурные потоки. Была затоплена и сметена с лица земли армянская деревня в несколько сот домов. Жителей, дома и сады накрыл селевой поток. Никто не спасся, потому что несчастье обрушилось внезапно. Полицмейстер Нахичевани, который нанес мне визит, рассказал жуткие подробности о катастрофе.

11 июля в хорошую погоду я проехал две полностью разрушенные землетрясением почтовые станции. Ночевать пришлось под открытым небом, так как все почтовые станции были разрушены. Во время вчерашней поездки через долину Аракса у меня был постоянно перед глазами величественный Арарат с его двумя снеговыми вершинами, и я любовался видом этого горного исполина. Сколько прошло тысячелетий и сколько сменилось поколений с тех пор, когда, согласно легенде, Ной посадил первую виноградную лозу в этих местах!

12 июля, поздно вечером, я приехал измученный на почтовую станцию Ардашар, первую уцелевшую после землетрясения. 13 июля я проезжал по хорошо возделанной местности, изрезанной множеством оврагов, с замечательной оросительной системой и прибыл в 9 часов в старую Эривань. Остановился я у коменданта князя Сумбатова, кавказского товарища по оружию, жившего в великолепном дворце бывшего сардара Эривани. После обеда у князя я совершил поездку в знаменитый армянский монастырь Эчмиадзин, так часто описывавшийся путешественниками, и отправился затем в Тифлис - не верхом, а на почтовых. Из Исфахана до Эривани я проделал верхом свыше 1200 верст. Дорога шла через Ахти, вдоль озера Гокча. Здесь мой друг инженер-полковник Мишель Эспежо проложил в скалах вдоль самой воды замечательное шоссе, с которого открывался чудесный вид на само озеро и близлежащие горы. От озера Гокча, называемого также Севан, путь лежал на север, через Чубукли, по романтической долине Дилижан в Тифлис. Я прибыл туда 17 июля, около полудня, и сразу же отправился в персидскую баню, чтобы смыть с себя шестинедельную пыль и освежиться в серных источниках.

Многое изменилось в Тифлисе за эти три года. Барона Розена сменил генерал-адъютант Головин, с которым я познакомился в Бургасе, в Румелии{60}, в 1829 г.; семья Родофиникина уехала из Грузии в Петербург, как и князь Константин Суворов и другие бывшие знакомые и друзья. Из-за жары Главный штаб находился в Приуте - великолепном парке, расположенном высоко в горах на пути в Манглис, в 30-35 верстах от Тифлиса, причем дорога все время шла в гору. Я прибыл туда 20 июля. Дорога была крутая, но очень живописная и часто вела через густой лес и вдоль глубоких пропастей. В Приуте я представился тогдашнему командующему Кавказской армией генерал-адъютанту Головину и был приглашен на обед. Затем я встретился с начальником штаба генералом Павлом Коцебу. Он принял меня очень любезно, много расспрашивал о Персии, которая его живо интересовала, потому что он под командованием графа Паскевича принимал участие в войне против Персии в 1826-1828 гг. Я был вынужден провести в Тифлисе почти целый месяц. Наконец, закончив свои дела, я получил четырехмесячный отпуск, чтобы побывать в Крыму, и 15 августа выехал из Тифлиса. Я получил рекомендательные письма от греческой дамы, которая с 1837 г. жила в Тифлисе. Письма были адресованы ее сестрам в Крым, и она просила меня побывать у них.

По дороге из Тифлиса я в пятый, и последний, раз перевалил через столь знакомые мне Кавказские горы. Во Владикавказ я прибыл 17 августа и поехал отсюда по Кабардинской равнине, через Ставрополь и по знакомой мне с 1830 г. дороге на Кубань. В низовьях Кубани оба ее берега заросли густым камышом, и черкесы пользовались этим, чтобы совершать иногда набеги на большую почтовую дорогу, тянувшуюся вдоль реки. На каждой станции поэтому были своего рода "впередсмотрящие", т. е. на высоком помосте из четырех бревен с лестницей и платформой наверху находился караульный казак, сменявшийся каждые три часа. В его задачу входило наблюдать за местностью, чтобы обнаруживать подозрительные передвижения. Так как вокруг лежала степь, обзор у него был очень хороший. Около каждого такого помоста, называемого на Кавказе вышкой, стоял столб, обернутый соломой или с небольшой бочкой со смолой на его вершине. При появлении больших групп черкесов солому ил" смолу зажигали. Это позволяло быстро сообщать об опасности по линии. С такой вышки караульному казаку хорошо было видно приближающихся путешественников и число запряженных коней. По приезде на почтовую станцию, которая была одновременно маленькой крепостью и казачьим гарнизоном, нас уже ждало необходиимое число лошадей для отправки дальше. Подобным образом я путешествовал по казачьим землям от Черного моря еще в 1830 г.

27 августа я проехал главный город [края] - Екатеринодар, 28 августа переправился через Копил, рукав Кубани, впадающий в Азовское море, и в полночь прибыл в Тамань. Этот город, в окрестностях которого еще сохранились развалины старой Фанагории, был в 1840 г. второстепенным портом; он же был главным портом полуострова того же названия. Полуостров интересен своими грязевыми вулканами, которые подробно описаны. 29 августа, рано утром, я нанял большой парусный бот, чтобы переправиться через Босфор Киммерийский{*49}, ширина которого в районе Керчи составляет около 30 верст. Погода стояла ясная, но ветер был не очень благоприятный. На полпути поднялся сильный ветер, и море разволновалось. Но волнение продолжалось недолго, и вскоре я увидел множество дельфинов, которые, играя, преследовали друг друга и плавали вокруг бота. В Керчь я прибыл к вечеру. Остаток дня я использовал, чтобы осмотреть тамошний музей, основанный моим дядей, умершим в Одессе. С возвышенности, на которой расположен музей, открывался великолепный вид на город, порт и море. Все ценные экспонаты греческой старины, которые здесь хранились, были по счастливой случайности перевезены перед Крымской войной в Петербург и находились теперь в Эрмитаже императорского Зимнего дворца. Во время оккупации Керчи в 1855 г. англичанами и турками музей был разграблен этими вандалами. Много античных ваз было разбито.

Из Керчи я хотел поехать через Таврический полуостров прямо в Симферополь, чтобы оттуда совершить кратковременную поездку через Севастополь и Балаклаву к южному побережью Крыма. Я нанял татарскую маджару - крытую плетеную повозку на четырех колесах, вращающихся вместе с осями, в которую впрягают двух лошадей или верблюдов. Оси редко и плохо смазывают жиром, так что они сильно скрипят и действуют на нервы европейцам. Двухколесные ногайские арбы, на которых на кавказских равнинах подвозят товары или провиант для войск, издают такой же неприятный звук. Кучера хвастались ими, говоря при этом, что они не воры, так как об их приближении слышно издалека.

Рано утром 30 августа мне подали такую маджару. Татарин, молодой веселый малый, впряг в нее двух низкорослых лошадок. При этом он надел хомуты не как обычно, через головы лошадей, потому что татарские хомуты при надевании раскрываются снизу и затем завязываются.

Маджара вместе с упряжкой представляет собой самобытное средство передвижения и в ходу только в таврической степи. Из старого Пантикапея я поехал на запад по необозримой степи, оставив справа Азовское море. Сначала шла холмистая местность с деревнями, садами и хуторами, но затем передо мной раскинулась необозримая степь, покрытая низкорослой, часто выжженной солнцем травой. Не было видно ни души; единственными живыми существами были овцы, которые паслись на горизонте, охраняемые чабанами и собаками. Я проехал 45 верст и устроился на ночлег посреди степи в татарском хуторе. Он представлял собой низкий одноэтажный каменный дом, крытый черепицей, с несколькими каменными загонами для овец. Вокруг не было ни дерева, ни куста. Недалеко от хутора находился глубокий колодец, воду из которого доставали кожаным мешком, перекинутым на веревке через блок. Конец веревки привязывали к упряжи лошади или верблюда и гнали животное вперед. Глубина такого колодца иногда превышает сотню футов, и напоить здесь скот очень трудно. Никакой еды, кроме яиц и молока, не было. Спал я около маджары под великолепным звездным небом, которое, как бриллиантовый купол, распростерлось над безмолвной степью. 31 августа я проделал таким образом еще 40 верст, и, поскольку маджара двигается очень медленно, я прошел значительное расстояние пешком. Свежий ветер, дувший в степи, смягчал дневную жару. Вечером прибыли в татарскую деревню, где, как и вчера, я провел ночь на открытом воздухе. Хотя жилища татар очень опрятны, все же ночевать в помещении в это время года весьма жарко.

1 сентября закончилось это однообразное путешествие по широкой безлесной степи. К полудню я заметил, что северные отроги Таврических гор приближаются. Дорога вела уже по приветливым долинам, мимо виноградников, фруктовых садов и тополей. Перейдя вброд Кара-Сыр, я в 6 часов вечера прибыл в красивый, живописно расположенный город Карасубазар, проделав путь в 40 верст. На ночлег я устроился в караван-сарае и с удовольствием отведал крымского вина, которое хозяин-татарин подал мне к плову. Вечером я долго сидел на террасе, любуясь прекрасными окрестностями и видом на Таврические горы, освещенные луной.

2 сентября я проехал на маджаре до Зуи (20 верст), последней станции перед Симферополем, деревни, населенной русскими крестьянами. Об этом можно было судить по тому, что по улицам бегали свиньи, чего не заметишь в татарских деревнях. Здесь я нанял почтовых лошадей и поехал в город (20 верст). Остановился я в немецком хуторе; багаж с моими людьми прибыл через несколько часов. Тем временем я поспешил в татарскую (турецкую) баню, чтобы освежиться после долгого путешествия из Тифлиса и смыть степную пыль.

Итак, я благополучно прибыл в столицу Таврического полуострова и уже наперед радовался путешествию по южному побережью Крыма. Симферополь (тат. Ак-Мечеть) - новый, красивый город. Широкими улицами и большими каменными зданиями он отличается от старого татарского города, который стал теперь пригородом. Я представился начальнику штаба 5-го корпуса генералу фон Данненбергу, женатому на польке, и был любезно принят ими. С нетерпением ждал я встречи с поэтическим Бахчисараем и 3 сентября покинул Симферополь. Мой путь пролегал по плодородной равнине. В 2 часа я уже был в старой татарской столице. Здания, улицы, а также жизнь здесь напомнили мне Адрианополь, Сливно (Селимно), Ямполь и Бургас в Румелии. Я остановился во дворце прежних ханов. Здесь царила суматоха, так как ожидали прибытия штаба 5-го армейского корпуса, который переводился в Севастополь. В 1840 г. умер султан Махмуд{61}, что вызвало большое замешательство в Турции. Однако я не хочу затрагивать политику и рассказываю лишь то, что касается лично меня.

