ВОСПОМИНАНИЯ О ЛЕНИНЕ

О эти тяжёлые часы, когда каждый из нас подавлен чувством глубочайшего горя, когда каждый сознаёт, что ушёл от нас тот, кого заменить нельзя, перед нами встаёт яркое и полное жизни воспоминание о нём единственном, которое, как вспышка молнии, выявляет нам в великом вожде великого человека. На личности Ленина лежит печать гармоничного слияния величия вождя и человека. Благодаря этой особенности личность Ленина навсегда пустила корни в великом сердце мирового пролетариата, а это есть то, что Маркс называл славным жребием борца за коммунизм. Ибо трудящиеся, все те, кто отдан в жертву богатству, все те, кто не знает условной лжи и лицемерия буржуазного мира, тонким инстинктивным чутьём улавливают разницу между правдивым и ложным, между скромным величием и напыщенным чванством, между действенной, обращённой к ним любовью и погоней за популярностью, в которой отражается только пустое тщеславие.


Я считаю своим долгом поделиться со всеми отрывками из сокровищницы моих личных воспоминаний о незабвенном вожде и друге. Это долг по отношению к Владимиру Ильичу. Это — долг по отношению к тем, кому была отдана вся его деятельность: пролетариям, трудящимся, эксплуатируемым, подневольным всего мира, которых охватило его любящее сердце и которых его гордая мысль рассматривала как революционных борцов и творцов более высокого общественного строя.


Впервые после того, как разразилась потрясшая весь мир русская революция, я встретилась с Лениным ранней осенью 1920 г. Это было сейчас же после моего приезда в Москву, во время одного партийного заседания, — если память мне не изменяет, в Свердловском зале в Кремле. Ленин показался мне не изменившимся, почти не постаревшим, я могла бы поклясться, что на нем был тот же скромный, тщательно вычищенный пиджак, который я видела на нем при первой нашей встрече в 1907 г. на всемирном конгрессе II Интернационала в Штутгарте. Роза Люксембург, отличавшаяся метким глазом художника, подмечавшим всё характерное, указала мне тогда на Ленина со словами: “Взгляни хорошенько на этого человека. Это — Ленин. Обрати внимание на его упрямый, своевольный череп”.


В своём поведении и в своих выступлениях Ленин остался таким же, как прежде. Дебаты становились порой очень оживлёнными, даже страстными. Как и раньше, во время конгрессов II Интернационала, Ленин проявлял чрезвычайное внимание к ходу дебатов, большое самообладание и спокойствие, в котором чувствовалась внутренняя сосредоточенность, энергия и эластичность. Это доказывали его восклицания, отдельные замечания и более пространные речи, произносимые им, когда он брал слово. От его острого взгляда и ясного ума, казалось, не могло ускользнуть ничто, заслуживающее внимания. Мне бросилась в глаза тогда на собрании, как впрочем и всегда впоследствии, самая характерная черта Ленина простота и сердечность, естественность во всех его отношениях ко всем товарищам. Я говорю “естественность”, так как я вынесла вполне определённое впечатление, что этот человек не может вести себя иначе, чем он себя ведёт. Его отношение к товарищам — естественное выражение всего его внутреннего существа.


Ленин был бесспорным вождём партии, которая сознательно вступила в бой за власть, указывая цель и путь русскому пролетариату и крестьянству. Облечённая их доверием, она управляет страной и осуществляет диктатуру пролетариата. Ленин был руководителем великой страны, которая стала первым в мире пролетарским государством. Его мысли и воля жили в миллионах людей и за пределами Советской России. Его мнение по любому вопросу было решающим в стране, имя его было символом надежды и освобождения повсюду, где существует гнёт и рабство.


“Товарищ Ленин ведёт нас к коммунизму. Как бы тяжело нам ни было, мы выдержим”,заявляли русские рабочие. Они, имея перед своим духовным взором идеальное царство высшего человеческого общества, спешили, голодая, замерзая, на фронт или же напрягали чрезвычайные усилия, чтобы среди невероятных трудностей восстановить хозяйственную жизнь страны.


“Нам нечего бояться, что помещики вернутся и отберут у нас землю. Ильич и большевики с красноармейцами выручат нас”, так рассуждали крестьяне, земельная нужда которых была удовлетворена. “Да здравствует Ленин!” часто красовалась надпись на многих церковных стенах в Италии: это было пропиленном восторженного удивления какого-нибудь пролетария, который в лице русской революции приветствовал свою собственную освободительницу. Вокруг имени Ленина как в Америке, так и в Японии и Индии объединялись все восставшие против власти собственников.


Как просто и скромно было выступление Ленина, который уже имел позади себя совершённый им гигантский исторический труд и на котором лежало колоссальное бремя безграничного доверия, самой тяжёлой ответственности и никогда не прекращающейся работы! Он целиком сливался с массой товарищей, был однороден с ней, был одним из многих. Он не хотел ни одним жестом, ни выражением лица оказывать давление в качестве “руководящей личности. Подобный приём был ему совершенно чужд, так как он действительно был ярко выраженной личностью. Курьеры беспрерывно доставляли сообщения из различных учреждений гражданских и военных, он очень часто тут же давал ответ в нескольких быстро набросанных строках. Для всякого у Ленина была дружеская улыбка и кивок, и это всегда вызывало в ответ радостное выражение лица у того, к кому они относились. Во время заседаний он время от времени, не вызывая ничьего внимания, сговаривался по разным вопросам с тем или иным ответственным товарищем. Во время перерыва Ленину приходилось выдерживать настоящую атаку: его обступали со всех сторон товарищи мужчины и женщины питерцы, москвичи, а также из самых различных центров движения. Особенно много молодых товарищей обступало его: “Владимир Ильич, пожалуйста”… “Товарищ Ленин, вы не должны отказать”… “Мы, Ильич, хорошо знаем, что вы… но”… В таком роде сыплется град просьб, запросов, предложений.


Ленин выслушивал и отвечал всем с неистощимым, трогательным терпением. Он чутко прислушивался и всегда был готов помочь в партийной работе или личном горе. Глядя на него, как он относился к молодежи, сердце радовалось: чисто товарищеские отношения, свободные от какого-либо педантизма. Наставнического тона или высокомерия, продиктованного тем, что пожилой возраст будто бы сам по себе является каким-то несравненным преимуществом и добродетелью.


Ленин вёл себя, как ведет себя равный и среде равных, с которыми он связан всеми фибрами своего сердца. В нем не было и следа “человека власти”, его авторитет в партии был авторитетом идеальнейшего вождя и товарища, перед превосходством которого склоняешься в силу сознания, что он всегда поймёт и в свою очередь хочет быть понятым.


Не без горечи сравнивала я атмосферу, окружавшую Ленина, с напыщенной чопорностью “партийных отцов” немецкой социал-демократии. И мне совершенно нелепой казалась та безвкусица, с которой социал-демократ Эберт, в качестве “господина президента Германской республики”, старался копировать буржуазию “во всех её повадках и манерах”, теряя всякое чувство человеческого достоинства. Конечно, эти господа никогда не были такими “безумными и отчаянными”, как Ленин, чтобы “стремиться совершить революцию”. И под их защитой буржуазия может тем временем храпеть ещё более спокойно, чем даже во времена тридцати пяти монархов при Генрихе Гейне, храпеть, пока, наконец, и здесь революция не подымется из потока исторически подготовленного, необходимого и прогремит этому обществу:


“Берегись”!

* * *

При моём первом посещении семьи Ленина ещё углубилось впечатление от него, полученное мною на партийной конференции и усилившееся с тех пор после ряда бесед с ним. Ленин жил в Кремле. Прежде чем к нему попасть, нужно было пройти мимо нескольких караульных постов предосторожность, объяснявшаяся непрекращавшимися в ту пору контрреволюционными террористическими покушениями на вождей революции. Ленин, когда это нужно было, принимал и великолепных государственных апартаментах. Однако его частная квартира отличалась крайней простотой и непритязательностью. Мне случалось часто бывать в квартирах рабочих, которые были богаче обставлены, чем квартира "всесильного московского диктатора".


Я застала жену и сестру Ленина за ужином, к которому я тотчас же была приглашена самым сердечным образом. Это был скромный ужин любого среднего советского служащего того времени. Он состоял из чая, чёрного хлеба, масла, сыра. Потом сестра должна была “в честь гостя” поискать, нет ли чего “сладкого”, и, к счастью, нашлась небольшая банка с вареньем. Как известно, крестьяне доставляли в изобилии “своему Ильичу” белую муку, сало, яйца, фрукты и т. п.; известно также, что из всего этого ничего не оставалось в доме у Ленина. Всё посылалось в больницы и детские приюты, так как семья Ленина строго придерживалась принципа жить в тех же условиях, что и трудящиеся массы.


