Воспоминания охотника

4

Костя, дорогой Константин Васильевич, неизменный и незаменимый соучастник осенних охот и ночных рыбацких бдений! Стеша, милая Степанида Григорьевна! Как не хватает вас в моей жизни!

Был у Константина прекрасный, высоких кровей ирландец. Почти на глазах, почти мгновенно растерзали его на охоте волки — только отчаянный предсмертный вопль-визг да клочья бронзовой шерсти…

В голос плакал большой грузный мужчина, уткнув крупное лицо в окровавленную псиную шерсть. Добрейшая Степанида Григорьевна с ума сходила по любимому члену семьи. Потребовались месяцы, чтобы сгладилось горе и Константин Васильевич со Степанидой Григорьевной смогли спокойно, с тихой грустью вспоминать своего красавца Рено.

Детей у них не было. Жили вдвоем, до старости сохранив друг о друге трогательную заботливость.

С потерей Рено Константин Васильевич охотился исключительно с моими собаками, поэтому относился к ним, как к своим. Ну, а раз Константин Васильевич любил Марго и Джильду, Степанида Григорьевна тоже не могла не питать к ним нежных чувств.

Охотиться с Константином было необычайно легко и приятно. Его присутствие никогда не порождало тягостного ощущения постороннего, лишнего человека. Изнурительные переходы в осенний дождь или в летний зной переносились им терпеливо, без обычной в таких случаях у многих нудной сварливости. К скромной, ограниченной еде, ко всяческим охотничьим неудобствам и досадным случайностям относился он стоически невозмутимо, а в особо тягостные минуты старался шутками развеселить, подбодрить товарища. Не жадный, сдержанный, выносливый, он был незаменим в любой охотничьей обстановке. Именно поэтому каждую августовскую охоту я проводил с Константином.

Нередко нам сопутствовала Степанида Григорьевна.

Тогда отпуск превращался в сущее отдохновение. Мы брали с собой не только охотничье снаряжение, но и рыбацкие снасти. Нагружали машину всякими нужными и ненужными вещами и отправлялись на месяц, а то и на полтора куда-нибудь в Мещеру, где и дичи много и рыбы полно.

В то время Константину было сорок пять лет, Стеше сорок четыре. Но право, иным двадцатилетним молодоженам не мешало бы поучиться у них не бросающейся в глаза, я бы сказал, целомудренной любви, товарищеской заботливости и дружескому уважению друг к другу.

Я никогда не слыхал в их устах противных, липких, как патока, фальшиво-нежных слов; никогда не улавливал ничего нескромного, пошлого, в их поведении никогда не замечал оскорбительной вспыльчивости, сварливой раздражительности, «семейных» ссор из-за каких-нибудь пустяков. Они всегда были просты, ровны, спокойны, во всем нераздельно согласны и предупредительно уступчивы.

Как-то зимой пришел к нам Константин Васильевич и, чего с ним никогда не случалось, не раздеваясь, плюхнулся на диван.

— Что такое? — забеспокоилась моя жена.

Константин скорбно посмотрел на нее и несчастным голосом произнес, опустив голову на грудь:

— Стеша заболела!

Ничего страшного не произошло: Степанида Григорьевна простудилась и неделю пролежала в постели. Никаких следов от болезни не осталось, но Константин Васильевич долго потом заставлял ее кутаться поверх шубы в шерстяные платки и выходить на улицу не иначе, как в валенках.

Даже во время бесконечных своих директорских заседаний он улучал минуту, чтобы позвонить домой, справиться об ее здоровье и, заговорщически зажимая в кулак рожок трубки, полушепотом сообщить, что купил любимые ею вяземские пряники.

Она не отличалась красотой. Простое русское округлое лицо, сочные губы, едва заметные над серыми глазами брови, гладко причесанные, забранные в пучок русые волосы, славянски-рыхловатый нос, полная белая шея, налитое силой крепкое тело — обычная русская женщина. Но когда Костя читает вслух, а Стеша слушает, подперев ладонью щеку, когда они сумерничают, вспоминая что-либо им дорогое, лицо ее преображается, в голосе, в движениях появляется что-то такое интимно-милое, что, право, она становится красивее всяких признанных красавиц.

Константин никогда не говорил о своей любви к Стеше и Стешиной — к нему. А ежели при нем затевался разговор вообще о любви, он всячески старался отвлечь от этой темы и, конфузясь, хмурясь, нарочито грубовато, категорически утверждал:

— Любовь — не словесная мишура! Кто болтает о любви — тот понятия о ней не имеет. Вообще не переношу пустых разговоров. Поговорим лучше об охоте.

