Воспоминания о школе

V. Баттистон Лоренцо

Жара. Июньское солнце печет изо всех сил. Занавески на окнах опущены, белая стена напротив слепит глаза. Мальчишки потеют над задачей по математике, пожилой экзаменатор посапывает за кафедрой, а по географической карте медленно прогуливаются мухи: одна из них еще минуту назад была во Франции, а теперь уже пересекла Атлантический океан и пачкает себе потихоньку Америку.

«В комнате шириной 5 м и длиной 4,5 м пол покрыт плиткой размером 1 дм² каждая. Хозяин хочет узнать, сколько всего плиток покрывает пол его комнаты».

— Синьор учитель, — отрывается от тетради Мартинелли, — а зачем ему знать, сколько у него плиток на полу?

Я делаю в ответ уклончивый жест, означающий, что понятия об этом не имею: вкусы синьоров из задач по математике не обсуждаются. В задачниках для начальных классов всегда встречаются странные персонажи, которые хотят знать точное количество плиток на полу или интересуются, например, суммой, которую им придется заплатить, чтобы выкрасить в белый цвет купол собора Санта-Мария-дель-Фьоре при том, что на 1 м² купола нужно краски на 2,75 лиры…

Дети делают из таких задач совершенно ошибочные выводы: например, что каждый человек, если ему хватит денег на краску, может покрасить купола главных итальянских и неитальянских церквей в любой цвет.

От звонкого голоса Мартинелли экзаменатор вздрогнул и проснулся. И медленно, монотонным голосом стал говорить те же слова, что вот уже сорок лет он повторяет ученикам пятых классов каждый июнь:

— Подумайте как следует, прежде чем написать что-либо. Экзамены в пятом классе — это вам не шутка: из-за простой невнимательности можно остаться на второй год.

Закончив свою речь, он тут же снова засыпает, и я продолжаю за него:

— Всего одной плитки хватит. Одной плиткой больше или одной меньше, и можно остаться еще на один год в пятом классе или…

«…Или провалить экзамен на профпригодность», — чуть было не сказал я. Но в этот самый момент я посмотрел в конец класса, где неуклюже, за отдельными, слишком маленькими для них партами, сидели четверо мужчин. Один из них был почти стариком. Мужчины эти догадались, что я собирался сказать, и смотрели на меня теперь испуганными глазами. Тот самый почти старик встал из-за парты и, подняв руку так, как это делали в школах пятьдесят лет назад, сказал:

— Синьор учитель, если мы провалимся, нас выкинут с работы…

Как так получилось, что они сидят здесь, за партами, вперемешку с пятиклассниками — эти четверо взрослых мужчин? Почему они склонились над той же самой задачей про чудака, считающего плитки на полу?

Мартинелли первым делом спросил меня об этом, когда вошел сегодня в класс:

— Синьор учитель, они что, тоже в пятом классе? Вот тот дедушка, весь седой, он что, тоже заканчивает начальную школу?

— Тоже заканчивает, — ответил я. — Они все работают: кто водителем трамвая, кто почтальоном, а сейчас для этих специальностей нужен диплом об окончании начальной школы. А поскольку у них его нет, то они или получат его сегодня, или их уволят.

Мартинелли обернулся, чтобы разглядеть их получше, а потом, наклонившись ко мне, прошептал:

— Синьор учитель, помогите им, а? Этот седой дядя похож на моего папу.

А старик экзаменатор все спит, периодически роняя голову на стол. Мальчишки пыхтят над плиткой, а бедный трамвайщик чуть над ней не плачет.

Я потихоньку подхожу к нему и шепчу решение.

Эти мужчины, конечно же, не должны сдавать экзамен для перехода в среднюю школу. Их экзамен называется «проверка уровня общих знаний»: какая-нибудь задачка, небольшой диктант, пара вопросов по истории, географии, физике… Чтобы не терять времени даром, их сажают в один класс с мальчишками, и таким образом получается принять два экзамена за одно утро.

— Поскорей дайте переписать вашим друзьям, еще будет устный экзамен.

