Воспоминания о школе

XV. Птички тоже ходят в церковь

Сегодня утром трехлетний малыш из младшей группы, которого зовут Марио Баттистони, спросил у воспитательницы: правда ли, что птички ходят в церковь. Тут же разгорелся целый спор: Марио Баттистони утверждал, что такого быть не может, чтобы птички ходили в церковь, и подобного мнения придерживались его сосед по парте, двое малышей спереди и двое сзади. Но Лауретта Роминьоли, девочка со светлыми волосами и огромными голубыми глазами, в слишком длинном для школьного фартука платьице, утверждала, что она видела птичек в церкви и что они улетели только после того, как священник всех благословил. Кроме пяти малышей, разделяющих мнение Марио Баттистони, все остальные тянут руки:

— Да, да, Лауретта правильно говорит! Я тоже их видел! В воскресенье я видел в церкви ласточку с маленьким птенцом, и птенец вдруг начал подпевать, и ласточка тогда ему крылом прямо закрыла клювик!

Но Марио Баттистони не слишком убеждают такие рассказы, так что он хочет знать мнение воспитательницы.

Воспитательнице двадцать, ее фамилия Караччоло, имени я пока не знаю. Знаю только, что оно начинается на букву «Т». Каждое утро я вижу ее подпись на листе посещаемости. Чернила еще не высохли — это значит, что она приходит всего за пару минут до меня, но из-за этой пары минут мне никак не удается ее увидеть. Когда я прихожу, она уже у себя в классе, и я слышу ее голос, проходя мимо двери. Я видел ее всего один раз — в дирекции за день до рождественских каникул, когда все приходят поздравлять директрису. Она была сильно накрашена и слишком старалась походить на современную барышню. Может быть, в сумочке у нее были сигареты, и эта мысль, я помню, сильно меня разозлила. Еще она как-то неприятно нарочито смеялась. И все молодые учителя смотрели на нее.

Я тогда подумал: «Нет, совсем не такой она должна быть. Она так ведет себя, потому что некому ей объяснить, что ей это не идет».

Я подошел поздравить ее с праздником, но она ответила как-то рассеянно, даже не посмотрев толком в мою сторону, и это меня сильно задело: мне кажется, я уже тогда чувствовал, сам не зная почему, что мне суждено будет сыграть в ее судьбе не последнюю роль.

Я представил, какой она была бы без всей этой яркой косметики, не рассеянная, без этих жеманных поз, которые так меня злили. Я представлял себе, как она улыбается, в учительской форме с белым воротничком, а волосы у нее подлиннее и собраны на затылке.

— Синьора, это правда, что птички ходят в церковь?

В тот самый момент, когда Марио Баттистони задает свой вопрос, я стучу в дверь.

Я давно уже ищу повод снова ее увидеть. Сегодня наконец нашел. Так себе, конечно, повод, но сердце все равно сильно колотится. В длинном коридоре нет ни души. С обеих сторон из классов доносятся голоса малышей и крики воспитательниц.

— Можно?

Ого, как я угадал! Но каким образом ей удалось так сильно измениться с декабря? Она совсем не накрашена, вид у нее простой и естественный, на губах улыбка, волосы стали длиннее и собраны на затылке, на ней учительская форма с белым воротничком… Именно такой я себе ее и представлял.

Она смотрит на меня, и в глазах у нее читается вопрос.

Марио Баттистони по-прежнему стоит с поднятой рукой и тоже ждет ответа.

— Синьорина, у вас в группе есть мальчик по фамилии Мартинелли. Он брат одного из моих учеников, которого я не вижу в классе уже два дня. Я пришел узнать…

Все это вранье. Я прекрасно знаю, почему Мартинелли прогуливает школу: потому что на дворе май и он сейчас разгуливает по холму Оппио и собирает цветы, ловит бабочек и поет улиткам песенки, чтобы они высунули наружу свои рожки.

— Да, он у меня в группе, но я тоже не видела его уже два дня. Но думаю, завтра он придет. С цветами.

На столе у нее стоит вазочка с букетом ромашек.

— Это вам ваш Мартинелли принес? — спрашиваю я. — Мне мой тоже носит.

Мне пора бы уже уходить, но я вместо этого подхожу к ее столу.

Марио Баттистони продолжает стоя ждать ответа на свой вопрос.

Через открытое окно в класс залетает бабочка. Первой ее замечает Роминьоли Лауретта, и из ее ротика вырывается вздох восхищения. На секунду бабочка садится на ромашки Мартинелли, потом снова взлетает, порхает немного вокруг красного банта одной из девочек, садится, введенная в заблуждение нарисованными цветами, на бумагу, которой выстланы полки классной библиотечки, и снова вылетает в окно. Малыши мгновенно облепляют подоконник, но бабочка уже исчезла между листьями большого дерева, что растет во дворе.

Это внезапное появление пробудило все то изумление, которым полны сердца трех- и четырехлетних малышей. В классе теперь тишина. Рты у них широко открыты, глаза распахнуты.

Только что здесь, прямо перед их глазами, летала бабочка, а теперь она исчезла…

— Синьора, когда я стану бабочкой, я буду садиться только на цветочки, — говорит Лауретта Роминьоли. И никто здесь, в этом классе, не удивляется ее словам — ни остальные дети, ни воспитательница, ни даже я…

Такая маленькая девочка с таким большим бантом…

Однажды на лугу бабочка тихо сядет на плечо воспитательнице, и это будет Лауретта Роминьоли.

Так вот почему синьорина Караччоло больше не красится, вот почему она стала самой собой, простой и естественной, вот почему у нее такие добрые глаза.