Вечер 3 сентября, который я провел в Бахчисарае, останется в моей памяти навсегда. Я гулял около дворца и в саду. Полная луна проливала на окрестности свой магический свет. Высокие кипарисы и другие деревья бросали свои темные тени вдоль аллей и на старые ханские могилы. Журчание ручьев, текущих по саду, шум фонтана в ночной тишине - все это настраивало на размышления о бренности земного. Сколько событий, сколько драм разыгралось тут на протяжении столетий! Сколько раз правившие здесь татарские ханы потрясали Россию, когда они со своей ордой, опустошая все на своем пути, доходили до стен Москвы! Сколько слез отчаяния было пролито тысячами несчастных женщин и девушек, которых во время этих разбойничьих набегов уводили в вечное рабство и бросали в гаремы, чтобы удовлетворить похоть победителей! А с другой стороны, какая роскошь, какой блеск были здесь во времена Керим-Гирея{62} и его преемников! Все это уже давно исчезло, и могущественные властелины Крыма покоятся под кипарисами, бросающими тень на их могилы.

4 сентября я поехал в имение семьи Мавромихали, отдал рекомендательные письма из Тифлиса, был любезно принят матерью и познакомился с младшей дочерью Еленой, о которой в Тифлисе мне много рассказывала ее сестра. Среднего роста, с удивительно красивыми темными глазами, свежим цветом лица, пышными темно-каштановыми волосами, обладающая живым характером, она была создана для того, чтобы вызывать страсть. Ей было тогда 24 года. Ее окружало много поклонников, но она еще не сделала выбора. Я был тот счастливец, которому она отдала свое сердце и руку, и через два дня после моего приезда между нами царило уже полное согласие. Матери было около 50 лет, лицо ее сохранило еще следы прежней красоты. Она овдовела в 1822 г. Ее покойный супруг, потомок древнего рода из Майны, был прежде полицмейстером в Одессе при герцоге Ришелье, с которым он был очень дружен{*50}. Из писем, которые герцог посылал ему из Парижа, я узнал, что герцог собирался провести остаток дней своих в Крыму, у своего друга Мавромихали. Неожиданная смерть помешала ему осуществить это намерение.

Я побывал в роскошных фруктовых садах и на виноградниках, на мельнице богатого имения и любовался могучими, столетними ореховыми деревьями, в тени которых стоял дом. Многочисленные яблони сгибались под тяжестью плодов. Почти под каждой было по 50-70 подпорок, чтобы не обломались ветки. Знаменитые крымские яблоки (синап) составляют главный доход тамошних имений. Они долго хранятся и отправляются в огромном количестве в Москву, С.-Петербург и в Сибирь.

9 сентября мадам Мавромихали дала согласие на мой брак с Еленой, и для меня начались счастливые дни. Мы наносили визиты соседним помещикам, которые принимали нас самым предупредительным образом. Но поскольку мне пришлось бы ждать не менее шести недель официального согласия моего петербургского начальника на бракосочетание и поскольку греческий священник, который должен был нас обвенчать, заявил, что мне надо представить справку от вышестоящего лица, которая удостоверяла бы, что я не женат и не состою в близком родстве с семьей моей невесты, 21 сентября я отправился в Севастополь, изложил генералу Данненбергу мое положение, и тот был так добр, что немедленно выдал нужную мне справку. Тем временем я осмотрел прекрасный многолюдный город, насчитывавший 40 тыс. жителей, полюбовался огромными доками, мощными каменными укреплениями береговых батарей, прекрасной бухтой, самой большой и надежной на Черном море и в Европе, побывал на нескольких 100-200-пушечных линейных кораблях, с большим интересом осмотрел их внутреннее устройство, где царили порядок и чистота, и, наконец, понаблюдал за деятельной жизнью в бухте и в городе. Спустя двадцать лет я снова увидел Севастополь, но, к сожалению, в развалинах.

22 сентября я с необходимой справкой вернулся к невесте и назначил венчание на 29 сентября 1840 г.

По этому случаю мы отправились в нескольких экипажах по очаровательной долине Качи в имение полковника Квицкого. Там была скромная церковь, где состоялось венчание по греческому обряду. Затем я с моей очаровательной женой отправились в экипаже в имение тещи. Нас сопровождало много верховых татар, одетых в праздничные платья. Они устроили скачки, чтобы получить в качестве призов шелковые платки. Когда я прибыл в Ак-Шейх, ворота были закрыты. Меня не выпустили из экипажа, пока я не дал выкупа, по греческому обычаю. За столом, естественно, пили много шампанского за здоровье новобрачных, а на следующее утро я отправился со своей молодой женой в небольшое свадебное путешествие к южному побережью Крыма. Я увез мою прекрасную Елену в Чоргун, главное имение матери. Когда мы проехали около 35 верст и стали спускаться с лесистых холмов Мекензи в очаровательную долину реки Черной, нам открылась восьмиглавая башня времен генуэзцев, затем мы проехали татарскую деревню, состоявшую примерно из 100 домов, и остановились у парадного крыльца господского дома. Сооруженный из дубовых бревен, солидный, просторный, двухэтажный, с кольцевой верандой, он насчитывал 150 лет. Он был построен в турецком стиле неким могущественным мирзой, который тогда, естественно, не мог предполагать, что в будущем его дом, как и весь Таврический полуостров, попадает в руки неверных.

1 октября я со своей молодой женой осмотрел имение Чоргун площадью 3,5 тыс. десятин (15 тыс. австрийских моргенов). Оно считалось лучшим в Крыму и получило название "Царское имение". Мы побывали в обширных фруктовых садах, бродили по лугам, осмотрели мельницу, хозяйственные постройки, бассейн императорского флота, питающий водой доки Севастополя; поднялись на Федюхины высоты, ставшие в 1855 г. столь печально знаменитыми; осмотрели внутреннее убранство нескольких татарских домов, и так как моя жена блестяще говорила по-тюркски, татарские девушки и женщины не стеснялись нас, и я имел возможность наблюдать за их бытом. После обеда мы поехали в Балаклаву и Карани, чтобы нанести визит родственникам моей жены, и вернулись в Чоргун уже поздно вечером, чтобы подготовиться к путешествию на южное побережье.

2 октября, рано утром, нам привели четырех лошадей - для меня, моей жены, которая была прекрасной наездницей, ее служанки и моего слуги, и мы отправились в путь.

Мы двинулись вверх вдоль лесистых склонов до высокогорной гостиницы Байдары, где позавтракали у зажиточного татарина, которого хорошо знала моя жена. Затем мы углубились в густой лес и уже пешком спустились по узкой тропинке южного склона. Когда мы наконец выбрались из лесу, перед нами далеко внизу, как зеркало, раскинулось Черное море. Тогда (в 1840 г.) еще не было прекрасного и удобного шоссе от Балаклавы вдоль южного побережья и склонов гор до Алушты, которое позднее построил инженер-полковник Бюрно, служивший под началом графа Воронцова. Наша тропинка петляла вниз до самой Мишатки, прекрасной виллы, принадлежавшей тогда графу Гурьеву. Нас любезно принял управляющий. Он отвел нам чудесные комнаты и угостил замечательным паштетом из перепелов. В это время года этих необычайно вкусных птиц ловили тысячами на южном побережье Крыма. Во время ужина я беседовал с управляющим, который сообщил мне, что большинство имений и вилл, расположенных вдоль южного побережья, не приносят доходов и являются убыточными. Например, граф Гурьев присылает ежегодно на поддержание Мишатки 26 тыс. рублей. Крестьяне, которых он переселил сюда из центральных районов страны, ничего не смыслят в виноградарстве, не выдерживают здешнего климата, вымирают или возвращаются на родину. Прежнего владельца Мишатки камергера Башмакова это имение полностью разорило. Владеть имениями на южном берегу Крыма могут позволить себе только богатые люди. Точка зрения, высказанная управляющим в 1840 г., до сих пор, за редким исключением, может считаться правильной.

3 октября, рано утром, мы отправились бродить по парку и любовались кипарисами, лавровыми деревьями, миртовыми кустами, а также видом на море и высокие скалы на северной стороне. Затем мы поехали верхом в восточном направлении. Около 15 верст мы пробирались по узким и часто крутым тропинкам то вверх, то вниз до деревушки Кикеней, прекрасного имения Ревелиотти, где и остановились на скромной вилле. Имение, славившееся великолепными виноградниками, было тогда почти единственным на южном берегу, которое давало доход. Незадолго до нашего посещения недалеко от виллы произошел горный обвал, и вдоль склонов гор были видны многочисленные обломки скал, а также вырванные с корнем деревья. 4 октября я отправился в путь один, чтобы посетить Алупку и осмотреть чудесный замок графа Воронцова, а также прелестный парк. Замок, выстроенный наполовину в готическом, наполовину в мавританском стиле, стоит миллионы. Пришлось бы исписать много страниц, чтобы рассказать о существующей там роскоши, а также о прелести окрестных садов и парков. Вид с террасы сада на море изумительный. Затем я отправился в Мисхор, на виллу камергера Нарышкина. Сам он здесь не жил, но как раз в это время приехал навестить графиню Потоцкую, жившую на вилле. Я передал графине письма из Тифлиса. Посетив еще Ореанду, я поехал назад в Кикеней при сильном ветре.

5 октября мы поднялись вверх по очень узкому горному проходу Мердевен (лестница), который действительно имел врубленные в скалы ступени. Он тянулся зигзагообразным ущельем до самого перевала, затем вел по густому лесу через Байдары в Чоргун. Только татарские кони способны подниматься и спускаться по этой лестнице. Мы проехали 35 верст и прибыли домой вечером вконец уставшие. Только спустя 20 лет (в 1860 г.) мне удалось снова побывать на южном берегу и проехать до Алушты. Что касается Чоргуна, то во время войны 1854-1856 гг. он был полностью разрушен. От прекрасного имения осталась лишь голая земля, обильно пропитанная кровью, так как здесь 4/16 августа 1855 г. произошло сражение; Дома и сады были сровнены с землей. После воцарения мира его императорское величество предоставил нам средства, чтобы отстроить и восстановить имение. Однако столетние ореховые деревья и тысячи фруктовых деревьев, как и большая часть дубовой рощи, вырубленной для лагерных костров, погибли. Деревья пришлось сажать заново. И пройдет еще много десятилетий, прежде чем имение примет прежний облик. Два других прекрасных имения, расположенные на Альме, а именно Бурлук и Альматамак, также принадлежавшие моей теще, были сожжены и разрушены во время сражения на Альме в сентябре 1854 г. Однако судьбе было угодно, чтобы теща не дожила до этого несчастья. Она скончалась еще в декабре 1851 г.

