Восстание

ВОСКРЕСЕНЬЕ

Это утро началось несколько необычно: никто не поднялся на колокольню собора и не ударил в колокола, чтобы пробудить жителей города от воскресного сна. Казалось, никто не был заинтересован и в том, чтобы они вышли на улицу.

Прихожане не знали, вернулся ли патер Пляйш к своей пастве.

По городу давно ходили слухи, что населению независимо от занимаемой должности будут розданы мясные консервы. На спортивной площадке неподалеку от ратуши стояли охраняемые вооруженными рабочими военные грузовики, которые бургомистр принял под расписку. Рабочие, охранявшие грузовики, прекрасно знали, что они стерегут огромное богатство.

Многие из них не могли взять в толк, как это, охраняя продовольствие, они сами сидят голодные. Не умнее ли раскрыть один ящик да подкрепиться хоть немного?

— Ни в коем случае! — испуганно шептали одни.

— Это было бы предательством по отношению к товарищам! — громко говорили другие.

— А кто такое предлагает?

— Не я, конечно. Мне такое и в голову не могло прийти. То, что я надумал, и в голову никому не придет.

— Ого-го!

— Можете смеяться сколько хотите, но о жратве я и не думал.

— А почему?

— Лучше сутки напролет слушать урчание пустого желудка, чем укоры совести хоть минуту.

Никто из горожан не решался подойти близко к спортивной площадке, боясь, что охрана задержит их или, еще хуже, откроет по ним огонь.

Ентц приказал кому-то из товарищей пойти по домам. Стуча в двери, посланные громко кричали:

— Приходите на спортплощадку, там раздают продовольствие! Скажите об этом своим соседям!

Вскоре на спортплощадке появились первые жители. Одни пришли с сумками, другие — с ведрами. Шли довольно робко, так как известие о раздаче продовольствия почему-то не было передано по радио, как обычно передаются чрезвычайные сообщения.

Одни думали, что это всего лишь слухи, другие принимали это за злую шутку.

Двое мужчин прикатили ручную тележку. Они видели, как рабочие из охраны пронесли в ратушу ящик с консервами, и теперь недовольно ворчали:

— Уже целую неделю мы не ели нормальной пищи, все траву да траву! Мы же голодаем! А те, кто сидят в ратуше, жрут консервы! Вот тебе и равенство! Обман это, и только! Раздавайте, что там у вас есть! Не ждать же нам до тех пор, пока мы все не свалимся от голода?!

— Если вы немедленно не замолчите, мы с вами поговорим по-своему! — проворчал один из рабочих, показывая мужчинам здоровенный кулак.

— Выдайте нам в первую очередь! — не отступали голодные.

— Не забывайте о том, что вы люди, а не звери! — успокаивал их Хиндемит.

— Сами жрете мясо по ночам, чтобы никто не видел! Спасибо вам за заботу о нас! Плевать мы хотели на такую заботу! В первую очередь продовольствие должны получить голодающие!

Рабочие из охраны, сами еще ничего не получившие, готовы были наброситься на крикунов.

— Мы собственными глазами видели, как ящики с консервами понесли в ратушу! Обманщики вы все! — не успокаивались мужчины.

Охранники схватились было за карабины, дабы обуздать нахалов, но все же сдержались.

— Товарищи… — устало произнес Хиндемит, обращаясь к своим, — перестаньте!

— Чтобы нас еще оскорбляли! — возмутились охранники.

— Люди наголодались, их нужно понять.

— А вы слышали, что они говорили?

— Не слушайте их!

К мужчинам с тележкой подошел Хиндемит и сказал:

— Поставьте свою тележку в сторону. Здесь она не понадобится. То, что вам выдадут на семью, вы унесете на руках и без тележки. На семью полагается одна банка.

— На одно лицо?

— На семью! Вы что, глухие?!

— Но ведь нас шестеро в семье!

— Радуйтесь, что хоть это получите.

Раздача консервов началась. Бывшие служащие из продовольственного отдела, без которых сейчас нельзя было обойтись, составляли списки. Они делали это медленно, так как вообще никогда не спешили. Свою работу они привыкли выполнять с чувством, толково, почти по-научному.

Вскоре вокруг спортивной площадки выстроилась длинная очередь, которая окружила несколькими кольцами машины с консервами.

Отдельные смельчаки предлагали, не дожидаясь, напасть на машины и самим разобрать консервы.

Через полчаса стало ясно, что раздача консервов не подготовлена и проходит явно хаотически. Но что-нибудь переделать было уже поздно. А чиновники, составляющие списки, ехидно посмеиваясь, явно не спешили. Кто-то из них предложил прекратить раздачу, а консервы разносить по квартирам, чтобы установить, есть ли кто в доме.

Ентц вообще был против всяких списков, зато Раубольд выступал за них.

— Пусть эти писаки из управления снабжения покажут, на что они способны, вернее, на что они не способны, пусть попытаются обмануть нас. То и другое для нас выгодно, — объяснял Раубольд Ентцу. — Тогда мы получим возможность взять их за шкирку и выбросить вон!

— И чего мы этим добьемся? Ничего! А что потеряем? Время! Мне это не нравится!