Я не видела т. Крупскую, жену Ленина, с марта 1915 г., когда происходила международная женская социалистическая конференция в Берне. Её симпатичное лицо с мягкими добрыми глазами носило на себе неизгладимые следы предательской болезни, которая её подтачивала. Но, за исключением этого обстоятельства, она оставалась такой же, а именно воплощением прямоты, простоты и какой-то чисто пуританской скромности. Со своими гладко назад причёсанными волосами, собранными на затылке в бесхитростный узел, в своём простом платье, она производила впечатление изнурённой жены рабочего, вечно озабоченной мыслью, как бы успеть, как бы не потерять времени. “Первая женщина великого русского государства” согласно буржуазным понятиям и терминологии Крупская является бесспорно первой по преданности делу угнетённых и страдающих. Её соединяла с Лениным самая искренняя общность взглядов на цель и смысл жизни. Она была правой рукой Ленина, его главный и лучший секретарь, его убежденнейший идейный товарищ, самая сведущая истолковательница его воззрений, одинаково неутомимая как в том, чтобы умно и тактично вербовать друзей и приверженцев, так и в том, чтобы пропагандировать его идеи в рабочей среде. Наряду с этим она имела свою особую сферу деятельности, которой она отдавалась всей душой, дело народного образования и воспитания.


Было бы оскорбительно и смешно предполагать, что т. Крупская в Кремле играла роль “жены Ленина”. Она работала, несла заботы вместе с ним, пеклась о нём, как она делала это всю свою жизнь, делала тогда, когда условия нелегальной жизни и самые тяжёлые преследования разделяли их друг от друга. С чисто материнской заботливостью, нужно указать, что сестра Ленина помогала ей в этом самым любовным образом, превращала она ленинское жилище в “родной очаг” в самом благородном смысле этого слова. Конечно, не в смысле немецкого мещанства, а в смысле той духовной атмосферы, которая его наполнила и которая служила отражением отношений, соединявших между собой живущих и работающих здесь людей. получалось впечатление, что в этих отношениях все было настроено на исключительный то правды, искренности, понимания и сердечности. Хотя я до той минуты лично мало была знакома с т. Крупской, я тотчас же почувствовала себя в её обществе и под ее дружеским попечением, как дома. Когда пришёл Ленин и когда несколько позже появилась большая кошка, весело приветствуемая всей семьёй, она прыгнула на плечи к “страшному вождю террористов” и потом свернулась в удобной позе на коленях у него, то мне казалось, что я у себя дома или у Розы Люксембург с её ставшей памятной для друзей кошкой “Мими”.


Ленин застал нас трёх женщин беседующими по вопросам искусства, просвещения и воспитания. Я как раз в этот момент высказывала своё восторженное удивление перед единственной, в своём роде титанической, культурной работой большевиков, перед расцветом в стране творческих сил, стремящихся проложить новые пути искусству и воспитанию. При этом я не скрывала своего впечатления, что довольно часто приходится наблюдать много неуверенности и неясных нащупываний, пробных шагов и что наряду со страстными поисками нового содержания, новых форм, новых путей в области культурной жизни имеет иногда место и искусственное “модничанье” и подражание западным образцам. Ленин тотчас же очень живо вмешался в разговор.


— Пробуждение новых сил, работа их над тем, чтобы создать в Советской России новое искусство и культуру, — сказал он, — это хорошо, очень хорошо. Бурный темп их развития понятен и полезен. Мы должны нагнать то, что было упущено в течение столетий, и мы хотим этого. Хаотическое брожение, лихорадочные искания новых лозунгов, лозунги, провозглашающие сегодня “осанну” по отношению к определённым течениям в искусстве и в области мысли, а завтра кричащие “распни его”, всё это неизбежно.


— Революция развязывает все скованные до того силы и гонит их из глубин на поверхность жизни. Вот вам один пример из многих. Подумайте о том влиянии, которое оказывали на развитие нашей живописи, скульптуры и архитектуры мода и прихоти царского двора, равно как вкус и причуды господ аристократов и буржуазии. В обществе, базирующемся на частной собственности, художник производит товары для рынка, он нуждается в покупателях. Наша революция освободила художников от гнёта этих весьма прозаических условий. Она превратила Советское государство в их защитника и заказчика. Каждый художник, всякий, кто себя таковым считает, имеет право творить свободно, согласно своему идеалу, независимо ни от чего.


— Но, понятно, мы — коммунисты. Мы не должны стоять, сложа руки. и давать хаосу развиваться, куда хочешь. Мы должны вполне планомерно руководить этим процессом и формировать его результаты. Мы ещё далеки от этого, очень далеки. Мне кажется, что и мы имеем наших докторов Карлштадтов[1]. Мы чересчур большие “ниспровергатели в живописи”. Красивое нужно сохранить, взять его как образец, исходить из него, даже если оно “старое”. Почему нам нужно отворачиваться от истинно-прекрасного, отказываться от него, как от исходного пункта для дальнейшего развития, только на том основании, что оно “старо”? Почему надо преклоняться перед новым, как перед богом, которому надо покориться только потому, что “это ново”? Бессмыслица, сплошная бессмыслица! Здесь много лицемерия и, конечно, бессознательного почтения к художественной моде, господствующей на Западе. Мы хорошие революционеры, но мы чувствуем себя почему-то обязанными доказать, что мы тоже стоим “на высоте современной культуры”. Я же имею смелость заявить себя “варваром”. Я не в силах считать произведения экспрессионизма, футуризма, кубизма и прочих “измов” высшим проявлением художественного гения. Я их не понимаю. Я не испытываю от них никакой радости.


Я не могла удержаться и созналась, что и мне нехватает органа восприятия, чтобы понять, почему художественным выражением вдохновенной души должны служить треугольники вместо носа и почему революционное стремление к активности должно превратить тело человека, в котором органы связаны в одно сложное целое, в какой-то мягкий бесформенный мешок, поставленный на двух ходулях, с двумя вилками по пяти зубцов в каждой.


Ленин от души расхохотался.


— Да, дорогая Клара, ничего не поделаешь, мы оба старые. Для нас достаточно, что мы, по крайней мере, в революции остаёмся молодыми и находимся в первых рядах. За новым искусством нам не угнаться, мы будем ковылять позади.


— Но, — продолжил Ленин, важно не наше мнение об искусстве. Важно также не то, что дает искусство нескольким сотням, даже нескольким тысячам общего количества населения, исчисляемого миллионами Искусство принадлежит народу, Оно должно уходить своими глубочайшими корнями в самую толщу широких трудящихся масс. Оно должно быть понятно этим массам и любимо ими. Оно должно объединять чувство, мысль и нолю этих масс, подымать их. Ото должно пробуждать и них художников и развивать их. Должны ли мы небольшому меньшинству подносить сладкие, утончённые бисквиты, тогда как рабочие и крестьянские массы нуждаются в чёрном хлебе? Я понимаю это, само собой разумеется, не только в буквальном смысле слова, но и фигурально: мы должны всегда иметь перед глазами рабочих и крестьян. Ради них мы должны научиться хозяйничать, считать. Это относится также к области искусства и культуры.


Для того чтобы искусство могло приблизиться к народу и народ к искусству, мы должны сначала поднять общий образовательный и культурный уровень. Как у нас обстоит дело в этом отношении? Вы восторгаетесь по поводу того колоссального культурного дела, которое мы совершили со времени прихода своего к власти. Конечно, без хвастовства, мы можем сказать, что в этом отношении нами многое, очень многое сделано. Мы не только “снимали головы”, как в этом обвиняют нас меньшевики всех стран и на вашей родине Каутский, но мы также просвещали головы; мы много голов просветили. Однако “много” только по сравнению с прошедшим, по сравнению с грехами господствовавших тогда классов и клик. Необъятно велика разбуженная и разжигаемая нами жажда рабочих и крестьян к образованию и культуре. Не только в Питере и в Москве, в промышленных центрах, но и далеко за этими пределами, вплоть до самых деревень. А, между тем, мы народ нищий, совершенно нищий. Конечно, мы ведём настоящую упорную войну с безграмотностью. Устраиваем библиотеки, “избы-читальни” в крупных и малых городах и сёлах. Организуем самые разнообразные курсы. Устраиваем хорошие спектакли и концерты, рассылаем по всей стране “передвижные выставки” и “просветительные поезда”. Но я повторяю: что это может дать тому многомиллионному населению, которому недостает самого элементарного знания, самой примитивной культуры? В то время как сегодня в Москве, допустим, десять тысяч человек, а завтра ещё новых десять тысяч человек придут в восторг, наслаждаясь блестящим спектаклем в театре, миллионы людей стремятся к тому, чтобы научиться по складам писать своё имя и считать, стремятся приобщиться к культуре, которая обучила бы их тому, что земля шарообразна, а не плоская и что миром управляют законы природы, а не ведьмы и не колдуны совместно с “отцом небесным”.


- “Товарищ Ленин, не следует так горько жаловаться на безграмотность, — заметила я. В некотором отношении она вам облегчила дело революции. Она предохранила мозги рабочего и крестьянина от того, чтобы быть напичканными буржуазными понятиями и воззрениями и захиреть. Ваша пропаганда и агитация бросает семена на девственную почву. Легче сеять и пожинать там, где не приходится предварительно выкорчёвывать целый первобытный лес”.


