Воспоминания Полины Анненковой

СВОЕЙ СУДЬБОЙ ГОРДИМСЯ МЫ

В исторической литературе долгое время существовала неоднозначная оценка взглядов и деятельности декабриста И. А. Анненкова. Преобладала точка зрения, согласно которой «Анненков менее всего был подготовлен к той роли, которую навязала ему судьба»[153] и «оказался пассивен и безволен в роли заговорщика и потом подсудимого»[154].

Однако И. А. Анненков не был случайным человеком в тайном обществе, хотя и не принадлежал к числу активных участников движения.

Как сильные, так и слабые стороны его мировоззрения и деятельности объясняются не только личными качествами и аристократическим происхождением, на чем особенно акцентировали внимание исследователи, но, прежде всего, сложным и противоречивым характером дворянской революционности: ее величайшим революционным значением, с одной стороны, и свойственной ей узостью, ограниченностью и колебаниями, с другой.

Идейному развитию дворянского революционера свойственно было движение по линии преодоления либеральных тенденций и слабых сторон просветительства и сближение революционной теории с революционной практикой. Далеко не всем участникам декабристского движения удалось соединить свои освободительные идеи с революционной практикой. Глубокой подосновой этого явления было несоответствие между общедемократическим характером программы и узостью организационно-тактических установок. Требования демократической республики, демократических свобод, выдвинутые декабристами, можно было осуществить, опираясь на крестьянство и третье сословие. Дворянские революционеры в силу классовой ограниченности, с одной стороны, и отсутствия готовности крестьянства и солдатской массы того времени к сознательной, организованной, действительно массовой борьбе, с другой, не смогли решить проблему народа в их движении. И в этом не их вина. «Масса солдат, состоявшая тогда из крепостных крестьян, держалась пассивно», — писал В. И. Ленин в «Докладе о революции 1905 г.»[155]. Следовательно, объективные и субъективные причины вынудили декабристов ориентироваться в основном на передовую часть дворянства и офицерства.

Несмотря на ограниченный характер дворянской революционности, сказавшийся в большей или меньшей степени на каждом из участников движения, В. И. Ленин высоко оценил гражданский подвиг первых русских революционеров, выступивших с оружием в руках против царизма и крепостничества. В работе «Роль сословий и классов в освободительном движении» он писал: «Крепостная Россия забита и неподвижна. Протестует ничтожное меньшинство дворян, бессильных без поддержки народа, но лучшие люди из дворян помогли разбудить народ»[156].

К этой плеяде лучших людей из дворян, внесших свою лепту в общее дело пробуждения народа, принадлежал И. А. Анненков.

И. А. Анненков родился 5 марта 1802 года в богатой аристократической семье. Его мать — единственная дочь иркутского наместника Якобия и вдова крупного помещика, отставного капитана лейб-гвардии Преображенского полка и советника Нижегородской гражданской палаты А. Н. Анненкова — владела огромным состоянием в пять тысяч крепостных крестьян, двумя каменными домами в Москве и земельными угодьями, расположенными в пяти губерниях центра черноземной полосы России[157].

Иван Александрович рос в типичной помещичьей среде, где процветало самодурство матери и наиболее резко выступала вопиющая бесчеловечность крепостного права.

Однако обучение вольнолюбиво настроенным домашним учителем швейцарцем Дюбуа заложило ростки критического отношения к действительности. «Первые свободные мысли, — заявил Анненков на следствии, — внушил мне мой наставник, ибо он всегда выставлял свое правительство как единственное, не унижающее человечество, а про все прочие говорил с презрением, наше же особенно было предметом его шуток»[158].

Посещение лекций в 1817–1819 гг. передовых профессоров Московского университета (Мерзлякова и др.), знакомство с произведениями философов-просветителей, и особенно Жан Жака Руссо, облегчили и ускорили восприятие им той идейной атмосферы, которая сложилась в России в период разложения феодально-крепостнической системы хозяйства и дифференциации двух лагерей — крепостнического и антифеодального.

П. И. Пестель, характеризуя общую возбужденную обстановку того времени, писал: «Дух преобразования заставляет, так сказать, везде умы клокотать… Вот причины, полагаю я, которые породили революционные мысли и правила и ускорили оные в умах» [159].

Антифеодальный лагерь признавал необходимость общих преобразований в стране, конституции, ограничения деспотического самовластия, необходимость отмены крепостного права и тирании.

Симпатии молодого Анненкова стали принадлежать лагерю передовой России.

Не будучи еще членом общества, он сближается с участниками движения. У него в доме живет А. В. Поджио, член Южного общества. На квартире Анненкова происходит совещание, на котором присутствовали выдающиеся руководители декабристского движения: К. Ф. Рылеев, Е. П. Оболенский, Н. М. Муравьев, Матвей Муравьев-Апостол, М. М.Нарышкин..

Решающую роль в идейном развитии Анненкова, по его признанию, сыграла служба в Кавалергардском полку, куда он был зачислен в 1819 г. эстандарт-юнкером, затем корнетом, а в 1823 году получил чин поручика. Кавалергардский полк, несмотря на аристократический состав кавалергардов, не был надежным в глазах императора. Не случайно 18 кавалергардов оказались привлеченными Следственной комиссией по делу о тайных обществах.

Офицеры отличались вольномыслием, и среди них шло явное брожение, а рядовой состав был недоволен царившими в нем порядками. Здесь служили члены тайного общества Ф. Ф. Вадковский, П. Н. Свистунов, А. М. Муравьев и др., с которыми и сблизился Анненков.

«Когда же я попал в общество Свистунова и Вадковского, — показывал он, — то они довершили во мне этот несчастный образ мыслей, на мои возражения Свистунов читал со мною первые главы «Общественного договора» Руссо, также дал мне читать Биньона о конгрессах, что меня тогда и решило вступить в общество»[160].

Он был принят П. И. Пестелем в 1824 году[161] в Петербургский филиал Южного общества. Поливанов, вступивший вместе с Анненковым в общество, рассказывал о встрече с Пестелем: «Когда полковник Павел Пестель, Свистунов, Вадковский, Анненков, Депрерадович и я сели кругом стола, то Пестель начал наш прием следующим образом. Взяв наше согласие, не объясняя еще, что цель общества, чтобы учредить в государстве республиканское правление, он потом сказал: «Не думайте, чтобы сие легко было, нужно быть готовым, чтобы жертвовать своей кровью и не щадить и ту, которую поведено обществом будет проливать». Когда уже решительный раз мы дали согласие вступить в общество, тогда он объяснил (Directoire National), разделение земель»[162].

Познакомившись с основными положениями «Русской Правды», «экстрат которой при себе имел» Пестель, и общими чертами выступления южан, Анненков одобрил и принял программные и тактические установки тайного общества: «уничтожение рабства и равенство состояний», наделение крестьян землею при их освобождении[163], «…и мыслил так, — показывал он 24 апреля 1826 года, — как и прочие мои товарищи, и знал, что намереваются ввести республиканское правительство и уничтожить августейшую императорскую фамилию»[164].