Хиндемит заметил, что одна женщина, получив консервы, снова встала в очередь, чтобы получить еще одну банку. Он начал стыдить женщину, но она упрямо молчала. Чиновники начали искать фамилию женщины в списках, но никак не могли найти ее. По всему чувствовалось, что тут дело нечисто.

Хиндемит попытался пристыдить женщину с помощью тех, кто стоял в очереди, но его, как ни странно, никто не поддержал, так как многие и сами были не прочь встать в очередь еще раз, чтобы получить лишнюю банку консервов.

Увидев такое, Хиндемит повернулся и пошел в ратушу.

— Первое — это совершить революционный переворот, второе — это захват власти, а в третью очередь необходимо завоевать доверие у населения, — сказал он Ентцу.

— А ты что, не пользуешься доверием?

— Многие люди не с нами: одни из них молчат, другие даже ругают нас. Как мы пойдем вперед, если с нами не хотят говорить?

— Нужно набраться терпения и ждать.

— Для чего?! — удивился Хиндемит.

— А ты с нацистами, окажись они на твоем месте, сразу же заговорил бы?

— Но ведь мы не такие!

— Многие из них имели с нацистами что-то общее. Так могут ли они сразу же воспылать к нам доверием? Не так быстро все это делается, дорогой Хиндемит! Нам необходимо набраться терпения. Предстоит очень тяжелая работа, очень…

Хиндемит сел, молча слушая шум, доносящийся со спортплощадки. Было удивительно, что люди еще не вооружились кольями, не напали на охрану машин и не растащили консервы. Такое вполне могло случиться, и тогда все демократические мероприятия, которые удалось провести коммунистам, пошли бы насмарку.

— Кто подгонит машины к месту раздачи продовольствия, если ты сидишь у меня в кабинете? — спросил Ентц.

— Не собираюсь этим заниматься. Я иду домой, — ответил Хиндемит.

— Хорошо, иди и как следует выспись. Мы найдем человека, который сможет сесть за баранку.

— Спать я не хочу, я просто пойду домой. Того, что сейчас тут у вас происходит, я не одобряю. Это уже не революция и не восстание, а междоусобица. Вы вызываете у людей ненависть, я не хочу в этом участвовать…

— Да ты с ума сошел, Хиндемит! — подскочил Ентц.

— Ты находишь?

— Ведь ты же наш товарищ!

Хиндемит покачал головой.

— Ты наш! Ты не можешь бросить все после того, что сделал: освобождены узники из концлагеря, арестованы заядлые нацисты, мы ездили к русским товарищам. Все, кто работали с нами, не имеют права сходить с нашего пути!

— Я могу это сделать, — сказал Хиндемит и, встав, решительно направился к двери.

Очутившись на улице, он понял, что сегодня для него не обычное воскресенье, когда можно надеть хороший костюм и пойти прогуляться по улицам или дома, у себя во дворе, порубить дровец, помня о том, что хоть сейчас и весна, но незаметно подкатит осень, а там и холодная зима.

На какое-то мгновение Хиндемиту захотелось вернуться к Ентцу и сказать, что он, быть может, еще будет с ними, если возникнет в нем надобность. Он готов помочь им, но только в том случае, если они не творят никаких беззаконий…

— Дружище, где ты бродишь? Мы тебя ждем! — набросились на Хиндемита товарищи, стоявшие возле грузовика.

— Гулял, мозги проветривал, — ответил он им.

В это время в концлагере «Красная мельница» формировалась колонна из недавних узников. На каких только языках тут не говорили! Недавние узники, готовые двинуться в путь, связывали свои пожитки.

Сразу после освобождения лагеря был выбран комитет для решения всех важных вопросов. Наметили идти в северном направлении, чтобы вступить в контакт с оккупационными войсками и властями и потребовать от них скорейшей отправки на родину.

Многие наивно полагали, что вечером того же дня поезд повезет их домой. Всем хотелось поскорее вырваться из этой проклятой страны и не только никогда в нее не возвращаться, но даже постараться насовсем вычеркнуть ее из памяти.

Лагерные ворота были широко распахнуты. Первая колонна покинула лагерь. Шли молча, но с высоко поднятыми головами, так, как уже давным-давно не ходили. Смотрели прямо перед собой, не обращая внимания на то, что жители испуганно захлопывают окошки, еще издалека завидев их процессию. Не ответили они и на приветствия какого-то старика, сидящего на скамейке перед своим домом.

Очень скоро колонна распалась на несколько групп: пожилым было не под силу угнаться за молодыми. Миновали замок. Шли как тени. Уже не было сил смотреть вверх; некоторые, опустив голову, тяжело дышали.

В кабинет Раубольда вошли несколько товарищей, один из них спросил:

— Что все это значит? Эти колонны создают беспорядок в городе. Кто им разрешил уходить?

— Организованная колонна не может наделать в городе никакого беспорядка, — ответил Раубольд, желая успокоить товарищей.

— Если кто-нибудь помешает им, греха не оберешься. Они способны на все, — высказали опасения некоторые товарищи.

Раубольд молчал.

— А кто будет отвечать за безопасность бывших узников концлагеря? И за безопасность жителей города?

— За безопасность будем отвечать вместе: я и вы.

