Рассвет сменяет тьму. Книга вторая: Восставшая из пепла

I

Пришел в себя Виктор в полевом госпитале. С трудом открыл глаза, осмотрелся, поворачивая то на один бок, то на другой голову: вокруг все бело — потолок, стены, простыни. Попробовал пошевелиться, не смог: сильно болела перевязанная бинтами грудь. Рядом стояли койки с такими же ранеными, как и он. Виктор начал вспоминать, что произошло с ним за последнее время. Сначала — пустота, тьма. Потом смутные отрывки памяти, словно оборванные кадры киноленты. Электрическая лампочка, тускло горевшая под потолком, вдруг напомнила ему об огромном ярком пламени взрыва у пушки и обжигающий удар в грудь. Он попытался поднять с подушки голову.

— Лейтенант зашевелился! — услышал он мягкий, бархатный женский голос.

Над ним склонились две женщины в белых халатах и таких же шапочках: одна женщина в очках была средних лет, другая совсем молодая.

— Где я? — шевельнул высохшими губами Виктор и облизнул их.

— В госпитале, радость моя, в госпитале, — ответила старшая женщина, внимательно вглядываясь в его лицо и, взяв его левую руку своими пальцами выше кисти, проверила пульс.

— А батарея!.. Где моя батарея? — уперся локтем правой руки, в которой боль еще сильнее ощущалась, намереваясь приподняться.

— Успокойся, радость моя, успокойся, — старшая женщина, это была врач, положила мягкую, теплую ладонь на его лоб. — Война, лейтенант, закончилась, Германия капитулировала, батарея твоя, точнее артиллеристы, кто остался живой, теперь отдыхают… Где, я не знаю, но отдыхают. … И ты лежи спокойненько, выздоравливай…

И тут Званков вспомнил Чугункова, его окровавленную, беспомощно висевшую левую ногу.

— Чугунков! …Чугунков! — забеспокоился Виктор. — Он тяжело ранен в ногу… Я выносил его… подальше… от ящика… Но не успел, ящик со снарядами… взорвался…

— Машенька, — обернулась врач к стоявшей рядом медсестре, — поправь ему подушку… Чугунков?… Чугунков! — задумалась, вспоминая, врач. — Много было раненых в ногу, даже в обе… Не знаю, радость моя, не знаю… Всех тяжело раненных отсюда увезли…

Врач тихим шепотом давала советы медсестре, та кивала головой, поглядывая то на одного раненого, то на другого. А когда врач ушла, Машенька еще раз поправила подушку под головой Виктора. Нежные руки ее пахли бинтами, какими-то лекарствами и… сиренью. Ему захотелось поцеловать их, но он лишь снова облизнул запекшиеся от жажды губы.

…Шли дни, однообразные, скучные, хотя весна Победы властно врывалась в распахнутые окна палаты густым запахом цветов и брызгами солнечных лучей, заглядывала ветками сирени, на кусте которой творили произвол, прыгали, чирикали воробьи, серые шустрые комочки, совсем, совсем такие, какие водятся в Нагорном.

Так шли дни за днями, скучной, однообразной чередой. Молодой организм Виктора преодолевал болезнь, рана на груди затягивалась, однако осколками была повреждена часть его легкого, что могао впоследствии отразиться осложнением.

— Это не совсем хорошо, радость моя, — говорила врач. — Легкое придется лечить еще долго, ходить на поддувание и все такое. …Но ты не робей, воробей, выдюжишь!..

Вскоре полевой госпиталь из Германии вместе с ранеными и медицинским персоналом перевезли в тихий, приветливый город на Немане. Виктору показали фотокарточку, сделанную еще в начале века с птичьего полета: тот же Неман, деревянный мост через него, высокий фарный и другие костелы, Коложская церковь на высоком берегу, возведенная одновременно с Киевской златоглавой Софией, старый замок и так называемый новый, в котором во времена Речи Посполитой работал сейм. Словом, старинный Гродно почти не изменился с той поры. Только вместо прежнего моста через реку был наведен пока понтонный, а о строительстве нового только еще думали.

Во время послеобеденной прогулки по двору госпиталя Виктор вдруг увидел медсестру Машеньку, округлил глаза. Но она, однако, ничуть не удивилась.

— Я приехала в Гродно вместе с тобой, только мы ехали в разных вагонах, — несколько застенчиво улыбнулась она. — И теперь я в другой палате работаю, где и врач Фаина Герасимовна… Мы с ней, как иголка с ниткой — куда она, туда и я… Я в шутку говорю ей: я ваш хвостик!..

— Если бы ты знала, как я рад снова увидеть тебя, — тронул он Машеньку за руку.

С этого момента они стали встречаться все чаще и чаще. Медсестра всегда находила время зайти в палату, где лежал Виктор, присаживалась на край его койки, поправляла подушку, одеяло, иногда приносила что-нибудь вкусное, купленное на местном базаре.

— Базар здесь совсем не такой, как у нас, в Москве, — с удивлением и восхищением рассказывала она. — Представь, люди из деревень приезжают на своих подводах… У них, оказывается, свои лошади!.. Колхозов, говорят, еще нет… Очень интересно!.. Как выпишешься из госпиталя, вместе сходим на базар!.. Только там узнаешь, как люди жили до объединения в колхозы!

— Лучше жили?

— Этого я не знаю, сам у них спросишь.

— А ты где живешь, в общежитии?

— Какое общежитие! — отмахнулась Машенька. — Где его взять!.. Снимаю угол в частном домишке… Если бы ты знал где!.. Аж за Неманом. на захолустной улочке… как она называется… Да, на Лелевеле!..

— Ого! — приподнялся на локте Виктор. — Это кто же такой Трали-вали? — усмехнулся он.

— Лелевель!.. Все забываю спросить у хозяев, кто он такой… Видно, какая-то местная знаменитость… В Гродно много улиц названы именами людей, о которых я впервые слышу… Но город ничего, тихий, опять же река!.. А прямо посреди города течет грязный ручеек… Но скоро сам увидишь…

— Надоело лежать, — глубоко вздохнул Виктор.

Сразу после войны Гродно еще не являлся пограничным, хотя режим пребывания в нем существовал строгий. В состав БССР входила еще Белостокская область, населенная в основном этническими белорусами, которая вскоре, как говорили недовольные жители республики, по воле Статина была необдуманно отдана Польше, так же, как и Вильно Литве. Окрепнув, Виктор брал увольнительную и бродил просто так по узким улицам города, навещал старый и новый замки. Внизу волновался и шумел, по разумению Виктора, беспощадный Неман, который подмыл крутой берег и обрушил одну из стен Коложской церкви, ровесницы Киевской Руси. Об этом свидетельствовали стены храма, сложенные из необычно тонких кирпичей, скрепленных между собой составом, куца входил желток куриных яиц, а в стенах были замурованы пустые кувшины для усиления резонанса, когда в церкви произносили слова или пели молитвы.

Хотя Званцов был в форме лейтенанта при орденах и медалях, военный патруль не раз останавливал его и проверял документы. В области, как и во всей Западной Белоруссии, в первые послевоенные годы было неспокойно: руководимые, прежде всего, из Лондона через польское эмигрантское правительство Миколайчика, польские буржуазные националисты, объединенные в Армию Крайову, вели жестокую, часто кровавую борьбу с местной властью, пытаясь во что бы то ни стало добиться своей цели — отторгнуть территорию Западной Белоруссии от БССР и включить ее в состав Речи Посполитой, которая, по их мнению, должна быть вместо Польской Народной Республики. Аковцы нередко проникали в Гродно с чужими паспортами и документами в карманах. Поэтому военной комендатуре города, органам внутренних дел и государственной безопасности приходилось много работать и тщательно проверять всех вызывавших сомнение людей. И в лице молодого лейтенанта они вполне законно могли заподозрить переодетого посланца из лесов.

Срок выписки из госпиталя для Виктора тянулся невероятно долго, за которым должно было последовать увольнение в запас в связи с ранением. И Виктор все еще никак не мог определиться — уезжать из Гродно или оставаться: несмотря на режимную ситуацию, он добился бы права проживания в городе, тем более, что на этом настаивала Машенька.

— Работу тебе найдем: город восстанавливается, начинают действовать комвольный комбинат и еще с довоенным стажем табачная фабрика «Неман», — аргументировала она возможности трудоустроиться. — Комнату в частном доме найдешь, одиночкам сдают охотно, особенно таким холостякам, как ты, — засмеялась она.

Между ними сложились теплые дружеские отношения, которые незаметно для обоих плавно перерастали во взаимную привязанность, а там и до настоящей любви один шаг. Виктора, конечно же, тянуло в Нагорное, проведать родных, близких и знакомых. Он ничего не знал о своих друзьях: где они, как они? Побывали на войне, кто остался в живых, на кого пришла похоронка? Очень мучила его мысль о том, что в Нагорном его могут считать предателем. Ведь Оська тогда на Курской дуге даже не намекал, а утверждал, что именно он, Виктор, убил летчика Привалова, мстя за родственника полицая Антона Званцова. Надо было срочно ехать в родные места, объяснить все, как было, и поставить точку. Но после долгих и мучительных раздумий намеревался сделать это позже. Боль за потерянную Екатерину, вышедшую замуж за сына немецкого старосты, все еще тревожила его сердце. И помочь преодолеть эту боль могла только медсестра Машенька, которая теперь ежедневно дарила ему счастливые минуты и часы встреч.

Настал день, когда он окончательно покинул стены госпиталя. С тощим вещевым мешком на плече и шинелью под рукой Виктор вышел на улицу. И лишь там крепко задумался: а куца дальше идти? В нагрудном кармане гимнастерки похрустывали новенькие документы, позволявшие ему уехать хоть сегодня на родину. И, стало быть, надо было идти на вокзал, и он уже было вышел на улицу Ожешко, ведущую к железнодорожному вокзалу, как вдруг кто-то взял его под руку и прислонился головой к его спине. По дыханию он узнал: это была Машенька.

— Поздравляю! — она крутнулась и встала лицом к лицу с Виктором, глаза ее весело светились, на щеки налетел румянец. — Теперь ты хоть и в погонах, но человек сугубо гражданский… Свобода!

— Да, — кивнул он, еще не зная, радоваться ему или печалиться, а вдруг она пришла проводить его, — вот только не знаю, куда с этой свободой сунуться…

— И куда же, если не секрет? — он пожимал плечами и отводил глаза, а она пыталась заглянуть в них. — Не знаешь? Зато я знаю — на улицу Лелевеля! — рассмеялась Машенька. — Я узнала, кто такой этот… Лелевеля… Иохим Лелевеля, ученый, кажется, историк… Ну, как или у тебя нет желания заглянуть на эту улицу?

— Очень уж заинтересовал меня этот Иохим Траливали, — встряхнул вещмешок за плечом Виктор. — Веди меня к нему и познакомь, я историю любил еще в школе…

Понтонный мост через Неман еле заметно покачивало, но машины и люди двигались по нему нормально. Левый берег города, за исключением зданий табачной фабрики, был преимущественно одноэтажным. Улица Лелевеля представляла обычную длинную узкую деревенскую улицу, лишь кое-где местами выложенную булыжником еще во времена панской Польши. Большую часть улицы замостить так и не удалось. Дощатый забор, за забором дом и, как правило, небольшой сад. У калитки, через которую входили Виктор и Машенька, не было написано: «Осторожно. Злая собака», как это было справа и слева у соседей.

— Мне хозяин говорил, — шепнула Машенька, — зачем собака, я сам кого хочешь загрызу… Но это он для понта, а сам не злой, добрый…

Комната, которую она снимала, была маленькой, с низким потолком, с небольшим окошком на улицу.

— Хотя бы с недельку тебе надо отдохнуть, — Машенька быстро собрала на стол, застланный клеенкой в разноцветную клеточку, нехитрый ужин. — С участковым, дабы он не обвинил тебя в нарушении режима проживания, я поговорю сама… Он у нас мужик покладистый, поймет… Тоже фронтовик! А там поищем работенку не пыльную, но денежную, — звонко рассмеялась Машенька.

Узкая железная кровать в комнате была одна.

— Ты к стенке ложись, а я с краю люблю, — попросила Машенька.

Виктор быстро сбросил с ног сапоги, начал раздеваться, она отвернулась и не шелохнулась, пока он не лег в постель. И только после, выключив тускло горящую лампочку под потолком, сама стала раздеваться. На фоне слабо освещенного с улицы окна Виктор видел стройный девичий силуэт. Босиком Машенька неслышно подошла к кровати, легла рядом, нежно прикоснувшись к груди Виктора. Руки и ноги их незаметно переплелись и сердца стали биться в едином учащенном ритме, губы слились в огненном поцелуе…

Ночь заполнила улицу тишиной, лишь изредка слышался гул проезжавших автомашин и топот запоздавших прохожих за окном. Со стрелок настенных часов, которые одолжили Машеньке хозяева на время, тихо, не спеша, стекало время, равномерно сбрасывая в темноту секунды радости и счастья, в которых, как в бурном море, купались молодые люди в эту первую в их совместной жизни ночь.

Утром Виктор был несколько не в себе, бесцельно бродил из угла в угол по тесной комнатушке.

— Да что с тобой? — встревожилась девушка, испугавшись собственной мысли о том, что она не понравилась ему и теперь он раскаивается, казнит себя.

— Так нельзя, — после некоторого напряженного молчания сказал он, поглядывая на стены комнаты, словно они могли подслушать, и повторил: — Нельзя, нельзя… Надо в ЗАГС идти, раз уж мы так… Сама понимаешь!.. Хочу, чтобы все было по закону, чтобы я не краснел…

У нее отлегло на сердце, страх ее оказался напрасным, вскочила на ноги, подбежала к нему, крепко обняла.

— Если ты хочешь, пойдем в ЗАГС, но не сейчас же!.. Расписаться — это тоже вроде свадьбы… Конечно, свадьба!.. А мы пока не готовы и одного человека пригласить…

— Да, да, у меня сапоги да шинель — вот и все богатство!

— Давай немножко соберемся с силами, накопим пару копеек… И тогда погуляем на славу! Ладно?

— Тогда мне срочно нужна работа! А без приписки в Гродно, где меня возьмут? Даже в дворники не примут!.. Метлы в руки не дадут!.. Золотарем, что ли? — засмеялся он, вспомнив, как по ночам по булыжным мостовым города стучат колеса повозок с бочками ассенизаторов.

— Да ты что! — замахала на Виктора обеими руками Машенька. — Окстись!.. Представляю, герой войны, звеня орденами и медалями, сидит на такой бочке и поет: «Чаму ж нам ня пець, чаму ж не гудець!..» — посмеялась, а затем сменила тему разговора: — Нам еще и учиться надо, что же ты аттестат зрелости получил, чтобы золотарем стать? Кстати, где он, аттестат твой?

— В Нагорном, дома…

— Съездим, заберем… Ты обязательно должен поступить куда-нибудь учиться… Нынче людей со средним образованием раз-два и обчелся, а с высшим и говорить нечего!.. И я по медицине тоже учиться должна, не век же мне медсестрой быть… Мы с тобой ровесники, я тоже в двадцать пятом родилась… Крикливая, как рассказывала мне мама, ужас! А в ЗАГС мы всегда успеем, лишь бы…

— Что — лишь бы? — насторожился Виктор.

— Ну, лишь бы не погасло то, что вспыхнуло теперь между нами…

— Я тебе дам — погасло! — Виктор подхватил Машеньку на руки, закружился с нею по комнате.

— Ой, голова кружится, упадем, — звонко смеялась счастливая девушка.

Несколько медовых дней пролетели незаметно. Виктор хозяйничал по дому, вечером спешил к понтонному мосту встречать Машеньку. А днем без нее каждый раз садился к столу, начинал писать письмо домой, но всегда с досадой отодвигал бумагу в сторону. Он не мог объяснить родителям, почему задерживается в далеком от них городе Гродно, не мог написать, что женат, ведь брака как такового еще не совершилось, в ЗАГС не ходили, и, главное, не мог он в коротком письме описать все свои приключения после того дня, когда Антон Званцов заставил его под угрозой вести летчика Алексея Привалова в немецкую комендатуру. А ведь и они, может быть, считают, что именно он застрелил летчика в отместку за двоюродного непутевого братца!? Не зря же Оська тогда в окопах говорил об этом! Нет, нет! Надо самому ехать домой и все расставить по своим местам.

Однажды Виктор долго простоял на берегу Немана, но Машеньку на понтонном мосту так и не встретил, хотя ночного дежурства в госпитале у нее на этот раз, кажется, не было. Сумерки начинали сгущаться, а он все стоял и стоял, с тоской поглядывая на мост. Думал пойти в госпиталь, но потом решил возвратиться домой: может быть, они разминулись, а с другой стороны, приход его в госпиталь можно было представить, как его ревность, чувство, которое он презирал. Любить, значит верить! А без веры, какая же это любовь! В комнате на столе его ожидала записка. Хозяева дома сказали, что принес ее незнакомый им военный. В записке Машенька сообщала, что она с бригадой скорой помощи срочно выезжает в Свислочский район, в Беловежскую пущу, где объявился крупный отряд Армии Крайовой, среди милиции, военных и мирных жителей имеется много раненых, которым требуется немедленная медицинская помощь, ибо местный персонал не справляется.

Ночь он провел беспокойно. Снились кошмары, сменявшиеся почти реальными картинами боев, мелькали знакомые лица. Ждал Машеньку утром, не пришла, прождал целый день, вечером пошел к понтонному мосту — не состоялось встречи опять. На следующий день Виктор не выдержал и отправился в госпиталь, где знакомые врачи и медсестры встретили его с удивлением, полагая, что он давно уже уехал из Гродно. Машенька хранила в тайне их семейные отношения, собираясь объявить об этом коллегам и знакомым в день свадьбы. Во дворе госпиталя царила суматоха, стояло несколько грузовых автомашин, на них, подумал Виктор, должно быть, привезли раненых.

— Где мне найти Фаину Герасимовну Косицину? — обратился Виктор к знакомому майору медицинской службы.

Тот посмотрел на него как-то странно и молча пожал плечами.

— Вы что — не знаете, кто такая Фаина Герасимовна?

— Что? Я не понимаю, что я должен знать? Похороны через час, — майор шмыгнул носом и пошел по своим делам.

Чьи похороны, кого будут хоронить? Тяжелое предчувствие встревожило Виктора. Потолкавшись во дворе, он вошел в просторное помещение госпиталя, в котором стояло несколько гробов. В них лежали незнакомые ему мужчины, а в двух он к ужасу своему увидел Фаину Герасимовну и Машеньку. От неожиданности он закачался, готовый упасть навзничь, но кто-то поддержал его сзади, и он сумел удержаться на ногах.

— Крепись, лейтенант, нам всем нелегко, — услышал он голос кого-то из медперсонала, узнавшего его.

— Но Машенька! — произнес Виктор с надрывом в голосе.

— Вы знали ее? Ну, конечно, знали… Жаль, хорошая была медсестра… Они уже возвращались домой, когда попали под обстрел бандитов… Видите, сколько погибло…

Невероятных усилий стоило Виктору дождаться конца похоронной процессии. В боях он часто терял друзей, подчиненных, начальников, сильно переживал, но понимал-идет война, смерть всегда рядом, к ней нельзя привыкнуть, но воспринимать, как тяжкую необходимость, можно. Однако теперь-то уже не было войны, а люди погибали. С кладбища Виктор сразу же отправился домой. Собрав свои вещи, вмещавшиеся все в тот же солдатский вещмешок, он сообщил хозяевам, что освобождает комнату.

— А пани? — удивились те.

— Машеньки больше нет, — угрюмо ответил он и кулаком вытер глаза.

— Как нет? Пан, объясни нам…

— Погибла… Бандиты напали… Ну, те, что по лесам прячутся…

— Ой, Матка Боска! — стала креститься хозяйка. — Чем же пани Мария провинилась перед ними…

— Им не важно, в кого стрелять, пани это Мария или обычный советский солдат, — Виктор перекинул вещмешок через плечо.

— Нех их холера, войны нет, а они все кровь пускают! — возмутился хозяин. — За что, за что пани Марию, она такая добрая, милая девушка, — обхватил он седую голову руками, — ай, ай, ай, Езус Христос, — и вдруг покрасневшими глазами посмотрел на Виктора. — А вы, пан офицер, можете оставаться у нас сколько хотите, много мы с вас не возьмем, — предложил он. — Вы нам таксама спадабалися, вы тоже человек добрый…

— Спасибо, спасибо, — покрутил головой Виктор. — Я на вокзал… Меня дома ждут!.. Извините, коли, что не так…

— Все так, все так, пан офицер, — развел руками хозяин, прощаясь. — Счастья вам, только какое оно счастье, кали пани Марии не стало… Ай, колки гэтыя лясныя браты!

На вокзале покидавшего Гродно остановил патруль, поскольку Виктор был все еще в военной форме, проверил документы.

— Вы давно должны были покинуть город, почему задержались? — поинтересовался капитан с красной повязкой на рукаве и надписью: «Патруль».

— Хотел здесь бросить якорь, товарищ капитан, но, видно, не судьба, — ответил Виктор.

— Подходящего дела не нашли или домой потянуло?

— Именно потянуло, — рассказывать о своем горе ему не хотелось, а то, что здесь ежедневно гибли люди, никого не удивишь.

— Ну, тогда доброго пути, лейтенант, — и капитан отдал ему документы. — Поторопитесь, поезд на Харьков отправится, — он взглянул на циферблат наручных часов, — через десять минут, ну, может, на пару минут позже…

II

Каждого пришедшего с фронта нагорновцы встречали почти всем селом. Немало было радости, но еще больше слез, ибо многих так и не дождались, получив похоронки. «Погиб смертью храбрых» — так стандартно заканчивались все подобные извещения. Ставшая после изгнания фашистов из Нагорного и ухода на фронт Василия Степановича Пискунова председателем сельсовета Анна Анисова, принимала на себя все радости и печали. Пискунов как ушел, так и не давал о себе знать: война приняла его и из своих огненно-стальных объятий так пока и не выпускала. «Пропал без вести», — отвечали на запрос сельсовета из военкомата. Анне было обещано, что она лишь временно займет пост председателя, но нет ничего более постоянного, чем временное. Восстанавливать хозяйство в Нагорном, ремонтировать старые и строить новые дома без копейки в местной кассе — дело чрезвычайно трудное, если не сказать не выполнимое, не говоря уж о том, чтобы материально помочь вдовам и сиротам села.

Нежданно-негаданно в Нагорном объявился Артем Григорьевич Сапожников, давнишний житель села, сын священника Григория Сапожникова, принявшего на себя удары воинствующих атеистов в 20-е и 30-е годы, когда интенсивно рушились храмы и преследовались служители культа. Помнила Анна, как она девчонкой жалела белобрысого Артюшку, родители которого с одеялами, подушками, клунками, набитыми всяческими вещами, кочевали из хаты в хату, а лотом из села в село, ища приюта, ибо собственное их жилье у самой церкви было конфисковано и церковь была закрыта. Потом семья эта где-то затерялась, не было о ней ни слуху ни духу. И вдруг в кабинет председателя сельсовета вошел стройный сержант, с наградами на груди, с небольшой бородкой и усами и с длинными волосами. Анна сразу узнала в нем того плаксивого и сопливого Артюшку, которому она из жалости однажды сунула в ручейку леденец, купленный ее отцом в местном кооперативном магазине — целый кулек за двадцать копеек.

— Артем Григорьевич! — удивленная встала за столом Анна.

— Я, я, Анна Дмитриевна, спасибо, что не забыли, — улыбнулся Сапожников и вынул из кармана брюк завернутые в бумагу конфеты. — Долг платежом красен! — улыбнулся он, отдавая Анне конфеты.

— Да что вы, что вы, — покраснела председатель сельсовета.

— Берите, я ведь не забыл тот леденец, от него у меня до сих пор сладко во рту…

— Ой, какой же вы! — взяла она подарок и положила на стол. — Ради бога, садитесь, — пригласила она и села сама. — Так вы тоже… сержант, да? — прищурила она глаза на погоны,

— Сержант.

— И награды!

— А как же иначе, уважаемая Анна Дмитриевна! — усаживаясь поудобнее, снова улыбнулся Сапожников. — Помните про Василия Теркина? Как он смотрел на награды?

— Ой, Артем Григорьевич! — всплеснула в восхищении ладонями Анна. — Как это у вас складно получается!..

— Верно в стихах подмечено, Анна Дмитриевна, поэт будто заглянул в солдатскую душу… Но я пришел не стихи читать и в одежде я обязан был прийти к власть предержащим иной… В ризе!.. Да, я рукоположен в сан священника и направлен в батюшкин приход, то есть сюда, в Нагорное…

— Так вы по стопам отца?

— По его стопам, по его…

— Церковь нашу открыли в сорок третьем году, — оживилась Анна, вспоминая. — Ой, что тут было!.. Не только из нашего села, из соседних людей понашло страсть сколько, внутри храма яблоку негде было упасть… А еще сколько вокруг церкви собралось! Школа целыми классами пришла!.. На литию освещения храма священника пригласили аж из Алексеевки… Все вдруг стали верующими! А до этого кресты сбрасывали, колокол сняли…

— Мы — народ такой: пока гром не грянет — не перекрестимся… Ну, да ладно, воспримем события такими, какими они сложились на сегодня… Причина, Анна Дмитриевна, моего прихода к вам: во-первых, это главное, засвидетельствовать свое благополучное возвращение с фронта и, во-вторых, необходимость привести в божеский вид наш храм, стены облупились, обсыпались, а у меня даже обычной известки нет…

— Хорошо, что денег не просите, не дала бы, потому что у меня их нет, а известку найдем… До войны вот здесь недалеко, под бугром, по дороге в Подгорное известь копали и обжигали, чего-чего, а мела у нас пропасть! Поможем накопать и обжечь известь, — обещала Анна, но предупредила: — Рабочую силу ищите среди прихожан, так надежнее, в правление колхоза даже не обращайтесь — безнадежно…

— Но мои прихожане — это же одни старухи, Анна Дмитриевна, они выше десяти сантиметров по лестнице не поднимаются, а тут стены латать до купола лезть надо…

— Мужиков просите, Артем Григорьевич, или как вас по-церковному?…

— Отец Серафим…

— Отец Серафим!.. Я сама высоты ужас как боюсь, с чердака гляну вниз и сразу голова вразнос! — засмеялась Анна и вдруг вспомнила: — На Великдень, ну, на пасху, значит, и первоклашки, и старшеклассники в церкви были… По этому поводу мне по телефону из райкома Жигалкин зудел, дескать, поповщину разводите!.. Так вот старшеклассники натаскают вам на тачках извести сколько хотите и наверх доберутся… Я, Артем Григорьевич, простите, батюшка, я беспартийная, сама молюсь, не на людях, конечно, «Отче наш» на память знаю… Но я поговорю с Антониной Владимировной, с директором нашей школы, она тоже беспартийная, отзывчивая…

— Слышал я, что муж ее, Константин Сергеевич, погиб, Царствие ему Небесное, хотя он и снял колокол с нашей церкви…

— Антонина Владимировна, как мне кажется, верующей стала… Может, она и была такой… Пусть отмаливает грехи мужа за колокол… А вот где он, этот колокол, — ума не приложу!.. Говорят, ребята тогда ночью его умыкнули и спрятали, но ребят тех нет, Митя и Тихон на Курской дуге полегли, похоронки пришли, Степан пока был жив, где-то летает, он летчик… Спросить про колокол не у кого!.. А что касается церкви, — Анна глянула в окно, из которого была видна только часть церковной кирпичной ограды, — то не напрасно во время войны дали ей хоть немного свободно вздохнуть и открыть врата для всех страждущих приобщиться к Богу…

— Иконой Казанской Божьей матери, опять же я знаю по слухам, Сталинград обносили, правда, на самолете, — напомнил отец Серафим. — Я же говорю, пока нас жареный петух в макушку не клюнет, — глубоко вздохнул он, не доказав пословицы. — Но Царица Небесная смиловалась и даровала нам победу над фашистским поганым идолищем…

— Ой, ладно, отец Серафим, а то вы и меня в монашку обратите, — заканчивая беседу, сказала Анна. — Вообще, наладим обжиг известки и церковь нашу вы побелите… И будет она по-прежнему, как белый лебедь, плыть над селом… Если смотреть со стороны Алексеевки, то она точно очень похожа на лебедя!.. Обратите внимание… Я все сделаю, что смогу, и, может быть, меня за это скинут с председательского кресла, а иначе мне тянуть и тянуть эту лямку не знаю сколько, а это не по моим силам…

— Спасибо и на этом, Анна Дмитриевна, — священник встал, у двери он столкнулся со взъерошенной Танькой Крайниковой, вежливо уступил ей проход и вышел.

— Кто это такой галантный? — поинтересовалась Танька. — Какой-то странный — волосы до плеч, а сержант!

— Наш поп, отец Серафим…

— Так он же, кажется, военный, с медалями…

— А священники что — не русские люди?

— А-а! — протянула Танька, — издревле во время войны священники и монахи, эта черная сотня, впереди были, например, на Куликовом поле, — задумалась и вдруг вспомнила, какую новость принесла. — Ты знаешь, Аня, только не падай от того, что я скажу тебе, — Виктор пришел! — бухнула она, усаживаясь напротив Анны.

— Какой Виктор? — не поняла та.

— В Нагорном у нас был один Виктор, Аня… Званцов!

Анна, оторопев от таких неожиданных вестей, присела на стул, прислонившись спиной к стене, на которой вверху был прикреплен на гвоздике портрет Сталина в форме генералиссимуса.

— Стало быть, он жив?! И, слава Богу! — скорее сама себе сказала Анна и встала из-за стола. — Пойдем, Таня, мне с ним позарез встретиться нужно…

— Одна уже побежала, — саркастически улыбнулась Танька.

— Кто?

— Догадаться не трудно — Зинка!.. Из первых рук хочет узнать, кто укокошил ее полицая… Ты поговори с ним, с Виктором, позже, пусть сперва они там поцапаются…

— А что — ты права, Таня! — согласилась Анна и уже спокойным тоном спросила: — А как ты, как сынок?

— А что с ним — растет! Безотцовщина — ух, какая крепкая, ни в воде, ни в огне…

— Так и не узнает, бедняжка, какой был его отец…

— Фотокарточку имею: подрастет покажу… Отец его, Александр Званцов героем был… В газете я читала, что погибших в Сталинграде на Мамаевом кургане хоронить будут… А Сашенька мой в Волге, — голос ее дрогнул.

— Крепись, Таня, ради сына крепись! Что будет надо — приходи, правда, помочь пока ничем не могу, нищий наш сельсовет, как бобыль… Зипун — весь пожиток! Какой налог соберем, Красноконск забирает, да еще грозит: мало, накажем! А нам — ни копейки… Советская власть плюс без штанов! А война-то кончилась!..

— Видать, не кончилась, самолеты тучами летят и все, говорят, на Дальний Восток, — заметила Татьяна, — скоро с японцами воевать будем…

— Хоть бы эти сюда не дошли, — вздохнула Анна, вспоминая немецких оккупантов.

— Это далеко — не дойдут! Поездом туда больше недели добираться надо…

— Ребят с двадцать шестого года всех подчистую забирают и тоже направляют туда, куца самолеты летят… А ребятки наши с двадцать пятого почти все под Куском полегли-горе-то какое!.. А вот Виктор жив остался… Насчет Алексея спросить у него хочу, — тихо всхлипнула Анна. — Что с ним, где он, пусть объяснит…

Дома Виктор, сидя за столом и выпив стакан самогонки, рассказывал отцу и матери, что произошло с ним после того, как Антон заставил его вести летчика в немецкую комендатуру. На правах дальней родственницы, хотя теперь, после гибели Антона, и никакой, слушала Виктора и Зинаида Званцова.

— Я не думал убивать Антоху, — повернулся Виктор к Зинаиде, которой, казалось, было безразлично: думал или не думал Виктор стрелять в ее мужа, она уже начинала забывать его. — Я просил его отпустить летчика, но Антон вдруг сбесился, что ли, стал вырывать у меня карабин, может, испугался чего-нибудь, не знаю… Но я тоже, глядя на него, оробел, уж очень в глазах его большая злость появилась, я дернул карабин на себя, случайно нажал на спусковой крючок… Я даже не заметил, как это произошло!.. Ну, Антон упал, вижу на его рубахе кровь, разве тут не перетрусишь?

Афанасий Фомич слушал сына внимательно. Анисья Никоновна время от времени крестилась и по губам ее было видно, что-то шептала, а по лицу Зинаиды тенью пробежала даже улыбка, хотя Виктор ожидал с ее стороны, скорее гнева и слез. Отец и мать не могли не верить сыну, а поведение Зинаиды настораживало рассказчика — верит ли она, что смерть ее мужа всего лишь роковая случайность? «Но в то же время, — размышлял Виктор, — случайность была закономерностью». В любом случае он не допустил бы, чтобы советского летчика и вообще хорошего человека, Алексея Привалова, отправили в немецкую комендатуру. Неизвестно как, но не допустил бы! Может и специально стрелять пришлось бы!..

Через час, не вытерпев, Виктор сам пошел в сельсовет. Анна встретила его по-деловому, попросила сесть к столу и сама уселась напротив. Ее лицо не выражало радости, что он вернулся жив-здоров, а было серьезным, если не сказать суровым.

— Ну, рассказывай, — попросила она. — Ты знаешь о ком я говорю…

— Знаю, — кивнул Виктор, — об Алексее Привалове…

И он повторил свой рассказ со всеми подробностями. Анна слушала, не перебивала, смотрела на него в упор. Глаза ее были сухими и неприветливыми.

— Когда я пришел в себя, то увидел над собой две знакомые рожицы… Помнишь, мешочники у нас стояли, ров противотанковый рыли? Эти как раз в нашей хате квартировались — Осташенков Павел Александрович и Коржиков Архип Власьевич, еще Чугунков, Макухин… Они узнали меня, сначала подумали, что я убит, и решили похоронить, но кому-то из них пришла мысль пощупать мой пульс… Оказалось, что я еще жив, был лишь контужен, и взяли с собой…

— Как в сказке! — недоверчиво улыбнулась Анна.