Разгрузив, отпускали машину, строили где-нибудь на берегу реки или озера два шалаша и праздновали новоселье у жаркого костра.

На попечении Стеши были завтраки, обеды и ужины. Но, случалось, она «бастовала», брала ружье, надевала сапоги и отправлялась с нами на охоту. Тогда, вернувшись, сообща кухарничали, весело, безобидно подтрунивая друг над другом.

Иногда ночью втроем ловили рыбу. Ночной лов требует большого навыка, особого умения по колокольчику отличать клев и инстинктивно улавливать момент, когда надо подсекать.

Переговариваемся шепотом и только о самом необходимом. Слушаем тишину, подчеркнутую всплеском рыбешек, сонным голосом потревоженной птицы да шуршанием листьев, тронутых набежавшим ветерком. Шагах в десяти потрескивает костерик, на рогульке висит чайник, у закусок хлопочет Стеша.

Великолепны бархатные, августовские ночи: сошли комары, прохладно, в темной бездне россыпь звезд, кругом мирная деревенская тишина. В такие часы тянет к теплой, душевной беседе, к сердечным откровениям.

— Я знаю, ни мне, ни Стеше не дожить до полного равенства на земле, но в такую жизнь верю и представляю ее себе так ясно, как будто в ней жил!..

Негромкий баритон Константина подходит к ночной тишине, улетающим искрам и потрескиванию елового сушняка.

Марго с Джильдой, вальяжно растянувшись, блаженно урчат во сне. На сковороде шипят караси. Стеша переворачивает их ножом, поддерживая пальцем левой руки, каждый раз облизывая и дуя на него.

— Изжаришь палец, — смеется Костя.

— Караси от этого вкуса не потеряют, — отшучивается она.

— Пора? — тянусь я за фляжкой.

Костя кивает и, звякая, ставит передо мной три кружки.

— Я не умею по-умному обсказать, — признается Стеша, — но вот вся душа моя светом озаряется от костра! И так на сердце становится!.. Так каждая жилочка играет, что сказать не могу!.. Нет, баба я — баба и есть!

Смеется, закрывая лицо ладонями, и в душевном ее тихом смехе столько бессловесного, невыразимого счастья, что Костя смущенно шепчет:

— Стеша, экая ты, право!..

И старается незаметно приникнуть щекой к ее плечу.

Я усердно ковыряю карася, всячески делая вид поглощенного едой человека.

Далекие, милые друзья моей молодости! Как давно все это было, как забыто и как помнится…

Вот Джильда — молодой темпераментный пойнтер — тянет, хватая пастью воздух, струнно пружиня прутик, вытянув на уровень шеи голову; ей секундирует английский сеттер, опытная старушка Марго, а мы втроем, затаив дыхание, с ружьями наготове осторожно крадемся за ними.

Стеша наравне с нами стоически переносила неудобства охоты. Когда надо, смело шагала по топкому болоту и, не боясь набрать в сапоги воды, переправлялась вброд через неглубокую речку. Все у нее было, как у заправского охотника, и вела она себя, как настоящий охотник, но отличалась от него в самом существенном: она никогда не стреляла. Подойдет, приготовится, вскинет ружье, прицелится — Костя крикнет:

— Бей!

А она улыбнется и опустит ружье.

— Костенька, не могу! Не неволь — не могу!..

И это было куда приятнее, женственнее, более подходило к ней, нежели меткий, убойный выстрел.

Костя, бывало, только крякнет и, не давая скрыться дичи, убьет двумя выстрелами пару.

— Вот как надо, — назидательно говорил ей.

— Так и делай, — соглашалась миролюбивая Стеша. — А меня не заставляй.

— Экая ты, право, Стеша, чудная: бить не бьешь, а мытаришься, мучаешься. Сидела бы у шалаша, ловила бы рыбу, — уговаривал Константин.

— Мне, Костенька, любо искать дичь, — серьезно оправдывалась Стеша, — смотреть на работу собак и на вас: вы такие красивые становитесь, такие ловкие! А разве я в тягость?

Мы горячо заверяли, что ее присутствие ничего не доставляет нам, кроме удовольствия, что Костя советует ей беречь себя исключительно из самых добрых побуждений, из-за заботы о ней.

— Вот поэтому-то я и хожу, — смеется, перебивая, Стеша, — чтобы почувствовать заботу мужчины! Вы не знаете, как приятно бабе, что заботится мужчина!

Непринужденно, вольготно жилось нам втроем на охоте.