Предпочтение, отданное Анненковым «Русской Правде» Пестеля перед конституцией Н. Муравьева, которую он читал около того же времени у Рылеева[165], его желание как можно скорее осуществить идеалы тайного общества, ускорив «…кончину некоторых священных особ августейшей царствующей фамилии»[166], давали основание П. И. Пестелю считать Анненкова «в полном революционном и республиканском духе»[167].

Деятельность Анненкова в тайном обществе до восстания в течение почти двух лет остается почти неизвестной. Из его воспоминаний и показаний на следствии известно только о беседах с сочленами общества. Очевидно, одними беседами дело не ограничивалось, ибо он был связан и находился в дружеских отношениях с активными «ревностными» членами Ф. Ф. Вадковским, П. Н. Свистуновым, М. И. Муравьевым-Апостолом, А. С. Горожанским и др.

Из воспоминаний В, С. Толстого и показаний A. П. Барятинского известно, что Анненков, не имея права сам принимать в общество, — открыл B. С. Толстому его существование. Барятинский, отвечая на дополнительные вопросные пункты по делу гр. В. А. Бобринского, говорил: «В мою бытность в /Москве в 1824 году юнкер пехотного какого-то полка Толстой был приготовлен Кавалергардского полка Анненковым, который, ему открывшись, писал в С.-Петербург, чтобы иметь позволение его принять; но когда я прибыл туда, то по его просьбе я его принял»[168].

Корнет Васильчиков также был принят в тайное общество Свистуновым совместно с Анненковым[169].

Анненков не отдалился от общества и в дни, предшествовавшие восстанию. Когда разнеслись слухи, что Константин Павлович хочет отказаться от престола, среди части членов Петербургского филиала Южного общества появилась мысль «…воспользоваться этим случаем»[170]. И Анненков разделил эти настроения своих товарищей. Узнав через А. М. Муравьева о плане восстания, разработанном Е. П. Оболенским, он «…принял оный», — свидетельствовал Муравьев [171].

Однако 12 декабря, когда он вместе с Арцыбашевым приехал к Оболенскому «узнать о распоряжениях» на день восстания и присутствовавшие здесь Одоевский и Рылеев предложили им не присягать Николаю Павловичу, а поднять солдат и вместе умереть за требуемые права, Анненков заколебался. Прямо не отказываясь от участия в восстании и дав согласие не присягать Николаю, он в то же время стал ссылаться на неподготовленность кавалергардов к восстанию и на то, что повой присяги не должно быть, т. к. цесаревич Константин Павлович не отказался от престола[172].

А в день восстания 14 декабря «вместе с полком присягнул и потом во фронте с оным находился»[173],— показывал он на следствии.

Правда, уже после присяги, узнав о выходе на площадь Московского полка, он с товарищами надеялся все же поднять полк: «надо и у нас что-нибудь сделать». Они посылали Горожанского узнать обстановку в городе и пытались через унтер-офицера воздействовать на солдат[174].

Но момент был упущен. Анненков находился на площади не с восставшими, а в рядах своего Кавалергардского полка и своим взводом прикрывал орудия бригады полковника Неслуховского, который, выступая на подавление мятежа, «забыл» взять боевые снаряды.

После разгрома восстания на Сенатской площади, Анненков еще четыре дня оставался на свободе и был арестован 19 декабря 1825 г. в 8 ч. вечера в казармах полка.

На первом допросе ему удалось скрыть свою принадлежность к тайному обществу и знание сокровенных целей. Его роли в движении не было придано серьезного значения. И он был отправлен в Выборгскую крепость по письменному распоряжению Николая I: «Присылаемых при сем Кавалергардского полку офицеров Арцыбашева, Муравьева и Анненкова отправить всех на шесть месяцев в крепость Нарву, Ревель и Выборг пол строгий арест»[175].

Однако показания В. С. Толстого, а затем Матвея Муравьева-Апостола о разделении им идеи цареубийства изменили положение Анненкова. 1 февраля 1826 года он был перевезен в Петербург и «посажен в Невской куртине, в арестантский покой № 19». Начались самые тяжелые и трагические страницы в жизни декабриста. Изолированный от своих товарищей, находясь под постоянной угрозой пытки и смертной казни, в то же время сознавая отсутствие какой-либо поддержки за стенами крепости, Анненков потерял уверенность в собственных силах и впал в моральную депрессию. В записке Полине Гебль из крепости он жаловался: «Нет ни одной иглы, чтобы уничтожить свое существование», и затем сделал попытку повеситься на полотенце. И только любовь Полипы, ее хлопоты по организации побега за границу отвлекли его от самоубийства.

Показания Поливанова о встрече Анненкова с Пестелем, Оболенского о знании им готовящегося восстания, Горожанского о значительной активности накануне восстания выявили его истинную роль в обществе.

24 апреля 1826 года Следственный комитет вынудил его сознаться в том, что ему в 1824 году «было сообщено намерение ввести республиканское правление с истреблением всей императорской фамилии»[176].

«Понятно, — вспоминал Анненков, — что в эту минуту нервы у меня были сильно расшатаны всем пережитым, крепость стояла перед глазами, как фантом… Несмотря на всю твердость моего характера, я настолько был потрясен, что, наконец, почти машинально выговорил, что действительно слышал о цареубийстве. Тогда Бенкендорф тотчас же велел подать мне бумагу, и я также машинально подписал ее»[177].

Так в самые критические моменты движения сказалась хрупкость дворянской революционности. Соединение революционной теории с революционной практикой требовало не только стойких и прочных революционных убеждений, которыми в полной мере не обладал Анненков, но и веры в те политические силы, которые осуществляли революцию. Восставшие не имели связи с народным движением. Стихийные солдатские волнения, не освященные политическим сознанием, также не имели характера революционной силы и не были глубоко и прочно связаны с движением дворянских офицеров.

Уже 12 декабря на совещании у Оболенского Анненков понял, что ни один из членов тайного общества не может поручиться за выход на площадь не только полка или роты солдат, но и ни за одного человека. Еще острее он почувствовал отсутствие поддержки и опоры у восставших в стенах Петропавловской крепости. Все это и определило поведение Анненкова в день восстания и в период следствия. Немаловажное значение сыграли также и личные качества Ивана Александровича — присущие его характеру флегматичность и нерешительность.

Верховный уголовный суд осудил Анненкова за то, что он «…участвовал в умысле на цареубийство согласием и принадлежал к тайному обществу с знанием цели». Отнесенный ко второму разряду, он был приговорен к лишению чинов и дворянства и ссылке на каторжные работы на двадцать лет. По указу от 22 августа 1826 года срок каторжных работ был сокращен до 15 лет с дальнейшим поселением в Сибири[178].