6 октября мы вернулись в Ак-Шейх. Начались сборы к отъезду на мое новое место службы. Однако лишь 12 октября после душераздирающего прощания Елены с матерью мы выехали в Симферополь. Отсюда я отправил весь лишний багаж в Москву, попрощался затем с сестрами, и 23 октября мы двинулись из Симферополя на двух экипажах. Ехали днем и ночью через Перекоп и Екатеринослав до Харькова, куда прибыли 29 октября. Дорога между последними двумя городами была ужасной. Непролазная грязь и песчаная почва затрудняли продвижение, однако это были лишь предвестники тех неприятностей, которые нам суждено было пережить на пути до Москвы. Так называемое шоссе из-за осенних дождей оказалось непроезжим. Нехватка почтовых лошадей вынудила меня нанимать лошадей у возчиков, которые заламывали немыслимые цены. Иногда я платил за проезд от одной станции до другой 10-12 рублей серебром, или мне удавалось нанять лошадей у крестьян по цене 14 рублей для обоих экипажей. К тому же я вынужден был за свой счет кормить этих кляч, чтобы добраться до следующей станции. В Курской и Орловской губерниях вообще творилось необъяснимое. Станционные смотрители нередко прятались, боясь гнева проезжающих, которым приходилось на каждой станции ждать лошадей подолгу, иногда неделями. Я видел как императорские фельдъегеря в легких почтовых каретах, запряженных пятью почтовыми и даже курьерскими лошадьми, едва преодолевали две станции за сутки. Поездка от Перекопа до Тулы и Москвы в это время года была ужасна. После многих мучений мы прибыли наконец 10 ноября в Москву и остановились у Моих родственников, где заняли две комнаты. Мой багаж из-за адской дороги еще не прибыл, и мне пришлось ждать его. Тем временем я познакомил свою молодую супругу с достопримечательностями Москвы. Мы побывали в Кремле, во дворцах, церквах, театрах и т. д. и приятно проводили время в кругу семьи. 12 ноября, через два дня после нашего приезда в Москву, выпал глубокий снег. Сразу же установилась санная дорога до весны. Багаж мой прибыл только к рождеству; бедный возница вынужден был, как и многие его товарищи, провести четыре недели в Харькове, пока не установилась санная дорога, и все понесли большие убытки из-за длительного ожидания. Я поставил коляску на полозья, о чем потом очень сожалел.

Мы покинули Москву 29 декабря, вечером, и 1 января 1841 г. прибыли в сильный мороз в город Муром. После Арзамаса я вынужден был отправить обратно в Москву поставленную на полозья коляску, так как снег был слишком глубок. Я купил легкие сани, перегрузил на них багаж, и мы поехали в Симбирск, куда прибыли б января. Здесь я купил крытые сани (возок), которые должны были защитить мою жену от холода, ветра и снега. Так как большой почтовый тракт из Симбирска в Самару, ведущий через Сенгилейские горы, из-за снежных метелей был совершенно непроезжим, я решил проделать часть пути по льду Волги. Мы двигались довольно быстро, тем не менее вынуждены были останавливаться на ночлег в какой-нибудь деревне на правом берегу Волги. Мы спали в возке при температуре - 20°. Моя жена, попавшая из теплых долин Таврии в жестокий, холодный климат, терпела лишения как спартанка. Она откровенно сказала мне потом, что, когда мы ехали по реке, она все время дрожала от страха, что лед проломится и мы утонем. Однако при толщине льда в три фута такое путешествие по Волге протяженностью 130 верст не представляет риска.

9 января мы продолжили наше путешествие по большому почтовому тракту. 11 января переправились через замерзшую Волгу в Самару, где день отдыхали. Это была уже оренбургская земля. Изменились тип людей и одежда. Башкиры и киргизы ходили в странных меховых шапках (малахаях). Перед нами простиралась бескрайняя степь, покрытая глубоким снегом. Станции большей частью были грязными. Из-за сильного мороза жители брали телят и ягнят в теплые избы. Мы с женой проводили ночь в санях, так как было невозможно выносить эту испорченную атмосферу. Я торопился как можно быстрее добраться до пункта моего назначения, находившегося в 430 верстах от Самары.

Из Бузулука мы ехали днем и ночью. Ночью обычно при ясном свете луны. Дорога была замечательной, однако стояли страшные холода. 17 января я прибыл в Оренбург, тогда еще крепость. Из Москвы я написал моему бывшему кавказскому шефу и другу генералу Рокассовскому, теперь начальнику штаба в Оренбурге, чтобы мне приготовили квартиру, в которой я и остановился.

Так судьба перебросила меня из древнего Исфахана на берег Урала. На пути я посетил южный берег Крыма, обзавелся красивой молодой женой и проделал вместе с ней 3 тыс. верст (около 400 немецких миль) из Севастополя в Москву и Оренбург в то время года, когда путешествие для дамы сопряжено со многими трудностями, ссобенно тогда (в 1840 г.), так как еще не было железных дорог и даже почтовая связь и дороги оставляли желать много лучшего.

Этим окончилась эпоха моих странствий 1837-1840 гг. Теперь я попал совсем в другую обстановку, очутился в чужой земле, среди новых людей, нравов и обычаев, которых я не знал. Я не догадывался, что мне суждено провести здесь пятнадцать лет, что я буду предпринимать дальние и частые путешествия в киргизские степи, на Аральское море, древний Яксарт, в Башкирию и Уральские горы. Человек полагает, а бог располагает, и он всегда милостиво защищал меня и делал все к лучшему.

Глава VI.

1841 год

Прежде чем перейти к воспоминаниям 1841-1856 гг., я считаю целесообразным сначала окинуть взором край, где судьба уготовила мне провести 15 лет моей жизни, и рассказать о его жителях. Я описываю землю и людей такими, какими их видел тогда. С тех пор там многое изменилось, однако границы края остались прежними. Населяют его все те же народности. Сильно изменилось лишь административное деление.

Оренбургский край лежит между 67° и 84° восточной долготы, 44° и 56° северной широты и занимает площадь в 26400 географических миль, т. е. он почти в три раза больше Франции.

Огромная площадь этого района и разнообразие почвенного покрова, естественно, влияют на климат и возделывание сельскохозяйственных культур на его границах, где жара и холод одинаково сильны. На крайнем юге вызревает замечательный виноград, в то время как на крайнем севере не могут расти огурцы.

Среднюю часть этого района пересекают Уральские горы, которые тянутся от Ледовитого океана почти до Аральского моря и имеют множество ответвлений. В центре губернаторства эти горы покрыты густым лесом и хранят в своих недрах золото, драгоценные камни и особенно в большом количестве железо и медь. Восточная часть этого района, наоборот, представляет собой необозримые волнообразные степи, которые переходят на юге в песчаную и солончаковую пустыню, простирающуюся до Аральского моря и Яксарта{*51}.

Оренбургская губерния известна своим плодородием. Особенно плодородна ее западная часть, где собирают богатые урожаи пшеницы, ржи и овса; однако здесь еще мало хороших дорог, что затрудняет доставку хлеба в пункты отправления, т. е. к Волге и Каме.

Большинство рек, орошающих эту губернию, берут начало в Уральских горах и их отрогах. Во время весеннего разлива многие из них пригодны для сплава леса и проводки барок, и только одна, Белая, после ее слияния с Уфой судоходна все лето. Так как Белая является притоком Камы, которая течет вдоль северо-западной границы губернии и впадает в Волгу, все богатства уральских рудников (за исключением золота), особенно изделия многочисленных чугуноплавильных, железоделательных и медеплавильных заводов, перевозятся весной по воде большими караванами во внутренние районы России до Нижнего Новгорода и даже Петербурга.

Оренбургский край населен различными народностями, отличающимися между собой как по происхождению, так и по языку и религии. В Оренбургской губернии живут русские, башкиры, мещеряки, тептяри, черемисы, вотяки, чуваши, мордва, татары, калмыки и кочевые киргизы. Зауральские киргизы кочуют между рекой Уралом, Устюртом, Аральским морем, Яксартом и на востоке до Сарысу и гор Улутау, где начинаются пастбища сибирских киргизов. Ниже следует краткое описание быта всех этих народностей.

Оренбургские казаки, первоначально состоявшие из крестьян-переселенцев, беглых крепостных, отставных солдат и т. д., поселились вдоль правого берега Урала и в прилегающих районах. В 1736 г. они получили статус оренбургских иррегулярных войск, куда вошли также разные люди из Уфы, Самары и других городов. С основанием города Оренбурга в 1743 г. началось заселение Оренбургской пограничной линии вдоль реки Урал. Вниз от Оренбурга эта линия тянулась вдоль правого берега реки, тогда еще называемой Яиком, до Гурьева и Каспийского моря, а вверх - до реки Уи и сибирской границы; общая ее длина достигала 1780 верст. Эта линия была создана для того, чтобы защитить расположенные по эту сторону реки Урал районы от разбойничьих набегов тогда еще совсем диких и не покоренных киргизов. Вдоль пограничной линии было воздвигнуто множество крепостей. На протяжении многих лет здесь селился разный народ, и постепенно население увеличилось настолько, что при новом административном делении по указу от 12 декабря 1840 г. оренбургских казаков уже насчитывалось 150 120 душ обоего пола, из которых 22 609 несли действительную военную службу. Из них было сформировано десять полков, по 870 человек в каждом, и конно-артиллерийская бригада, состоявшая из трех батарей. Все население было подразделено на два района (округа), а каждый район - на пять полковых округов; на каждый из этих полковых округов приходилось 2500 оседлых семей. Каждый полковой округ делится на 3-10 станиц в зависимости от местности и населения. Всего в 1840 г. насчитывалось 67 станиц, населенных оренбургскими казаками. Впоследствии их стало еще больше.