— Почему в сказке, Аня? Я с ними прошел вон какой путь!.. В конце концов, проверить можно, в часть обратиться, номер части у меня есть, да и все такое… полный адрес!

— А потом, когда тебя взяли?

— Сначала я никак не мог понять, где нахожусь, а когда немножко оклемался, вспомнил Алексея и спросил у Осташенкова, где, мол, летчик? Он ответил… вот дословно, что сказал он: «Летчик твой, к сожалению, погиб, мы его похоронили».

Анна закрыла лицо руками, узкие ее плечи мелко дрожали: она плакала.

— Где, где он похоронен? — вытерла она слезы ладонью на щеках.

— В том-то и дело, что не знаю, — покрутил головой Виктор. — Меня это угнетает!.. С Алексеем Ивановичем мы долго шли, больше ночами, а днем по лесным тропинкам, ориентируясь по солнцу, он летчик, он знал, куца идти… Утром на опушке леса нам удалось захватить немецкий мотоцикл с пулеметом… Двух солдат мы… Ну, а куда их девать? В карман не сунешь!.. И опять ночью, без включенной фары… Алексей Иванович и по звездам мог ориентир держать… Фашисты нас, конечно же, искали… На следующее утро мы подъехали в какой-то хатенке, стоявшей на обочине небольшой деревни… Думали отдохнуть, но… появились гитлеровцы… Алексей Иванович снял с мотоцикла пулемет, а у меня в руках был немецкий автомат… Нам ничего не оставалось, как отстреливаться… Многих фрицев заставили мы клевать землю носом!.. Если бы не бронетранспортеры… Помню взрыв рядом с кустами, где мы лежали, меня накрыло землей, и я потерял сознание… А мешочники находились рядом, в леску, они и пришли на помощь… Вот и все.

— Не все! Название деревни?

— У нас ни карты, у нас ничего… Ведь бежали, как зайцы от охотников!

— А те мешочники, они могли же сказать?

— Да и они случайно набрели на ту деревню… Тоже прятались от немцев! Я спрашивал у Осташенкова, он только разводил руками и вспоминал, что название деревни похоже на сад… Да, мы, когда подъехали к деревне, глухонемого встретили… По словам Осташенкова, мешочники попросили его похоронить Алексея, а где он его закопал… приходится только гадать…

— А вот умирающий Антон утверждал, что ты побежал за летчиком, — Анна подозрительно взглянула на Виктора.

— Естественно, а за кем же мне было бежать? Не в Нагорное же и кричать, что я убил полицая, — покраснел Виктор, ошарашенный этим предположением Анны.

— Побежал, чтобы отомстить за родственника!

— Возьми себе такого родственника, — с обидой в голосе сказал Виктор и после некоторого раздумья твердо добавил: — Сложилось так: или я его, или он бы меня… Третьего варианта не существовало… Но все равно, будучи живым, я Алексея Ивановича полицаю не отдал бы…

Анна задумчиво передвинула с места на место лежавшие на столе бумаги.

— Хорошо, Виктор Афанасьевич, — сухо сказала она, — я лично тебе верю… И раньше знала, что не мог ты предать моего Алексея! — резко сменила Анна тему. — Поговорим о другом… Чем намерен заниматься?

— Как чем!? — удивился Виктор. — Я домой вернулся, в колхоз, дел тут, батя говорит, — непочатый край! Да я и сам знаю…

— Это понятно, товарищ лейтенант, — уже теплее взглянула Анна на собеседника, на его погоны, на награды. — Воевал ты, вижу, славно, на Курской дуге был…

— Был.

— В партии состоишь?

— Там же, на Курской дуге, перед боем вступил… Кстати, одну рекомендацию мне Константин Сергеевич дал…

— Забродин, наш директор школы?!

— Он!.. На фронте под Воронежем встретились… Тоже можно сказать — фантазия!.. Я свидетель его похорон, когда он от тяжелой раны скончался…

— Антонине Владимировне расскажи, — посоветовала Анна и поглядела в окно. — Теперь в Нагорном, кроме тебя, ни одного коммуниста… Я беспартийная, а председатель сельсовета, Жигалкин наушничал в райисполкоме, что это, дескать, непорядок!.. Может, хоть ты войдешь в мое положение и сменишь меня, а?

— С корабля на бал? — засмеялся Званцов. — Нет, Аннушка, чувствую, что меня еще потерзают, так что тяни уж, коль взялась за гуж… Мне сперва еще в райком партии идти, надо же определиться, на учет стать…

— Какой же ты несознательный! — кокетливо воскликнула Анна и вдруг стукнула карандашом по столу, требуя особого внимания. — И еще… что о Кате думаешь?

— А где она?

— В соседнем районе, у тетки, сестры матери… По крайней мере, недавно там жила, а теперь… не знаю… В Нагорном ей стало неуютно… Дочь полицая! Легко ли слышать это на каждом шагу? Мать ее ходила по дворам, подписи собирала: мой Егорка, мол, паинька, ничего никому плохого не сделал, будучи в полиции… Люди наши добрые, отходчивые, оттаяли душами, почти все ставили свои подписи, да, наверно, Егору это не помогло, загробастали, куда, в какую сторону отвезли — ничего о нем не слыхать… А Катя по дворам не пошла, не клянчила у ворот, и правильно сделала!.. Никто ее отца силком в полицаи не гнал, сам сдуру полез… Пусть спасибо скажет, что не повесили или не забили лопатами, как Спирю… Староста вон сам сунул свою дурью башку в петлю, так и окочерыжился с морозу на крыле своего ветряка…

— Кстати, Оську я на фронте встречал… Младший лейтенант! Вот он мне и заливал, что отец, мол, стал старостой по заданию какого-то подполья и что, — Виктор несколько замялся, видно было, что ему трудно говорить, — и что он… женился на Кате…

— И ты поверил, несчастный?

— То, что она по своей воле вышла за него, конечно, не поверил, но ведь могли ее и силком заставить!

— Оська брех собачий!! — нахмурила брови Анна. — Увивался он за нею — да! Она у меня пряталась от него, залезет, бывало, на чердак, спрячется за комень и не дышит, пока этот проклятый боров не уйдет! Сватался он — да! Но свадьбы не было… Но чужая душа — потемки, не знаю, может быть, когда она была у себя дома, он изнасильничал ее, потому женой и называл. Об этом она даже мне не призналась бы, а отец ее был бы рад этому — уж сильно хотелось ему породниться со старостой! Анна задумалась, а потом крутнула головой, словно отряхнула с нее плохие мысли: «Нет, я Катьку знаю лучше, чем саму себя… А Оську, после того, как по его наводке схватили Алешу, а Захара Тишкова немцы повесили, староста от греха подальше отвел, как телка, своего отпрыска в немецкую комендатуру и заставил его служить фашистам!»

— Елки-палки! — вскочил с места Виктор.

— Ты что?

— Да нет, я просто поражен, услышав такое…

«Тогда в окопах я разговаривал с предателем, с немецким диверсантом, — вертелось у него в голове. — А разведка!.. Куда смотрела наша разведка!»

Из сельсовета Виктор пошел в школу. Встретив Антонину Владимировну, он ужаснулся: как она постарела!

— Время свое берет, Витя, — улыбнулась учительница. — Да мне уж сколько… Без Константина Сергеевича и жизнь потускнела, не в радость живу…

Но не только возраст изменил Антонину Владимировну, распахал местами ее лицо тонкими морщинами. Похоронка о гибели мужа, открытое недоверие со стороны районного начальства за то, что она учила нагорновскую детвору в школе во время оккупации, губительно действовали на ее здоровье и моральное состояние.

— Ну, не могла я отдать детишек в руки фашистов и их прихвостней, таких как учительница немецкого языка Эльза! — поправила Антонина Владимировна седые волосы, упрямо спадавшие на лоб. — На каждом уроке я будила в них любовь к России, к ее высокой культуре… Но разве можно доказать теперь хоть что-нибудь этому… Пентельке Жигалкину! — с сарказмом произнесла учительница знакомое Виктору имя районного работника. — Да, ладно, Витя, Бог с ними, — махнула она рукой в сторону Красноконска. — Расскажи мне про Сергея Константиновича, ты ведь, правда, видел его?

Виктор вспомнил, как он встретил своего директора школы в заснеженном окопе.

— А вы листовку со стихотворением Никитина «Русь» видели? Ее должны были выбросить с самолета здесь…

— Читала! — оживилась Антонина Владимировна. — Ребятишки в школу приносили…

— Так вот это идея Константина Сергеевича, он в политотделе соединения служил…

— Не знаю почему, но мне так и показалось, что это была его весточка с фронта, — обрадовалась Антонина Владимировна, — только он мог такое придумать…

— Я очевидец и даже участник того, как мы всем орудийным расчетом в землянке обсуждали с ним эту идею!.. Был командир батареи Герасимов, парторг Елагин, и все мы сошлись на стихотворении «Русь»…

— Да, да, именно таким оригинальным образом Константин Сергеевич сообщал, что он жив… в то время, конечно, — на глазах учительницы блеснули слезы.

— А погиб он героем, Антонина Владимировна, вместе с рядовыми рядовым в бой пошел… Каждый раз вспоминаю его урок по истории, как на поле Куликовым Дмитрий Донской переоделся в одежду простого воина и вместе со всеми мечом отражал натиск мамаевцев…

Возвращаясь из школы, Виктор услышал над головой гул, от которого дрожала земля. От неожиданности он даже вздрогнут: померещилось, что это опять появились стервятники с крестами на крыльях и фюзеляже. Высоко в небе волна за волной на восток летели самолеты. Виктору было ясно: идет подготовка к войне с Японией. На Дальний Восток перебрасывают все новые и новые воинские части, в том числе и авиацию.

В одном из Ил-4 крепко держал в руках штурвал командир самолета, летчик, лейтенант Степан Харыбин.

— Яворский! — вдруг крикнул Степан штурману. — Посмотри, над какой территорией летим!..

— Какой? — не понял штурман и запел: «Степь да степь кругом, путь далек лежит…»

— Да, степь! А вот слева — мое родное село, Нагорное! Представляешь! Я его отлично вижу! Вон церковь!.. Наша церковь, я ее среди миллиона храмов отличу… Эх, на минутку бы там приземлиться…

— Так разворачивайся, сядем! — пошутил Яворский. — Лишь бы там грунт выдержал наш «Ил»! Выпьем, закусим!

— Твои слова да Богу в уши!.. Ладно, Слава, после войны обязательно завернем… и выпьем, и закусим, и… девушку тебе найдем… Знаешь, какие у нас девушки? Не знаешь!

А внизу уже, приветствуя полк дальней авиации, искрилась на солнце. Тихая Сосна, вливаясь в широкий и неспокойный Тихий Дон.

III

Уже поздним утром Виктор некоторое время бродил по немощеным, ухабистым улочкам Красноконска. Все здесь было ему знакомо: останки большого храма — с правым и левым, как богатырские плечи, приделами, но без купола, как великан без головы, которая до поры до времени дремлет где-то в пушкинском поле. В борьбе с атеистами храм за много лет потерял немало, но стоял, заполняя свои внутренности всевозможными конторами, кассами и даже культурным учреждением. В нем — молчаливом свидетеле разрушения многовековой культуры, как в насмешку, располагался районный отдел культуры с далекими от культуры чиновниками, письменными столами, гармошками, балалайками, на которые с овального свода и со стен скорбно смотрели полустертые, полусмытые лики апостолов и сонм других святых. А вот и рынок с дощатыми, почерневшими от времени, от ветров, дождей и снегов, с прилавками и с еще дореволюционными купеческими постройками с низкими кориатидными колоннами у дверей магазинчиками. Во время оккупации, приметил Виктор, Красноконск не подвергся большому разрушению. Правда, кое-где были следы бомбежек, или взрывов снарядов, или вообще пожаров, но все это не смогло изменить лицо районного центра.

Виктор посмотрел на трофейные часы на руке: время давно показывало начало работы всех районных учреждений. И он оказался первым в военкомате, куда его через сельсовет срочно вызвали, не дав хорошенько отдохнуть. Виктор слышал, что военком в чине подполковника, однако он его в тот день так и не увидел. Его встретил щеголеватый младший лейтенант, который молодцевато сделал под козырек, все-таки перед ним был лейтенант, затем снял фуражку, повесил в углу на гвоздик, сел первым за стол и предложил стул у стены Виктору Он повертел в руках документы, поданные ему Виктором, что-то записал себе в блокнот, а потом стал долго и внимательно смотреть на Виктора, словно досконально изучая его.

— Посидите, я сейчас, — наконец, поднялся он с места и с бумагами в руках вышел из комнаты.

Минут через двадцать младший лейтенант приоткрыл дверь и кивнул Виктору, чтобы он шел за ним. В конце коридора он распахнул уже новую дверь и опять кивком пригласил лейтенанта в другой кабинет, а сам пошел к себе. За столом в тесной комнатушке с обшарпанными стенами, что сразу говорило: это кабинет не военкома, копошился в бумагах капитан, в котором по цвету погон и околышку фуражки, лежавшей на подоконнике, Виктор понял, что перед ним офицер органов государственной безопасности.

— Званцов? — поднял голову капитан.

— Так точно, Званцов Виктор Афанасьевич, — отрапортовал Виктор старшему по званию.

— Садитесь, в ногах все равно правды нет, — вроде бы пошутил капитан, но маленькие, узко посаженные глаза его не смеялись, они насквозь сверлили лейтенанта; и лицо капитана было суровым, тонкие губы, даже не похожая на губы прорезь ниже клювообразного носа и выше слегка квадратного подбородка. — Воевали, я вижу, хорошо, — уставился он на ордена и медали Званцова. — Это честь, это слава, если бы… — он выжидающе взглянул на лицо Виктора: как он будет реагировать на загадку, но Виктор только молча пожал плечами. — Если бы не одно «но», лейтенант, — он опять заглянул в документы. — Виктор Афанасьевич…

— Я пришел в военкомат, стать на учет как инвалид…

— А кто против! — поднял брови капитан. — Конечно, это надо сделать… Словом, так, лейтенант… Пока у вас на плечах погоны, вы лейтенант, а я военный следователь, каких органов вы, надеюсь, уже разобрались… Фамилия моя Круподеров, звать Гарий, а по отчеству Вацлавович… А просто — капитан!.. У меня к вам много вопросов, лейтенант. …

— Спрашивайте.

— Спрошу, спрошу, за этим дело не станет, — Круподеров словно собирался с мыслями, прикидывая, с чего начать допрос, затем вроде бы попросил: — А расскажите-ка мне о последней вашей встрече с летчиком Приваловым Алексеем, — он замялся, начал листать бумаги, лежащие перед ним на столе.

— Алексеем Ивановичем, — подсказал, усмехнувшись, Виктор.

— Совершенно верно, — с ехидцей подтвердил капитан. Звали летчика Алексеем Ивановичем… Ну, рассказывайте же!..

В который раз по приезде домой Виктор повторял один и тот же рассказ о событиях, происшедших три года назад.

— Значит, убивать своего родственника-полицая вы не хотели? — хитро прищурив глаза, сказал Круподеров. — Понять можно: как-никак родная кровь…

— Чепуха! — дернул головой Виктор. — Просто я думал уговорить его отпустить Привалова, сочинив любую легенду, даже вроде той, что летчик незаметно освободил за спиной руки, напал на нас, отобрал оружие и скрылся в лесу… Но Антон заупрямился, стал меня ругать на чем свет стоит И я наверно, с испугу стал отнимать у меня карабин… Он потянул его за ствол, а я случайно за спусковой крючок… Ну, и произошел выстрел…

— Если бы не случайность, то летчика вы привели бы в комендатуру?

— Не знаю, — откровенно признался Виктор и спохватился. — Не знаю потому, что остался бы я живой, Антон мог бы меня опередить и пристрелить… Но одно скажу твердо: я не мог даже думать, что отдам летчика фашистам… Привалов удачно бомбил их скопление под Красноконском, уничтожил важного генерала… Знаете, чтобы они с ним сделали?

— Я-то знаю, — притворно вздохнул капитан и поглядел в окно на площадь. — На этой площади немцы вешали наших людей, повесили бы они и Привалова, — затем он снова стал копаться в бумагах. — А к артиллеристам вы как попали?… Осташенков Павел Александрович может пояснить?

— Нет.

— Почему?

— Погибшие не говорят! — Виктора начинало трясти от негодования, капитан наверняка знал, что Осташенков погиб, но все равно задавал этот дурацкий вопрос.

— А Коржиков? Он ведь тоже в Нагорном был…

— И Архип погиб…

— Тогда лейтенант Герасимов Андрей Алексеевич…

— Убит во время атаки немцев на Курской дуге… Смертельно раненый он передал командование батареей мне…

— Это что же получается, лейтенант, все, кто мог бы хоть что-то подтвердить из сказанного вами, — погибли!

— Пули на войне не выбирают, кого поразить, товарищ капитан… Постойте, постойте, может, Чугунков Влас Игнатьевич жив остался!.. Наверно, он инвалид, когда я выносил его из-под огня, перебитая нога его болталась на одной коже… Не знаю, но возможно он выжил… Кажется, и он в той перестрелке, когда погиб Привалов, участвовал…

— У деревни? — капитан приготовился записать название деревни.

— Я тогда был контужен, без сознания… А когда пришел в себя… Я же вам рассказывал! Павел Александрович Осташенков узнал меня, хотя сначала подумал, что я тоже… копыта отбросил… Но у меня был пульс…

— И название деревни не знаете, и ничего-то вы не знаете… Это плохо, лейтенант, очень плохо, — капитан помолчал с минуту, которая для Виктора показалась часом, а потом с некоторой издевкой продолжил: — А вот ваш дружок Огрызков Осип Свиридович утверждает…

— Сын старосты никогда не был мне дружком, — раздраженно прервал Званцов кагебиста.

— Утверждает, — как ни в чем не бывало, нарочно не замечая раздражительность Виктора, продолжал капитан грубоватым тоном, — что Привалов на пути в комендатуру каким-то образом освободил свои руки, связанные веревкой за спиной, смертельно ранил полицая и побежал в лес… Ты же погнался за ним… Так перед смертью и сам полицай утверждал… Это зафиксировано!.. Ты отомстил летчику за смерть двоюродного братца: убил героя-летчика!

— Наврал Оська! — отмахнулся Виктор. — Он предатель!

— С этим я полностью согласен, он — предатель, — капитан встал, поправил назади гимнастерку. — Но в данном случае я ему верю… Вы ведь встречались с ним на фронте?

— Да, перед самым наступлением на Курской дуге… Двое старших офицеров и он, младший лейтенант, по нашим окопам ходили…

— Это были немецкие диверсанты?

— Откуда я мог знать!.. У них на лбу такой отметины не было… Тем более, что наша разведка в это время мух ловила!

— А почему вы не сообщили куца следует об этом Оське? Разве он не вызвал у вас подозрения?

— Вызвал!.. И я сказал об этом лейтенанту Герасимову, а потом парторгу батареи сержанту Елагину Ивану Федосеевичу, просил, чтобы они поинтересовались, есть ли где в штабе полка или дивизии такой младший лейтенант, как Огрызков Осип Свиридович?

— И что?

— Герасимов в том же бою погиб, а парторга ранило в руку, получилось заражение крови и в госпитале, как мне стало известно позже, он умер… Да вы найдите Чугункова, если он жив, он все подтвердит…

— Попытаемся найти… А пока, лейтенант, дело твое темное…

— Вы все говорите про Оську, если можно, устройте мне с ним очную ставку…

— Да, твой Оська был арестован еще в Германии, прикинулся репатриированным, но его разоблачили… Во время транспортировке в Союз, он сбежал… Теперь находится в розыске… — капитан еще раз перелистал документы Виктора. — Кстати, вы коммунист!..

— На Курской дуге перед боем в партию приняли… Но вы спросите, кто давал мне рекомендацию…

— Спрошу, да!

— Инструктор политотдела соединения, мой бывший учитель, капитан Константин Сергеевич Забродин… Но он тоже убит! Как и парторга Елагина нет, который давал мне вторую рекомендацию… Небось, скажете, куда ни кинь, всюду клин!

— Нет, не скажу… Скажу лишь то, что поскольку в вашем кармане имеется партбилет, задерживать вас не имею права, хотя и жалею об этом, — искренне беспомощно посмотрел Круподеров на Виктора. — А по сему пусть сначала райком партии решает, а потом придет и мой черед… Да, лейтенант, — сделал он ударение на слове «лейтенант», — я знавал немало волков, одетых в овечьи шкуры: в оккупации служили фашистам, а потом напялили на себя форму офицеров нашей доблестной армии…

— Ко мне это не относится, товарищ капитан…

— Точнее, гражданин следователь, привыкайте Званцов… Идите… Пока! — зло ухмыльнулся Круподеров и погрозил ему пальцем, кивая на дверь.

Оказавшись на улице, Виктор почувствовал легкое головокружение, неожиданно заболело в груди, именно там, куда угодил осколок, и в правом ухе еще больше заклинило слух. «Надо бы к врачам сходить, — подумал он, направляясь в сторону райкома партии. — Легкое, наверно, еще не совсем зажило, — а потом он вдруг отреченно подумал: — А зачем? Зачем к врачам?…» И ему показалось, что он в одно мгновение потерял смысл жизни, призрачная мечта, трепетавшая где-то в глубине души, как легкий пар весной над оттаявшим полем, исчезла — впереди осталось нечто смутное, неопределенное. Трудности минувшей войны, когда каждый раз, идя в бой, шагал и полз навстречу смерти, которая смотрела на него испуганными глазами немецких солдат и раскаленными стволами жаждущих крови автоматов, — это все стало не в счет. Он отныне пока подозреваемый изгой, а завтра, возможно, тюремная решетка с металлическим визгом и скрежетом закроется за ним. «Нет, — прошептал Виктор сам себе, — расстрел был бы подарком судьбы… Щелчок — и конец всем мукам, из которых самым тяжким было слово: «предатель». Страшили Виктора два момента: старики-родители, с кем они останутся и каково им слышать, за какие преступления наказали сына, и еще — он, может быть, не увидит Екатерину. Ее образ уже начал тускнеть в его памяти.

В помещении райкома партии — хоть шаром покати. Чахла за столом в тесной комнатушке лишь женщина средних лет — технический секретарь. Все начальство моталось по колхозным полям и почти пустым фермам, пытаясь пока даже не восстановить, а хотя бы сохранить то, что осталось после оккупации. Женщина внимательно почитала поданные Виктором документы, мило улыбнулась, мельком взглянув на ордена и медали такого ладного, но очень, как ей показалось, не в меру грустного лейтенанта, записала данные в картотеку и отпустила.

— Вам сообщат, когда прийти в райком, — подарила она напоследок Виктору широкую улыбку.

Он вышел из здания райкома, теряясь в догадках, когда его могут вызвать, — завтра, послезавтра, через месяц? А ему все это время переживать, не спать ночами? Потолкавшись в магазинах, в которых пустые полки, словно голодные рты, были широко раскрыты и, купив полкилограмма слипавшихся конфет-подушечек, кои завернули ему в отрывок вчерашней «Правды», он направился домой, в Нагорное. Транспорта по пути так и не появилось, и ему пришлось добираться до родных пенат, как он шутил, на одиннадцатом номере — на своих двоих. Хорошо, что Нагорное находилось в семи верстах от райцентра.

Из Подгорного Виктор не пошел обходной, покрытой слоем горячей меловой пыли дорогой, хотя было бы не так утомительно, но далековато, а полез напрямую, на крутую гору. Изрядно вспотев и закашлявшись, он поднялся наверх и увидел церковь. Она, словно изваяние апостола, возвышалась перед ним и благословляла. Лик Божьей Матери над входной дверью подействовал на его душу успокоительно. И даже встреча в военкомате с Круподеровым показалась ему такой мелочью, о которой и думать-то не стоит. В проеме на самом верху колокольни было пусто. «Как же я забыл, — шлепнул он себя ладошкой по лбу, — ну и долбня! Я же знаю, где примерно спрятан старый звонкий колокол!»

Отца Серафима не было в церкви. Разоблачившись, он в доме, расположенном рядом с храмом и переданном ему для проживания, влажной тряпкой вытирал то ли старинные, весьма ценные, то ли просто старые, заброшенные и запылившиеся от времени, иконы.

— Извините, батюшка, — остановился Виктор у порога, придерживая приоткрытую дверь в комнату.

— За что извинять? — удивился священник. — Милости прошу, — он вглядывался в лицо вошедшему, вспоминал. — Если не ошибаюсь, Званцов?

— Званцов…

— По обличию вижу — Званцов! Но кто? Иван? Тот постарше будет… Александр? Что-то не то… Виктор? Виктор Афанасьевич!

— Да, я Виктор… А вы — Артем… Сапожников Артем! Помню… и отца вашего помню, и матушку… Однажды они долго с моей мамой сидели у ворот на лавочке и о чем-то долго разговаривали, а мы бегали вокруг, кажется, играли во что-то.

— Все верно, я Артем… Артемка! Артюшка! Играли мы тогда, сопливыми были… Ну, здравствуй, Витя, — священник вытер руку вафельным полотенцем и подал ее Виктору. — Присаживайся… Каким ветром ко мне?

— Да не очень теплым, хотя на дворе пекло. Я шел из райцентра, поднялся на гору и… церковь!

— И что там новенького? В райцентре-то?

— А что там может быть новенького!.. Все начальство еще довоенного покроя… Как у Грибоедова: «Ба! Все те же лица!» Вообще, все то же горе без ума…

— И то сказать, — кивнул священник и отодвинул на край стола стопку икон. — Те же лица… Но покоя мне не дает одно из них, точнее не мне, а церкви нашей, столько претерпевшей…

— Кто же?

— Жигалкин Пентелька, как называют его наши мужики… Морозов Юрий Федорович, первый секретарь еще ничего, правда, не в восторге, однако с ним хоть поговорить можно, а Жигалкин увидит и сразу начинает: у тебя слишком небольшой приход, поэтому церковь надо закрыть и превратить ее в школу, пользы, мол, будет намного больше… Как ты на это смотришь?

— Без бинокля! Вижу, что этого Пентельку война ничуть не изменила, его руки до сих пор чешутся, по сабле соскучились… Кстати, батюшка, то есть, — осекся Виктор, не зная, как теперь обращаться к священнику.

— Называй меня Артемом… наедине, а так, вообще, я отец Серафим. … Это на людях, но ты же в храм все равно не ступишь ногой…

— Безбожник! Мне стыдно в этом признаться, но… понимаете, то есть, понимаешь, Артем, я не знаю ни одной молитвы…

— У тебя неприятности в районе? Я это сразу заметил, как только ты вошел… Я не предлагаю тотчас исповедоваться, это дело сугубо личное, — он вынул из стола тетрадь, вырвал из нее лист, положил рядом карандаш. — А что касается молитвы, то с такой просьбой однажды обратился к Господу один из учеников его… Но я не Господь, — отец Серафим перекрестился, быстро стал писать. — Вижу, вижу, как тяжело у тебя на душе… И вот молитва, — Виктор придвинулся к столу, взял бумагу. — Я тебе написал Господнюю молитву «Отче наш»…

— Знакомая молитва, — вспомнил Виктор, сворачивая листок вдвое и пряча его в карман гимнастерки, — а вот как бы заново услышал о ней… Спасибо! На фронте говорили, что многие солдаты имели при себе эту молитву… Спасибо! Я все-таки буду называть тебя всегда и везде отцом Серафимом, а то, не ровен час, брякну при молящихся: Артем!

— Пожалуйста, Виктор Афанасьевич… Только благодарить меня не за что, сеять в души людей слова Господа нашего Иисуса Христа моя святая обязанность…

Виктор собрался уходить, дошел до двери и вдруг остановился.

— Да, ты говорил про ветер… Так вот какой ветерок меня сюда занес: глянув на колокольню и увидев ее пустой, я вспомнил — ведь старый колокол не пропал и не выкрали его на металлолом, мы его надежно спрятали…

— Как, где?! — несказанно обрадовался отец Серафим, о таком известии он и не мечтал, думал о новом колоколе, приобрести который-дело в то время чрезвычайно трудное, почти неосуществимое.

— Сам я не прятал, на шухере стоял, далековато от Серединки, чтобы нас не застукали… Степка также!.. Но Митька и Тихон спрятали его в плесе, медь в воде не пропадает… Да и почистить можно, коли что… И он снова со всей округи сможет людей созывать… То-то Жигалкин взбеленится!

— В плесе… Это где же точно?

— Поискать надо… К сожалению, ребят нет, но если поплыть на лодке и веслами дно речки прощупывать, то найти можно… Я помогу, отец Серафим.

— А тебе Господь поможет, — перекрестил Виктора священник.

И они расстались.

IV

Засучив рукава кофты и намешав рукой в старой эмалированной миске из кусочков недоеденного хлеба, оставшегося с утра на сковородке жареного картофеля, вчерашней каши, Полина Трофимовна вынесла месиво во двор.

— Цып-цып, цыпочки-цыпочки, — позвала она кур.

Белая и пестрая орава кур и цыплят во главе с высоким и гордым петухом, отличавшимся большим красным гребнем, лихо упавшим на бок, с криком и писком суетилась у ног хозяйки. Поставив миску на землю, Полина Трофимовна с трудом разогнула спину — что-то больно стрельнуло в поясницу — и посмотрела на улицу. Скрипучую калитку открывал, как ей почудилось, словно в трепещущем мареве, незнакомый человек в военной форме.

— Здравствуйте, Полина Трофимовна, — улыбнулся военный.

— Ах, батюшки, Царица Небесная! — всплеснула она руками, узнав в незнакомце радостного Сальмана. — Сашенька! — назвала она его на свой манер. — Варя! Варька!.. Где ты?…

Встревоженная странным голосом тетки, из хаты на крыльцо выбежали Варвара и вместе с нею, держась ручонкой за юбку, девочка двух лет.

— Сашка пришел? — посмотрела Полина Трофимовна на племянницу, словно говоря ей: вот ты не верила, а он все-таки вернулся к нам!

— Пришел, пришел, — продолжал улыбаться Сальман и, оставив у калитки чемодан и подбежав к крыльцу, подхватил на руки ошеломленную девочку, поцеловал ее в щеку и так, держа в одной руке ребенка, а другой обнял Варьку и крепко прижал к груди, к звенящим на груди медалям и ордену Красной Звезды.

Девочка с удивлением смотрела то на мать, то на чужого дядю. Сальман ласково подмигнул ей и спросил:

— Ты знаешь, кто я? — девочка покрутила головой. — Я твой папа, а ты дочка моя. — Он достал из кармана горсть конфет, вложил в ее маленькую ручонку. — Как тебя звать?

— Настя, — робко ответила девочка, глядя на конфеты.

— Мы окрестили ее Настенькой, — улыбнулась Варвара.

— Хорошее имя, дочка! — Сальман поставил ее на ноги и погладил загоревшей ладонью светлые волосы на ее головке.

— Жив остался… Молодец! — Полина Трофимовна тоже потянулась к Сальману руками, обняла, поцеловала.

— После того, как вы меня выходили, я не имел права погибнуть! — громко и радостно смеялся Сальман. — С моей стороны это было просто свинством!..

В нем ничего не осталось от того тощего военнопленного, у которого были только кожа да кости, и спину можно было почесать через живот. Теперь это был стройный, крепкий старшина, мечта всех баб в Нагорном, ожидавших возвращения домой суженых и тех, которые проливали слезы горькие на пожелтевшие похоронные извещения.

— Ну, хватит толкаться во дворе, пора в хату, — сказала Варька, видя, что к их забору стали подходить любопытные и несдержанные на языки соседки. «А то еще сглазят», — испугалась она.

— И то верно, Варенька, — громко сказал Сальман и, прежде чем взять в руку чемодан, снял пилотку и надел ее на голову Насти.

Он огляделся в хате: в ней все было без изменений. Так же чисто и уютно, с тиканьем часов на стене.

— Знали бы, что придешь нынче, — хлопотала у стола Полина Трофимовна, — а то и угостить нечем, — она искренне переживала, что в доме нет ни капельки самогона.

— Не беспокойтесь, Полина Трофимовна, — успокоил ее Сальман, — что бы я был за старшина, если не имел бы запаса…

И на столе появилась бутылка водки, консервные банки с американской тушенкой, две плитки шоколада, при виде которых у Насти потекли слюнки. Сальман развернул красивую бумажку и, отломив кусочек шоколада, подал его девочке.

— Попробуй — вкуснятина!

— Что надо сказать, Настенька? — спросила мать у девочки, толкнув ее в плечико.

— Спасибо, дядя, — простодушно ответила та.

— Какой же я тебе дядя? Я тебе папа! — поправил Сальман.

— Спасибо, папа…

— Вот это верно, вот за это молодец, доченька, — и Сальман на радостях отломил ей еще кусочек.

Встреча предполагала радость: человек пришел с войны живой и здоровый. Однако за столом царила вполне понятная напряженность. Варька, хотя и улыбалась, но все время отводила глаза в сторону, а Полина Трофимовна глубоко и шумно вздыхала и шевелила губами: то ли молитву шептала, то ли разговаривала сама с собой. И даже когда была выпита большая часть содержимого бутылки, напряжения не убавилось. Наконец, Сальман не выдержал. Он решительно разлил остатки водки в стаканы и мягко стукнул кулаком по столу.