— А как это сделать?

— Каждый отвечает за тот участок, на котором работает.

— А кто даст гарантию, что бывшие узники концлагеря не тронут дома?

Раубольд вышел из себя и с силой стукнул кулаком по столу, однако этим он не только не убедил товарищей, а как бы расписался в собственной беспомощности.

— Узники — тоже люди, но они изголодались, долго не видели свободы, и потому кому-нибудь из них может прийти в голову идея пойти по домам, чтобы немного «пощипать» жителей. Как бы там ни было, мы идем домой, чтобы обезопасить своих родных от подобных выходок. Хорошо, если они не потеряют здравого смысла, а если потеряют…

— Ни один из вас не покинет своего места! — строго приказал Раубольд.

— Мы ведь не арестованные?!

— Нет, конечно, но вы назначены охранниками в тюрьму!

Охранники замолчали, решив, что их опасения действительно необоснованны.

Вскоре Раубольд покинул замок. Перед уходом он отдал часовому, стоявшему у входа, распоряжение:

— Из замка никого не выпускать! В том числе и наших товарищей! Будьте внимательны и бдительны!

Когда Раубольд приблизился к дому Георга, колонна узников концлагеря шла той же улицей. Раубольд не без труда пробился к дому. Бывшие узники о чем-то спросили его, но он не расслышал вопроса. Войдя в дом, Раубольд захлопнул дверь и прижался к ней спиной. Ему пришло в голову, что с бывшими узниками нужно было бы поговорить как с товарищами по классу. Но в дверь никто не постучал, и через несколько минут топот их шагов стал стихать вдали.

Часовые, которые охраняли дом Хайнике, подошли в коридоре к Раубольду, и один из них сказал:

— Мы не в силах охранять этот дом вдвоем, тем более не сможем оборонять его, если что-нибудь случится.

— Оборонять от кого?

— Ото всех.

Раубольд с трудом, как старик, поднялся на второй этаж. Войдя в комнату Георга, он устало опустился на стул, осмотрелся.

Георг сидел в своей инвалидной коляске.

— Мы еще слишком слабы для таких тяжелых дней, — начал Раубольд. — Мы не сможем защитить того, что захвачено нами. Не сможем, вопреки всем нашим стараниям. Мы слишком одиноки и живем как на острове, который заливает вода. Постепенно мы захлебнемся…

В комнате наступила тишина. Со стороны улицы ничего не было слышно.

— Ты просто устал, Раубольд, — медленно и тихо произнес Георг.

Раубольд пожал плечами.

— Но мы не можем позволить себе такой роскоши, — продолжал Хайнике. — Во всяком случае, ты не имеешь на это права.

Раубольд встал и сказал:

— Мне нужно идти. Я думал, ты сможешь объяснить мне, почему нам так трудно.

— Что случилось? — спросил Георг.

— Лагерь «Красная мельница» пуст. Освобожденные нами узники покинули его. Неужели ты не слышал? Они проходили мимо твоего дома. Они не выполнили нашей просьбы, прошли через город и скрылись в неизвестном направлении. Они забрали с собой и больных, и ослабевших. Все это может плохо кончиться. Мы им много наобещали: и транспорт, и продовольствие, и медикаменты. А доктор Феллер даже не побывал в лагере, чтобы осмотреть там больных, так ведь?

— А мы в состоянии выполнить все, что обещали им?

Георг подъехал в своей коляске к окну и посмотрел в него. Колонна узников уже скрылась вдали, но по улице еще шли несколько человек. Кто-то присел отдохнуть прямо на тротуар. Всего каких-нибудь два километра пути окончательно обессилили их, и они уже не могли идти дальше. К сидевшим подошел молодой человек и попробовал уговорить их встать и идти дальше, но ничего не добился.

Георгу тяжело было смотреть на эту картину. Ему захотелось спуститься вниз, открыть дверь и сказать: «Товарищи, заходите все ко мне в дом! Квартирка у меня небольшая, но места хватит для всех. В чугунке есть шесть картошек, съешьте их! Отдохнете немного и пойдете дальше!»

— Что с тобой? — спросил Георга Раубольд.

— Пусть наши товарищи помогут отставшим, ведь мы с ними братья по классу.

— У меня нет свободных людей.

— А ты сойди вниз, посмотри на этих несчастных, тогда и выскажешь свое мнение!

— Не тащить же мне их на себе?

— Но ты сойди и посмотри, до чего дошли эти люди! — настаивал Георг.

— Не я в этом виноват!

— Тогда почему же ты позволяешь себе так рассуждать?!

— Если наши товарищи покинут город хотя бы на один день, нацистские бандиты снова захватят власть в свои руки! Нет! Из города мои люди не уйдут!

— Тогда мы потерпим поражение, несмотря на нашу победу! — Георг скинул плед с ног и, вытянув ноги, встал. — Ну и дерьмо же ты! — гневно бросил он Раубольду. Губы у Георга стали бескровными, глаза расширились. Голова раскалывалась на части. Он сжал руками виски. Перед глазами пошли круги, на миг возникло лицо Раубольда. Георг почувствовал, что сейчас упадет, стиснул руками спинку коляски, но все-таки не удержался на ногах и упал, опрокинув коляску и стул.

