Воспоминания Пьера Изместиефф, потомка русского княжеского рода Долгоруких и французского рода Блукет, талантливого шпиона, успешного бизнесмена, любителя и ценителя красивых женщин

Глава 2

Отец отправил меня жить к бабушке Елене и дяде Вите в августе. Помню, потому что стояла дикая изнуряющая жара, температура поднялась выше 40 градусов. Ночью приходилось вставать с постели и залезать под холодный душ, мочить белье… Час спустя кровать снова была абсолютно сухой.

Я приехал к бабушке не с пустыми руками: у меня уже был мой первый «диплом» – поступление в лицей. В то время нельзя было просто перейти из школы в гимназию, нужно было сдать экзамен. Учитывая уровень школы, в которой я учился, мое поступление в лицей было очень хорошим результатом.

Приняли меня в Марракеше во французский лицей Mangin. Лицей располагался в красивом здании темно-красного цвета. Но главное в лицее было другое – высокий профессиональный уровень преподавателей и… очень много красивых девушек разных национальностей. Конечно, большинство было француженок, но немало и арабок, берберок, евреек и даже несколько русских. Подчеркиваю присутствие женского пола, потому что оно существенно влияло на мое поведение.

С начального класса, шестого по французской системе, я не только увлекался подружками, но вел себя вызывающе по отношению к некоторым преподавателям, чтобы привлечь внимание к себе и вызвать интерес девочек. Учителя терпели меня лишь потому, что учился я очень хорошо, но на «Доске почета» не был отмечен по причине моего скверного поведения. Я учился в одном классе с Мишей Миркович и Майкой Безак, с Даниелем Израелем, Даниелем Мюллер, Патриком де ла Фонтен, дружба с которыми продолжается и по сегодняшний день! Из подружек помню прекрасно стройную красавицу Анну-Марию Картье, мое первое и взаимное увлечение. Времени, чтобы научиться целоваться по-настоящему нам потребовалось чуть более получаса.

Жили мы в Медине, в арабском квартале. Бабушка уезжала на работу в больницу на автобусе (в основном она работала по ночам), а я в лицей на велосипеде. Вскоре у меня появилась дрессированная овчарка, подарок французского полицейского, который возвращался во Францию и не мог взять пса с собой. Овчарку звали Дик, она сопровождала меня в лицей и сидела смирно у моего велосипеда, пока я учился и проказничал.

На каникулы я очень часто уезжал к дедушке в Рабат. Он присылал деньги на билет на поезд, но я почти всегда путешествовал «на пальце» – так дед называл автостоп, а деньги оставлял себе, как карманные. Обратно было сложнее. Дед довозил меня до вокзала, покупал мне билет, но, к счастью, не ждал отправления поезда. Я сдавал билет в кассу и снова отправлялся автостопом.

У дедушки было хорошо. Телевизора в то время не было. Мне позволялось читать книги для взрослых, слушать радио и решать «крестословицы» (так дедушка называл кроссворды). Жена деда – бабушка Павлина – относилась ко мне просто замечательно, любила меня как собственного внука.

Жили они на 3 rue de Taza, около башни Хасана. У них не было своих детей, но зато было много друзей, и они вели активную светскую жизнь. Дед в то время занимал пост представителя Mobil Oil в Марокко. Его постоянно приглашали, и он часто бывал на приемах всех посольств, и даже у короля Марокко Мухаммеда V, пока французы не убрали короля и не выслали его на Мадагаскар. Дедушка прилично говорил по-французски, но с сильным русским акцентом, и кроме французского не знал другого иностранного языка. Павлина отлично владела немецким, английским, французским и русским, на которых говорила без акцента.

Так как готовил повар, а убиралась прислуга, у Павлины было много свободного времени, которое она посвящала чтению книг на всех четырех языках. До обеда она соблюдала неизменный ритуал – разговаривала по телефону с женами послов, на приеме у которых они побывали накануне.

Дед и Павлина спали в разных комнатах, а я располагался в комнате деда на раскладушке. У деда был прекрасный сад, который цвел круглый год, благодаря рабатскому климату и трудам садовника. Я продолжал охотиться на воробьев из дедушкиной винтовки, часто ходил один или ездил с дедом в яхт-клуб, где купался в бассейне, плавал, нырял с трамплина, два раза заработал отит (пришлось прокалывать ухо – очень неприятные ощущения) и неплохо играл в пинг-понг.