— А теперь послушайте, что я скажу, — глянул он на Варьку так, что душа ее ушла куда-то в пятки: сейчас он выложит ей все напрямик, встанет и уйдет, но Сальман не встал и не ушел. — Во всех моих документах, — продолжал он, — будет заполнена графа: в плену был, как клеймо на скотине… Но разве я виноват, что мы тогда метались как угорелые из стороны в сторону, кинутые на произвол судьбы слабо подготовленными командирами, с одной винтовкой на двоих, а то и на троих и оказались в концлагере! Сколько прекрасных людей, патриотов не вышло на волю из-за колючей проволоки? Не сосчитать! Не вы же сами допустили немцев сюда, в Нагорное? Но и вы тоже с клеймом: были на оккупированной территории. Даже если человеку был всего лишь день от рождения, все равно он был под оккупацией, все равно он виноват! Хотя настоящие виновники те, кто придумал эти унижающие достоинство человека графы. Сами-то они вряд ли сидели в окопах и нюхали порох… Но дело не в этом… То есть вы ни в чем не виноваты, ты, Варя, ни в чем не виновата, — он еще раз взглянул на Варвару и повторил с ударением, — ни в чем!.. И до тех пор, — теперь он посмотрел на девочку, которая лакомилась шоколадкой, — пока вы не прогоните меня, сам я не уйду… Пока не прогоните, я родной отец Настеньки и пусть только кто попытается доказать мне обратное…

— А никто ничего не скажет, — прошептала Варька, оглянувшись на дверь, — все считают отцом тебя… Так вот получились…

— Тем более! — радостно почти воскликнул Сальман. — Стало быть, тему закроем раз и навсегда! И вот за это выпьем, — поднял он стакан, а когда выпили, кроме Полины Трофимовны, продолжал: — А завтра прозвеним стаканами после ЗАГСа, оформим брак, как положено, по закону…

Первой всхлипнула Полина Трофимовна, за ней пустила ручеек слез по щеке Варька.

— Ну, ну, — утешал их Сальман, — давайте лучше радоваться, чем лужи разводить…

В этот момент в дверь постучали, в хату вошла Анна.

— Господи! — обрадовалась Полина Трофимовна. — К нам председатель сельсовета!.. Анна Дмитриевна, милая, к столу, к столу… Вот твоя доля осталась, — указала она на свой недопитый стакан. — Пригуби… За возвращение нашего Сашеньки пригуби!..

Анна примостилась к столу, весело поглядывая на Сальмана.

— Герой! — показала она ровные белые зубы. — А был Кощей Бессмертный!

— Бессмертный — это ты в точку попала, Аня, — в тон ей ответил Сальман. — Прошел войну, смерть не взяла меня, говорит: рано!

— Так это же прекрасно, Сальман! — Анна взяла стакан. — За твою победу над старухой с косой! — она одним глотком выпила водку и поморщилась. — Крепкие фронтовые сто граммов… Теперь понимаю, почему вы так смело шли в атаку… А завтра ко мне в сельсовет, поставите там свои подписи…

— Ты что, Анна Дмитриевна, подслушала мою знаменитую речь, которую я только что произнес? — засмеялся Сальман и вдруг совершенно серьезно заметил: — Только вот я еще ни слова не услышал от Вареньки…

— Конечно, пойдем! — румянец заливал щеки Варвары, и глаза ее излучали неподдельную радость.

— Ну и договорились, — встала Анна, — а потом в военкомат… Вот не успел Званцов переступить порог дома, как его срочно вызвали в военкомат. … Это ни в какие ворота: я вам и председатель, я вам и исполнитель, хожу сама по хатам с повестками — дожилась! Вот какой я начальник!

V

На западе уже отгремели орудийные залпы. К подножию мавзолея на Красной площади в Москве брошены знамена разгромленных гитлеровских армий. Не осуществилась мечта Риббентропа, высказанная им японскому послу в Берлине Отто, о том, что он пожмет ему руку на Транссибирской железной дороге. Однако для японских милитаристов по-прежнему был актуален принцип «кодо», порожденный в больных головах военных еще в тридцатых годах, о господстве Японии над всей Азией на принципе «императорского пути», что означало военную диктатуру. Для этой цели, кроме других вооруженных сил, накапливала силы миллионная Квантунская армия в Маньчжурии.

Многие из советских солдат, прошедших дороги Великой Отечественной войны и оставшихся в живых, ехали, минуя родные места, где их с такой надеждой ждали, на восток. На Амуре стали появляться и совсем юные солдаты с двадцать шестого года рождения. Были здесь ребята и из Нагорного, но, проходя мимо Ивана Званцова, они вряд ли могли его узнать, да и он никого в лицо не помнил, к тому же наголо стриженных, в военной форме распознать практически было невозможно. Тем более, что Ивана вызвали в штаб полка и велели собираться.

— Куда? — машинально спросил он и спохватился: в армии не спрашивают куда и зачем, а выполняют приказ.

— Как это куда?! — удивились в штабе. — Вы же, Званцов, моряк, а сидите в окопе, — словно упрекая или даже обвиняя безвинного, стали объяснять ему. — На флоте людей не хватает, особенно обученных… Корабль или подводная лодка — это же не окоп, спрыгнул и сиди в нем, жди приказа «В атаку!», на корабле большие знания и навыки требуются… У вас они есть!

— Я о флоте только и думаю, — несколько обиженно ответил Иван, — но мне говорят: крути баранку автомобиля здесь… Я же собой не распоряжаюсь…

— Поедете во Владивосток, а там вас направят куда следует…

Окрыленный такой переменой, Иван, возвращаясь из штаба в свое подразделение, столкнулся с Перетятько.

— Григорий Денисович! — они обнялись как родные. — Вы все в хлопотах!..

— Да, Иван Афанасьевич, дел невпроворот, — Перетятько по-отечески осмотрел Ивана с ног до головы. — Похудел, скулы на щеках вылезли… Харчи слабые? — хотя Перетятько был и офицером, однако вел он себя с рядовым Званцовым как с равным, вежливо, заботливо. — Как-нибудь загляни ко мне, пока не началась заваруха: покормлю… А мне и самому куснуть хлеба иногда некогда, запасаюсь горюче-смазочным, уже накопил целое море, хватит до самого Порт-Артура и дальше… Послушай, Званцов, может похлопотать и перевести тебя ко мне, с начальством я вась-вась, уломаю, ты ведь классный шофер, а мне шофера — во как нужны! — сделал он характерный жест у своего горла. — Позарез!..

— Поздно, Григорий Денисович.

— Это почему же?

— Меня на флот переводят, я ведь всю действительную на Черном море проходил…

— Понятно, «Яблочко» там чечетничал! — засмеялся Перетятько. — Купался я в этом море, оно же накатывается волнами на мою Украину… Ну, смотри, а то бы я тебя научил гопака плясать, очень славный танец, повеселей твоей чечетки, особенно когда вокруг тебя галиночки да оксаночки скачут… Ну, что ж, тогда попрощаемся и, наверно, теперь уже надолго, кто знает, как оно обернется, — они опять крепко обнялись.

Каждому судьба определяла свой путь.

Сбор Ивана был недолог: вещмешок за плечи — и готов! В душе он радовался перемене в личной жизни. Он давно, как и полагалось морскому волку скучал по большой воде, по кораблям. Провожать его пришел Сергей Петух, грустный, озабоченный, нижняя губа мелко дрожала, когда он смотрел на Ивана.

— Ты что, Петух, гребень повесил! — попытался пошутить Иван, трогая друга за плечо. — Ну?

— Тут не только гребень повесишь, самому впору лезть в петлю…

— Что это за стенания, Сирожа! — уже серьезно взглянул на друга Иваи. — Ну, не кисни, а то и я брызну из глаз…

— Один остаюсь, вот что… Батьки Беспалого тоже нет, пропал где-то… Один! — развел он руками. — Скажи мне, с кем в бой с япошками идти?

— Быт бы бой. а солдаты найдутся… Вон их сколько в окопах бездельничает!

— Но все они мне незнакомые… Вось, — вдруг перешел он на белорусско-русский язык, — «добра, што мараком будзеш, а я ўсе сваё жьщцё мару мора ўбачыць, але яшче не давялося…»

— Увидишь. — твердо заверил Иван. — Только побыстрее, коли придется, двигайтесь по Маньчжурии, и мы обязательно встретимся где-нибудь на берегу Японского моря… Я тебе с борта миноносца рукой помашу…

— Добра бы, — вздохнул Сергей и сказал по-белорусски: «Быццам у сне я ўсё гэта бачу,… Дзесьці там далёка-далёка ёсць Беларусь, шумяць Днепр, Неман, Буг, Бяразіна… Блакітнымі вочкамі глядзяць Браслаўскія азёры, а я чым больш зірну на Амур, тым ён усё бліжэй да сэрца, тым радней… Аказваецца, і Амур мой, мая рэчка, і я яе нікому не аддам!.. Дарма японцы точаць на яго зубы, соплі няхай падбяруць!.. Як думаеш, скора мы на іх навалімся? Столькі тут нас сабралася!..»

— Думаю, скоро… Нам жужжание всех этих Мицуок, Ямад, Хат надоело. как жужжание назойливых слепней в жару, да и американцы не простят им Перл-Харбор… Знаешь, сколько там янки потеряли? Э! Двести семьдесят два самолета, шесть крейсеров, эсминец, около четырех тысяч солдат и моряков… Увидишь, отольются японцам их слезки!.. Не забывай и о Потсдамском соглашении!..

— Приходил к нам подполковник Забелин,…

— И что?

— Присматривался… Медики кое-кого из нас прослушивали, меня тоже усяго абмацали, ну, облапали, сказали — здоров как бык! После этою подполковник записал маю фамилию в свой блокнот… Не знаешь, для чего это?

Наверно, какая-то военная тайна, Сережа, не знаю…

— А в Маньчжурии, говорят даже свой император есть!

— Есть, по фамилии Пу-и… Но он японский прихлебатель…

— Ну, так мы его и пуикнем, дай срок!

— Ну, что, время, петушок мой боевой! Давай я тебя обниму напоследок…

Друзья обнялись, простились, у обоих глаза помутнели, но каждый изо всех сил старался показать, что он все-таки солдат; мужик, наконец, а не хлюпик какой-нибудь.

Расставшись с Иваном, Сергей Петух возвратился в свой блиндаж, нашел удобное местечко, прилег, накрылся шинелью, сомкнул веки. Но спать не хотелось… Утром его вызвали в штаб и вместе с отобранными подполковником Забелиным накануне солдатами повезли в неизвестном направлении. Выгрузили из автомашин около аэродрома Хороль, где их встретил тот же подполковник и другие незнакомые офицеры… Прибывших построили.

— На первый-второй рассчитайсь! — скомандовал молодцеватый майор с целым рядом орденов и медалей на груди, что свидетельствовало о его активном участии в войне с гитлеровской Германией.

В строю оказалось сто двадцать человек. Начались ежедневные тренировки, во время которых солдаты приобретали навык загружаться в салон самолета и, главное, быстро выскакивать из него и захватывать аэродром условного противника. Готовился десант.

6 и 8 августа 1945 года стало известно об атомной бомбардировке Хиросимы и Нагасаки, о тысячах убитых и заживо сгоревших в адовом огне. Многие из солдат подумали, что на этом, может быть, война и закончится. Однако 9 августа две армии — Советская и Квантунская, словно две огромных волны цунами, вызванных мощным тектоническим разломом, столкнулись на просторах Северного Китая. Та нетерпимость, та ярость, которая накапливалась годами, выплеснулась наружу, сокрушая все на своем пути. Земля и небо содрогались от орудийных залпов, от ноющих бомб, низвергавшихся с высоты, от гула моторов. И уже в тот же день, 9 августа, премьер-министр Японии Судзуки горестно произнес: «Вступление сегодня утром в войну Советского Союза ставит нас окончательно в безвыходное положение и делает невозможным дальнейшее продолжение войны».

15-я армия 2-го Дальневосточного фронта, форсировав в час ночи Амур, сломила сопротивление японцев и стремительно двинулась на юго-восток, смывая боями следы поражения русской армии в 1905 году.

Тайга, болотистые места, горный хребет Большого Хингана не стали препятствием для наступающих частей Забайкальского фронта. По словам командующего 5-й армией генерала Сигимидзу, японское военное командование не ожидало такого молниеносного наступления русских и что вообще русская армия пройдет через девственную тайгу.

Колонны автомашин со снарядами, горючим, продовольствием не успевали за передовыми частями. Трудно было продвигаться по узким, извилистым над пропастью дорогам в горах Хингана. Не давала покоя и японская авиация. Во время одного из таких налетов бомба взорвалась рядом с автомашиной, в которой ехал капитан Перетятько. Машина покачнулась, вильнула и рухнула с высокого каменистого обрыва, упав на дно тесного ущелья, где и взорвалась.

Не знали ни Иван, ни Сергей Петух о гибели своего бывшего директора леспромхоза. Сергей вместе с товарищами продолжал тренироваться, метко стрелять на бегу, быстро залезать на второй, третий и более этажи зданий, спускаться вниз на веревке. Предстоящий первый полет на самолете, которого он очень боялся, но стеснялся сказать об этом друзьям-десантникам, оказался не таким уж страшным. Сверху он увидел бескрайнее зеленое море дальневосточной тайги, широкие и узкие извилины рек, по которым текла и питала все вокруг голубая кровь — чистая, незамутненная вода. «Совсем, как у нас в Беларуси», — думал и сравнивал Сергей, хотя дома выше крыши своей хаты он не поднимался и откровенно завидовал плавно парящему над лугом аисту. И ему очень хотелось тогда увидеть родные места с птичьего полета. Прыжок с парашютом вообще был для него страхом запредельным. Но привык, освоился.

— Парашюты мы с собой возьмем, — сказал десантникам подполковник Забелин, — но использовать их не планируем… Лишь в непредвиденной ситуации, возможно, они нам понадобятся…

Война шла девятый день. Советские солдаты уже чуяли запах победы. Да, десантники волновались.

— А мы что ж — будем подписывать акт о капитуляции Японии?

— Наши самолеты только зря горючее жрут…

— Когда же? Когда?

И это «когда» наступило неожиданно. Группу подняли по тревоге, ночью посадили в самолеты. Поднялись в воздух.

— А какое сегодня число? — стараясь перекричать гул мотора, спросил у Петуха рядовой Кошеваров.

— Кажется, 18 августа, — нетвердо ответил Петух, а потом вспомнил и подтвердил: — Точно, восемнадцатое…

— Будем прыгать или так… приземлимся?

— Спроси у подполковника Забелина…

Командир десантной группы находился в этом же самолете, который летел первым навстречу быстро занимавшейся зари.

— Видишь, — локтем толкнул Сергей Кошеваров, — да ты в окно посмотри… Японцы нам солнышко решили подарить… Слыхал, Япония — страна восходящего солнца! У них даже на флаге красное пятно, вроде солнца, которое они задумали присвоить!.. Но даже солнца им показалось мало: подай им Дальний Восток на блюдце с голубой каемочкой, подай Сибирь с зеленой бахромой, давай всю Россию в придачу! Но вот им! — ткнул Сергей дулю в окно салона самолета.

Забелин подходил к подчиненным, наклонялся, всматривался в лица, что-то говорил, ему отвечали, но никто ничего не слышал — заглушали грозно ревущие моторы. Временами самолет болтало, и тогда Кошеваров отчаянно говорил:

— Сейчас рвать начну, мутит!..

— И сам уберешь за собой, причем в полете, в момент самой, самой болтанки! — грозил ему Сергей. — Терпи, что ты за десантник!

— Привыкнуть не могу…

— А ты волю, волю в кулаке держи?

Поднявшееся над горизонтом солнце играло. В его лучах буквально купались летящие советские самолеты. А внизу было еще сумрачно, призрачный свет на землю падал только от сияющего восточного небосклона, но лучи еще скользили намного выше сопок, тайги, рек, озер, деревень и небольших городов. Но вот самолеты как-то встряхнулись, будто споткнулись, и все почувствовали, что началось снижение.

— Садиться самое неприятное, — обернулся Петух к Кошеварову, который, казалось, полностью вдавился в сидение, было видно лишь его бледное лицо.

— Это плохо? — тревожно спросил он. — Плохо?

— Ага, для трусливых; штаны обмывать придется, слыхал про медвежью болезнь?

Самолет коснулся колесами посадочно-взлетной полосы, затрясся, как в лихорадке, двигатели еще сильнее заревели, а потом вдруг заглохли.

— На выход! Быстро! — прозвучала команда.

Дверь салона открылась, и первым в нее прыгнул подполковник. Сергей не запомнил, какой он по счету вывалился из самолета, но не последним, последним, кажется, был Кошеваров. Десантники, как их учили в Хороле, быстро заняли все узловые точки аэродрома. К их удивлению, японские солдаты, охранявшие аэродром, лишь изредка стреляли, да и то не знали куда и в кого, деморализация солдат Квантунской армии была полная.

— Мы в Харбине! — объявил десантникам Забелин.

Китайцы радушно встречали советских десантников, улыбки не сходили с их лиц.

— На Востоке рождаются с улыбкой, а у нас, наоборот, с криком, шутил Сергей.

Харбин — город большой и местами похож на европейский. Десантники приятно удивились, увидев там православные храмы, магазинчики с русскими названиями, женщин в платках на головах, повязанных по-русски, молоденьких красавиц с русскими лицами. Потом Петух узнал, что Харбин после гражданской войны являлся центром русской эмиграции на Дальнем Востоке.

— Что же с ними теперь будет, товарищ подполковник? — с сожалением спросил Петух Забелина.

— С эмигрантами? — переспросил подполковник. — Главари арестованы, например, бывший атаман Семенов, а это же простые люди… Захотят поехать на родину — поедут, не захотят — дело их… Насколько я знаю, многие уже подались в другие страны, даже в Австралию…

— Так далеко! — удивился Петух.

— Но это их выбор…

На следующий день стало известно, что подобный десант был высажен в Чанчуне, где был захвачен штаб Квантунской армии во главе с начальником штаба генералом Хата. Другой крупный китайский город Мукден захватил десант 6-й танковой армии. В Мукдене и был пленен император марионеточного государства Маньчжоу-Го Пу-и.

— Не везет мне, честное слово, — сокрушался Сергей, — я так мечтал схватить за шиворот этого Пу-и — не посчастливилось!..

— Ничего, будет еще интересное дело и для нас, — улыбался Забелин.

— Куда дальше прыгнем, товарищ подполковник?

— Есть для нас поважнее места, чем Мукден, — загадкой отделался тот.

— В Токио!

— В самое логово милитаризма…

— Через море — и мы там! — гадали десантники.

В это время десант моряков Тихоокеанского флота быстро и почти бескровно овладел самым конечным островом Курильской гряды — Кунаширом. Отсюда в солнечную погоду хорошо был виден берег острова Хоккайдо, собственно, Японии. На самой южной скалистой конечности Кунашира мичман Званцов укрепил древко советского флага. Чин мичмана он получил перед самым наступлением.

— Отныне и навсегда! — укрепляя серпастый-молоткастый, с гордостью и важностью, как клятву, произнес Иван эти слова.

— Навсегда! — дружно ответили моряки, выстроившиеся шеренгой перед красным полотнищем, победно плескавшемся на ветру, которым, тяжело и безгранично вздымаясь, мощно и прохладно дышал необъятный Тихий океан. Ивану казалось, что этот флаг и есть точка в конце Второй мировой войне. Он смотрел в бинокль на черную неровную полоску беpeгa Хоккайдо и с ужасом думал о мирных жителях Хиросимы и Нагасаки, которым пришлось расплачиваться мученической смертью в кошмаре атомных взрывов за безрассудную политику руководителей своей страны и за безнравственный акт далекой отсюда Америки.

Теплым августовским вечером Кунашир омывал легкий бриз. Иван устало сидел на огромном камне, к ногам его катились волны океана. Сегодня он вполне оправдывал свое название — был спокойным и тихим. Волны памяти, бесшумные в отличие от океанских, накатывались и заполняли душу Званцова. Он задумывался над своим будущим. То, что он решил навсегда связать свою жизнь со службой на флоте, было решено им окончательно и бесповоротно. Но перед принятием этого решения он все чаще и чаще вспоминал о Евдокии. Только ее недоставало рядом с ним. Он давно все ей простил и собирался уже написать примирительное письмо, но не ей прямо, а родителям: сообщить им номер своей части, пару слов черкнуть о себе, жив, мол, и здоров, как там с братьями — Александром и Виктором, а потом как бы мимоходом спросить о Евдокии, в Нагорном ли она, как живет, не вышла ли замуж… за того тракториста, если не вышла замуж, намекнуть ей о нем, как она, мол, смотрит, если поехать к нему на Дальний Восток. Война на исходе, надо прибиваться к какому-то берегу, обустраиваться, продолжать жить. Поодаль, у небольшой гавани темнели военные корабли, в том числе и «Сторожевой», на котором служил Иван. Рядом с гаванью был расчищен аэродром, японцы готовили его для своих камикадзе. С него можно было только подниматься. Отсюда камикадзе, выпив чашку священного напитка, улетали в небытие, ни сюда, ни на землю вообще они больше не возвращались. «Все это теперь надо приводить в порядок, — глядя на разрушенные постройки, темневшие угли от недавнего пожара, по-хозяйски размышлял Званцов, — и, как зеницу ока, охранять теперь уже полностью наши Курильские острова».

Он встал с камня, прошелся по берегу, белогривые волны продолжали из далекого далека свой суетливый бег, достигали острова и, с плеском отступая от каменистого берега назад, гасли.

— Товарищ мичман, — вдруг прервал мысли Званцова голос матроса. — Тревога!..

Морскому десанту предстояло идти к Порт-Артуру.

Берег и прилегающая к нему часть залива буквально кипели от взрывов бомб. Пылали строения, большие и малые суда. Японцы с отчаянием дрались за каждый метр суши и воды. Отступать им было некуда, между Порт-Артуром и Японией простиралось море. До прихода наземных частей Красной армии противника «обрабатывала» авиация. Снизу были зенитки разных калибров. Голубые полыньи неба между редкими и безразличными ко всему, что делали люди, кучевыми облаками заполняли многочисленные клочки белого дыма, оставшиеся от разрывов снарядов, Эскадрилья тяжелых бомбардировщиков подполковника Орехова заходила на второй круг. Под крыльями самолетов, раскачивая на своих волнах солнечные блики, плескалось Японское море.

— Сбросим последний груз, и они там внизу замолкнут, только прицелься точнее, — по внутренней связи говорил Степан штурману Яворскому.

— Есть, командир, целиться точнее! — ответил штурман и продолжат: Это же надо, Степан, по существу, мы этим грузом можем закончить войну… Наши десантники подлетели к Порт-Артуру, я хорошо вижу транспортные самолеты над аэродромом… Все, Порт-Артур снова наш, русский!..

— Побывать бы там сейчас, — громко прокричал Степан, — увидеть историю не на странице книги или учебника, а вживую!..

— Придется сверху смотреть, — заметил штурман.

— Внимание, внимание! — услышал Степан голос командира эскадрильи. — Нас атакуют истребители, — а через несколько секунд снова его голос: — Это камикадзе, сбивайте их на подлете, сбивайте!..

Степан увидел, как справа вспыхнул бомбардировщик, камикадзе подкараулил его.

— Азизов, Назар, смотри в оба — камикадзе! — предупредил командир стрелка-радиста. — Ордынцев, не подпускай сзади, — передал он воздушному стрелку…

— Да их много, товарищ лейтенант! — крикнул Назар. — Один прямо на нас летит… Но я его сейчас, — Назар прицелился спаренным пулеметом на быстро увеличивающуюся точку японского истребителя и нажал на гашетку. Истребитель задымился, клюнул вниз и клубком огня и дыма устремился к морю.

— Есть! — крикнул Назар. — Я его здорово поцеловал-миловал!.. О! Их словно пчелиный рой, — снова крикнул он. Один из облака вынырнул прямо на нас… Сейчас, я его сейчас… ухохочу…

Степан понимал, что в эти мгновения Назар поворачивает на турели пулемет навстречу смерти. Но он, видимо, не успел. Черной молнией метнулся камикадзе, ударился в хвостовое оперение бомбардировщика, раздался взрыв и Ил-4 загорелся.

— Харыбин!.. Лейтенант Харыбин, вы живы? — услышал Степан голос командира эскадрильи.

— Я жив, товарищ подполковник, а все остальные молчат…

— Прыгайте, — приказал командир, — наши уже вышли на берег, подберут…

— Назар!.. Назар! Ты слышишь? Яворский? Слава?… Ордынцев, ответь? — обратился к экипажу Степан, но не получил ответа. — Неужели все погибли, — сам себе сказал лейтенант.

— Харыбин, прыгайте! — тревожно взывал командир эскадрильи. — Пока не поздно, прыгайте!..

Пылали моторы, обламывалось левое крыло. Бомбардировщик накренился на бок, уронил нос книзу. Степан, что было силы, инстинктивно тянул на себя штурвал, пытаясь выровнять полет машины, хотя сознание подсказывало, что все это напрасно.

— Яворский!.. Назар! — одновременно звал Степан. — Отзовитесь!..

— Харыбин! Степан? Степа? — в свою очередь уже не приказывал командир, а просил. — Прыгай, да прыгай же?…

— Поздно, товарищ подполковник, — не выпуская из рук штурвала уже безжизненного самолета, ответил Степан. — Кругом пламя… Да и ребят я не брошу, товарищ подполковник, — и вдруг со смертельным отчаянием, с надрывом, как-то по-мальчишески, с невероятным фальцетом не запел свою любимую песню, ставшую для него поистине пророческой, а громко, громко закричал Степан:

Дальше петь у него не хватило времени. Морская пучина уже раскрыла свои холодные, смертельные объятия. И в этот миг Степан на мгновение, показавшееся ему вечностью, увидел всю свою недолгую жизнь: мать, отца, друзей, Нагорное, кишлак под Карши, Зухру и все, что сопровождало его с того дня, когда он встал на свои короткие кривые ножки, свои первые, как вспоминала мать, семнадцать самостоятельных шажков и стал учиться понимать такой светлый, такой бесконечный окружавший его мир.

Самолет ударился об воду, взорвался и спустя несколько минут на поверхности воды раскачивались еще не успевшие утонуть дымящиеся останки машины.

Завершив бомбежку и заметив на берегу советские танки, эскадрилья без всякой команды со стороны командира, опустившись совсем низко, пролетала над местом гибели своих боевых товарищей, как бы салютуя им и высматривая — нет ли на волнах раскрывшегося парашюта.

Но внизу были только волны и рассыпанные по ним яркие осколки солнца.

В освобожденном Порт-Артуре было суетливо. Кое-где еще дымились места пожарищ, на улицах валялись камни и кирпичи от разрушенных бомбами и снарядами зданий. Но местные жители, преимущественно китайцы, весело улыбались, дружески кивали проходящим мимо солдатам и матросам головами: китайцы были откровенно рады изгнанию японцев которые десятки лет силой заставляли их жить по принципу «кодо» — имперского пути, то есть во всем следовать указаниям японских военных властей, жить в условиях, по существу, восточного деспотизма.

Авиационные и морские десантники группами ходили по городу, осматривая известные места, особенно связанные с русско-японской войной 1905 года. Каждый чувствовал себя тем человеком, который ратным трудом своим исправил исторические ошибки и неудачи прошлого.

— О, смотрите, и матросы тут как тут! — острил какой-то сухопутный десантник, увидев группу матросов.

— Ну, как же — и мы пахали! — громче всех смеялся Сергей Петух. — Они только из воды вылезли, штаны еще мокрые…

— Где это браславский петух кукарекает, а? — вдруг услышал Сергей знакомый голос. — Что-то у него хвост такой общипанный, уж не японцы ли из него перья повыдирали?

Голос шел из середины группы моряков. Сергей смотрел на них, одинаково одетых, в бескозырках с золотыми буквами на лентах «Тихоокеанский флот» и никак не мог разобраться, кто же это такой смелый, кто так дерзит настоящим десантникам, и в то же время такой до боли знакомый?

— Он меня не узнает, зазнался! — шагнул из группы Иван.

— Ваня, Званцов! — закричал и затопал от радости Сергей. — Адкуда ты, лихоманка тебя возьми?… Мой лучший друг, — обернулся он к настороженно настроенным друзьям, у которых уже чесались кулаки, чтобы поцапаться с моряками, доказывая, кто больше поколотил японцев. — Ваня! — побежал Сергей к мичману.

— Сережка, что б тебя! — раскрыл объятия Званцов. — Все-таки мы встретились, как условились! Ах, ты ж, — буквально душил он друга.

Они долго и крепко жали друг друга. Их окружили, смеялись, поздравляли и морские, и сухопутные десантники. Все перемешались, тоже трясли друг друга за плечи. Кто-то нашел насмерть перепуганного, но все время улыбавшегося китайца с фотоаппаратом с треногой-подставкой, появился обычный красный флаг на древке, таких флагов немало имелось в каждой автомашине. Выбрали возвышенное место, откуда хорошо были видны часть Порт-Артура и море и на этом фоне предложили Ивану и Сергею устанавливать и укреплять флаг, а китайца заставили их фотографировать. Китаец успокоился, наконец, понял, зачем его почти за шиворот тащили сюда, установил фотоаппарат и сделал свое дело.

— А что ж мы! — сказал один из моряков. — Давайте все вместе делать историю!..

Обе группы шумно окружили флаг и китайцу вновь пришлось несколько раз щелкать своим фотоаппаратом.

— Проявляй пленку и немедленно делай фотокарточки, — сказал по-русски китайцу Сергей, тот понял не слова, а требование, согласно закивал головой и, подхватив треногу и фотоаппарат, побежал в фотографию.

Десантники остались ждать, когда он напечатает снимки, рассказывали, кто, где и как воевал.

— Наверно, скоро будет демобилизация, — взглянул на Ивана Сергей. — Как думаешь?

— Да, конечно, — живо ответил Званцов, — Но война официально не окончена… Главнокомандующий Квантунской армией генерал Ямада еще 17 августа отдал приказ о прекращении боевых действий, а японцы все еще сопротивляются…

— Если отпустят, куда поедешь — домой или опять в леспромхоз?

— Нет, Сережа, ни в Нагорное, ни в Кедровое не поеду, остаюсь на флоте… Подам рапорт. Решено!

— А я домой! — воскликнул Сергей. — На Белую Русь!.. Соскучился я по ней, сил нет!.. Когда будешь в отпуске, обязательно приезжай, я тебе такие озера покажу, а уху такую сварю — пальчики оближешь… А тут с меня хватит! Я побывал на краю земли, увидел, какой он, этот край, — посмотрел он в сторону моря. — Ты только представь, Ваня, я, белорусский хлопец, откуда-то с Браславских озер, помог великой России вернуть Порт-Артур! А?

— Здорово, Сережа! Такое нельзя выдумать, а только сделать.

— И теперь я имею полное право порыбачить на Браславщине.

— Я тебе немножко завидую, — улыбнулся Иван.

Они еще не знали, что 19 августа Япония официально капитулировала, Вторая мировая война закончилась.

Расставаясь в Порт-Артуре, Сергей обещал сразу же по приезде домой написать Ивану письмо. Однако весточки от друга Иван Званцов так и не дождался. И вообще он так ничего и не узнал о дальнейшей судьбе Сергея Петуха. Демобилизовавшись, Сергей вернулся в Белоруссию. На небольшой железнодорожной станции он долго ходил по перрону в ожидании хоть какого-то транспорта, пешком идти домой было далековато. Нежаркое осеннее солнце медленно соскальзывало с небосвода к лесистому горизонту, когда Сергей услышал лепетанье мотоцикла. К станции подъехал на мотоцикле человек в милицейской форме. Он вошел в здание станции и вскоре вернулся назад.

— Добрый день или, скорее, вечер, — кивнул ему Сергей.

— Был бы он добрый, — невесело улыбнулся милиционер. — Ни телефона, ни почты рядом, за каждым пустяком надо ехать черт знает куда!.. А дорога теперь… — и он резко махнул рукой.

Разговорились: милиционер работал недалеко от родной деревни Сергея.

— Это моя парафия, я там бываю очень часто.

— А мне надо туда, да не знаю, как добраться.

— Сядешь позади меня, мотоцикл хотя и старый, но выносливый — довезет!

— Вот спасибо! Дзякуй!

— Роман Толочко, — подал руку милиционер.

— Сергей Петух.

— Вот и познакомились… Петухов в наших деревнях — хоть птицеферму разводи!.. По демобилизации?

— Да.

— Откуда?

— Из Порт-Артура!..

— Что?! — не понял милиционер.

— Ну, с Дальнего Востока, с японцами воевал…

— А! Значит, Порт-Артур снова наш?

— Теперь уж навсегда!

— Вот же вы молодцы, с какой махиной справились, а мы тут до сих пор порядка не можем навести…

— Что так?

— Бандюги жить не дают, замучили… Слыхал про формирования Армии Крайовой? Так вот это не армия, а организованные банды… Прикрываются политикой, а убивают и грабят ни в чем не повинных местных жителей… Но ничего, будет и у нас свой Порт-Артур, выкорчуем всю эту шваль…

По проселку, заросшему короткой, уже начавшей буреть травкой, мотоцикл ехал быстро. Поля чередовались с лесом, пахло жнивьем, по которому важно бродили на тонких красных ногах аисты.

— Уже гуртуются, скоро — на юг! — пытаясь перекричать стрекотание мотоцикла, сказал Толочко.

— Полетят! — дыхнул ему под ухо Сергей.

— Скоро и твоя деревня! — опять крикнул милиционер.

У Сергея защемило сердце: скоро увидит родных. Мотоцикл поров-нялся с опушкой леса. Дальше проселок ведет прямо в деревню. И в этот момент из-за деревьев прогремели выстрелы. Первым взмахнул руками Толочко, выронив руль, вторым изрешеченный автоматной очередью бандита с мотоцикла упал Сергей. Пробитый бензобак вспыхнул, как свеча.

К погибшим подбежал бандит.

— Он!.. Пан плютоновый, мы его все-таки подкараулили, — крикнул он, обернувшись к опушке леса. — Милициант Толочко?

— Пся крев! — выругался плютоновый. — А второй кто? — спросил он, не показываясь из леса.