Раубольд и часовые бросились к нему, подняли и осторожно перенесли на кушетку.

Через несколько минут Георг пришел в сознание: узнав Раубольда, он насмешливо улыбнулся, но ничего не сказал.

— Следите за ним, как бы чего не случилось, — тихо прошептал Раубольд часовым. — Я сейчас приведу врача.

— Пока мы здесь, с ним ничего не случится.

Однако, как ни тихо говорил Раубольд, Георг слышал его слова и удивлялся, каким заботливым может быть этот с виду черствый и суровый человек.

Зигфрид Пляйш приказал звонарю ударить в колокола ровно в половине одиннадцатого, да так, как это раньше делали только в праздники. Священник решил все сделать так, чтобы его первое слово совпало с последним ударом колокола.

Отдав распоряжение звонить, священник направился в здание ландрата, чтобы сделать последнюю попытку поговорить с доктором Каддигом: кроме него, собственно, и говорить-то было не с кем. Доктор Рюссель бежал из города. С кем тогда еще говорить о новом порядке, который нужно установить? Он, Пляйш, позже мог бы бежать из города тайно или, наоборот, уйти, громко хлопнув дверью, выразив тем самым свой протест. Однако он не сделает ни того, ни другого, и даже сам не может объяснить почему.

В воскресенье все отделы ландрата были пусты, работал только доктор Вильямс Каддиг в своем кабинете.

Священнику пришлось немного подождать в приемной, так как Шарлотта не спешила докладывать о нем. Наконец она медленно отворила дверь кабинета ландрата, на миг застыла в неподвижности, словно раздумывая, сказать ей о священнике или нет, затем произнесла:

— Доктор, к вам пришел святой отец…

Пляйш не спеша вошел в кабинет и, сложив руки на животе, осмотрелся. В кабинете ландрата все осталось на старых местах. В окно были видны шиферные крыши домов, стоявших на противоположной стороне улицы. Ландрат, как всегда, был опрятно одет, на лице его застыло строгое, озабоченное выражение.

— Вы так переменились, господин Каддиг, — тихо вымолвил Пляйш.

Ландрат выразил свое удивление легким наклоном головы.

— Не могу понять, что, собственно, случилось? — продолжал патер.

— Возможно, я не совсем усвоил себе изменения, — ответил ландрат, — но в одном точно уверен: я начинаю жить.

— В один прекрасный день вы не сможете сесть в это кресло…

— Да, да, я это знаю, — перебил его доктор.

— И тем не менее…

— Да, да, и тем не менее…

— Побойтесь господа бога.

— Господин Пляйш, я попрошу вас…

— Вы испугались? А чего вы испугались? Раньше, насколько я помню, вы были не из пугливых. Очень жаль, что из вас сделали такого человека…

— Это уже не ваша вина, — сказал Каддиг.

— А чья же?

— Этого я не знаю. Я хотел бы побеседовать с человеком, который объяснил бы мне это. Я ищу такого человека и не нахожу.

— Что вы ищите, господин Каддиг?

Ландрат сделал непонятное движение руками.

— Я только что вернулся от американцев.

— С пустыми руками?

Священник усмехнулся. В этой усмешке было нечто такое, что полностью обезоруживало Каддига. С одной стороны, можно было подумать, что он много знает, но не раскрывает этого, а с другой — что он ничего не знает, но пришел сюда именно затем, чтобы кое-что узнать.

И священник и ландрат несколько секунд молча рассматривали друг друга.

Руки Каддига лежали на письменном столе. Ему хотелось поделать что-нибудь, например поиграть карандашом, но он почему-то не решался. Руки священника по-прежнему покоились на животе. Он стоял неподвижно, стараясь встретиться взглядом с ландратом, и никак не мог этого сделать.

— А сейчас вы пришли ко мне, чтобы рассказать об успехе своей поездки, не так ли? — спросил Каддиг.

Священник молчал минуту-другую, а потом сказал:

— Я за полную откровенность. Молчать мы можем долго, до бесконечности. А время настоятельно требует принятия мер, на которые не так-то легко пойти. Я, со своей стороны, готов нести посильную ношу. — Священник проговорил эти слова быстро, но так выразительно, что Каддиг заинтересовался и старался не пропустить ни одного его слова. — Американцы тянут время. Наши намерения их вполне устраивают, но они не хотели бы оказывать нам в настоящее время поддержки. Однако придет день, когда они перестанут оттягивать время. Следовательно, в настоящий момент мы одни. Мы должны на что-то решиться, чтобы лишить антифашистов власти. Поймите же наконец, что в качестве подарка мы власти никогда не получим. Необходимо что-то делать! Нельзя ждать! Или вы хотите, чтобы нас всех смяли? Сейчас все решает сила, грубая сила! Я полагаю, господин ландрат, что вы целиком и полностью на стороне уважаемых граждан нашего города?

— А кто, кроме вас, господин священник…

— На нас будет смотреть весь мир.

— И только поэтому я должен действовать? А в чем будет заключаться практическая польза?

— Все станет ясным в свое время.

— Через вас или через кого другого? — язвительно рассмеялся Каддиг.