Каторжные работы он отбывал в Читинском остроге, затем Петровском заводе, и после почти десятилетнего срока, в 1835 году, был назначен на поселение в село Бельское Иркутской губернии, а в 1839 году переведен в Туринск с правом поступить на гражданскую службу. С 29 ноября 1839 года он занимал низшую канцелярскую должность копииста в Туринском земском суде.

Но неблагоприятные условия для жизни с тремя маленькими детьми, потребность иметь постоянное общение с товарищами, близкими по мировоззрению, заставили его хлопотать о переводе в Тобольск. В Тобольске, куда переехали Анненковы в июне 1841 года, образовалась большая колония ссыльных декабристов. Он встретился со старыми товарищами по Кавалергардскому полку и тайному обществу П. Н. Свистуновым, А. П. Барятинским, с ссыльными декабристами М. А. Фонвизиным, В. И. Штейнгелем, С. Г. Краснокутским, братьями Бобришевыми-Пушкиными, Ф. М. Башмаковым, Ф. Б. Вольфом, в 1845 году с А. М. Муравьевым, в 1846 году В. К. Кюхельбекером и др.

Декабристская колония в Тобольске «своим образом мыслей» выделялась из остального населения и стала центром умственной и культурной жизни города.

Дом Анненковых, как и М. А. Фонвизина, П. Н. Свистунова, стал местом частых встреч декабристов, где скрытно от посторонних глаз и на языке, понятном только единомышленникам, шел непрерывный обмен мнениями, горячо обсуждались вопросы внутреннего и международного положения России.

Еще в казематский период, в результате извлечения уроков из поражения восстания, передовая часть декабристов (братья Бестужевы, Якушкин, Лунин, Волконский и др.), поняв, что народные массы не готовы на сознательное движение, временно отодвинула революционные методы борьбы в качестве актуальной практической задачи в отдаленное будущее и пришла к выводу о необходимости расширить социальную базу движения за счет всех слоев населения, враждебно настроенных к правительству, в том числе крестьянства и солдат. При этом они считали, что, прежде чем народ сможет принять активное участие в революции, его нужно нравственно перевоспитать и просветить. Движение должны осуществлять массы, вооруженные, по словам М. С. Лунина, знанием того «передового порядка, к которому должно стремиться». Другая часть декабристов (Оболенский, Беляевы, Завалишин и др.), поставив под сомнение правильность насильственных средств борьбы, отдала предпочтение концепции мирного прогресса, иллюзии о возможности мирного торжества идей социальной и политической справедливости путем просветительства. Однако найденная этой частью декабристов позиция мирного просветительства не меняла их коренных убеждений.

К этой части декабристов, на наш взгляд, нужно отнести большинство декабристов Тобольской колонии, в том числе Ивана Александровича Анненкова.

Тобольские изгнанники по-прежнему были охвачены страстной мечтой о превращении родины в передовую страну, где будет уничтожено крепостное право и все его проявления в экономической, социальной и юридической областях, а также сословное неравенство и произвол. И. А. Анненков разделял эти взгляды, «сохранив, по его словам, старую ненависть к рабству». Но в отличие от предшествующего периода, когда преобразование страны связывалось с идеей революции, после поражения восстания предпочтение было отдано мирному просветительству, черты которого, в силу сложности формирования декабристской идеологии, имманентно были присущи декабризму.

Исходя из своих политических убеждений, Тобольская колония декабристов, в том числе и И. А. Анненков, направила свои усилия в русло мирного просветительства. Они занимались активной разносторонней деятельностью в области народного просвещения, здравоохранения, культуры, литературы, искусства. Наконец, часть декабристов — А. М. Муравьев, П. Н. Свистунов и И. А. Анненков — стремились принести пользу населению на поприще административной деятельности.

С 1841 года Иван Александрович служил в штате общего губернского управления канцеляристом, а затем в экспедиции и приказе о ссыльных и приказе общественного призрения. Будучи высокообразованным, бескорыстно преданным интересам Отечества, он являлся не только лучшим административным чиновником, но своей высокой нравственностью и гуманизмом влиял на ход дел в учреждениях и нравы чиновничьего мира.

Административная деятельность И. А. Анненкова полностью отвечала его социально-политическим устремлениям и оставила след в идейном развитии города.

Тридцать лет участники событий 1825 года находились в Сибири, и многие из них не вернулись в Россию. Но И. А. Анненков дожил до амнистии. По Манифесту от 26 августа 1856 года ему даровано было потомственное дворянство, дозволено возвратиться с семейством из Сибири, и жить, где пожелает в пределах империи, за исключением только С.-Петербурга и Москвы.

Товарищи по ссылке П. Н. Свистунов, И. И. Пущин и сын декабриста Е. И. Якушкин советовали ему переехать в Нижний Новгород, где была возможность для продолжения службы, и стали хлопотать в этом направлении.

Приводим целиком письмо И. И. Пущина, впервые опубликованное С. Гессеном и Ан. Предтеченским.

10 Генваря 857.

Со взморья, с дачи брата Николая, пишу вам, любезный друг Иван Александрович. Приветствую вас, добрую Прасковью Егоровну, милую Наташу, Володю и Николая с наступающим новым годом. Всем вам от души желаю всего лучшего.

На днях узнал, что по желанию вашему устроен ваш выезд из Сибири. Подробности дела описал вам Константин Иванович, и верно вы уже получили официальную бумагу. Сердечно радуюсь, что нет препятствий к оставлению Сибири. Без сомнения, вы не будете медлить и воспользуетесь зимним путем. Назначение ваше в Нижний нисколько не обязательно, — если пожелаете переменить место служения, то это всегда можно. Впрочем, я надеюсь, что вам понравится иметь дело с А. Н. Муравьевым, и, во всяком случае, достигнувши Нижнего, вы на пути, куда бы ни вздумали направить полет. Вдобавок это место из самых дешевых для существования, что тоже не безделица. Итак, благословясь, снимайтесь с якоря. Отсюда вижу, как довольна Прасковья Егоровна возможности проститься с Тобольском. Помогай бог. Пожалуйста, не медлите — летний путь еще далеко и требует лишних издержек.

Олинька нетерпеливо вас ждет, я несколько раз виделся с нею, пока был в Петербурге, и сюда уже она приезжала с Константином Ивановичем.

Я вполне возвратом на родину насладился, одна только нога до сих пор мешает мне действовать. Это время еще не удалось заняться починкой ноги. Все надобно кого-нибудь из родных и друзей видеть. С самого Нижнего все отрадные встречи. Когда-нибудь, бог даст, увидимся — потолкуем. Так время наполнено, что нет возможности заняться перепиской. Вера Ивановна Анненкова в числе многих, необыкновенно балующих меня. Эта женщина с теплой душой восполняет ту дружбу и радушие, которые я везде встречаю. Когда увидите ее, сами в этом убедитесь.