— Неизвестный… военный… Наверно, кто-то из ОББ…

— Его тоже надо было уложить! Добже, Франек, возвращайся, уходим!.. Быстро, быстро!..

VI

За тяжелым столом, вкопанным в землю, мужики забивали козла. Высоко взмахивая руками, они старались как можно сильнее ударить костяшкой по доске стола. Игра в домино во дворе небольшого уральского городка была постоянной, сопровождаемая крепкими словечками, водкой, а чаще всего вином местного розлива и философскими рассуждениями о внутренней и внешней политике страны. Чего здесь только не услышишь! Нередко к столу присаживался и Чугунков, но играл он плохо, поэтому с трудом находил себе партнера. Была возможность — играл, а нет — толкался у пивного ларька, опираясь на костыли, находил таких же, как сам любителей «на троих», скидывались скудными сбережениями в карманах и прямо тут же через горлышко из бутылок пили. «Горнисты!» — с усмешкой называли таких те, кто придерживался более-менее трезвого образа жизни.

Забивавшие козла в домино в азарте не заметили незнакомого мужчину, который тихо подошел к ним в разгар баталии и некоторое время с интересом наблюдал за игрой. Одет он был в штатское, однако на рабочего не был похож, кстати, как и на военного, ибо ничего из солдатского или офицерского на нем не было: вместо керзовых или хромовых сапог на ногах у него были старые, слегка стоптанные в разные стороны коричневые ботинки. Вместе с тем, и по лицу его дня два небритому нельзя было с уверенностью сказать, что это интеллигентный, умственного труда человек. Такой, как сотни и тысячи вокруг.

Когда партия закончилась «рыбой», незнакомец спросил:

— Как мне Чугункова найти?

— Власа?

— Да, Власа Игнатьевича…

Игравшие и окружавшие игроков, которые стояли в очереди, чтобы сесть за стол вместо выбывших и взять в руки костяшки, разом и с удивлением посмотрели на незнакомца. Обычно Чугункова спрашивали по одной и той же причине: не составит ли он компанию для похода к пивному ларьку? А тут совершенно иное, непонятное.

— Чугун, эй, это к тебе! — крикнул один из ожидавших очереди и махнул рукой в сторону.

И незнакомец увидел, как из другой кучки мужчин, толпившихся недалеко от игравших, буквально выпрыгнул одноногий на костылях человек в сильно поношенном военном обмундировании. Он сразу поспешил, но, увидев незнакомца, недовольный остановился: ничто не предвещало выпивку, а голова со вчерашнего так трещала, что, казалось, в ней разваливаются какие-то по меньшей мере железные конструкции.

— Кто тут меня звал? — для пущей важности, подойдя к доминошникам, спросил Чугунков охрипшим пропитым голосом.

Он был давно не брит, из-под засаленной пилотки в разные стороны торчали всколоченные, давно забывшие, что есть на свете гребешок, волосы, а на груди поблескивала медаль «За победу над Германией». Другие медали и ордена он пропил, а эту пожалел: иначе, кто поверит, что ногу он потерял на войне? По пьянке и в мирное время можно потерять не только ногу!..

— Вы Чугунков Влас Игнатьевич?

— Ну, я, а что?… Опять благоверная накапала? Так врет! Я ее уже… пусть вот мужики подтвердят… неделю пальцем не трогаю… Тот раз в милиции пообещал — и все, слово держу!..

— Нет, нет, — покрутил головой незнакомец, — о вашей жене я ничего не знаю…

— Так вы не из милиции? — даже как-то разочарованно поглядел на пришедшего Чугунков, для него было уже непривычно, что им интересуется не милиционер.

— Конечно, нет!..

— Так что?

— Поговорить с вами хочу… Здесь шумно, пройдемте…

Толпившиеся у стола, увлеченные игрой, сразу забыли о них, а незнакомец и Чугунков прошли мимо ларька, от которого не мог оторвать глаз инвалид, вышли на неширокую улицу, заасфальтированную где-нибудь в году тридцатом и теперь представлявшую больную оспой — выбоина на выбоине.

— Нам бы где-то посидеть, — оглянулся вокруг незнакомец.

— Так вы, наверно, газетчик? — опираясь на костыли, остановился Чугунков. — Однажды я рассказал что-то про войну одному шустрому писаке, он про это даже в газету тиснул, так мне и на стопку не прислал. Разве это порядок?

— Да не газетчик я! — незнакомец вынул из бокового кармана серого пиджака удостоверение, развернул и поднес его к глазам Чугункова. — Читать умеешь?

— Умею… О! Майор НКГБ! Здорово! — несколько удивленно произнес Чугунков и ехидно усмехнулся. — Тогда простите, товарищ майор…

— За что? — теперь удивился незнакомец.

— Что не сохранил на войне ногу, виноват! — Чугунков пытался сделать реверанс, отставив в сторону костыли, но ничего у него не получилось, чуть было не упал. — Трижды резали, все укорачивали, а когда до задницы дошли, остановились. Без задницы инвалиду Великой Отечественной было бы как-то неприлично… Вот и гремлю костылями, едри их в корень!..

— Напрасно вы так, Влас Игнатьевич, — несколько обиженно сказал майор. — Кто вас и за что может обвинять!.. Я о другом хотел бы с вами поговорить…

— Не могу, товарищ майор, — стукнул костылем о землю Чугунков. — Мозги без смазки у меня совершенно не работают… Вон столовка, пойду поклянчу, соберу хотя бы на стакан чернил, тогда уж и… — он хотел уже было идти, но майор остановил его.

— Зачем просить! Я угощаю…

— Ну, это другой коленкор!.. Это по-нашему…

В столовой было не совсем чисто, не совсем уютно, пахло борщом и еще чем-то перегоревшим, на столах местами залитые скатерти, но на окнах занавески. Чугунков, задрав голову, озирался вокруг: он или давно здесь был, или никогда не заглядывал сюда, больше околачивался у пивного ларька с такой же, как он сам, братией: складывание выпрошенных рубликов на бутылку яблочного вина местного производства, летом черные жужжащие, а зимой белые бесшумные мухи, а в столовой при всем при том лишь позвякивание посуды, да миловидная официантка, которой еще не надоело улыбаться, не то, что сварливая жена, которая гонит из квартиры на улицу, а с улицы в квартиру.

— По сто граммов и что-нибудь закусить, — попросил майор официантку.

— Сто фронтовых!? — с огорчением в голосе произнес Чугунков. — Я же не в бой иду, а посижу здесь, в этом раю… Сто граммов — лишь затравка!..

Майор рассмеялся.

— Ладно, — кивнул он официантке, — бутылку!

— И кильки! — поспешил заказать Чугунков.

— Ну, если человек хочет, — опять обратился майор к терпеливо ожидавшей у стола официантке. — А вообще-то для закуски что-нибудь посолиднее…

Первых сто граммов выпили молча. Майор хотел было по обычаю произнести какой-нибудь дежурный тост, например, за победу над фашизмом или за возвращение живыми с войны, но Чугунков схватил дрожащей рукой стакан и, мелко звеня им о свои зубы, опрокинул содержимое в рот. Крякнул, ткнул вилкой в салат из овощей, искренне сожалея, что на блюдечке нарезанная капуста со свеклой, а не любимая им килька.

— Расскажите, как воевали, — начал майор, глядя на грудь Чугункова. — У вас одна только медаль…

— Почему одна? — погладил ладонью медаль инвалид. — Наград у меня много, но они теперь дома, — соврал он, не моргнув глазом. — Воевал я, как все, не раз в штыковую даже ходил, вспарывал фрицам брюхо… А как же!

— Так вы, насколько мне известно, артиллерист, — заметил майор.

— Артиллерист! — округлил глаза Чугунков. — На сорокопятке был… А вы знаете, что такое сорокопятка?… То-то!.. Не раз наш орудийный расчет окружали немцы… И тогда — в штыковую!.. Да я их, — махнул он рукой, чуть не зацепив и не опрокинув бутылку. — Прошу прощенья, — его уже начинал разбирать хмель, пьяницы обычно начинают «косеть» с первой рюмки. — Командир наш… сержант Осташенков Александр Павлович… Нет, Павел Алексеевич… Нет, Александрович! Павел Александрович! Во — настоящий богатырь!.. Он фашистов прикладом, а те врассыпную… Если бы видели, товарищ майор, какой он, Осташенков!.. Ни один немецкий танк мимо нашей сорокопятки не проходил… Мы их всех чирк — и гори, гори, моя звезда, как в песне, что по радио поют… Раз — и в дамки! А что на Курской дуге было!

— Что было? Мне это особенно интересно…

— Там наш Осташенков погиб — вот что, — вздохнул Чугунков, вытер кулаком набежавшую на щеке слезу и сам, взяв бутылку, прикинул на глазок, сколько в ней водки, налил в оба граненых стакана, ибо других в столовой не было. — Помянем… Алексеевича… То есть Александровича Павла…

— Мне хватит, спасибо, — отставил свой стакан майор.

— Серьезно? — обрадовался Чугунков и выпил свою долю спиртного. — Вот это был командир орудия! — На его дрожащей щеке сверкнула слеза. — Убили, сволочи…

— А кто заменил Осташенкова? — как бы между прочем спросил майор.

— Павла Александровича?… Тот другой, молодой… Совсем молодой!

— Виктор Званцов?

— А вы откуда его знаете? — оживился весьма удивленный Чугунков. — Постойте, постойте, то-то мне ваше лицо… Вы в нашей батарее были, да?

— Нет, нет!.. Я был на другом фронте…

— A-а, ну, ладно… Званцов! Тоже хороший командир, — он налил в стакан еще водки и снова залпом выпил, не притрагиваясь к закуске, отчего еще быстрее стал пьянеть. — Я с ним до конца войны… Виктор! Витька… Пацан, хоть и лейтенант!..

— Как он попал на батарею, откуда пришел?

— На войне все оттуда — призвали… Нет! — вдруг погрозил Чугунков кому-то пальцем. — Вру!.. Осташенков его подобрал… И я его тоже подобрал… в бес… бес… бессознательном сос… сос… состоянии… Мы Витьку знали еще когда окопы… глубокие, противотанковые… рыли… А немцы их раз — обошли… Просчет был у наших… этих… стратегических…. Ну, этих… офицеров… Большой просчет! Не там окопы рыли! Потому и… А Витька хорошим стал командиром, но… — опять погрозил пальцем Чугунков.

— Что — но?

— Вот то-то же!.. — икнул инвалид. — Молодой, а себе на уме!.. Если бы вы только знали, товарищ подполковник, — захныкал Чугунков.

— Майор, — поправил кагебист.

— Да?! — удивился Чугунков. — А я не знал, товарищ полковник, что вы… что вы… майор… А Витька, пацан… а как он меня обидел! За немцев стал заступаться! Да!.. Она была такая… немочка, — Чугунков повертел головой, ища глазами официантку, — вот как она… Нет, немочка был красивше… Так этот Званцов… Он уже лейтенантом стал… Мы все это знали! Ему можно с немкой, а нам нельзя? Это почему? Я тоже… победитель… Но, — Чугунков покосился на стакан и доверительно полушепотом сказал: — Но и мы втихаря тоже… Не лыком, знай, шиты!.. Оставили немкам память о себе… А ту девочку, — с досады покрутил он головой, — лейтенант отнял у меня… Обидел!.. До сих пор обида вот тут, — ударил он кулаком в свою грудь.

— А еще у Званцова были ли с кем-нибудь связи? — майор внимательно смотрел на инвалида, вслушиваясь в его пьяный бред.

— А как же, много связей было, — поднял голову Чугунков, осоловелыми глазами разглядывая майора, словно он его только что увидел. — Война!..

— С кем-либо из знакомых? Бывают же такие встречи…

— Бывают, — согласился Чугунков, но тут же отрицательно покрутил головой, помолчал минуту, шумно шмыгая носом и морща лоб. — Знакомых?… Знакомых не было… Нет, вру! Был знакомый… Я в окопе спал, но… не спал… Открыл глаза, рядом с Витькой стоял младший лейтенант… О каком-то летчике спорили… Постойте, постойте, — потер ладонью свой вспотевший лоб Чугунков. Будто бы из-за своего родственничка… наш Званцов летчика убил… Из-за… убил и все! Но я не знаю, как он его убил, наверно, стрелял в упор… Да, стрелял, я это помню: взял на мушку и… все!..

— А вы говорили Званцов хороший командир! — покачал головой майор. — Не совсем, видимо, хороший, не совсем…

— Не совсем! — инвалид вдруг выпрямился, дотронулся до костылей. прислоненных рядом к столу, и будто протрезвел. — Сколько у меня ног? — спросил он.

— Что за вопрос! — воскликнул майор, собираясь вставать и уходить.

— Одна… На одной ноге прыгаю… Но все равно я живу… Прошу на вино, но живу, с женой ругаюсь и дерусь, но живу… А мог бы и не жить, если бы остался лежать раненым у ящика со снарядами… Взорвался ящик тот и меня бы — в клочья! А кто меня оттащил от ящика? Вот… Званцов! А сам он… не знаю… жив ли… На груди его — во какое пятно крови… Больше я ничего не помню, товарищ… забыл я, какой у вас чин… Спрашивал я потом в госпитале, говорили, что Витька был еще живой, а после, — уронил голову Чугунков, — не знаю… Вот какой Званцов! Таких человеков поискать… А вы — Званцов не хороший!

— Да нет, я ничего, — пожал плечами майор. — Просто, когда услышал про летчика… А больше Званцов с тем младшим лейтенантом не встречался? Может, вспомните, Влас Игнатьевич?

— Там столько было народу, товарищ… во, вспомнил, товарищ майор! Разве за всеми уследишь… Но того младшего, я не видел больше… Были и младшие, и старшие, но того… не помню… Я самого генерала Батова Павла Ивановича видел вот как вас. А того младшего, врать не буду, не встречал больше… Я запомнил бы! А он — что?

— Да ничего, я просто, — уклонился от ответа майор.

— У вас просто не бывает, — Чугунков взял бутылку в руку, потряс ее, довольный тем, что в ней еще осталось немного водки. — Да, — вдруг спохватился он. — Лейтенант Званцов жив? Где он теперь? Я к нему на одной ноге за тысячу верст… Прыгать буду, ползти, но дойду…

Майор хотел было сказать правду, но решил повременить, а то Чугунков спьяну действительно пойдет или поедет куда угодно: сколько таких искалеченных войной бродят по дорогам России! «Скажу потом», — подумал он и встал.

— Мне пора, Влас Игнатьевич, бутылку можете взять с собой, я за все расплатился…

— Вот спасибочки, товарищ майор, — нежно гладил бутылку Чугунков, и лицо его озарила искренняя радость.

— О Званцове я пока мало знаю, а когда узнаю больше, приду и расскажу, и сообщу, где живет…

— Мне бы только его адресок! — Чугунков сунул бутылку в карман брюк и, опираясь на костыли, встал, пошатываясь. — Мне бы адресок только, — повторял он.

В тот же день майор составил нужное донесение на основании беседы с инвалидом Чугунковым и отослал по назначению.

VII

С тех пор, как Свирид Кузьмич, потеряв с отступлением немцев зимой 1943 года надежду на будущее, кроме расплаты за предательство, повесился на крыле ветряка, жена его Авдоться Саввишна жила затворницей: ни к кому из соседей не ходила, да и к ней никто не заглядывал. Все с облегчением вздыхали, что не пришлось самим устраивать суд над старостой, фашистским ублюдком, как о таких в те дни говорили. Немало было случаев, когда после изгнания гитлеровцев из той или иной деревни, жители сами вешали полицаев, других лиц, сотрудничавших с оккупантами, настолько у людей проявлялась ненависть к изменникам Родины.

Помолившись поздно вечером на образа, Авдотья Саввишна уже было протянула исхудавшую, не по годам старую руку к свече, чтобы затушить ее пальцами, как внезапно сначала в окно, а затем в дверь постучали. Женщина в растерянности остановилась посреди хаты, дрожа от неизвестности и страха всем телом: кто бы это мог быть в такое позднее время? С самого того дня, как не стало мужа, никто в дверь не стучал. Она продолжала стоять в нерешительности. Но в дверь опять и уже сильнее, настойчивее постучали. Страшно испуганная Авдотья Саввишна вышла в сенцы.

— Кого Бог привел? — негромко, не попадая зуб на зуб от дрожи, спросила она, держась за косяк двери, чтобы ненароком не упасть.

— Открывай, это я, — услышала она тихий, но хорошо знакомый голос сына.

— Ося! — всхлипнула мать и щелкнула железным засовом.

Оська быстро шмыгнул через порог, обвел взглядом хату.

— Окно, что на улицу, завесь шалью, — решительно потребовал он и помог матери это сделать, ибо из рук ее шаль все время вываливалась и сползала на пол.

Только после этого они обнялись. Авдотья Саввишна с трудом узнала своего сына. Ее обнимал давно не бритый, исхудавший, в грязной одежде человек.

— Ося, Ося, — с надрывом в голосе без конца повторяла она и плакала, вытирая глаза уголками платка, который прикрывал ее седые волосы. — Да как же ты, да откуда же ты?

— Издалека, мать, давай пожевать что-нибудь… Живот подвело!..

— О, Гоподи! — она быстро стала нести на стол все съестное, что было в хате. — Да коли б я знала, да коли б ты написал, что приедешь…

— Ты соображаешь, что говоришь? Куда бы я написал? Меня и так обложили, как волка, а письмо — это же след!..

Набивая рот холодной вареной картошкой и затвердевшим хлебом, Оська кратко рассказал матери о своем житье-бытье с того самого дня, когда отец отвел его в немецкую комендатуру, откуда его направили на курсы подготовки диверсантов.

— Жилось там неплохо, — вспоминал он и хмурился. — Правда, муштра! … Еще немецкий язык заставляли учить, а он у меня в школе — через пень-колоду… Знаешь, у меня теперь даже два имени: по русским документам я — Петр Евсеевич Замшелый, по немецким — Ганс Шульц!

— О, Господи! — опять крестилась Авдотья Саввишна. — Ужас какой!..

— Отец в бегах или уже в тюрьме? — вдруг спросил сын, который еще не знал о судьбе Свирида Кузьмича.

Мать вполголоса заплакала, запричитала.

— Нету отца твоего, Ося, нету…

— Убили!? — от неожиданности закашлялся Оська и поперхнулся, хлебные крошки попали не туда.

— Сам порешил себя, на ветряке повесился…

Теперь даже сын перекрестился.

— Может, оно и к лучшему, — после продолжительной паузы произнес он. — Хуже было бы, если бы соседи… Не позволил над собой надругаться батя… И меня арестовывали, — сказал он. — Сначала я был в форме младшего лейтенанта — Петр Замшелый!.. Но попался такой особист — нюх собачий! Расколол он меня! Но мне удалось удрать… Потом я уже в гражданских шмотках, вроде угнанного в Германию, попал в руки красноперых, и опять меня допрашивали, подозрение вышло: морда, мол, у меня на репатриированного не смахивает… Вышибли из меня все, что я хранил в тайне… Знаешь, жить-то охота, во всем признаешься… Потом нас вели, куца не знаю, ночь была. Может, на распыл… Ну, расстрелять!.. Скорее всего, на корм червям… Но мне опять удалось убежать, убить раззяву-конвоира, — он достал из кармана пистолет. — Вот что у меня от него осталось… Пусть сначала сам червей покормит!..

— Ося, Ося, как же ты теперича? — обливалась слезами Авдотья Саввишна. — Не приведи Господь, поймают…

— А я в случае чего, как батя: живым не сдамся… А выскользну из их окружения, подамся в Западную Украину, там таких, как я, много… Ты вот что, мама, я знаю, я видел у бати золотые монеты… Еще с царем, а не с серпом и молотом… Тебе они не нужны, а мне без денег сама поймаешь… Достань их, ты знаешь, где они спрятаны.

— Хорошо, сынок, хорошо, — кивала головой мать. — Мне те деньги не понадобятся… Похоронят и так, нехай хоть под плетень кинут собакам…

— Неси, а я прикорну часок, а то все время один глаз закрыт, а другой… Давно на кровати не лежал, только разбуди меня до светла… Да, — вдруг остановил Оська мать, собравшуюся идти в чулан за деньгами, — Екатерина дома?

— Нет их, сынок…

— Что — сослали?!

— Да нет, Егорка сидит… Аграфена хлопотала за него, он, мол, добрым полицаем был, никого не обижал… Люди и подписывались, да Захарку все равно не пускают… И теперь Аграфена с Катькой в другой район от греха подальше убрались… К сестре Аграфены… Село там есть, дай бог памяти… Завальное, кажется… А зачем тебе Катька?

— Просто так спросил, — широко зевнул Оська. — Так смотри, разбудить не забудь, мне до рассвета смыться надо…

Он лег и быстро заснул. А Авдоться Саввишна сидела у окна и с замиранием сердца вглядываясь в темноту. Ей все казалось, что кто-то крадется за плетнем, вот-вот взломает дверь, звякнет пустым старым ведром, брошенным в углу сеней, и скрутит Оське руки за спиной. Она часто крестилась и шептала: «Господи Иисусе Христе Сыне Божий, помилуй сына моего Оську и сохрани…» Так она караулила сон Оськи до вторых петухов. И когда, наконец, прокукарекал соседский горластый петух, она стала будить сына.

— Сынок, сынок, — толкала она его в плечо. — Вставай…

От толчков Оська быстро проснулся, но сразу не сообразил, где находится, вскочил, по привычке хватаясь за пистолет.

— Что?… Где?… Я сейчас!..

— Ося, пора, — всхлипнула мать.

— A-а, это ты, мама… Где монеты?

— Тут все, — подала ему узелок Авдотья Саввишна. — А это кусочек хлеба и старое сальце, еще отец засаливал…

— Пригодится, — небрежно сунув в карман брюк деньги, а в карманы пиджака рассовав хлеб и сало, Оська поцеловал мать в щеку, резко отстранил протянутые к нему ее руки и поспешил на крыльцо, стараясь не скрипеть дверью.

Небо было еще залито перемигивающимися звездами, среди которых выделялись серебристый шар Стожар и перекинутый ковш Большой Медведицы, из которого, казалось, сыпались большие и маленькие звезды.

От речки тянуло приятным холодком, пахло увядающим садом. Оська еще раз коснулся дрожащей руки матери, шагнул с последней ступеньки крыльца и потонул в густых сумерках. Авдотья Саввишна долго стояла и прислушивалась к его шагам. Сердце ей подсказывала, что сына она больше не увидит.

Оська в то время крался вдоль изгородей: ему бы только выбраться незаметным на околицу. И уже почти на окраине села во тьме он вдруг различил силуэт человека, схватился за пистолет.

— Ой, кто тут?! — услышал он очень знакомый голос, которым спрашивали каждый раз, когда и он, Оська, и другие ребята забирались в сад, чтобы обтрусить яблоню или грушу.

— Никто, — непроизвольно обронил он.

— Как это никто? — приблизилась к Оське Власьевна. — Я же тебя, ирода, сразу узнала, Оська!.. С войны вернулся, да? То-то обрадуется Авдотья, мать твоя!..

— Не ори! Какой тебе Оська, старая ведьма, — попытался изменить свой голос он, но это плохо у него получилось. — Бродишь по ночам!.. Чего, спрашивается?… Ведьма и есть ведьма!..

— Типун тебе на язык! — обиделась Власьевна, а потом уже мягче с жалобной ноткой добавила: — Я умирать собралась, Ося… В грудях что-то так болит, так болит… Прямо колет!..

— Ты знахарка, других лечишь, как можешь болеть!

— Других лечу, а вот сама… Коли б так было, то доктора никогда не хворали бы… Умирают и они!.. Бог всем определил, сколько жить и когда умирать… Я вот ночами не сплю, хожу, может быть, скоро и не буду ходить…. Постой, Оська, как же так, говорили, что ты с немцами в ихнюю Германию убежал, а ты тут слоняешься? Аль прячешься от кого?

— Молчи! — он сделал шаг к старухе, ухватился за два конца платка под ее подбородком и стал с силой, но медленно натягивать. — Имей в виду, Власьевна, если начнешь звягать, что видела меня, задушу! — узел все крепче сжимал горло старухи, она начинала задыхаться, судорожно хваталась за руки Оськи, стала даже хрипеть.

— Ося, Ося, — вместе с хрипом вырывалось у нее изо рта. — Не губи безвинную… Ося! Не бери на себя грех….Ой!..

Он отпустил концы платка.

— Видела меня?

— Упаси Господь, не видела и не слыхала!

— И не увидишь, если пасть раскроешь! — погрозил он и отпустил старуху, которая со страху повалилась спиной на изгородь. — Вставай и марш домой, а то… — замахнулся он кулаком. — И чтоб ни звука!..

Откуда взялись силы, откуда появилась прыть, Власьевна, как перепуганная кошкой мышь, шмыгнула в свою хату, которая была рядом, стукнула щеколдой, железным засовом и только тогда ноги его подкосились, она села на пол в сенцах и беззвучно заплакала, вздрагивая всем телом. Остаток ночи она провела в кошмаре, вздрагивая при каждом шорохе мыши, при цирканье в захламленном подпечке сверчка. Лишь когда солнце стояло уже высоко, обнимало и грело своими лучами и село, и улицу, и сад, и дом, Власьевна пришла в себя и даже подумала: а чего мне бояться, и так все равно умирать скоро! Она взяла ведро и, как обычно, поплелась к колодцу-журавлю зачерпнуть свежей водицы. Сама она из глубокого колодца ведро не поднимала, силы не те, но кто-то всегда бывал здесь и помогал ей. Ведра воды ей вполне хватало на день.

Увидев у колодца баб, которые по привычке судачили о том о сем, а в общем и целом ни о чем, Власьевна, страшно боясь проговориться о ночном происшествии, закрыла ладонью рот. Поздоровалась она лишь кивком головы.

— Власьевна, у тебя никак зубы ломит? — удивилась одна из женщин. — Так у тебя же их там раз-два и обчелся! Десны разболелись или как?

— Самогоном смочи и пройдет! — посоветовала другая.

Власьевна снова лить кивнула головой. Ей вытащили воды, и она собралась уже уходить, но ее язык смолоду был так устроен, что он всегда был впереди ее мыслей, промолчать она не могла, если бы даже это грозило ей адом. Постояв минутку, прислушиваясь, о чем беседуют бабы, она, не отнимая ладони ото рта, глухо заговорила:

— Ирод! Такого нагнал страху, такого страху…

— Это ктой-то?

— Про это я не скажу… Задушить грозился! И уже душил, да Господь спас… Спустился с неба, весь светится, и спас, а то бы… Зачем бы мне теперя вода!

— Кто душил, Власьевна? — бабы тут же обступили старуху, отставив в сторону ведра и коромысла. — Какие ужасы ты нам рассказываешь!.. Или во сне что пригрезилось?

Власьевна оторвала, наконец, ладонь ото рта, испуганно оглянулась вокруг и вкрадчивым голосом стала изливать свою душу.

— Не могу сказать кто… Он, ох!.. Порешит меня! — погрозила она кому-то пальцем. — Ирод-и все!.. Но я сразу узнала его… по голосу… В темноте лица не видно, но голос!.. Я же его, ирода Оську, с измальства знаю, — она сама не заметила, как в запальчивости проговорилась и снова закрыла ладонью рот. — Бес попутал! — промычала она. — Бес!

— Какого Оську?!

— Уж не свиридкиного ли? Сына старосты?

— Так ты его видела?

— Рассказывай!

— Никого я не видела, говорю как на духу… Может померещилось мне, — Власьевна подняла свое ведро и быстро, насколько позволяли ей года и здоровье, пошла по улице, озираясь по сторонам. Она на чем свет стоит проклинала себя и свой неуемный язык, грозясь отрезать его ржавым ножом.

Но слово не воробей: уже спустя полчаса взбудораженная такой новостью Татьяна Крайникова вошла в сельсовет.

— Аня, ты слышала! — с порога воскликнула она. — Оська Огрызков объявился… Власьевна ночью видела его… Крался по улице в темноте… А теперь, наверно, прячется где-нибудь на истопку… Вот гад!

— Ну, если на чердаке, то хорошо, — встревожилась Анна и тут же стала крутить телефонный аппарат, довольная тем, что наконец-то у сельсовета имеется такая быстрая связь, как телефон.

А в полдень, когда Виктор еще искал на плесе Серединки колокол, к дому Огрызковых подъехала грузовая крытая автомашина. Из нее выпрыгнули три милиционера, не считая водителя и, видимо, старшего, который, не спеша, вылез из кабины, давая подошедшим ротозеям вид даже своей походкой, что он солидный чин с погонами старшего сержанта милиции на плечах и полевой сумкой в руках. Обыск в доме провели тщательный, заглянули во все уголки, досконально обследовали чердак, перетрясли все в сарае, даже остаток старого сена, опустились в подвал, но и там среди всяких банок и бутылок Оськи не оказалось. Авдотья Саввишна стояла посреди хаты перепуганная на смерть и дрожала как осиновый листок. Старший сержант расположился за столом, положил перед собой чистый лист бумаги.

— Да вы садитесь, не стойте, — кивнул он Авдотье Саввишне.

Та примостилась с краю стола.

— Я мать, — прошептала она и облизнула высохшие губы.

— Знаю, — сказал старший сержант, — а сын где?

— Не знаю…

— Зря отпираетесь, мамаша… Сын ваш этой ночью приходил домой… Ну? — в голосе старшего сержанта прозвучал металл, отчего Авдотья Саввишна вздрогнула и втянула голову в плечи.

— Приходил, — прошептала она испуганно.

— Куда ушел?

— Не знаю…

— Опять двадцать пять! Мы это уже слышали, — сурово нахмурил брови дознаватель. — Знаете! — у него появилось желание поорать на нее, стукнуть кулаком по столу, но опыт сыщика подсказывал, что не всегда криком можно добыть полезные сведения, иногда мягкое отношение даже к преступнику дает больше пользы. — Пойми, мать, мы все равно его поймаем, он не иголка в сене — найдем!.. Но если вы поможете нам, то ему же лучше будет… Чем дольше Оська ваш будет в бегах, тем вероятнее, что он совершит еще преступление, а пока ему грозит менее суровое наказание, — откровенно соврал старший сержант, ибо на совести Оськи и предательство, и убийство конвоира. — Или расстрел! Так что скажите, куда он пошел, мы его тихо возьмем — и все… Вам же спокойнее будет… Главное, хотите вы или не хотите, а от суда ему не отвертеться… Ясно? — Авдотья Саввишна кивнула головой. — Тогда рассказывайте, куда он направился…

— Не знаю… Может в Завальное, — тихо проговорила она и уронила на грудь голову.

— Завальное, Завальное… Это где же?

— Кажется, в соседнем районе есть такая деревня, — подсказал милиционер, стоявший все это время у двери, словно боялся, что хозяйка убежит.

— Ну, ладно, смотаем и в Завальное, — встал из-за стола старший сержант, так ничего путного и не записав на листке чистой бумаги.

Поскольку бумага в первые послевоенные годы была большим дефицитом, он бережно спрятал листок в свою полевую сумку.

Черная будка тут же уехала к разочарованию зевак ни с чем. Собравшиеся надеялись увидеть, как из хаты милиционеры выводят Оську со связанными за спиной руками.

— Так он и будет сидеть и ждать!

— Не на такого напали.

— Говорят, у него пулемет.

— Власьевна видела у него на плече пулемет…

— И гранат в карманах, как груш…

— А как же — немцы всему научат.

— А может Власьевна наплела?

Люди стали постепенно расходиться по своим делам. А Власьевна днем еще храбрилась, хотя и заперлась в хате и даже окна завесила, поставила у дверей рогач на всякий случай. Ночью страх одолел ее. К утру она слегла в постель страшно разбитая, больная.

VIII

Заходящее солнце пронизывало золотыми струнами лучей тонкие с синими прогалинками облака. Вместе с медленным движением облаков приходили в еле заметное движение и струны, упиравшиеся и таявшие в зените. Меланхолически настроенному Виктору чудилось, что на этих нерукотворных струнах кто-то играл: то ли теплый ветерок, время от времени лениво набегавший с полей, то ли кто-то невидимый, таинственный, но он явно слышал музыку, торжественную, вдохновляющую. Даже в правом, тугом на слух от контузии ухе, он слышал этот гимн уходящему трудному, но все же победоносному лету сорок пятого. И уже не верилось в объятьях вечерней благодати и царственной тишины, что далеко-далеко на востоке начали звучать грозные аккорды новой войны, но теперь уже с Японией. Виктор в гимнастерке, но без погон и наград с одной лишь планкой, знаком его ранения, с расстегнутым воротником без определенной цели, а просто наслаждаясь тем, что уже и забывать было начал, брел по улице села, думая о брате Иване, который, проживая в Приамурье, теперь, конечно же, в армии и, может быть, именно в эти минуты участвует в бою.

Над селом раздался сильно дребезжащий, совсем не красивый звон колокола. Была суббота, и церковь звала верующих к вечерне, но звон, звон… будто колокол был склепан из жести. «Сразу чувствуется, что не из качественной меди выплавили колокол, — с досадой подумал Виктор. — А какой хороший сбросили на землю!.. Что за звук был — заслушаешься… Малиновый! — слово это пришло ему на ум случайно, ибо он не представлял себе, что такое малиновый звон. — Этот, видимо, отец Серафим подвесил потому, что он легкий, поднять на колокольню не составляло труда и на первый случай, мол, сойдет…» С этими мыслями он направился к храму, рядом с которым стоял небольшой дом, выкрашенный в салатовый цвет. До революции в нем жил местный священник, в двадцатые годы тоже семья священника Григория Савельевича Сапожникова, которого затем лишили и жилья, и прихода. Дом приспособили под школу для первого и второго классов, где учила мальчишек азам грамотности старейшая учительница Александра Ивановна Вербицкая. Теперь в доме жил сын изгнанного Григория Савельевича Артем Григорьевич под именем отца Серафима.