Священник был удивлен: он впервые видел, чтобы ландрат смеялся.

— Кто вместе с вами действует в Вальденберге? — спросил Каддиг.

— Никто, пока я одинок, — ответил патер.

Наконец-то Каддиг схватил карандаш.

— Колокольный звон! Он разольется над городом ровно в половине одиннадцатого и возвестит всем верующим о том, что молчание нарушено!

— Служба?! — удивился доктор Каддиг. — Для чего?

— Божья служба. Моя проповедь будет направлена против насилия и незаконной власти, против хаоса и произвола.

— Кому вы прочтете эту проповедь, господин священник?

— Кому — это вопрос второй. Главное — против кого.

— Для меня самое главное — это жить.

— И это вы называете жизнью, Каддиг?

— Нет, конечно.

— Можете мне поверить… — начал священник, но Каддиг перебил его:

— Никто к вам в церковь не придет. На спортивной площадке раздают консервы, и люди все там. Антифашисты действуют, а не читают проповеди.

— Я и это учел, — сказал священник. — Если бы не это, я читал бы проповедь уже сейчас. Что в наше время значат какие-то два часа времени? Ничего.

— А что же требуется от меня? — полюбопытствовал Каддиг.

— Приостановите действие всех постановлений нового бургомистра, а уж я с церковной кафедры провозглашу их противозаконными. Используйте радио, чтобы оповестить об этом жителей, отпечатайте и распространите соответствующие листовки.

Каддиг встал и, выйдя из-за стола, подошел вплотную к Пляйшу.

— Я отстранен от должности, отец мой, — сказал он.

Улыбка священника застыла на губах. Он весь как-то засуетился, не сходя с места.

— И вы, отец мой, тоже ничто, — продолжал Каддиг. — Я ничто, вы ничто! Я-то это понял, вы же ничего не поняли или просто решили действовать вопреки здравому смыслу.

— Вы, господин ландрат…

— Я не ваш подчиненный! — громко произнес Каддиг.

— Доктор… — Голос отказал священнику.

— Я назначил бургомистром нашего города антифашиста вопреки своей воле. Отменить собственное распоряжение, тем более теперь, когда я не у дел? Возможно ли такое?

— Вас сбили с толку, Каддиг.

— Нет, нет! Я сразу вижу, что правильно, а что — нет. Единственное, чего я не могу себе представить, — это будущее.

— Вы меняете свои убеждения, как сорочки! Сейчас они стояли друг против друга уже как неприятели.

— Идите, господин священник, — тихо произнес доктор. — Я забуду об этом вашем визите.

Проводив священника взглядом, Каддиг сел за стол и, достав лист бумаги, начал писать Хайнике письмо. В нем он писал, что никогда не был ни фашистом, ни антифашистом, скорее всего, он был консерватором и либералом в одном лице. И хотя он уже не имеет возможности служить новому порядку, но он не считает его плохим и просит сделать так, чтобы в нем нашли свое отражение самые лучшие мечты человечества. Далее он сообщил Георгу, что с завтрашнего дня его место будет пустовать, так как он, собственно, прекрасно понимает, что давно уже сидит не на своем месте.

Запечатав письмо, Каддиг встал и провел пальцем по полированной крышке стола, словно прощаясь с ним.

А спустя часа полтора Пляйш сидел напротив бургомистра. Ентц был не в настроении, так как раздача консервов населению шла неорганизованно. Он сам собирался пойти туда, чтобы, если это возможно, навести хоть какой-нибудь порядок. Неожиданный приход священника, который мог пригодиться сегодня, завтра и в будущем, задержал его.

— Вы будете сегодня читать проповедь в церкви? — сразу же спросил его Ентц.

— А вы хотите запретить мне это?

— Нет.

— Дать указания?

— Пока нет. Я хотел бы дать вам совет: скажите людям, которые придут в церковь, правду. Они должны знать правду. Подумайте как следует над своей первой послевоенной проповедью. Поблагодарите людей, которые что-то сделали для того, чтобы эта война поскорее закончилась. Я жду от вас искренности.

— Я не нуждаюсь в вашем совете.

— Хорошо, тогда чего же вы хотите от меня?

Пляйш сделал вид, будто ему нелегко решиться произнести слова, с которыми он пришел к бургомистру.

— Мы с вами, так сказать, союзники, хотя и находимся на противоположных фронтах. Если мы не…

— Если что «не»?..

— Вы не хотите меня выслушать и понять?

Ентц не ответил. Он не совсем понимал, куда клонит священник.

— Ваши дни сочтены, а ваше имя войдет в историю города под названием «Пять дней бургомистра Ентца». Как вам уже известно, я только что вернулся от американцев и хочу передать вам от имени жителей города…

— От имени каких жителей? — вскочил Ентц.

— Не советую вам угрожать мне. Если я не выйду отсюда живой и невредимый, звонарь начнет звонить во все колокола, и тогда вы уже ничего не сможете сделать. Я спас эти колокола от переплавки на пушки и знаю, как сохранить их от вас.

— Чего вы добиваетесь?

— Здравого смысла.

— Антифашистская власть и является носителем здравого смысла.

Священник затряс головой.

— А что же тогда?