— Да, это верно, возразил Ленин. Однако только в известных пределах или, вернее сказать, для определённого периода нашей борьбы. Безграмотность уживалась с борьбой за власть, с необходимостью разрушить старый государственный аппарат. Но разве мы разрушаем единственно ради разрушения? Мы разрушаем для того, чтобы воссоздать нечто лучшее. Безграмотность плохо уживается, совершенно не уживается с задачей восстановления. Последнее ведь, согласно Марксу, должно быть делом самих рабочих и, прибавлю, крестьян, если они хотят добиться свободы. Наш советский строй облегчает эту задачу. Благодаря ему в настоящее время тысячи трудящихся из народа учатся в различных советах и советских органах работать над делом восстановления. Это мужчины и женщины “в расцвете сил”, как у вас принято говорить. Большинство из них выросло при старом режиме и, следовательно, не получило образования и не приобщилось к культуре, но теперь они страстно стремятся к знанию. Мы самым решительным образом ставим себе целью привлекать к советской работе всё новые пласты мужчин и женщин и дать им известное практическое и теоретическое образование. Однако, несмотря на это, мы не можем удовлетворить всю потребность нашу в творческих руководящих силах. Мы вынуждены привлекать бюрократов старого стиля, и в результате у нас образовался бюрократизм. Я его от души ненавижу, не имея, конечно, при этом в виду того или иного отдельного бюрократа. Последний может быть дельным человеком. Но я ненавижу систему.


Она парализует и вносит разврат как внизу, так и наверху. Решающим фактором для преодоления и искоренения бюрократиями служит самое широкое образование и воспитание народа.


— Каковы же пиши перспективы на будущее? Мы создали великолепные учреждения и провели действительно хорошие мероприятия с той целью, чтобы пролетарская и крестьянская молодежь могла учиться, штудировать и усваивать культуру. Но и тут встаёт перед нами тот же мучительный вопрос: что значит всё это для такого большого населения как наше? Ещё хуже того: у нас далеко нет достаточного количества детских садов, приютов и начальных школ. Миллионы детей подрастают без воспитания и образования. Они остаются такими же невежественными и некультурными, как их отцы и деды. Сколько талантов гибнет из-за этого, сколько стремлений к свету подавлено! Это ужасное преступление с точки зрения счастья подрастающего поколения, равносильное расхищению богатств Советского государства, которое должно превратиться в коммунистическое общество. В этом кроется грозная опасность.


В голосе Ленина, обычно столь спокойном, звучало сдержанное негодование.


“Как близко задевает его сердце этот вопрос, подумала я, раз он перед нами тремя произносит агитационную речь”. Кто-то из нас, я не помню, кто именно, заговорил по поводу некоторых, особенно бросающихся в глаза явлений из области искусства и культуры, объясняя их происхождение “условиями момента”. Ленин на это возразил:


— Знаю хорошо! Многие искренне убеждены в том, что panem et circences (“хлебом и зрелищами”) можно преодолеть трудности и опасности теперешнего периода. Хлебом — конечно! Что касается зрелищ, — пусть их! Не возражаю. Но пусть при этом не забывают, что зрелища это не настоящее большое искусство, а скорее более или менее красивое развлечение. Не надо при этом забывать, что наши рабочие и крестьяне нисколько не напоминают римского люмпен-пролетариата. Они не содержатся на счёт государства, а содержат сами трудом своим государство. Они “делали” революцию и защищали дело последней, проливая потоки крови и принося бесчисленные жертвы. Право, наши рабочие и крестьяне заслуживают чего-то большего, чем зрелищ. Они получили право на настоящее великое искусство. Потому мы в первую очередь выдвигаем самое широкое народное образование и воспитание. Оно создает почву для культуры, конечно, при условии, что вопрос о хлебе разрешён. На этой почве должно вырасти действительно новое, великое коммунистическое искусство, которое создаст форму соответственно своему содержанию. На этом пути нашим “интеллигентам” предстоит разрешить благородные задачи огромной важности. Поняв и разрешив эти задачи, они покрыли бы свой долг перед пролетарской революцией, которая и перед ними широко раскрыла двери, ведущие их на простор из тех низменных жизненных условий, которые так мастерски характеризованы в “Коммунистическом манифесте”.


В эту ночь — был уже поздний час — мы коснулись ещё и других тем. Но впечатления об этом бледнеют по сравнению с замечаниями, сделанными Лениным по вопросам искусства, культуры, народного образования и воспитания.


“Как искренне и горячо любит он трудящихся, — мелькнуло у меня в мозгу, — когда я в эту холодную ночь с разгорячённой головой возвращалась домой. А между тем, находятся люди, которые считают этого человека холодной, рассудочной машиной, принимают его за сухого фанатика формул, знающего людей лишь в “качестве исторических категорий” и бесстрастно играющего ими, как шариками”.


Брошенные Лениным замечания так глубоко меня взволновали, что тотчас же в основных чертах я набросала их на бумаге, подобно тому, как во время моего первого пребывания на священной революционной земле Советской России день за днём заносила в свой дневник всё, что мне казалось заслуживающим внимания.


В душу мою врезался неизгладимыми чертами ещё ряд других замечаний Ленина, сделанных им в ту пору, во время одной беседы со мною.


Я, как и многие приезжавшие в то время из западных стран, должна была уплатить дань перемене образа жизни и слегла. Ленин навестил меня. Заботливо, как самая нежная мать, осведомлялся он, имеется ли за мной надлежащий медицинский уход, получаю ли я соответствующее питание, допытывался, в чём я нуждаюсь, и т. д. Позади него я видела милое лицо т. Крупской. Ленин усомнился, всё ли так хорошо, так великолепно, как мне казалось. Особенно он выходил из себя по поводу того, что я жила на четвёртом этаже одного советского дома, в котором, правда, в теории имелся лифт, но на практике он не функционировал.


— Точь-в-точь, как любовь и стремление к революции у сторонников Каутского”, -заметил Ленин саркастически. Вскоре наш разговор потек по руслу политических вопросов


Отступление Красной Армии из Польши дохнуло ранним морозом на революционные мечты, которые мы и многие имеете с ними лелеяли, когда советские войска молниеносным и смелым натиском достигли Варшавы. Этот дохнувший мороз не дал созреть нашим мечтам.


Я описывала Ленину, какое впечатление произвели и на революционный авангард немецкого пролетариата, и на Шейдеманов, и на Дитманов, и на крупную и мелкую буржуазию красноармейцы с советской звездой на шапке и в донельзя потрёпанной военной форме, а часто в штатском платье, в лаптях или в рваных сапогах, появившиеся на своих маленьких бойких лошадках у самой немецкой границы. “Удержат ли они Польшу в своих руках или нет, перейдут ли они через немецкую границу, и что тогда будет?” вот вопросы, занимавшие тогда умы в Германии, вопросы, при разрешении которых стратеги за кружкой пива готовились одерживать блестящие победы. При этом обнаружилось, что во всех классах, во всех социальных слоях было гораздо больше шовинистической ненависти против белогвардейской империалистической Польши, чем против французского “наследственного врага”.


Однако ещё сильнее, ещё неотразимее, чем шовинистическая ненависть против Польши и благоговение перед святостью Версальского договора, был страх перед призраком революции. Перед ним укрылся в подворотню и бурно-пламенный на словах патриотизм и нежно журчащий пацифизм. Крупная и мелкая буржуазия совместно с сопутствующими ей реформистскими элементами из пролетариата взирали, таким образом, на дальнейшее развитие вещей в Польше Одним глазом, который смеялся, и другим, который плакал.


Ленин внимательно прислушивался к деталям о поведении Коммунистической партии, равно как и реформистской партии и вождей профсоюзов, которые я ему сообщала.


Несколько минут сидел он молча, погружённый в раздумье.


— Да, — сказал он наконец, — в Польше случилось то, что должно было, пожалуй, случиться. Вы ведь знаете все те обстоятельства, которые привели к тому, что наш безумно смелый, победоносный авангард не мог получить никакого подкрепления со стороны пехоты, не мог получить ни снаряжения, ни даже чёрствого хлеба в достаточном количестве н поэтому должен был реквизировать хлеб и другие предметы первой необходимости у польских крестьян и мелкой буржуазии; последние же, под влиянием этого, готовы были видеть в красноармейцах врагов, а не братьев-освободителей. Конечно, нет нужды говорить, что они чувствовали, думали и действовали при этом отнюдь не социалистически, не революционно, а националистически, шовинистически, империалистически. Крестьяне и рабочие, одураченные сторонниками Пилсудского и Дашинского, защищали своих классовых врагов, давали умирать с голоду нашим храбрым красноармейцам, завлекали их в засаду и убивали.