Для устного экзамена я сажусь за кафедру рядом с проснувшимся ради такого случая экзаменатором, который, заметив, что четверка на задних партах уже справилась с задачей по математике, смотрит на меня с подозрением. В молодых учителях всегда больше сочувствия — глядя на пожилых людей, они видят в них своих родителей.

— Кто будет принимать экзамен? — спрашивает меня экзаменатор.

Мне очень хочется сказать «я», потому что я боюсь, что он будет слишком строг, но я всего лишь молодой учитель, и мне не подобает проявлять инициативу. Так что принимать экзамен будет он.

И вот уже наш водитель трамвая подходит к столу и сдает свой листочек с решенной задачей.

— Как ваше имя? — строго спрашивает экзаменатор.

— Баттистон Лоренцо.

— Кем работаете?

— Я вагоновожатый. Трамваи вожу. Но если экзамен не сдам, стану безработным.

— В каком году умер Кавур?

Было бы странно, если бы водители трамваев знали точную дату смерти великого министра: в большинстве своем они, разумеется, этого не знают, что, впрочем, не мешает им прекрасно и без аварий водить трамваи.

Но синьор экзаменатор, видимо, считает, что нельзя быть хорошим водителем, не будучи в курсе такой важной даты.

— Он умер… умер…

Я с ужасом замечаю, что бедняга не только не знает, когда умер Кавур, но и вообще, кажется, изумлен известием о его смерти.

Всеми возможными способами я пытаюсь подсказать, но если и можно показать цифру «три», «четыре» или «пять», то как покажешь «тысяча восемьсот шестьдесят один»?

Эх, если бы Кавур умер сразу после Рождества Христова! Это была бы простая, короткая дата…

— Вы, как я вижу, ничего не знаете про Кавура. Он умер в 1861 году со словами… С какими, кстати, словами?

Если бы прием на работу в трамвайные парки зависел от синьора экзаменатора, то множество людей, думаю, стремилось бы прокатиться в трамвае не столько для того, чтобы попасть куда им надо, сколько для того, чтобы расширить свой кругозор, наслаждаясь высокоинтеллектуальными и поучительными беседами, которые вели бы между собой вагоновожатый и кондуктор.

— Синьор учитель, я не знаю, что он сказал, когда умер. Но скорее всего он сказал: «Прощайте, дети мои…»

— Он сказал: «Свободную церковь свободной стране!» Так, понятно, перейдем к географии…

Экзаменатор обводит удовлетворенным взглядом класс — он явно горд собственной образованностью.

Но мальчишкам совершенно безразлично это обилие вычурных фраз и памятных дат: они бросили считать плитки и смотрят во все глаза, как злой экзаменатор выпытывает какие-то сложные и таинственные вещи у старенького водителя трамвая, который, конечно, слышал о великом министре Камилло Кавуре и уважает его всем сердцем. А если он видел портреты Кавура, то, возможно, помнит, что у министра была странная борода — на шее, а не на подбородке. Но вряд ли он помнит о нем что-нибудь еще. Зато он знает много такого, чего не знает экзаменатор: как водить трамвай, как тормозить под гору, кто прикрепляет флажки на крышу трамвая в дни национального праздника… все то, что любому мальчишке гораздо важнее и интереснее, чем слова, произнесенные министром Кавуром на смертном одре…

Вешать на праздники флажки на крыши трамваев — мечта всех мальчишек. Многие из них, особенно из семей победнее, уже решили, что станут водителями трамваев, когда вырастут. И, когда трамвай со звоном проносится мимо них по улице, они думают: «Я тоже когда-нибудь буду вот так ехать на месте водителя, и у меня будет фуражка с номером, и на воротничке тоже будет номер — золотой…»

Для мальчишек латунь и золото — это одно и то же, а водитель трамвая с флажками на крыше — то же самое, что капитан огромного украшенного флагами корабля. Так что сейчас они всем сердцем за водителя, которого очень уважают, и враждебно косятся на экзаменатора, приготовившегося пытать старика географией.

Дела у старика идут из рук вон плохо: он смотрит на меня, зная, что я хотел бы ему помочь, и в глазах его читается вопрос: «Что же это, выходит, я провалюсь?»

— У вас есть дети? — спрашиваю я его.

— Четверо.