— Тоже мне здравый смысл! — усмехнулся священник.

— Ваши условия?

— Никаких.

— Ваши условия? — повысил голос Ентц.

Пляйш, словно защищаясь, поднял вверх руки и сказал:

— Демократия, и ничего иного! Никакой диктатуры! Никакого насилия! Уничтожить все оружие! Разоружить всех рабочих! Никаких нападений, никаких арестов…

Ентц нервно заходил по комнате. На миг он остановился у окна. Как он сожалел сейчас, что рядом с ним нет ни Раубольда, ни Хайнике! Разумеется, он не собирался потакать в чем-то этому обнаглевшему священнику, но и отталкивать его от себя Ентцу тоже не хотелось.

— Времени для раздумья у вас немного, — не успокаивался священник. — Вы должны сделать для себя соответствующие выводы, прежде чем сюда придут американские войска: или вы действуете заодно со мной, или вы выступаете против оккупационных властей.

— Сколько времени вы мне даете? — поинтересовался Ентц.

— Пять — десять минут, не больше.

— Мне нужно два дня. Через два дня вы, господин священник, убедитесь, что и для вас найдется место при установлении нового порядка. Подумайте об этом и переходите на нашу сторону. У вас будут все возможности для того, чтобы проповедовать жизнь в безопасности и благосостоянии. Мы хотим установить в городе порядок, который придется по душе вашим верующим. В конечной точке наши пути сходятся, хотите верьте, хотите нет.

— Мне жаль вас, — тихо произнес священник.

— Мои товарищи…

— Ведь вы же бургомистр!

— Да, это так!

Священник сделал несколько шагов к двери, остановился и сказал:

— Ровно в половине одиннадцатого зазвонят колокола. Люди достаточно страдали! Будет лучше, если вы объявите им, что ваши антифашисты передают всю власть в руки истинных демократов.

— А где находятся ваши демократы?

Священник не ответил.

— Вооруженные рабочие возьмут под свою охрану все органы власти, разумеется, если это понадобится!

Дойдя до двери, священник остановился.

— Господин Ентц, не забывайте, существует соглашение союзников о так называемой не занятой ими зоне, в которой запрещено кому бы то ни было иметь оружие!

— Даже в том случае, если нашему городу будет угрожать опасность насилия?

Пляйш ничего не ответил и, засмеявшись, вышел из кабинета, как человек, который выполнил до конца все, что ему поручили.

Голова колонны бывших узников концлагеря достигла нижнего города, когда в раздаче консервов населению был наведен относительный порядок.

Когда ушел священник, Ентц прошел на спортивную площадку и, отозвав в сторону двух рабочих из охраны, заговорил с ними.

— Есть ли необходимость составлять какие-то списки и делать в них отметки? — спросил он. — Как вы считаете?

Посовещавшись, решили, что, пожалуй, необходимости в списках нет.

Ентц решительно подошел к столу, за которым с важным видом восседали чиновники из бывшего управления продовольствия, и положил руку на списки с несколькими сотнями фамилий.

— Что-нибудь не так? — суетливо спросил один из чиновников.

— Вы все свободны! — ответил ему Ентц.

Чиновники, ничего не спрашивая, встали и отошли в сторону.

Ентц поднялся на стол и громко закричал:

— Слушайте все! — Дождавшись, пока стало тихо, он сказал: — Каждый из вас получит свои консервы! Если мы будем выдавать их по списку, это затянется надолго. Поэтому мы решили выдавать консервы по предъявлению продуктовой карточки.

Люди заволновались и организовали стройную очередь.

— Возьми печать и ставь ее на карточке каждого, кто получил консервы, — сказал Ентц одному из рабочих.

Очередь оживилась. Один рабочий выдавал консервы, другой ставил печать на карточку. Очередь начала быстро продвигаться.

Колонна узников из концлагеря все шла и шла, будто люди решили за один день добраться до цели своего перехода. Колонна растянулась в тоненькую ниточку, готовую вот-вот порваться сразу в нескольких местах. И все же, несмотря на усталость, люди старались как можно скорее вырваться из ненавистного города, который принес им столько несчастий.

Когда бывшие узники подошли к спортивной площадке, они увидели очередь за консервами и несколько военных грузовиков.

— А почему мы должны идти пешком, когда можно ехать? — предложил кто-то.

— Стой! Никакого самовольства!

Однако вопреки этому предупреждению несколько узников бросились к консервам.

— Что нужно этим иностранцам?! — закричал кто-то из немцев.

У стола для раздачи завязалась острая перепалка между польским переводчиком и рабочим, который выдавал консервы.

Поляк просил выдать консервы его людям, которые сильно ослаблены и хотят есть.

Рабочий ответил, что на этот счет никаких указаний он не получал и потому не имеет права самовольничать.

Переводчик взялся за край стола и перевернул его. Люди бросились к машинам. Кто-то стукнул чиновника палкой по голове, и он мешком свалился под грузовик.

Началась давка, в которой ничего нельзя было разобрать. Рабочие из охраны, держа оружие наготове, отошли в сторону.

Через несколько минут все смешалось. Каждый старался схватить побольше консервных банок, а те, кто уже взял консервы, со всех ног бежали прочь.