Священник готовился к вечерне, но, увидев на пороге Виктора, обрадовался, улыбнулся, поглаживая еще жиденькую бородку, сразу же пригласил к столу.

— Садись, Виктор, у меня до службы есть еще время, покалякаем, — предложил отец Серафим. — Я рад приветствовать в своих скромных пенатах русского воина-победителя!.. Да, да, русского отважного воина, коими Святая Русь издревле была зело богатой, — он подошел к шкафчику, достал из него бутылку вина. — Кагор! — поставил он на стол вино и вытер две рюмки чистым вафельным полотенцем. — Напиток храмовый, божественный, я им причащаю прихожан, даю по капельки с маленькой ложечки, то есть чайной, уходят от меня не пьяные, а довольные… Но тебе налью побольше.

Рубиновое вино быстро наполнило рюмку Виктора, а отец Серафим лишь окрасил дно.

— У меня служба…

— Спасибо, отец Серафим, — поднял Виктор рюмку, — за что выпьем?

— Естественно, за счастье!.. Вернуться живым из такой мясорубки — это счастье!..

Виктор выпил содержимое рюмки, священник намочил губы. Он с любопытством и нежностью смотрел на бывшего лейтенанта, серые глаза его излучали тепло и саму доброту. «У него из глаз лучи, как от нынешнего вечернего солнца», — вдруг подумал Виктор. Отец Серафим налил в его рюмку еще немного вина.

— А теперь пригубим за победу, — поднял он свою рюмку и как бы извиняясь за то, что она пуста, добавил: — Я символически… Для меня война, Виктор Афанасьевич, и большое народное горе, и воскрешение духа… Я тоже отступал, но верил — Русь свое вернет! В ее истории не раз такое было: нас били, били, а добивали мы!.. Что бы там ни было, — вздохнул он, — а Россия наша находится под покровом Царицы Небесной… Исход войны — тому свидетельство!.. Какой бы народ вытерпел столь ужасные муки… Но ударили колокола церквей и все пошло, как надо, мы — в Берлине! В сорок втором я был на Волге, но и там надежды не терял… Хотя и у меня были смутные дни, — он перекрестился на иконы в углу комнаты, — прости, Господи!.. Представь себе: гонение на церковь, разрушение храмов, аресты священников, отец мой оказался бесприютен — как не впасть было в уныние? И я, грешный, думал: Господи, как же ты можешь допускать, чтобы на имя твое возводили хулу, а церковь твою уничтожали? И вообще, — отец Серафим спохватился, вновь стал крестится на иконы и просить прощения у Бога, — не знаю, что бы со мной было — еще немного времени и готов новый почти стопроцентный атеист!.. Если бы не встреча с одним фронтовиком, человеком с огромной силой духа… Снычов фамилия его… Встретились мы накоротке, но я успел рассказать ему о себе, об отце, и фронтовик перевернул мою жизнь… Как? Слова тут бессильны, не опишешь, но он воскресил меня, посоветовал продолжать дело моего отца, стать священником… Привел он как-то изречение одного китайского мудреца, имя мудреца я забыл, окончание какое-то на «цзы», может, по-нашему это «ский»… Так вот изречение такое: «Побеждающий других силен, а побеждающий самого себя могуществен». Верно сказано! И я преодолел в себе пессимизм. И сам этот добрый человек после воины собирался стать служителем Бога, даже имя себе выбрал — Иоанн… Но это понятно, Иоанн Креститель, Иоанн — апостол Христа, Иоанн Кронштадтский… А мне посоветовал взять имя Серафима, в честь незабвенного Серафима Саровского… Вот почему я отец Серафим…

— А как теперь церковь? — поставил Виктор на стол рюмку с невыпитым вином, рассказ священника увлек его.

— Потихоньку… Прихожан мало, в большинстве старушки… Да и в районе… службу не запрещают, но и не приветствуют… Видимо, еще не пришло время, Виктор Афанасьевич, но оно придет! Истинно так будет! А пока церковь гонима… «Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески несправедливо злословить за Меня», — говорил Господь в Нагорной проповеди, — отец Серафим перевел дыхание. — Имел в душе я гнев на власть предержащих, но жил, как учит Господь: «Любите врагов ваших, благословите проклинающих вас, благотворите ненавидящих вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас». И когда пришла беда, я сам побежал в военкомат с просьбой на фронт послать и там меня не спрашивали атеист я или верующий, все мы — воины! На Родину гневаться нельзя, особенно когда она в опасности. И я воевал, чуть ногу не потерял, но Бог дал врачам искусство и они вылечили меня. Ноет нога на непогоду, а так жить можно… Ну, мне пора, Виктор Афанасьевич, старики теперь уже собрались в храме… А тебе туда, думаю, пока нельзя,… Ты партийный?

— Да, перед боем вступил.

— Перед боем, зная, что немцы особенно не милуют солдат с партбилетами в кармане!.. Не можешь идти в храм, устав не позволяет, приходи ко мне, не как к священнику, а как солдат к солдату…

На этом они разошлись. Солнце уже коснулось горизонта, все еще обрызгивая каплями слабого розоватого цвета низко скользящие по небосклону облака. По улице плыла напоенная запахом осеннего сада и сухой травы гулкая тишина. Виктор, раздумывая над словами батюшки, улыбался над забавным для него словом «батюшка», которым он называл почти своего сверстника, солдата, имеющего среди орденов и медалей орден Славы. «Видать он брал языка, — подумал Виктор, — надо бы спросить… Другой раз не забуду».

— Виктор! — вдруг услышал он женский голос.

На крылечке хаты, мимо которой он проходил, стояла Зинаида с накинутым на плечи цветастым полушалком.

— А! Зинаида! — остановился он. — Добрый вечер!..

— Ну, чего застыл на месте, заходи, калитка не заперта, — решительно позвала женщина. — Не бойся, не укушу…

— А кто боится? — уязвленный насмешкой над ним, Виктор скрипнул калиткой, подошел вплотную к Зинаиде.

Она, смеясь и показывая два ряда ровных, белых зубов, поманила его пальцем, открыла дверь в хату и первой перешагнула порог, соблазнительно вильнув пышным задом… Виктор робко последовал за ней, уверенный в том, что сейчас она разрыдается и начнет его упрекать и ругать за то, что он выстрелил в мужа. Случайно, но все же выстрелил… «Еще и драться начнет», — приготовился он. Пропустив Виктора из сеней в горницу, Зинаида закрыла дверь на щеколду и сбросила полушалок на стул.

— Что ж ты проходишь мимо, а? — полные, жаждущие мужского поцелуя, губы ее приоткрылись. — Лишил меня благодетеля, а сам в кусты? А кто мне постель согреет, а? Домовой? Нет уж! — она без лишних слов вскинула руки и крепко обхватила ими шею Виктора, который, оробев, начал пятиться назад к двери: такого поворота дела он никак не ожидал. — Ну, куда же ты, куда!.. Не бойся, теленок, как же ты воевал, трус несчастный, — ласково шептала она, обдавая его лицо теплым дыханием, ароматом неизвестных ему духов. — Обними меня, возьми, — ему вдруг захотелось бежать из хаты, но Зинаида прочно держала его. — Куца ты, кровать не там… Ну, чем я не хороша, а? Все мое при мне, ты чувствуешь? — прижималась она к нему, — Ну!..

На какое-то мгновение у Виктора закружилась голова и, уже не думая ни о чем, обнял Зинаиду, одна рука его скользнула ниже ее поясницы, в его объятьях трепетало наполненное ураганом страсти и неодолимым желанием тело молодой женщины. Он подхватил ее на руки и понес к кровати. Зинаида сама спиной упала на постель, Виктор поднял ее ноги, уложил и сам упал на ее грудь.

— О-о! — стонала Зинаида и от этого стона сердце Виктора готово было выскочить из грудной клетки, как птица, давно жаждущая свободы…

Домой вернулся он лишь под утро, когда густой туман белым облаком повис над речкой и лугом и где-то далеко-далеко на лугу встречал осень редким скрипом дергач.

Виктор попытался бесшумно улечься и заснуть, но это ему не удалось: мать шумно вздыхала в темноте, чувствовалось, что она не спала всю ночь, ожидая сына. И только отец спал богатырским сном, пугая даже сверчка под печкой своим неукротимым храпом, который не давал и Виктору сомкнуть веки. Вспоминал события этой ночи и краска стыда и неловкости заливала его лицо. Он глянул в окно: небосвод на востоке, предваряя наступление утра, розовел. «Небу тоже неловко за меня, от стыда краснеет, — думал он, — хоть бы никто не видел, как я уходил от нее…»

Но Виктор ошибался, полагая, что никем не замеченный покинул хату Зинаиды, перепрыгивая через низкое покосившееся прясло, окуная сапоги в обильную росу на пожухлой траве. Он за годы войны забыл, что в деревне встают ни свет ни заря. Еще темно, но уже слышны голоса людей сонно лает собака, хрипло спросонья кукарекает петух, словно часовой перекликаясь с другими вожаками наседок.

И уже днем досужие бабы знали все и даже более того, что было на самом деле. К были прибавляли небылицы и получалась многотомная любовная история. Судачили на все лады, не жалея красок и выдумок. Одни говорили, что его дело, мол, молодое, пришел с войны, изголодался; другие не одобряли, что связался с Зинаидой: в ее постели кувыркался не только ее законный Антоха, но после его гибели будто бывали там и мадьяры, и немцы. Мужики хитро улыбались в усы, у кого они были, и намекали, что Виктор, дескать, ухлопал Антона специально для того, чтобы занять его место около любвеобильной Зинки.

— А чего, баба она в теле, красивая опять же, не один мужик в Нагорном глядит ей вослед облизываясь…

В сельсовете Анна встретила Виктора хмуро, прикусив нижнюю губу.

— Нашел с кем связываться, — бросила она на него сердитый взгляд. — Кто только у нее не бывал!.. Тьфу! Да и о Екатерине подумал бы… Эх, ты!.. Яблоко от яблони далеко не падает, — видя, что Виктор недоуменно пожал плечами, мол, не понимает намека, кратко пояснила: — Спроси любую старуху и не только в нашем селе, каждая вспомнит, как твой отец Афанасий Фомич был первым среди кобелей! Это вот постарел, так и присмирел… Мать твоя хлебнула с ним вдоволь горя…

— Случайно получилось, Аня, честное слово, я не думал, — словно нашкодивший мальчишка, оправдывался Виктор. — Сам не знаю, как это произошло… Шел вечером мимо, — развел он руками, — позвала…

— Знаю, от отца Серафима шел… Ну, и шел бы себе домой!

— Послушай, ну, ты и шпионка, Аня! — удивился Виктор.

— Не забывай, ты в деревне, тут все как на ладони… Пробежала собака, знают чья, крикнул петух, знают чей, понес мужик уклунок на плече, знают, что понес украденное… У нас такой контроль — шпиону делать нечего!.. И еще, Виктор, — сказала она очень серьезно, — ты партийный, а вокруг батюшки ходишь, о стены церкви трешься, гляди-ка, не накличь беду… Мне все равно, но я за тебя боюсь…

— Отец Серафим орден Славы имеет, он солдат, как и я!..

— А кто на это посмотрит?… Дай только повод, заклюют! — испуганно посмотрела она на дверь. — Плотно прикрыл?… — как-то неестественно хихикнула она. — Видишь, я уже боюсь. — И после небольшой паузы мягко, почти по-матерински посоветовала: — Ты бы к Екатерине все-таки съездил бы… Глядишь, оттаяло бы у девки сердечко, да и ты, — вдруг с металлом в голосе добавила, — перестал бы шляться к этой… шлюхе Зинке-корзинке?…

— И к Кате надо ехать, и деревню надо поискать, где Алексей похоронен, — вздохнул Виктор. — Через пару деньков поеду… Обязательно! Поверь мне, товарищ председатель! — встал он и сделал стойку «Смирно!»

— Вольно, — толкнула Анна его в плечо. — Лейтенант! Прыгну через прясла!..

Вечером Виктор, слоняясь без дела по двору, пошел к отцу Серафиму. Его тянуло к священнику. В Нагорном не осталось ни одного сверстника, тех, с кем взрослел, учился в школе, если не считать Татьяну и Варвару. Но у Варвары теперь Сальман — свет в окне, а у Татьяны — ребенок, сын брата Александра. Всех, рожденных в двадцать пятом году, война забрала из села. Священник опять был искренне рад его приходу. Только на этот раз не поставил вина.

— Кончился мой кагор, — пожаловался он. — Придется где-то искать, а где, не знаю…

— Где увижу — куплю обязательно, — пообещал Виктор. — А теперь вина не надо, я так пришел, побеседовать…

Отец Серафим уже знал о ночном посещении Виктора дома Зинаиды, но из деликатности разговор об этом не начинал. Но не вытерпел сам Виктор.

— Черт меня дернул зайти к ней! — воскликнул он и легко стукнул кулаком по столу.

При слове «черт» батюшка повернулся к иконам, мерцавшим окладами в углу комнаты, и трижды перекрестился.

— Это же надо, все село уже знает?

— Нет ничего сокровенного, что не открылось бы, и тайного, чего не узнали бы… Это не мной замечено, Виктор Афанасьевич, это в «Евангелии» от Луки, — тихо сказал отец Серафим и добавил, не гляда на Виктора: — Кто женится на разведенной, тот прелюбодействует…

— То есть? — не понял тот. — После войны столько осталось вдов!.. Что же, жениться на них — грех?

— Да нет, вовсе нет!.. Война — дело другое, — священник пожал плечами и положил руку на нераскрытое Евангелие, лежащее на столе. — Почитать бы тебе Священное Писание, Виктор Афанасьевич, — он раскрыл книгу, нашел необходимую страницу, но не читая, а наизусть стал цитировать слова Иисуса: «Я есмь дверь: кто войдет Мною, тот спасется, и выйдет, и пажить найдет…» А мы захлопнули эту дверь перед собой, вот и собираем плевела вместо полновесного зерна… Извини, друг, я сказал это от чистых помыслов, желая тебе добра и только добра…

— Спасибо, сказал Виктор и, помолчав, заметил: — А колокол этот никуда не годится… Дребезжит!.. Найду тот, старый…

IX

Почти со всего села детвора обложила берег Серединки. Дети словно воробышки, сидя серыми комочками на траве, чирикали и гадали: найдет ли дядя Виктор утонувший колокол? А Виктор на дощатой, немного протекавшей на дне, лодке переплывал плес туда-сюда, от берега к берегу и длинным шестом ощупывал мягкое, илистое и местами густо заросшее водорослями дно. Работа была нудная и почти безрезультатная, хотя, по словам Митьки и Тихона, Виктор знал ориентировочно то место, где они спрятали колокол. Поздно ночью, улучив момент, когда село дружно храпело и даже собаки лаяли и скулили лишь во сне, ребята погрузили колокол на двуколку и околицей отвезли его к речке. Там на лодке переправили на середину плеса и опустили вниз. Виктор стоял в это время у въезда в Нагорное, готовый предупредить друзей, если вдруг начнется погоня.

Утром в селе поднялся невероятный шум: где колокол? В сельсовете были убеждены, что его выкрали верующие, а те в свою очередь всерьез доказывали, что колокол исчез таинственным образом — растворился в воздухе — так сам Господь избавил его от надругательства над ним безбожников. Целую неделю атеисты-активисты под руководством Жигалкина излазили все село, проверили каждый двор, но найти ничего не смогли. В конце концов, взяли за рога козла отпущения — секретаря парторганизации колхоза, директора школы Забродина Константина Сергеевича, который-то и снимал колокол, и влепили ему выговор за то, что он недосмотрел, недовоспитал, недоразъяснил и т. д. Правда, выговор в учетную карточку не записали, однако ребятам было жаль директора школы, но отступать им не хотелось, да и опасно признаваться в содеянном. Поэтому тайна их осталась лежать под полутораметровым слоем воды тихого плеса.

После обеда на берег стали стекаться и любопытные мужики и бабы, которым надоело пороться дома. И взрослые судачили и гадали: найдет Виктор или не найдет колокол.

— Если бы Митька был жив…

— Не-е, если бы Тихон, он был дотошный…

— А Митька проворнее…

— Но это была задумка Тихона, он был парень с головой…

— Жаль ребят, погибли!..

— А ведь совсем еще пацаны!.. Их оторвали от материнских цыцок и сразу под пули фрицев!.. Смотри, в марте забрали, а в июне — в бой! Да какой, на Курской дуге! Сколько там полегло нашего народа — страсть!

Собравшиеся на берегу долго наблюдали, уморились. Стали махать Виктору, советовать, подсказывать.

— Вить, ты попробуй справа потыкать шестом…

— Не-е, лучше слева…

— Не слушай их, ищи, где поглубее…

Ты бы что-нибудь перекусил, с утра на воде!

— Не жрамши и шест не удержишь в руках…

Пришел отец Серафим. Мужики и бабы с почтением расступились перед ним, пропустив к реке. Батюшка широким жестом перекрестил реку, заодно и Виктора на ней, шепча только ему известную молитву.

— Ну, теперя дело пойдет! — ехидно усмехнулся один из мужиков.

— А ты не язви, — серьезным тоном ответил ему другой.

— Он не верит, что Бог помогает, — сказал Сальман, стоявший в толпе нагорновцев.

К бывшему военнопленному прислушивались. Уж он, наверно, лучше других знает, помогает Господь или нет, он много молился, находясь за колючей проволокой под пристальным взглядом мадьяр-охранников. Где они теперь, эти мадьяры? Надышались русской зимы, наглотались пыли бесконечных дорог России и успокоились в общей могиле, которая за лето так заросла бурьяном и беленой, что никаких следов не осталось. А те, кто выжил и добежал без штанов до своей Венгрии, трусливо втянув голову в плечи, с опаской проходит мимо каждого русского солдата: а вдруг узнает, а вдруг остановит, схватив за шиворот, — стой!

А Сальману сама русская земля, хотя он и татарин, помогала выжить. Он исправно воевал, к любимой Варьке Поречиной вернулся, не стал уезжать на Каму. «Наше село очень приманчивое, — не без гордости, опираясь на многочисленные случаи, говорили нагорновцы, — кто хоть раз здесь побывает, возвращается и остается навсегда». «Бабы наши дюже горячие», — объясняли причину этому острые на язык мужики. «Дураки! — давали таким умникам высшую оценку бабы и, словно печатью заверяя эту свою оценку, выдыхали с насмешкой: — Валухи!».

Отдыхая на берегу, Виктор узнал ошеломившую его новость: этой ночью в Нагорном был Оська. Приезжала милиция, чтобы его арестовать, но предателя уже не оказалось дома. Виктору хотелось самому бы схватить негодяя, напомнить ему встречу на передовой.

— Не расстраивайся, Витя, — подсел к нему Сальман, — теперь его поймают, далеко он отсюда не убежит… Только я лично в его сторону и не глянул бы! Много ли радости видеть немецкого прихлебателя!.. Встреться мне такой, я зажмуркой бы… нащупал, где спусковой крючок…

Отдохнув, Виктор вновь взялся за исследование дна речки. И только уже под вечер, когда на воду стали падать длинные тени верб, в ветвях которых, особенно на исходе дня, играли на флейте иволги, его шест натолкнулся на что-то металлическое. Однако оно, это «что-то» было слишком большим для колокола. После долгого обстукивания с разных сторон шестом подводного предмета, Виктор убедился, что он наткнулся на большую лодку. На берегу забегали, загалдели: откуда здесь такая лодка?

Виктор вспомнил, что в 1942 году немцы при наступлении разбомбили единственный мост через Серединку. Вот тогда-то и появилась на речке приблудная большая железная лодка с высокими прямоугольными бортами. Она составляла часть понтона. Другие вспомнили, что детишки пытались даже плавать на ней, но для них она оказалась слишком громоздкой. Изнутри ее торчали лишь вихры наиболее рослых ребятишек. Поэтому кто-то и затопил эту лодку в плесе, на самом широком и глубоком месте Серединки. Дальше по течению был ерик — узкий и мелковатый.

На берегу разгорелся спор, что делать с лодкой дальше? Решили: поднять ее!

— Внутри нее полно ила, попробуй поднять! — усомнился кто-то.

— Проверить надо… Вить, проверь!..

И Виктор стал прощупывать шестом дно лодки. В ней было мягко, вязко, видимо, действительно дно замулило толстым слоем ила. Но вдруг шест натолкнулся на что-то твердое, не в дно, а в какой-то предмет, лежащий на дне. Стороны предмета не были угловатыми, шест скользил по ним. «Наверно, Митьке и Тихону пришла в голову мысль опустить колокол в лодку — так его легче будет найти», — подумал Виктор, и он уверенно крикнул:

— Нашел!

Берег зашумел пуще прежнего, даже отец Серафим зачем-то задрал свой черный хитон, словно готовый прыгнуть в воду. Подростки сбегали в село, притащили длинную ржавую цепь. Оставалось зацепить лодку. Кто-то вспомнил, что на самом носу ее торчал пригнутый книзу крючок. На него необходимо было накинуть кольцо троса. Причалив к берегу, Виктор взял конец тяжелой цепи. Сальман шагнул в лодку, стал помогать ему. Отплыли на середину плеса.

— Она под нами, — глядя на воду, сказал Виктор. — Как раз здесь… Я сейчас разденусь, нырну с концом цепи, а ты держись на одном месте… Подгребай веслом…

— А может, я нырну, — предложил Сальман, — у тебя, я слыхал, еще легкое не совсем зажило… Вода уже холодноватая, простудишься…

— Да ерунда, — возразил Виктор. — К тому же я быстро… Ты ведь не знаешь, где крючок…

— Нащупаю…

— Вот и простудишься, пока будешь искать. …А я точно знаю… Нос лодки здесь, — ткнул шестом он в воду, — вот здесь я и сигану.

Виктор быстро разделся, остался только в трусах. Взял конец цепи в руки и опустился с ним в воду.

— Верно, ледяная! — сплюнул он набежавшую в рот и нос воду и скрылся с головой.

Людям на берегу и Сальману в лодке казалось, что прошло много времени, хотя часы на руке Сальмана показывали всего-то две минуты с небольшим. Виктор вынырнул, залез в лодку и с помощью Сальмана стал быстро одеваться.

— Гребем к берегу…

А там уже притащили не толстое, но прочное бревно, намотали на него и закрепили цепь, ждали команды. Виктору поднесли граненый стакан самогона.

— Выпей, не то околеешь!

— Поднимайте бревно, — беря стакан, скомандовал Виктор и, крякнув, выпил спиртное, не отрывая стакана от губ. — Тяните, тяните! — крикнул он. — А то цепь ослабнет и кольцо соскочит с крючка, а лезть в воду еще раз неохота…

Десяток мужиков и парней дружно ухватились за бревно, легко подняли его и, подгоняя друг друга шутками и крепкими словцами, словно бурлаки, потянули цепь.

— Ну!

— Еще раз!..

— Взяли!

— Трактор бы сюда, не догадались…

— Давай, давай! — подпрыгивая и смеясь, кричала, подзадоривая взрослых, детвора.

Помогал мужикам и отец Серафим. Наконец, в воде что-то тронулось с места и вскоре на поверхности плеса показались черные борта понтонной секции, обвешанной зелеными и бурыми водорослями.

— Это целый корабль! — кричали мужики, скользили по траве, падали, тут же вставали и вновь упирались пятками в землю, тянули лодку. Ее нос высоко поднялся над водой. Еще и еще бежали люди из села, хватались за бревно, за цепь, за руки и рубахи друг друга — и тянули… Подминая под себя водоросли и редкий камыш, шелестевший у берега, лодка, как огромное черное чудище, медленно выползла на сущу. А когда остановилась, дети первыми полезли внутрь, подставляя друг другу плечи и хватаясь ручонками за высокие борта.

— Тут! Колокол тут!..

— Он в лодке! — радости нагорновцев не было конца.

Отец Серафим, одной рукой подхватив мокрые полы своей длинной одежды, а другой радостно и часто крестился. На Виктора собравшиеся смотрели, как на героя, он смущался и отводил глаза.

— Ну, что вы, просто я вспомнил о колоколе… Митька и Тихон, будь они живы, сделали бы то же самое… Даже быстрее, чем я, они знали, где он спрятан… Пусть этот колокол станет им памятью… Как только он зазвенит, мы будем думать: это разговаривают с нами ребята, что они не погибли, они живы!..

Женщины всплакнули, а одна заголосила. Ее никто не остановил. В Нагорном уважали тех, кто мог хорошо голосить. Именитых плакальщиц уважали во всей округе.

Вечером Анисья Никоновна растирала перваком спину и грудь сына, которого начал трясти озноб.

— Надо было тебе, больному, лезть в речку, — ворчала недовольная мать, — что там здоровых не было? Не жалеешь себя, пожалел бы мать и отца…

— Все будет в порядке, мама, — отвечал Виктор, мелко стуча зубами и шутил: — Этот первак внутрь бы, а ты тратишь его на спину.

— Хватить и унутрь… Я вот тебе чайку на малиннике заварю, быстро пропотеешь и простуду как рукой снимет… Лежи, — и она набрасывала поверх одеяла полушубки и еще какую-то одежду.

Потея под такой тяжестью, Виктор вспомнил военные зимы и весны, когда приходилось по несколько часов в воде с ледяной крошкой стоять, сидеть и даже лежать. И ничего, никакая хвороба не приставала. А теперь расслабился, возгри распустил — вот и отбивают зубы чечетку. Еще думал он о Екатерине. От Анны узнал, что, не найдя Оськи в Нагорном, милиция якобы собирается поехать в соседний район. Оська будто бы, по словам его матери, вынужденной сознаться милиционерам, намеревался поехать к Екатерине. «Не зря навострил он туда лыжи, — с горечью подумал Виктор, — стало быть, между ними что-то было… Но все равно, надо было бы сходить туда, самому все разузнать…»

На второй день утром в разговоре с ним и Анна разводила руками:

— Не понимаю!.. Может, и я что-то проглядела, может, у них действительно была любовь, да Катька скрывала от меня, неужели она такая хитрая? — а потом Анна почему-то внимательно посмотрела на Виктора. — Послушай, водолаз, боюсь, как бы колокол не вышел тебе боком… Нет, ты правильно поступил… Все Нагорное за это тебя хвалит, но… У тебя в кармане партийный билет, а ты церковными делами занимаешься: поймут ли тебя в райкоме партии? Один Жигалкин там чего стоит! Загрызет он тебя!

— В военкомате, точнее, в органах госбезопасности, уже начали грызть, — отмахнулся Виктор. — Всех собак на меня вешают… Не удивлюсь, если в предатели запишут… А колокол, Аня, созывать людей будет, для меня это теперь важнее всего… Не поверишь, вроде смысла жизни!

Но в тайне он все же тревожился. Виктор знал и видел, сколько солдат, вынесших все тяготы войны на своих плечах, собственной кровью и славой добывших победу, страдало даже из-за малейших недоразумений, из-за какого-нибудь слова в письме, обнаруженного военной цензурой, из-за окружения не по своей вине, из-за плена, из-за того, что просто остались живыми, а не наложили на себя руки.

X

Солнце клонилось к западу, устало сбрасывая потоки пекла на камышовые и соломенные крыши хат Завального. Екатерина долго и тоскливо смотрела в окно на низкорослый, уже начавший червонеть куст сирени, на котором устроили произвол крикливые воробьи. Неясное, но тяжелое предчувствие томило девушку. Она явно скучала по Нагорному, по подругам, соседям, хотя они давно уже косо поглядывали в ее сторону: то дочь единоличника, то дочь полицая, то дочь осужденного за измену Родине — было о чем думать! Правда, ее лично ни в чем не обвиняли, не она заставила отца одеть форму полицая. Но когда мать, Аграфена Макаровна, ходила по дворам, упрашивая односельчан подписать бумагу, свидетельствующую, что ее муж хотя в полиции и служил, но ничего плохого жителям Нагорного не делал, Екатерина отказалась следовать за ней.

— Мне стыдно за него, — сказала она тогда.

Все это время ее не покидала мысль о Викторе. По слухам, которые доходили до Завального, Екатерина знала, что Виктор жив, хотя и был тяжело ранен, но о том, что он уже дома, не знала.

— Ну где же тетя Лида? — оторвала Екатерина взгляд от окна и стала бесцельно ходить взад и вперед по хате. — Пора бы вернуться…

— Задержалась где-нибудь, — кивнула головой Аграфена Макаровна. — Может, помогает старикам… Всякое случается, дочка.

Лидия Макаровна, сестра Аграфены, пошла проведать престарелых родителей мужа, погибшего на фронте, и почему-то долго там задержалась. Шаги и стук в сенях обрадовали Екатерину.

— А вот и тетя, легка на помине…

Дверь резким рывком распахнулась настежь, и на пороге, как в дурном сне, возник незнакомый мужчина. Большие глаза девушки еще больше округлились. Небритый и какой-то растрепанный человек испугал ее. Он вошел, плотно закрыл за собой дверь. В густых черных зарослях усов и бородки показались белые зубы. Незнакомец улыбнулся.

— Не узнала меня, Катя? хрипловатым голосом спросил вошедший и как-то странно захихикал, а поглядев на Аграфену Макаровну, снял с головы помятый картуз, здороваясь. — Мое вам почтение, Макаровна!..

Только теперь Екатерина распознала в незнакомце Оську Огрызкова. Она испуганно сделала шаг назад, не представляя, что делать дальше. Не столько странным, сколько подозрительным был приход в Завальное Оськи, ведь, по крайней мере, в Нагорном все знают о его сотрудничестве с фашистами, о его доносе и участии в аресте летчика Привалова, а затем и Захара Денисовича Тишкова, которого немцы повесили на площади села. После этого, хвастался отец Свирид Кузьмич перед полицаями, Оську отправили в Германию, где он будет учиться и станет, может быть, высоким начальником.

— Ты… ты… зачем сюда? — срывавшимся голосом спросила Екатерина Оську.

— По делу, по делу, Катенька! — Оська продолжал улыбаться и делать вид, что он совершенно спокоен, что находится на таком же положении, как и любой житель Завального, не дожидаясь приглашения, сел за стол и рукой указал Екатерине на табуретку рядом. — Да ты садись, в ногах правды нет… Садись! — последнее слово было скорее похоже на приказ.

Екатерина послушно села, сложив мелко дрожащие руки, на коленях. Аграфена Макаровна как стояла у кровати, так и села на нее, сжавшись от неведения в комочек. Оська продолжал разглядывать девушку, по прежнему улыбался, но глаза его были не веселыми, а колючими, пугающими.

— Я за тобой пришел, Катя, — нагнулся он через стол к девушке. — За тобой, понимаешь?… Времени у нас мало, совсем нет, — он отодвинул рукав и поглядел на наручные часы. — Последние секунды истекают, а нам ехать… Собирайся!..

— Куда, зачем? — в страхе отодвинулась от стола девушка.

— Я скажу… потом… Да не бойся!

Екатерина отрицательно покрутила головой, сжав губы, лицо ее приняло решительное выражение.

— Нет! — отрезала она.

— Да не сердись! — сказал Оська серьезно. — Ладно, скажу… Если хочешь, скажу все напрямую… Не будем в отгадки играть… Да, было со мной разное… Был я в немецкой разведке, меня арестовали, когда с Гитлером покончили… На расстрел вели, я сбежал… Сумел вывернуться из-под кагебистского жернова… Теперь у меня другие документы, и тебе я тоже другие припас… Уйдем отсюда, как муж и жена, с тобой я буду в меньшем подозрении… Помнишь, в школе про громоотвод учили? Так вот ты — громоотвод… Муж и жена едут на Украину, возвращаются из эвакуации…

— Зачем на Украину? — воскликнула Екатерина и поглядела на мать. — Мама, что он такое несет?

Мама твоя свое отжила, пора ей и честь знать… Я своей то же самое сказал, хватит коптить белый свет!.. На Украине, в ровенских лесах много моих друзей, они помогут нам перебраться за границу, а там в нас никто пальцем тыкать не будет, что я сын старосты, а ты дочь полицая… Неужели тебе это не ясно? Наше спасение там?… А помогут нам вот за это, — он достал из кармана узелок, развязал его и высыпал на стол золотые монеты. — Видишь, еще царской чеканки! Золото высшей пробы… Так что и собираться тебе не надо, все купим, — Оська встал из-за стола, опять сгреб монеты в платок, завязал их и спрятал в карман. — Кстати, то, что ты моя жена, я Витьке Званцову рассказал еще на фронте… Была встреча?… Случайная!

— Ты сбрехал! — вскочила с места и Екатерина. — Это же подло!.. Подло!.. Вражина ты этакая!..

— А ты что — думала я тебя ему отдам? — нахмурился Оська. — Ты или со мной, или… Другого выбора у тебя нет и не будет! В любом случае — или-или!..

— Так Витя дома, в Нагорном?

— Не знаю, но если и в Нагорном, это дела не меняет… Слушай, мы теряем время…

В этот момент в сенях послушался шум. В хату буквально ворвалась Лидия Макаровна с узлом из белого платка в руке. Оська выхватил из кармана пиджака пистолет, взвел курок, нацелился на вошедшую женщину, которая от неожиданности и испуга аж присела.

— Это что за пугало? — грозно крикнул он. — Ну?

— Сам ты пугало, — залепетала Лидия Макаровна, поднимая руки и роняя узел на пол. — Пришел в мой дом и на меня же звягает… Так делали только хрицы!.. Там милиция, — махнула она на окна, — нашу хату ищут… Я по кукурузе, кабы б не заметили… Из-за тебя, видно, сатана! — вдруг опустила она вниз руки, увидев, что незнакомец забеспокоился.