Известно ли вам, что заключение мира с Польшей сначала встретило большое сопротивление, точно так же, как это было при заключении Брест-Литовского мира? Мне пришлось выдержать жесточайший бой, так как я стоял за принятие мирных условий, которые безусловно были благоприятны для Польши и очень тяжелы для нас. Почти все наши эксперты утверждали, что, принимая во внимание положение дел в Польше, особенно же учитывая её тяжёлое финансовое положение, можно было бы добиться мирных условий, гораздо более благоприятных для нас, в том случае, если бы мы могли продолжать военные действия хотя бы ещё некоторое время. Тогда бы для нас не была исключена возможность добиться полной победы. При условии продолжения войны национальные противоречия в восточной Галиции и в других частях Польши значительно ослабили бы военную силу официальной империалистической Польши. Несмотря на субсидии и кредиты Франции, всё растущее бремя военных расходов и бедственное финансовое положение вызвали бы в конце концов движение крестьян и рабочих. Были указания и на ряд других обстоятельств, доказывающих, что при дальнейшем ведении войны наши шансы становились бы всё благоприятнее.


— Я сам думаю, — продолжал Ленин развивать после короткой паузы свою мысль, — что наше положение вовсе не обязывало нас заключать мир какой угодно ценой. Мы могли зиму продержаться. Но я считал, что с политической точки зрения разумнее пойти навстречу врагу, временные жертвы тяжёлого мира казались мне дешевле продолжения войны. В конце концов наши отношения с Польшей от этого только выиграли. Мы используем мир с Польшей для того, чтобы обрушиться со всей силой на Врангеля и нанести ему такой сокрушительный удар, который заставит его навсегда оставить нас в покое. Советская Россия может только выиграть, если они споим поведением доказывает, что ведёт войну только для того, чтобы оборонять себя и защищать революцию, что оно единственное большое миролюбивое государство и мире, что ей чуждо какое-либо намерение захватить чью-либо территорию, подчинить себе какие-либо нации и вообще затевать империалистические авантюры. Но самое главное было то: могли ли мы без самой крайней нужды обречь русский народ на ужасы и страдания еще одной зимней кампании? Могли ли мы послать наших героев-красноармейцев, наших рабочих и крестьян, которые вынесли столько лишений и столько терпели, опять на фронт? После ряда лет империалистической и гражданской войны новая зимняя кампания, во время которой миллионы людей будут голодать, замерзать, погибать в немом отчаянии. Наличие съестных припасов и одежды сейчас ничтожно. Рабочие кряхтят, крестьяне ворчат, у них только забирают и ничего не дают… Нет, мысль об ужасах зимней Кампании была для меня невыносима. Мы должны были заключить мир.


Пока Ленин говорил, лицо его у меня на глазах как-то съёжилось. Бесчисленные большие и мелкие морщины глубоко бороздили его. Каждая из них была проведена тяжелей заботой или же разъедающей болью… Вскоре он ушел. Между прочим, он мне ещё успел сказать, что заказаны десять тысяч кожаных костюмов для красноармейцев, которые должны взять Перекоп со стороны моря. Но ещё до того, как эти костюмы были готовы, мы ликовали, получив известие, что героические защитники Советской России под гениальным и смелым предводительством т. Фрунзе штурмом овладели перешейком. Это был беспримерный военный подвиг, совершённый войсками и вождями.


Одной заботой, одним страданием у Ленина стало меньше на южном фронте также не предстояло зимней кампании.

* * *

III Всемирный конгресс нашего Интернационала и вторая международная конференция коммунисток привели меня в 1921 г. вторично в Москву, где я оставалась довольно долго. Тяжёлое было время! Тяжёлое не столько потому, что заседания происходили во второй половине июня и в первой половине июля, когда солнце заливало своими жаркими лучами блестящие золотые церковные купола Москвы, сколько из-за той атмосферы, которая царила среди партий Коминтерна.


В Германской коммунистической партии эта атмосфера была насыщена электричеством; бури, гром и молния были повседневным явлением. Наши пессимисты, которые вдохновляются только тогда, когда они могут, как им кажется, предчувствовать те или иные бедствия, предсказывали распад и конец партии. Организованные в III Интернационал коммунисты были бы плохими интернационалистами, если бы страстные дебаты по вопросам теории и тактики в немецкой партии не воспламенили умы товарищей других стран.


“Немецкий вопрос” действительно превратился в проблему, которая в те дни стала проблемой всего Коминтерна.


“Мартовское выступление”[2] и так называемая “теория наступления”, а она лежала в его основании и была неотделима от его исходного пункта, хотя была ясно и строго формулирована лишь впоследствии, и притом в целях оправдания этого выступления, побудили весь Коминтерн основательно разобраться в мировом хозяйстве и мировой политике. Он должен был таким путём расчистить себе твёрдую почву для своих принципиальных и тактических позиций, т. е. для своих ближайших задач, для революционной мобилизации и подъёма пролетариата и всех трудящихся.


Как известно, я принадлежала к самым резким критикам “мартовского выступления” не потому, что оно будто бы не было борьбой рабочего класса, а потому, что оно было неправильно задумано партией, плохо ею подготовлено, плохо организовано, неудачно руководимо и неудачно выполнено. Наскоро сколоченную “теорию наступления” я подвергла самой резкой критике. К этому, вдобавок, у меня прибавился ещё и “личный счёт”. Колебания в позиции ЦК германской партии в отношении конгресса итальянских социалистов в Ливорно [3] и в отношении тактики Исполнительного комитета побудили меня немедленно и демонстративно выйти из состава ЦК. Тяжело, очень тяжело угнетало меня Сознание, что я таким “нарушением дисциплины” очутилась в резкой оппозиции к тем, кто и политически и лично стоял ко мне ближе всего, т. е. к русским друзьям.


В Исполкоме Коминтерна и в ЦК русской партии, как и — во многих других секциях Коминтерна, “мартовское выступление” имело не мало фанатических защитников. Они превозносили его кик массовую революционную борьбу, которую вели сотни тысяч революционеров-пролетариев. “Теория наступления” сразу была объявлена чем-то ироде ноною евангелия революции. Я знала, что меня ожидают очень жаркие бои, и твердо решила принять этот бой, безразлично, одержу ли я победу или потерплю неудачу.


Что же думает Ленин по поводу всех этих надвинувшихся вопросов? Он, который, как никто, умеет превращать марксистские революционные принципы в действие, улавливать людей и вещи в их исторической связи, оценивать соотношение сил, принадлежит ли он к “левым” или к “правым”? На каждого, кто не выражал безусловного восторга перед “мартовским выступлением” и “теорией наступления”, само собою разумеется, была наклеена этикетка “правый” или “оппортунист”. Со страстным нетерпением ожидала я недвусмысленного ответа на все эти вопросы. Эти ответы должны стать решающими для существования Коминтерна, для его цели, для его способности к действию. С момента моего ухода из ЦК немецкой партии нити моей переписки с русскими друзьями были оборваны, так что я по поводу оценки Лениным “мартовского выступления” и “теории наступления” знала только по слухам и по догадкам, то опровергавшимся, то снова повторявшимся. Продолжительная беседа с ним, несколько дней спустя после моего приезда, дала мне недвусмысленный ответ на все вопросы.


Прежде всего Ленин потребовал доклада о положении дел в Германии и в частности внутри партии. Я постаралась сделать это с возможной ясностью и объективностью, приводила факты и цифры. Время от времени Ленин задавал вопросы, ставившие точки над “и”, и делал краткие записи. Я не скрывала своей тревоги по поводу опасностей, которые, по моему мнению, угрожали немецкой партии и Коминтерну в том случае, если Всемирный конгресс станет на почву “теории наступления”. Ленин рассмеялся своим добрым уверенным смехом.


— С каких пор записались вы в число зловещих пророков? — спросил он. — Будьте спокойны, на конгрессе “теоретикам наступления” не придётся особенно ликовать. Мы ещё здесь. Думаете ли вы, что, свершив революцию, мы ничему не научились? Мы хотим, чтобы и вы из неё извлекли урок.;


Вообще можно ли это назвать теорией? Это иллюзия, романтика, не что иное, как романтика. Поэтому-то она и была изобретена в стране “мыслителей и поэтов”, при содействии Бела, который тоже принадлежит к нации поэтически одарённой и чувствует себя обязанным быть всегда левее левого. Мы не должны сочинять и мечтать. Мы должны оценивать трезво, совершенно трезво мировое хозяйство и мировую политику, если хотим вести борьбу против буржуазии и победить. И мы хотим победить, мы должны победить. Решение конгресса по вопросу о тактике Коминтерна и все связанные с этим спорные вопросы должны находиться в связи и рассматриваться вместе с нашими тезисами о положении мирового хозяйства. Всё это должно образовать одно целое. Пока что мы должны больше прислушиваться к Марксу, чем к Тальгеймеру и Бела. Во всяком случае, русская революция может большему научить, чем немецкой “мартовское выступление”. Как я уже сказал, мне позиция конгресса не внушает никакой тревоги.