Тишина на спортивной площадке наступила только тогда, когда на машинах не осталось ни одной консервной банки.

Заслышав шум и крики, Раубольд со всех ног бросился бежать к спортивной площадке. Он понял: там происходит что-то ужасное.

Он подскочил к рабочему, лежащему на траве, на голове которого кровоточила большая рана. Оказалось, рабочий пытался разнять дерущихся, и его избили самого. В руках у рабочего был автомат, но он и не подумал пустить его в ход.

Раубольд хотел выхватить у него автомат, но рабочий не отдавал его и все твердил:

— Оружие не отдам! Оружие никому не отдам!

Но Раубольд, выхватив из его цепких рук автомат, выпустил в воздух несколько длинных очередей.

— Немедленно разойтись! Очистить спортплощадку! — гремел голос Раубольда. Он дал еще несколько очередей чуть повыше машин.

Жители города обратились в паническое бегство. И только бывшие узники концлагеря остались на площадке. Они кольцом окружили машины, как будто собираясь защищать их до конца.

Через несколько минут вокруг Раубольда собрались рабочие из охраны.

— Мы никого не трогали, но тут такое началось…

— Позже, не сейчас! — махнул рукой Раубольд.

Он подошел к группе узников: мужчины и женщины стояли молча, бросая на него суровые взгляды. Раубольд понял, что этого страшного инцидента могло не быть, если бы бывшие узники были вовремя обеспечены продуктами питания.

— Голод и ненависть обозлили нас, — произнес по-немецки кто-то из узников.

Раубольд кивнул, хотя он прекрасно понимал, что это еще не объяснение.

К нему подошли переводчики, обступили его полукругом.

— Вы можете двигаться дальше. Идите лучше в Бергштадт. Там вы встретите советских солдат, они помогут вам вернуться на родину.

Переводчик польской группы сказал:

— Мы требуем немедленно отправить нас… немедленно…

— Требовать можете, но не забывайте и о том, что нам сейчас тоже нелегко. Мы не в состоянии выполнить в данный момент все ваши требования и просьбы.

— Наше положение намного хуже вашего, — не отступался от своего переводчик.

— Продолжайте свой путь, — проговорил Раубольд тоном приказа. — Счастливого вам пути!

— А как же больные? Они не могут идти сами!

— Больных оставьте в городе. Мы о них сами позаботимся.

Переводчики коротко посоветовались, а затем начали строить свои группы. Ни один из больных не пожелал остаться в городе. Все встали в строй.

Тогда Раубольд подбежал к колонне.

— Стойте! Я дам вам два грузовика!

Через полчаса два грузовика стояли на дороге.

— В первую очередь посадите больных! — распорядился Раубольд. — Мы довезем вас до ближайшей советской воинской части! Правда, у нас нет на вас пропусков, но русские смогут вам помочь.

Одну машину должен был вести Хиндемит, другую — бывший полицейский, но, к счастью, узники не знали этого.

— Если я через два часа не вернусь обратно, считайте, что я поехал своим ходом в Польшу, Бельгию или Турцию. А может, я останусь с русскими, чтобы подвозить боеприпасы для Советской Армии! — выпалил с улыбкой Хиндемит. — И, повернувшись к другому шоферу, добавил: — Ты встал на путь исправления. Но учти, если ты заедешь в кювет, я из тебя сделаю отбивную котлету!

Обе машины тронулись в путь, а вслед за ними потянулась и пешая колонна.

Раубольд смотрел им вслед, пока они не исчезли.

Колокольный звон плыл над городом: отчетливо слышались удары большого колокола, ему вторили два малых.

Священник вышел из дому и, подняв голову к небу, подумал, что этот день он представлял себе не таким. Пляйш не чувствовал усталости. Он степенно прошел по улице. Навстречу ему попадались прихожане, которые по зову колокола спешили в церковь, удивляясь тому, что священник почему-то идет в противоположном направлении. Однако ни один из них не сомневался в том, что священник вернется в церковь, чтобы прочитать им проповедь.

Но он не вернулся. Чем дальше он удалялся от церкви, тем меньше прихожан попадалось ему на глаза. Зато многие жители, заслышав трезвон, открывали окна, и, высовываясь, смотрели почему-то в небо, словно искали там причину, вызвавшую трезвон.

«В соборе звонят, а священник как ни в чем не бывало прогуливается по улице! Что бы это могло значить?!» — недоумевали многие.

Вскоре священник подошел к дому Хайнике. Вошел в коридор, поднялся наверх. От ходьбы он вспотел, сердце бешено колотилось в груди.

Георг Хайнике сидел в своей коляске у окна. За столом пристроились часовые, видимо, рассказывали Георгу что-то смешное, так как все улыбались. Увидев на пороге священника, они замолчали.

Священник поздоровался со всеми кивком головы.

Увидев Пляйша, Георг на секунду растерялся, потом, взяв себя в руки, пригласил его:

— Садитесь, пожалуйста.

Часовые встали, один из них подал священнику стул.

— Я позову вас, если понадобитесь, — кивнул Георг рабочим.

