Карл Май Жут

Глава 1 ХАЛЕФ В ОПАСНОСТИ

Наше путешествие, по-видимому, подходило к концу, однако заключительная его часть ожидалась самой тяжелой. Трудности объяснялись отчасти бездорожьем – ведь перед нами простирались горы, скалы, долины, ущелья, дремучие леса и болота, которые не так легко было миновать; отчасти же наши тяготы проистекали из того, что планы, к осуществлению которых мы стремились, были близки к свершению, что, очевидно, требовало от нас большего напряжения и могло ввергнуть в большие беды, чем прежде.

Наш проводник Исрад оказался бойким малым. Он рассказывал нам интересные эпизоды из своей жизни и забавно описывал страну и ее жителей, так что нам не пришлось думать о том, как скоротать время.

Долина Мустафа, прославленная своим плодородием, лежит на левом берегу Вардара; мы прибыли оттуда. На правом берегу реки, где мы теперь находились, местность круто взбирается вверх, однако почва здесь все еще плодородна. Мы проезжали мимо обширных плантаций хлопка и табака; видели лимоны, усеянные плодами. Однако Исрад сказал, что скоро это изобилие кончится, а по ту сторону Трески нам и вовсе придется миновать местность, которую зовут «мератлю».

Чтобы узнать, что значит это слово, нужно вспомнить, что земли в Османской империи делились на пять категорий.

Первая категория – это «мириех», то есть государственная земля; неплодородные территории сюда, естественно, не включаются. Затем идет «вакф» – собственность церкви. К этой категории без проволочек относят любое владение, чей хозяин умер, не оставив прямых наследников. Третья категория, «мульк», включает частные земельные владения. Как правило, земельные участки оценивают на глаз, приблизительно, а вовсе не скрупулезно обмеряют, как то принято у нас. Всякий раз, когда участок меняет владельца, то есть при его покупке, требуется разрешение правительства, а его, по тамошним порядкам, чаще всего можно получить лишь путем подкупа соответствующих чиновников Владельцы земель, отнесенных к категории «мульк», очень сильно страдают от всяческих злоупотреблений, связанных с повышением налогов. Так, например, за землю выплачивают натуральный налог в размере десяти процентов. Однако откупщики налогов обычно отодвигают сбор этой десятины до тех пор, пока фрукты не начнут гнить и хозяин, стремясь спасти свой урожай, не выплатит фактически более десяти процентов. К следующей категории, именуемой «метронкех», относятся улицы, земли общего пользования и коммунальные владения. По большей части дороги пребывают в прискорбном состоянии, что является главной причиной экономических бедствий в стране. Последняя категория называется «мерат» и охватывает бесплодные пустоши. Именно это имел в виду наш проводник, сказав « мератлю».

Мы поднялись на две или три плоских террасы, а потом достигли плоскогорья, которое с западной стороны круто спадало к берегам Трески. Там мы миновали несколько крохотных деревушек. Самый крупный населенный пункт, лежавший на этой равнине – Банья, – остался по левую руку от нас.

Мы знали, что Исрад поведет нас кратчайшим путем, поэтому я не старался высмотреть следы проехавшего перед нами Суэфа. Особого прока нам от них не было; мы бы лишь потеряли время. Пробыв в пути примерно четыре часа, мы достигли леса; он был очень редким, деревья росли далеко друг от друга. Вскоре мы наткнулись на следы одинокого всадника, ехавшего откуда-то слева. Не слезая с коня, я осмотрел их. Мне показалось, что это был след Суэфа, хотя я не мог утверждать это с полной определенностью; лошадь скакала во всю прыть; значит, всадник очень торопился. Он ехал в нашем направлении, мы последовали за ним, пока через некоторое время справа не показался след нескольких лошадей.

Теперь я спешился. Когда у человека есть некоторый опыт, он без труда узнает, сколько лошадей проехало, если только их не было слишком много. Я увидел, что здесь проскакали пять всадников; по всей вероятности, это были именно те, кого мы искали. Края следов уже несколько сгладились, поэтому я сделал вывод, что эти люди проехали здесь примерно семь часов назад.

Чтобы оценить время, надо учесть несколько обстоятельств: погоду, характер почвы, мягкая она или твердая, песчаная или глинистая, голая или поросшая растениями, а может быть, и слегка присыпанная листвой. Нужно сделать поправку, если погода ветреная и солнечная, так как солнце и ветер быстро высушивают следы, и края их скорее осыпаются, нежели в холодную, безветренную погоду. Вот почему человек неопытный легко может ошибиться.

Теперь мы ехали по следу. Через некоторое время лес кончился, и мы вновь оказались на открытой местности. Какая-то дорожка пересекала наш путь, и мы увидели, что следы поворачивают направо и устремляются вдоль этой дорожки. Я остановился и достал подзорную трубу, чтобы посмотреть, не покажется ли какая-нибудь деревня или хотя бы двор, куда могли завернуть всадники. Однако я ничего не заметил.

– Что будем делать, сиди? – спросил Халеф. – Мы можем поехать по следам, а можем продолжить путь вместе с Исрадом.

– Я выбираю второе, – ответил я. – Наверняка эти люди лишь на короткое время отклонились в сторону, а потом снова поедут прежним маршрутом. Мы знаем, куда они хотят попасть, и потому поспешим туда добраться. Итак, вперед, как и ехали!

Я хотел пустить лошадь вскачь, однако Исрад промолвил:

– Быть может, все же поедем за ними, эфенди? Там, справа, широкая лощина; нам ее отсюда не видно. В лощине лежит кейлюстан, крестьянский двор; туда, наверное, и заглянули те люди, которых мы преследуем.

– Что мы там узнаем? Они недолго там пробыли, лишь попросили глоток воды или кусок хлеба. Вряд ли они о чем-то разговаривали с хозяевами. Так что, вперед!

Однако вскоре я переменил мнение. Справа показались следы; с первого же взгляда я убедился, что они довольно свежие. Тогда я снова слез с коня, чтобы тщательно исследовать их. Я понял, что они оставлены всего пару часов назад. Значит, всадники на целых пять часов задержались на этом подворье. Надо было узнать причину их остановки. Мы пришпорили лошадей и повернули направо, чтобы заглянуть в дом.

Он находился неподалеку. Вскоре мы достигли места, где дорога спускалась в лощину. Здесь, внизу, протекал ручей, расстилались сочные луга и прекрасные поля. Однако дом выглядел очень бедным. Дорога вела к нему.

Мы увидели, что перед дверями стоит человек. Заметив нас, он скрылся в доме и закрыл дверь за собой.

– Эфенди, похоже, этот крестьянин знать нас не хочет, – промолвил Оско.

– Можно же с ним поговорить! Я думаю, он напуган, потому что наши дружки скверно с ним обошлись. Ты его часом не знаешь, Исрад?

– Я его видел, но имени его не знаю, – ответил Исрад. – Знает ли он меня, не догадываюсь, так как не был у него ни разу.

Оказавшись у дверей, мы убедились, что они заперты. Мы постучали, но не получили ответа. Тогда я подъехал с задней стороны дома, ведь там тоже имелась дверь, но и она была заперта. Когда мы постучали посильнее и громко закричали, один из ставней открылся; оттуда показался ствол ружья. Раздался чей-то голос:

– Убирайтесь отсюда, бродяги! Если не перестанете шуметь, я выстрелю!

– Помедленнее, помедленнее, мой дорогой, – ответил я, приблизившись к ставню так, чтобы можно было схватиться за ружье. – Мы не бродяги; мы вовсе не замышляем ничего дурного.

– Те тоже так говорили. Я больше не открываю дверь незнакомым людям.

– Может быть, ты знаешь его, – возразил я и подал знак Исраду.

Когда крестьянин увидел юношу, то медленно опустил свое ружье и сказал:

– Так это же строитель, сын пастуха из Трески-конака!

– Да, это я, – подтвердил Исрад. – Ты и меня принимаешь за бродягу?

– Нет, ты хороший человек.

– Что ж, со мной тоже едут хорошие люди. Они преследуют тех, кто был у тебя, и хотят их наказать. Мы лишь интересуемся, что этим бродягам надо было от тебя.

– Ладно, верю тебе и открываю двери.

Он так и сделал. Когда он подошел к нам, я понял, что этот маленький, тщедушный, перепугано смотревший на нас человечек не мог понравиться таким людям, как аладжи. Нам он все еще не доверял и держал в руке ружье. Повернувшись к дому, он крикнул.

– Мама, выйди-ка и посмотри на них!

Сгорбленная от старости женщина вышла, опираясь на клюку, и посмотрела на нас. Я увидел, что к ее поясу подвешен венок, сплетенный из роз, поэтому я сказал:

– Хвала Иисусу Христу, моя матушка! Ты нам хочешь дать от ворот поворот?

Ее лицо, испещренное складками, разгладилось в улыбке. Она ответила:

– Господин, ты веруешь в Христа? О, такие люди порой хуже всех. Но твое лицо доброе. Вы нам бед не наделаете?

– Нет, конечно, нет.

– В таком случае добро пожаловать. Спешивайтесь и идите за нами.

– Позволь нам остаться в седле, ведь мы хотим побыстрее уехать. Я только сперва узнаю, что эти шестеро всадников делали у тебя.

– Сперва их было лишь пятеро. Шестой подъехал позже. Они спрыгнули с лошадей и без нашего разрешения повели их на клеверное поле, хотя травы вокруг было достаточно. Лошади вытоптали нам все поле. Мы хотели потребовать, чтобы они возместили ущерб, ведь мы люди бедные, но при первых же наших словах они схватились за плетки, и нам пришлось замолчать.

– Почему же они завернули к вам? Им же пришлось сделать крюк, чтобы добраться до вашего дома?

– Одному из них стало плохо. Кто-то ранил его в руку, и та сильно разболелась. Они сняли с него повязку, и остудили рану водой. Это заняло несколько часов. Пока один из них занимался раненым, остальные забирали все, что им приглянется. Они поживились у нас мясом и другими припасами. Моего сына и невестку заперли на чердаке и убрали лестницу, чтобы те не могли спуститься.

– А где же была ты?

– Я? – ответила она, лукаво мигнув глазами. – Я притворилась, будто ничего не слышу. В это легко поверить. Со старыми женщинами такое бывает. Я сидела в уголке и слушала, о чем говорят.

– О чем они говорили?

– О каком-то Кара бен Немси. Он и его спутники должны погибнуть.

– Этот человек – я, но продолжай.

– И еще они говорили о хозяине конака из Трески, у которого сегодня вечером собирались остановиться, а еще говорили про одного углежога, имя которого я опять запамятовала.

– Его звали Шаркой?

– Да-да, завтра они хотят остановиться у него. И говорили о каком-то Жуте, которого они звали Кара… Кара… Не помню, как его имя…

– Кара-Нирван?

– Да, они хотят повстречать его в Каранирван-хане.

– Вы случайно не знаете, где находится это местечко?

– Нет, они ничего об этом не говорили. Но они вспоминали о брате, которого один из них хотел там встретить. Они тоже называли его по имени, но я, к сожалению, не помню его.

– Быть может, его звали Хамд эль-Амасат?

– Так оно и есть, так его звали. Но, господин, ты знаешь больше меня!

– Да, я многое знаю и, задавая тебе вопросы, лишь хочу убедиться, не ошибаюсь ли я.

– Они говорили и о том, что в этом Каранирван-хане держат взаперти одного купца, от которого хотят получить выкуп. Вспоминая его, они смеялись, ведь даже, если он заплатит деньги, ему все равно от них не уйти. Они хотят выжать из него все, пока у него ничего не останется, а потом прикончат его.

– Ах! Так я и предполагал. Как этот купец попал в Каранирван-хане?

– Этот Хамд эль-Амасат, как ты его называешь, сам заманил купца.

– Они не вспоминали, как зовут купца?

– Это было какое-то иностранное имя, и потому я не удержала его в памяти; к тому же я так сильно перепугалась.

– Но если ты снова услышишь его, ты, может быть, вспомнишь, то ли это имя?

– Наверняка, господин.

– Оно звучит «Галингре»?

– Да-да, так оно произносилось, я точно помню.

– Что еще они говорили о своих планах?

– Ничего, ведь тут подъехал шестой всадник. Это был портной; он занимается починкой разных вещей. Он рассказал о врагах, из-за которых искупался в Вардаре. Сейчас мне думается, что вы были этими врагами. Мне пришлось разжечь огонь, чтобы он просушил свою одежду; вот из-за этого, а еще из-за старика со своей раной они так долго и задержались. Этот портной рассказывал о бастонаде, которую он получил. Ему было очень трудно ходить; он даже не надел обувь, а обмотал ноги тряпками, растерев их вначале салом. Мне пришлось принести ему новые тряпки, а поскольку у меня не было сала, они закололи нашу козу, чтобы раздобыть его. Разве это не гнусная жестокость?

– Разумеется. Сколько эта коза стоит?

– Наверняка пятьдесят пиастров.

– Мой спутник, Хаджи Халеф Омар, даст тебе пятьдесят пиастров.

Халеф тотчас достал кошелек и отсыпал ей деньги.

– Господин, – удивленно спросила она, – ты хочешь возместить мне ущерб, который причинили твои враги?

– Нет, это мне не по силам, у меня ведь нет богатств падишаха, но за козу мы можем тебе заплатить. Возьми деньги!

– Я рада, что поверила и не закрыла двери дома перед тобой, и не стала молчать. Благословен ваш приезд и благословен ваш приход; благословен каждый из ваших шагов и все, что вы делаете!