Барон (Штейнгель) вам кланяется, он по-прежнему ходит и занимается мимикой. Не успели еще с ним поговорить особняком, все встречались в публике. Сын его славный человек — это общий голос.

Олинька верно вам писала, что я в вагоне встретился с Бишмаковым молодым, который хотел послать денег нашему старику — хотел доставлять ему ежегодно 900 целковых. Без сомнения, начало этому делу уже положено, и Флегонт Миронович успокоен, потому что молодой Башмаков намерен был выслать в Тобольск 150 ц. тотчас по приезде в Петербург. Я с ним расстался в Твери, оставшись у племянницы Полторацкой на сутки.

Обнимаю вас крепко. Верный вам И. Пущин[179].

В 1857 году Анненковы выехали из Сибири и поселились в Нижнем Новгороде. Средств для обеспечения большой семьи не было. Возвращенная родственниками часть имений матери И. А. Анненкова находилась в крайне запущенном состоянии и была заложена и перезаложена в Опекунском совете. Существование могло быть обеспечено только за счет жалования, получаемого от службы. Благодаря хлопотам друзей-декабристов, Анненков был определен «на службу в Нижегородскую губернию состоять при начальнике губернии сверх штата», а с 1863 года избран нижегородским уездным предводителем дворянства и исполнял эту должность почти до конца своих дней.

Нижегородским военным губернатором в то время был А. Н. Муравьев[180], один из основателей Союза спасения и Союза благоденствия.

Иван Александрович стал верным его помощником в борьбе со злоупотреблениями чиновников и произволом помещиков, поборником правды и справедливости. Именно в этот период он вместе с А. Н. Муравьевым много работал по подготовке и осуществлению реформы 1861 года и введению земских учреждений в губернии.

Ни каторга, ни ссылка не ослабили ненависти Анненкова к крепостному праву и всем его проявлениям в окружающей действительности. Биографы декабриста С. Гессен и Ан. Предтеченский писали: «Порядки американских плантаций», по его выражению, свидетелем которых Анненкову не раз приходилось быть во время своих разъездов, вызывали в нем всегда острое возмущение и будили энергию к работе по скорейшей ликвидации крепостной зависимости»[181].

Еще в 1843 году, после смерти матери, Анненков обращался через Бенкендорфа к царю с просьбой перевести имения матери и крепостных в казенное ведомство (государственных крестьян), что, несомненно, улучшило бы их положение. Но в этой просьбе ему было отказано.

И когда в 50-х годах начавшийся общественный подъем и революционная ситуация 1859–1861 гг. остро поставили вопрос об отмене крепостного права, Анненков принял самое деятельное участие в подготовке и проведении реформы в жизнь. Он оказывал всемерную поддержку А. Н. Муравьеву, и им удалось, опираясь на либеральную часть дворянства, взять верх над ее реакционной частью, добиться того, что Нижегородские дворяне в ответ на царский рескрипт от 20 ноября 1858 года первыми выразили согласие немедленно образовать Комитет по «устройству и улучшению быта помещичьих крестьян».

По предписанию А. Н. Муравьева, И. А. Анненков был назначен членом от правительства в губернский Комитет.

В Комитете развернулась борьба между либерально настроенным дворянством и крепостниками, которые всеми мерами старались провести реформу с минимальными потерями для себя.

Вместе с А. Н. Муравьевым Анненков, как мог, мешал разработке проекта нижегородских дворян, который защищал интересы крепостников.

В 1861 году он был назначен председателем Съезда мировых посредников и, несмотря на сопротивление помещиков, стремился в полной мере провести реформу в жизнь.

Его деятельность на посту председателя Съезда мировых посредников пользовалась популярностью среди передовых слоев нижегородского общества, видевших в нем одного из наиболее убежденных и последовательных сторонников отмены крепостного права.

Он также принимал участие в осуществлении земской реформы. С 1864 по 1865 год являлся председателем Временной комиссии по введению в действие положения о земских учреждениях, а с 1865 по 1868 гг. — председателем уездной земской управы. И на этом поприще он много способствовал распространению народного образования в губернии, что было отмечено правительством.

Активно участвуя в подготовке и проведении буржуазных реформ, И. А. Анненков выступал не столько как исполнитель правительственных предначертаний, а как представитель того поколения, которое в начале века выступило с требованием уничтожения крепостного права и самодержавия.

Несомненно, «Положение» 19 февраля 1861 года не могло оправдать ожиданий Анненкова. Сторонник пестелевского «разделения земель», сохранивший и через тридцать с лишним лет после восстания ненависть к крепостному праву, он не мог удовлетвориться куцей крестьянской реформой, защищавшей интересы дворян-крепостников.

Однако, как и все декабристы, принявшие участие в освобождении крестьян, он считал своим долгом и святой обязанностью по мере сил и возможностей способствовать продвижению решения крестьянского вопроса и, пользуясь своим служебным положением, хотя бы в полном объеме реализовать «Положения» 19 февраля 1861 года.

Трудный общественно-политический путь И. А. Анненкова отражает сложную и противоречивую, особенно после подавления восстания, эволюцию декабризма. Отказавшись после поражения восстания от радикальных средств борьбы, он до конца своих дней оставался горячим противником крепостного права.

На этом полном значительных событий жизненном пути помощником и другом Ивана Александровича была его жена Полина Егоровна. Ее имя дорого нам и как память о героическом подвиге жен декабристов, последовавших за мужьями в Сибирь. Она прожила большую и трудную жизнь. Среди ее друзей и знакомых были замечательные люди того времени — декабристы. Именно дружба с ними и ее романтическая история объясняют тот живой интерес к ее облику, который она всегда вызывала у современников. Ее воспоминания сохраняют и сегодня свое значение прежде всего как мемуарный памятник, посвященный важным страницам в истории нашего народа. Прасковья Егоровна Анненкова, урожденная Полина Гебль, родилась во Франции, близ Нанси, 9 июня 1800 года[182]. Ее детство и юность совпали с бурной и сложной исторической эпохой. Это было время осмысления созидательной и разрушительной силы Великой французской революции, прихода к власти Наполеона, его могущества и реставрации Бурбонов. Воспитываясь во французской роялистской семье, слушая рассказы родителей об «ужасах» революции, она не могла принять ее идей равенства и братства. Однако в отличие от родителей смогла понять, что революция изменила историю ее родины и семьи и что полного возврата к старому быть не может.