Уральские казаки, населяющие правый берег упомянутой реки от города Илецка до ее впадения в Каспийское море, поселились там еще в XVI столетии, а может быть, даже раньше; это были переселенцы с Дона, Волги, беглые крепостные и другой люд. Здесь они вели вольный образ жизни, занимались преимущественно рыболовством или даже разбоем и грабежом. Позднее они были подчинены русским правительством, несмотря на то что часто бунтовали. Знаменитый мятеж Пугачева в 70-х годах XVIII столетия начался на Яике (реке Урал). Со времени его подавления уральские казаки отличаются своей преданностью, и теперь (1846 г.) подразделены на 12 полков, два из которых населяют станицы Сакмару и Илецк. Оба эти полка не имеют пая в богатых рыбных промыслах на реке Урал и лишь несут службу вдоль Уральской линии, защищая от нападений разбойничающих киргизов. Другие десять полков считаются состоящими на службе, но несут ее не в прямом смысле, а выделяют по требованию правительства необходимое число вооруженных верховых казаков как для регулярной армии, так и для пополнения частей, расположенных вдоль Уральской линии от города Уральска до Каспийского моря. Все они проходят службу не в порядке очередности, а нанимаются за деньги. Как только правительство издает приказ призвать на действительную службу определенное количество полков или сотен, сразу же производится расчет, сколько следует выделить вооруженных верховых людей, состоящих на службе, затем собираются деньги, чтобы нанять последних с условием, что обмундирование и оружие они покупают за свой счет.

Обычай уральских казаков наниматься на службу имеет, с одной стороны, следующие преимущества: 1) каждый казак, идущий на службу, получает средства, чтобы надлежащим образом одеться, вооружиться и купить коня; 2) он может оставить деньги своей семье, чтобы во время его отсутствия она не страдала от нужды; 3) тот, кто имеет свое дело, не обязательно должен его бросать. С другой стороны, обычай этот имеет тот недостаток, что состоятельные казаки всегда могут отказаться от военной службы и тем самым отвыкают от нее.

В 1846 г. насчитывалось 10 тыс. состоящих на службе казаков. Они находятся под командованием атамана, резиденцией которого является город Уральск, и управляются особой военной канцелярией, во главе которой стоит атаман; последний подчиняется военному губернатору Оренбурга. Уральские казаки административно подразделены на девять районов, называемых здесь дистанциями. Население составляло тогда 63 273 души обоего пола{*52}.

О знаменитых рыбных промыслах вдоль реки Урал и способе лова рыбы речь пойдет ниже.

Башкиры рассеяны почти по всем округам Оренбургской губернии. Они населяют также восточные округа Вятской губернии, южные - Пермской губернии, а также северную часть земель уральских казаков. Время их поселения в Оренбургской губернии, коренными жителями которой их считают, выяснить невозможно, так же как ничего определенного нельзя сказать об их происхождении. Среди этого народа распространены два предания. Согласно первому, они происходят От бурят (монгольское племя), согласно другому - от ногайских татар; азиатские соседи считают их потомками финского племени и называют истяками. По внешнему облику и обычаям они занимают среднее положение между татарскими и финскими племенами. Внешность мужчин не безобразна: они круглолицые, глаза карие, даже серые, у них обычные нос и рот, большие уши и жидкая борода. Женщины в большинстве своем некрасивы и имеют темный, отливающий медью цвет кожи.

Все башкиры исповедуют мусульманскую религию и в своей массе богобоязненны; однако они не имеют правильного понятия о догмах, что следует отнести за счет их весьма несовершенного воспитания. Сейчас они почти утратили воинственный дух, которым отличались раньше, когда находились в постоянной вражде с соседями, особенно со своими смертельными врагами киргизами; однако до настоящего времени они сохранили свою ловкость и осторожность, столь необходимые на военной службе. Обладая легковерным характером, они хитры и мстительны, но все же кротки и послушны своему начальству и выполняют все его приказы.

Часть башкир ведет оседлый образ жизни и занимается земледелием, другая часть только осенью и зимой перебирается в свои бедные, грязные жилища, в которых чаще всего нет крыши. С мая до 15 сентября они кочуют в окрестностях своих деревень и по горам в радиусе 5-30 верст, занимаются скотоводством и пчеловодством и вынуждены, так сказать, заниматься земледелием. В последнее время земледелием стали заниматься и постоянно кочующие башкиры, так как они увидели в этом выгоду для себя. Кто не жил среди них, тот не может понять, что они не с максимальной выгодой для себя используют великолепный, плодородный и жирный чернозем, который при некотором усилии и без удобрений мог бы давать прекрасные урожаи. Они довольствуются плохой пищей, которой бы не удовлетворился ни один русский крестьянин. Например, они часто питаются одним только курутом - овечьим сыром. Их тесные избы, плохо отапливаемые чувалом (что-то вроде камина из плетеных ивовых прутьев, обмазанного толстым слоем глины), неопрятны, лишены всякого комфорта, который окружает русского крестьянина. Сами они носят грязное белье, часто просто лохмотья. Вот картина жизни башкирской семьи зимой. Однако такая, по нашим понятиям, трудная жизнь для них не тягостна. Если они не голодны, не мерзнут и не страдают от болезней, а у скота, о котором они мало заботятся, есть скудный корм, то они счастливы и довольны. Разумеется, некоторые из них живут лучше. Это зажиточные семьи. Они проводят зиму в своих деревнях, занимаются работой по дереву, в которой очень искусны; возят железную и медную руду к плавильным печам или каменную соль из копей Илецкой Защиты (южнее Оренбурга), зерно или бочки с водкой на чугунолитейные, железоделательные и медеплавильные заводы или в отдаленные районы.

Женщины (башкиры редко имеют больше двух жен) прилежнее, чем мужчины, занимаются зимой изготовлением пряжи и домашней работой. С началом весны башкиры покидают деревню со скотом и домашним скарбом; остается лишь множество гусей да пара собак со сторожем. Они снимают и прячут где-нибудь даже двери и оконные переплеты. Все население перекочевывает на пышные пастбища, в соседние долины и в горы. И здесь башкир предается сладостному безделью: пьет свое вкусное и питательное кобылье молоко (кумыс), участвует в скачках, ходит в гости, ибо башкиры не только очень гостеприимны, но и сами любят, чтобы их хорошо принимали. Так он проводит лето, принимая этот отдых как вознаграждение за зимние лишения.

В 1848 г. насчитывалось 227006 мужчин и 215797 женщин - всего 442 803 души, из которых 4897 жили среди уральских казаков. В 1848 г. башкиры вместе с мещеряками были разделены на 17 кантонов. Население четырех из них, расположенных недалеко от Оренбургской пограничной линии, принуждалось к военной службе, в то время как башкиры и мещеряки остальных кантонов вместо несения службы ежегодно платили короне по 3 серебряных рубля каждый. Военнообязанными считались лица в возрасте от 17 до 45 лет. В 1847 г. на службе состояло 16 тыс. человек, уволенных было 68626. Все башкиры находятся под началом военного губернатора, который живет в Оренбурге. Кантоны имеют управляющих, а отдельные юрты (деревни) - старшин.

Мещеряки. Ни причины, ни время заселения этим племенем Оренбургской губернии неизвестны; мы знаем лишь, что в XIV в. и даже еще позднее они жили в нижнем течении Оки рядом с мордвой и чувашами. При переселении в Башкирию они арендовали земли у башкир, но поскольку во время частых мятежей последних в XVIII столетии они оставались верными правительству, их освободили от арендной платы. Корона передала им арендованную землю в собственность. Этим и объясняется, что мещеряки рассеяны группами по всей Башкирии и живут в основном в районах Челябы, Троицка, Верхнеуральской, Стерлитамака, Уфы, Мензелинска, Белебея и Бугуруслана.

По внешнему виду они похожи на казанских татар. По обычаям и особенностям характера они ближе к башкирам, но более образованны и крепки в вере. Их образ жизни также схож с башкирским, но, так как мещеряки гораздо раньше башкир оставили кочевой образ жизни, они зажиточнее и больше занимаются земледелием. В быту они чище, их жилища удобнее, и они лучше заботятся о скоте. В 1848 г. их насчитывалось 43683 мужчины и 41375 женщин всего 85 058 душ.

Тептяри. Башкиры именуют так переселенцев татарского происхождения. Сначала тептяри арендовали у башкир землю, но позднее она стала их собственностью; это была награда за помощь, которую они оказали правительству при подавлении мятежных башкир. Сегодня тептяри живут небольшими группами по всей Оренбургской губернии, за исключением Челябинского округа, а также частично в Вятской и Пермской губерниях и образуют особую ветвь вместе с бобылями, также переселенцами, но финского происхождения, принявшими язык и религию татар. Они также платят правительству в год 3 рубля серебром с души и выставляют рекрутов. Среди них живет много черемисов и вотяков, которые частично являются еще язычниками и занимаются преимущественно охотой на пушных зверей. Тептяри занимаются земледелием, скотоводством и пчеловодством. Однако по уровню хозяйства они отстают от русского крестьянина.

Тептяри, так же как и бобыли, живут частично в обособленных деревнях, частично с башкирами; их число в Оренбургской губернии составило в 1846 г. 218 тыс., среди них 111 616 мужского пола.

Чуваши, которые населяют эту губернию, похожи на русских крестьян как по внешнему облику, так и по образу жизни. Однако они более медлительны и не выделяются умственными способностями; они хорошие работники, но упрямы и недоверчивы. В быту они неопрятны. Их закопченные избы, возвышающиеся над землей на 6 футов, имеют маленькие двери и крохотные оконные проемы, которые часто вместо стекол затягиваются пузырями. Часть закопченной комнаты занимают большая печь и плита, а также татарские нары, которые служат кроватями. Во дворе на высоких сваях размещают кладовые для зерна и продуктов, служащие им летним помещением. Основное занятие чувашей земледелие, немногим больше нравится охота на пушных и других зверей. Среди них мало зажиточных. Они не религиозны, не соблюдают поста, а некоторые являются тайными идолопоклонниками.

Татары живут большей частью в западных районах Оренбургской губернии. Много их и среди оренбургских и уральских казаков. Среди нерусского населения Уральского края татары - самый красивый тип людей. Они большей частью среднего роста, у них длинное, худощавое лицо, тонкий нос, маленький рот и маленькие, живые, чаще всего темные глаза, темно-каштановые и иногда черные волосы. Они хорошо сложены, горды и честно держат свое слово, рассудительны, скромны, не ленивы, но любят покой, наконец, они жадны и завистливы. Их жены отличаются скорее крепким телосложением, чем красотой, однако встречаются и красивые девушки.

В быту они, как правило, очень опрятны. Их жилище состоит из двух изб, одна из которых является жилой, а другая, часто хорошо обставленная, предназначена для гостей. Здесь хозяин в свободное время предается сладостному безделью, сидит или лежит на широких диванах, накрытых коврами и мягкими подушками. Свой двор он обычно не застраивает конюшнями и сараями, он открыт и содержится в чистоте.