Мы попрощались с людьми, которые еще долго кричали нам вслед слова благодарности за полученный подарок. Потом мы вернулись на то же самое место, откуда свернули в сторону, а затем продолжили путь в прежнем направлении.

Поначалу мы ехали по открытой местности, где лишь изредка то там, то здесь мелькало одинокое дерево. Наш проводник, прежде такой бодрый, сделался очень задумчив. Когда я спросил его о причине, он ответил:

– Господин, я вовсе не думал, что вы находитесь в такой опасности. Только сейчас я понял, в каком скверном положении вы оказались. Это меня беспокоит. Что если враги неожиданно нападут на вас из засады?

– В это я не верю, к тому же мы постоим за себя.

– Ты даже не подозреваешь, с какой меткостью здесь бросают чекан, и ни один человек не в силах отбить летящий в него чекан.

– Что ж, я знаю того, кто это сумеет, – ответил я.

– Да не поверю я в такое. И кто это может быть?

– Я сам.

– Ох, ох! – улыбнулся он, посмотрев на меня со стороны. – Ты шутишь.

– Нет, дело было очень серьезно. Человек покушался на мою жизнь.

– Тогда не пойму я этого. Наверняка он не умел обращаться с чеканом. В горах ты увидишь настоящих мастеров, умеющих владеть этим страшным оружием, как никто другой. Попроси штиптара или миридита показать, как обращаются с топором, и ты изумишься.

– Что ж, человек, с которым я имел дело, был штиптаром, даже миридитом.

Он недоверчиво покачал головой и продолжил:

– Раз тебе удалось отбить его чекан, значит, он остался без оружия и ты справился с ним?

– Разумеется. Я мог сделать с ним, что угодно, но я подарил ему жизнь. Он дал мне за это топор – тот, что торчит у меня за поясом.

– Я уже давно украдкой им восхищаюсь: чекан очень красивый. Я думал, ты купил его где-то, чтобы выглядеть боевитее. Но ведь тебе нет пользы от него; ты не умеешь бросать чекан. Или ты уже упражнялся в этом искусстве?

– Бросать чекан я никогда не пробовал, а вот другие топоры – да.

– Где это было?

– Далеко отсюда, в Америке, где живут дикие племена; любимое оружие у них – топор. Там я научился с ним обращаться, а называют его «томагавком».

– Но дикаря не сравнить с миридитом!

– Наоборот. Я не думаю, что штиптар умеет бросать топор так ловко, как индеец свой томагавк. Ведь чекан летит по прямой траектории, а томагавк – по дуге.

– Неужели и впрямь кто-то умеет так владеть топором?

– Любой краснокожий воин способен на это, да и я тоже.

Его щеки зарумянились, а глаза засветились. Он остановил лошадь, повернул ее, перегородив мне путь, и промолвил:

– Эфенди, прости, что я так назойлив. Что я по сравнению с тобой! И все же мне трудно поверить твоим словам. Я признаюсь тебе, что умею бросать чекан и в этом могу помериться силой с другими. Поэтому я знаю, сколько лет пройдет, пока не овладеешь этим оружием. Жаль только, что я не захватил свой топор.

– Конечно, я еще никогда не бросал чекан, – прозвучал мой ответ, – но думаю, если раз или два промахнусь, то с третьего раза точно попаду в цель.

– Ох, ох, господин, и не мечтай!

– Я думаю так, и к тому же я бросаю топор искуснее тебя.

– Как это так?

– Когда я бросаю топор, он вначале летит какое-то время у самой земли, потом поднимается, описывает дугу, опускается и попадает точно туда, куда я и намеревался попасть.

– Ну это же невозможно!

– Это именно так.

– Эфенди, ловлю тебя на слове. Если бы у меня было много денег, я бы вызвал тебя на спор.

Он спрыгнул с лошади. Им овладел такой азарт, что я в душе даже развеселился.

– Бедняга! – сказал Халеф, горделиво поведя руками.

– Кого ты имеешь в виду? – спросил его Исрад.

– Тебя, естественно.

– Ты думаешь, твой эфенди выиграл бы спор?

– Разумеется.

– Ты видел, чтобы он когда-нибудь бросал чекан?

– Нет, но чего он захочет, добьется. Сиди, я советую тебе поспорить с этим молодым человеком. Ему придется платить и просить тебя о прощении.

Собственно говоря, было вообще-то глупо соглашаться на предложение Исрада. Если мы остановились бы из-за этого баловства, то потеряли бы время. И все же на несколько минут стоило отвлечься, тем более что мне самому было интересно, удастся ли мне управиться с чеканом так же ловко, как с томагавком. Этот опыт был вовсе не лишним, ведь в любой момент, возможно, и впрямь пришлось бы взяться за топор. Хорошо бы понять, умею ли я с ним обращаться. Потому я спросил проводника:

– Так сколько денег у тебя с собой?

– Всего пять или шесть пиастров.

– Я ставлю против них сто пиастров. На каких условиях сговоримся?

– Гм! – задумчиво ответил он. – Ты еще никогда не бросал чекан, а я не привык к твоему. Есть смысл сделать по несколько предварительных бросков, например, по три броска?

– Согласен.

– Но потом каждый из нас совершит всего по одному-единственному броску в цель, которую мы выберем, – предложил он.

– Это слишком сурово. Вдруг из-за какой-то случайности именно этот бросок не удастся.

– Ладно, значит каждый совершит по три броска. Тот, кто лучше всех бросает топор, получит деньги. Бросать его будем в ближайшее дерево – в тот дуб. В его стволе топор непременно застрянет.

Мы остановились невдалеке от реки. По-видимому, это была та самая стекавшая в долину речушка, которую мы миновали перед тем, как совершить вылазку на крестьянское подворье. У края воды стояло несколько деревьев. Это были дубы, ольха и старые, суковатые ивы, на верхушках которых пробивался новый лозняк. Ближе всего к нам рос дуб; он был примерно в семидесяти шагах от нас.

Я спрыгнул на землю и дал Исраду чекан. Он широко расставил ноги, чтобы покрепче держаться на них, затем взял в руки топор и совершил бросок. Топор пролетел рядом с дубом, так и не коснувшись его.

– Этот чекан тяжелее моего, – извинился он, пока Халеф отправился за топором. – Во второй раз я попаду.

Со следующей попытки он попал в цель, но не лезвием топора, а всего лишь рукояткой. Третий пробный бросок удался ему лучше, ведь топор угодил в ствол, хотя и не вонзился в него.

– Это пустяки, – поправился он. – Это всего лишь пробные попытки. Теперь я точно попаду в цель, я уже привык к топору. Ладно, давай ты, эфенди!

Не говоря ни слова я выбрал другую цель: я метился не в дуб, а в росшую далеко позади него старую, дуплистую иву с одним-единственным суком, вздымавшимся вверх; сук ветвился и образовывал над ивой небольшую купу.

Сперва я подержал чекан в руке, чтобы привыкнуть к его весу; после этого метнул топор на то же расстояние, что и Исрад. Я вовсе не собирался попасть точно в иву, а лишь хотел бросить топор в определенном направлении, поэтому тот пролетел левее дуба и воткнулся в землю.

– О господи! – улыбнулся наш проводник. – Ты хочешь выиграть спор, эфенди?

– Да, – серьезно ответил я.

Тем не менее оба следующих моих броска выглядели еще хуже первого. Я дал Исраду вволю посмеяться надо мной, ведь теперь я был уверен, что в нужную минуту не промахнусь.

Халеф, Омар и Оско не смеялись – они втихомолку злились, что я затеял этот спор, не рассчитывая наверняка выиграть его.

– Проба состоялась, – промолвил Исрад. – Теперь поборемся всерьез. Кто бросает первым?

– Ты, конечно.

– Тогда давай сперва выложим деньги, чтобы потом не произошло никакого недоразумения. Пусть Оско возьмет их.

Стало быть, этот бравый малый подозревал, что я откажусь выплатить ему сто пиастров. Значит, он был совершенно уверен, что выиграет пари. Я дал Оско деньги. Мой соперник выложил свои несколько пиастров и взялся за топор.

Он и в самом деле ловко умел обращаться с чеканом. Все три раза топор ударился о ствол, но лишь с последней попытки застрял в нем.

– Ни одного промаха, – восторженно молвил Исрад. – А один раз чекан даже вонзился в ствол. Попробуй-ка это повторить, эфенди!

Сейчас мне следовало бросать топор на индейский манер, если я хотел попасть в цель. Я размахнулся и раскрутил чекан над головой. Вращаясь вокруг своей оси, он полетел над землей, потом взмыл вверх и, неожиданно опустившись, вонзился в дуб.

Мои спутники ликовали. Однако Исрад промолвил, покачав головой:

– Какая случайность, эфенди! Трудно в это поверить.

– Случайность? Ты очень ошибаешься, – ответил я.

Халеф принес топор, и я снова метнул его точно в дуб. Мои спутники опять ликовали, а Исрад по-прежнему думал, что это случайность.

– Если ты все еще не убедился, – сказал я, – то вот тебе окончательный довод. Видишь за дубом старую, дуплистую иву!

– Вижу. Ну и что?

– Я брошу топор в нее.

– Господин, до нее больше ста шагов. Ты и впрямь хочешь в нее попасть?

– Не только попасть, но и срубить сук, причем постараюсь срезать его подчистую, чтобы от него остался обрубок, самое большее, длиной в ладонь.

– Господин, это было бы сущее чудо!

– После первых бросков я так привык обращаться с оружием, что теперь уже точно не промахнусь. Сперва я придам чекану двойное вращение. Ты убедишься, что он сначала взмоет над землей, а потом внезапно помчится в три раза быстрее. Смотри!

Топор полетел, как я и обещал. Вращаясь поначалу прямо над землей, он медленно поднялся вверх, а потом, неожиданно ускорившись, стал снижаться и вонзился в иву. В следующее мгновение сук, о котором мы говорили, рухнул на землю.

– Подойди и посмотри! – сказал я. – Сук срезан именно так, как я говорил, причем срезан, словно ножом, ведь я попал в него лезвием.

У Исрада было такое изумленное лицо, что я громко рассмеялся.

– Разве я не говорил тебе это? – крикнул Халеф. – Эфенди добьется всего, что захочет. Оско, отдай ему деньги. Они причитаются ему – это пиастры триумфа.

Естественно, я взял только залог, а Исрад получил свои деньги назад. Он с трудом успокоился и все еще удивленно вскрикивал, хотя мы давно уже были снова в пути.

Мне было приятно сознавать, что я могу положиться на меткость руки.

После этой недолгой остановки мы продолжили нашу поездку без каких-либо приключений. Настала ночь, и Исрад пояснил, что примерно через час мы прибудем в Треска-конак.

Мы вновь ехали лесом; по счастью, он был не очень густым; потом дорога пошла под уклон. Перед нами расстилалось пастбище; послышался лай собак.

– Это овчарки моего родича, – пояснил Исрад. – Впереди, на берегу реки, лежит конак, а слева дом моего свояка. Но мы сделаем крюк, а то можем повстречать на улице служку из конака и он нас заметит.

Мы повернули налево, пока не добрались до реки; теперь мы поехали вдоль берега и вскоре поравнялись с жилищем пастуха.

Это была низкая и длинная одноэтажная постройка. Несколько ставней были подняты; оттуда пробивался слабый свет. Бешено лая, к нам подбежали собаки; впрочем, они тотчас успокоились, заслышав голос Исрада. В окно высунулась чья-то голова; человек спросил:

– Кто там?

– Хороший знакомый.

– Это Исрад! Жена, смотри-ка! Свояк приехал.

Голова тотчас исчезла; тут же отворилась дверь; старики поспешили приветствовать Исрада. Вышел старший сын и обнял его. Затем пастух спросил:

– С тобой приехали люди. Они останутся у нас?

– Да, только не говори так громко. Хозяин конака не должен знать, что сюда прибыли эти люди. Поэтому, прежде всего, отведи лошадей в загон.

Здесь имелся лишь невысокий загон для овец; заглянув в него, я ударился головой о потолок. Мой вороной отказался заходить сюда. Запах овец был противен ему; только лаской и уговорами я завел его внутрь. После этого мы направились в комнату, или, скорее, в то, что звалось комнатой, ведь единственное большое помещение, имевшееся в доме, было разделено на несколько частей ширмами, сплетенными из ивы. Любую из этих комнатушек можно было без труда уменьшить или увеличить, передвинув ширмы.

Дома оставались лишь мать, отец и сын. Работники находились в загоне для овец, а служанки не было.

Исрад назвал наши имена и рассказал, что мы спасли его сестру. Поэтому нас ожидал очень теплый прием. Хозяйский сын направился в загон, чтобы дать нашим лошадям воды и лучшего корма, а его родители собрали все, что было дома, чтобы устроить в нашу честь праздничный обед.

Конечно, сперва беседа вертелась вокруг того, что больше всего интересовало их – мы говорили о спасении их снохи. Потом мы коснулись цели нашей поездки, и я узнал, что люди, интересовавшие нас, уже прибыли в конак.

Я рассказал вкратце, почему мы их преследовали; хозяева сильно удивились.

– Неужели есть на свете такие люди? – вскрикнула старуха, всплеснув руками. – Это же ужасно!

– Да, это ужасно, – кивнул ее муж, – но стоит ли удивляться этому? Ведь они – приспешники Жута! Если бы кто-нибудь расправился с этим мучителем народа, всей стране полагалось бы стать на колени и возносить хвалы Господу.