“Конгрессу надлежит также вынести свою резолюцию по вопросу о “мартовском выступлении”, которое на деле ведь является продуктом, практическим применением “теории наступления”, её историческим наглядным примером, — прервала я Ленина. — Можно ли отделять друг от друга теорию от практики? Однако я вижу, что здесь многие из товарищей, хотя и отвергают “теорию наступления”, однако страстно защищают “мартовское выступление”. Я считаю это нелогичным. Конечно, мы все с искренним сочувствием преклоняемся перед теми пролетариями, которые вступили в бой, так как они были побуждаемы к тому провокацией Герзинга и хотели защитить своё право. Мы все заявили о своей солидарности с ними, безразлично, были ли это сотни тысяч, как хотят уверить в этом рассказчики небылиц. Или только несколько тысяч. Но совершенно иное представляла и представляет собой принципиальная и тактическая позиция нашего ЦК по отношению к “мартовскому выступлению”. Последнее было и остаётся путчистским грехопадением”.


— Само собою, отпор, данный революционным пролетариатом, и штурм, произведённый плохо рассчитавшей партией или, вернее, её руководящими органами, должны оцениваться различным образом. Однако вы, противники “мартовского выступления” сами виноваты в том, что всё так произошло. Вы видели только ложную политику ЦК, видели ее плохое влияние, и не заметили борющегося пролетариата в Средней Германии. Кроме того чисто отрицательная критики Пауля Леви[4], в которой нет чувства связи с партией, озлобил товарищей, может быть, больше по своему тону, чем своим содержанием, и отвлекла внимание от важнейших сторон проблемы. Что касается вероятной позиции, которую займет партия по вопросу о “мартовском выступлении”, то вы должны принять во внимание, что нам нужно найти почву для компромисса. — Да, не смотрите на меня с удивлением и упрёком. Вам и друзьям вашим придётся пойти на какой-нибудь компромисс. Вы должны удовольствоваться тем, что львиная доля в ориентации конгресса принадлежит вам, вы её унесёте с собой домой. Ваша основная политическая линия победит и победит блестяще. Это, конечно, помешает повторению “мартовских выступлений”. Резолюции конгресса должны быть самым строгим образом проведены в жизнь. Эту заботу возьмёт на себя Исполком Коминтерна. На этот счёт у меня нет никаких сомнений.


Конгресс свернёт шею пресловутой “теории наступления”. Он наметит тактику в полном соответствии с вашими воззрениями. За это ему придётся подать сторонникам “теории наступления” кой-какие крохи утешения. Если мы при обсуждении “мартовского выступления” выдвинем на передний план именно то, что боролся спровоцированный лакеями буржуазии пролетарий, и если мы в других отношениях проявим немного “отеческой”, “исторической” снисходительности, то это будет хорошо. Вы, Клара, конечно, будете протестовать против этого, как против затушёвывания и т. п. Но это вам не поможет. Если мы хотим, чтобы тактика, подлежащая утверждению конгресса, была строго и без больших трений проведена, стала законом для деятельности коммунистических партий, то наши милые “левые” должны чувствовать себя не особенно задетыми и вернуться домой без особо горького чувства. Мы должны также и это в первую очередь обратить особое внимание на подлинно революционных рабочих внутри партии и вне её. Вы мне как-то раз писали, что мы, русские, должны немного научиться понимать психологию Запада и не тыкать сейчас же в лицо жёсткой метлой. Я принял это к сведению. Ленин с довольным видом улыбнулся. Так вот, мы не хотим сейчас же тыкать метлой в физиономию “левых”, мы даже собираемся пролить немного бальзама на их раны. Они должны серьёзно и вместе с вами взяться за проведение в жизнь тактики III конгресса нашего Интернационала. Ведь это означает: собирать широкие рабочие массы соответственно вашей политической линии, мобилизовать их и под руководством Коммунистической партии вести в бой против буржуазии для завоевания политической власти.


Впрочем, основные линии тактики, которой надлежит держаться, ясно намечены в той резолюции, которую вы предложили президиуму ЦК. Эта резолюция отнюдь не носила отрицательного характера, как брошюра Пауля Леви. При всей критике, в ней содержавшейся, она имела положительный характер. Как же было возможно её отклонить? После какой дискуссии и на основании каких мотивов? Вместо того чтобы использовать различие между положительным характером вашей резолюции и отрицательным характером брошюры Пауля Леви с целью отделить вас от Леви, вас разделали тут же рядом с ним. Как опрометчива такая позиция!


“Думаете ли вы, может быть, дорогой товарищ Ленин, — прервала я его, — что вы должны мне также преподнести несколько крох в утешение, так как мне предстоит проглотить — этот компромисс, но я обойдусь без утешения и без бальзама”.


— Нет, нет, — возразил Ленин, — я об этом не думал. В доказательство я вам тотчас же дам хорошую трёпку. Скажите, как могли вы совершить такую капитальную глупость, именно капитальную глупость, убежать из ЦК? Куда девался ваш разум? Я был возмущён этим, крайне возмущён. Можно ли было действовать так безрассудно, не считаясь с последствиями такого шага, не поставив нас в известность об этом, не запросив нашего мнения. Почему вы мне не написали? Вы ведь могли, по крайней мере, телеграфировать.


Я изложила Ленину все те основания, которые привели меня к этому решению (оно внезапно вытекло в связи с сложившейся тогда ситуацией). Он не согласился с моими доводами.


— Вот ещё! — воскликнул Ленин с живостью, — вы получили мандат в ЦК не от группы товарищей, а от партии в целом. Вы не имели права отказаться от оказанного вам доверия.


Но находя, что я недостаточно раскаиваюсь, он продолжал резко критиковать мой уход из ЦК и тотчас же вслед за этим прибавил:


Не нужно ли считать вполне заслуженным вами наказанием то, что вчера на женской конференции против вас вполне организованно направлялись нападки, как против воплощения оппортунизма самого худшего сорта? Нападки под личным руководством Рейтера[5]. Конечно, всё это было просто глупостью, крупном глупостью воображать, что можно спасти “теорию наступления”, нападая на вас из-за угла женской конференции. Надеюсь, что вы отнесётесь к политической стороне этого эпизода, как к чему-то смехотворному, хотя с моральной стороны он имеет очень неприятный привкус. Надо, милая Клара, всегда иметь в виду рабочих, массы, надо всегда только о них думать и думать о нашей цели, которой мы добьёмся. Тогда все эти мелочи исчезают. Кому они не выпадали на долю? Вы можете мне поверить, что я тоже проглотил не малую дозу их… Но вернёмся к вашему прегрешению: вы должны дать мне слово, что никогда больше не станете делать таких необдуманных шагов, в противном случае конец нашей дружбе.


Беседа наша после этого вновь вернулась к главной теме. Ленин в основных чертах развил свои взгляды на тактику Коминтерна в том виде, как он впоследствии изложил их в своей великолепной, ясной речи на конгрессе* и заострил ещё больше во время полемики в совещаниях комиссий.


— Первая волна мировой революции спала, вторая же ещё не поднялась, — говорил Ленин. — Было бы опасно, если бы мы на этот счёт делали себе иллюзии. Мы не царь Ксеркс, который велел сечь море цепями. Но разве констатировать факты, значит оставаться бездеятельным, т. е. отказаться от борьбы? Ничуть. Учиться, учиться, учиться! Действовать, действовать, действовать! Надо подготовиться, вполне хорошо подготовиться для того, чтобы совершенно сознательно, с полной энергией использовать ближайшую надвигающуюся революционную волну. Вот в чём суть. Нужна неутомимая партийная агитация и пропаганда, а затем партийное действие. Но партийное действие, свободное от безумия, будто оно может заменить выступление масс. Как много мы, большевики, должны были работать среди масс, прежде чем могли сказать себе: “готово, вперёд”! Поэтому к массам! Завоевание масс как предпосылка для завоевания власти. Этой позицией конгресса вы, “антимартовцы”, можете вполне удовлетвориться.


“А Пауль Леви? Каково ваше отношение к нему? Как относятся к нему друзья ваши? Какую позицию займёт по отношению к нему конгресс?” — Эти вопросы давно зрели у меня на языке.


— Пауль Леви, к сожалению, стал особым вопросом, ответил Ленин. Вина за это лежит главным образом на самом Леви. Он от нас отошёл и упрямо зашёл в какой-то тупик! В этом вы могли сами убедиться во время вашей столь интенсивной агитации среди делегаций. Я считал, что он тесно связан с пролетариатом, хотя и улавливал в его отношениях к рабочим некоторую сдержанность, нечто вроде желания “держаться на расстоянии”. Со времени появления его брошюры у меня возникли сомнения на его счёт. Я опасаюсь, что в нём живёт большая склонность к самокопанию, самолюбованию, что в нём что-то от литературного тщеславия. Критика “мартовского выступления” была необходима. Что же дал Пауль Леви? Он жестоко искромсал партию. Он не только даёт очень одностороннюю критику, преувеличенную, даже злобную, он ничего не даёт, что позволило бы партии ориентироваться. Он даёт основания заподозрить в нём отсутствие чувства солидарности с партией. И вот это обстоятельство было причиной возмущения многих рядовых товарищей. Это сделало их слепыми и глухими ко многому верному, заключающемуся в критике Леви. Таким образом, создалось настроение, оно передалось также товарищам и из других секций, при котором спор о брошюре, вернее, о личности Пауля Леви сделался исключительным предметом дебатов вместо вопроса о ложной теории и плохой практике “теоретиков наступления” и “левых”. Последние должны быть благодарны Леви за то, что они пока так дёшево отделались, слишком дёшево. Пауль Леви сам свой злейший враг.