Татары твердо придерживаются ислама и имеют о его догматах познания большие, чем их верующие соседи. Детей они воспитывают строго в своей вере. Что касается ведения сельского хозяйства, то они отстают в этом от русского крестьянина. Занимаются они главным образом земледелием, однако многие предпочитают торговлю, к которой имеют большую склонность. Занимаются они и торговлей лошадьми, но часто и конокрадством.

Мордва. Из всех народностей, населяющих Оренбургскую губернию, они больше всего похожи на русских крестьян как по обычаям, так и по ведению сельского хозяйства и скотоводства. Однако они менее опрятны и не так набожны. Их основные качества - прилежание и честность, но вместе с тем и некоторая неуклюжесть во всех делах. По численности это не очень большой народ; они распылены по губернии, проживая частично в обособленных деревнях, частично вместе с русскими.

Калмыки, живущие в губернии, причисляются к оренбургским и уральским казакам. Мало кто из них ведет оседлую жизнь; большинство еще кочует с 15 мая по 15 сентября вблизи деревень и станиц. Кроме службы они занимаются земледелием и скотоводством, предпочитая последнее.

Они большие знатоки иррегулярной кавалерийской службы, ловки, проворны, проницательны, отличаются осторожностью и четкостью выполнения приказов; они общительны и мягки, обладают живым характером, услужливы, верны и очень преданны тем, кто стремится завоевать их расположение.

Некоторые замечания о положении жителей Оренбургской губернии.

Эти обширные земли отличаются друг от друга климатическими условиями, рельефом поверхности и плодородием почв. Это разнообразие оказывает значительное влияние на жителей и их благосостояние. Жители северных районов (округов) губернии - Мензелинска, Бирска, Уфы, части Бугульмы, Троицка и Челябы, - обладающих изобилием плодородных почв и лесов, имеют то преимущество, что могут сбывать свою сельскохозяйственную продукцию на Каме и Волге, а также на многочисленных чугуноплавильных, железоделательных и медеплавильных заводах. Кроме того, тамошние реки и множество озер выгодны для рыболовства, а в лесах водится много дичи.

Что касается средней зоны, в которую входят районы Стерлитамака, Бугуруслана, Белебея и другая часть Бугульмы, то и здесь плодородные земли дают богатые урожаи. Однако лесов тут меньше, а поскольку сбыт продуктов сельского хозяйства затруднен из-за плохих дорог, население не так зажиточно, как в северной зоне. Степные районы южной зоны (Бузулук и Оренбург) представляют собой обширные волнообразные равнины, перерезанные холмами. Здесь собирают богатые урожаи зерновых, а также бахчевых культур арбузов; кроме того, широкие степи уральских казаков очень выгодны для скотоводства. Казаки, как уже упоминалось выше, занимаются рыбной ловлей в Урале и Каспийском море.

Зерно, выращиваемое в этих районах, находит сбыт на берегах реки Сакмары, откуда его доставляют "а Волгу. Покупает зерно и корона для содержания дислоцированных здесь войск. Наконец, зерно, особенно муку, обменивают на овец и лошадей киргизы. Поэтому все жители этого района состоятельны, особенно уральские казаки. Оренбургские казаки также обменивают свое зерно и муку вдоль линии на овец, лошадей и изделия киргизского ремесла, например на войлок, верблюжью шерсть, мех степных лисиц и т. д. Башкиры и другие племена беднее, чем русские крестьяне, потому что они, несмотря на плодородие почв, не так трудолюбивы, как последние; башкиры также непривычны к оседлой жизни. Со временем их положение должно значительно улучшиться, так как правительство делает все, чтобы поднять среди этих мусульманских племен сельское хозяйство и промышленность.

В начале 1848 г. население 12 районов (округов) Оренбургской губернии (за исключением земель, которые занимали оренбургские и уральские казаки) составляло 1706837 душ, из которых 864 388 были мужского и 842 449 женского пола.

Площадь Оренбургской губернии была равна 282 551 квадратной версте (включая район расселения оренбургских казаков вдоль правого берега реки Урал).

Пространство между старой и новой линией - 36 565 квадратных верст

Район расселения уральских казаков - 57 680 квадратных верст

Степь Внутренней (Букеевской) орды - 56896 квадратных верст

Земли в Пермской и Вятской губерниях - 8630 квадратных верст

Всего - 442322 квадратные версты

Примечание. Теперь эти земли разделены на три губернии, а именно:

Уфа - 1 297 577 жителей.

Оренбург (включая оренбургских и уральских казаков) - 840 704 жителей.

Самара - 1 743 422 жителей.

Всего - 3 881703 жителей

(По последним сообщениям [1870 г.] Центрального статистического комитета министерства внутренних дел.)

Степные районы

Необъятные степи, простирающиеся по ту сторону реки Урал до Каспийского моря, Аральского моря и Яксарта, а также те, которые находятся между рекой Урал и Волгой, населены киргизской ордой, которая делится на племена и множество мелких племенных единиц. С незапамятных времен киргизы ведут кочевую жизнь и занимаются в основном скотоводством. Каждое такое племя и его ветви имеют свои летние и зимние пастбища. Зиму они проводят большей частью в южных степных районах, между песчаных холмов Каракумов, в густом камыше вдоль рек Сырдарья и Куандарья, а также в Больших и Малых Барсуках (также песчаных холмах). Весной вся степь приходит в движение. Племена и их ветви со стадами, маленькими и большими юртами (джуламейками и кибитками), которые разбираются и навьючиваются на верблюдов, женщинами, детьми и домашним скарбом медленно, упорядоченными дневными переходами кочуют на север, ближе и ближе к Оренбургской и Сибирской линиям (границам). Каждая племенная группа имеет свои определенные пастбища, которые меняет по мере стравливания скотом.

Из-за обладания этими пастбищами раньше, да еще и теперь, возникали ссоры и даже кровная вражда, которая называется у киргизов барантой. С наступлением осени, все снова возвращаются на юг, на зимние пастбища, за исключением племенных групп, которые косят на зиму сено для скота вдоль линии, вблизи которой зимуют.

Степи оренбургских киргизов или малых кочующих племен делятся на две части. Киргизы, которые кочуют между Уралом и Волгой, называются Внутренней (Букеевской) ордой. Свое теперешнее местожительство они избрали лишь в 1801 г., когда сын хана киргизской орды Нурали-Султан Букей, чтобы избежать постоянных распрей (баранты) по ту сторону Урала, перешел тогда с позволения императора Павла Урал с 5 тыс. кибиток и 22 775 душами, а также с 2 млн. голов скота. Внутренняя орда во главе с султаном находилась под верховным надзором оренбургского военного губернатора, а после смерти хана Джангир-Букея она перешла в ведение министерства внутренних дел.

К 40-м годам нынешнего столетия население Букеевской орды увеличилось до 80 тыс. человек обоего пола. По тогдашним статистическим данным, у них насчитывалось 65 тыс. верблюдов, 300 тыс. лошадей, 200 тыс. голов крупного рогатого скота и 1500 тыс. овец. Количество юрт выросло до 20 тыс.

Населяемая ими степь между рекой Уралом и Волгой охватывает площадь приблизительно в 57 тыс. квадратных верст, из которых 36 тыс. занимают пастбища, более или менее пригодные для кочевки; остальные 21 тыс. квадратных верст составляют песчаные холмы, солончаки или соляные болота (хаки).

Через степи с северо-северо-запада на северо-северо-восток протекают две реки - Большой и Малый Узень, - которые впадают в Камыш-Самарские озера; длина последних составляет 40, ширина - 70 верст; берега густо заросли камышом. Вдоль берегов обоих Узеней имеется около 40 тыс. десятин лугов и пастбищ. Букеевская степь занимает территорию в 7 млн. десятин, т. е. по 550 десятин на каждую юрту (кибитку) или по 3 3/10 десятины на каждую голову скота. Если же учитывать только пастбища - без песчаных земель и песчаных холмов, между которыми часто имеются хорошие выгоны, то на каждую юрту приходится по 435 десятин, а на каждую голову скота - около 3 десятин.

Посреди этого степного пространства тянутся песчаные холмы, которые носят название Рын-пески. Раньше тут жил покойный хан Джангир-Букей, а теперь располагается нынешняя администрация. Всего здесь 50 домов; в них проживают русские и армянские купцы, занимающиеся меновой торговлей с киргизами.

Несмотря на то что до смерти хана Джангира Внутренняя орда не платила правительству налога, она ежегодно поставляла 350 тыс. голов скота, который киргизы обменивали у русских купцов на товары или золото.

Район по ту сторону реки Урал, населяемый кочевыми киргизами Малой (Оренбургской) орды, простирается в ширину от параллели Ново-Петровского укрепления на полуострове Мангышлак до Оренбургской линии вдоль реки Уй, от 44° до 54 1/2° северной широты на 1 тыс. верст. В длину он достигает 1,5 тыс. верст - от предгорий Тюб-Карагана до гор Улутау, т. е. от 67°40' до 84° (от Феррского меридиана). Территория, населяемая этой ордой, составляет 850 тыс. кв. вёрст, или 17 347 геогр. кв. миль, что почти в три раза превышает по площади Европейскую Турцию (6500 геогр. кв. миль), более чем в три раза Итальянское королевство с Римом (5376 геогр. кв. миль) или Великобританию с Ирландией (5732 геогр. кв. мили).

Эта степь пересечена с севера на юг ответвлением Уральского хребта, а именно Мугоджарскими горами, которые тянутся до Устюрта - плато, находящегося на 640 футов над уровнем Каспийского моря и обрывающегося крутыми склонами, называемыми Чинк, в сторону степи, а также в Каспийское и Аральское моря. Самая высокая вершина Мугоджарских гор называется Айрук. Она поднимается примерно на 1000 футов над уровнем моря, а боковые ответвления этих невысоких гор теряются в степи на востоке и западе. Степь то совсем ровная, то волнообразная, с бесконечно длинными, мало понижающимися склонами. Лес растет лишь на небольших участках, а именно в северной части степи. Например, лесные массивы Аман-Карагай (между рекой Тобол и озером Убаган-Денгиз), Джабык-Карагай (между старой и новой линиями), Наурзум-Карагай (в 180 верстах севернее Оренбургского укрепления), на реке Тургай и другие менее значительные. В средней и южной частях степи леса вообще нет, и, чем южнее, тем меньше лугов и травянистых почв, которые постепенно переходят в солончаки, соляные болота (хаки) и пески (кум). Степных рек много, но они несудоходны. Маленькие речки являются в основном притоками более крупных. Последние, исключая Илек, впадающий в Урал, теряются в озерах или песке и камыше; даже главная река, Эмба, не достигает Каспийского моря, а теряется в густом, высоком камыше, который покрывает северное побережье вышеупомянутого моря. Другие летом почти совсем пересыхают или образуют маленькие, очень богатые рыбой озера, редко связанные друг с другом. Весной, во время таяния снега, они вздуваются и становятся непроходимыми, но высокая вода держится недолго.