— Я все понимаю, — вступает экзаменатор, — но экзамен есть экзамен. И если по географии вы ответите мне так же плохо, как по истории…

Бедный старик стоит перед учительской кафедрой, как школьник, я так и вижу его одетым в голубую форму с вышитым белыми нитками именем на груди: «Баттистон Лоренцо». Мне хочется взять его за руку и сказать: «Ну, ну, Баттистон, не бойся, учитель не такой злой, как ты думаешь. Давай, Баттистон, поправь волосы, не видишь разве, что они падают тебе на глаза и что друзья твои над тобой смеются?»

Но рука у дрожащего Баттистона вся в морщинах, волосы совсем седые, и лет ему, как моему отцу…

— Давайте, — говорю я экзаменатору, — зададим ему несложный вопрос по географии…

Но, увы, нашему экзаменатору хочется похвастаться тем, что он знает столицу государства Лихтенштейн. Так что он спрашивает у старика-водителя именно ее.

Я бы с радостью подсказал, но и в этот раз у меня ничего не выйдет, потому что, как бы я ни ломал голову, столицу Лихтенштейна я точно не вспомню.

Баттистон Лоренцо тем временем думает, думает (не о том, как называется столица, этого он, понятное дело, не знает, а о том, что, видимо, ему придется распрощаться с работой) и ничего не отвечает. Он стоит опустив голову, волосы падают ему на лицо, а на глаза наворачиваются слезы — как у школьника, не выучившего урок. Вдобавок ко всему ему стыдно перед учениками пятого класса. Он не знает, что все мальчишки прониклись к нему чуть ли не любовью, они давно уже открыли свои учебники по географии и всячески пытаются подсказать:

— Ва… Ва…

Но и они толком не знают, как произнести это странное слово. Экзаменатор же тем временем, громко и четко сказав: «Вадуц!», отправляет несчастного трамвайщика на место. Он говорит, что комиссии надо посовещаться насчет результата экзамена. Комиссия — это он и я.

— Что будем делать, дорогой коллега? Случай тяжелый. Мы, конечно, должны быть снисходительными, но есть же пределы…

— Я предлагаю сначала опросить остальных, — отвечаю я, — а потом решить, спрашивать ли у него еще что-нибудь.

Я, конечно же, стараюсь выиграть время, потому что сильно надеюсь помочь старику, который уже вернулся на место, с трудом втиснувшись за детскую парту. «Надеюсь, у меня получится спасти тебя, Баттистон…» — думаю я.

Жара. Мальчишки продолжают потеть над задачей, они уже позабыли о старом водителе: они считают и пересчитывают, чтобы удовлетворить любопытство странного господина, желающего знать точное, а не приблизительное, количество плиток в комнате; мухи все так же медленно совершают свои трансатлантические путешествия; занавески на окнах по-прежнему скрывают слепящую белизной стену дома напротив, но сквозь щели все равно пробивается свет, и глаза экзаменатора потихоньку закрываются… если кто-нибудь из ребят заговорит, или скрипнет перо, или, не дай Бог, упадет чернильница, он тут же проснется, а его будить нельзя… Ни в коем случае, ребята, если вы хотите, чтобы старенький водитель трамвая был спасен! И ребята сидят тихо-тихо, никогда еще они так легко не нажимали на перо. В глазах у них я читаю: «Синьор учитель, чтоб я помер, если упадет чернильница…»

На цыпочках я выхожу из-за кафедры, приближаюсь к партам, где сидит несчастная четверка, охваченная ужасом от фразы, произнесенной Кавуром, и от непроизносимого названия столицы какой-то страны с еще менее произносимым названием.

— Я приму у вас экзамен, только отвечайте шепотом… Вас как зовут?

— Марини Адальберто, посыльный в муниципалитете.

— Хорошо, — шепчу я, — где находится собор Святого Петра?

— В Риме.

— А Моле Антонеллиана? У вас нет друзей в Турине?

— Как же, сестра моя там живет.

— Так вот она вам не присылала открытку с видом города, где над домами высоченная такая штука виднеется…

— Да, да, присылала.

— Ну, в общем, это и есть Моле Антонеллиана. Молодец, с географией у вас все в порядке, перейдем к истории: что сказал Кавур перед смертью?