С приходом к власти Наполеона отец Полины Гебль, благодаря многочисленным протекциям и ходатайствам, стал офицером наполеоновской армии. Семья Гебль на себе испытала все тяготы наполеоновских войн и их трагические последствия. В 1809 году в Испании погиб ее отец. Война 1812 года против России привела к истощению сил французской нации. «Кто не был очевидцем, — вспоминала Гебль, — того горя и огорчения, которое овладело Франциею после кампании 1812 г., тот не может себе представить, что за ужасное то было время. Повсюду слышались плач и рыдания. Не было семьи, которая не надела бы траур по муже, сыне или брате…». Положение еще более ухудшилось в связи с начавшейся чумой. «Поутру, когда отворялись окна, глазам представлялось ужасное зрелище: по улицам везде лежали мертвые тела или умирающие солдаты».

Бедственное положение страны, потеря наследства из-за недобросовестности опекунов катастрофически сказались на судьбе Полины Гебль. Она должна была спуститься на более низкую ступень социальной лестницы. Со старшей сестрой они вынуждены были зарабатывать вышивкой и шитьем, чтобы помочь матери прокормить многочисленную семью. Однако «при всех наших желаниях, — пишет она, — не могли зарабатывать достаточно, чтобы существовать так, как уже привыкли. Особенно мать, прежде избалованная, не могла без страдания отказаться от своих привычек». В поисках заработка Полина переезжает в Париж и поступает в модный магазин Моно. «Тут только я почувствовала, — признается она, — всю горечь моего нового положения, очутившись между людьми мне незнакомыми, совершенно чужими, к тому же малообразованными. Их привычки, образ мыслей, обхождение — все меня шокировало, и много стоило мне слез и усилий, чтоб сломить себя и привыкнуть к ним…».

Несмотря на безупречное выполнение жестких условий договора, она не могла обеспечить ни себя, ни оказать помощи матери. В 1823 году, заключив контракт с Дюманси, содержателем модного магазина в Москве, Полина переезжает в Россию. О годах, проведенных в магазине Дюманси, она не любила вспоминать. Очевидно, ее жизнь была бедна событиями и не отличалась от жизни других француженок-продавщиц.

В середине июня 1825 года судьба свела ее с поручиком Кавалергардского полка И. А. Анненковым, когда он уже был членом тайного общества.

Не только в исследованиях историков, но и в произведениях художественной литературы и искусства отражена история любви красавца-кавалергарда с энергичной, умной и красивой старшей продавщицей модного магазина Дюманси[183].

Близкие отношения связывали их уже в июле 1825 года. Но социальное различие мешало счастью молодых людей. Зная характер высокомерной и деспотичной матери Ивана Александровича, они понимали, что она не позволит сыну жениться на бедной и незнатной девушке.

Гроза 1825 года опять изменила судьбу Полины Гебль. 19 декабря был арестован Иван Александрович. В Петропавловской крепости он узнал о рождении дочери Александры. В эти трудные месяцы Гебль проявила недюжинную энергию, поразительное мужество, величайшую готовность к самопожертвованию. Она делает отчаянную попытку освободить его из крепости и дать возможность бежать за границу. Но устроить побег не удалось, и Полина решает осуществить ранее данное слово Ивану Александровичу последовать за ним на царскую каторгу.

Ее положение, по сравнению с женами декабристов, отправившимися за мужьями в Сибирь и встретившими громадные препятствия со стороны правительства, было еще более сложным. Иностранка, всего лишь гражданская супруга государственного преступника, она не имела никаких юридических прав, которые позволили бы воспользоваться высочайшим распоряжением о правилах для «невинных жен» государственных преступников. И только благодаря решительному и смелому характеру ей удалось добиться цели.

Гебль отправляется вслед за царем в Вязьму, на маневры, и здесь вручает ему свое письмо, прося, «как милость, разрешения разделить ссылку ее гражданского супруга». «Я всецело жертвую собой человеку, без которого я не могу далее жить. Это самое пламенное мое желание». Она отказывалась от родины, независимой жизни и обрекала себя на добровольное изгнание.

Согласно инструкции Комитета министров, которой потом была придана сила закона, «невинная жена, следуя за мужем-преступником в Сибирь, должна оставаться там до его смерти». Мало того: «правительство, — как указывалось в журнале Комитета министров, — отнюдь не принимало еще на себя непременной обязанности после смерти их дозволить всем их вдовам возврат в Россию». Таким образом, после истечения срока каторжных работ жены декабристов, добровольно последовавшие за ними в Сибирь, до конца дней своих должны были находиться там на поселении. Они обязаны были оставить в России своих детей, а «дети, которых приживут в Сибири, поступят в казенные крестьяне».

Подписав документ, содержащий деспотические требования, оставив дочь на руках матери Ивана Александровича, 23 декабря 1827 года Полина Гебль выехала в Сибирь.

Поступок Полины Гебль имел большое общественное значение и совершенно не случайно стал темой разговоров в салонах и сюжетом художественных произведений. Голос иностранки как бы присоединялся к голосам русских женщин-декабристок и звучал как акт протеста и вызова русскому правительству.

Несомненно, Полина Гебль не понимала истинных причин и сущности движения декабристов. Однако, примерно за месяц до восстания, из бесед молодых людей, собиравшихся в доме Ивана Александровича, она узнала о готовящемся антиправительственном выступлении.

«Это, конечно, меня сильно встревожило и озаботило и заставило, — вспоминала она, — опасаться за жизнь обожаемого мною человека, так что я решилась сказать ему о моих подозрениях и умоляла ничего не скрывать от меня. Тогда он сознался, что участвует в тайном обществе и что неожиданная смерть императора может вызвать страшную катастрофу в России, и заключил свой рассказ тем, что его наверное ожидает крепость или Сибирь. Тогда я поклялась ему, что последую за ним всюду».

Очевидно, Анненков в доступном понимании сообщил ей об идеалах тайного общества, борющегося за уничтожение крепостного права и тирании. В этом убеждает тот факт, что через много лет, диктуя свои воспоминания дочери, она не забыла рассказать о встрече с крепостным крестьянином во время своей поездки в Вязьму и бережно передала его речь: «Старик говорил так, — вспоминает Анненкова: — Здравствуй, матушка! Я узнал от твоего человека, зачем ты ездила к государю. Дело, матушка! Господь сохрани тебя, ведь я знаю, чего они хотели: господа-то хотели свободы нашей, свободы крестьян».

Поверив в полнейшую бескорыстность и чистоту идеалов любимого человека, движимая чувством любви, она последовала за ним в Сибирь.

5 марта 1828 года Полина Гебль была уже в Чите. Через месяц состоялось ее венчание с И. А. Анненковым. «Это была любопытная и, может быть, единственная свадьба в мире, — вспоминал Н. В. Басаргин. — На время венчания с Анненкова сняли железа, и сейчас по окончании обряда опять надели и увели обратно в тюрьму» [184].

В тяжелых условиях сибирской каторги и ссылки, деспотических инструкций по отношению к государственным преступникам и их женам, материальной стесненности она стала опорой мужу и его товарищам.