С приходом весны киргизы выжигают в степи некоторые районы, чтобы уничтожить прошлогоднюю густую и жесткую траву и очистить таким образом площадь для молодой поросли. Такой степной пожар представляет собой, особенно ночью, величественное зрелище. Для распространения пожара в нужном направлении используют постоянный ветер, и степь горит до тех пор, пока огонь имеет пищу. Так как при здешнем континентальном климате переход от зимы к весне резкий, степь сразу же покрывается густой, пышной растительностью, особенно ковылем (Stipa pennata), нитевидной острой травой; там, где растет эта трава, почва пригодна для хлебопашества. Неповторимый, нарядный вид придают степи миллионы тюльпанов и другие полевые цветы. Это великолепное зрелище. Свежий, прохладный степной воздух напоен их ароматом. Однако часто уже в июне раскаленное солнце выжигает траву, и она сохраняет свою свежесть лишь в долинах рек или вокруг озер. Поскольку степной климат подвержен большим колебаниям, летом жара достигает в степи 35° по Реомюру и более, в то время как зимой термометр показывает до 35° ниже нуля. Если снег в степи неглубокий, то скот киргизов, пасущийся круглый год на свободе, достает себе скудную пищу из-под снега, разгребая его копытами; естественно, зимой скот сильно тощает. Если, однако, к несчастью, наступит оттепель, а затем снова ударит мороз и образуется корка льда, а овцы, крупный рогатый скот и даже лошади не в состоянии пробить ее, тогда для кочевых киргизов наступает страшное бедствие, так как от голода и изнурения погибают тысячи овец и другой скот. Кроме того, зимой следует опасаться и сильных снежных бурь, называемых здесь буранами, которые иногда длятся трое суток. Пасущийся на свободе скот, застигнутый бураном, большей частью погибает, так как овцы, крупный рогатый скот и лошади мчатся как бешеные по степи, гонимые бурей, до тех пор, пока не падают замертво или не срываются в ущелья, где погибают под снегом. Из-за таких бедствий киргизы иногда теряли в течение одной зимы десятки и сотни тысяч овец и другого скота.

Что касается населения, то в Зауральской степи в 1847 г. насчитывалось приблизительно 100 тыс. юрт, и если, как обычно, считать пять душ на одну юрту, то Малая орда насчитывала 500 тыс. душ обоего пола. С 1837 г. правительство стало облагать киргизов небольшим налогом за ту защиту, которую оно им оказывает, а именно по 1 1/2 серебряных рубля или по овце с юрты. Этот налог со временем был распространен на все племена Малой орды. Уже в 1846 г. он принес 100 тыс. рублей дохода и с тех пор значительно приумножился. Налог платят и те киргизы, которые летом переходят линию, чтобы наняться в работники к уральским и оренбургским казакам. За выдачу письменного разрешения они платят 15 копеек серебром, что уже в 1847 г. принесло короне 15 тыс. серебряных рублей.

Это поверхностное описание Киргизской степи может дать о ней некоторое представление. В ходе моих дальнейших поездок в степь будут приведены другие подробности об этом гинтересном районе.

-------

Теперь снова вернемся к моим воспоминаниям.

Сразу же по приезде в Оренбург, 18 января 1841 г., я представился нашему начальнику штаба генералу Рокассовскому, которого не видел восемь лет. Он был настолько любезен, что заранее отдал распоряжение снять для меня дом из шести комнат, кухни, конюшни и кладовой. В доме, к сожалению, совсем не было мебели, и я потом приобретал ее постепенно, не без труда, так что первое время я был вынужден жить как на биваке. Оренбург был тогда (и еще теперь является) настоящим военным городом; в нем располагались все власти, и так как большая часть жителей этого края состояла из казаков или башкир, несущих военную службу, то здесь было полным-полно офицеров всех чинов настоящий парад мундиров. Линейная пехота, пешая и конная казачья артиллерия, оренбургские и уральские казаки, башкиры и киргизы - все они были представлены здесь. В Оренбурге находилось и много гвардейских офицеров из Петербурга, которые служили под началом военного губернатора генерал-адъютанта Перовского, собравшего возле себя блестящий круг образованных военных и гражданских чиновников, так что жизнь протекала тут очень интересно и отдаленность от столицы не ощущалась.

Сам город, большей частью деревянный и одноэтажный, насчитывал тогда с тремя предместьями 18 тыс. жителей (в 1871 г. уже около 33 тыс.). Городские стены служили местом общественного гулянья. Улицы, за исключением одной, были немощеные, но, так как почва состояла из твердого песка, в дождливую погоду грязи было мало. Тогда отсутствовали фиакры или извозчики, и каждый был вынужден держать собственный экипаж и лошадей.

Тем не менее жизнь была тогда там очень дешевой, хотя жители сетовали на то, что со времени Хивинской экспедиции 1839/40 г. подорожали все продукты и поднялись в цене дома. В первые годы моего пребывания в Оренбурге за воз сена платили от 1 рубля 40 копеек до 2 рублей ассигнациями (от 40 до 60 копеек серебром), за мешок овса весом 5 1/2 пудов - от 3 до 3'/2 рубля ассигнациями (75-100 копеек серебром), фунт говядины стоил 2 1/2-3 копейки серебром, баранины - 1-11/2 копейки серебром, пара рябчиков - 9-12 копеек серебром, фунт хлеба 3/4 копейки серебром, причем жители совсем не ели ржаного хлеба, а только хороший пшеничный хлеб, называемый здесь калачом. Горничная получала 2 рубля, повар - 4-5 рублей и кучер - 5-6 рублей серебром ежемесячно. За дом из шести-семи комнат, конюшни, амбара, прачечной, ванной, ледника и кладовой я платил в год 600 рублей ассигнациями, или 170 рублей серебром, а когда я позже переехал в больший дом с маленьким садом, я платил 720 рублей ассигнациями, или свыше 200 серебряных рублей ежегодно. Однако с тех пор, как и везде, стоимость продуктов питания, а также цены на жилье утроились и учетверились.

В центре города находится большой каменный рынок с многочисленными лавками как для здешних купцов и мелких лавочников, так и для бухарских и хивинских, которые ежегодно приводили большие караваны. Сам город расположен на высоком, правом берегу Урала в степи; на левом, низменном берегу реки находится небольшой лесок, в котором растут береза, ива и ольха и который почти каждую весну затопляется разлившимся Уралом; летом он служит жителям местом гулянья и отдыха.

В полутора верстах к югу от города, на левом берегу Урала, находится большой меновой двор, огромный параллелограмм из камня, с двумя входами (на юг и север), внутри которого помещаются сотни маленьких каменных лавок. В просторном дворе стоит большая греческая церковь, а также дома для таможенников и надзирателей. Поскольку здесь ежегодно меняют у киргизов тысячи овец, в меновом дворе сооружено из дерева несколько низких вместительных загонов треугольной формы с открытым основанием и узким проходом в вершине, чтобы выпускать овец по одной и тем самым определять их число. В западной части города, в. степи, находится большой караван-сарай предназначенный для башкир, с роскошной мечетью и с высоким изящным минаретом, выложенным снаружи белыми изразцами, которые выглядят очень красиво. Недалеко от караван-сарая расположен большой госпиталь с пристройками, а также большой тенистый сад, принадлежащий военному губернатору; к нему из города ведет ивовая аллея, большинство деревьев на которой засохли от жары и песчаной почвы.

Так как все рода войск были представлены их начальниками, большей частью генералами, я нанес им свои служебные визиты; затем я посетил генерала фон Генца, начальника пограничной комиссии, т. е. Киргизского управления, затем доктора Карла фон Розенбергера и фон Даля{65}, своих старых знакомых. С тремя последними я преимущественно и общался. Как упоминалось выше, жизнь в Оренбурге была тогда очень оживленной. В зимние месяцы обычно в течение недели собирались каждый вечер в одном определенном, доме. Здесь обменивались новостями, музицировали, молодежь танцевала, пожилые господа и дамы играли в карты.

Поскольку генерал находился еще в Петербурге, я использовал свое свободное время для того, чтобы привести в порядок материалы о Персии и переписать их первую часть набело. Вечера я большей частью проводил у генерала Генца, у Розенбергера и Даля, где устраивались литературные вечера, а не карточные игры.

На улицах лежал еще глубокий и плотный снег, и здесь я в первый раз пережил несколько снежных бурь (буранов), которые неистовствуют в этих степных краях. Случалось, что люди, шедшие пешком из предместья в крепость (расстояние в 150 саженей), сбивались в такую снежную бурю с дороги, не видя далее десяти шагов, и замерзали. Мне рассказывали о страшном холоде и глубоком снеге в степи во время Хивинской экспедиции зимой 1839/40 г.; о лишениях, которые вытерпел русский солдат; о том, как от изнеможения пали тысячи верблюдов, а войска из-за глубокого снега не могли продвигаться вперед, потому что не хватало транспортных средств. Только русский солдат в состоянии выдержать такие бедствия и мороз в 30° и более. Несмотря на то что экспедиция закончилась неудачей, она все же возымела полезное действие: хивинский хан освободил всех русских пленных и доставил их на русскую границу. Кроме того, он направил в Петербург посланника с целью убедить наше правительство в своем дружественном расположении и дать заверения в том, что в будущем он больше не станет брать русских в плен; он желал также наладить торговые связи. Одновременно отправил в Петербург посольство эмир бухарский. Оба посольства были милостиво приняты и получили богатые подарки. В качестве ответного шага предполагалось послать в Бухару и Хиву русских представителей. В Хиву был послан капитан Генерального штаба Никифоров, а в Бухару - подполковник Бутенев от горного корпуса. Никифоров и Бутенев должны были сопровождать бухарских и хивинских посланников из Петербурга в Оренбург и оттуда в Хиву и Бухару{66}.