Оська бросился было к двери, но быстро остановился, озираясь на окна. Во дворе уже слышался гул автомобиля и голоса людей. К матице, которая тянулась через всю хату, было прибито кольцо, за которое давным-давно подвешивали детскую люльку, а теперь в кольце болтался длинный конец веревки. С его помощью Лидия Макаровна научилась плести кошелки из куги, а иногда и вязать веники. Оська схватил стул, поставил его под кольцо, с силой толкнул Екатерину, поставив ее на стул, высоко подпрыгнул, схватил конец веревки, потянул, закрутил вокруг шеи девушки, сделав петлю, вырвал из рук Аграфены Макаровны платок, связал Екатерине руки назади, сам спрятался за ее спиной, держа наготове пистолет. Все это он сделал в считанные секунды.

Первым в хату вбежал старший сержант Ратиков, держа в руках карабин, принадлежавший водителю. Вслед за ним, но уже с большей осторожностью вошли два милиционера, которые тут же направили свои карабины в сторону Оськи.

— Карабины на пол! — грубо, срывающимся голосом потребовал Оська из-за спины Екатерины. — Иначе я выбью из-под ее ног стул, — лицо девушки исказилось до неузнаваемости. — Мне терять нечего, — злорадно воскликнул он. — Карабины на пол, я сказал!.. Раз, два…

— Не дури, оставь девушку, — стараясь быть спокойным, предложил Ратиков и медленно опустил к ногам карабин.

— И вы! — сверкнул Оська глазами на милиционеров.

— Товарищ старший сержант, что их жалеть, — сказал один из милиционеров, целясь не то в голову Оськи, не то в грудь Екатерины. — Она тоже птица известная, дочь полицая…

— Стерва! — поддержал товарища другой милиционер.

— Делайте, как я приказываю, ну! — потребовал Ратиков, и милиционеры нехотя тоже медленно положили оружие на пол.

— А теперь придвиньте карабины ногами ко мне! Быстро! — крикнул Оська. — Не то…

— Выполняйте, — кивнул старший сержант милиционерам и сам первый носком сапога отодвинул от себя карабин.

Его подчиненные сделали то же самое.

— Соедините себя наручниками, живо… Время идет на секунды!..

— Выполняйте, — хмуро посмотрел на подчиненных старший сержант.

Выглядел он увальнем, наложившим полные штаны со страха, Оська посчитал его наиболее трусливым и безопасным в данной ситуации. Милиционеры надели друг на друга наручники.

— Ты, мразь, — кивнул Оська к Ратикову, — зови водителя… Но из хаты не выходить, зови в открытую дверь, да смотри мне, иначе получишь пулю в затылок!.. Живо!..

Ратиков опять как-то вяло в приоткрытые двери хаты и сеней позвал водителя. Тот вбежал, и спокойствие на его лице сменилось полной растерянностью.

— Ключ зажигания! — потребовал Оська у водителя, который, как обреченная мышь, смотрел на темный ствол пистолета.

— Он там, — прошептал, глотая слова, водитель. — В машине…

— Одень наручники на сержанта, — видя, что водитель медлит, не зная, как поступить с начальником, Оська пригрозил: — Даю тебе одну секунду… Ну!

— Делай! — сказал Ратиков, спрятав руки за спиной.

Оське это показалось подозрительным, а вдруг водитель передаст незаметно оружие старшему сержанту?

— Руки, руки! — закричал он, наводя пистолет на Ратикова.

— Да пожалуйста, — якобы с большим недовольством бросил старший сержант и встряхнул руками.

Этого движения хватило, чтобы пистолет, привязанный на резинке в рукаве, выскользнул наружу. Ратиков привычным движением схватит его, в одно мгновение поднял и выстрелил. Кровавое пятно заалело на лбу Оськи. Он вздрогнул, уронил свой пистолет и начала падать. Ратиков молнией метнулся к Екатерине, подхватил ее на руки, ибо падающий Оська ногами сдвинул стул в сторону, и петля быстро бы затянулась на шее девушки. Екатерина на какое-то время потеряла сознание. Ратиков положил ее на кровать, над дочерью склонилась Аграфена Макаровна, заголосила, к ней присоединилась и Лидия Макаровна.

— Во — в два голоса! — с горечью улыбнулся Ратиков, а водителю глазами показал на милиционеров: — Снимай с них наручники… Убитого в машину…

— Ну, и товарищ сержант? — восхищался один из милиционеров, потирая руку на запястье, где были надеты наручники.

— Что — ну? — недовольный обернулся к нему Ратиков.

— Как это вы… я даже не успел глазом моргнуть!

— Все просто, все просто…

— О! У него в кармане монеты, — водитель развязал узелок и высыпал деньги на стол. — Золотые!

На лицо Екатерины брызнули водой, и она дрогнула, пришла в себя, встала с кровати.

— Это его монеты, — увидела она деньги на столе, — он с ними хотел на Украину бежать… в леса какие-то… Я забыла…

— В ровенские? — подсказал Ратиков.

— В эти… эти, — подтвердила девушка.

— Понятно, к бандеровцам хотел улизнуть… Монеты посчитать, — приказал старший сержант.

— А зачем? — не понял водитель.

— Государственная казна счет любит, знать должен!.. Сейчас нам каждая копейка дорога, особенно золотая… Считай при свидетелях… Ты грамотная? — обратился он к Екатерине, — а потом махнул рукой. — Тьфу! Ты же в средней школе училась и, говорят, неплохо… Будешь в качестве свидетеля подписывать бумагу в банк… По-другому нельзя!

Когда процедура была закончена, старший сержант завязал деньги опять в узелок и положил его в свою полевую сумку. Наказав Екатерине никуда не отлучаться из Завального, ибо она понадобится как пострадавшая и очевидец происшедшего.

— Спасибо тебе, сынок, — обратилась к Ратикову Лидия Макаровна.

— За что собственно? — сразу не понял он.

— Племянницу мою спас, голубку нашу…

— Из петли вынул, — всхлипнула Аграфена Макаровна.

— Работа наша такая, слегка порозовел старший сержант. — Вообще-то, все, до свиданья, — у порога остановился, кивнул в сторону Кати, — будет выходить замуж, не забудьте на свадьбу пригласить… Шучу!

Ратиков вышел из хаты. Возле машины водитель покачал головой.

— Товарищ старший сержант, ну, вы и хитрец!.. Теперь я знаю, зачем вы взяли мой карабин, чтоб этот гад не догадался о спрятанном в рукаве пистолете…

— Кинь я пистолет на пол, что было бы? — спросил Ратиков. — А была бы хана… Не он, а мы были бы теперь на его месте… Учись, я тоже этому учился…

— Вам за такую находчивость — награду!

— Выговор… Выговор на всю катушку!

— Как!? — почти разом воскликнули все трое подчиненных Ратикова.

Вот так… Преступника надо было брать живым, а я его ухлопал…

Девушка уж очень красивая, глаза… Не глаза, а озера!.. Не было у меня другого выхода, ребята… Ну, поехали, а то скоро стемнеет, приедем поздно и опять мне от домашнего старшины нагоняй будет… Жена у меня — ревность в чистом виде!

Автомобиль заурчал и двинулся по улице деревни, из хат которой ее провожали сотни любопытных и настороженных глаз.

XI

Едва засинели окна, Анисья Никоновна опустила голые ноги с кровати на пол, и, зевая и крестясь, стала нащупывать пальцами ног старые, растоптанные тапочки, но, не найдя их в темноте, видимо, случайно сунула далеко под кровать, на цыпочках пошла посмотреть, как спит Виктор: боялась как бы он не простудился вчера в холодной воде, вытаскивая колокол. Каково же было ее удивление, когда сына на кровати не оказалось. «Может, он по нужде вышел, — подумала она, приметив, что все, чем она накрывала его с вечера, откинуто в сторону, — да так оно и есть…» И Анисья Никоновна, теперь уже не соблюдая осторожность и тишину, которую все равно рвал на клочья громким храпом Афанасий Фомич, пошлепала к себе в спальню. Залезла под еще теплое стеганое одеяло и опять прикорнула. Хотела на минутку вздремнуть, до восхода солнышка, а уснула так крепко, что никакой храп сo свистом и бульканьем мужа не помешал ей увидеть целый калейдоскоп всевозможных приятных и дурных снов.

Пока спала мать и пел носом гимн храповицкому отец, Виктор в раздумье сидел на крылечке, накинув на плечи офицерский, но уже без погон китель, который накануне хорошо вычистила Анисья Никоновна, нежно называя его тителем. После того, как мать натерла перваком ему спину и грудь, он быстро уснул, пропотел в три ручья под наброшенным на него ворохом одежды, не считая одеяла, но перед самой зарей — луп глазами и больше не мог их сомкнуть. Спать больше не хотелось. Екатерина не выходила у него из головы: как она там, был ли у нее Оська, не арестовали ли его? Виктор понимал, что такого прохиндея трудно поймать. В немецкой разведшколе, наверняка, научили его многому, в том числе и конспирации. И Виктор решил немедленно отправиться в соседний район, хотя где находится Завальное он представления не имел, даже впервые слышал такое название деревни. Хотел предупредить родителей, но не решился прерывать их сон. «Потом все им объясню, — подумал он, — а то еще отговаривать начнут… Мать так обязательно!». И он ушел, скрываясь в сумерках.

По пустынной улице села лениво текла густо-синяя предзаревая тишина, лишь изредка нарушаемая каким-нибудь беспокойным петухом. Ему издали отвечал другой и еще дальше третий — и так в перекличке эти никем не назначенные часовые добровольно оповещали, что в Нагорном порядок и покой, что больше, как прежде, чужие солдаты ловить их собратьев не будут, а уж лишатся головы-то от ласковых рук своих же хозяек. Утренняя звезда ярко сияла над горизонтом, ковш Большой Медведицы перевернулся почти вверх дном. Вечерами звездное небо хорошо знакомо всем, а предутреннее не каждому, не всякий станет просыпаться специально для того, чтобы увидеть его необычную роспись светил. А если проснется по делу, то больше зевает и трет ладонями и кулаками заспанные глаза, не обращая внимания на какие-то там Висожары. как в Нагорном называли Плеяды, или какую-то там Венеру, которую все знали как Утреннюю звезду.

Виктор торопился к железнодорожной станции. Приходуюсь добираться до нее пешком, ибо не то, что автомобиля, попутной повозки на дороге не появлялось: и рано, и мало было автомашин, а про автобусы и говорить было нечего, они существовали пока лишь в мечтах сельских жителей. Зато воздух какой — свежий, прохладный, настоянный на аромате увядающих трав и жнивья. Степь, распластавшая по обе стороны дороги свои, казалось, беспредельные крылья, а впереди заканчивавшаяся высоким, может, даже скифами наметенным курганом с триангуляционной вышкой на самой его макушке, была наполнена запахом свежей соломы: здесь с опозданием завершили уборку пшеницы. Это место ему было знакомо, здесь когда-то до войны он со всей школой и, главное с Катей, собирал черепашек.

Лучи солнца уже ярким огненно-красным веером играли на восточном небосклоне, когда Виктор по шпалам подходил к станции, которая встретила его суетней и голосами пассажиров. Кого здесь только не было: демобилизованные солдаты с пустыми вещмешками, просто мужики и бабы с тяжелыми мешками и сумками в руках и на плечах, сонные детишки — все ждали прихода рабочего поезда. На нем Виктору предстояло проехать всего лишь шесть полустанков, а там видно будет, как добраться до Завального.

Поезд вскоре появился. Старенький паровоз выкашливал густые клубы дыма и, хрипло свистя, предупреждая о своем прибытии, устало подъехал к перрону. И тут началось!.. Пассажиры бросились на него, как сильно изголодавшиеся хищники где-нибудь в африканской саванне. Давка, крики, ругань. Через минуту Виктор увидел облепленные людьми вагоны. Внутри битком набито тел, другие снаружи буквально висели, держась за поручни, третьи гордо восседали на крышах, довольные, что поедут с ветерком до своей станции, но все-таки поедут! И Виктор махнул рукой. Такая комфортабельность его не удовлетворяла, да и здоровье не позволяло тискаться в толпе. И он решил пешком добираться до границы соседнего района, которая была не так уж и далеко.

Всю дорогу, пока он шел к станции, его душил беспрерывный кашель. Теперь, когда предутренней сырости не стало, кашель утих. «Все равно надо идти к врачам, — беспокоился он и тут же сам назначил срок. — Вот справлюсь с делами и пойду…» А пока он решил пешком добираться до неизвестной ему деревни. «Ничего, язык до Киева доведет!» — подбодрял он сам себя.

Утро оживило дорогу: появились конные повозки, трактора и даже полуторки. Но только ближе к полудню, когда Виктор устал уже и «голосовать», надеясь проехать хотя бы несколько километров, рядом с ним, взвизгнув тормозами и подняв горячую пыль, остановился грузовик. Из кабины полуторки на Виктора, весело улыбаясь, смотрел совсем юный рыжий шофер.

— Если вы идете прямо и прямо, то и я еду прямо и прямо, — теперь уже громко засмеялся шофер и кивнул в сторону убегавшей меж полей и деревень дороги.

— А как ты догадался! — в свою очередь засмеялся Виктор, обрадованный тем, что появилась возможность пожалеть собственные ноги.

— Тогда садитесь… с той стороны ко мне в кабину, — предложил водитель, — в кузове чего трястись… Да там у меня и все занято неизвестно чем… — он назвал районную МТС, из чего Виктор понял, что, наконец-то, он на территории соседнего района. — Сюда, — водитель с силой открыл дверцу, которая от времени немного перекосилась и отворялась теперь с трудом. — Сами вы ее снаружи ни за что не откроете… Вот такая у меня колымага, на грани фантастики! — он переключил сцепление, которое тоже «заедало», и полуторка тронулась.

Дорога была ухабистая, усидеть в кабине спокойно было не просто, но и так ехать было лучше, чем хорошо идти. Автомобиль, урча и фыркая, наматывал на свои лысые колеса километр за километром.

— Мне в Завальное, — стараясь от частых толчков и тряски не прикусить язык, сказал Виктор.

— В Завальное? — переспросил шофер и на минутку задумался, видимо, соображая, где это есть такая деревня, и все же вспомнил. — Есть в нашем районе такой… населенный пункт, конечно, не город, хотя я туда ни разу не ездил… Нужды не было, — как бы извиняясь, добавил он. — Я видел указатель на дороге вправо: «Завальное»… Да мы будем проезжать, сами увидите… Там мы остановимся, и вы пойдете… Сколько километров, точно сказать не могу… А вы по демобилизации?

— Да.

— Вижу, — глянул шофер на плечи Виктора. — Погоны недавно сняли… Вся гимнастерка сильно выгорела, а там, где были погоны, — еще зеленая… Погоны без знаков или как?

— Лейтенант…

— Я так и думал… Это сразу видно, — лицо у парня в конопушках, нос вздернут кверху, глаза серые, веселые. — Мой отец тоже, правда, сержантом с фронта пришел… Живой! За всю войну ему пуля только щиколотку царапнула… Бывает же!..

— Повезло твоему отцу, — сказал Виктор. — Редкий случай… Ну как у вас жизнь? — не зная, как продолжить разговор, как бы между прочим спросил он, ибо сидеть молча было неудобно, да и качка в кабине наводила дремоту, если учесть, что он мало спал ночью.

— Хорошо! — с радостью отозвался шофер, тоже желавший побеседовать. — Войны нет, похоронок больше не шлют, бабы не голосят… Хорошо! — подтвердил он и, немного помолчав, продолжал. — Все, как говорит мой отец, по путю… Конечно, после войны, как после пожара. Представить можно, — рассуждал он как взрослый, много повидавший на своем веку. — Только бы налогов поменьше… Коровы на дворе нет — молоко все равно давай, нет кабана — мясо сдай, есть в огороде яблоня, даже если она и без яблок, плати за нее, а там шерсть, а там неизвестно что… Так у нас в деревне все сады повырубили! Дворы насквозь ветрами пронизывает… В общем, живем — «назови мне такую обитель», — сказав это, водитель встрепенулся, стал боязливо поглядывать на Виктора, который тут же в уме продолжил: «где бы сеятель твой и хранитель, где бы русский мужик не страдал», не показывая вида, что вник в смысл сказанного, и шофер успокоился, дескать, от куда вернувшемуся с фронта человеку помнить Некрасова, к тому же попутчик неожиданно перевел тему разговора.

— Давно водишь антилопу гну?

— Давно! — звонко отозвался шофер. — Как немцев выгнали, так меня и посадили за руль… Случайно вышло…

— Как?

— Фашисты, драпая, бросили у нас в деревне эту таратайку… Зачем им советский автомобиль, да еще полуторка! На нее много солдат не возьмешь… Наши из района приезжали, забрать хотели, может на запчасти, кто их знает, но председатель колхоза, инвалид, острый мужик — ни в какую: не отдам, говорит, самим нужна! А районные смеются: да у тебя в колхозе пока ни одного мужика в здоровом виде не имеется, кто будет на этой рухляди ездить? Пушкин? А тут мы, ребята, вокруг вертимся от нечего делать. Председатель хвать меня за шиворот, случайно, я ближе всех от него оказался, и говорит: вот он может водить автомобиль! Районные еще пуще за животы хватаются, хохочут, а ну, толкают меня в спину, садись, порули. Я, сам не помню как, прыг в кабину, страх как хотелось поддержать председателя, да и вообще… Взялся за руль, туда-сюда, а что дальше делать? Тыкаюсь наобум Лазаря… Пот с меня в три ручья… Слышу, председатель доказывает районным, что машина долго стояла и теперь плохо заводится… Я тоже выбрался из кабины, бегаю вокруг полуторки, талдычу, что она вот-вот заведется… Ну, те посмотрели, посмотрели, не знаю, кого им стало жальче — меня или председателя, потолковали, потолковали, мол, это не машина, а ломачье, махнули и уехали. А меня председатель заставил учиться на шофера… Практически! Я и теперь умею три приема делать: рулить, ногой на педали нажимать и переключать скорости… Нет, вру, — засмеялся водитель, — еще бензин в бак и воду в радиатор заливать, да кое-куда и масла залить, но это такая хитрость, что и ребенок справился бы… В мотор пока не заглядываю, там для меня тьма-тьмущая… Есть у нас в деревне одноногий дядя Гриша, он кое в чем разбирается и мне помогает… Ему председатель за это лишний трудодень накидывает… А трудодень-то пустой!.. Если бы у дяди Гриши на фронте не оторвало ногу, он был бы теперь шофером, а не я… Ну, вот и все, — машина резко остановилась. — Вот и указатель! Видите, дорога вправо завернула? Там, наверно, и есть Завальное, товарищ лейтенант…

— А как звать-то тебя? — вылезая из кабины, спросил Виктор.

— Меня-то? Меня Алешкой зовут…

— Спасибо, Алексей, ты меня здорово выручил, — спрыгнул Виктор на землю.

— Да чего там! — замялся Алешка. — Вдвоем было веселей… Ну прощайте, мне в МТС…

— Пока! — помахал во след машины Виктор.

Он прошел метров сорок по проселку, как его догнал, громко тарахтя, старенький мотоцикл, который вел мальчик лет двенадцати. Виктор поднял руку, мотоцикл остановился.

— Мой мотоцикл двоих не довезет; — извинился мальчик, с любопытством разглядывая незнакомого человека, доброжелательная улыбка которого не вызывала у него тревоги. — Он и меня еле тащит…

— Не беспокойся! — заметил Виктор озабоченность мальчугана. — Я просто хочу спросить: эта дорога приведет меня в Завальное?

— А то как же — приведет! — обрадовался юный мотоциклист. — Я и сам из Завального… А вы к кому там? — вдруг поинтересовался он.

— А ты всех в деревне знаешь?

— Я же там живу! — удивился такому вопросу мальчик.

— И что — никто из новеньких у вас не проживает?

— Нет, — замотал головой мотоциклист, — все старые… Ну те, что с войны приходят, — да… Но они ведь все равно наши!..

— И даже милиция в деревню не приезжала?

— Как же — приезжала!.. Стрельба была!.. Сказывают, полицая какого-то прихлопнули… Не верите? Он Екатерину, которая у Лидии Макаровны недавно с матерью живет, повесить хотел…

— Что ты мелешь!? — оторопел Виктор. — Как повесить??

— Ну, как фашисты вешали: петлю на шею и…

— Но не повесил? — сердце у Виктора екнуло, стало бешено колотиться.

— Милиционеры вовремя подъехали, спасли Екатерину, а то бы?…

— Фу, черт? — глубоко втянул в себя воздух Виктор. — Напугал ты меня, парень… Я как раз к Екатерине иду…

— Вот обрадуется она? — завел мальчик мотоцикл и поехал вперед.

Ни Екатерина, ни ее мать, ни тетка Лидия Макаровна долго не могли прийти в себя после встречи с Оськой, приезда милиции, стрельбы и петли на шее девушки. Екатерина ждала теперь вызова в милицию, чтобы дать свидетельские показания.

— И что я там скажу? — жаловалась она матери. — Я что — звала этого вражину Оську? Да я его еще до войны в школе терпеть не могла, а при немцах пряталась от него…

— Так вот и скажи, коли вызовут… Всю правду скажи, — советовала Аграфена Макаровна. — Только поверят ли?… Ой, Господи, Иисусе Христе, спаси и помилуй!.. Ведь же напомнят, что ты дочь полицая, а он, Оська этот, сын старосты, мол, ты с ним была заодно… Слыхала, как милиционер кричал не жалеть тебя и его?… Царица Небесная! — крестилась мать.

Как раз в этот момент к их хате подъехал мотоцикл.

— Тебе чего, Ваня? — встретила у порога мотоциклиста Лидия Макаровна.

— Ничего, я к ней, — показал он глазами на Екатерину, выглядывавшую из открытого окна. — Там, — показал он рукой в сторону окраины деревни, — один человек идет… Военный, но без погон… Тебя, Екатерина, спрашивал….Вот те крест! — для пущей убедительности побожился Ваня.

— Господи! Оська с того света возвратился, — вдруг испуганно заголосила Аграфена Макаровна.

— Перестань, мама, что ты чепуху несешь… Какой он? — обратилась Екатерина к мальчику.

— Не знаю, — уклончиво ответил тот. — Молодой!..

Ваня усмехнулся, завел мотоцикл и уехал. Вслед за ним как была без платка, так с растрепанными волосами и побежала Екатерина. Она направилась не по улице деревни, по которой уехал мотоциклист, это далеко, а быстро побежала огородами и вскоре оказалась на околице. Отсюда хорошо и далеко был виден проселок. И Екатерина по стерне, по бурьяну и колючкам побежала, срезая большой угол, к дороге. И там, на взгорке, с которого, петляя, стекал проселок, она увидела человека, не лицо его, он был еще далеко, а знакомую походку. Она рванулась еще быстрее, путаясь в траве и падая, опять вставая и опять падая: он, это он, ее Виктор! Увидев бегущую по полю женщину, Виктор ускорил шаги, а потом и сам побежал ей навстречу. Каждый метр был длиннее километра…

И наконец, они обнялись.

— Как же ты долго шел, — рыдала Екатерина, прижавшись головой к груди Виктора. — Я так ждала…

— Но я же пришел, Катенька, я пришел, — повторял он, крепко обнимая и целуя волосы девушки.

XII

Так Виктор не волновался даже перед боем, когда предстояло батарею сорокапяток двигать вместе с пехотой вперед, поддерживая ее огнем, уничтожая пулеметные гнезда, доты, а нередко бронетранспортеры и танки. И все это на виду, как на ладони, под прямым прицелом фашистов. То ли привычка, то ли презрение к смерти владели в такой ситуации им, то ли что-то необъяснимое другое.

Но отчего ему было так переживать и беспокоиться, переступая порог просторного кабинета Красноконского райкома парши, куда его вызвали для рассмотрения персонального дела. В этом кабинете обычно проходили заседания бюро райкома. За т-образным столом, накрытым красным сукном с пузатым графином воды и стаканами посреди, сидело несколько человек, которых Виктор видел впервые. И только одного он хорошо знал — это был майор Круподеров, следователь госбезопасности, который уже с пристрастием допрашивал его. В торце стола сидел первый секретарь райкома Морозов. О нем Виктор слышал еще до войны, мельком видел однажды в Нагорном, но лично с ним никогда не встречался. И еще… Да нет, Виктор не ошибся, это был Пантелеймон Жигалкин. Но как он постарел, похудел, потемнел лицом. Жигалкин бросал на Виктора презрительно-уничтожающие взгляды и криво усмехался, заведомо решая, что перед ним если не классовый враг, то явный перерожденец.

Сидевшие за столом с любопытством разглядывали подтянутого, молодцеватого, с орденами и медалями на груди лейтенанта. Ему предложили место на другом конце стола. Райкомовский работник кратко зачитал по бумажке суть дела.

— Нам предстоит обсудить не весьма приятный вопрос, — взглянул еще раз на Виктора, сказал Морозов, по лицу которого было заметно, что ему жаль было лейтенанта, но порядок есть порядок. — Итак, перед нами коммунист Званцов Виктор Афанасьевич… А подробно суть дела нам доложит следователь НКГБ майор Круподеров Гарий Вацлавович… Пожалуйста, — кивнул он майору.

Круподеров встал, одернул назади гимнастерку, поправил на тощем животе ремень с большой медной пряжкой со звездой и открыл папку с бумагами. Затем он, не торопясь, рассказал знакомую историю с летчиком, делая ударение и настаивая на том, что Привалова Алексея Ивановича, уничтожившего на окраине Красноконска немало немецких солдат, в том числе и важного генерала, убил Званцов, мстя за своего родственника полицая Антона Перфильевича Званцова.

— Имейте в виду, — не отрывал глаз от бумаги Круподеров, — у полицая такая же фамилия — Званцов, что подтверждает лишний раз их кровные узы, — подчеркнул он и стал молча ожидать, как среагируют на это заседавшие.

— Ну и что? — поднял седую голову председатель райисполкома, до того, казалось, дремавший и равнодушный ко всему, что происходит в кабинете член бюро. Я Прилепов!.. Если кто под такой же фамилией совершит подлость, то и я подлец! Так что ли? Даже если этой мой брат или свояк?

— Я не то имел в виду, товарищ Прилепов, — горячился Круподеров. — Разумеется, дело не в фамилии… Но полицай Званцов родственник, двоюродный брат Званцову, который сидит перед вами, при чем близкий родственник!

— И что же? — не унимался Прилепов. — Сын за отца не отвечает, а тут двоюродный — вода на киселе! Это не аргументы для обвинения.

Но майор продолжал перечислять «грехи» Виктора, ссылаясь на то, что все свидетели, которые могли бы подтвердить факты, приводимые Виктором при первом допросе следователю, погибли.

— Случайно ли это? — задал вопрос членам бюро майор и с ехидной ухмылкой добавил: — Видите ли, пули специально выбирали этих людей… Не кажется ли вам, что все это, по меньшей мере, странно… Мне лично — да!

— Пули не выбирают, товарищ Круподеров! — резко заметил Прилепов и от напряжения по его крупному лицу пробежала розовая метель. — Мне странно все это слушать…

— Павел Иванович, успокойтесь и не перебивайте, — стукнул карандашом по столу Морозов. — Вам будет предоставлено слово…

— Юрий Федорович, — пожал плечами Прилепов, — но здесь же дело шьется! Это же видно без микроскопа!

— Я беспристрастно веду следствие, товарищ Прилепов, — вытер вспотевший лоб майор. — Не в моих правилах шить, как вы изволили выразиться, кому бы то ни было дело… Такое заявление в мой адрес… сами знаете… Речь идет о гибели советского летчика от руки предателя… Разобраться в этом — не моя частная лавочка, а государственная и одновременно партийная, — он перевел дыхание, достал из папки новый лист бумаги и потряс им над столом. — Один из свидетелей в живых все-таки остался… Чугунков Влас Игнатьевич! Артиллерист, ранен, ноту потерял…

— Так он жив!? — забыв обо всем, что теперь происходило, радостно воскликнул Виктор, подхватываясь с места.

— Жив, жив, — злорадно усмехнулся Круподеров. — И вот запись его слов… Подписанная им самим… Так вот Чугунков подтверждает, что лейтенант Званцов встречался на передовой с предателем Осипом Свиридовичем Огрызковым…

— Встречался, я не скрываю, — подтвердил Виктор, — но на лбу у него не было написано, что он изменник и немецкий диверсант… Младший лейтенант из штаба — и все! А что было потом, я вам сообщал… Кстати, Чугунков, да, видел его, отдыхал в это время в окопе, но он не знал, что фамилия младшего лейтенанта Огрызков, да еще и Осип Свиридович! Нет, правда, я это точно помню, называл тогда предателя Оськой. Да, называл! Это имя Чугунков мог слышать.

— Так вот, — не обращая внимания на слова Виктора, продолжал майор. — Этот Оська, по словам Чугункова, говорил, что вы убили летчика, отомстив за родственника…

В кабинете возникло оживление. Все повернули головы в сторону Виктора, ожидая, как он, изворачиваясь, начнет опровергать свидетельства своего бывшего подчиненного.

— Да, он это говорил, — вдруг совершенно спокойно ответил Званцов. — А что он еще сказал, уходя, Чугунков не вспомнил? Оська передал мне привет от своей якобы жены Екатерины Грихановой, но она как была, так и осталась моей девушкой и замуж за него не выходила, ждала всю войну меня… Оська врал, чтобы вывести меня из себя, особенно перед таким наступлением, какое началось на следующий день на Курской дуге…

— Нет, — рассматривал бумагу Круподеров, — ничего об этой… Екатерине здесь не сказано. — Хотя общеизвестно, что эта… Екатерина — дочь полицая… Вот круг людей, в котором любил вращаться Званцов!

— Покажите, — протянул руку Морозов и взял запись Чугункова.

В кабинете воцарилась напряженная тишина. Слышен был лишь шелест бумаги в руках первого секретаря райкома партии.

— Да, это свидетельство Чугункова, но, — Морозов взглянул на следователя, — почему вы, товарищ Круподеров, приводите факты лишь выгодные вашей версии? Почему вы умалчиваете вот об этом: Чугунков говорит, что комбат, то есть Званцов Виктор Афанасьевич спас ему жизнь, отнес его тяжело раненого от загоревшегося ящика с патронами… Вот… снаряды взорвались, и сам Званцов был ранен осколками в грудь…

— Этот факт, Юрий Федорович, непосредственно к делу о гибели летчика Привалова не относится, — майор вызывающе смотрел то на Морозова, то на членов парткома, то на Виктора, чувствуя за собой силу и возможности органов НКГБ. — Мой вывод, товарищи, однозначный: Званцов Виктор Афанасьевич, несмотря на его участие в войне, имеет даже награды, виновен в гибели советского летчика Привалова Алексея Ивановича. С него должны быть сняты погоны лейтенанта Советской армии, он не достоин их, лишить орденов и медалей, исключить из рядов нашей партии и дело передать на рассмотрение в компетентные органы… Там разберутся подробнее!

— Ну и ну, — только и мог произнести Прилепов.

— И таким образом одним махом поломать судьбу человека, — едко усмехнулся Морозов. — Погоны лейтенанта Званцов снимет и так, он в отставке по инвалидности, орденов и медалей прошу не касаться: каждая награда дана ему за конкретный факт, совершенный в бою… Лишить наград — это значит перечеркнуть все бои, в которых участвовал Званцов, собственной кровью добывая каждую медаль, каждый орден… Кстати, не только награды, о них он тогда не думал, о победе над фашизмом он думал… Что касается быть или не быть Званцову в партии, то следует учесть, что вступил он в нее не сидя на горячей печке, а идя в пекло, в бой… Да не в какой-нибудь, а на Курской дуге! Немцы в плен коммунистов не брали, это вам хорошо известно, они их расстреливали на месте.

С самого начала заседания бюро Виктор заметил, что Жигалкин сидел на своем стуле как на раскаленной сковороде. Он ерзал, крутился, дергался, листал лежавшую перед ним какую-то книжку, какую именно, Виктору видно не было, зло посматривал на него и часто кивал головой в знак согласия с доводами следователя. Жигалкина-то Виктор знал не понаслышке, как и все жители Нагорного, где он ошивался еще до революционных событий 1917 года. Помнили его как батрака Пентельку, час, когда он грозился расправиться с мироедами, то есть с теми, у кого приходилось ему работать. Чувствовал Виктор, что и на этот раз Жигалкин не упустит случая, чтобы обличить отступника, а то и предателя и потребовать сурового наказания для него. Так, естественно, и произошло.

— То, что Званцов вступил в партию перед боем, конечно же, заслуживает всяческого уважения, — начал Жигалкин, попросив у Морозова слова. — Но почему только перед боем? Почему не раньше? Раздумывал? А я знаю почему… Не к высоким идеям лежала у него душа, а к этой… дочери единоличника Гриханова, который во время оккупации стал полицаем…. Почему не другого кого, а именно Виктора Званцова взял с собой другой полицай Антон Званцов в помощники, чтобы вести героя летчика в немецкую комендатуру? Ответ ясен, товарищи! Вы скажете, что это было тогда… до вступления в партию… Но вот вернулся Званцов с фронта и куда же он направил, так сказать, стопы свои? А я скажу куда — к местному священнику, нашел-таки единомышленника! Колокол, который был снят по настоятельной инициативе нагорновцев с церкви и выброшен как элемент опиума народа в речку, он, Званцов, ныряя в холодную воду, достал, несмотря на то, что жители Нагорного активно протестовали против этого безнравственного мероприятия.

— Те, кто спрятали тогда колокол от сборщиков металлолома и тем самым спасли его как реликвию, как элемент истории нашего села, лежат сегодня под Белгородом и Орлом, — не выдержал Виктор обвинения Жигалкина. — И не вам, Пантелеймон Кондратьевич, их метить черной краской… А кто касается священника, отца Серафима, то он вчерашний солдат, фронтовик, среди наград, кстати, у него имеется орден Славы, и я почитаю за честь иметь такого друга, мы, когда собираемся, больше говорим о тех дорогах, по которым прошла наша молодость.