— Свободную церковь свободной стране!

— Молодец, тише только.

И так же быстро я опрашиваю остальных: у одного из них, лысого в очках, я спросил:

— Кто такой Гарибальди?

— Гарибальди был герой, в длинном плаще и с мечом. Он верхом на коне завоевал Сицилию…

— Вы гордитесь им?

— Очень. Горжусь, потому что с ним был и мой дед, он был гарибальдиец, у него была рубашка красная и медали.

В конце концов, главное — гордиться героями: есть те, кто знает все даты, когда кто родился, когда умер, в каких сражениях участвовал, но при этом в их словах ни капли гордости: «Между нами, это были так себе вояки…»

Мне лично гораздо больше по душе лысый человечек в очках, который честно говорит о том, что гордится Гарибальди в длинном плаще…

Наконец остается один Баттистон.

— Баттистон, что вы знаете?

Старик Баттистон теперь упрямится, как мальчишка, и не хочет отвечать. Он отворачивается и смотрит в другую сторону.

— Давайте, Баттистон, не капризничайте, отвечайте, пока экзаменатор не проснулся… Что вы знаете? Что такое родина?

— Это земля, на которой мы родились, — отвечает Баттистон, продолжая упрямиться и смотреть в другую сторону, — где родились мои родители и где родились четверо моих сыновей…

— Молодец, Баттистон…

— …и я за нее жизнь могу отдать, за родину, синьор учитель, хоть я старик уже… но руки у меня еще сильные…

— Хорошо, это был вопрос по истории, Баттистон, вы с ним справились. Теперь география: в каких вы еще городах бывали, кроме Рима?

— В Тренто был, там красиво, кругом флаги, и все нам цветы бросали. Я там был в восемнадцатом, добровольцем. Эту дату я наизусть помню, синьор учитель, мне ее учить не надо. Мне место водителя трамвая дали, потому что я воевал, а сейчас, из-за того, что я не помню, когда умер Кавур, у меня его отберут?

— Нет, нет, Баттистон, вы сдали экзамен. И друзья ваши сдали. А сейчас идите скорей, завтра утром придете за справкой…

— Но, синьор экзаменатор…

— Уходите быстрей, пока он не проснулся, с ним я сам поговорю, вы сдали.

Они выходят на цыпочках, не дыша.

— Прощайте, Баттистон.

— Синьор учитель… — он берет меня за руку, видно, что он бы ее расцеловал. Я сам расцеловал бы его сейчас. Но все кончается тем, что, выталкивая его из класса, я дохожу с ним до самой лестницы.

— Синьор учитель…

— Идите, а то я разбужу экзаменатора.

Они сбегают по лестнице, бледные, как дети, напуганные именем людоеда, внизу Баттистон останавливается и еще раз машет мне рукой.

— Синьор учитель, надеюсь, что вы как-нибудь сядете в мой трамвай.

И он скрывается из виду.

Я возвращаюсь в класс, где меня ждет проснувшийся экзаменатор.

— Дорогой коллега, — обращаюсь я к нему, — я не хотел вас беспокоить и сам их опросил, все сдали экзамен.

— Что, и тот Баттистон?

— Он тоже. Он сначала растерялся, поэтому не смог ответить на ваши вопросы, но потом взял себя в руки и прекрасно ответил: он многое знает, много такого видел, чего ни вы, ни я никогда не видели…

Экзаменатор смотрит мне прямо в глаза, но я не опускаю взгляд.

Почти все мальчишки тем временем уже справились с задачей и сдают тетради, счастливые оттого, что знают наконец точное число плиток в комнате. Они болтают, смеются, роняют чернильницы, без страха нарушая царившую только что тишину.

— Дорогой коллега, вы не хотите подписать свидетельства о сдаче экзаменов?

Он подписывает все, но то, где стоит имя Баттистон, — в последнюю очередь, с большой неохотой.

«Эх, если бы я не спал…» — думает он.

И я думаю о том же самом, но с другим чувством, и благодарю Бога за эту жару, за это солнце, которое освещало белую стену дома напротив, и за этот свет, который заставил потихоньку закрыться глаза старого экзаменатора и спас Лоренцо Баттистона.