Хорошо было и вдвоем. Правда, исчезал тот особый настрой, который порождался приветливой молодой женщиной, но охотилось так же увлеченно, рыбачилось не менее романтично и так же пахло в шалаше землей, сеном, прелью, и еще чем-то необычайно ароматным, присущим только шалашу. Иначе складывались разговоры, получались они как бы серьезнее, посуровее, чем в присутствии женщины.

Помню серый, дождливый день. Ночью разбудила гроза. Голубые молнии рвали темноту, пушечный грохот раскатывался по лесу, шумно хлестал по листьям ливень, с гулом налетали порывы ветра. Было красиво и жутковато. Казалось, молния падает то на шалаш, то на стройную, выхваченную из мрака ель, то в клокочущее озеро, то ослепительно режуще — прямо в глаза. Над головой раздавался зловещий скрежет, оглушительный удар, и по-над лесом долго рычало злобное, устрашающее эхо. Гроза бушевала всю ночь.

В грозу, да еще ночью в лесу, как ни храбрись, тревожно: слушаешь, смотришь, напряженно ожидая очередной молнии, гадая, минует она тебя или уничтожит мгновенным, испепеляющим огнем. Заснули перед зарей. Проснулись поздно. Шел ровный, спокойный обложной дождь. Осенью такие дожди идут нескончаемо, сутками, пропитывая все невысыхающей сыростью. Ну, а в августе осени не получается: проходит два, три часа и, глядишь, лопнула, расползлась серая наволочь, открылось голубое окошечко, выглянуло солнышко, и вновь все засияло, каждая капелька на кустах сверкает бриллиантом, и обновленный мир вновь радостен и светел.

Мы лежали, смотрели в треугольник входа шалаша на озеро, покрытое свинцовой рябью, и неторопливо продолжали вчерашний разговор.

— Вот проживу месяц в таком шалаше — и набираюсь сил, могу своротить горы, — подперев голову ладонью, рассуждал Костя. — Видал отработанный аккумулятор? Чуть краснеет лампочка — вот-вот совсем погаснет, иссякнут последние силенки. А когда его зарядят, когда вновь он наполнится энергией, лампа излучает ослепительный свет) Так вот для меня охота: вновь заряжаюсь и вновь работаю в полную силу, отдаю с удовольствием, с увлечением полученную зарядку! — Косится на меня. — Чего молчишь?

— Слушаю!

— Не интересно?

— Очень интересно.

— Не врешь?

— Не вру.

— Тогда слушай до конца. Было это до революции. Дает мне мастер деталь и велит высверлить в ней сквозную дырку диаметром в два миллиметра с наклоном в десять градусов. Работа тонкая, точная. Смотрю на чертежик, прикидываю — страшно браться. Запорю. Деталь ценная — испорчу, ползаработка вычтут. А показать вид, что боюсь, нельзя: мастер доверять перестанет, на легкую, дешевую работу переведет. Попросить товарища — стыдно. Попробовал на куске железа — диаметр выходит, а наклон не получается. Нервничаю, волнуюсь, злюсь. Впору идти, возвращать мастеру деталь. Времена были не теперешние: мастер в цехе царь и бог, что хочет — то и сделает. Вдруг прибегает паренек, дружок из проходной, зовет: «Иди скорее — Степанида у ворот ждет!» Бегу — земли не чую… Поговорили пять минут, я тогда решительного ответа от нее ждал. Прилетел в цех — все во мне так и поет: один бы за всех работал! Схватил деталь и вмиг выполнил все точно по чертежу. Мастер даже головой крутнул: «Молодец, говорит, признаться, побаивался, что запорешь!» Вот так и охота заряжает живой силой, пробуждает от спячки, наполняет молодостью!

— Слушая тебя, можно подумать, что все должны стать охотниками, — вставляю я.

— Напрасно иронизируешь, — останавливает Константин. — Не обязательно именно охота, но какой-то возбуждающий спорт, увлечение, пристрастие, непосредственно не связанное с повседневной работой, — что-то непременно должно владеть каждым человеком.

К обеду дождь истощился. Поднялись, поредели, а потом куда-то исчезли тучи. Последнее облачко повисло белым пушком над озером и растаяло. Омытое небо заголубело, сверкающей чистотой заиграла зелень.

Костя начал копать червей. Я налаживал удочки и жерлиц. Собаки отдыхали, — они вылезли из шалаша, нехотя похлебали консервный суп и растянулись на припеке.

Обычно на охоту выходили рано, когда густой туман плотно лежит в низинах и мглистой дымкой стелется над полями. С листьев капает роса, холодит шею. Поверх болотных сапог вмиг до пояса становишься мокрым. Вымоченные травой и листьями собаки дрожат. Но проходит час, другой, над лесом выплывает солнце, туман редеет, тает, собачья шерсть курится паром.