Вечером у меня был свой ритуал – поливание сада из «кишки», которое занимало больше часа. Ужинали и обедали всегда вместе. Подавал блюда повар. В доме соблюдался строгий этикет: сначала подавались блюда бабушке, потом дедушке и последнему мне. Даже гранат, который рос в саду, мне надо было аккуратно разрезать и есть десертной вилкой, помогая десертным ножом. За столом дед обожал рассказывать про свою бабушку – княжну Долгорукую, о том, как однажды он сыграл в бильярд с Лениным в Москве, про охоту на кабанов и куропаток в Марокко, про время, когда работал в Париже таксистом. Про деньги разговоров не было, но все-таки один раз мне рассказали, что все состояние Павлины, которое хранилось в марках в Германии, пропало во время немецкой инфляции. К концу месяца дедушка садился за печатную машинку и писал доклад о ситуации в Марокко на французском языке с помощью словаря.

Своего родного сына – моего дядю Витю дед принимал очень редко. Он стеснялся, что Витя плохо слышал и должен был пользоваться слуховым аппаратом. Моя бабушка Елена, его первая жена, так его любила до конца своей жизни, что прощала ему даже это.

Пожалуй, уважаемые читатели, пора временно расстаться с дедом и Рабатом и вернуться в Марракеш.

Бабушка моя позволяла мне все и несмотря на то, что мы жили очень скромно, умудрялась с дядей Витей баловать меня «по полной программе». Я любил ходить в кино, особенно в жаркие дни, в кинотеатр под открытым небом, посещать кафешки, где стояли Flipper (американские автоматы, где нужно было гонять металлический шарик, и при успешной игре получить дополнительные бесплатные игры), рыбачить в Oued Tensifte, местной речке, в десяти километрах от Марракеша. Я ездил на речку на велосипеде, иногда даже ночью в одиночку, чтобы наловить угрей, которых бабушка потом жарила. В выходные мы часто ездили на рыбалку с ребятами. В основном попадались «усачи» – совершенно несъедобная рыба. Еще мы любили с мальчишками ездить играть в городской бассейн, где мы покупали себе бутылки Judor, напитка из апельсинов, который нужно было встряхивать перед тем, как пить.

В то время Марракеш был очень красивым и спокойным городом средней величины, с малоразвитым, но элитным туризмом, центром которого являлась шикарная гостиница под названием La Mamounia. Улицы в центре города были засажены апельсиновыми деревьями, благодаря этому во время цветения воздух наполнялся изысканным ароматом. На двух главных улицах росли жакаранды – высокие деревья, цветущие синими кистями. Чтобы избежать ослепления от ярких лучей солнца, красить здания в белый цвет было запрещено, поэтому все дома красили в темно-красный. На южном горизонте возвеличивался хребет Атлас, который находится в восьмидесяти километрах от Марракеша, а зимой он покрывался снегом. Город был спокойным, но не для меня. В свои десять лет я был красивым мальчиком с белокурыми волосами и голубыми глазами, и мне постоянно приходилось отбиваться от некоторых приставучих марокканцев.

По субботам и воскресеньям с бабушкой и дядей Витей мы ходили в православную церковь, которая была устроена в гараже дома Мирковичей. Миша Миркович и я прислуживали. Исповедовались и причащались каждое воскресенье. В отличие от касабланкского священника отца Митрофана, марракешский батюшка не передавал содержание исповедей детей родителям. Больше всего нам нравилось готовить кадило и незаметно отпивать глоток вина для причастия. Я стал прислуживать потому, что батюшка, несмотря на то что очень любил меня и был полуглухим, быстро определил, что мое любимое занятие – петь на клиросе… но это было невыполнимо. По четвергам мы, русские ребятишки, ходили в русскую школу, тоже у Мирковичей, где родители преподавали нам русский язык, историю, географию и литературу Родины.