– Ты, может, получше нашего знаешь о Жуте? – спросил я его.

– Я знаю не больше тебя и других. Если бы известно было, где он живет, его бы сразу нашли и с ним было бы все кончено.

– Это еще надвое сказано. Уверен, что власти с ним в сговоре. А ты не знаешь, где лежит Каранирван-хане?

– Такого названия я не знаю.

– И ты также не знаешь человека, которого зовут Кара-Нирван?

– Совсем не знаю.

– А ты не знаешь перса, который торгует лошадьми?

– Знаю. Но только люди зовут его Кара-Аджеми. Что у тебя с ним?

– Подозреваю, что он и есть Жут.

– Что? Этот перс?

– Опиши-ка мне его!

– Он выше и крепче тебя, сущий исполин. Еще он носит черную окладистую бороду, которая свешивается ему на грудь.

– Давно он живет в здешних краях?

– Не знаю точно. Прошло, пожалуй лет десять, с тех пор как я впервые его увидал.

– И столько же лет, наверное, здесь говорят о Жуте?

Он удивленно глянул на меня, подался немного вперед и ответил:

– Да, так оно и есть.

– Как держится этот барышник[222]?

– Он ведет себя чересчур надменно, но такое бывает со всеми богачами. Он всегда вооружен до зубов, да и вообще считают, что с ним лучше не шутить.

– Так он готов расправиться с обидчиком?

– Да, у него наготове кулак, а то и пистолет. Рассказывают, что уже несколько человек, оскорбивших его, не могли более и рта раскрыть, ибо мертвые не говорят. А вот о разбое и кражах я ничего не слыхивал.

– Это описание точь-в-точь подходит к его портрету, который я бегло обрисовал. Ты часом не знаешь, не водит ли он дружбу с одним углежогом по имени Шарка?

– Об этом я ничего не знаю. А с углежогом ты тоже будешь иметь дело?

– Пока нет, но думаю, что встречусь с ним. Эти пятеро едут к нему. Его пристанище, стало быть, им известно. Может, и ты знаешь, где он живет?

– Я знаю только, что он поселился в какой-то пещере. Это по ту сторону Глоговика, в глухом лесу.

– Ты его видел?

– Только мельком.

– Время от времени он наверняка выбирается из леса, чтобы продать свой уголь, или подыскивает людей для этой работенки.

– Сам он не торгует углем. Там, в горах, живет один человек, который этим занимается. У него есть телега; вот на ней он и развозит по округе уголь и бочки с сажей.

– Что это за человек?

– Мрачный, молчаливый тип; с такими людьми лучше не связываться – пусть идут своей дорогой.

– Гм! Быть может, мне придется его разыскать, чтобы узнать от него о пещере углежога.

– Я мог бы дать тебе в проводники слугу; он доведет тебя хоть до Глоговика. Дальше он не знает дорогу.

– Хорошо, мы рады принять его помощь. Твой сын рассказывал мне, что углежога подозревают в убийствах.

– Тут не одно лишь подозрение. Это знают наверняка, пусть и нет свидетелей, которые могли бы его изобличить. Он якшается даже с аладжи; солдаты искали их у него, да вернулись несолоно хлебавши.

– Да, твой сын говорил об этом. Он видел сегодня этих разбойников.

– Пегих? В самом деле? Мне часто хотелось хоть раз повидать их – да так, чтобы не дрожать от страха при этой встрече.

– Такой случай тебе как раз и представился.

– Когда же это было?

– Сегодня. Разве ты не видел среди приехавших сюда всадников двоих, сидевших на пегих лошадях?

– Батюшки светы! Значит, они здесь, в конаке у моего соседа! Беда стучится к нам в ворота!

– Тебе нечего сегодня бояться их; мы же здесь. Как только они узнают, что мы остановились у тебя, так сразу дадут тягу. Впрочем, ты можешь их увидеть, если тайком прокрадешься туда. Узнай-ка, нельзя ли подслушать, о чем они говорят.

Он вышел, а во время его отсутствия мы занялись ужином. Через каких-то полчаса он вернулся и сообщил, что видел их.

– Но их только четверо, – сказал он. – Раненого с ними нет. Они сидят возле спальни соседа. Я обошел весь дом и осмотрел все ставни, пытаясь найти хоть щелочку. Наконец, я нашел ставень, в котором виднелась дырка. Я заглянул и увидел, что они сидят рядом с хозяином, а перед ними стоит кувшин с ракией.

– Они разговаривали?

– Да, но не о вашем деле.

– А нельзя ли их было бы подслушать? Можно ли понять, о чем они говорят, когда стоишь снаружи у ставня.

– Я мог расслышать лишь отдельные слова. Чтобы подслушать их разговор, надо проникнуть в спальню; ставень открыт.

Он описал расположение этой комнаты и ее обстановку, и я понял, что пробраться туда было бы слишком опасно; к тому же в спальне наверняка лежал Мубарек.

– Нет, откажемся от этой затеи, – сказал я. – Сначала мне самому надо побывать там, чтобы оценить положение дел.

Таким образом, я посчитал это дело решенным. Пока мы разговаривали, Халеф встал, чтобы выйти на улицу.

– Я надеюсь, ты не вздумал туда пробраться, – крикнул я ему вслед. – Я тебе запрещаю это строжайшим образом!

Он только кивнул и вышел. Я не успокоился и попросил Омара украдкой следовать за ним. Вскоре тот вернулся и сообщил, что маленький хаджи направился в конюшню, чтобы, наверное, убедиться в том, что лошади, и особенно мой вороной, не испытывают ни в чем недостатка. Это меня успокоило. Минула четверть часа, еще четверть часа, и поскольку Халеф так и не вернулся, я снова встревожился. Когда я заговорил о своих опасениях, наш хозяин вышел, чтобы разыскать его. Вернулся он с пустыми руками не найдя нигде Халефа.

– Так я и думал; он сделал глупость и теперь наверняка в беде. Оско, Омар, возьмите ваши ружья – мы пойдем к конаку. Готов спорить, что Халеф набрался дерзости и проник в спальню.

Я взял с собой лишь карабин; этого было более чем достаточно, чтобы удержать в руках всю компанию. Снаружи было ни зги не видать. Пастух служил нам проводником. Поскольку я боялся за свою ногу, мы очень медленно шли по берегу реки, пока перед нами не вырос конак в виде некой темной махины; он лежал в полусотне шагов от реки.

Мы подкрались к фасаду дома, где все окна были закрыты; потом завернули за угол, где имелись хлева. Там росли молодые сосенки; их нижние ветви касались земли. Между деревцами и домом был небольшой просвет; мы едва там протиснулись.

Оттуда пастух повел нас к задней части дома; мы прокрались вдоль нее. Никаких следов Халефа не было видно, и все же я был уверен, что он находится сейчас в доме; его схватили люди, за которыми он пытался шпионить.

Наш хозяин остановился и указал на два ставня, которые, как и все остальные, были закрыты изнутри.

– Вот первый ставень, – шепнул он, – за ним комната, где сидели люди, а второй ставень ведет в спальню.

– Разве ты не говорил, что этот второй ставень открыт?

– Да, прежде он был открыт.

– Значит, теперь его закрыли. На это должна быть своя причина. А какая тут еще может быть причина? Наверняка эти негодяи заметили, что их разговор подслушивают.

Я прильнул к первому ставню и посмотрел в дырку. Комната была слабо освещена мерцанием свечи, вставленной в проволочный светильник, и все-таки ее света было достаточно, чтобы разглядеть следующее.

Возле стола сидели Манах эль-Барша и Баруд эль-Амасат. У входа стоял приземистый крепыш с грубыми чертами лица; наверняка это был хозяин. По правую руку от меня, прислонившись к стене, держались оба аладжи. Ружья висели в углу на деревянном крюке. Взгляды всех пятерых были прикованы к… Халефу; тот лежал на земле, связанный по рукам и ногам. Лица его врагов не сулили ничего хорошего. Похоже, допрос вел Манах эль-Барша. Он был очень разгневан и говорил так громко, что я мог уловить каждый слог.

– Ты что-нибудь видишь, сиди? – спросил Омар.

– Да, – ответил я тихо. – Хаджи лежит связанный на полу и его сейчас допрашивают. Идите-ка сюда! Как только я выбью ставень, помогите мне и сразу направьте дула ваших ружей в комнату. Но ставень надо выбить мигом, чтобы у врагов не было времени расправиться с Халефом до того, как мы сумеем выстрелить в них. А теперь тихо!

Я прислушался.

– А кто тебе сказал, что мы здесь? – осведомился Манах эль-Барша.

– Это сказал сам Суэф, – ответил Халеф.

Я не видел Суэфа, но теперь он подошел откуда-то слева. Он мог быть в спальне.

– Не ври, собака! – сказал он, дав Халефу пинка.

– Молчи и не ругайся, – ответил малыш. – Ты разве не говорил при нас трактирщику из Румелии, что решил уехать в Треска-конак?

– Да, но я не сказал, что эти люди тоже будут здесь.

– Мы и сами могли догадаться об этом. Мой эфенди ведь сказал тебе в Килиссели, что ты мигом отправишься за нами вдогонку.

– Пусть шайтан поберет твоего эфенди! Мы иссечем ему в кровь все подошвы, чтобы он понял, что я сегодня чувствовал. Я едва держусь на ногах.

Он опустился на пол рядом с Халефом.

– А как вы узнали, где расположен Треска-конак? – продолжал расспросы Манах.

– Разумеется, мы спросили об этом.

– А почему ты преследовал нас в одиночку? Почему остальные не поехали с тобой?

Хитрющий Халеф сделал вид, что прибыл сюда один. Он вообще вел себя очень разумно. И это было не удивительно, ведь он догадывался, что ради него мы скоро сюда проберемся.

– Разве Суэф не сказал тебе, что мой эфенди свалился в воду?

– Сказал. Надеюсь, что твой эфенди утонул!

– Нет, такого подарка он вам не сделал. Он жив, хоть и разболелся. Остальные задержались с ним. Меня же он послал следить за вами. Возможно, завтра он прибудет сюда. К вечеру он наверняка будет здесь и тогда освободит меня.

Они громко расхохотались.

– Глупец! – крикнул Манах эль-Барша. – Ты и впрямь думаешь, что завтра вечером еще будешь у нас в плену?

– Так вы хотите меня отпустить? – спросил он с глупой миной на лице.

– Да, мы, пожалуй, тебя отпустим. Мы позволим тебе уйти, но только в ад.

– Вы шутите. Туда я не знаю дорогу.

– Не беспокойся. Мы тебе покажем ее, но вначале дадим небольшой урок, который, может, и не понравится тебе.

– О, я рад любому уроку.

– Надеемся, так оно и будет. Мы хотим напомнить тебе, что есть закон, который гласит: око за око, равное равному воздается. Вы отстегали Хабулама, Хумуна и Суэфа; хорошо, значит, и ты получишь от нас бастонаду. Мы зададим тебе такую трепку, что от подошв будут ошметки отскакивать. Кроме того, вы закачали воду на крышу башни, чтобы нас утопить. Что ж, мы и тебя подержим под водой, пока ты не захлебнешься, но только топить тебя будем медленно, чтобы насладиться этим. Мы опустим тебя в реку так, чтобы только нос торчал из воды. Ты еще долго будешь из последних сил жадно хватать воздух.

– Вы этого не сделаете! – жалостным тоном промолвил Халеф.

– Нет? А почему нам надо от этого отказаться?

– Потому что вы правоверные сыны Пророка и не будете мучить и убивать мусульманина.

– Иди к шайтану со своим Пророком! Нас его слова не интересуют. Ты непременно умрешь, и смерть твоя будет хуже, чем все муки ада.

– Какой вам толк убивать меня? Вас будет мучить совесть вплоть до того мгновения, когда ангел смерти явится и к вам.

– С нашей совестью мы разберемся как-нибудь сами. Ты уже ощущаешь, наверное, страх смерти? Да, был бы ты умен, ты бы избежал этой участи.

– Что мне делать? – быстро спросил Халеф.

– Признаться во всем.

– В чем?

– Кто твой господин? Чего он добивается от нас? Что намерен сделать с нами?

– Этого я вам не выдам.

– Тогда ты умрешь. Я это ясно сказал. Если ты держишь язык за зубами, то твоя судьба решена.

– Я признаюсь, – ответил Халеф, – а ты пообещаешь и обманешь меня. Я все расскажу, а ты посмеешься надо мной и не сдержишь слово.

– Мы сдержим слово.

– Ты клянешься мне в этом?

– Я клянусь тебе всем, во что я верю и почитаю. Теперь быстро решайся, а то мне надоест быть милостивым.

Халеф сделал вид, что раздумывает, а потом сказал:

– Какое мне дело до эфенди, если я буду мертв? Никакого! Я хотел бы еще пожить, а потому расскажу-ка я вам обо всем.

– Твое счастье! – сказал Манах. – Тогда скажи нам сначала, что за человек твой хозяин.

– Разве вы не слышали, что он немец?

– Да, мы это слышали.

– И разве вы этому верите? Неужели немец может получить от падишаха сразу три паспорта с печатью везира?

– Так, значит, он вовсе не немчура?

– И не думайте!

– Но он гяур?

– Тоже нет. Он притворяется, чтобы никто не заподозрил, кто же он на самом деле.

– Тогда выкладывай! Кто он?