Последние фразы Ленина я должна была пропустить без возражений, но я энергично протестовала против других суждений Ленина.


“Пауль Леви не тщеславный, самодовольный литератор, — сказала я. — Он не честолюбивый политический карьерист. Несчастьем было для него то, что он столь молодым перенял руководство партией. После убийства Розы, Карла и Лео [6] он должен был взять на себя это руководство, хотя нередко и противился этому. Это факт. Если в отношении к нашим товарищам он не вносит особой теплоты и остаётся одиноким, то я всё-таки убеждена, что он всеми фибрами своего существа связан с партией и с рабочими. Злополучное “мартовское выступление” потрясло его до глубины души. Он был твердо убеждён, что оно легкомысленно поставило II.” карту существование партии и разрушило то, за что Карл, Роза и Лео и многие другие отдали свою жизнь. Он рыдал, буквально рыдал от боли при мысли, что партия погибла. Он считал возможным спасти её только при условии применения самых острых средств. Он писал свою брошюру в таком же настроении, в каком находился легендарный римлянин, добровольно бросившийся в разверзшуюся бездну в надежде ценой своей жизни спасти отечество. Намерения Пауля Леви были самые чистые, самые бескорыстные. Он хотел излечить, а не разрушать”.


— По этому поводу я с вами спорить не хочу, — возразил Ленин. Вы лучший защитник Леви, чем он сам. Но вы ведь знаете: в политике имеет значение не намерение, а результат. У вас, немцев, ведь есть поговорка, гласящая, что “дорога в ад вымощена благими намерениями”. Конгресс осудит Пауля Леви и будет суров в отношении к нему. Это неизбежно. Однако Леви будет осуждён только за нарушение дисциплины, а не за основную политическую точку зрения; на которой он стоит. Да и как это было бы возможно в такой момент, когда эта точка зрения признаётся правильной! Таким образом, Паулю Леви широко открыт путь для того, чтобы вернуться в наши ряды. Лишь бы он сам не загородил себе дороги. Его политическая судьба находится в его руках. Он должен в качестве дисциплинированного коммуниста подчиниться постановлению конгресса и на некоторое время исчезнуть из политической жизни. Конечно, это будет ему очень горько. Я ему сочувствую, и мне искренне жаль его. Поверьте мне. Но избавить его от жестокого испытания я не могу.


Леви должен взять на себя это искупление. Это будет для него временем усиленных занятий и спокойного углубления в себя. Он молод годами и недавно в партии. В его теоретическом образовании имеется много пробелов, в области политической экономии он ещё в приготовительном классе марксизма. После более углублённых занятий он вернётся к нам с твёрдыми принципами в качестве лучшего, более принципиального партийного вождя. Мы не должны утерять Леви как ради него самого, так и ради дела. У нас нет избытка талантов, и мы должны дорожить тем, что имеем. И если ваша характеристика Пауля Леви правильна, то окончательный разрыв с революционным авангардом пролетариата причинит ему неизлечимые раны. Переговорите вы с ним по-дружески, помогите ему увидеть вещи в том виде, как они есть, с общей точки зрения, а не с точки зрения личной его “правоты”. Я вас в этом отношении поддержу. Если Леви подчинится дисциплине и поведёт себя правильно, — он может, например, сотрудничать без подписи в партийной прессе, может выпустить несколько хороших брошюр и т. д., то по истечении трёх или четырёх месяцев я в открытом письме потребую его реабилитации. Ему предстоит выдержать боевое крещение. Будем надеяться, что он его выдержит.


Я вздохнула. В душу мою закралось обдавшее меня холодом ощущение, что я стою перед чем-то неотразимым, последствия чего нельзя вперёд угадать.


“Дорогой товарищ Ленин, — сказала я, — делайте, что можете! У вас, у русских, руки свободны для того, чтобы наносить удары. Ваши объятия быстро раскрываются для того, чтобы прижать к сердцу. Из вашей партийной истории мне известно, что у вас проклятия и благословения следуют друг за другом, как быстро проходящий ветер в степи. У нас же, “людей Запада”, кровь более тяжёлая. На нас лежит бремя тех исторических наслоений, о которых говорит Маркс. Прошу вас ещё раз горячо: сделайте всё возможное, чтобы мы не потеряли Леви”.


Ленин ответил:


— Будьте спокойны, я сдержу данное вам обещание. Лишь бы сам Леви продержался.


Ленин схватил свою простую, несколько поношенную кепку с козырьком и ушёл от меня спокойным и энергичным шагом.

* * *

“Оппозиционеры” из германской делегации тт. Мальцан, Нейман, Франкен и Мюллер вполне естественно испытывали горячее желание встретиться с Лениным, чтобы на основании своего опыта осветить перед ним характер и последствия “мартовского выступления”. Тов. Франкен был делегирован из Рейнской провинции, трое остальных были работниками профсоюзов. Они справедливо придавали большое значение тому, чтобы ознакомить вождя Коминтерна с настроением обширных кругов, проникнутых классовым сознанием и вполне революционно настроенных пролетариев, а также тому, чтобы высказать ему свои собственные взгляды по поводу “теории наступления” и той тактики, которойой следует держаться. Само собою разумеется, им также очень хотелось лично услышать от Ленина его мнение по воросам, которые их занимали. Ленин отнёсся к желанию товарищей, как к чему-то “само собой разумеющемуся”. Был назначен день и час, когда он должен был встретиться с ними у меня. Товарищи пришли несколько раньше него, так как мы должны были сговориться относительно нашего участия в дебатах.


Ленин отличался большой аккуратностью. Почти минута в минуту, как было условлено, он вошёл в комнату, по своему обыкновению просто, едва замеченный горячо спорившими товарищами.


— Здравствуйте, товарищи!


Он пожал всем руку и сел между нами для того, чтобы тотчас же принять участие в разговорах. Мне всё это было знакомо, и мне казалось само собою понятным, что каждый из товарищей должен знать Ленина в лицо. Поэтому мне не пришло в голову представить им его. После того как прошло минут десять в общей беседе, один из них отвёл меня в сторону и тихонько спросил:


“Скажите, товарищ Клара, кто же, собственно, этот товарищ?”


“Как, разве вы его не узнали? Ведь это Ленин”.


“Нет, вот тебе и раз, сказал мой друг, я полагал, что в качестве большого барина он заставит нас ждать. Самый рядовой товарищ не может держать себя проще! Надо видеть, как наш бывший товарищ Герман Мюллер торжественно носит в рейхстаге фалды своего сюртука, с тех пор как он однажды побывал рейхсканцлером”.


Мне казалось, что “товарищи из оппозиции” и Ленин экзаменовали друг друга. Ленин больше старался, невидимому, прислушиваться, сравнивать, констатировать и ориентироваться вместо того, чтобы самому “произносить передовицы”, хотя он, вообще говоря, мнения своего не скрывал. Он без устали задавал вопросы и с напряжённым вниманием следил за рассуждениями товарищей, часто требуя объяснения или дополнительных данных. Он сильно подчёркивал важность планомерной, организованной работы среди широких трудящихся масс и необходимость жёсткой дисциплины и централизации. Ленин позже заявил мне, что эта встреча произвела на него хорошее впечатление.


— Что за славные ребята, эти немецкие пролетарии склада Мальцана и его товарищей! Я готов допустить, что на каком-нибудь базаре радикального вранья они не сумеют глотать горящую паклю. Я не знаю, годятся ли они как ударный отряд. Но в одном я твердо уверен, это в том, что именно такие люди, как они, образуют широкие, сплочённые отряды революционных пролетариев, что они являются основной, главной силой, которая на своих плечах выносит всю тяжесть работы в производстве и в профсоюзах. Такие элементы мы должны собирать и привести в действие. Они связывают нас с массами.


Одно воспоминание не политического характера. Когда Ленин заходил ко мне, то это было настоящим праздником для всех в доме, начиная с красноармейцев, которые стояли у входа, до девочки, прислуживавшей в кухне, до делегатов Ближнего и Дальнего Востока, которые, как и я, проживали на этой огромной даче: этот бывший особняк одного богатого фабриканта революция передала в собственность Московской Коммуны.


“Владимир Ильич пришёл!” От одного к другому передавалось это известие, все сторожили его, сбегались в большую переднюю или собирались у ворот, чтобы приветствовать его. Их лица озарялись искренней радостью, когда он проходил мимо, здороваясь и улыбаясь своей доброй улыбкой, обмениваясь с тем или другим парой слов. Не было и тени принуждённости, не говоря уже о подобострастии, с одной стороны, и ни малейшего следа снисходительности или же погони за эффектом, с другой. Красноармейцы, рабочие, служащие, делегаты на конгресс из Дагестана, Персии совместно с прославленными благодаря Паулю Леви “туркестанцами” в их фантастических костюмах все они любили Ленина, как одного из своих, и он чувствовал себя своим человеком среди них. Сердечное, братское чувство роднило их всех.