Когда рабочие вышли, Георг первым нарушил молчание:

— Хорошо, что вы пришли ко мне. Очень хорошо! Нам дорог каждый человек, и вы в том числе! Спасибо вам за благовест нашей победы.

— Я пришел к вам не по этому поводу.

Георг повернул свою коляску спинкой к окну.

— Прежде чем прийти сюда, — продолжал священник, — я заходил к доктору Каддигу…

— Это мне известно. Я принял его отставку.

— А знаете, зачем я к нему приходил?

— Нет, пока не знаю.

Священник громко вздохнул и сказал:

— Этим звоном я восхваляю не вашу победу, а зову граждан к борьбе! — И он воздел руки к небу.

Георг до боли сжал подлокотники коляски. Ему хотелось вскочить на ноги, подбежать к священнику и, схватив его за плечи, затрясти, выкрикнув прямо в лицо, что они уже не нуждаются в колокольном звоне, который призывал бы жителей к борьбе. Не нуждаются, потому что, хотя их и причислили к мертвым, они одержали победу. И уже никакой трезвон не поможет черным силам реакции.

— Вы действительно победили, — тихо сказал Пляйш.

Георг встал.

Глядя на него, священник подумал, что жить этому человеку осталось немного, дня два или три, но и их достаточно для того, чтобы у него появился преемник. Если они хорошо и правильно начнут, то с этого дня начнется новое летосчисление, новая жизнь, которой ему, священнику, не суждено понять.

Георг закатил коляску в угол комнаты, и сделал он это с таким видом, будто она ему больше никогда не понадобится. Стоял он неустойчиво, чуть-чуть пошатываясь, и на всякий случай искал глазами опору. Не найдя ее, он сделал несколько шагов и не упал. Напротив, теперь он выглядел намного лучше, чем тогда, когда сидел в коляске.

— Чего вы хотите?

— Я был у американцев. Я надеялся, что они займут наш город. Но мой вояж закончился ничем. Идти с нацистами я не мог, а вместе с вами — не хочу. Поймите меня правильно, я вас уважаю… Для своих людей вы выглядите как святой…

— Ерунда, какая ерунда! — запротестовал Георг.

Пляйш поднял руку, давая этим понять, что он не закончил свою мысль.

— Да, как святой. Но ваше дело не для меня…

Георг подошел к священнику поближе, ему достаточно было протянуть руку, чтобы схватить его, но он чувствовал себя слишком слабым для этого. Руки Георга дрожали, а перед глазами снова поплыли разноцветные круги.

Голос священника доносился до него откуда-то издалека.

— Через несколько минут я покину этот город. Покину навсегда, а если и вернусь когда, так только при определенных условиях, спустя несколько месяцев, а может, даже лет. Теперь для меня в этом городе нет места. Вашего порядка я не признаю, вы не признаете моего. Я буду молиться, чтобы вашим страданиям поскорее пришел конец. Правда, не знаю, нужны ли вам мои молитвы.

Повернувшись кругом, священник вышел. У входной двери стояли часовые, он поклонился им и, не глядя по сторонам, быстро пошел по улице.

Георг стоял посреди комнаты. Он думал о том, что ему следовало бы как-то объяснить священнику сложившуюся ситуацию, а не отпускать его без ответа.

Подойдя к окну, он увидел, что на улице напротив его дома стоят двое неизвестных. Один из них был в куртке из искусственной кожи и с цветным шарфом на шее, другой — в черном выходном костюме. Мужчины остановились и начали о чем-то тихо разговаривать.

Георг оперся руками о подоконник, прислушался.

— Уж не в церковь ли направился, сосед? — спросил мужчина в черном костюме.

— Нет, не в церковь!

— Господин священник будет читать новую проповедь.

— Мне не нужны никакие проповеди!

Потом они заговорили тише. Георг никак не мог расслышать их слов. О чем они говорят? Он вдруг почувствовал резкую боль и закрыл глаза. Ему показалось, что он слышит топот. Настроение его сразу же улучшилось. Снова послышались голоса мужчин.

— Чем в церковь идти, лучше наколол бы дров! — Это сказал мужчина в куртке.

— Да я хотел, но…

— Какие могут быть «но»?

— Слышишь, кто-то идет?

— А, это товарищи!

Георг открыл глаза и увидел длинную колонну вооруженных рабочих, возглавляемую Раубольдом и Ентцем. Он тихо засмеялся и невольно подумал о том, что Пляйш, наверное, тоже слышит их топот, а может, и видит их.

Георга охватило страстное желание спуститься вниз и крепко обнять товарищей.

Он отвернулся от окна и пошел к двери. Не доходя до нее, он позвал часовых, но голос его был так слаб, что никто не услышал Георга. Подойдя к двери, он распахнул ее, переступил через порог и, сделав еще один шаг, упал, ничего не чувствуя…

Майским днем по улицам Вальденберга, географические координаты которого соответствовали 50 градусам 35 минутам северной широты и 12 градусам 46 минутам восточной долготы, восемь товарищей пронесли гроб Георга Хайнике.

За простым, ничем не украшенным гробом шли Раубольд и Ентц, за ними отряд вооруженных рабочих.

Гроб с телом опустили в могилу. Не было ни прощального салюта, ни криков боли, ни слез, никто не произносил речей…