19 марта 1841 г. в Оренбург вернулся генерал-адъютант Перовский. Так как этот замечательный человек и командир сыграл в моей жизни большую роль, я хотел бы здесь привести некоторые подробности его богатой событиями жизни. Василий Алексеевич Перовский, получивший впоследствии графский титул, рано поступил на военную службу. Будучи молодым офицером, он при вступлении французов в Москву в 1812 г. был предательским образом пленен, вынужден был пешком двигаться во Францию, по дороге отморозил руки, так что пришлось отнять сустав одного пальца (позже он был заменен золотым{*53}). После освободительной войны он стал первым адъютантом великого князя Николая (позднее его величества императора Николая), который с тех пор оказывал ему большое доверие и благоволил к нему. Во время русско-турецкой войны 1828-1829 гг. он принимал участие в осаде Анапы, затем некоторое время руководил осадой Варны и получил ранение в грудь, которое сделало невозможным его дальнейшее участие в этой войне.

После восшествия на престол императора Николая он был возведен в чин генерал-адъютанта, а когда в Оренбурге в 1832 г. неожиданно после двухлетнего пребывания в должности генерал-губернатора скончался граф Павел Сухтелен, Василий Перовский стал его преемником. Начальником своего штаба он назначил моего кавказского друга и спутника многих путешествий Платона Рокассовского.

Новый генерал-губернатор имел многочисленный штаб, составленный из образованных военных и гражданских чиновников, и первый срок его губернаторства в этом крае - с 1832 по 1842 г. - считался золотым веком Оренбурга. Свободно распоряжаясь значительными денежными средствами, генерал Перовский много делал для развития края и города; он, например, построил для башкир вышеупомянутый караван-сарай, а также соорудил грандиозное здание Дворянского собрания; автором обоих проектов был знаменитый в то время архитектор Александр Брюллов{67}. Так как жара летом в Оренбурге почти нестерпимая, то он каждое лето уезжал на кочевку (выражение, взятое из жизни кочевых башкир и киргизов). Вскоре после своего приезда он выбрал в живописном гористом районе Башкирии, богатом лесом и водой, в 80-100 верстах от Оренбурга, место для летней резиденции (кочевки); здесь он приказал построить для себя и своей многочисленной свиты дюжину коттеджей и постоянно приглашал к себе гостей обоего пола, которых как щедрый и любезный хозяин прекрасно принимал. Ежедневно совершались поездки или прогулки верхом по великолепным окрестностям кочевки, часто устраивались фейерверки, скачки башкир и другие увеселения; мы очень приятно проводили там время. Губернатор не был женат и находился в расцвете сил, а потому не удивительно, что он имел множество поклонниц и пленил немало сердец. В течение долгой зимы, как упоминалось выше, ежедневно устраивались танцевальные вечера; кроме того, генерал-губернатор ежегодно давал один или несколько балов, для которых он как галантный кавалер выписывал дамам из Петербурга бальные платья и часто дарил им дорогие украшения.

Сразу после его приезда в Оренбург я имел с ним личную встречу. Он принял меня очень дружелюбно, расспросил о моем пребывании в Персии, об осаде Герата и пр. Наконец, речь зашла о смерти несчастного Виткевича, который до 1837 г. был адъютантом у В. Перовского. Я рассказал ему изложенные в седьмой книге{*54} данные о деятельности и смерти молодого человека, и Перовский никак не мог взять в толк, что толкнуло его на этот крайний шаг; я сказал, что, по моему мнению, это случилось из-за болезненного самолюбия Виткевича. Затем Перовский сообщил мне, что я буду находиться в его распоряжении, после чего я удалился.

В это время в Оренбург съехались представители обоих посольств, которые были назначены следовать в Хиву и; Бухару. Я познакомился с ними, и мы часто виделись у генерала фон Генца, который помогал им добрым советом как председатель пограничной комиссии. Между тем наступила пасха, и я впервые праздновал ее в провинциальном городе. К полуночи в соборе собрались все военные и гражданские чиновники; после утренней службы мы отправились на квартиру генерал-губернатора, где нас ждал великолепный завтрак с шампанским, завершивший семинедельный пост. Пасхальное воскресенье было использовано для визитов. Мы ехали по грязным улицам, и казалось, что этому не будет конца. В то время (да и теперь еще), особенно в провинции, существовала священная обязанность наносить в этот день визиты всем знакомым, преимущественно начальникам. Везде, куда бы мы ни приезжали, был богато накрытый стол: тут были жаркое, яйца, пироги и всякие лакомства, и повсюду любезно приглашали чего-нибудь откушать.

Снег сошел, однако я был поражен тем, что на здешних, улицах на солнечной стороне он таял и появлялась пыль, в то время как на северной стороне около домов еще лежали высокие снежные сугробы. Урал освободился от ледяного покрова. Вода прибывала так быстро, что совсем затопила небольшой лес на левом берегу и разлилась почти до большого менового двора в степи, но скоро она пошла на убыль, и к 1 мая был восстановлен мост, перекинутый на левый берег. Жители Оренбурга в этот день обычно совершали поездку к расположенной в 5 верстах западнее города возвышенности, называемой Маяк, которая находилась недалеко от впадения Сакмары в Урал; там пили чай, гуляли по близлежащему лесу. В этом месте всегда собиралось много публики всех рангов.

Тем временем я закончил первую часть моего описания Персии и представил ее генерал-адъютанту Перовскому. Он был настолько добр, что позднее переслал ее тогдашнему военному министру, моему покровителю графу Чернышеву. В первых числах мая я был официально извещен о том, что назначен командиром подразделения, которое должно было сопровождать обоих посланников{*55} по Киргизской степи до Сырдарьи. Для меня началась активная жизнь. В Оренбурге был набран отряд из 400 уральских казаков, который пока расположился на вышеупомянутом Маяке, так как трава в степи была слишком низкая и молодая, чтобы уже теперь выступать в поход. Кроме того, в Оренбургском гарнизоне была отобрана пехотная рота (160 человек); ей были приданы четыре 3-фунтовых орудия с прислугой. Наконец, для перевозки пятимесячного запаса провианта, кибиток и багажа была выделена тысяча верблюдов, остаток тех 12 тыс. голов, которые участвовали в Хивинской экспедиции. Продукты питания состояли из черных сухарей, упакованных в прямоугольные ящики из древесной коры, из овса, крупы, муки в двойных мешках, из множества шестиведерных бочонков с крепкой водкой (esprit-de-vin{*56}), а также из уксуса, табака, соли, перца и т. д. Чтобы совершить длительный переход по бескрайней степи, с собой нужно было везти буквально все. Мы захватили сотню легких деревянных корыт, чтобы поить лошадей, верблюдов и убойный скот (150 голов) из колодцев пустыни Каракум; приобрели множество войлочных одеял для кибиток и джуламеек, лопат, мотыг, металлических ведер, веревок; у нас была полевая кузница с необходимым количеством древесного угля и другое снаряжение. В то время такая военная колонна рассматривалась как кочевая колония, которая везла с собой все необходимое, даже мелочи.

Назначенные в экспедицию офицеры получили вперед полугодовое жалованье; это дало им возможность приобрести измерительные приборы, а также обеспечить себя одеждой и всем необходимым на четыре-пять месяцев. Мне генерал-адъютант Перовский выдал на эти цели тысячу рублей серебром. Сверх того я еще получил крупную сумму денег, чтобы во время экспедиции оплачивать обеды офицерам и ежемесячно выдавать жалованье многочисленным погонщикам верблюдов, проводникам, почтовым курьерам (исключительно киргизы) и на другие потребности. Кроме того, из фондов пограничной комиссии мне было выдано множество подарков для киргизских старейшин, султанов, баев, проводников и т. д. Это были ткани для парадной одежды (кафтанов) разных расцветок, золотые и серебряные шнуры для их окантовки, киргизские табакерки в форме рогов-пороховниц c серебряным окладом, а также вещи, предназначенные для прекрасного пола, - плюш разных расцветок, различного вида носовые и головные платки, гребенки, маленькие зеркала, иглы для шитья, булавки, ножницы, ножи; наконец, нюхательный табак, который киргизы очень любят, хлопчатобумажные ткани для рубашек и штанов, серебряные кольца, бисер и другие вещи.

18/30 мая 1841 г., в воскресенье, на троицу, на левом берегу Урала военный отряд был построен в большое каре, в центре которого поставили полевой алтарь. В полдень состоялось богослужение. Священник со служкой шел вдоль, рядов и, по русскому обычаю, кропил святой водой солдат и казаков, которые при этом осеняли себя крестным знамением. Затем я дал знак барабанщикам, и началось прохождение пехоты перед начальником нашего штаба генералом Рокассовским; за пехотой с громким пением под звуки тамбурина и треугольника следовали уральские казаки, далее четыре пушки и, наконец, караван из тысячи верблюдов с грузом по 14 пудов на каждом.

Я сердечно попрощался со своей молодой женой, которая была тогда на пятом месяце беременности, и поскакал велел отряду. Она стойко держалась во время прощания, но когда я скрылся в облаке пыли, упала в обморок. Ее осторожно посадили в экипаж. Обо всем этом я узнал много позднее.

Колонна двигалась вверх вдоль Урала. Мы прошли только 5 верст и расположились на ночлег на берегу реки. Это была первая ночь, которую я провел в кибитке. Я с болью думал о своей молодой жене, которая осталась одна на долгие месяцы в еще мало знакомом ей городе. Грустные мысли бродили в голове, и лишь раздавшиеся на рассвете звуки барабана, игравшего зорю, вернули меня к действительности.

19-го утром было очень холодно, в 4 часа термометр показывал лишь 5° по Реомюру. Прошло много времени, пока была нагружена тысяча верблюдов, так как люди должны были сначала приобрести в этом навык. Мы двигались на восток по волнистой, глубоко изрезанной оврагами равнине до Бердянска, казачьего поста на Бердянке, стеганой речушке, впадающей в Урал. В дороге мы попали под сильный; дождь, и в полдень термометр показывал 7 1/2°. Ночью также шел сильный дождь, было холодно, и на рассвете температура упала до 2 1/2°. Пошел снег. По степи гулял ледяной ветер. Отряд прошел 21 версту и расположился лагерем у поста Ханский. Рядом возвышался холм, на вершине которого я, к своему удивлению, обнаружил много ракушечника.

В ночь на 21-е в лужах замерзла вода. Мы снова двигались на юг, миновали посты Озерный и Прохладный и расположились лагерем у казачьего поста Полукуралинский, пройдя за день 25 ?? версты. Погода была ужасная. Неистовствовала снежная буря вперемешку с дождем, и я вынужден был отдать распоряжение, чтобы в мою кибитку поставили маленькую железную печку. Ночью был только 1° по Реомюру, а между тем календарь показывал 21 мая/2 июня. Таков степной климат.