Халеф скорчил важную мину и ответил:

– Уже по его поведению вам следовало догадаться, что он человек видный, даже, можно сказать, удивительный. Я поклялся, что не выдам его тайну, но если я промолчу, вы убьете меня, а смерть отменяет все клятвы. Так, стало быть, знайте, что он – наследный принц.

– Собака! Ты нас обманываешь?

– Если вы не верите, то это не моя вина.

– Неужели он сын падишаха?

– Нет. Я же сказал, что он прибыл из другой страны.

– Откуда?

– Из Хиндистана[223] – страны, лежащей по ту сторону Персии.

– Почему он там не остался? Почему он разъезжает по нашей стране?

– Чтобы найти себе жену.

– Жену? – спросил Манах эль-Барша, но не изумленным тоном, а скорчив мину, которую немец выказывает, вскрикнув: «Ах!»

Эти люди, похоже, не так уж удивились, услышав слова Хаджи. Сотни восточных сказок повествуют о царских сыновьях, которые, переодевшись и оставаясь неузнанными, путешествуют по стране, чтобы взять в жены прекраснейшую из прекраснейших красоток, и та наверняка окажется дочерью бедняков. Вот и здесь могло быть такое.

– Почему же он ищет ее здесь, в стране штиптаров? – прозвучал следующий вопрос.

– Потому что здесь есть красивейшие дщери и потому что ему пригрезилось, будто он найдет здесь цветок своего гарема.

– Так пусть он ищет ее! Но ради чего он преследует нас?

Несмотря на скверное положение, в котором оказался малыш, он ответил самым серьезнейшим тоном:

– Вас? Это ему и в голову не приходило. У него есть дело лишь к Мубареку.

– Какое дело?

– Он видел во сне отца прекраснейшей дщери и город, в котором отыщет его. Этот город – Остромджа, а отец – старый Мубарек. Почему же тот бежит от моего господина? Пусть он отдаст ему свою дочь и, став зятем самого богатого индийского царя, обретет огромную власть.

В соседней комнате послышался хриплый голос раненого:

– Молчи, сукин сын! Никогда в жизни у меня не было дочери. Твой язык полон лжи, как крапива – гусениц. Ты полагаешь, что я не знаю, кто твой господин, коему я желаю десять тысяч раз испытать адские муки. Разве он все еще не носит на шее хамайл[224], хотя сам он – проклятый сын неверного? До сих пор я молчал, мечтая в одиночестве насладиться местью, но твоя ложь так велика, что жжет мой слух. Мне нужно сказать то, что я знаю и о чем не могу дольше молчать.

– Что такое? Что такое? – спросили остальные.

– Знайте же, что этот иностранец не кто иной, как проклятый осквернитель святых мест. Я видел его в Мекке, в граде молитв. Его узнали; я стоял рядом и протянул к нему руку, но шайтан помог ему убежать. А этот хаджи Халеф Омар был с ним и помог ему осквернить величайшую святыню мусульман взором христианской собаки. Я никогда не забывал лиц обоих этих людей и снова узнал их, когда искалеченный лежал на улице Остромджи и видел, как они проезжают мимо меня. Не позволяйте же длиться этой грубой лжи, но подумайте об ужасной мести за все их кощунства. Сколько я мечтал о том, какой каре надлежит подвергнуть этих злодеев, но не находил наказания, которое было бы соразмерно их деяниям. Поэтому до сих пор я молчал.

Он говорил быстро, взахлеб, словно его мучил жар. Потом он громко застонал, ибо боль его раны взяла верх. Все было так, как я и говорил: его положили в спальне.

Внезапно мне все стало ясно. Вот почему мне так знакомо его худое, характерное лицо! Словно во сне, перед глазами всплыла картина: море людей, возмущенных и возбужденных, и посреди этого моря та самая фигура; ее тощие, длинные руки простерты ко мне; костлявые пальцы изогнуты, словно когти хищной птицы, нацелившейся на добычу! Значит, я видел его в Мекке. Его образ бессознательно запал в мою память, а когда я снова увидел его в Остромдже, то почувствовал, что где-то уже встречал его, но не мог вспомнить место, где это случилось.

Теперь я понял также, почему в Остромдже он посмотрел на меня с такой ненавистью во взгляде, понял, почему он так неприязненно отнесся ко мне.

Его слова произвели желанное действие. Пусть эти люди были преступниками, но они были еще и мусульманами. Если Манах эль-Барша и сказал, что слова Пророка его не интересуют, не стоило понимать их так буквально. Мысль о том, что я – христианин, осквернивший священную Каабу, вызвала самое яростное возмущение. А узнав, что Халеф находился со мной и, значит, повинен в этом неслыханном святотатстве, они преисполнились чувством мести, не оставлявшим надежды ни на пощаду, ни на милосердие.

Едва Мубарек умолк, то все сидевшие за столом вскочили со своих мест и даже Суэф быстро поднялся с пола, словно его ужалила гадюка.

– Лжец! – прорычал он, лягнув ногой Халефа. – Проклятый лжец и предатель своей собственной веры! Есть ли у тебя мужество сказать, что Мубарек говорил правду?

– Да, скажи! – крикнул один из аладжи. – Скажи или я раздроблю тебя сейчас своими кулаками! Ты бывал в Мекке?

Черты Халефа не дрогнули. Маленький хаджи был и впрямь смельчаком. Он ответил:

– Что вы так взволновались? Почему вы набросились на меня, словно коршун на уток? Вы – взрослые мужчины или дети?

– Эй ты, не оскорбляй нас! – крикнул Манах эль-Барша. – Тебя и так накажут самым ужасным образом. Или ты хочешь усугубить кару, множа наш гнев? Итак, отвечай: ты был в Мекке?

– Разве я мог там не быть, ведь я же хаджи?

– А этот Кара бен Немси был там с тобой?

– Да.

– Он христианин?

– Да.

– Значит, он вовсе не наследный принц из Индии?

– Нет.

– Так ты нам соврал! Осквернитель святыни! Ты немедленно будешь наказан. Мы завяжем тебе рот, чтобы ты не проронил ни звука, а потом начнутся пытки. Конакджи, подай что-нибудь заткнуть ему глотку.

Хозяин вышел и мигом вернулся с какой-то тряпкой.

– Открой-ка пасть, собака, чтобы мы вставили туда кляп! – приказал Баруд эль-Амасат, взяв тряпку и наклонившись над Халефом. А поскольку хаджи не последовал этому приказу, он добавил: – Открой, иначе я выбью тебе зубы клинком!

Он опустился на колени перед хаджи и вырвал из-за своего пояса нож. Настал самый подходящий момент, чтобы положить конец происходящему.

– Выбивайте ставень! – сказал я.

Сам я уже повернул карабин прикладом, готовясь нанести удар. Один взмах, и пара досок свалилась на пол комнаты. По обе стороны от меня по ставню ударили Омар и Оско; посыпались другие доски. Мигом мы повернули ружья и направили их дула в середину комнаты.

– Стой! Не шевелитесь, если не хотите схлопотать пулю! – крикнул я собравшимся.

Баруд эль-Амасат, уже занесший нож над головой Халефа, вскочил с места.

– Немец! – воскликнул он в ужасе.

– Сиди! – крикнул Халеф. – Пристрели их!

Но стрелять было бы чистым безумием, ведь никого уже не осталось. Едва наши враги услышали мой голос и увидели мое лицо, узнав его в этом мерцающем свете, как схватили свои ружья с крюка и выбежали из комнаты, а с ними припустился и хозяин.

– Быстрей к Халефу! – приказал я Омару и Оско. – Развяжите его! Только потушите свет, а то вы станете мишенью для вражеских пуль. Сидите спокойно в комнате, пока я не приду!

Они тотчас повиновались.

– Ты можешь подождать меня здесь, – сказал я пастуху и поспешил свернуть за угол стены, вдоль которой мы шли, а потом, проскочив между сосенками и боковой стеной дома, достиг фасада.

Все произошло, как я предполагал. В темноте я заметил несколько фигур, бежавших ко мне; я быстро подался назад и заполз под нижние ветки сосен. Едва я устроился там, как все они подбежали сюда: Манах, Баруд, аладжи, Суэф и хозяин.

– Вперед! – тихо скомандовал Баруд. – Они еще стоят возле ставня. Светильник, зажженный посреди комнаты, освещает их. Так что, мы увидим их и пристрелим.

Баруд держался впереди остальных. Когда он достиг угла дома, то остановился.

– Проклятье! – сказал он. – Ничего не видно. Свет погасили. Что будем делать?

Наступила пауза.

– Кто мог погасить свет? – спросил наконец Суэф.

– Быть может, один из нас, убегая, задел стол, – ответил Манах.

– Проклятье! – заскрежетал зубами один из аладжи. – Этот немец и впрямь сговорился с дьяволом. Как только мы схватим его или кого-то из его людей, как моментально они тают, словно туман. Вот теперь мы стоим и не знаем, что делать дальше.

В то же мгновение оттуда, где остался пастух, донеслось тихое покашливание. Бедняга не сумел сдержать приступ кашля.

– Вы слышите? Там наверняка кто-то есть, – произнес Манах.

– Так пустим в него пулю, – сказал Сандар, один из аладжи.

– Опусти ружье! – приказал Манах. – Ты не видишь его и, выстрелив, не попадешь в него, а только выдашь наше присутствие. Нужно что-то другое. Конакджи, вернись-ка в дом и скажи нам, что творится внутри.

– Вот дьявол! – озабоченно ответил хозяин конака. – Мне что за вас лезть под пули?

– Они тебе ничего не сделают. Ты скажешь, что мы тебя заставили нам помогать. Ты свалишь все на нас. Они ведь могли нас подстрелить прямо в комнате, но не сделали этого. Так что, они вовсе не покушаются на нашу жизнь. Ступай и не заставляй нас ждать.

Хозяин удалился. Остальные стали о чем-то шептаться. Вскоре их шпион вернулся.

– В дом не попасть, – сообщил он, – они заняли комнату.

Наши враги принялись совещаться, нужно ли им оставаться здесь или надо бежать. Их споры еще продолжались, как вдруг произошло нечто, удивившее и меня. Где-то позади дома послышались мерные шаги; их звук приближался; приглушенный голос скомандовал:

– Стой! Солдаты, зарядить ружья!

К своему изумлению я узнал голос хаджи.

– Шайтан! – шепнул хозяин. – Вы слышали? Солдаты пришли. И ими командует разве не этот маленький Халеф?

– Да, наверняка это он, – ответил Баруд эль-Амасат. – Его развязали, и он выпрыгнул в окно, чтобы позвать солдат, которых привел с собой его хозяин. Это отряд из Ускюба. Откуда еще он мог привести так быстро людей!

– Шайтан отовсюду шлет ему помощь! – вскрикнул Манах эль-Барша. – Нам здесь нечего делать. Слышите!

Снова раздался голос хаджи:

– Ждите здесь! Я займусь рекогносцировкой.

– Надо уходить, – шепнул Манах. – Если хаджи выбежал из комнаты, значит, и остальных там нет. Иди быстрее в дом, конакджи! Если их там нет, то забери Мубарека. Хоть сейчас его и мучает жар, ему надо скрыться. Мы же займемся пока лошадьми. Ты найдешь нас по правую руку от брода, под четырьмя каштанами. Но быстрее, быстрее! Нельзя терять ни минуты.

Похоже, остальные были согласны с ним; все ретировались. Теперь мне следовало опередить их и первым оказаться у каштанов. Я не знал местности, но помнил, что деревья находятся по правую сторону от брода, а поскольку мы приехали оттуда, надеялся, что легко найду место встречи.

С собой у меня был карабин, но я оставил его под соснами, потому что он только помешал бы мне.

Я услышал скрип дверей – наверняка, это были двери конюшни, – и, как можно быстрее, помчался к броду. Прибыв туда, я повернул направо и, сделав шагов сорок, очутился возле четырех деревьев. Они густо поросли листвой. Два из них высоко вздымали свою крону; у остальных нижние ветки спускались так низко, что я почти мог дотянуться до них руками. Я обхватил один из стволов. Несколько раз перехватился, раскачался, и вот я сидел уже на крепком суку, способном выдержать нескольких человек моего веса. Едва я уселся, как услышал вблизи поступь коней. Беглецы вели их под уздцы; остановились они прямо подо мной. Туда же хозяин конака привел Мубарека. Из дома донесся голос Халефа:

– Всем войти в дом. Заколотите ставни, если услышите наши выстрелы!

– Тяжко карает меня Аллах, – тихо сетовал Мубарек. – Тело мое как огонь, а душа пылает как пламя. Я не знаю, сумею ли я ехать верхом.

– Должен! – ответил Манах. – Мы тоже хотели бы отдохнуть, но эти дьяволы гонят нас с места на место. Нам надо ехать и все-таки хорошо бы узнать, что здесь еще сегодня случится. Конакджи, пришли к нам посыльного.

– Где он вас найдет?

– Где-нибудь на пути к пещере углежога. Тебе надо направить этих чужаков по нашему следу. Ты скажешь им, что мы едем к Шарке. Они, конечно, последуют за нами, и тогда они пропали. Мы подкараулим их у Шайтан-каджайи. Там им не уклониться ни вправо, ни влево – они попадут нам в руки.

– А если они все же улизнут? – спросил Бибар, другой аладжи.