Е. И. Якушкин, сын декабриста, в письме к жене из Сибири, характеризуя взаимоотношения Анненковых, писал: «Упасть духом он (Анненков. — Ред.) мог бы скорее всякого другого, но его спасла жена. Как бы ни были стеснены обстоятельства, она смеется и поневоле поддерживает бодрость в других… Анненков женился на ней и хорошо сделал, потому что без нее со своим характером совершенно погиб бы. Его вечно все тревожит, и он никогда ни на что не может решиться…»[185].

Полина Егоровна легко и естественно влилась в декабристский коллектив и разделила его горе и радости.

Для декабристской среды, по справедливому мнению Ю. М. Лотмана, свойственно было проникновение политики в ткань личных человеческих отношений. Бытовые, семейные связи пронизывали толщу политических организаций [186]. Эти характерные черты декабризма не только были сохранены в Сибири, но углублены и развиты, чему способствовало помещение всех сосланных декабристов вместе сначала в Читинском, а затем в Петровском казематах.

Политические изгнанники, несмотря на начавшееся размежевание, образовали единую большую семью, которая увеличилась с приездом жен и продолжала расти с рождением детей. Все они находились в непосредственной человеческой близости, дружбе, привязанности, искренней и самоотверженной помощи друг другу.

«Надо сознаться, — писала Прасковья Егоровна, — что много было поэзии в нашей жизни. Если много было лишений, труда и всякого горя, зато много было и отрадного. Все было общее — печали и радости, все разделялось, во всем друг другу сочувствовали, всех связывала тесная дружба».

Годы, проведенные в Сибири (Чите и Петровском заводе с 1827 по 1836 г., с 1837 года — в с. Бельском Иркутской губернии, с 1838 года — в Туринске и с 1841 до 1857 гг. — в Тобольске) в обществе высокообразованных «государственных преступников», бескорыстно пожертвовавших всем во имя счастья Родины, их просвещенных жен, духовно обогатили Анненкову и наполнили ее жизнь новым содержанием.

В декабристском коллективе высоко оценивалось историческое значение выступления на Сенатской площади, извлекались уроки из поражения восстания, и каждый из участников движения стал придавать большой смысл политической значимости всего своего поведения в Сибири.

Все это не прошло мимо сознания Полипы Егоровны. В этом плане показательна оценка ею поведения жены начальника Нерчинских заводов Ф. О. Смольяниновой, которая оказывала бескорыстную помощь заключенным в Читинском остроге и даже подверглась домашнему аресту. По мнению Анненковой, в основе ее поступков лежали не только сердечность этой женщины и родственные чувства, но восхищение гражданским подвигом декабристов: «Она понимала их дело, благородные намерения и восторженные мысли».

Вместе со всеми Полина Егоровна каждый год отмечала «святой день 14 декабря» как первый день свободы на Руси.

До глубокой старости она носила браслет, который Н. Бестужев надел ей на руку с тем, чтобы она с ним не расставалась до самой смерти. Браслет и крест, на нем висевший, были окованы железным кольцом из цепей, которые носил ее муж.

Таким образом, повседневное и живое общение с мужем и его товарищами привели к тому, что она начинала осознавать их «преступление» и сочувствовать делу, за которое они пострадали.

Академик ДА. В. Нечкина совершенно справедливо считает, что «жены вникали в причины ссылки мужей и в суждениях о них становились на их сторону»[187].

Декабризм оказал на Анненкову глубокое нравственное влияние, раскрыл лучшие душевные качества, способствовал политическому росту и готовности общественного служения.

Не было ни одного общего дела, в котором бы она не принимала участия. Живая, подвижная, привыкшая к труду, она с утра до вечера хлопотала о своей семье и декабристах, нуждавшихся в ее помощи. Она первой из жен декабристов вскопала забайкальскую землю и получила невиданный урожай овощей. Снабдив ими заключенных, значительно улучшила их питание. Более того, делясь опытом по выращиванию свеклы, капусты и других овощей среди местного населения, она немало способствовала распространению огородничества в Чите и Петровском заводе.

Когда в Тобольск в декабре 1849 года привезены были петрашевцы где в это время на поселении находились Анненковы, Полина Егоровна вместе с другими женами декабристов приняла в их судьбе самое активное участие, снабдив их всем необходимым и вселив веру в лучшее будущее.

Особенно близкие отношения семьи Анненковых сложились с Ф. М. Достоевским и С. Ф. Дуровым, когда последние находились в Омске. После истечения срока каторжных работ, перед отправлением в Семипалатинск, Достоевского и Дурова приютила дочь Анненковых Ольга Ивановна Иванова, в доме которой они прожили около месяца.

Через шесть лет со дня первой встречи благодарный Достоевский писал из Семипалатинска 18 октября 1855 года Анненковой: «Я всегда буду помнить, что с самого прибытия моего в Сибирь вы и все превосходное семейство ваше брали во мне и в товарищах моих по несчастью полное и искреннее участие. Я не могу вспоминать об этом без особенного утешительного чувства и, кажется, никогда не забуду. Кто испытывал в жизни тяжелую долю и знал ее горечь — особенно в иные мгновения, тот понимает, как сладко в такое время встретить братское участие совершенно неожиданно… Вы были таковы со мною, и я помню встречу с вами, когда вы приезжали в Омск, и когда еще я был в каторге».

В письме к своему брату, Михаилу Михайловичу, Достоевский говорит о встрече с Анненковой и ее дочерью О. И. Ивановой как об одном из лучших воспоминаний его жизни. «Знакомство с Ольгой Ивановной Анненковой-Ивановой будет всегда одним из лучших воспоминаний моей жизни… Ольга Ивановна протянула мне руку, как родная сестра, и впечатление этой прекрасной чистой души, возвышенной и благородной, останется светлым и ясным на всю мою жизнь. Я с благодарностью вспоминаю о Вас и всех Ваших»[188].

Поведение П. Е. Анненковой в сибирский период ее жизни свидетельствует, что она сочувствовала не только декабристам. но и петрашевцам.

Однако нельзя не отметить, что она избегала выражать какое-либо недовольство отношением правительства к «государственным преступникам» и их женам.

Анненкова не приняла участия в хлопотах жен об улучшении в Петровском каземате условий для встреч осужденных с женами и о разрешении прорубить окна в новой тюрьме. Очевидно, также из чувства благодарности за позволение соединиться с любимым человеком она по всякому подобающему поводу посылала благодарственные письма государю.