* * *

“Теоретики наступления” во время дебатов в совещаниях комиссий и в пленуме не добились никакого успеха. При помощи поправок и дополнений к тезисам доклада “О тактике Коминтерна” они всё-таки надеялись обеспечить победу своим взглядам. Такие поправки были внесены немецкой, австрийской и итальянской делегациями. Товарищ Террачини защищал эти поправки. За их принятие велась страстная агитация. Какая же резолюция будет принята? Атмосфера крайнего напряжения наполняла огромный, высокий кремлёвский зал, в котором ярко красный цвет коммунистического народного дома скрадывает у сверкающего золотом царского дворца оттенок холодности и чопорности. В сильнейшем нервном напряжении следили за ходом заседании сотни делегатов и густая толпа слушателей.


Ленин берёт слово. Его доклад мастерской образец его искусства убеждать. Ни малейшего признака риторических прикрас. Он действует только силой своей ясной мысли, неумолимой логикой аргументации и последовательно выдержанной линией. Он кидает свои фразы, как неотёсанные глыбы, и возводит из них одно законченное целое. Ленин не хочет ослепить, увлечь, он хочет только убедить. Он убеждает и этим увлекает. Не при помощи звонких, красивых слов, которые пьянят, а при помощи прозрачной мысли, которая постигает без самообмана мир общественных явлений в их действительности и с беспощадной правдой вскрывает “то, что есть”.


То как свистящие удары бича, то как сокрушающие удары меча обрушиваются рассуждения Ленина на голову тех, кто из “охоты за теорией” сделал себе своего рода спорт, кто не понимает того, что именно обеспечивает нам победу.


Только когда мы в процессе борьбы сумеем привлечь на нашу сторону большинство трудящихся масс, и не только большинство рабочих, но и большинство эксплуатируемых и угнетённых, только тогда мы действительно победим.


Каждый чувствовал сейчас был дан решающий бой. Когда я, охваченная восторгом, пожимала ему руку, я не могла удержаться, чтобы не сказать ему:


“Послушайте, товарищ Ленин, у нас председатель какого-нибудь собрания в каком-нибудь уездном городишке боялся бы говорить так просто, так непритязательно, как вы. Он боялся бы казаться “недостаточно образованным”. Я могу сравнить ваше искусство говорить только с одним: с великим искусством Толстого. У вас та же крупная, цельная, законченная линия, то же непреклонное чувство правды. В этом красота. Может быть, это специфическая отличительная черта славянской натуры?”


— Этого я не знаю, ответил Ленин. — Я знаю только, что когда я выступал “в качестве оратора”, я всё время думал о рабочих и крестьянах как о своих слушателях. Я хотел, чтобы они меня поняли. Где бы ни говорил коммунист, он должен думать о массах, он должен говорить для них. Впрочем, хорошо, что никто не слыхал о вашей гипотезе по части национальной психологии. Могли бы сказать: вот-вот, старик даёт себя опутать комплиментами. Мы должны быть осторожны, чтобы не вызвать подозрения, будто оба старика составляют заговор против “левых”. “Левые” ведь совсем не занимаются интригами и заговорами.


Громко смеясь, Ленин поспешил из залы вернуться к ожидавшей его работе.


В день моего отъезда Ленин пришёл проститься со мной и снабдить меня “хорошими советами”, в которых я, по его мнению, “нуждалась”.


— Вы, конечно, не вполне удовлетворены исходом конгресса, — сказал он. Вы не скрываете, что по вашему мнениюконгресс поступил нелогично в том, что, заняв принципиально и тактически одинаковую линию с Паулем Леви, он всё-таки исключил его из партии. Кара должна была последовать. Я имею в виду при этом не только ошибки Леви, о которых я говорил раньше. Я имею в виду главным образом то, насколько он затруднил нам провести тактику завоевания масс. Он также должен признать свои ошибки и извлечь из них урок для себя, ибо он вскоре, благодаря своим политическим способностям, снова возьмёт на себя руководство партией.


“Я думаю, ответила я, что существует только один путь, на котором Леви мог бы подчиниться дисциплине Коминтерна, не отрекаясь от своих взглядов. Он должен сложить свой мандат депутата рейхстага и закончить выпуск своего журнала номером, в котором даст вполне объективную оценку работе нашего III Всемирного конгресса с высокого сторожевого поста истории. Это, само собой, не исключает критического отношения к этой работе, а наоборот. Равным образом, он должен сделать заявление, что хотя он считает резолюцию съезда, направленную против него, несправедливой и непоследовательной, но что в интересах дела он ей подчиняется. Пауль Леви благодаря такому шагу, в котором проявилось бы его мужество и самообладание, ничего не потерял бы как политик и человек, а только выиграл бы. Он сумел бы доказать, вопреки грязным подозрениям своих противников, что ему коммунизм дороже всего”.


— Ваше предложение превосходно, поистине превосходно, — заметил Ленин. Но примет ли его исключённый из партии Леви? Во всяком случае, я желаю, чтобы в оценке Леви оказался основательным ваш горячий оптимизм, а не пессимизм многих других. Я вам ещё раз обещаю выступить перед партией с открытым письмом в пользу обратного приема Леви в партию, если только он сам не сделает невозможным такой шаг. Но вернемся к главному: все резолюции III конгресса в общем и целом должны вас удовлетворить. Они имеют весьма важное историческое значение и являются действительно “поворотным пунктом” в развитии Коминтерна. Ими заканчивается первый период в его развитии на пути к революционной массовой партии. В силу этого конгресс должен был основательно покончить с левыми иллюзиями, будто мировая революция беспрерывно идёт вперёд в своём бурном первоначальном темпе, что мы находимся на гребне второй революционной волны и что исключительно от воли партии и её активности зависит возможность обеспечить победу нашему знамени. Конечно, на бумаге и в зале заседаний конгресса легко “сделать” революцию в безвоздушном пространстве, свободном от каких бы то ни было объективных условий, и провозгласить её как “славное действие одной партии” без участия масс. Но в конечном счёте это Даже не революционный, а какой-то просто-напросто мелкобуржуазный взгляд. Эти “левые глупости” нашли себе в немецком “мартовском выступлении” и в “теории наступления” своё конкретное и самое резкое выражение. Случилось так, что они должны были быть ликвидированы на вашей спине, вам пришлось поплатиться своими боками. Счёты были сведены в международном масштабе.


Теперь вы должны в Германии в качестве единой твёрдой партии постараться провести одобренную нами тактику. Так называемый “мирный договор”, который заключён Между вами и который мы кое-как склеили, сам по себе не может служить твёрдой базой для этого. Это будет самообманом, если вы слева и справа не будете воодушевлены искренним и честным стремлением действовать как единая партия на основе ясной и определённой политической линии. Вы должны, несмотря на всё ваше нежелание и нерасположение, безусловно войти в ЦК партии. И вы не должны больше оттуда убегать, даже если вам лично покажется, что вы имеете на это право или что вы даже обязаны это сделать. У вас нет никакого права, кроме права в тяжёлое время служить партии и пролетариату. Ваш долг теперь сохранить партию. Я делаю вас персонально ответственной за то, чтобы в партии не произошло никакого раскола. В самом крайнем случае допустимо лишь отделение какой-нибудь небольшой группы. Вы должны быть строгой с молодыми товарищами, не имеющими ещё глубокой теоретической подготовки и большого практического опыта, и в то же время вы должны проявить по отношению к ним много терпения.


Тут я прервала “наставления” Ленина удивлённым вопросом: “Имеются ли у вас какие-либо подозрения на этот счёт?” Мой наставник рассмеялся: “Нет, но у меня есть опыт”.Затем он продолжал:


— Особенно важно, чтобы вы собрали вокруг нашего знамени давних товарищей, которые уже имеют заслуги перед рабочим движением. Я имею в виду таких товарищей, как Адольф Гофман, Фриц Гейер, Дауминг, Фриз и др. И в отношении к ним вам придётся проявить терпение, не объявлять сейчас же, что “чистоте коммунизма” угрожает опасность, если когда-нибудь случится, что им не удастся точно и чётко формулировать свою коммунистическую мысль. Эти товарищи проникнуты самым твёрдым намерением стать хорошими коммунистами, и вы должны помочь им стать такими. Вполне понятно, что вы не должны делать никаких уступок пережиткам реформистских теорий. Реформизм не должен нам доставляться контрабандой под каким-нибудь фальшивым флагом. Но вы должны поставить таких товарищей в соответствующие условия, чтобы они не могли говорить и действовать иначе, как коммунисты. Может быть, и даже вероятно, вам, несмотря на это, придётся пережить иногда те или другие разочарования. Если вам случится утерять одного товарища, который “свихнётся”, то вы, действуя твердо и умно, сумеете сохранить двух, трёх, десять товарищей, которые одновременно с ним пришли к вам и сделались настоящими коммунистами. Такие товарищи, как Адольф Гофман, Дауминг и т. д., приносят с собой в партию опыт и известную осведомлённость. Они, прежде всего, живые звенья, связывающие партию с широкими рабочими массами, доверием коих они пользуются. Всё дело в массах. Мы не должны их запугивать ни “глупостями слева”, ни “страхами справа”. И мы завоюем массы, если и в большом и в малом станем действовать как твердокаменные коммунисты. Вам в Германии предстоит сейчас выдержать экзамен по тактике завоевания масс. Не приносите нам разочарований, и пусть первым вашим шагом в этом направлении не будет раскол партии. Нужно, Клара, всегда думать о массах, и тогда вы совершите революцию, как мы её совершили с массами и через массы.