Первый год лицея закончился благополучно для всех нас. Мы были переведены в пятый класс, никто не остался на второй год. Летом, в августе, с бабушкой и дядей Витей я поехал на две недели жить в палатке в селе Oualidia, на берегу океана. Там я плавал в заливе, рыбачил с лодки одного милого старика-марокканца (помню, что к леске привязывали три крючка и нередко попадались три рыбки одновременно), ночью я опускал в залив на веревке пустые консервные банки, в каждой из которых утром находил осьминога. Одного осьминога оставлял нам, бил его об скалу, чтобы размягчить, и бабушка готовила прямо из сырого салат, а других раздавал соседям.

Один раз поехали рыбачить на другое место, чуть дальше летнего дворца короля. Я увидел на дне много ракушек и собрал штук сто. А когда мы вернулись в наш палаточный городок, одна интеллигентная русская дама сказала нам, что это устрицы, и что их едят сырыми с лимоном. Устроили бесплатный пир. Всем очень понравилось. Кто-то вспомнил, что у Пушкина они «пищат», но оказалось только не марокканские.

В пятом классе особых изменений в нашей компании не произошло, наша группа осталась прежней. Перевели в следующий класс даже моего друга Даниеля Израеля и меня. Учились мы хорошо, но поведение у обоих было с замечаниями.

В 1955 году в Марокко еще шла борьба за независимость от Франции. Происходили теракты. В Марракеше редко, но все-таки иногда были слышны взрывы бомб.

Ближе к концу года в нашем лицее проходил экзамен для школьников, поступающих в лицей. Мы с Даниелем решили отличиться. Купили петарды, и в день экзамена подожгли и бросили их под окна зала, где сидели школьники под наблюдением ответственного преподавателя. Петарды бабахнули, открылись окна, и первым выскочил наблюдатель. Детишки разбежались, и экзамен пришлось проводить в другой день. Нас никто не поймал, и все сошло с рук. Об этом была статья в газете, и мы даже гордились этим.

С бабушкой, дядей Витей и овчаркой нам удалось переехать в Palmeraie (пальмовую рощу) напротив садов Majorell, где мы поселились в маленьком домике при большой вилле одного француза, которую мы «охраняли», когда он уезжал на родину. Бабушка убиралась на вилле, за что она получала жалование, плюс наше проживание.

Около нашего дома в Palmeraie начиналась сеть «ретара». Это мелкие речки, которые находились довольно глубоко под землей (метра три-четыре), по которым можно было обойти весь город. Летом там было довольно прохладно, и мы любили влезать в «ретару» через отверстие рядом с нашим домом, а выбраться в нескольких километрах оттуда, представляя, что мы террористы или сбежавшие из соседней тюрьмы заключенные. Иногда в действительности происходили побеги из тюрьмы по этим речкам.

На день рождения я получил в подарок от бабушки и дяди Вити девятимиллиметровую винтовку, с которой я стал забираться в сады Majorell и стрелял в самых разнообразных красивых птиц пестрых расцветок. Это было строго запрещено, но я знал почти всех охранников, и мне все позволялось.

В один прекрасный день мы с ребятами решили построить довольно большой плот из бамбука, чтобы плавать на плотине, которая находилась в километрах пятидесяти от Марракеша. Мы нарубили в Majorell целую кучу красивых, крупных и редких бамбуков. Трудились несколько дней. Плот получился, но нам так и не удалось донести его до плотины. В конце концов мы стали вынимать толстые бамбуковые палки и резать из них стаканы, кружки и пепельницы.

В это время у дяди Вити появился мопед NSU (49 кубиков), которым можно было управлять без прав. Дядя Витя иногда мне его давал, и я гонял на нем с бешеной скоростью по округе. Соседской девочке, лет шестнадцати, с очень хорошенькой фигуркой, очень хотелось прокатиться на мопеде, и она попросила меня об этом. Я согласился при условии, что буду сидеть сзади и держать ее за талию.

В том году произошло тяжелое событие, а для меня это было вообще настоящее горе – отравили Дика. Он жутко мучился, но спасти его не удалось. Мне тяжело было это пережить, я плакал и горевал. После этого я часто по ночам залезал на крышу нашего домика с моей девятимиллиметровой винтовкой и часами караулил вора, который, по моим соображениям, отравил мою собаку, чтобы нас обокрасть, и обязательно должен был появиться. Пока караулил, решал куда стрелять – в голову или ноги? До сих пор не знаю, хватило бы у меня смелости выстрелить?