В 1857 году Анненковы вернулись в Россию и поселились в Нижнем Новгороде. Прасковье Егоровне было около шестидесяти лет. Здоровье ее было подорвано тридцатилетней ссылкой, полной лишений и невзгод. Но она так же неустанно продолжала заботиться о семье и близких ей товарищах по ссылке. Много внимания и забот требовали дети. В живых их осталось шестеро. Три дочери (старшие Александра и Ольга были уже замужем, Наталья жила с родителями) и особенно сыновья Владимир, Иван, Николай были предметом беспокойства родителей

Иван Александрович хотел дать им высшее образование и еще в 1849 году стал хлопотать об устройстве в университет старшего сына Владимира, окончившего к тому времени тобольскую гимназию. Однако Николай I продолжал мстить не только своим «друзьям 14 декабря», по и их детям.

Приводим документы, положившие конец надеждам Анненкова, опубликованные С. Гессеном и Ан. Предтеченским во втором издании «Воспоминаний Полины Анненковой» М., 1932.

Копия

Господину тобольскому гражданскому губернатору

Главное Управление Западной Сибири

Отдел I.

Стол I.

6 августа 1849 г.

№ 9775

Шеф корпуса жандармов, граф Орлие, уведомил меня от 8 минувшего июля, что государь император по всеподданнейшему его докладу моих представлений высочайше повелеть соизволил: сыновьям коллежского регистратора Ивана Анненкова, обучающимся в тобольской гимназии, предоставить все права, которых они будут достойны по успехам в науках и поведении.

О таковой монаршей воле уведомляя ваше превосходительство, для надлежащего распоряжения, долгом считаю присовокупить, что об оной сообщено графом Орловым также гг. министрам: военному, внутренних дел, юстиции и народного просвещения. Что же касается до просьб Анненкова и жены его о признании детей их обер-офицерскими детьми и о дозволении старшему сыну их поступить в университет, то высочайшего соизволения на сие не последовало. Посему, вследствие представления от 1 июля за № 4808, о дозволении старшему их сыну Владимиру Анненкову вступить в гражданскую службу с правом на чин 14 класса, я прошу вас, милостивый государь, войти в сношение с иркутскою казенною палатою по предмету утверждения Владимира Анненкова на службе, на точном основании 1823 ст. уст. о с луж. по опред. от правит., т. 3, изд. 1842 г., так как из донесения канцелярии тобольского общего губернского управления от 29 июля сего года за № 489 видно, что государственного преступника Анненкова на счету тобольской казенной палаты не состояло, так как он по ревизским сказкам не записан, а потому и сын его Владимир по книге о льготных поселенческих детях не значится.

Владимир Анненков должен был начать службу канцелярским писцом.

С таким же трудом Ивану Александровичу пришлось добиваться определения второго сына Ивана на военную службу.

Копия

Господину тобольскому его императорского величества губернатору.

III отделение собственной ЕИВ канцелярии

Экспедиция I

17 сентября 1853 г.

№ 1642

Исправляющий должность заседателя тобольского приказа общественного призрения губернский секретарь Анненков просил об определении сына его Ивана в военную службу, с теми преимуществами, какие присвоены приобретенному им с окончанием курса гимназии праву на чин 14 класса.

По сообщении сей просьбы военному министру и всеподданнейшему докладу его по оной, г. генерал-адъютант князь Долгоруков уведомил, что государь император высочайше соизволил: разрешить сына Анненкова определить в военную службу унтер-офицером, без экзамена, на правах вольноопределяющегося.

О таковой высочайшей воле, для распоряжения к объявлению оной просителю, сообщено мною 10 сего месяца г. министру внутренних дел.

Ныне, вследствие отношения г. дежурного генерала главного штаба его императорского величества, имею честь покорнейше просить ваше превосходительство, истребовать от помянутого Ивана Александровича метрическое свидетельство о рождении и крещении его, также аттестат об окончании курса, доставить сии документы, вместе с формулярным о службе отца его списком, в инспекторский департамент военного министерства, сообщив в то же время сему департаменту, в какой именно полк желает Анненков поступить на службу

Управляющий отделением генерал-лейтенант Дубенский.

Список с отношения 1-го отделения главного управления Западной Сибири в канцелярию тобольского общего губернского управления, от 17-го октября 1853 г. за № 1165.

1-е отделение главного управления Западной Сибири препровождает при сем обратно представленные г. тобольским гражданским губернатором от 9 сентября за № 6405 метрическое свидетельство о рождении и крещении и аттестат о науках служащего в штате тобольского губернского суда писца Ивана Анненкова, так как за последовавшим ныне высочайшим разрешением на принятие Анненкова в военную службу (изъясненным в определении г. генерал-губернатора за № 1518) представление об утверждении его в чине коллежского регистратора не требует уже разрешения.

Так в декабре Анненков узнал, что «государь император по всеподданнейшему докладу просьбы губернского секретаря Анненкова (из бывших государственных преступников) высочайше повелеть соизволил: сына его, Ивана Анненкова, кончившего курс в тобольской гимназии, с правом на чин 14-го класса, определить, согласно с его желанием, в военную службу унтер-офицером без экзамена, на правах вольноопределяющегося I разряда».

Младший сын Николай в 1862 году служил мировым посредником в Пензе. Он рано скончался, что окончательно подорвало силы Полины Егоровны.

Она умерла 14 сентября 1876 года.

Через год с небольшим, 27 января 1878 года, скончался Иван Александрович Анненков.

Нелегкой была жизнь этой женщины-труженицы. Но до конца своих дней она сохранила ясность мысли и творческие силы. В эти последние годы Анненкова внесла свою лепту в мемуарную литературу о дворянских революционерах.

В Нижнем Новгороде Полина Егоровна располагала широким кругом знакомств.

В 1857 году она встречалась с Тарасом Шевченко, в 1858 году — с Александром Дюма, а в 1860 году в доме Анненковых гостил будущий издатель «Русской Старины», известный собиратель декабристских материалов М. И. Семевский. Все они с огромным интересом отнеслись к вернувшимся политическим изгнанникам. Полина Егоровна понимала, как много неверного содержится даже в их представлениях о жизни декабристов в Сибири и особенно о ней. И когда М. И. Семевский предложил написать воспоминания, она охотно согласилась. В 1861 году Полина Егоровна стала диктовать их дочери Ольге по-французски, поскольку так и не освоила русский язык, та записывала, переводя на русский. Так не совсем обычно были созданы воспоминания П. Е. Анненковой.

В 1888 году М. И. Семевский опубликовал «Рассказы П. Е. Анненковой» в журнале «Русская Старина». В 1915 году они были перепечатаны отдельной книгой в издательстве «Прометей». В 1929 году при содействии Секции по изучению декабристов и их времени при Ленинградском отделении Всесоюзного общества политкаторжан и ссыльнопоселенцев было опубликовано первое наиболее полное издание «Воспоминаний» П. Е. Анненковой, отличающееся от предыдущих публикаций общим научным уровнем и полнотой освещения вопросов. Вступительная статья С. Гессена и Ан. Предтеченского представляла собой первую попытку дать биографию Анненковой. В 1932 году с незначительными дополнениями и изменениями, касающимися преимущественно вступительной статьи и комментариев, они были переизданы. Настоящее, красноярское издание «Воспоминаний Полины Анненковой» предпринято в связи с огромным интересом ученых-исследователей и широкого современного читателя к культурно-историческому и психологическому типу, созданному эпохой дворянских революционеров.