Холод росы ощущаешь до первой подводки, до первого выстрела. Шагаешь, корчишься, запихивая руки в сырые рукава негреющей сатиновой рубахи, нахлобучив кепку на уши, чтобы с козырька не стекали на нос противные капли. Идешь, съежившись, и представляешь уютную постель на сене в сухом шалаше. Но вот собака придержала ход, повела нюхом и потянула. Мгновенно забыты холод, сырость, щекочущие струи за шиворотом — рука сбрасывает с плеча ружье, переводишь предохранитель, шаг становится медленным, сторожким…

— Спокойно, собачка, спокойно, милая!

Телу жарко. Кепка откинута на затылок. Дыхание еле переводишь, пальцы сжимают шейку ложи. Я смотрю на Костю — от него, как от Джильды, идет пар.

Стойка… Выстрел…

— С полем!

В ягдташе приятный вес дичи, щеку греет выбравшееся из-за леса солнце, радостная бодрость наполняет душу.

Стрелял Константин почти всегда навскидку, метко, но никогда не хвастался добычей и терпеть не мог вранья о потрясающей стрельбе без промаха.

— Мне понятна фантазия охотника: уж больно поэтична обстановка! Невольно прикрашивают, придумывают какую-нибудь чепуховинку для вящей картинности. Правда, от этого обычно картина краше не получается, и рассказчик не выглядит лучше, но ему кажется — добавок необходим, — добродушно смеется Костя, вспоминая какой-нибудь охотничий рассказ с «добавком».

Но когда увлекшийся охотник, переступая нормы возможного, пылко жестикулируя, начинал изображать, как с одного выстрела у него «валится» пара, как на тяге «бьет дуплетом» и вальдшнепы «камнем падают прямо в ноги», Костя бесцеремонно останавливал «меткого» стрелка:

— Хватит, дорогой, а то всю дичь перебьешь!

Хорош, красив он был в момент выстрела.

Шумный взлет, резкий удар, короткая команда:

— Даун! — и спокойное, улыбающееся лицо достигшего цели человека.

Эжекторы, как из бутылки пробку, щелкая выбрасывают гильзы. Костя продувает стволы, минуту стоит неподвижно, небрежно кинув на руку разложенное ружье, негромко окликает:

— Гоп! — И приказывает: — Ищи!

Собака стремительно бросается вправо, влево и замирает, с ходу упершись передними лапами в кочку у куста.

— Тубо!

Константин подходит, гладит и из-под носа поднимает убитую дичь. Все это проделывается им спокойно, не спеша, с уверенностью в безошибочности своих действий.

Мне думается, что движения зверя красивы потому, что они инстинктивны. И охотник тогда красив, когда непроизвольно отдается страсти и, уподобляясь зверю, забывая обо всем, без позерства, без рисовки, инстинктивно производит нужные движения.

Жизнь в шалаше, обладая многими прелестями, не обходится и без неприятных случайностей.

Однажды, вернувшись с охоты, мы застали у шалаша трех молодцов с весьма агрессивными намерениями.

— Водка есть? — не здороваясь, обратился к Константину Васильевичу чумазый, веснушчатый малый в зеленой шляпе.

Собаки зарычали.

— Папаша! — примиряюще предложил другой, в сандалетах на босу ногу. — Закусим, выпьем и разойдемся, как в море корабли!

Константин молча, сдвинув брови, изучающе приглядывался к ним. У Марго на загривке вздыбилась шерсть, Джильда, лязгая, показывала зубы.

— Вот что, ребята, — сказал я, беря собаку на сворку, — идите-ка вы подобру-поздорову!..

— Ну зачем же идти? — ухмыльнулся Константин. — Посидим, поговорим, познакомимся. Видишь, хлопцам выпить захотелось — придется угостить!

Неожиданный оборот разговора насторожил незнакомцев.

— Ты, папочка, — угрожающе поднялся третий — худой, высокий, с рябинами на впалых щеках, — шуточки шути с шутниками. Я, папочка, могу шутя серьезное сделать! И если у тебя, папочка…

Дальше договорить он не успел — Константин так рванул его за руку и вывернул ее к спине, что малый присел и покрылся бурыми пятнами.

Двое бросились было на помощь, но собаки свирепо зарычали, и они остановились.

— Если пошевелитесь, спущу собак! — пригрозил я.

— А ну, выворачивайте карманы — черт вас знает, кто вы такие! — приказал Константин.

В карманах оказалась всякая ерунда: спички, папиросы, перочинный нож, платок, кусок колбасы в газетной бумаге, скомканные рублевки.