– Тогда уж точно они попадут к нам в руки возле пещеры углежога. Пусть конакджи расскажет им о сокровищах, спрятанных в этой пещере, как он рассказывает это всем остальным приезжим, попадающим затем в ловушку. Если они найдут веревочную лестницу, которая ведет внутрь дуплистого дуба, значит, они и впрямь в сговоре с целым адом. Конечно, лошадь этого немца Кара-Нирван возьмет себе, а вот остальное мы поделим между нами и, думаю, останемся довольны. Если человек отправляется в столь дальнее странствие, да еще покупает себе такого коня, как этот немец, значит, у него при себе очень много денег.

Конечно, тут он сильно ошибался. Все мое богатство заключалось в эту минуту в том, что я услышал от него. Теперь я знал, что Кара-Нирван и есть Жут. Я узнал также, что конакджи своими рассказами заманивает людей в пещеру углежога, где они гибнут. И еще я узнал, что в этой пещере есть потайной ход и он ведет внутрь дуплистого дуба. Наверняка этот дуб очень широк в обхвате и высок, поэтому найти его будет нетрудно – он сразу бросится в глаза.

Дальше нечего было слушать. Хозяин, дрожа от страха, молился, отправляясь в путь. Остальные вскочили на лошадей; стонущего Мубарека усадили в седло; вскоре послышался плеск – они переехали брод. Тогда я спустился с дерева и пошел домой. Я не знал, что лучше – войти в дом или вначале заглянуть сквозь ставень, но тут в доме раздался громкий голос Халефа и я направился внутрь.

Открывая дверь, человек попадал сразу в большую прихожую, однако, чтобы защитить комнату от сквозняка, ее отгородили стенкой, сплетенной из лозы. Еще стоя за ней, я услышал, как Халеф строгим тоном выговаривал:

– Я запрещаю тебе этой ночью разгуливать по улице, пока такие прославленные люди, как мы, стоим здесь и дожидаемся разговора с тобой. Ты – хозяин этого жалкого конака и должен обслуживать своих гостей, дабы они чувствовали себя вполне уютно среди этих трех или четырех ветхих свай. Если ты пренебрегаешь своим долгом, то я как следует напомню тебе о нем. Где ты шляешься?

– Я вышел на улицу, чтобы украдкой подсмотреть, куда направятся эти люди, которые так бессовестно напали на тебя, – оправдывался хозяин (конечно, он сразу вернулся домой).

Я подошел к краю перегородки и заглянул в комнату. На полу лежали связанными пять или шесть человек; опершись на ружья, их сторожили Оско и Омар. Дальше стоял Халеф, выпятив грудь и приняв величественную позу; перед ним, покорно склонившись, застыл хозяин; рядом стояла старуха; в руках ее было несколько веревок. Маленький хаджи снова оказался в своем излюбленном положении – он выглядел очень важной персоной.

– Так! – сказал он. – Сейчас ты называешь это «бессовестным», а прежде ты этому радовался.

– Это было притворством, господин. Мне пришлось так поступить, чтобы не прогневить мошенников. Про себя же я решил, что сделаю все, чтобы освободить тебя из их рук.

– Звучит очень красиво. И ты, наверное, скажешь, что вовсе не их сообщник?

– Я их вообще не знаю.

– Однако ты называл их всех по именам!

– Я запомнил их, ведь они же называли друг друга по именам. Я рад, что все так хорошо закончилось.

– О, дело еще далеко не закончилось; все только начинается, и это касается тебя. Впрочем, мне не подобает решать, виновен ты или нет; это противно моему достоинству. С людьми такого пошиба, как ты, я вообще не якшаюсь. Пусть эфенди допросит тебя и доложит мне все. Твоя судьба зависит теперь от его решения, а также от моего согласия утвердить этот приговор. Пока же ты будешь связан, дабы мы могли быть уверены, что ты не станешь строить нам козни.

– Связан? Почему?

– Я же тебе только что сказал об этом: чтобы тебе не взбрело в голову совершить какую-нибудь прогулку. Вот стоит твоя жена, любезная спутница твоих дней. Она уже связала лежащих здесь людей, и она с удовольствием скрутит тебя по рукам и ногам веревкой, хотя оную подобает обмотать вокруг твоей шеи. Затем мы обсудим, как расквартировать остальных, ожидающих нас на улице. Я опасаюсь, что эти комнаты недостаточно велики для такого количества солдат. Протяни-ка руки своей любезной Хоури, и да соединит она их узами.

– Господин, я же ни в чем не виновен! Я не могу терпеть…

– Молчи! – прервал его Халеф. – Хочешь ты терпеть или нет, это меня не касается. Сейчас я здесь приказываю, и если ты не будешь мне повиноваться, то получишь парочку ударов.

Он поднял плетку. Еще до этого я заметил его плетку, пистолеты и нож, лежащие на столе, ведь его разоружили, однако теперь оружие вновь было у него. Оско и Омар угрожающе стукнули ружьями по полу, и хозяин протянул своей жене руки, чтобы та связала их. Потом он улегся наземь, после чего ему связали и ноги.

– Вот так и надо, о прелесть лет моих! – похвалил Халеф старуху. – Ты сделала правильный выбор, без всякого ворчания решив мне повиноваться. Поэтому твоих рук и ног не коснется вервие, а полы твоего платья будут свободно порхать по всему дому, чьи покои Аллах осчастливил твоим прелестным появлением. Только не пытайся коснуться пут, связавших эти людей, ведь это повлечет за собой последствия, что легко уязвят хрупкость твоих достоинств. Ступай лучше в угол и отдохни, покойно окидывая взором тяготы своего земного пути. Мы же проведем пока совещание, дабы решить, лучше ли будет предать твой дом огню или же следует взорвать его.

Она повиновалась, медленно скользнув в угол, а Халеф, наконец, повернулся к двери, очевидно, решив выяснить, где я. Когда я неожиданно вышел вперед и он меня увидел, ему даже не пришло в голову извиниться за свою неосторожность или хотя бы изобразить легкое раскаяние на лице; нет, он обратился ко мне на удивление важным тоном:

– Эфенди, ты появляешься, дабы узнать итоги нашей славной боевой кампании. Смотри же окрест: они простерты пред тобой ниц и готовы воспринять жизнь и смерть из наших же рук.

– Выйди-ка!

Я сказал это так коротко и точно, что его лицо тотчас вытянулось. Он последовал за мной; мы остановились возле дома.

– Халеф, – обратился я к нему, – я вызвал тебя, чтобы не срамить перед людьми, которыми ты распоряжался как иной государь. Надеюсь, ты это учтешь.

– Эфенди, – ответил он робко, – я учту это, но согласись, что я выполнил все отлично.

– Нет, этого я сказать не могу. Ты действовал самовольно и спугнул наших врагов, перечеркнув мои планы. Неужели ты и теперь не хочешь признаться, что всегда проигрываешь, если поступаешь наперекор моим пожеланиям и предостережениям? Ты отделался синяком лишь потому, что мы вовремя спасли тебя. Впрочем, что было, то было; нечего множить упреки. Расскажи-ка мне лучше, как протекала твоя славная боевая кампания.

– Гм! – коротко буркнул он. – Быстро очень она протекала. Со слов пастуха я понял, где искать наших врагов. Я подкрался и заглянул в щелку. Я увидел, что все они, кроме Мубарека, сидят здесь. Они что-то бурно обсуждали, но я не мог уловить ни слова. Это мне не понравилось, и я решил пробраться в спальню, ставни в которую были открыты.

– Ты ожидал, что там никого нет?

– Естественно!

– Вот уж не могу согласиться. Спроси наших спутников; они подтвердят, что я категорично говорил: старый Мубарек лежит в спальне.

– Да, к сожалению, я не слышал об этом, иначе бы остерегся двумя ногами сразу прыгать в эту проклятую лужу. Тут-то я, увы, весь и вымазался – признаюсь в этом. Мало было приятного. А когда Баруд эль-Амасат занес надо мной нож, чтобы разомкнуть мне уста, тут я почувствовал, почувствовал, гм, словно у меня из спины медленно вытягивают хребет. Бывают в земной жизни такие минуты, когда чувствуешь себя не так уютно, как хотелось бы. Я считал комнату пустой, но все-таки вел себя очень осторожно: сперва я немного постоял у открытого ставня, прислушиваясь, не раздадутся ли какие-нибудь звуки. Не услышав никакого шороха, я поднялся в окно и осторожно скользнул вниз. Мне и теперь везло; я ощутил под ногами пол, не выдав себя ни малейшим шумом. Я уже готов был подкрасться к перегородке, за которой сидели эти молодчики, чтобы подслушать их разговор. Но судьба непостижимым образом ставит преграды на пути лучших людей, подстерегая их, когда они меньше всего ожидают этого. Я споткнулся о чье-то тело, лежавшее у меня на пути. Спал ли этот тип или нет, не могу сказать; он позволил мне спуститься в комнату и не издал при этом ни звука. Теперь же он вцепился мне в ногу, рыча, словно все мертвецы земной юдоли, разом восставшие от сна. Я упал, хоть и не сразу, ведь, ища опоры, я хватался за воздух, пока под руками не оказалась какая-то доска, но она была плохо прибита к стене. Я оторвал ее со всем, что на ней стояло, и рухнул наземь. Раздался ужасный грохот. Эти молодчики выскочили из комнаты, и, прежде чем я поднялся, они уже крепко держали меня. Хозяин быстро принес две веревки. Меня связали, втащили в комнату и стали допрашивать. Они требовали сказать, кто ты такой. Я признался им, что…

– Что я индийский наследный принц и ищу здесь жену. Это я слышал. Эх ты, неисправимый враль! Теперь вернемся в комнату.

– Ты не хочешь узнать, что я сделал, когда меня освободили от пут?

– Это я и сам могу сказать. Ты полагал, что я в опасности, и убедил Оско и Омара нарушить мой приказ. Вы выпрыгнули из окна и, изображая солдат, удалились от дома.

– Да, но я ведь сделал это с самыми добрыми намерениями. Поначалу я решил по твоему примеру подкрасться к ним. Я улегся на землю и пополз за угол, ведь я знал, что ты направился туда. Там стояли эти молодчики. Я подобрался к ним так близко, что слышал даже их шепот, хотя и не разбирал слов. Моя тревога усилилась; вот тогда мы и сделали вид, что сюда прибыли солдаты. Мы стали топать в такт, а Оско и Омар решительно стучали прикладами о землю. Наш хозяин пастух тоже помогал нам.

– Где он сейчас находится?

– Я отослал его домой. Он ведь сосед конакджи, и если тот увидит его, то будет потом мстить.

– Это самое умное, что ты сегодня вечером сделал.

– А разве глупо, что мы, когда путь стал свободен, направились в дом и заставили старуху-хозяйку связать всех своих слуг?

– Не могу сказать, что ты был образцом мудрости.

– Этим людям так и надо. Я говорю тебе, что все они заодно с нашими врагами.

– Я знаю это. Надо хоть на сегодняшнюю ночь обезопасить себя от них, иначе они тотчас пошлют гонца вслед бежавшим. Итак, идем в комнату!

Мы вернулись в комнату, где хозяин, судя по выражению лица, встретил мое возвращение со страхом.

Возможно, Халеф сообразил, что остальные догадаются, будто я хотел его отчитать. Чтобы поправить репутацию, этот неисправимый враль подошел к хозяину и сказал:

– Военный совет окончен; мы провели его на улице. Я согласен с решением нашего мудрого эфенди; ваша судьба препоручена его рукам.

Охотнее всего я залепил бы ему оплеуху; слишком уж он полагался на мою симпатию к нему. Я ограничился тем, что метнул в него гневный взгляд и допросил хозяина; результат был отрицательным. Он всячески отказывался, что был в сговоре с беглецами.

– Господин, я невиновен, – уверял он. – Спроси мою жену и моих людей; они скажут то же самое.

– Конечно, ведь они подучены тобой. Есть в твоем доме комната, где можно запереться?

– Да, прямо за нами подвал. Дверь находится как раз в том углу, где сидит моя жена.

Пол был глиняным, утоптанным, но в той его части, где сидела жена, имелся дощатый настил с откидной дверцей, снабженной настоящим замком. Ключ лежал в кармане у хозяйки; она достала его и открыла замок. Вниз вела лестница. Я зажег свет, спустился и увидел довольно большое, четырехугольное помещение; в нем лежали овощи. Я снова выбрался наверх и велел развязать хозяина.

– Спускайся! – приказал я ему.

– Что мне там делать?

– Мы будем там совещаться, потому что внизу нам никто не помешает.

Он медлил; тогда Халеф вытащил из-за пояса плетку. Хозяин тут же стал спускаться. Остальным приказано было следовать за ним, как только мы освободим их от веревок. Последней спустилась старуха, и мы подняли лестницу наверх. Затем принесли из спальни подушки и одеяла и сбросили их вниз; наконец, я пояснил нашим пленникам:

– Теперь можете начинать совещание. Подумайте, будете ли завтра утром честны со мной. А чтобы не замышляли побег, скажу вам, что мы выставим у дверцы караул.

До сих пор они помалкивали; теперь начали громко протестовать; однако мы пресекли возражения, захлопнув дверцу и заперев ее. Ключ я убрал. Халеф и Оско остались на страже.

Вместе с Омаром я вернулся в дом пастуха, который с нескрываемым любопытством ждал нас. Он узнал обо всем, что мы сочли нужным ему рассказать; потом мы отправились на покой.

После тягот, испытанных нами в последние дни, мы спали так крепко, что проснулись ближе к полудню, хоть я просил нашего хозяина разбудить нас на рассвете.