— Нет, вы слышите, он мистик! — воскликнул Жигалкин, — Он верующий! — он стал судорожно листать книгу и, найдя нужную ему страницу, стал читать: — «Мы, коммунисты, люди особого склада. Мы скроены из особого материала. Мы те, которые составляют армию великого пролетарского стратега, армию товарища Ленина…» Вот, — поднял книгу Жигалкин и ткнул пальцем в страницу. — Страница двести семьдесят шестая… Вы знаете, Званцов, кто это сказал? Нет? — Виктор пожал плечами. — Не знаете!.. Это сказал товарищ Сталин!.. Вы что — никогда не брали в руки «Истории ВКП(б)»? Так какой же вы после этого коммунист? А?

— Я историю партии проходил на фронте практически, — опять не сдержался Виктор, прервав Жигалкина. — Когда мы катили пушки в цепи наступавшей пехоты, мне некогда было держать в руках книгу, надо было выбивать немецкие танки, выжигать пулеметные точки…

— Настоящий коммунист нашел бы время для этой настольной книги, — оглядывал заседавших Жигалкин, желая найти среди них поддержку.

Однако большинство членов бюро, втянув головы в плечи, молчали, черкая квадратики, кружочки, звездочки, треугольнички на страничках развернутых блокнотов. И только Прилепов, шумно вздыхая, все повторял:

— Ну ину…

— Еще к сказанному я хотел бы добавить штришок, — в тоне Пантелеймона продолжал майор, — Тот же Чугунков рассказал, в записях с его слов это имеется, как Званцов защищал от наших солдат немецких женщин. … Это было бы ничего, но сам-то он не гнушался сожительствовать с немкой! Повторяю, в записи это — черным по белому…

— Чугунков, видимо, до сих пор не забыл, что я не позволил ему совершить гнусный поступок — насиловать немецкую девушку, — ответил Виктор. — А обо мне он написал явную ложь, от обиды…

— А сегодня вы на ком женаты? — с подковыркой задал вопрос Жигалкин.

— Еще не женат, но женюсь на любимой девушке, — ничуть не смущаясь, решительно ответил Виктор. — Или члену партии и это возброняется?

— Но разлюбезная твоя — дочь полицая Гриханова! — обвинительно-торжественно объявил Жигалкин. — Видите ли, для него в Нагорном не нашлось более достойной пары!

— Любовь зла, — нервно хихикнул Круподеров, но, увидев суровое лицо Морозова, прикусил нижнюю губу.

— Ну, к чему тут девушка, жена! — мягко шлепнул по столу широкой ладонью Прилепов. — Кого любить, кого не любить — это что, уставом партии регламентируется? Дочь полицая!.. Она ли заставила его сотрудничать с фашистами?

Но Жигалкин не унимался.

— Последняя ее встреча была с разыскиваемым компетентными органами предателем Осипом Огрызковым, пусть подтвердит майор Круподеров…

— Это верно, верно! — поспешил поддержать Пантелеймона следователь. — Она действительно встречалась…

— Хорошая встреча, — с горечью произнес Виктор. — У нее на шее петля, под ногами шаткий стул, а позади, прячась за ее спиной, Оська с пистолетом… Если бы не старший сержант Ратиков, то… И вообще, по какому праву вы вмешиваетесь в мои чувства к любимой женщине? повернулся он к Жигалкину. — Я эти чувства сквозь войну пронес, как святыню… Не лезьте вы, в конце концов, кирзовым сапогом в мою душу!..

Опустошенный, разбитый Виктор был уже равнодушен ко всему, что происходило на заседании в райкоме. Он слабо отреагировал на то, что большинством членов бюро был исключен из партии. Воздержались при голосовании Морозов и Прилепов. Первый секретарь обосновал свое решением тем, что в деле Званцова много невыясненного.

— Надо работать дальше, а просто огулом обвинить человека не годится, совесть не позволяет, — заявил он в заключительном слове.

А Прилепов выразил свое отношение к делу еще короче:

— Жигалкин и Круподеров перегнули палку…

Остальные члены бюро находились на грани совести и страха перед представителем НКГБ. Победил страх.

Однако Круподеров, видя решимость Морозова, сделал шаг назад, не арестовал Виктора, как планировал, чтобы победно рапортовать вышестоящему начальству о завершении расследования, и тоже занял выжидательную позицию, как паук, уверенный в том, что в его сплетенную липкую паутину намеченная жертва попадет все равно.

Отдавая партийный билет Морозову, Виктор с ноткой вины в голосе заметил:

— Извините, Юрий Федорович, испорчен уголок билета… это от ранения…

Морозов внимательно осмотрел билет, изменился в лице, но ничего не сказал, и только после того, как Званцов вышел, обратился к Круподерову:

— Гарий Вацлавович, вы можете показать мне свой партбилет?

— Вам? Вам могу, Юрий Федорович, только не знаю зачем… Но все равно, — он вынул из кармана билет, развернул его. — Вот… взносы плачу аккуратно, билет чистенький, я берегу его как зеницу ока, как и положено настоящему коммунисту, — протянул его Морозову.

— Нет, нет, — мне его не надо давать, — я и так вижу, вижу… Чистенький, не замаранный! — Затем он развернул билет Званцова, уголок которого был в засохшей крови. — Вот какой билет мы отобрали у человека!.. Видите, он в крови, он был в бою, он ранен, этот партбилет, ему место не в архиве, а в музее боевой славы…

— Я вас не понимаю, товарищ первый секретарь! — покраснел Круподеров. — К чему все это?

— Все вы понимаете, майор, все… Находясь в окопе, билет чистым не может быть при всем желании его владельца…

Все члены бюро еще ниже опустили головы и молчали: неловко им было, и совесть грызла, кроме Жигалкина, который ерзал на стуле.

Морально униженный и физически сильно уставший Виктор вернулся домой, когда за окном уже стало темнеть.

— Садись вечерять, — предложила мать.

— Нет, — отказался он. — Нынче меня накормили — во! — ребром ладони коснулся сын горла, но видя, что мать недоумевает, что это значит, добавил: — Уважили ветерана войны.

XIII

Во второй половине следующего дня нагорновцы видели, как Виктор, орудуя топором и молотком, отбивал доски, закрывавшие окна хаты Грихановых. Во дворе суетились Аграфена Макаровна и Екатерина, внося на крыльцо кое-какой скарб, привезенный на попутном автомобиле, остановленном на дороге и оплаченном Виктором. Некоторые односельчане думали, что сам Егор Иванович вернулся домой по какой-нибудь амнистии: полицай-то он полицай, но ведь никому плохого он не сделал. Что стал единоличником до войны в сознании людей само по себе давно стерлось. Вернулись с войны единоличники, некоторые даже с медалями, а Стефан Нянин остался на полях сражений, родным его принесли похоронку, где ясно было сказано, что он пал смертью храбрых. А за снисхождения Гриханову многие в Нагорном подписались, ибо пошел он в полицаи по глупости, а не по убеждению. Вспомнили мужики, что и они ведь обидели его, выгнав из колхоза за синяк под глазом Федула: пусть был бы тот милосердным к лошади и не случилось бы драки. Но сколько ни мозолили глаза нагорновцы, однако Егор Иванович в своем дворе не появился: попасть за решетку легко, освободиться от нее очень трудно! Зато во дворе по-хозяйски распоряжался Виктор Званцов. Стало быть, решили односельчане, скоро быть свадьбе и гадали лишь об одном: кого пригласят на свадьбу. Раньше могло приходить все село, теперь же по скудности сусек и погребов много не пригласишь.

И в самом деле, тем же вечером Виктор объявил родителям, что женится на Екатерине Егоровне Грихановой.

— Оно, конечно, Катька девка ладная, — рассуждал Афанасий Фомич, — однако, как поглядят на это соседи?

— А что соседи! — возразил уязвленный Виктор. — Подумаешь!.. Я женюсь, мне с нею жить, а им какое дело!

— А такое, сынок, что она… дочь все-таки, — мялся отец.

— Она что — полицаем была? — наступал Виктор на отца. — Не на вас же теперь шишки летят за то, что якобы я расстрелял летчика за Антоху, будь он трижды проклят! На меня тычут пальцем, батя, на меня…

Анисья Никоновна долго крестилась и молчала, а потом сказала:

— Пускай женится, только как мы свадьбу справлять станем? Раньше-то кабана к этому дню выкармливали, кур, гусей… А нынче что мы на стол поставим? От людей сраму не оберешься…

— Какой срам, мама, о чем ты балакаешь! — усмехнулся Виктор. — Будто у людей нынче «златые горы и реки полные вина»… Все — голь перекатная! Огурцов на стол поставим, пусть ими и хрустят… Главное, самогонкой запастись.

— Сами брагу заведем, — пообещал Афанасий Фомич, — и соседей попросим… Может, милиция так цепляться не станет… Свадьба все-таки!.. Зелья хватит! — махнул он рукой.

На том и порешили.

В тот же день Виктор по настойчивой просьбе отца неохотно рассказал, как его исключали из партии. Ему неприятен был весь этот разговор. Редкий человек, меланхолического характера, любит вспоминать, как его когда-то и кто-то обидел. Ну, на то он и меланхолик, у него и глаза на мокром месте устроены: — чуть что — сразу слезу лить. Виктору, сангвинику, хотелось поскорее забывать о неприятном. Ночью он вдруг вскочил с постели и стал ходить из угла в угол по хате.

— Ты чего это, Витя? — встревожилась Анисья Никоновна, которая чутко спала и сразу услышала шаги по горнице.

— А вот что, мама, — подошел он и присел на край кровати. — Утром иду к отцу Серафиму договариваться о венчании… Все должно быть как у людей… Венчание — это серьезное дело, необходимое, мне отец Серафим рассказывал… Тем более, что я теперь беспартийный, оглядываться ни на кого не надо — могу идти под венец! Справим нашу свадьбу с Катей по-русски… Все! — и он пошел к своей постели, залез под одеяло и заснул.

Анисья Никоновна шептала молитву за молитвой, в душе она была очень рада за сына.

— Господи, помоги ему, — перекрестилась она, засыпая.

Не откладывая дело в долгий ящик, на следующий день поближе к вечеру Виктор постучался в дверь к отцу Серафиму. Священник уже собирался отдыхать, службы в это вечер в церкви не было. Батюшка встретил постучавшегося с некоторым удивлением: вид у Виктора был несколько необычным, глаза блестели, в голосе чувствовалась взволнованность.

— Что стряслось, Виктор Афанасьевич?

— Особо ничего, отец Серафим, вы уж меня простите за беспокойство.

Я не думал, что так рано будешь собираться на покой…

— Ладно, ладно, не стой изваянием, садись, — указал священник Виктору на стул, — что тебя беспокоит?

— Ей-богу, зря я, — оглядывая комнату, покрутил Виктор головой. — Жениться собрался я, вот и…

— Ты женишься?! Это хорошо! — обрадовался священник, эта весть его успокоила. — Женитьба — дело богоугодное! На ком?

— На Кате… На Екатерине Грихановой, но… — запнулся он.

— Что — но?

— Хотим венчаться в церкви… Можно?

— Понимаю, — задумался священник. — Понимаю… Партийная преграда…

— Уже нет, отец Серафим!

— Вот тут я ничего не понимаю… Почему нет?

— Я уже не партийный, выгнали…

— Апостол Матфей сказал: «Блаженны изгнанные за правду…» Я не стану спрашивать, за что и как… Это дело политическое, а не религиозное … Тогда к венцу у тебя дорога открыта! — Он опять подумал немного, развернул Евангелие, которое всегда лежало у него на столе, и опять закрыл. — Проникнись мыслью, Виктор Афанасьевич, что обряды бракосочетания позволяют нам понять важность священного таинства и обязанности. … Нужны обручальные кольца… Они символы вечности, чистоты и драгоценности союза бракосочетающихся. Кольца всегда останутся на ваших руках, они будут напоминать всюду, ежечасно о взаимных обязанностях твоих и жены твоей Екатерины… Так? А практически все проще, Анна Дмитриевна в сельсовете может надеть на ваши руки кольца…

— А куда она денется, — усмехнулся Виктор, — это ее работа… Только, правда, кольца у нас не дорогие…

— Суть не в дороговизне, — махнул рукой отец Серафим. — Главное, чтобы кольца были… А теперь венцы! Возложение их говорит о величайшем достоинстве брачного союза! Это знак царского достоинства. Апостол Павел уподобляет союз мужа и жены соединению Христа с Церковью. А в сельсовете венцы над вашими головами не поднимут. Перед алтарем предложу вам выпить из общей чаши вина. И с этой минуты, по Господней заповеди, вы должны делить между собой и радости, и горе, которые случаются на жизненном пути людей. В церкви вы — будущие муж и жена — с соединенными руками троекратно обойдете вокруг аналоя, на котором лежат крест и Евангелия, святое откровение. Что это означает? А то, что с этой минуты вы обязаны совместно и единодушно нести на себе крест Христов и жить по законам Божьим… Почему я тебе, Виктор Афанасьевич, об этом рассказываю?

— Почему? — машинально переспросил Виктор, хотя понимал, что все сказанное отцом Серафимом имеет глубокий смысл и важность для него и Екатерины.

— А потому, что венчание не дань моде, не представление, а приобщение к Богу, и к этому нужно нравственно подготовиться… Но, — отец Серафим подал руку Виктору, — душевно поздравляю тебя, Виктор Афанасьевич, побратим мой по оружию, буду просить Бога, чтобы супружеская жизнь твоя была именно такова, каковой она должна быть по духу святой Православной Церкви…

— Спасибо, я все понял…

— И еще пойми, Виктор Афанасьевич: меня не громко, но внушительно ругают, что я венчаю молодых, — вдруг пожаловался отец Серафим. — Хотя сколько таких наберется!.. Одни отвыкли, другие боятся, а третьи стыдятся… Понимаешь, стыдятся! Русский человек стыдится в Божий храм войти! До чего мы докатились, мы, православные! Какой разгул бесовщины! Но все равно, отбросив в сторону все неприятные беседы в районе с заинтересованными лицами, я тебя обвенчаю как положено, чего нам бояться, ведь мы с тобой русские солдаты! — Отец Серафим остановился, засмотревшись на Виктора, который, в свою очередь, с нескрываемым удивлением, широко раскрыв рот, смотрел на священника.

— Ты что? — настороженно спросил отец Серафим.

— А я… я ничего, — покрутил головой Виктор, а потом глубоко вздохнул и сказал: — Не пойму я тебя: с одной стороны, ты — поп, а с другой… Ты, я знаю, ни разу слова не проронил против коллективизации, хотя другие священники…

— Я за других не отвечаю, — с досадой отмахнулся отец Серафим. — Не выступал против коллективизации? Верно, не выступал, — твердо сказал священник и стал объяснять: — Десять человек всегда сделают больше, быстрее и лучше, чем один… Общиной легче!.. На Руси всегда была община… Кстати, ты бывший партийный, вряд ли знаешь, как о ней, этой общине, писал Карл Маркс в своих ответах на письма Веры Засулич, пытавшейся узнать о грядущей революции в России… Да, да! Маркс писал, что пролетарской революции в России не будет, ибо пролетариата в стране кот наплакал, поэтому вся надежда на общину, она в России есть, а на Западе, к сожалению, нет. А где община, там и колхоз, — рассмеялся священник, а потом совершенно серьезно сказал: — Большевики игнорировали своего идейного вождя, — подумал немного и продолжал: — Ну, то Маркс и его последователи, а вот открой «Деяния святых апостолов», прочти, что они сообщают из глубины веков! Дай бог памяти, — потер он ладонью лоб и стал вспоминать: — Да, вот… «все же верующие были вместе и имели все общее… И продавали имения и всякую собственность, и разделяли всем, смотря по нужде каждого…» Чем не колхоз? — опять рассмеялся отец Серафим. — Так, что русская община по сути своей является апостольской, близкой к коллективному хозяйству… Давай прямо скажем, доля колхозов в победе над чумой гитлеризма чрезвычайно велика! Горсть зерна для ленинградца в блокаде означала жизнь!.. Так-то!..

— Нет, ты не поп, а работник отдела пропаганды райкома, — восхитился Виктор. — Не лаптем щи хлебаешь!..

— Советский поп! — в тон ему, смеясь, подсказал священник. — А раз так, — уже звонким голосом сказал он и достал из шкафчика бутылку кагора, налил вина в две рюмки, — за твою новую жизнь, Виктор, за то, что ты женишься на любимой девушке, и за то, что можешь безбоязненно ходить в наш храм и молиться… За твое счастье, лейтенант армии победителей!..

Свадьбу справляли спустя неделю. Подсуетилась и Аграфена Макаровна, собрав, что могла, хотя Виктор убеждал ее не обременять себя хлопотами.

— Это до войны свадьбу в Нагорном официально играли два дня: день у жениха, день у невесты, — объяснял он. — Ну, а не официально — насколько хватило водки и закуски… Иной раз гости забывали, где их дом!.. А теперь, Аграфена Макаровна, хватит и одного дня, у нас отгуляем!..

— Но как же, как же, — охала озабоченная Аграфена Макаровна, — у меня одна дочь, как же я ее так-то вот спроважу со двора? Израсходуем все, что Бог нам дал, свадьбу справим, как в старые времена… От продажи кошелок я кое-что приберегла на всякий случай, даже Егорка не знал, а то отнял бы… А меня выдавали за него как? У меня одна коса, да и та без новой ленты, а у него одни штаны из холстины… И ничего жили! И теперь жили бы как все люди, если бы он не был дураком, — в полицаи полез' Тьфу! Вот и сиди теперь, — погрозила она кулаком в окно, словно за ним томился в неволе ее Егорка. — А как же, зятек, с венчанием? — Вдруг встрепенулась Аграфена Макаровна. — Ты, чай, партиец, как же насчет церкви? — она не знала, что в его кармане уже не было партийного билета, который вместе с владельцем прошел тяжелый фронтовой путь.

Задавали этот вопрос Виктору и соседи, и вначале даже председатель сельсовета Анна Дмитриевна, а потом узнала и грустно посмотрела на исключенного.

— То, что билет отобрали, — куда ни шло, — сказала она, — чтобы последствий не было… Боюсь я этих воронков!

— Бог не даст — свинья не съест, — доверительно ответил ей Виктор. — Ты только распиши нас по закону, а остальное — увидим…

— За мной дело не станет, — улыбнулась она, — запишу в книгу регистрации браков — и баста!.. Эх, Виктор, завидую я тебе — венчаться в церкви будешь! Как это хорошо, как это по-людски, — и горестно вздохнула. — Мне бы Алешеньку возвратить, да не придет он, — всплакнула Анна, но тут же успокоилась и ладонью вытерла со щеки набежавшую слезу, ибо за дверями ее кабинета уже толпились люди, ожидая приема, а председателю сельсовета быть заплаканной как-то неприлично.

— После свадьбы, Аня, я поеду в ту деревню и найду место, где похоронен Алексей Иванович…

— Да где ж эта деревня?

— Осташенков, который видел гибель Алексея Ивановича, не раз говорил мне, что название этой деревни похоже на сад…

— Помню и я Осташенкова, но сколько у нас сел с одинаковым названием — пропасть! Поди — найди!..

— Найду! — решительно заявил Виктор.

Председатель колхоза Прокофий Дорофеевич Конюхов в день свадьбы подъехал в дому Званцовых на тройке. В упряжке были не рысаки какие-нибудь, которые грызут удила, бьют по земле копытами и потряхивают гривами, желая помчать молодых с ветерком наперегонки, а обычные колхозные лошаденки. Но все же тройка!

— Это мой строгий выговор с занесением в учетную карточку, — смеясь, показал на тройку Конюхов, намекая на то, что Виктора исключили из рядов партии, и теперь он поедет в церковь венчаться на колхозном транспорте. — Узнают в райкоме — не сносить головы? Но где наше не пропадало!

Лошаденки понуро стояли в упряжке, вместо кареты — обычная скрипучая телега с поставленными на ней стульями для жениха, невесты и девушек, которые, по старинному обычаю, по пути в церковь и обратно должны петь свадебные песни.

— Посмотри, — подвел председатель Виктора к повозке и показал на дугу коренной. Колокольчик! Я нашел! На все Нагорное звенеть будет!.. Твоя свадьба в таких масштабах первая в нашем колхозе после войны!.. А это значит, что мы возрождаемся, как эта. — задумался он, — ну, птица, вспомни, ты грамотный… Феликс, что ли?

— Феникс, — рассмеялся Виктор.

— Я и говорю — Феникс, который возрождается… из чего?

— Ну, не из перьев же!.. Из пепла.

— Правильно, из военного пепла! Из перьев только мой петух, такой горластый — уему на него нет, будит проклятый ни свет ни заря… Я его зарежу! — а потом тихо сказал. — Я знаю, Виктор, всю твою эпопею и я тебе верю, иначе я не стал бы снаряжать такую лихую тройку… Ну, давай, тряхни гордо головой — свадьба же! — легко шлепнул он рукой по морде коренной гнедой кобылы.

Проснулась Екатерина рано, едва блики рассвета обозначили окна. Она быстро встала, оделась и стала заплетать длинную тяжелую косу. Затем порылась в старом сундуке, вынула из него девичий сарафан, сотканный из черной шерсти, достала аккуратно сложенную и завернутую в чистую тряпицу паневу, сдула пылинки с сороки, повертела в руках башмаки, спереди и сзади украшенные узорчиками из медных гвоздиков — все подготовила к свадебному процессу. Мать тоже уже не спала, а хлопотала на кухне, думая, как отбыть завтрашний день, когда свадьба должна продолжиться в их дворе.

— Солнышко-то как играет, как играет, как на Великдень, — Аграфена Макаровна, щурясь, пыталась глядеть в окно на яркое солнце, от которого в глазах женщины плыли радужные круги. — Свадьбе твоей радуется, дочка!..

— Ты не очень на солнце пялься, а то недолго и ослепнуть, — посоветовала Екатерина матери, — оно играет в твоих глазах: я тебе сколько раз объясняла… Ой, как летит время, как оно летит, скоро гости и подруги собираться станут…

Спустя час вместе с гостями к дому Грихановых потянулись любопытные, чтобы потолкаться, поглазеть, ведь давно в Нагорном не было настоящей свадьбы: многолюдной, веселой, задорной! Гомон, смех, анекдоты, обсуждение достоинства жениха и невесты: все-таки Виктор под подозрением и Екатерина дочь полицая, хотя и безвредного, но все же служившего фрицам.

— Говорят, Катька и Оська… этого самого, — слышалось в толпе.

— Говорят, что кур доят!

— Дыма без огня не бывает!

— А иной дам сильно вонючий, чхать хочется!

— Вот если я стану липнуть к твой бабе, будет она виновата?

— Я ей морду на спину поверну, а тебе по сопатке врежу!

— Но сначала спилишь со своей башки рога!..

— Погляди сперва на свою тыкву: чистый олень!..

Ругались, но не злились, без обиды. Дружный смех заполнял двор. Он еще больше усилился, когда очень пьяная приплелась сюда Зинаида Званцова. Шатаясь, она несла невесть что, но людям запомнились ее слова, что она первая в Нагорном проверила, насколько силен Катькин жених.

— Крепкий мужик! — кричала Зинаида. — Всю ночь обхаживал!.. Он и моего мужа на тот свет отправил, чтобы поскорее ко мне под одеяло нырнуть!.. Не верите? Гады! А этой Катьке я косы повыдергиваю… Лахудра!..

— Да закройте ей пьяный рот, — требовали, стыдясь и негодуя, бабы.

— Молчи уж, иродка! — погрозила Зинаиде Власьевна, которая тоже пришла на свадьбу хоть одним глазком глянуть, несмотря на недомогание и усилившуюся болезнь. Для Власьевны иродами были все: и злая собака, и хулиган, забравшийся в ее сад, и немец, и пьяный мужик, и даже пьяная баба.

— Мужики, да отведите Зинку домой, свадьбу испортит, зараза!

— Всю радость людям испоганит!

Двое мужиков взяли Зинаиду под руки.

— Пойдем!..

— Сволочи! Пыталась вырваться из рук мужиков Зинаида. — Не лапай меня за здеся!..

С трудом ее довели до хаты и оставили. Она уселась на крыльце и заголосила.

— Антошенька, на кого же ты меня, сиротинушку, оставил… Ой! Ой!.. Все меня лапают… Сво-ло-чи!

Собравшимся во дворе и на улице перед домом Грихановых, особенно бабам, хотелось увидеть свою молодость, радостное превращение девушки в замужнюю женщину. В хате подруги Екатерины — Варька, Татьяна, другие одноклассницы и просто соседки под старинные грустные свадебные песни развивали у Екатерины тугую косу с голубой и алой лентами, закручивали на затылке шишок. Затем медленно, тоже под песни, снимали сарафан, последний знак девичества, и надевали широкую паневу с позументом или, как говорили в селе «с бразументом», и назади расшитую нитками разных цветов. Подпоясывали тонкую талию Екатерины широким шерстяным, похожим на радугу поясом, спереди привязывали завеску, вид фартука, с большим набором пришитых разных по окраске лент, обували в чирики, то есть в башмаки, на голову надевали богато украшенную позолоченными узорчиками высокую сороку.

— Ты хоть бы для виду слезу пусти, с девичеством расстаешься, — шептала Екатерине Варька Поречина, ставшая теперь по мужу Умранова. — Так невестам положено…

— Я все слезы давно уже выплакала, ни одной не осталось…

Большие красивые глаза Екатерины не хотели туманиться слезами, они, словно взошедшие над горизонтом два солнца, излучали долгожданную радость, сердце ее учащенно билось, в душе «девятым валом» вставали не переживаемые доселе чувства. Хоть убей, не могла она плакать, хотя понимала, что для порядка и большего впечатления раскрывших рты от восхищения, да и самой обыкновенной зависти набившихся в хату девок и баб, сделать это нужно было бы. Да и о чем было ей плакать? О детстве и отрочестве, так они были не столь безоблачными, об отце-полицае, так он сам виноват во всем, о Викторе, так он рядом, он женится на ней!..

Зато Аграфена Макаровна, глядя на дочь и замешав радость на слезах, плакала не скрывая лица. Она в нужде и заботах как-то не замечала, что Екатерина такая пригожая, даже на картинках таких не рисуют! Увидел бы Егорка теперь свою дочь! Аграфена Макаровна ждала своего мужа, пилившего теперь в сибирской тайге сосны для великих строек коммунизма, одновременно ругала его за петушиную невоздержанность: зачем полез драться с малахольным Федулом, почему вместо головы подумал иным местом, прежде чем лезть в полицаи! Ведь он воевал, ранен был, жил бы теперь в Нагорном, и люди к нему относились бы уважительно, как-никак инвалид войны — был бы на свободе и гулял бы теперь на свадьбе! Но истинно говорят: человек предполагает, а Бог располагает.

А когда тройка с дребезжащим колокольчиком под украшенной разноцветными ленточками дугой коренной савраски, крепко перепуганной таким к ней отношением, ведь даже в колтуны ее гривы, запутанной репейником, кто-то привязал ленты, и подгоняемая кнутом, подъехала ко двору, восторгов было масса. Виктор соскочил с телеги, опрокинув на ней стул, на котором сидел, и вошел в калитку, расталкивая ребятишек, ожидавших, что он кинет им несколько горстей леденцов. И Виктор оправдал их ожидание, достав из кармана две горсти конфет-подушечек и часть даже более дорогих в цветных бумажках, купленных в кооперативном магазине, хотел бросить под ноги детям, но пожалел и принялся раздавать, не обижая самых маленьких. В это время подруги, держа под руки, вывели на крыльцо Екатерину, всю сияющую от поблескивающей сороки на голове, гарусников и целого ряда бус на груди, и необыкновенно красивую. Тут уж все — и мужики, и бабы — глазели на нее, разинув рты от изумления. Виктор взял ее нежно за руку и усадил на телегу, на нее же взгромоздились и подруги, которые дружно запели уже веселую свадебную песню.

Сопровождаемая большой толпой зевак, тройка двинулась к сельсовету, над которым развевалось на легком ветерке новое красное полотнище флага, словно приветствуя молодоженов. Анна по этому случаю нарядная, но чрезвычайно серьезная, что ни толкуй, а она ведь председатель сельсовета, власть, и впервые в своей жизни своим актом скрепляла брачный союз между молодыми людьми Нагорного. Взволнованная, она вышла на крылечко, взглянула на новый флат, который приказала сегодня утром поднять, и вдруг, сама не зная почему, низко поклонилась людям и плавным, если не сказать, торжественным движением руки пригласила молодых внутрь сельсовета.

Я не поп в церкви и не нудный лектор из райцентра, хорошо говорить не научена, и только скажу: крепко любите друг друга, живите дружно и долю и обязательно побыстрее заводите деток… Надо же Нагорное людьми пополнять!

Виктор и Екатерина расписались в книге бракосочетания, лежавшей на отдельном столике, покрытом красным сукном, рядом с букетом свежих цветов в стеклянном кувшине под большим портретом генералиссимуса Сталина.

А теперь, Витя и Катя, — Анна хотела еще что-то сказать, но махнула рукой. — Ах, хватит слов, дайте я вас расцелую, — и обняла молодых. — А кольца пусть наденет на ваши пальцы отец Серафим…

Из сельсовета процессия двинулась пешком к церкви, которая была рядом. В храм как никогда набилось много народа: всем было интересно увидеть почти уже позабытое венчание. Отец Серафим в новой ризе подвел молодоженов к аналою, над головами Виктора и Екатерины подняли венцы, священник прочитал необходимые по ритуалу молитвы, одел на пальцы молодых кольца, которые затем медленно, важно трижды обошли аналой.

— На пальцы своих рук вы надели перстни, суть символы вечности, чистоты и драгоценности вашего союза, — сказал негромко отец Серафим, осеняя их возвращенной в храм иконой Тихвинской Божьей Матери.

— Пусть они всегда остаются на ваших руках и беспрестанно напоминают вам о ваших взаимных обязанностях… Пусть сойдет на вас величавое спокойствие святых праотцев наших, их непоколебимое уважение к семье, детям и всех пришедших по воле Бога в этот мир, — священник внимательно посмотрел на брачующихся и глубоко вздохнул. — Примите мое душевное поздравление во исполнение всех ваших желаний и будем просить Бога, чтобы жизнь ваша была именно такова, какового она должна быть по духу нашей святой Православной Церкви…

Венчание прошло на удивление нагорновцы приподнято-торжествен go и красиво. Сквозь узкие удлиненные окна храма пробились лучи солнца и заиграли золотыми нитями на старой, еще отца его, вышитой ризе священника, на сосредоточенных, но счастливых липах молодоженов и всех собравшихся под высоким и звонким куполом церкви с нестертыми, несмотря на все старания атеистов и хулиганствующих безбожников, ликами святых. Словно и солиле хотело посмотреть на процесс первого после войны венчания молодых в Нагорном.

При выходе из церкви молодых встретит старший сержант Ратиков. Он был в гражданской одежде, при галстуке. Милиционер галантно раскланялся и попытался было поцеловать Катину руку, но она опередила и сама поцеловала Радикова в щеку, отчего она превратилась в маковый цвет.

— Спасибо, без тебя не было бы нынче моей свадьбы, — тихо сказала Катя.

— Не за что, не за что, — смутился блюститель правопорядка.

— Едем с нами гулять, — положил Виктор руку на плечо старшего сержанта милиции.

Из церкви тройка, словно ощутив всю важность события, бойко покатила повозку с участниками свадьбы по улице, где уже во всю играла гармонь: Афанасий Фомич сходил в Подгорное, отыскал там хромого гармониста с красным от частого употребления спиртного лицом и, заплатив ему небольшую мзду, привел на свадьбу: пообещав ему выпивки хоть залейся, но лишь после того, как гости сами напьются и вволю напляшутся. Гармошка, конечно же. прибавила свадьбе веселья.

— Не-ет, наш Митька играл ловчее! — оценивали игру чужого гармониста нагорновцы. — У него гармонь не играла, а разговаривала, а у этого… так… пиликает!..

— Сравнил! У Митьки пальцы сами по клавишам бегали!

— Когда он играл нашу общую, — так называли в Нагорном хороводную пляску, схожую мелодией с известной «Камаринской», — сама земля ходуном ходила!

— И такого гармониста убили!

Свадьба продолжалась допоздна. Ели не так много, но зато пили, не жалея сивухи, которая стала появляться на столах после дружного уничтожения водки, закупленной в магазине. В темноте Виктор увел Екатерину в хижку, небольшой уютный сарай, в котором содержат обычно не домашних животных, а всяческую домашнюю кладь, где предусмотрительная Анисья Никоновна, как когда-то в день свадьбы Ивана и Евдокии, приготовила постель, ведь в такую ночь молодым в доме негде будет приютиться и полюбезничать. Виктор осторожно снял с Кати сороку, и бережно отложил ее в сторону. Ни он, ни она, сидя за столом, не один раз под требовательные крики «Горько!» поднимая стаканы с налитым спиртным, вовсе не пили, а лишь касались губами края стаканов, соблюдали обычай — быть трезвыми, особенно в первую, да и ближайшие по следующие ночи после свадьбы, пока молодая жена не зачнет ребенка. От пьяных родителей чаще всего и появляется дебильное потомство.

Утром, когда все встали, Екатерина сгребла простынь, но Анисья Никоновна только и ждала этого. Она протянула к простыне руки.

— Дай сюда…

Екатерина прижала простыню к себе.

— Зачем, мама?

— Давай, давай, — рассердилась Анисья Никоновна.

А через некоторое время, позвав соседей, развернула перед ними простынь с небольшими красными пятнышками крови в середине.

— Врут люди насчет Оськи! — гордо заявила Анисья Никоновна. — Катенька честная девушка, и такой она вышла замуж за моего сына!

Вскоре об этом узнала почти вся женская половина села, которая и вынесла вердикт: брехня про связь Оськи с Катькой.

— Молодец Катерина! — хвалили ее бабы и добавляли, непроизвольно слетавшие с языка слова: — Хоть и дочь полицая.