Константин отпустил высокого и спокойно констатировал:

— Дураки вы и прохвосты! Руки о вас пачкать противно, а надо бы поучить. Разжигайте костер!

Через полчаса над огнем висел чайник и котелок с варевом, пристыженные ребята рассказывали о незадачливом своем похождении. Работали они на торфодобыче и малость подгуляли в соседнем поселке, потом с кем-то подрались и отправились в лес «привести себя в чувство». Бродили, бродили, да и наткнулись на наш шалаш.

Уходя на охоту, мы обычно прятали в укромном месте продукты и ценные вещи. Ни водки, ни закуски в шалаше ребята не нашли, но, увидав, что нас всего двое, да к тому же оба немолоды, решили «взять на испуг».

Константин принес бутылку. Выпили, пообедали. Ребята так были сконфужены, так покаянно молили «простить заради Христа» и так рьяно благодарили за «наставление», что мы «простили» и предложили переночевать у нас. Но им с утра надо было выходить на работу, поэтому, расспросив подробно о дороге, еще и еще раз извинившись и пообещав «век не забыть дорогое знакомство», отправились восвояси.

Но случались и другие неожиданности. Особенно знаменательна была последняя из них.

В тот август мы обосновались на крутом берегу Оки, километрах в десяти от большого села, не в шалаше, а в палатке. Охотились больше на болотную мелочь и утиные выводки. У нас была лодочка, и мы часто с удочками проводили в ней утренние и вечерние часы.

Сидим так-то вот раз, погруженные в созерцание неподвижных поплавков, упиваемся солнечным простором, блаженствуем, околдованные бездумным покоем.

Вдруг закатистый хохот выводит нас из сладостного оцепенения. Поднимаем головы и, удивленные, видим двух девушек с хлопцем. Они сидят на краю берега, болтают босыми ногами и заливаются неудержимым смехом.

— Извините! Пожалуйста, извините! — крикнула девушка в голубой повязке. — Вы так замечательно клюете носами — невозможно удержаться. Поплавки не шевелятся, а вы клюете!

— Откуда вы появились? — спросили мы их.

— Вон оттуда! — протянула руку в сторону далекого села другая девушка.

Смотали удочки, подъехали к берегу, вылезли. Оказались комсомольцы из соседнего колхоза. Знакомство состоялось быстро. Завязался разговор, посыпались шутки, остроты. В колхозе они работали на животноводческой ферме, одновременно учились на общеобразовательных курсах.

Через час Константин Васильевич был по-приятельски со всеми на «ты», Витя называл его Васильичем, а Катя с Олей — дядей Костей. Наши новые знакомые с удовольствием приняли приглашение почаевничать у палатки. Вокруг костра поднялась веселая суетня. Девушки готовили завтрак, Витя хлопотал у огня.

— Вот она, наша советская молодежь! Что общего с теми обормотами? Жалко, нет Стеши! — расхваливал Константин нежданных друзей после их ухода.

В тот охотничий месяц Катя с Олей и Витей, а с ними и их товарищи были частыми нашими гостями. С ними было так легко и так приятно, что Костя перед отъездом взял с них слово приезжать к нему в город.

— Жена у меня великая мастерица угощать, от ее изделий невозможно оторваться, — радушно соблазнял их Константин Васильевич.

Виктора он обещал устроить к себе на завод и в вечерний техникум.

Нас провожала чуть не вся колхозная комсомолия, и мы, отослав вперед машину, с удовольствием прошли с ними пять километров до большой езжалой дороги.

Константин Васильевич сдержал свое слово: поздно осенью, после уборки картофеля, Виктор был принят на завод учеником в токарный цех. На следующий год он выдержал экзамен и стал студентом вечернего техникума. Сейчас Виктор Петрович инженер-конструктор.

Катя с Олей зимой побывали у Степаниды Григорьевны и очень пришлись ей по душе. Случайное знакомство перешло в дружбу. Степанида Григорьевна привязалась к ласковым девушкам с нежностью истосковавшейся по материнству женщины. И когда Катя с Олей поступили в институт, Стеша заботилась о них, как о своих детях. Константин делал вид, что не замечает чрезмерные хлопоты Стеши.

— Таких радушных, сердечных, умных людей, таких честных и прямых я никогда не встречала, — вспоминает о Константине и Стеше Катя. Ныне она мать четырех детей, главный агроном крупного совхоза, Екатерина Федоровна Старикова.

То же говорит о них и Оля — Ольга Сергеевна Рублева, ветврач и секретарь парторганизации совхоза.

Я смотрю на портреты в темных рамках из мореного дуба, сердце сжимает горе — перед мысленным взором возникают, как мираж в пустыне, картины совместных охотничьих походов.