Когда мы подошли к конаку, то нашли дверь запертой изнутри. Халеф и Оско еще спали, и нам пришлось постучать. Прямо на дверце, ведущей в подвал, они устроили себе постель из сена и соломы. Нам они сообщили, что арестованные вели себя очень спокойно. Когда дверцу открыли и лестницу сбросили вниз, конакджи и его люди выбрались из подвала. Лица, увиденные нами, прямо просились на холст живописца. Они дышали гневом и яростью, хоть и пытались скрыть эти чувства. Хозяин начал с упреков и оправданий; я прервал его речь словами:

– Мы будем говорить только с тобой; пойдем в дальнюю комнату. Остальные могут приняться за обычную работу.

В следующий миг эти остальные исчезли. Когда мы уселись в комнате, конакджи встал перед нами с гримасой бедного грешника.

– У тебя была целая ночь, чтобы подумать, признаешься ли ты во всем или же нет, – начал я. – Мы ждем твоего ответа.

– Господин, – молвил он, – мне не нужно было ни о чем думать. Я могу сказать лишь одно, что я невиновен.

Теперь он принялся рассказывать перипетии минувшей ночи, находя в этом выгоду для себя. Всю ночь он думал о том, как оправдаться, и искусно прибегал к уверткам.

Чтобы обмануть его, я произнес наконец:

– Похоже, мы заподозрили тебя без всякой причины; я готов принести подобающее извинение.

– Господин, я не требую ничего. Мне достаточно знать, что ты считаешь меня честным человеком. Ты – чужак в этой стране и не знаешь здешних условий. Стоит ли удивляться, что ты совершаешь такие ошибки. Похоже, твои люди тоже не из здешних мест. Тебе подобало бы взять с собой в проводники какого-нибудь местного жителя, пусть даже на время; ты мог бы полностью положиться на него в таких щекотливых ситуациях.

Ага! Вот он и раскрыл свой замысел. Я согласился, сказав в ответ:

– Ты прав. Надежный проводник дорогого стоит. Но ведь именно потому, что я чужеземец, мне не стоит брать проводника.

– Почему?

– Я не знаю людей. Я легко мог бы положиться на человека, который не заслуживает моего доверия!

– Это правда.

– Ты не знаешь надежного проводника для меня?

– Может, есть такой. Мне, конечно, надо знать, куда вы держите путь.

– В Каканделы.

Это была неправда, но у меня имелась причина, чтобы назвать именно это место. Его лицо тотчас приняло разочарованный вид; он торопливо спросил:

– Я этого не ожидал, господин.

– Почему нет?

– Потому что вчера я слышал, что вы поедете совсем в другом направлении.

– В каком же именно?

– В том же, что и те пятеро всадников, побывавших здесь вчера.

– Ах так! Но кто же это тебе сказал?

– Они это упомянули, когда говорили о вас. По их словам, вы давно уже преследуете их.

– Соглашусь, но теперь я потерял к ним интерес.

– Верно, господин, у вас есть очень веский резон так внезапно переменить планы? – спросил он доверительным тоном.

– Я устал, – ответил я, – гоняться за этими людьми; они всегда ускользают от меня. То и дело попадаешь в неприятные положения и допускаешь необъяснимые промахи. Ты ведь сам это видел.

– О, со вчерашнего дня мы не хотим даже говорить об этом. Что случилось, то случилось; нужно это забыть. Сильно же, наверное, оскорбили тебя эти пятеро всадников.

– Необычайно.

– Что ж, ты так долго преследовал их, что было бы глупо отказаться от своих планов именно сейчас, когда ты вот-вот можешь настичь их, если всерьез возьмешься за дело.

– Откуда ты это знаешь?

– Сужу по тому, что узнал от них. Ты ведь знаешь, наверное, куда они едут?

– Откуда мне знать? Я и отказался их дальше преследовать, потому что не знаю, куда они направились. Мне надо выискивать их следы, обследовать окрестности и заниматься расспросами. Пока я что-нибудь узнаю наверняка, они давно минуют горы. Так что, лучше мне ехать другим путем.

С таинственной миной на лице он обратился ко мне:

– Сейчас ты узнаешь, эфенди, что я вовсе не жажду мести. Наоборот, я окажу тебе большую услугу; я подскажу, где ты можешь найти этих людей.

– Ах, ты знаешь это! Куда же они ускакали?

– Отсюда на Глоговик. Они спрашивали меня, сколько туда ехать, и я описал им весь путь.

– Великолепно! – вскрикнул я, радуясь. – Эта новость для меня, конечно, очень важна. Мы сегодня же поскачем в Глоговик. Но узнаем ли мы там, куда они направятся дальше?

– Об этом тебе нечего даже спрашивать, потому что я все знаю.

– Они были как-то уж слишком болтливы с тобой!

– О, нет; я все подслушал.

– Тем лучше, а то я подумал, что они задумали тебя обмануть. Итак, куда они намерены ехать?

– В Фандину. Это место лежит по ту сторону Дрины. Там они хотят сделать остановку, вот там ты их и поймаешь.

Мне было ясно, что поездку в Фандину он выдумал, но все-таки я спросил:

– А ты не знаешь дорогу из Глоговика в Фандину?

– Знаю; как же, очень хорошо! Я сам из тех краев. Вы минуете очень интересные места, например, знаменитую Чертову скалу.

– Почему она носит это имя?

– Ты христианин и, стало быть, знаешь, что шайтан искушал Ису бен Мариама[225]. Ему не удалось это; тогда он ушел восвояси и сделал первую остановку лишь у этой скалы. В гневе он ударил по ней кулаком, вложив в удар всю адскую ярость; огромная махина скалы треснула посредине. Дорога, которой вы поедете, ведет мимо этой расселины.

– Это легенда?

– Нет, это правда. Эту скалу до сих пор зовут Чертовой скалой.

– Интересно будет глянуть на нее.

– Потом вы окажетесь в глухом лесу, где среди скал лежит знаменитая Джевахири-магара, Пещера Сокровищ.

– А что за история связана с ней?

– Некая фея полюбила простого смертного. Повелитель царства фей, сострадая мукам ее любви, позволил ей соединиться с возлюбленным. Однако ей пришлось отказаться от своих волшебных даров, обрести человеческий облик и обречь себя на смерть. Фея согласилась и низошла на землю. Ей было позволено взять с собой все свои сокровища. Но пока она спешила в наш мир, возлюбленный изменил ей. Тогда она впала в скорбь и удалилась в пещеру. Рассыпав свои сокровища, она изошла слезами. Когда в эту пещеру приходит человек, у которого нет на душе тяжкого греха, он находит один из этих камней. Многие, очень многие люди входили в пещеру в нищете, а выбирались оттуда в богатстве, ведь сокровища феи несравнимы ни с чем.

Он испытующе посматривал на меня сбоку, чтобы понять, какое впечатление произвела эта легенда. Так вот какой была та приманка, которой он заманивал к углежогу его жертв! Если учитывать, сколь суеверны люди в здешних краях, то вовсе не удивительно, что даже богатые люди верили подчас этой глупой истории.

С особым придыханием хозяин добавил:

– Я сам знаю нескольких человек, которые нашли там драгоценные камни.

– Уж не ты ли? – спросил я.

– Нет; я не искал камень, потому что слишком стар. Камни откроются лишь тем, кому еще нет сорока.

– Стало быть, фея предпочитала юношей старикам! Тебе раньше надо было пускаться на поиск сокровищ.

– Тогда я ничего не знал о пещере; у тебя же есть время – ты молод.

– Ба! Я богат – и у меня, пожалуй, хватит денег, чтобы купить себе один из таких бриллиантов.

Я мельком глянул ему в лицо и заметил, что оно изменило цвет. Он хотел приманить меня бриллиантами, я же насадил на свою удочку золото. Казалось, мы оба готовы были клюнуть на эти наживки. Он хотел заманить меня в пещеру; я же старался завлечь его к углежогу.

– Так ты богат! – изумленно воскликнул он. – Да, это можно было предполагать. Ведь одна твоя лошадь стоит больше, чем все мое имущество. И все-таки разве не заманчиво найти алмаз, оставленный феей?

– Конечно, это любопытно, но я не знаю, где находится пещера. Быть может, ты опишешь мне ее?

– Вряд ли ты найдешь ее с моих слов. Тебе надо навестить углежога по имени Шарка; он и проведет тебя в пещеру.

– Что это за человек?

– Очень набожный человек; он ведет уединенную жизнь. За небольшой бакшиш он готов привести в пещеру любого чужеземца.

Хозяин старался изо всех сил заманить меня в эту пещеру. Я делал вид, будто верю каждому его слову, а когда я попросил его описать дорогу на Глоговик, он предложил дать мне в проводники одного из своих слуг.

– А он знает дорогу из Глоговика к Чертовой скале и Пещере Сокровищ?

– Нет; он ни разу там не бывал.

На лице хозяина застыло ожидание, всю напряженность которого я понимал. Ведь я мимоходом обмолвился, что ношу с собой огромную сумму денег. Что если все эти деньги прикарманит углежог или же он поделится ими лишь с пятью всадниками, а хозяин, заманивший меня в западню, ничего не получит? И даже если ему выделят долю, то это будет сущий пустяк. Неужели он не мог бы присвоить себе все деньги?

Подобные мысли вертелись в его голове. Я добился того, чего хотел: он сам мечтал стать нашим проводником, но не решался предложить свои услуги. Я облегчил ему задачу, промолвив:

– Жаль. Мне не хотелось бы часто менять проводника. Кто знает, найду ли я в Глоговике человека, который доведет меня до Фандины! Лучше бы мне сразу взять того, кто знает весь путь.

– Гм! Нелегко его найти. Сколько ты заплатишь?

– Я бы дал двести-двести пятьдесят пиастров вместе с провизией, конечно.

– Гм! Да я сам согласен вести тебя, эфенди, если ты решишь отправиться в путь со мной!

– Рад буду! Я тотчас велю седлать лошадей.

– А где же твои лошади?

– По ту сторону, у пастуха, которому я передал привет от его сына. Я остановился у него, потому что знал: мои враги находились у тебя. Но, – вспомнилось мне, – ты говорил, как дорого стоит моя лошадь, а ведь ты даже не видел ее.

– О ней твердили эти пятеро всадников; они не могли на нее нахвалиться.

– Да, они нацелились не только на меня, но и на мою лошадь. Такой радости я им не доставлю. Они не получат ни меня, ни лошадь, зато я настигну их.

Я нарочно хвастался, чтобы увидеть, какую он состроит мину. На губах его витала ироническая улыбка, но он сдержал ее и промолвил:

– Я в этом уверен. Что эти молодчики против вас!

– Тогда готовься! Через полчаса мы встретимся у брода. Я радушно кивнул ему, и мы вышли из дома. По дороге маленький хаджи сказал мне:

– Поверь мне, сиди, я чуть не задохнулся от гнева. Я бы ни за что не стал дружески беседовать с негодяем. Это так и будет теперь продолжаться?

– Пока, да. Нам надо расстроить его планы.

– Что ж, продолжай с ним разглагольствовать, но вот источник моего красноречия останется для него закрыт.

На лице бравого пастуха тоже появилась тревога, когда он узнал, кто станет нашим проводником вместо предложенного поначалу слуги. Я успокоил его, заверив, что конакджи ничего не сумеет мне сделать.

Наше прощание было теплым.

Когда мы подъехали к броду, нас уже ждал хозяин конака. Он сидел на недурной лошади и был вооружен ножом, пистолетами и ружьем с длинным дулом. Еще лошади не успели замочить ноги в воде, как он повернулся на восток, воздел руку и сказал:

– Аллах, будь с нами! Да исполнятся наши планы, Аллах иль-Аллах, Мухаммед Рассул Аллах!

Это было чистое кощунство! Он надеялся на помощь Аллаха в коварном убийстве! Я невольно глянул на Халефа. Тот поджал губы и потянулся за плеткой, но не стал ее доставать, а лишь сказал:

– Аллах отмечает людей честных и дает благодать каждому по его делам; бесчестный же попадет в ад.

Поездка отсюда до Глоговика была столь же длинна, как и тот путь, который мы проделали вчера, но поскольку никаких остановок на этот раз не было, мы уже к вечеру надеялись прибыть на место.

Говорили мало. Недоверие смыкало уста моих спутников, да и конакджи не делал попытки разговорить их. Он боялся любым неосторожным словом вновь пробудить в нас подозрения, которые старался усыпить.

Местность была гористая, но такая унылая, что о ней нечего даже сказать. Когда мы добирались до какой-либо деревушки, ее нищета возбуждала в нас такое отвращение, что мы спешили миновать ее.

Глоговик лежал на знаменитой прежде горной тропе, которая начиналась в монастыре Толи и стремилась прямо на север между реками Треска и Дрина, а потом внезапно поворачивала на восток и упиралась в Каканделы. Позволю себе лишь заметить, что сейчас эта тропа едва видна.

Когда перед нами показался Глоговик, Халеф остановил свою лошадь и мрачным взглядом окинул жалкие хижины, куда немецкий крестьянин, пожалуй, постеснялся бы даже корову ставить. На холме стояла небольшая капелла – знак того, что часть населения или весь местный люд исповедует христианство.

– Какая тоска! – сказал он. – Мы разве хотим здесь остаться, эфенди?

– Пожалуй, нет, – ответил я, бросив вопрошающий взгляд на проводника. – Сейчас всего два часа пополудни. Мы напоим лошадей и помчимся вперед. Надеюсь, в деревне есть постоялый двор?