На второй день, по обычаю, свадьба от хаты Званцовых, не спеша, важно шествовала к дому невесты, чтобы продолжить веселье. Впереди всех плясали, пели и просто горланили, били в косы, бубны, дули в дудки, пищики ряженые водяные, домовые, ведьмы и всякая другая нечисть, кто во что горазд, и потешали народ. В эти минуты люди забывали, что была война, что душит небывалая нищета, что где-то есть ЦК, политбюро, обкомы и райкомы с жигалкиными и прочими ревнителями мировой социалистической революции. Здесь был простой народ, добрый, веселый, неунывающий, способный своротить горы и собственной жизнью защитить родную землю. За ряжеными Виктор вел под руку Екатерину, за ними шли родные, знакомые, председатель колхоза и Анна, а затем уж тянулись и просто зрители.

XIV

Пока Анна, теребя от волнительного ожидания в руках носовой платок, сидела у стола, председатель райисполкома Прилепов нервно ходил по кабинету. Седой, несколько мешковатый и от времени сгорбленный, он шумно шмыгал носом и что-то недовольно бурчал про себя.

— Ну, вот нет! — вдруг остановился он напротив Анны, которая от неожиданности хотела встать с места, но он рукой показал, чтобы она не поднималась. — О ком ни подумаю, не подходит… Разумеется, это пока, в данный момент, потом найдется человек, которого предложим для избрания… — А пока — нет! — широко развел он руками. — Так ж Анна Дмитриевна, придется вам еще поработать… Ну, ты не опускай голову — сказал он, видя, что Анна не соглашается с ним, — думаешь, мне легко? У тебя один сельсовет, а у меня их около двадцати, стало быть, и проблем у меня во столько же раз больше, при том, что и в моем кармане — вошь на аркане… Средств никаких!.. И по годам я уже не тот орел, что высоко летает, а тот, что на заборе каркает и не битюг бельгийский, чтобы район из такой нужды быстро вытянуть… Горючее и у меня — собственный пот… Все — договорились!

— Вы другое дело, Павел Иванович, — робко стояла на своем Анна, — вы грамотный, партийный, а я — ноль без палочки… Мне тяпку в руки — и в поле, а не в кабинете слезы вдовам вытирать… Ведь вы же сами обещали, что я в сельсовете временно, но как ушел на фронт Пискунов Василий Степанович, так про меня и забыли, жди, когда он вернется… да и вернется ли, от него ни слуху ни духу!.. Не председатель я сельсовета, Павел Иванович, не по моей шее ярмо…

— Это советская власть ярмо? — нахмурил клочковатые брови Прилепов.

— Не власть, Павел Иванович, а должность… Зря не придирайтесь!

— Ладно, ладно, не обижайтесь… Мне стало известно, что Пискунов жив… По возрасту его демобилизуют, а когда приедет домой, мы его опять водрузим на прежний его пьедестал — пускай руководит'.

— Когда это будет!.. Жди с моря погоды, — разочарованно произнесла Анна.

— Я предполагаю, не долго ждать, — Прилепов сел за стол, — Аня… Анечка… Я понимаю, как тебе трудно, но назови кандидатуру!

— Пожалуйста! — охотно, с радостью отозвалась Анна. — Если кандидатуру. … Пожалуйста! Виктор Званцов — чем не председатель сельсовета? Молодой, грамотный… как это… анци… энциклопедия!

— Энциклопедия, — поправил Прилепов.

— И я же об этом говорю: о чем ни спроси, он все знает, у него в кармане среднее образование! Лучший ученик в школе был!

— Да, да, — кивнул массивной головой Прилепов. — Но ты же сама говоришь, что на этой должности должен быть партийный человек, а Званцова совсем недавно исключили из партии…

— Ну и, — у нее чуть не вырвалось слово «дураки», но Анна вовремя спохватилась, прикусила язык. — И вы его исключили, Павел Иванович? — с укоризной спросила она.

Я как раз воздержался… Кстати, и Морозов тоже, но большинство членов бюро приняло такое решение… Я считаю, что со Званцовым не все выяснено…

— А что выяснять-то?… Что? Не убивал он Привалова!.. Я Виктору Званцову верю больше, чем самой себе… Я могу выкинуть что-либо этакое, а он нет!

— И я… верю, но веру к делу не пришьешь, вот в чем заковыка, — он встал и опять стал ходить взад и вперед. — Поэтому о Званцове речи пока не может быть… Но неужели у вас в Нагорном, кроме Званцова…

— У нас в Нагорном, — вдруг прервала Прилепова Анна и тоже встала, у нас в Нагорном есть еще человек… Господи, как же я раньше о ней не подумала! Толковая, активная, со средним образованием, гром-баба, хотя и не замужем еще… То есть муж был, хотя и не расписаны, Александр Званцов, брат Виктора, пришла похоронка, он в Сталинграде погиб, герой! Теперь его сынок без штанишек по селу бегает… Татьяна Петровна Крайникова! Прекрасный человек, хотя и женщина!

— Ну, что женщина — это не беда, эмансипация женщин — дело хорошее…

— Что, что? — не поняла Анна.

— Иная женщина стоит нескольких мужиков — вот что!

— Это я знаю по себе, была в Грузии, в болотах по поясь возилась, насмотрелась на тамошних мужиков… У них одни юбки на уме!..

— Посмотрим, Анна Дмитриевна, обсудим кандидатуру Крайниковой, — Прилепов понизил голос, — тут видишь ли, какая червоточина, есть графа: был ли или была ли на оккупированной территории? Будто люди виноваты, что оказались под немцем… Даже вот сынок Татьяны, о котором вы говорите, тоже с черной меткой… И такие метки людям мешают… Но это между нами!..

— Вы, Павел Иванович, об этом мне могли бы и не говорить, — так же тихо сказала Анна. — Знаю! Если бы я, например, захотела учиться на дипломата, мне показали бы дулю с маслом… Но Таньку же мы не в дипломаты метим: в председатели одного захолустного сельсовета.

— Хорошо, хорошо, посоветуемся…

После свадьбы Виктор стал думать о работе. Сидеть на шее родителей он не собирался, тем более что теперь появились у него новые обязанности — забота о собственной семье. Как-то встретил на улице Антонину Владимировну, которая доказала районному начальству, да и люди помогли, что она правильно поступила, уча детишек в годы оккупации, воспитывая их прежде всего в духе патриотизма и прививая им через уроки именно русскую культуру, а не фашистскую идеологию. Все Нагорное встало на ее сторону. И Антонину Владимировну назначили директором школы.

— Но вот беда, учителей катастрофически не хватает, — пожаловалась она Виктору. — А ты ведь был у нас в школе на виду, один из лучших, по всем предметам имел отличные оценки… Мог бы помочь школе… Впрочем, Виктор Афанасьевич, я поговорю в районе об этом… Будешь работать и заочно учиться в педагогическом…

Прежде всего Антонина Владимировна обратилась к новому председателю сельсовета Татьяне Крайниковой. которую недавно избрали на эту должность к радости Анны. Татьяна внимательно выслушала просьбу директора и согласилась: среди многих других наболевших трудных проблем, обсужденных на приеме у Прилепова, была обозначена и эта проблема. Председатель райисполкома только пожал плечами, услышав предложение Крайниковой взять учителем в местную школу Виктора Званцова, и посоветовал ей обратиться в отдел по образованию. Там ее тоже внимательно выслушали, созвонились с кем сочли нужным в райкоме партии и вежливо ответили:

— Званцов не годится.

— Почему? — удивилась Татьяна. — Он что — дважды два не знает? Или «мама мыла раму» на доске не напишет? Я вместе с ним училась: он может вести начальные классы, да и не только начальные!.. Может!

— У него нет педагогического образования…

— Сегодня нет, а завтра будет!.. Разве нельзя учиться заочно?

Но в отделе уклонились от прямого ответа. Даже когда Татьяна попросила назначить Виктора в школу военруком, должность которого в Нагорновской средней школе пустовала, ей снова отказали:

— Нет.

И она опять отправилась к Прилепову и высказала наболевшее.

— А почему бы вам самой, Татьяна Петровна, лично не помочь школе? — вдруг не то спросил, не то предложил председатель райисполкома. — У вас тоже среднее образование… Возьмите какую-нибудь дисциплину на себя…

— Здрасте, Павел Иванович! — воскликнула Татьяна. — Не о себе я хлопочу! Надо, так я пойду и проведу уроки, хотя у меня, как и у Званцова, на что указывают в районо, нет педагогического образования… Да и в школе я училась хуже Виктора… Я больше романами увлекалась, о Печорине мечтала. А Виктор хорошо знал и математику, и физику, и даже химию, которую я терпеть не могла…

Прилепов рассмеялся, ему нравилась искренность и болезнь за других людей нового председателя сельсовета, а потом, кинув взгляд на Татьяну из-под бровей, сказал:

— Званцов другое дело, но пока он никуда не проходящий… Поэтому вы и сами не надейтесь и его не обнадеживайте… Говорил я о нем в райкоме партии. Говорил! Но ответ такой: не может подозреваемый в сотрудничестве с гитлеровцами воспитывать наших детей… С каким трудом Антонине Владимировне Забродиной разрешили работать в школе… Но это опять же между нами, — погрозил он Татьяне пальцем. — Нужно время, чтобы разобраться… Дело ведь серьезное, знаешь!

— Еще бы, — вздохнула Татьяна, — но я не верю, что Виктор убил летчика…

— Анна Дмитриевна то же самое утверждала, но я ей сказал, что и вам теперь скажу: веру в пухлую папку бюрократа не вложишь…

Не ладилось у Виктора с работой и в колхозе. Председатель Прокофий Дорофеевич вначале метил его в бригадиры, но вдруг раздумал, а по какой причине, не объяснил, скорее всего, решил Виктор, его заставили раздумать. Ведь за тройку на свадьбе ему влепили по первое число и наградили выговором. Во всяком случае, разговора об этом больше не было, а бригадиром стала Анна, которая долго упиралась, не желая больше «командовать людьми» — и не умеет, и стыдно.

— Ты справлялась с обязанностями председателя сельсовета, а бригадиром тебе быть — что семечки грызть, — рисовал ей перспективу Конюхов.

Однажды в ноябре, когда начались холодные затяжные дожди, было скверно и на улице, и на душе, председатель вызвал Виктора в правление. Сунув ноги в резиновые сапоги и накинув на голову солдатскую плащ-палатку, Виктор пошел навстречу секущему в лицо частому дождику, скользя и увязая сапогами в раскисшем черноземе, который являлся благодатью для высоких урожаев летом и непролазным препятствием для транспорта в осеннюю и весеннюю слизь. В помещении правления также было пасмурно и скучно.

— Вот какие дела, Виктор Афанасьевич, — встретил Конюхов вытиравшего рукавом мокрое от дождя лицо Званцова, — наш колхоз заимел небольшое стадо бычков и телок… больше телок. Говорят, аж из Германии пригнали….А ухаживать за ними некому, — председатель внимательно наблюдал за реакцией Виктора, но у того на лице не дрогнул ни один мускул. Он сразу понял, к чему клонит Прокофий Дорофеевич.

— Хотите назначить меня скотником? — резко спросил он.

— Там трудодни хорошие, — заметил председатель.

— А сколько стоит трудодень — двадцать граммов зерна?… Ладно, — к радости председателя кивнул головой Виктор. — Если на большее в колхозе у меня ума не хватает, то могу и за немецкими телятами походить, — съерничал он. — Когда прикажете приступать?

— Да хоть сегодня, нет, хоть сейчас… Мерзнут, ревут, не привыкли к нашему климату животные, — Конюхов явно не ожидал, что Виктор так быстро и легко согласиться с его предложением.

Так и стал лейтенант в отставке Званцов простым скотником. Вставал он чуть свет и шел в плохо утепленное помещение, затыкал в стенах углы соломой, которые за ночь выдувал ветер, сгребал большой совковой лопатой навозную жижицу и выносил ее во двор. Работал лопатой он сердито, не жалея сил, словно боролся с той нечистотой, которая проникала вместе с колючим осенним дождем во все поры жизни, отравляя день за днем, час за часом. Газеты пестрели статьями и репортажами о послевоенных трудовых победах, а он, чавкая сапогами по грязи, на лопате выносил навоз и сбрасывал его в кучу — для удобрения полей, когда наступит весна, говорил ему не раз председатель колхоза.

Сильно разогретый и вспотевший, Виктор вешал на гвоздик, вбитый в стену, верхнюю одежду и выбегал во двор на холод. Чтобы облегчить свой труд, он сделал тележку из старых колес и стал навоз вывозить. Но тоже было нелегко. К вечеру уставал невероятно. Дома от него пахло телятами и навозом. Если прежде Виктор брился ежедневно по утрам, то теперь брал бритву в руки лишь раз в неделю. Стал чаще пользоваться крепкими словечками, от чего коробило жену, мать и даже отца, который за матерным словом в карман не лез. Без ругни, все больше убеждался Виктор, в правлении не дадут даже клочка соломы для подстилки телятам, не говоря уж про корм для животных. Теперь Виктор ничем не отличался от соседских мужиков, будучи всегда в грязном плаще, в резиновых сапогах с налипшим навозом и с сучковатой палкой в руке.

Екатерина разрывалась на два двора. Оказав необходимую помощь мачехе, так в Нагорном называли свекровь, она бежала к матери, которая стала все чаще хворать, не слазить с горячих кирпичей русской печки.

— Уйду я к сестре Лидке, — говорила Аграфена Макаровна дочери, — там хата теплее и вдвоем легче время коротать…

Но Екатерина всячески противилась планам матери, она не мота представить свое существование вдали от нее.

— Не спеши, мама, скоро все как-нибудь образуется, — убеждала она мать. — Да и я… как же я без тебя?

О том, что скоро может вернуться отец, да и вернется ли вообще, Екатерина даже не думала. Он остался для нее неутихающей головной болью. Иногда надеялась, но сама не понимала на что.

Жизнь ее усугублялась еще и тем, что Виктор все чаще стал приходить домой с запахом спиртного, он даже стал курить, хотя это ему было совершенно противопоказано. До ранения, как признавался он сам, лишь иногда баловался приятно пахнущими папиросами. Когда солдаты батареи густо дымили, то и ему хотелось откусить кончик сигареты, если не было папирос, и глубоко вдохнуть дурманящий дым. А зимой, в морозные дни, курево, казалось, даже согревало, если не тело, то хотя бы душу. После ранения врачи категорически запретили ему даже думать о папиросах, с легкими и так не все в порядке. А теперь он стал пользоваться страшно вонючими цигарками, наполненными крупно нарезанной махоркой или дешевыми сигаретами, которые в достатке имелись на полках вновь открытого нагорновского кооперативного магазина, где кроме серых, вонючих кусков хозяйственного мыла, спичек, соли, керосина да сигарет, ничего не было. Однажды Виктор пришел домой в стельку пьяным, еле держался на ногах, но веселый, радостный.

— Знаешь, Катя, а жизнь не такая уж и плохая, — заявил он с порога. — Бычки и телочки мои растут, правда, слабо, кормов мало, да и те, что даем, курам на смех… От соломы какой же будет привес?… Но мы все равно не сдаемся!

— Не сдавайся, — ворчала Екатерина, стаскивая с него сапоги, снимая с плеч одежду и укладывая спать.

— А председатель наш, знаешь, к кому стал заглядывать? — хихикнул он.

— К Зинке, — ответила Екатерина. — А ты ревнуешь, да?

— Да ты что! К этой потаскухе…

— А сам, — обиженно сказала Екатерина, — совести у тебя нет…

— Прости, Катя, но я сам не понимаю, как это тогда случилось…

— Ну, и больше ни слова о ней!

— Слушаюсь, товарищ генерал! — хотел стоя отрапортовать жене Виктор, но не удержался и повалился на кровать.

Вино, водка и после работы и во время нее все больше входили в привычку Виктора, и Екатерина тайком от него сходила к отцу Серафиму с просьбой усовестить мужа, других он, даже председателя колхоза, в грош не ставил: и не послушает, и матом окрестит. Священник сокрушенно качал головой и обещал как-нибудь заглянуть к ним или позвать к себе Виктора. Зайти не смог или не захотел, а виновника семейных неурядиц позвал к себе на огонек, припас для этого бутылку нормальной водки с заводской маркой.

— А где царский напиток? — были первыми словами Виктора, когда он вошел в дом отца Серафима. — Не вижу на столе кагора!

— Зачем вино, оно на печень влияет, цирроз — священник ожидал, что Виктор сразу же попросит именно вина. — А если мы по сто граммов фронтовых, как солдаты перед наступлением?

— Я — за! — поднял обе руки обрадованный гость. — Кто бы против, только не я… Грешить я стал этим делом, отец Серафим… Только когда выпью, задурманю мозги, приходит душевное равновесие, все забывается, жизнь розовеет… Ей-богу!

— При чем тут Бог, не гневи Господа, Виктор Афанасьевич, — пожурил его священник, — не упоминай Бога всуе…

— Это как при чем Бог? Сам Иисус Христос пил вино, он даже воду на одной свадьбе в вино превратил и не раз говорил апостолам: кровь, дескать, моя — вино!

— Вижу, вижу — начитался? — успокоил его священник, наливая в небольшие стаканчики водку.

— Ну что это, отец Серафим? — умоляющим тоном заметил Виктор. — Это же курице на один глоток, а у меня горло широкое, луженое… Как гаркну на Конюхова, так он сразу же в кусты?… Неужели у вас граненых стаканов, наших, маленковских не найдется? — в то время в обиход вошла привычка граненые стакана называть маленковскими, по имени видного партийного деятеля Георгия Маленкова.

— Я же обещал — сто фронтовых? — твердо ответил священник. — Вот ты упомянул о грехе, грешен, мол, я… Но сначала давай выпьем, — поднял он свою стопку, заметив, что Виктор как загипнотизированный смотрит на водку. — Так вот, — продолжал отец Серафим, вытирая чистым рушником губы. — В Библии сказано «Несть человек, иже жив будет день един, и не согрешит». Все люди грешны, чист только один Господь. Что такое грех? Духовная проказа… Да ты не смотри на рюмки, водки больше не будет, слушай…

— Я слушаю, отец Серафим, — сделал умиленное выражение на лице Виктор. — Водки больше не будет, — голос его отразил искреннее страдание.

— У древних римлян была поговорка…

— Какая? — живо спросил Виктор, плохо слушая священника.

— Эрраре гуманиум ест, по-русски это так: человеку свойственно ошибаться.

— Верно! Умные были люди, эти древние римляне, — хлопнул в ладоши Виктор. — Молодцы! Я тоже ошибаюсь, стало быть тоже молодец!..

— Грех не просто болезнь, язва…

— Чего? Желудка?

— Души, Виктор Афанасьевич, души, — священник ткнул пальцем в грудь собеседника, который в свою очередь легко погладил свою грудь ладонью, словно это и была душа. — Беда, что грехом скована наша воля, человек становится бессильным… Апостол Павел так и говорит: «Не еже хощу доброе, сие творю, а еже не хощу злое сие содеваю».

— Крепко сказал Павел, — кивнул Виктор, — только я не совсем врубился…

— Доброе, которое хочу, не делаю, а злое, которое не хочу, делаю…

— A-а, ну это понятно.

— Ты что же, хочешь, чтобы тебя дома встречали вдрызг пьяным?

— Нет, вдрызг я не бываю… Так, просто выпью иной раз, друзья угостят… Это кто вас, отец Серафим, против меня настроил, а? Жена?

— Я сам все вижу, брат мой по оружию… И мне горько видеть тебя таким… Пойми, мы же солдаты, такое прошли, не дрогнули, не опустились… Я понимаю твою обиду, твою боль, но ты должен выстоять, должен победить!.. Как тогда… на Курской дуге!.. И вообще, ходил бы ты чаще в церковь, а то я тебя давно в ней не видел.

— Заморские телята отбирают все время, отец Серафим!

Дома Виктор ни словом не обмолвился, что посетил отца Серафима. Был ласков со всеми, шутил за ужином. А когда родители ушли спать и отец вскоре во всю мощь своего носа захрапел, Виктор не выдержал:

— Пойми меня, Катенька, — начал он, — обида у меня не за то, что навоз выгребаю, а за то, что меня самого за навоз принимают, меня, который в упор немецкие танки расстреливал, и они горели, как скирды сухой соломы, который по Германии победителем прошел! И что же? Врал усатый, — он пугливо поглядел на окна, на двери, не подслушивает никто, — когда поднимал тост за русский народ… Я что — не русский ему? Или не за меня он поднимал стакан с коньяком?… Да, я капелька, микроба невидимая… Но такие же, как я, капельки слились в этакий… Как его? Ну, Айвазовский? Картина такая есть, я в журнале видел… Как же его?… Да, слились в девятый вал и накрыли им фашистов, и они захлебнулись в этом валу. Так оцени же эти капельки, не дай вволю хлеба, понимаем, после войны живем, но дай мне достоинство, гордость человеческую, которую мы кровью своею добыли, черт возьми! А мне никто не верит… Даже председатель захудалого колхоза, который сам ежедневно тонет в самогонке, стал смотреть на меня издали, будто я чумной какой… Запугали и его бедалагу! Знаешь, недавно он пьяный кричал: я любого могу в Сибирь законопатить! В первую очередь он имел в виду меня, я с ним перед этим сильно поругался из-за кормов для телят… Я хоть и скотник, но по-скотски ко мне не относись, не люблю!..

Екатерина молчала и только нежно гладила его голову, когда они легли в постель.

— Ты бы побрился, — провела она рукой по его щетине на щеке.

— Завтра обязательно, — пообещал Виктор и вдруг стал выговаривать непонятные слова: — Эр-ра-ре гуманиум ест…

— О чем ты, Витя? — удивилась и одновременно встревожилась Екатерина.

— Отец Серафим говорил… Начитанный наш батюшка!.. Быть ему епископом! А может даже патриархом! Нет, патриархом не станет, а архиепископом будет… И будет у нас свой человек в высших кругах церковной иерархии!

В один из пасмурных ноябрьских дней Виктора позвали к Власьевне. Он крайне удивился, но пошел к ней. В хате горели свечи, старуха лежала на деревянной кровати, возле нее сидели две ее сверстницы со скорбными лицами. Власьевна умирала. Оказывается, у нее уже побывал отец Серафим, исповедовал ее. С недоумением Виктор приблизился к кровати больной. В бледной, осунувшейся, сильно похудевшей старушки он с трудом узнал Власьевну. Увидев Виктора, она сделала попытку улыбнуться.

— Власьевна, ты что-то рано собралась на тот свет, — сказал Виктор, улыбаясь, он не знал, как вести себя в подобных случаях.

— Видно, пора, — в ответ тихо прошептала она. — Как Оська меня напужал, так у меня усе унутри и оборвалось… Ты прости меня, Витя, — еще тише прошептала она. — Ты один остался… Я всех вас ругала за свой сад… Никто из ребят не вернулся, — в глубоких впадинах глаз у нее блеснули слезы, — Но я и там их, иродов, найду и попрошу прощенья…

— Ну, что вы, Власьевна, разве вы нас хоть когда-нибудь обижали, — Виктору самому захотелось плакать, он еле сдерживал себя, с Власьевной уходило его озорное детство, веселое отрочество, вспомнились друзья: Митька, Тихон, Степан, Пашка, другие одноклассники — все полегли на полях сражений.

— А ты тут меня прости, — прошептала старуха.

— Прощаю, хотя… хотя вы ни в чем передо мной не виноваты…

— Ну, иди, а я отдохну, — тихо сказала Власьевна и отвернула лицо к стене.

Виктор почти бегом выбежал из хаты.

Вечером того же дня Власьевна скончалась. Хоронили ее с отпеванием в церкви. За гробом на кладбище шло несколько человек, и все пожилые. Дул холодный, пронизывающий ветер, на редких снежинках с севера летела зима и очень старые люди оставались дома. Среди провожавших Власьевну был и Виктор. Он нес крест и он же укрепил его на могиле.

Еще несколько дней пролетели незаметно. Казалось, что жизнь вошла в свое обычное русло: трудная, но выдерживать ее можно было, тем более, что по газетным сообщениям Виктор узнавал об улучшении с каждым днем. Не радовала только начавшаяся зима. Снег то выпадал, то таял. Чаще шел дождь. Небольшой мороз по ночам прихватывал образовавшиеся ледяной коркой увлажненные дождями посевы на полях. Корка взбухала и отрывала стебли озимых от корней, губила будущий урожай. Старики в один голос утверждали, что такая зима не к добру.

Перед самым Новым годом Виктора прямо с работы попросили немедленно прийти в сельсовет: вызывает какое-то начальство. Прямо из телятника, в одежде скотника, сильно пахнущей навозом и силосом, Званцов отправился на вызов. С загадочной улыбкой Татьяна указала Виктору на дверь своего кабинета.

— Он там, — кивнула она и сама осталась в приемной.

За столом кабинета сидел незнакомый Виктору человек в штатском.

— Присаживайтесь, Виктор Афанасьевич, — предложил он, указывая рукой на свободный стул. — Я представляю органы государственной безопасности… Вместо Круподерова, может, помните его?

— Еще как! — вырвалось у Виктора.

— Вот и хорошо, — представитель наклонился над столом, плечи его вздрогнули, он тихо смеялся к большому недоумению и даже злости Званцова: вызвал, растревожил, оторвал от работы и теперь смеется, делать ему нечего!

Он уже раскрыл было рот, чтобы сказать что-нибудь обидное этому… представителю, как вдруг тот поднял голову и весело посмотрел на Виктора.

— Не узнал! — теперь уже громко рассмеялся владелец удостоверения работника государственной безопасности. — Не узнал, чертов Зван!

— Валерка!? — вскочил с места крайне удивленный Виктор. — Валерка Демин!?

— Теперь узнал, а вот Таня сразу расколола мою личность! Да ты сиди, чего вскочил!

— Ну, ты даешь! — опустился на стул Званцов.

— Даю угля, мелкого, но, — улыбнулся Демин.

— И ты по мою душу? — вдруг серьезно спросил Виктор.

— А то как же, по твою…

— Достали уже до самого дна! Все соскребли!

— Но я глубоко лезть не стану, Витя, — как-то тепло, как бывало в школе, когда они, закадычные друзья, о чем-либо беседовали, сказал Демин и в том же тоне продолжал: — Говорю сразу: я все, все про тебя знаю, всю правду… Всю подноготную!

— Но… — хотел было выпалить Виктор, что никто ему не верит, однако Демин поднял руку, предупреждая: помолчи, мол. — Но правду твою я в никакую папку пока не подошью и я ищу, ищу, каким образом закрыть эту папку и сказать тебе: не волнуйся, все позади!.. А сегодня… хочу выяснить маленький нюансик из твоей военной биографии, — он вынул из папки исписанный лист бумаги и поднес поближе к глазам Виктора. — Это запись Чугункова, узнаешь почерк?

— Да, вроде его… Чугунков, мой бывший подчиненный, артиллерист…

В нескольких словах Демин объяснил, зачем он позвал Виктора. Суть состояла в том, что Чугунков, нет, не то, чтобы обвинял, а свидетельствовал факт слишком уж большого восторга своего комбата Званцова, который он выражал при встрече с англичанами. Даже обнял и поцеловал одного их солдата.

— Было ли это? — поинтересовался Демин.

— Валерий Ильич! — перешел на официальный тон Виктор. — В тот момент я не то, что солдата, самого Монтгомери, их командующего сто раз поцеловал бы, да что Монтгомери — Черчилля! Ведь мы вместе войну закончили, такого зверя в землю упаковали!.. Или мне надо было пойти и синяки под глазами всей английской армии наставить? Да сам наш Батов Павел Иванович с Монтгомери в дружеских отношениях быт!..

— Понимаю, понимаю, — кивнул Демин головой, — Но вот все это Чугунков твой намудрил… Со слишком большой дозы, что ли!.. А Черчилль, дорогой мой однокашник, — это Англия и ведет она в отношении, СССР, ну, как и до войны — противоречиво! Классовый антагонизм он так и прет из толстопузого Черчилля!.. Доводы Чугункова, конечно же, не вызывают, ну… как бы сказать… не то, что доверия… Они не заслуживали бы столь пристального внимания, если бы, — Демин запнулся, — если бы не твое, как он сочинил, подозрительное поведение во время оккупации… Так ты и не вспомнил до сей поры название деревни, где погиб летчик Привалов?

— Название похожее на сад, — вздохнул Виктор, — так объяснял мне все время Осташенков… Летом найду эту деревню, кровь из носу — найду!

— Вместе поищем, — улыбнулся Демин и встал. — Вот и все, Витя, Виктор Афанасьевич, мне надо было отреагировать на эту стряпню Чугункова…

— Как он мог, сколько мы одной шинелью укрывались по ночам и в непогоду… Поклеп!

— К сожалению, цена поклепа сегодня-это Особое совещание, Главное управление лагерей МВД СССР и даже… пуля!..

— Но мне-то за что?

— Я тебе верю… Ты думаешь, я тем и занимаюсь, что шпионов ловлю? Об этом можно только мечтать: просеиваю эти поклепы через свою интуицию и совесть. А это тяжелее, чем идти в атаку под перекрестным огнем… Считай, что ты в рубашке родился, представь себе, что на моем месте сидит Круподеров!.. Так что крепись, я немножко разгребу свои дела и приеду в Нагорное, посидим, побеседуем с тобой, вспомним наши школьные денечки, очень хочу увидеть твою жену, я смутно помню ее — глазастая! А пока можешь идти к своим телятам… До встречи, Витя!

Они крепко пожали друг другу руки.

В приемной Виктора встретила Татьяна.

— Ну что? — глаза ее смеялись, хотя лицо было серьезное, как и положено председателю сельсовета в такой обстановке.

— Вот он уедет, я тебе покажу, где раки зимуют, не сказала сразу! — весело отмахнулся Виктор и ушел.

Домой вернулся он поздно и сильно пьяный. Грудь нараспашку, без шапки. Екатерина уже знала, что его вызывал человек из района и допрашивал. Она помогла мужу раздеться, уложить его в постель. Анисья Никоновна принесла из кухни первак, настоянный на прополисе и вместе с Екатериной стали натирать спину и грудь Виктора, который возмущался и поносил разными словами Чугункова.

— Мы все сволочи, — хрипло ворчал он, — сами себе роем яму… А Чугунков оказался еще сволочнее! У него нога на одной жиле телипалась, когда я его уносил от ящика со снарядами… Из-за него я не успел упасть на землю перед взрывом ящика, поэтому меня и садануло… Из-за него! Да и его я спас на свою голову… Нет, он правду написал, что я с английскими солдатами обнимался… А кто тогда не приветствовал союзников? Что же теперь всех, кто встречал американцев на Эльбе за решетку? А? — он хотел подняться. — Потому я малость и выпил…

— Лежи, лежи! — укутывала его одеялами жена, чтобы пропотел. — И постарайся уснуть…

— А Валерка молодец!

— Какой Валерка?

— Демин… Помнишь, Валерка Демин, мой одноклассник… Знаешь, кто он теперь? — шепотом спросил он и поднял палец: мол, секретно.

— Он чекист! Душевный чекист…

Несмотря на все старания Анисьи Никоновны и Екатерины Виктор сильно простудился, подхватил воспаление легких, обессиленных тяжелым ранением. Жар, высокая температура, кашель напугали жену и всех родных. Машин скорой помощи в районе еще не было. Пришлось везти Виктора в районную больницу на конной повозке. Много дней провалялся он на больничной койке, но и после того, как его выписали, болезнь не прекратилась: она то утихала, то вновь обострялась. А к весне вообще стала прогрессировать. Приезжали врачи, делали уколы, давали порошки разные, советовали. Анисья Никоновна придумывала одну припарку за другой, приводила бабак-шептух, те читали над ним молитвы, оставляли в бутылках и пузырьках наговоренную и настоянную воду, но положение не улучшалось. С наступление весны ему стало еще хуже, он побледнел, похудел, ничего не хотел есть. Однажды Виктор увидел сон: будто он опустился в подземелье, где справа и слева лежали мертвецы, укрытые белыми простынями. Но ему не было страшно. Он шел и шел, затем свернул вправо, там его встретил брат Александр и только тогда Виктору стало нестерпимо страшно. Он бросился к выходу. В это время мертвецы поднялись из-под простыней и потянулись к нему руками. Отбиваясь от них, он выбежал наружу, но там на скамеечке сидел Осташенков.

— Садись и ты, Витя, — предложил сержант. — Здесь спокойно… Война закончилась, пушку я уже зачехлил, чтоб ты знал…

Гнилую, бесснежную и дождливую зиму 1946 года сменила звонким изумрудным смехом весна. Почти на каждом дереве, скрываясь в густой зеленой листве, пели соловьи. Не помнили старожилы, чтобы столько было трелей, как в этом первом послевоенном году. Это была по-настоящему соловьиная весна! Виктор вечером распахивал окно и слушал, слушал, считая сколько колен в пении соловья, поселившегося в соседском саду. Вот он начинает щелкать-раз, два, ему уже отвечает то ли свистом, то ли залихватским переливом другой, а над речкой в ивовых косах третий так разошелся, что даже луна, заслушавшись, остановилась в небе и упала в воду, плавно покачиваясь на медленной волне. Жить в такую пору — умирать не надо! И Виктор, несмотря на усилившуюся болезнь, радовался такими вечерами, забывая обо всех горестях и заботах.

Но весна, как и все хорошее, прошла очень быстро. Уже во второй половине мая с неба спорхнул последний клочок белого облачка. Совершенно чистое, незабываемо голубое, без единой тучки высокое небо дышало накаленным лучами яростного солнца зноем. Не в силах вынести жару трескалась земля, превращаясь в горячий пепел, желтели и выгорали на колхозном поле и на огородах крестьян растения, на глазах мелели Серединка и Тихоструйки, высыхали ручьи, из некоторых колодцев-журавлей ушла вода.

— Одна беда не приходит, — жаловались люди друг другу, — то была война, а нынче новая напасть-засуха… Придется с голодухи пухнуть…