* * *

После этой прощальной беседы я два раза приезжала в Москву, и моё пребывание, словно чёрной тенью, было омрачено тем, что я не могла ни говорить с Лениным, ни видеть его. Тяжёлый недуг свалил его, такого сильного, такого стойкого. Но вопреки всем зловещим слухам и пророчествам, здоровье его поправлялось. Когда я в конце октября в 1922 году ехала на IV Всемирный конгресс Коминтерна, я знала, что увижу Ленина. Он настолько поправился, что должен был сделать доклад на тему: “Пять лет российской революции и перспективы мировой революции”. Можно ли было придумать лучший юбилейный праздник для русской революции, как-то, что её выздоровевший гениальный вождь будет говорить о ней перед представителями пролетарского авангарда? На другой день после моего приезда ко мне пришёл в радостном возбуждении один товарищ, по-видимому, перешедший по наследству от старого “режима” к новому:


“Вас, товарищ, хочет навестить Владимир Ильич. Это господин Ленин, он скоро будет здесь”.


Это сообщение настолько меня взволновало, что в первое мгновение я совершенно не обратила внимания на комическое “господин Ленин”. Я тотчас же вскочила из-за письменного стола и бросилась к дверям. Владимир Ильич был уже тут, одетый в френч серого цвета, свежий, крепкий, каким он был до своей болезни. Пока я от счастья то смеялась, то плакала, как дитя, Ленин удобно расположился у письменного стола.


Не беспокойтесь, ответил он на мои вопросы по поводу его здоровья. Я чувствую себя вполне хорошо и совершенно крепким, я даже стал “благоразумным”, по крайней мере, по терминологии господ докторов. Я работаю, но щажу себя и строго придерживаюсь предписания врачей. Покорно благодарю, больше не хочу болеть. Это скверная штука, дел очень много, да и Надежда Константиновна с Марией Ильиничной не должны ещё раз иметь все эти заботы и труд по уходу за больным… Мировая история и без меня шагнула вперёд в России и в остальном мире. Наши партийные товарищи работали очень, очень дружно, а это самое главное. Все они были перегружены работой, и я очень рад тому, что смогу их несколько разгрузить.


Затем товарищ Ленин расспросил меня, как всегда, когда мы встречались с ним, самым сердечным образом о моих сыновьях и потребовал под конец, чтобы я ему сделала доклад о положении в Германии и немецкой партии. Я вкратце информировала его, всё время имея в виду, что не должна утомлять его. В его желании мне почувствовалась мысль, восстанавливавшая связь с нашей беседой во время III конгресса Коминтерна. Он стал шутить по поводу моей тогдашней “психологии снисходительности” в деле с Леви.


— Поменьше психологии, побольше политики, — сказал он. Впрочем, в дискуссии по поводу Леви вы показали, что вы это тоже умеете. Строгая критика, которой вы его подвергли, была вполне заслужена. Леви сам ликвидировал себя скорее и основательнее, чем это мог бы сделать злейший его враг. Для нас он теперь не представляет никакой опасности. Для нас он сейчас один из номеров социал-демократической партии ничего больше. И он ничем другим для нас не может стать, даже если ему и суждено играть там некоторую роль. Впрочем, ввиду развала этой партии, это не трудно. Но для близкого соратника и друга Розы и Карла это самый позорный конец, какой можно себе представить. Да, самый позорный. Поэтому-то совершенно нельзя было ожидать, чтобы его уход и предательство могли серьёзно потрясти Коммунистическую партию или повредить ей. Было несколько судорог в маленьких кружках и отпадение отдельных личностей. Партия здорова, в основе своей она здорова. Она находится на верном пути сделаться массовой партией, руководящей революционной массой, партией немецкого пролетариата…


— А как обстоит дело с вашей оппозицией? — спросил Ленин, помолчав немного. Научилась ли она, наконец, вести политику, и именно коммунистическую политику?


Я сделала доклад о положении вещей и закончила его сообщением, что “берлинская оппозиция” имеет в виду поставить перед IV Международным конгрессом задачу пересмотра позиции предыдущего конгресса и отменить её.


“Назад ко II конгрессу!” — вот её лозунг. Ленина забавляла эта “беспримерная наивность”, как он буквально выразился.


— Левые товарищи принимают Коминтерн за какую-то верную Пенелопу! — воскликнул он, весело смеясь. Но ведь наш Интернационал не ткёт днём для того, чтобы распускать свою ткань. Он не может себе позволить роскошь сделать шаг вперёд и сейчас же вслед за этим сделать шаг назад. Разве товарищи не имеют глаз, чтобы видеть, что перед ними разыгрывается? Что изменилось в мировом положении, чтобы завоевание масс перестало быть нашей исключительной задачей? Такие “левые” подобны Бубонам: они ничему не научились и ничего не забыли. Насколько я осведомлён, за “левой” критикой, кроме критики ошибок, допущенных при проведении тактики единого фронта, скрывается желание послать к черту самую тактику единого фронта. Предстоящий съезд Коминтерна должен не отменить, а подтвердить, подчеркнуть и сильно подчеркнуть решение III конгресса как основу деятельности Коминтерна. Эти решения представляют шаг вперёд по сравнению с работой II конгресса. Мы должны на них дальше строить, иначе мы не превратимся в партию масс, в руководящую, революционную, классовую партию пролетариата. Стремимся ли мы к завоеванию власти, к диктатуре рабочих, к революции — да или нет? Если да, то сегодня, как и вчера, нет другого пути кроме того, который намечен III конгрессом.


Затем Ленин выразил своё удовлетворение по поводу верного, хотя ещё медленного процесса оживления хозяйства в Советской России. Он перечислял факты, приводил цифры, которые характеризовали этот процесс.


— Но об этом я буду говорить в своём докладе, — прервал он нить своих рассуждений. — Промежуток времени для посещения друзей, разрешённый мне моими тиранами-врачами, уже миновал. Вы видите, как я дисциплинирован” Однако, тем не менее, я должен вам рассказать ещё кое-что, что вас особенно обрадует. Представьте себе, на днях я получил письмо из глухой деревушки (к сожалению, я забыла трудное название. — К. Ц.). Около сотни детей из приюта пишут мне: “Дорогой дедушка Ленин, мы хотим тебе рассказать, что мы стали очень хорошими. Учимся прилежно. Уже хорошо умеем читать и писать, делаем много хороших вещей. Мы хорошенько моемся каждое утро и моем себе руки, когда идём кушать. Мы хотим доставить удовольствие нашему учителю, — он нас не любит, когда мы грязные” и т. д. Вот видите, милая Клара, мы делаем успехи во всех областях, серьёзные успехи. Мы учимся культуре, мы умываемся и даже каждый день. Посмотрите, у нас даже дети в деревнях участвуют в воссоздании Советской России. И при этих условиях должны ли мы бояться, что победа будет не на нашей стороне? — И тут Ленин рассмеялся, рассмеялся своим прежним весёлым смехом, в котором звучало так много доброты и уверенности в победе.


Несколько дней спустя слушала я, охваченная изумлением, доклад Ленина о русской революции, реферат выздоровевшего человека, проникнутого железной волей к жизни, стремящегося к творческому созданию социальной жизни, — слова выздоравливающего, к которому, однако, смерть уже беспощадно простирала сгон костлявые руки. Но наряду и равноценно с этим последним историческим действием звучит неумолчно в моей душе конец последней личной беседы, которую я имела с Лениным, не считая обмена мнениями, которые происходили при случайных встречах. Она замыкается в одно целое с моей первой “не политической” беседой с ним. Здесь, как и там, весь Ленин, тот же Ленин. Ленин, который в малом умел видеть великое, который умел схватывать внутреннюю связь между этим малым и этим великим и оценивать её. Ленин, который в духе учения Маркса постиг тесную взаимную связь между народным образованием и революцией. Ленин, для которого народное образование означало революцию, а революция — народное образование. Ленин, который горячо и бескорыстно любил творческую массу трудящихся, а особенно детей — будущность этих масс, будущность коммунизма. Ленин, чьё сердце было равновелико его мысли и его воле и который поэтому мог сделаться непревзойдённым великим вождём пролетариата. Ленин, могучий и смелый, он стал победителем, потому что целиком был проникнут одним: любовью к творческим массам, доверием к ним, верой в величие и красоту того дела, которому он отдал свою жизнь, верой в торжество его. Вот почему он и мог совершить историческое “чудо” — Ленин двигал горами.

Январь 1924 г.

Загрузка...