В пятом классе, продолжая оказывать внимание Анне-Марии, я приударил и за Бриджит Вакмют, дочерью преподавательницы по математике. Увлечение это было по-детски невинным. Мы обменивались письмами и записками, иногда я ездил к ней на ферму, где ее отец – консул Швейцарии – выращивал розы. Он угощал меня чаем.

К концу года мы переехали на rue Marie Lay, рядом с больницей, где работала бабушка, в маленький домишко: две комнаты, кухня и внутренний садик. Дядя Витя часто и надолго уезжал в командировки, бабушка продолжала работать по ночам, так что я был полновластным хозяином дома, особенно по ночам.

Я превратил свою комнату в ночной клуб, расписав стены. С Даниелем Мюллер и Даниелем Израелем мы пригласили танцевать девочек. Но ни о чем серьезном не могло быть и речи, нравы в те времена были строгие.

Этим летом я решил поехать на пару недель в Мазаган, на берег океана. Уговорил бабушку купить мне маленькую палатку с приклеенным дном. Добрался до Мазаган «на пальце», поставил палатку на окраине этого маленького городка, разобрал рюкзак, закрыл палатку на замок и отправился в центр Мазаган искать моих знакомых по Марракешу. Я их нашел, и мы хорошо проводили время. Там я познакомился с Жаком Пижолем, который учился в Касабланке и тоже приехал отдыхать в Мазаган. В один день поздно вечером я направился к себе в палатку спать. Поздно, темно, ничего не видно, фонарика нет. Шел осторожно, чтобы не запутаться в веревках, привязанных к столбикам и натягивающих дно палатки. И так целый час. Меня услышали соседи, приехавшие на караване – машине с прицепленным домиком на колесах – это была семья Кайер, дантиста из Марракеша с сыном Филиппом, которого я уже знал. Они взяли с собой фонарик, и мы пошли искать палатку вместе. Палатки не было. Ее просто вырвали из земли со всем моим багажом и унесли. Кайер очень мило предложил мне переночевать в их караване. После этого случая мы стали очень близкими приятелями.

Я провел еще несколько дней в Мазагане. Ночевал то у одних, то у других. Мне одалживали чистые майки. Но вскоре все-таки пришлось вернуться – конечно же, снова «на пальце». Возвратившись, я поделился произошедшей бедой с бабушкой. Остальные недели моих летних каникул я провел один, читая книги о Фантомасе, взятые в больничной библиотеке. Я так увлекся, что отрывался только чтобы приготовить яичницу с помидорами (румянил помидоры с двух сторон и добавлял яйца, минимум шесть штук) или чтобы снова наполнить графин мятным сиропом, разбавленным холодной водой.

Несмотря на мои увлечения, я все равно с нетерпением ожидал начала занятий, чтобы встретиться с моими друзьями и вернуться в лицей, только теперь уже в четвертый класс. В то время не было телефонов, ни стационарных, ни, конечно же, мобильных. Мы встречались либо по договоренности, либо случайно в наших обычных местах, или еще проще – шли или ехали на велосипеде друг к другу без предупреждения. Рады были все, друзья и их родители, если они были дома. А нередко меня оставляли на обед или ужин.

В четвертом классе стали ездить зимой, а она в Марракеше весьма мягкая, на лыжный курорт Укаймеден. В субботу в первой половине дня мы собирались у лицея, и оттуда на грузовике за 2–4 часа добирались до лыжной станции. Место было отличное: три подъемника, дачи с отдельными спальнями для мальчиков и девочек и салоном, где мы встречались, а также одна хорошая дискотека для взрослых, но туда пускали наших старших, Жерара Мюллер, старшего брат Даниеля, который был там популярен. Брали с собой карты для игры в покер и даже бутылку дешевого игристого итальянского вина. Конечно же, мы научились кататься на лыжах. Даниель Мюллер был самым лучшим, у него уже был золотой Сhamois.