– Есть там один, но для тебя он будет очень скромным, – пояснил конакджи.

– Нам сейчас и такого хватит.

Мы достигли первых домов и увидели какого-то парня, лежавшего в траве; заслышав топот наших коней, он вскочил и замер. Перед нами был счастливый обладатель костюма, простоте которого позавидовал бы папуас. Какие же у него были брюки! Их правая штанина достигала лодыжки, но с обеих сторон была распорота; здесь дырка буквально сидела на дырке. Левая штанина заканчивалась чуть ниже бедра, превращаясь в неописуемую смесь нитей и бахромы. На рубашке не было воротника, не хватало также правого и отчасти левого рукава. По всей вероятности, рубашку ему оборвали, ведь между нижней кромкой и поясом брюк виднелась полоска немытой кожи. На голове этот денди носил огромный тюрбан, свернутый из материала, который подобало бы именовать «тряпкой для мытья полов». Несколько пестрых петушиных перьев горделиво покачивались на этом головном уборе. Вооружен он был старой кривой саблей. Нельзя было, правда, различить, то ли клинок покрылся ужасным слоем ржавчины, то ли его сунули в черные кожаные ножны.

Сей джентльмен долго пялился на меня, а потом внезапно припустился прочь, размахивая саблей прямо над головой и крича изо всех сил:

– Чужой! Чужой! Закрывайте окна, закрывайте окна!

Мне невероятно понравилось это веское доказательство того, что мы находимся в очень цивилизованном месте. Какая строгая дисциплина здесь царила! Я понял это из того, с какой скоростью все мужчины и женщины, юноши и старики, проживавшие в деревне, последовали призыву часового.

Там, где посреди дома только что зияла дыра – будь то проем двери или окна или же подлинная, настоящая, буквальная дыра посреди обветшалой стены, – там возникало чье-либо лицо или нечто подобное. По меньшей мере, мне казалось, что я вижу лица, хотя мог различить лишь платок, пару глаз, бороду, а между ними виднелось нечто неописуемое и непременно немытое.

Можно было окинуть взором всю деревню. Ненароком решив отыскать хоть одну дымовую трубу, я убедился, что это была неуместная идея: я не нашел ни следа дымохода.

На холме при въезде в деревню высился странный домишко. Вся его крыша – справа и слева, спереди и сзади – ввалилась. Во фронтоне виднелась дырища, делавшая ненужной наличие дверей. От дороги к дому вела каменная лестница, у которой сохранились лишь верхняя и нижняя ступеньки. Пожалуй, попасть в этот дом мог либо альпинист, либо акробат.

Похоже, в деревне не имелось ни ставней, ни деревянных дверей, а жители ее были так же открыты, как их дома, ведь я не заметил ни единой персоны, которая, в изумлении глядя на нас, не открыла бы рот нараспашку. Окажись на моем месте насмешник Генрих Гейне, он бы к своим географическим рифмам добавил еще одну:

Пышный цвет Востока – Глоговик,

Зривший в ужасе тебя постиг!

Наш проводник остановился перед самым видным из здешних зданий. Две темные, крепкие ели роняли на него тень, поэтому его хозяин посчитал излишним для себя заниматься ремонтом наполовину рухнувшей крыши. Дом стоял у склона горы. С ее вершины сбегал ручеек; возле двери он вливался в рытвину, заполненную зловонной золотистой жижей. Прямо у края ее лежали несколько чурбанов, о которых конакджи молвил, что они являют собой амфитеатр общественных диспутов, на которых уже не раз вопросы мировой важности решались вначале на словах, потом на кулаках и, наконец, даже на ножах.

Мы расположились на этих чурбанах политеса и напоили лошадей из ручейка выше того места, где он достигал рытвины. Нашего проводника мы послали с экспедицией в дом, ибо Халеф набрался смелости заявить, что он голоден и съел бы что-нибудь.

Вскоре из дома донесся звучный дуэт; его составили верещание женской фистулы и бас конакджи, изрекавший проклятия и сбивавшийся на дискант; наконец, оба искусных музыканта показались в дверях.

Нам следовало вмешаться в их спор и сказать свое веское слово. Бас продолжал удерживать взятую ноту «до», уверяя, что он хотел чем-нибудь перекусить, а сопрано со всей определенностью объясняло, взяв си-бемоль, что здесь абсолютно ничего нет.

Халеф уладил раздор, схватив в присущей ему манере обладательницу более высокого голоса за ушко и скрывшись с ней в глубине дома.

Прошло почти полчаса, прежде чем он вернулся. Все это время комнаты гостеприимного дома хранили пугающее молчание. Когда Халеф, наконец, появился, его сопровождала хозяйка, которая зловеще жестикулировала и извергала проклятия, хотя ни одного ее слова я не мог понять. Она старалась вырвать у Халефа бутылку, но тот героически удерживал ее.

– Сиди, здесь есть что выпить! – ликующе воскликнул он. – Вот что я отыскал.

Он высоко вздымал бутылку. Хозяйка пыталась достать ее рукой, что-то крича, но я мог уловить лишь обрывок фразы: «Bullik jak». Хотя мой турецкий выручал меня всюду, мне непонятно было, что такое «bullik jak».

Наконец, хаджи, пытаясь избавиться от навязчивого присутствия этой противной Гебы, достал из-за пояса плетку, после чего та разом отступила на несколько шагов, чтобы сызнова метать в него ужасные взоры.

Халеф извлек пробку, состоявшую из старого, скомканного клочка ситца, соблазнительно махнул мне бутылкой и поднес ее ко рту.

Цвет напитка не был ни светлым, ни темным. Я не мог понять, крепкой ли была эта ракия или разбавленной. Прежде чем пить, я сперва пригляделся бы к ней, а затем понюхал бы ее. Однако Халеф так рад был своей находке, что даже и не подумал проверить ее. Он сделал долгий, долгий глоток…

Я знал маленького хаджи давно, однако гримасу, которую он состроил, еще никогда не видывал. Внезапно лицо его покрыло несколько сотен морщин. Он силился выплюнуть выпитый напиток, но ужас, сковавший нижнюю половину лица, мешал ему сделать хоть какое-то движение. Рот его был разверст от страха и надолго застыл; я уже опасался, что судорога свела его подбородок и помочь могла лишь крепкая затрещина.

Только язык Халефа сохранял хоть какую-то подвижность. Он скользил по медленно орошавшему губы потоку ракии, напоминая пиявку, плавающую в кумысе. Одновременно хаджи так взметнул брови, что их уголок достиг краешка тюрбана, а глаза сузились так, словно он на всю оставшуюся жизнь решил не видеть больше свет солнца. Он распростер обе руки, как можно шире расставив пальцы. Бутылку он отшвырнул от себя еще в тот момент, когда его сковал ужас. Она свалилась в рытвину, откуда ее тут же с риском для жизни извлекла хозяйка, зашедшая в эту зловонную жижу по самые колени. Заодно эта бабенка снова повысила голос, бранясь изо всех сил. Впрочем, из того, что она говорила, я опять же уловил лишь благородно-таинственные звуки, уже упомянутые мной: «bullik jak».

Поскольку Халеф медлил положить конец этой трогательной «живой картине», разыгранной им сейчас, я подошел к нему и спросил:

– Что случилось? Что ты выпил?

– Гррр… г… г!.. – прозвучало в ответ какое-то клокотание, понятное всем, хотя не удалось услышать ни одного разборчивого слова.

– Приди же в себя! Что это была за штука?

– Гррр… г… г… ррр!..

Он все еще не мог закрыть рот и держал руки распростертыми, а пальцы растопыренными. Однако глаза его открылись, и он взирал на меня безутешным взглядом умирающего человека.

– Bullik jak! – крикнула женщина в ответ на мой вопрос.

Я пролистал в памяти все словари, в которые когда-либо заглядывал, но напрасно. Слово «bullik» я абсолютно не понимал. А «jak»? Не могла же она иметь в виду тибетского яка!

– Закрой же, наконец, рот! Выплюнь все это! – крикнул я маленькому хаджи.

– Гррр!

Тут я приблизился к его разверстому рту – и запах сказал мне все. Я сразу понял смысл слов, которые твердила хозяйка. Она говорила на диалекте, которым пользовались жители здешние деревни. Вместо «bullik jak» этот напиток надлежало именовать «balhk jaghi», что в переводе означает «рыбий жир», то есть «ворвань». Маленький хаджи напился рыбьего жира.

Когда я объяснил это своим спутникам, они разразились хохотом. Это проявление чувств, в котором не было малейшей почтительности, мигом отрезвило самолюбивого хаджи и вернуло его к жизни. Он опустил руки, выплюнул напиток, взъярившись, подбежал к смеющимся и прокричал:

– Умолкните, дети дьявола, сыны и двоюродные братья его бабки! Если вы вздумали смеяться надо мной, то спросите сперва, хочу ли я этого! Если же вы так развеселились, то возьмите эту бутылку и отпейте сей влаги отчаяния! Если вы и после этого будете так же веселы, то смейтесь, сколько вам угодно.

В ответ раздался еще более громкий смех; не удержалась даже хозяйка. Но тут хаджи, рассвирепев, бросился к ней и замахнулся плеткой. К счастью, он рассек ею лишь воздух, поскольку женщина, спасая свою жизнь, молниеносно отскочила и исчезла в дверях.

Не говоря больше ни слова, Халеф улегся на землю возле ручейка, заглянул в него и прополоскал себе горло. Затем он достал из моей сумки три внушительные щепотки курительного табака и сунул их себе в рот. Ему пришлось жевать табак, чтобы избавиться от отвратительного привкуса. Последствия этого рокового глотка были тем более ощутимыми, что бутыль с ворванью простояла уж очень долгое время, как я потом узнал от хозяйки.

Лишь теперь она успокоилась, видя какой эффект произвел этот необыкновенный напиток и чувствуя себя отомщенной; она даже принесла то, что прежде скрывала от нас – полбутылки настоящей ракии, самоотверженно предложив ее хаджи, ведь даже табак не сумел перебить прогорклый вкус ворвани.

Потом он без видимой цели отошел в сторону, но, прежде чем скрыться позади постоялого двора, украдкой махнул мне, призывая следовать за ним. Выдержав паузу, я пошел следом.

– Сиди, мне нужно тебе кое-что поведать, о чем другим не следует знать, – молвил он. – Женщина убеждала, что у нее нет ни еды, ни питья, но я не поверил ей, ведь в конаке всегда чем-нибудь есть поживиться. Потому я пустился на поиски, хотя она и не могла с этим смириться. Сперва я отыскал бутыль беды и сокрушения желудка. Она не хотела мне ее давать, но я отнял ее силой, ведь я не понимал слов, что она повторяла. Затем я подступил к одному ящичку. Я открыл его и увидел, что он наполнен отрубями. Но эти отруби пахли так удивительно, так заманчиво! Этот запах я не забуду, потому что лишь вчера познакомился с ним.

Он перевел дыхание. Я уже знал, что последует. Наверняка он отыскал ветчину.

– Ты и впрямь полагаешь, сиди, что Пророк правильно понял архангела, когда тот заговорил о свинине, – снова спросил малыш.

– Я думаю, что Мухаммеду лишь пригрезился ангел, а может он даже выдумал его. Он вел странную жизнь; подолгу предаваясь мечтам, он доводил свою фантазию до исступления. У него начались галлюцинации; перед ним возникали образы, которых на самом деле не было; он слышал голоса, родившиеся в его собственном мозгу. Впрочем, я убежден, что он запретил есть свинину по примеру Мусы[226].

– Господин, ты облегчаешь мне душу. Подумай только: соблазненный запахом, я склонился над отрубями. Я наткнулся на что-то твердое; там лежали какие-то куски, большие и маленькие; я достал их. Это были колбасы и ветчина. Я положил их назад в ящик, ведь хозяйка пожаловалась бы, что я хотел их украсть, и сказала бы, чтобы я заплатил за них, а этого я не мог сделать. Ты наполнил бы мою душу благодарностью, если бы пошел сейчас к ней, чтобы купить колбасу и кусок ветчины. Окажешь мне эту услугу тайком? Остальным, конечно, ничего не нужно об этом знать.

Вспомните только, что маленький хаджи любил именовать себя сыном или приверженцем Пророка. А теперь он требовал от меня тайком купить ему колбасу и ветчину! И все-таки я был не очень изумлен его пожеланием. Если бы в первые месяцы нашего знакомства я предложил ему вкусить мясо «презренной свиньи», то услышал бы в ответ самую гневную отповедь и он не стал бы дальше меня сопровождать. Стоит мусульманину коснуться одной-единственной щетинки свиньи, как он чувствует себя оскверненным и обязан тщательно смыть с себя грех. И вот теперь Халеф готов был проглотить мясо презренной твари! Пожив какое-то время рядом со мной, Халеф невольно стал пренебрегать воззрениями ислама и манкировать предписанным ему долгом.

– Ну что? – спросил он не дождавшись моего ответа. – Ты выполнишь мою просьбу, сиди, или я вправе усомниться в этом?

– Нет, Халеф. Раз в твоем чреве бушует дракон Иштах, оного же зовут Аппетитом, то мне, ибо я твой друг, подобает избавить тебя от этой беды. Не вечно же тебе терпеть муки, которые он уготовил! Так что, я поговорю с хозяйкой.

– Сделай это, ну сделай это! Ведь сказано же, что Аллах тысячекратно воздаст за любое благо, сделанное одним человеком другому.