— Синьорина, вы позволите мне остаться здесь еще ненадолго?

К нам подходит еще один малыш (его зовут просто Джаннетто, на фартучке ничего другого не написано):

— Синьора воспитательница… — голос его дрожит.

Ему года три с половиной. В глазах блестит одна-единственная, но очень большая слеза. Рот приоткрыт, в нем виднеются два зуба.

— Синьора воспитательница, я хочу к маме…

Я улыбаюсь.

Но воспитательница почему-то не улыбается.

— Нет, — говорит она, — мамы нет дома. Она…

И произносит беззвучно, одними губами, печальное слово.

— Ему сказали, что она улетела на небо. И он теперь тоже хочет улететь, все время смотрит вверх.

Сквозь листву дерева во дворе видно ярко-голубое небо. Джаннетто хочется туда, наверх, выше птичек, чтобы увидеть маму.

— Понимаешь, дети не могут летать… — я пытаюсь его утешить.

— Зачем вы ему такое говорите? — шепчет синьорина Караччоло. — Пусть он верит, что можно летать, что можно стать бабочкой, пока сам не узнает правду.

Она наклоняется к Джаннетто. Я тоже наклоняюсь, мои волосы касаются ее волос, но все это совершенно невинно.

— Как-нибудь на днях, Джаннетто, мы вместе слетаем на небо… Видишь вон то облачко высоко-высоко вверху? Если мы устанем, то отдохнем на нем…

— А если я упаду?

— А мы будем держаться за руки.

— Я тоже с вами, — говорю я.

Джаннетто доволен: со взрослым дядей он, видимо, чувствует себя уверенней.

Синьорина Караччоло тоже, похоже, довольна.

— Вы первый год работаете в школе?

— Первый. Я никогда раньше не работала с детьми.

— Я с трудом вас узнал, когда вошел сюда.

— Я знаю.

— Но я чувствовал, что вы совсем другая.

И я беру ее за руку, как будто нам и вправду нужно проводить Джаннетто на встречу с мамой.

Солнце светит в окно, и один из малышей смотрит сквозь маленькое стеклышко на его блики.

Еще один, за первой партой, показывает группе малышей кончик пальца, на этом кончике должен где-то быть след от жала, который, правда, не виден.

— Это меня пчела укусила.

— А какие они, пчелы?

— Вот такие, большущие! — он раскидывает руки, как будто показывает орла.

В углу класса одна девочка шепотом сообщает другой, что сегодня вечером, когда совсем стемнеет, один большой мальчик, из третьего, пойдет со своими друзьями в сад хоронить мертвую птичку.

— Что значит мертвую?

— Значит, что она летать уже не может и петь тоже не может.

Она объясняет, как проходят похороны птичек. Мальчик из третьего скажет прощальное слово, а его друзья прочитают молитву за усопших. Ее тоже вместе с братом, который уже в первом классе, звали однажды прочитать молитву за усопших. Она этим явно очень гордится.

Лауретта Роминьоли все сидит у окна — ждет, когда вернется бабочка.

А синьорина Караччоло ждет, чтобы я сказал ей…

Но нам и не нужно ничего говорить.

Я решаюсь попросить ее только об одной вещи.

— Вы позволите мне заглянуть в вашу сумочку?

То, что я обнаружил, напомнило мне содержимое сумочки маленькой девочки: вышитый носовой платочек, кошелек с одной лирой и несколькими медными монетками, карамелька и зеркальце, такое маленькое, что впору пускать им солнечных зайчиков, а не смотреться в него…

Раз я держу тебя за руку, синьорина Караччоло, и ты ее не убираешь, значит, мы не делаем ничего плохого. Раз мы держимся за руки на глазах у твоих малышей, которые играют с солнцем, хоронят мертвых птичек, хотят улететь на небо, к маме, и, когда устают, отдыхают на облаке…

Я возвращаюсь в свой класс. Прошел час, а я даже не заметил. На выходе из школы мы снова увидимся. Младшие группы заканчивают на полчаса раньше, но синьорина Караччоло меня подождет.

Завтра утром ее и мой Мартинелли принесут нам ромашки, собранные на одном и том же лугу.

В небе, которое виднеется из окна, Лауретта Роминьоли ищет бабочку, Джаннетто свою маму, а мы с синьориной Караччоло — облако, на котором мы словно и вправду оказались, когда я взял ее за руку.

Наконец уроки закончились.

Синьорина Караччоло ждет меня на углу школы.

— Как тебя зовут? Я знаю только, что твое имя начинается на «Т».

— Тереза.

— Никто ведь не говорил тебе, что тебе не идет быть накрашенной и что так ты была совсем на себя не похожа?

— Никто, к сожалению. Но потом, когда дети хотели поцеловать меня в щеку, а мне приходилось говорить «нет», или просили открыть сумочку, чтобы проверить, есть ли там карамельки, а я стеснялась, я поняла все сама.

Мы держимся за руки, как дети. Проходим мимо церкви.

— Мы кое-что забыли.

— Что?

— Ответить Марио Баттистони. Правда ли, что птички тоже ходят в церковь?

— Ты как думаешь?

Мы поднимаем вверх глаза. Вокруг колокольни бесшумно кружат ласточки.

Я думаю, да. Думаю, что можно стать бабочкой, что можно летать по небу, что можно держать за руку воспитательницу младшей группы с огромными и прекрасными глазами и чувствовать себя самым счастливым человеком на свете.

Завтра утром, когда ты снова увидишь Марио Баттистони, скажи ему да, скажи ему, что птички тоже ходят в церковь, скажи ему да, синьорина Тереза Караччоло.

Синьорина Тереза, которая вскоре станет моей женой.