22-го я устроил дневку, чтобы подождать бухарскую и хивинскую миссии, члены которых постепенно присоединялись к нам. Сами бухарцы и хивинцы прибыли в наш лагерь лишь 23-го и 2.4-го. Между тем снова установилась теплая погода. Термометр показывал 17° в тени. В Киргизскую степь был выслан вперед отряд из 50 уральских казаков во главе с офицером. Отряд расположился у так называемого Караван-озера.

23-го я отправил на это озеро поручика Емельянова от топографического корпуса в сопровождении уральских казаков, чтобы определить места съемки, которая должна была начаться на следующий день, так как мы намеревались теперь перейти пограничную линию и углубиться в собственно киргизские степи. Вечером он вернулся и рассказал, что в степи все спокойно и что им не встретилась ни одна живая душа. Во время отдыха я произвел осмотр провианта, верблюдов, лошадей, быков и овец.

24-го с соблюдением всех военных предосторожностей колонна перешла так называемую Илецкую линию. Такая предосторожность не была излишней, ибо мы могли столкнуться с киргизами-разбойниками. И действительно, вскоре они нам встретились. Чтобы снять на местности путь нашей колонны, вперед и немного в сторону от него были посланы с эскортом казаков поручик Алексеев от топографического корпуса и несколько топографов. Вскоре они скрылись из виду за небольшой волнообразной возвышенностью. Едва мы прошли несколько верст по степи, как услышали далекую стрельбу, и через некоторое время к нам на взмыленном коне подскакал казак, который сообщил, что на наших топографов напала, чтобы завладеть их лошадьми, толпа более чем из 100 киргизов (барантовщики, т. е. разбойники, занимающиеся угоном скота). Поскольку топографы занимались в тот момент съемкой, т. е. были пешими, разбойникам удалось захватить их лошадей. Во время этой стычки они ранили нескольких казаков и самого Алексеева, разбили и увезли с собой его измерительный стол. В погоню за разбойниками была тотчас же отправлена сотня казаков во главе с опытным офицером. Однако догнать их было невозможно, потому что, по киргизскому обычаю, каждый из них уводил с собой под уздцы только одну лошадь для подмены и, естественно, быстро исчезал в степи.

Тем временем раненых доставили в лагерь. Поручик Алексеев получил огнестрельное ранение в икру, казаки были ранены пиками. Всех их немедленно отправили на пограничную линию, а оттуда - в Оренбург. Это была единственная в ходе всей экспедиции стычка с киргизами-разбойниками; последние не имели представления о том, что во время их нападения на топографов совсем рядом находился военный отряд, насчитывавший 570 человек. Вся эта история была лишь несчастным случаем.

25 мая (в воскресенье) отряд оставался на Караван-озере. Было очень жарко: в 2 часа дня термометр показывал в тени 23°. 26-го двинулись дальше по холмистой местности, перешли притоки Илека - Жаксы Карабутак и Жаман Карабутак - и 28-го подошли к самому Илеку. 29-го переправились через него вброд и расположились лагерем в урочище Тенгри-Берген, где росла группа деревьев и кустарник. До этого места на правом берегу Илека доходят последние отроги Губерлинских гор. Пастбища в целом были отличные; жара смягчалась легким ветерком. 30-го мы двигались вверх вдоль левого берега Илека и прошли 28 верст до Женичке. Степь и здесь представляла собой холмистую местность, изрезанную широкими ложбинами, а сами холмы имели очень пологие широкие склоны. Их вершины часто украшали киргизские могилы. Здесь также росли группы деревьев и кустарник. Термометр показывал 25° в тени.

1 июня наш путь пролегал по волнистой степи, которая постепенно поднималась. Мы перешли ручей Батбакты и после короткого перехода в 18 1/2 версты расположились в урочище Бестамак (Пять устьев, потому что здесь сливаются пять речек, которые образуют Илек).

Эта местность и плоскогорье известны по всей степи своими замечательными пастбищами и запасами воды. Здесь обычно на несколько дней останавливаются караваны, следующие из Хивы и Бухары. Мы тоже сделали здесь однодневную остановку. Температура воздуха была 23° в тени.

--------

Здесь я сделаю отступление и расскажу о том, как совершил свой степной переход с довольно большим отрядом и множеством верблюдов. Еще на Кавказе, а позднее в Персии я понял, что для здоровья солдат целесообразно в жаркое время года не совершать утомительных дневных маршей и, кроме того, не придерживаться слишком суровой дисциплины. Несмотря на то что дивизионный генерал генерал-лейтенант Т., командовавший частью, а позднее всем Хивинский военным отрядом, дал мне перед выступлением множество советов, как надо передвигаться в степи, чтобы не погубить людей и верблюдов, я все же следовал своей собственной методе и чувствовал себя прекрасно.

Как упоминалось выше, первые переходы из Оренбурга до Куралинской линии сопровождались задержками, потому что казаки и солдаты еще не умели быстро устанавливать кибитки и джуламейки и, что самое важное, нагружать верблюдов. Почти каждое утро я вынужден был ждать 1 1/2 часа, пока навьючат тысячу верблюдов, прежде чем отряд мог двинуться в путь. К. тому же казачьи лошади должны были привыкнуть к частому барабанному бою в лагере, чтобы не пугаться неожиданного шума, особенно по ночам, когда их ставили в центре лагеря, в два ряда, голова к голове, я привязывали к веревкам, прикрепленным к кольцам, которые надевались на вбитые в землю толстые колья. Чтобы лошадь не оторвалась и не убежала, ей связывали ремнем переднюю правую и заднюю левую ноги, но так, чтобы она могла двигаться. Каждый казак, как и все, кто имел лошадей, в том числе наши киргизы, были снабжены такими путами.

К табунам, пасущимся в степи, и к русским лагерям киргизские конокрады подкрадываются чаще всего темными ночами. Спешившись или оставаясь в седле, они высекают кресалом огонь. Разлетаясь, искры пугают лошадей, и животные убегают. Грабитель быстро пристраивается в голове табуна и уводит его за собой в степь, а ты остаешься с носом, потому что не имеешь возможности, особенно ночью, организовать преследование и догнать его.

Киргизы так угнали уже сотни лошадей. Подобный метод они применяют и в отношении друг друга во время баранты (или разбойничьих набегов) одного племени против другого. Все богатство этого кочевого народа составляет скот, прежде всего лошади, часть которых при угоне у вражеского племени съедают. Поэтому следствием многолетних междоусобиц явилось всеобщее обнищание народа, и только благодаря энергичным действиям и вмешательству русского правительства был положен конец обоюдной баранте. Вот уже 25 лет в степи совсем тихо, и кочевники снова богаты скотом. Об этом можно судить хотя бы по тому, что ежегодно пригоняют на пограничную линию 500 тыс. овец для продажи или обмена на муку, юфть, железные котлы, кувшины, треноги, хлопчатобумажные ткани и т. д.

После того как люди приобрели навык в погрузке и разгрузке верблюдов и стали соблюдать порядок следования на марше, все пошло как по маслу. Каждое утро, на рассвете, т. е. в это время года в 3 1/2 часа утра, барабан возвещал общий сбор. С этой целью около моей юрты спал барабанщик. Так как у меня еще с молодости выработалась привычка вставать рано, я был всегда первым в лагере на ногах, смотрел на хронометр и только после этого давал команду барабанщику, чтобы сразу же услышать ответ: "Слушаюсь", и барабан возвещал общий сбор. Мгновенно лагерь оживал. Снимались и складывались большие и малые юрты, а также войлочные одеяла, и все это готовилось к погрузке. В это время верблюдов, быков и лошадей гнали на водопой. Мои слуги готовили чай. Потом офицеры-топографы, готовые к походу, собирались у меня, чтобы, стоя на открытом воздухе, выпить чашку чаю с сухарями. Слуги между тем складывали кровать, стол и табурет и упаковывали их в мафраши (большие мешки из войлока). Теперь я приказывал барабанщикам дать сигнал "к погрузке". Верблюды со своими погонщиками были разбиты на отделения, и каждое отделение должно было за 10 минут навьючить 10 верблюдов. Поскольку у меня, включая погонщиков верблюдов, было 700 человек, погрузка шла быстро. После этого подавался сигнал "сбор". Люди и верблюды строились в ряды. Я садился на коня и ехал сначала к казакам, затем к пехоте, наконец, к артиллерии, желал людям доброго утра, на что они громко отвечали: "Здравия желаем!" Я громко приказывал: "Марш!", и барабанщики играли так называемый полевой марш, после чего вся колонна приходила в движение. Впереди на расстоянии 200-250 саженей от основной колонны двигался конный авангард, состоявший из офицера и 12 казаков, за ним - взвод пехоты, потом три пушки, за ними под охраной следовал мой маленький тарантас, в котором находилась полевая касса, затем другие телеги (всего их было 10-12) с багажом офицеров и, наконец, две санитарные повозки - длинные легкие подводы с войлочным верхом. По обеим сторонам колонны, на расстоянии приблизительно 120 шагов друг от друга, ехали две сотни уральских казаков. За ними следовала колонна навьюченных верблюдов, разделенная на 10 групп. Каждое подразделение состояло из 100 верблюдов по 10 ниток, т. е. один киргиз на коне вел цугом 10 верблюдов; через ноздри верблюдов продевали длинную хлопчатобумажную веревку (бурундук), которая крепилась к седлу впереди идущего или, скорее, переднего верблюда, и таким образом 10 ниток двигались рядом, ведомые 10 киргизами. Если степь была ровная, то рядом всегда шли две колонны из 100 верблюдов, по 10 ниток в каждой; другие нитки следовали в том же порядке. За ними шли ненавьюченные верблюды, которых погоняли верховые киргизы. В полуверсте по обеим сторонам колонны ехали конные патрули, по два человека в каждом, которые следовали один за другим на расстоянии 100-150 шагов. Наконец, колонну замыкал арьергард - взвод пехоты, пушка и 50 казаков во главе с офицером. Арьергард всегда следовал в полуверсте позади колонны и подгонял отставших верблюдов, потому что иногда требовалось поправить груз на каком-либо из животных. Чтобы не задерживать всю нитку, животное отвязывали. Два киргиза-погонщика поправляли груз и затем отправлялись дальше. Таким образом колонна, наподобие большой змеи, двигалась по необозримой степи. Такие переходы в ранние утренние часы при прохладном, освежающем степном воздухе, при чистом, безоблачном небе - одно удовольствие. Однако со временем, когда привыкнешь, они становятся монотонными, потому что впереди и позади видишь одну только бесконечную степь.