Катание заканчивалось рано, часа в четыре, и начинались развлечения: кто играл в карты, кто пил вино, кто ухаживал…

Завершив лыжный сезон, начали ездить на плотину. Кто с родителями, кто на скутерах («Rumi» был самым популярным из-за звука, который издавал), кто на мопеде. Меня несколько раз приглашали родители Мюллер. У них была лодка, и я научился кататься на водных лыжах.

Про лицей я не забыл, дорогой читатель. Учились мы по-разному, кто лучше, кто хуже, но, в основном, хорошо. Были среди нас очень способные – Миша Миркович и Николь Бенсимон (с которой у меня несколько лет спустя был серьезный роман). Преподаватели тоже считали меня очень способным, и я часто бывал первым по предметам, учителя которых мне нравились. Но я мог показывать средние и даже слабые результаты, если не ладил с учителем.

Уроки арабского языка (диалекта) и музыки были поводом устраивать настоящий балаган. Над учителем арабского мы издевались, потому что он был «голубой». Были очень жестокими, стреляли ему в спину из пластмассовой трубки иголками с перышком из шерсти. Бедный мужик!

Учительнице по музыке тоже доставалось: когда она садилась за рояль, некоторые начинали танцевать с девушками. Дошло до того, что однажды один из нас, не буду его называть, достал настоящий револьвер из портфеля и приказал поднять руки вверх, что она и сделала. Потом опомнившись, она послала своего любимчика за директором (proviseur по-французски).

Револьвер незаметно передали ее любимчику и сказали спрятать его на улице под кустами. Между собой сговорились утверждать, что у учительницы галлюцинации. Это и стали говорить директору, когда он пришел. Он нам не поверил, вызвал инструкторов по физкультуре и устроил обыск. Но они ничего не нашли.

Эта бедная учительница несколько лет спустя попала в больницу к бабушке. Она стала рассказывать бабушке, как ее мучил один ученик. Бабушка, конечно же, поняла, что это был я. Сейчас мне очень стыдно за себя тогдашнего. Как говорят французы – c’est un peu tard или mais il vaut mieux tard que jamais, что в переводе на русский: «лучше поздно, чем никогда».

После занятий в лицее я часто ехал не домой, а с Мишей Миркович к его папе – Федору Петровичу. Он, несмотря на занятость по работе (у него было свое проектное бюро по строительству), проверял наши домашние задания. Если он видел, что мы что-то не поняли, то давал нам дополнительные упражнения, задачи, особенно по математике, а также объяснял нам правила, теоремы и законы.

Больше всего внимания мне уделяла бабушка. Она была святым человеком. Жила только ради других, сделала всем много доброго, и за это все ее очень любили. Она много рассказывала мне о своих родителях, о моей маме, о дедушке Блукет, ее бывшем муже. Когда я возвращался из Рабата, она заставляла меня писать деду письма на русском языке с благодарностью, а также о моей жизни в Марракеше. Между ними была договоренность, что я пишу эти письма самостоятельно. Дедушка возвращал мне письма, где подчеркивал ошибки, и я должен был переписывать их с исправлениями. Толк от этих исправлений, безусловно, был: сегодня я пишу мои мемуары на русском языке. Правда, шлифовкой занимается моя дорогая русская приятельница Валентина, о которой позже будет отдельная глава.

Летом этого года произошло большое событие. Благодаря денежной помощи деда, меня впервые отправили за границу, во Францию, в русский лагерь в Laffrey, под Vizille, недалеко от Гренобля. Со мной ехали несколько русских ребят и девочек. Плыли на корабле из Касабланки до Марселя. Места были в трюме, где сильно качало, особенно в Golf du Lion (залив Льва).

В этот лагерь приезжала русская молодежь, в основном из Франции. Жили в палатках. Каждое утро собирались сначала в церкви с батюшкой из Парижа, потом на площадке поднимали старый русский флаг и исполняли гимн «Мы витязи славной России…» Днем занимались спортом, плавали в ледяном озере, устраивали различные соревнования. Все говорили на русском языке, на котором мы – «марокканцы» – говорили намного лучше, чем «французы». По вечерам мы пели у костра под гитару русские романсы. Часто мы ходили в походы по горам, и помню, что как-то раз я нашел эдельвейс. Ездили иногда на экскурсии, в том числе в Chartreuse, где монахи Chartreux давали нам пробовать свой знаменитый крепкий ликер. Было очень здорово, и я с удовольствием снова побывал в лагере «Витязи» в следующем году.