Новейшие исследования и материалы о декабристах, выявленные и опубликованные особенно в связи со стопятидесятилетием со дня восстания на Сенатской площади, вызвали необходимость по-иному оценить значение личности И. А. Анненкова И Полины Егоровны, поставить ряд новых проблем, заострив внимание на эволюции декабризма.

Комментарии, сопутствующие воспоминаниям, и письма Анненковых, составленные С. Гессеном и Ан. Предтеченским, сохранены, за исключением тех, которые не соответствуют современному уровню знаний о движении декабристов.

Раздел «Документы» дополнен послужным списком И. А. Анненкова, составленным от 1 января 1826 года.

Воспоминания Полины Анненковой охватывают период с начала XIX века до 30-х годов и обрываются описанием событий, связанных с переездом в Петровский завод. Как и большинство мемуаристов, она начинает свои воспоминания с детства, проведенного во Франции, замке Шампиньи, и подробно рассказывает о годах юности с тем, чтобы «объяснить, — пишет она, — разные недоразумения на счет моего происхождения, и тем прекратить толки людей, не знавших правды, которую по отношению ко мне и моей жизни часто искажали, как, например, это сделал Александр Дюма…».

Описывая свое воспитание, она задерживает внимание читателя на значении французской революции, войнах Наполеона, разгроме его армии и реставрации Бурбонов. Однако Анненкова не понимала исторического содержания наблюдаемых ею явлений жизни, событий, лиц. В ее описаниях исторически важное и существенное часто оттесняется незначительными случайными бытовыми эпизодами, нарушающими даже последовательность рассказа. Й тем не менее, обладая несомненным литературным дарованием, острым взглядом, она, как очевидец, описала горе и отчаяние, охватившие Францию в результате разорительных войн Наполеона и оккупации ее союзническими войсками.

Последующие главы, посвященные приезду ее в Россию и роману с Иваном Александровичем Анненковым, интересны характеристиками помещичьего быта, яркими образами усадебных самодуров-крепостников: матери декабриста, Анны Ивановны, Н. Н. Анненкова и приближенных императора Николая I.

Наибольший интерес представляют страницы воспоминаний, посвященных пребыванию в Сибири. Анненкова запомнила и сохранила для истории все то, что видела по дороге в Сибирь и пережила за долгие годы изгнания.

Будучи талантливой бытописательницей, она восторженно восприняла условия жизни сибирских крестьян, их зажиточность, радушие, гостеприимство, чистоту крестьянских жилищ. Объясняла это она тем, что «Сибирь — чрезвычайно богатая страна, земля необыкновенно плодородна и не много надо труда, чтобы получить обильную жатву». В характеристике русской сибирской деревни, очевидно, под влиянием декабристов, сказался несомненный элемент идеализации. Подлинное положение трудящегося населения Сибири было достаточно тяжелым, хотя и отличалось от положения крестьянства Европейской России.

Однако, описывая, казалось бы в чисто бытовом плане, внешние признаки достатка сибирской деревни, мемуаристка невольно и незримо проводила параллель между бытом сибиряков, не стесненных узами крепостного права, и помещичьих крестьян.

В «Воспоминаниях» встречаются характеристики нравов и быта бурят. В некоторых случаях отмечается социальное расслоение: из юрт «показывались совершенно голые ребятишки, несмотря на сильнейший мороз», — и тут же, описывая встречу с бурятским тайшой, мемуаристка подчеркнула, что он был одет «очень изящно и чрезвычайно богато».

Записи наблюдений, сделанные Анненковой над коренным и русским населением Сибири, проникнуты гуманным духом, уважением к их тяжелому труду и содержат богатый материал по этнографии жителей Сибири.

Большое место в «Воспоминаниях» отведено правдивому описанию представителей как высшей, так и низшей сибирской администрации, зависимости жизни декабристов от тюремного начальства, тяжелому тюремно-каторжному режиму и «грошевым» милостям императора. Со страниц «Воспоминаний» встают антипатичные образы иркутского губернатора Цейдлера, жестокого и грубого Бурнашева, «доводившего строгость до несправедливости».

По-иному рисуют «Воспоминания» коменданта Читинского и Петровского казематов Лепарского, обходившегося с женами, «как самый нежный отец». Однако нужно отдать справедливость Полине Егоровне, которая признается, что такая оценка коменданта была сделана позднее: «…а в ту пору, когда я приехала, дамы относились к нему с сильным предубеждением и называли «сторожем».

Дополнением к характеристике тюремно-каторжного режима являются рассказы о беглых каторжных, которых ловят, как диких зверей, о встречах с партиями кандальников, с французом Перейс.

Все это создает общую картину условий пребывания декабристов в Сибири.

Печать 80-х годов XIX в. упрекала Анненкову в том, что в ее воспоминаниях нет материала для изучения истории декабристов. В 30-х годах XX в. С. Гессен и Ан. Предтеченский объясняли «многоговорящее молчание» Анненковой тем, что она воспитывалась в роялистской среде и не смогла проникнуться пониманием того большого дела, свидетельницей которого она была.

С этим нельзя согласиться. П. Е. Анненкова имела, как было показано выше, представление о движении декабристов, сочувствовала ему. Но Анненкова сознательно избежала общественной оценки движения декабристов, равно как и петрашевцев, с которыми встречалась и оказывала помощь. Она считала себя недостаточно компетентной, чтобы судить о русских политических делах, и, с другой стороны, боялась повредить мужу, который в то время, когда составлялись воспоминания, занимал видные административные посты в Нижегородской губернии.

Тем не менее «Воспоминания» отражают различные стороны бытового поведения дворянских революционеров и их спутниц в Сибири. Они ценны тем, что, в отличие от других декабристских мемуаров, свободны от печати романтизма, известной картинности и опоэтизированности бытового поведения. «Воспоминания» помогают глубже понять культурно-исторический и психологический тип революционера, созданный декабризмом.

В этом же аспекте интересны воспоминания дочери Анненковых, Ольги Ивановны Ивановой. Но ее воспоминания, так же как и воспоминания ее матери, к сожалению, повествуют о пребывании Анненковых только в Петровском заводе и в селе Бельском и обрываются на полуфразе.

Несмотря на незаконченность мемуаров, известную узость и односторонность в освещении событий, некоторую фактическую неточность, «Воспоминания П. Е. Анненковой» позволяют современному читателю глубже понять условия, в которых проходила политическая ссылка первого поколения борцов русского освободительного движения.

В этом их заслуженная популярность среди произведений русской мемуарной литературы.

Г. Шатрова