Все хорошее когда-нибудь заканчивается, и в конце августа нас всех «марокканцев» отправили обратно в Марокко тем же путем. Надо было продолжать учиться теперь уже в третьем классе.

Третий класс мне показался гораздо сложнее, и зубрить пришлось побольше. Свободного времени все равно хватало, а иногда я притворялся больным. Мне удавалось убедить бабушку, что у меня температура. Я стучал ногтем по градуснику, чтобы поднялся уровень ртути. Один раз так постарался, что градусник показал 42°. Чтобы сбить «температуру», начал стряхивать, ударил об колено, кончик градусника отломился, и открытый градусник отломанным концом я всадил себе в коленку. Бабушка так разволновалась, что заставила меня пойти в свою больницу. Эксперименты с градусником после этого я прекратил.

В этом году я придумал себе новое, очень опасное развлечение. Ночью я отправлялся по городу в поиске незакрытого на ключ автомобиля Peugeot 203. Я садился за руль, заводил двигатель (на этой модели не нужен был ключ зажигания), далее – руки на «баранку» и вперед! Первую машину вернул с кривым правым колесом: на большой скорости не вписался в поворот и сильно ударился о бордюрный камень. Две других бросил в полной сохранности с закончившимся бензином. Каждый раз, на следующий день, в местной газете Le Petit Marocain («Маленький марокканец») появлялась заметка о том, что был угнан и найден автомобиль Peugeot 203. Теперь понимаю, как чудовищно и ужасно я поступал, но в том возрасте (мне было четырнадцать-пятнадцать лет) было невероятное желание научиться водить машину. Огромное удовольствие от вождения автомобиля я испытываю и до сих пор. И в жизни моей не раз приходилось преодолевать немалые расстояния на машине. Хотя о тех поступках вспоминаю с чувством вины и приношу мои запоздалые извинения владельцам.

Год в лицее пролетел быстро и удачно. Я успешно сдал экзамен В.Е.Р.С., после которого появилась возможность закончить учебу и идти работать, или продолжить обучение в последних трех классах. Мы по-прежнему шалили и подтрунивали над некоторыми преподавателями, стали часто играть в покер, не на деньги, но «как будто». Именинники, а часто и просто так, начали устраивать «surprise party» – вечеринки, где танцевали с девушками. Танцевали медленные танцы и рок-н-ролл. И героем праздника был тот, кому удавалось поцеловаться с девушкой. Все это не помешало перейти во второй класс.

Бабушка заставляла меня регулярно писать письма моей крестной матери в Лейпциг, конечно же, на немецком языке (я изучал его в лицее с шестого класса). Я не особо сопротивлялся, потому что любил крестную и любил получать от нее на каждое Рождество Христово посылки с немецкими сладостями.

Летом дедушка снова помог мне отправиться в лагерь Laffrey, но с одним условием. После месяца в лагере, на поезде (билет был куплен заранее) я должен был ехать на три недели в другой лагерь – немецкий, в Нюрнберг. Там тоже было замечательно. Много красивых немецких девушек. Мне очень понравилась одна из них. Впоследствии мы несколько лет с ней переписывались. Экскурсии по музеям. Колоссальное впечатление произвел на меня музей Альбрехта Дюрера. Чудные прогулки по лесам, где я пристрастился собирать грибы. Помню, как я аккуратно сорвал очень красивый мухомор, и, вернувшись в лагерь, положил его в коробку со мхом. Каково было мое удивление, когда обнаружил, что он продолжал расти!

Но самое удивительное было не это. Неожиданно меня приехали навестить моя крестная со своим сыном Хорстом. Видел я их первый и последний раз в моей жизни. Они мне очень понравились. На протяжении двух дней они таскали меня по ярмаркам, кормили пирожными и мороженым, но почему-то часто плакали. Объяснение этого странного поведения я получил от бабушки, когда мне исполнилось восемнадцать лет.