– Ты думаешь, что Аллах тысячу раз наградит меня за то, что я куплю тебе свинину.

– Да, ведь он же не велел Пророку запретить вкус этого яства и, стало быть, будет лишь рад тому, что я воздам подобающую честь этой невинной твари.

– Но я не верю, что свинья полагает великой честью превратиться в колбасу или ветчину.

– Это же ей предопределено, и каждая тварь, что свершает определенное ей, достойна хвалы. Пророк говорит, что смерть – это счастье, так что быть заколотой для свиньи – лучшее, к чему подобает стремиться. Теперь ступай к хозяйке; только не показывай остальным, что ты несешь. Я вернусь к ним с той стороны дома, ведь им вообще ненадобно знать, что мы здесь беседовали с тобой.

Он ушел. Я увидел, что с задней стороны дома тоже имелась дверь и заглянул туда.

До сих пор мне казалось, что хозяйка находится дома одна. Поэтому я удивился, услышав чей-то разговор. Я замер и стал прислушиваться. С женщиной беседовал хозяин конака, правда, она говорила на своем диалекте, но старалась быть понятной, что было, конечно, мне на руку.

– Значит, они сюда заходили, – промолвил он. – Они тебе не говорили, что мы тоже сюда приедем?

– Говорили, но они не думали, что ты тоже прибудешь с ними. Они рассказывали, что твои спутники – очень злые люди. Я даже им пить ничего не хотела давать.

– Это было твоей ошибкой. Наоборот, ты должна быть с ними очень приветливой, это ведь такие опасные люди; не показывай им виду, что ты раскусила их. Кстати, мне не передавали ничего?

– Да. Тебе нельзя здесь ночевать, даже если поздно приедешь сюда. Поезжай с ними быстрее к Юнаку.

– Он будет дома?

– Да. Он был здесь позавчера и рассказал, что какое-то время побудет дома.

– Всадники все себя хорошо чувствовали?

– Нет. Старик с перебитой рукой постоянно стонал. С него сняли повязку, чтобы остудить руку водой. Когда его снова усадили в седло, он дрожал и пошатывался. С этими чужаками ты надолго останешься здесь?

– Мы сейчас же отправимся в путь. Им нечего знать, что мы с тобой говорили о всадниках и Юнаке.

Я услышал, как он удалился, а затем на минутку вышел из дома, чтобы хозяйка не догадалась, что я подслушал ее разговор.

Кто был этот Юнак? Имя у него сербское и означает «герой»; здесь бытуют такие имена. Наверное, имелся в виду торговец углем – тот, что берет уголь у Шарки и развозит его по домам!

Когда я, громко ступая, снова вошел в дом, навстречу мне вышла хозяйка, и я поведал ей свое желание. Она готова была его выполнить, но только поинтересовалась, недоверчиво глядя на меня:

– А деньги у тебя есть, господин? Дарить я ничего не дарю.

– У меня есть деньги.

– И ты мне заплатишь?

– Естественно!

– Это вовсе не так естественно, как полагаешь. Я христианка и могу есть это мясо. Я могу продавать его другим христианам, но если я отпущу его мусульманину, то вместо денег удостоюсь лишь наказания.

– Я не магометанин, а христианин.

– И все же ты такой плох…

Она осеклась. Наверное, она хотела сказать «плохой человек», но вовремя одумалась и добавила:

– Попробую поверить тебе. Так что идем! Я отрежу тебе сколько хочешь.

Я взял примерно три четверти кило колбасы и целый круг ветчины, весивший почти полкило. Она потребовала за это пять пиастров, то есть примерно девяносто пфеннигов. Когда я дал ей на три пиастра больше, она изумленно посмотрела на меня.

– Это что, все мне? – спросила она, сомневаясь.

– Да. За это я попрошу у тебя что-нибудь, во что можно завернуть эти продукты.

– Да, а что ж тебе дать? Разве только бумагу?

– Она годится лучше всего, только не надо брать грязную бумагу.

– Грязной тут нет, потому что вообще бумаги у нас нет. Где тут в деревне найдешь хоть листок бумаги? Я дам тебе что-нибудь другое. Вот тут лежит рубашка моего мужа; он ее больше не носит. Оторву-ка я от нее кусок.

Она потянулась в угол, где лежал всякий хлам, и вытащила оттуда вещицу, что выглядела как тряпка, которой долгие годы протирали закопченные колпаки керосиновых ламп и грязные горшки. Она оторвала от нее клочок, завернула колбасу и ветчину и протянула мне этот «пакет» со словами:

– Возьми-ка и угощайся. Во всей округе меня знают, как самую искусную коптильщицу окороков. Тебе редко когда доводилось есть такие вкусные вещи.

– Верю тебе, – ответил я вежливо. – Все, что я вижу здесь, пахнет и выглядит как солонина, да и ты сама такая аппетитная, словно тебя держали в рассоле вместе с ветчиной, а потом повесили в дымовой трубе. Завидую твоему спутнику жизни.

– О господи, не говори слишком много! – польщенно промолвила она. – В округе есть люди покрасивее, чем я.

– Все же, прощаясь с тобой, думаю, что охотно буду тебя вспоминать. Да будет жизнь твоя такой же благоухающей и блестящей, как шкурка твоей ветчины!

Когда я снова вышел, то поспешил избавиться от свертка, сунув его в седельную сумку Халефа. Никто, кроме хаджи, не заметил этого. Остальные поглядывали на жителей деревни, с любопытством сновавших мимо них.

Человек, вскочивший при нашем приближении и с криком умчавшийся прочь, стоял с каким-то другим человеком, который выглядел вполне достойно. Оба энергично разговаривали друг с другом. Как только я счастливо спрятал съестное, первый из них подошел к конакджи, нашему проводнику, и начал с ним тихо, но очень живо говорить о чем-то. Потом он обратился ко мне, при этом острием сабли он уперся в землю, крепко схватился за ее эфес и, посматривая как паша, спросил:

– Ты чужеземец?

– Да, – любезно ответил я.

– И проедешь через нашу деревню?

– Намереваюсь, – сказал я еще приветливее.

– Ты знаешь свой долг?

– Что ты имеешь в виду?

Это прозвучало почти задушевно. Человек этот казался мне забавным. Но чем приветливее я был с ним, тем мрачнее становилось его лицо. Он с трудом сохранял выдержку.

– Тебе нужно уплатить пошлину, – пояснил он мне.

– Налог? Какой же это?

– Любой чужеземец, минующий нашу деревню, обязан платить пошлину.

– Почему? Разве чужеземцы причиняют ущерб, который обязаны возместить?

– Нечего тебе спрашивать! Плати!

– Сколько же?

– За каждого человека по два пиастра. Вас, чужаков, четверо, ведь конакджи можно не считать, потому что он наш знакомый и вырос в этой стране; ты же, как мне говорили, вожак этих людей и, значит, заплатишь восемь пиастров.

– Так скажи-ка мне, кто ты такой!

– Я генерал-аншеф службы общественной безопасности этой деревни.

– Тогда ты, конечно, человек видный. Но как быть, если я откажусь платить?

– Тогда я опишу ваше имущество.

– Но кто отдал приказ взимать с любого чужеземца пошлину?

– Я и киаджи.

– Он тоже здесь?

– Да, он стоит там.

Он указал на того самого важного человека, с которым недавно беседовал; тот выжидающе глядел на меня.

– Позови-ка его! – приказал я.

– Для чего? Как я говорю, так должно быть и немедленно, иначе…

Он угрожающе двинул саблей.

– Тихо! – ответил я ему. – Ты мне очень нравишься, ведь у тебя тот же принцип, что и у меня: как я скажу, так и должно быть. Я не плачу пошлину.

– Тогда мы возьмем из твоих вещей столько, чтобы быть в расчете!

– Трудновато вам будет!

– Ого! Мы узнали, кто вы. Если вы не покоритесь, мы отхлещем вас плеткой!

– Держи свой язык за зубами, ведь я привык, чтобы со мной обращались почтительно и с уважением. Пошлину я не плачу; но я вижу, что ты человек бедный и, по своей доброте, дарю тебе два пиастра!

Я уже полез в карман, чтобы дать ему этот бакшиш, но тут же вытащил руку, поскольку сей человек поднял саблю и принялся размахивать ей прямо перед носом, крича:

– Бакшиш даешь? Мне, стражу и хранителю этой общины? Это оскорбление, и я покараю его самым строжайшим образом. Пошлина удваивается. И как мне с тобой обращаться? Почтительно и с уважением? Ты голь перекатная – у меня к тебе нет и тени уважения! Ты настолько ниже, настолько ниже меня, что я вообще тебя не вижу, ведь…

– Молчи! – прервал я его. – Иди-ка отсюда, а то схлопочешь плетку!

– Что? – прорычал он. – Плетку? Ты говоришь это мне, человеку, имеющему авторитет и вес, тогда как ты рядом со мной – крыса дохлая, мышь оголодавшая. Вот я и вот моя сабля! Кто запрещает мне тебя заколоть? Одним мошенником на земле будет меньше. Тебя вместе с твоими спутниками…

Он снова осекся. Халеф, положа руку ему на плечо, молвил:

– Замолчи-ка, наконец, иначе эфенди всерьез за тебя возьмется и отсчитает тебе пошлину так, что ты ее взять не сумеешь.

Тут местный страж порядка, оттолкнув хаджи так, что тот отступил на несколько шагов, закричал на него:

– Червяк! Ты и впрямь рискнул дотронуться до меня, главного чина в этой местности? Это преступление, за которое ты мигом ответишь. Не я, а ты схлопочешь плетку. Сюда, киаджи, сюда, мужчины! Держите крепче этого человечка! Отхлещите его собственной плеткой.

Киаджи уже занес ногу, но быстро поставил ее назад. Похоже, взгляд, брошенный мной, мало ему понравился. Его пример подействовал; никто не повиновался «генерал-аншефу службы общественной безопасности».

– Сиди, можно мне? – спросил Халеф.

– Да, – кивнул я ему.

Он тут же махнул Оско и Омару. В следующее мгновение «генерал» лежал на земле, спиной вверх. Оско держал его за плечи, а Омар уселся ему на ноги. Молодчик завопил, но Халефу удалось его перекричать:

– Идите-ка сюда, о мужи и жены, и посмотрите, как мы уплатим налог этому любителю громких слов! Сперва получит пошлину он сам, а потом любой, кто отважится прийти ему на помощь – киаджи первым! Сколько ему уплатить, эфенди?

– Он требовал восемь пиастров.

Я не стал ничего добавлять, и Халеф понял по моему выражению лица, что следует вести себя милостиво. Итак, он отпустил бедняге восемь ударов, действуя лишь формы ради. Эти восемь слабых ударов не могли причинить боли, зато произвели сильное впечатление. Сразу же после первого удара «генерал-аншеф» умолк. Когда его отпустили, он медленно поднялся, потирая тыльную часть тела, и посетовал:

– О закон, о справедливость, о великий султан! Самый верный твой слуга, хранивший благополучие отчизны, оскорблен плеткой! Моя душа истекает слезами, а из моего сердца сочатся ручьи тоски и печали. С каких это пор почтенные мужи удостаиваются ордена Славы, который курбаши имеет обыкновение помещать туда, где его не видно любому встречному? Объяли меня скорби жизни. Как ощущаю я муки прошедшего бытия! О закон, о справедливость, о великий султан и падишах!

Он хотел удалиться, но я окликнул его:

– Подожди немного! Я всегда держу слово. Поскольку я обещал тебе два пиастра, то ты их сейчас и получишь. А чтобы скорби бытия не слишком томили тебя, я дам тебе целых три пиастра. Вот они!

Он не верил своим глазам, когда я протянул деньги. Наконец, испытующе посмотрев на меня, он схватил их и сунул в карман. Похоже, тот оказался дырявым, ведь он снова достал оттуда деньги и перепрятал их под свой огромный тюрбан. Затем он взял мою руку и, приложив ее к своим губам, сказал:

– Господин, земные муки и невзгоды сего мира суть преходящи, как и все творения Аллаха. Твоя милость проливает мне на душу бальзам и смачивает чесночным соком глубины моих чувств. Да позаботится судьба о том, чтобы в твоем кошельке не переводились серебряные пиастры!

– Благодарю тебя! Теперь пригласи к нам киаджи.

Тот услышал мои слова и подошел сам.

– Что прикажешь, господин? – спросил он.

– Когда деревенский хавас получает от меня бакшиш, то нельзя, конечно, и киаджи оставаться без него. Надеюсь, ты с этим согласен.

– С удовольствием! – воскликнул он, протянув мне руку. – Твои уста полны благословенных слов, а твоя рука расточает дары богатств!

– Так оно и есть. Ты наверняка не захочешь получить меньше, чем твой подручный?

– Господин, я же начальник. Мне полагается больше, чем ему.

– Верно, он получил восемь ударов и три пиастра; следовательно, я отпущу тебе пять пиастров и двенадцать ударов.

Тут же он мигом приложил обе руки туда, где даже у величайших ученых не сыщешь вместилище ума, и завопил:

– Нет, нет, господин! Не удары, а только пиастры!

– Это было бы несправедливо. Не бывает пиастров без ударов. Или все, или ничего. Выбирай!

– Тогда лучше ничего!

– Тогда твоя вина, если твоя рука не получит того, что я обещал ей.

– Нет, нет! – повторил он. – Получить сразу то и то было бы для меня слишком много!

Он хотел удалиться, но, сделав несколько шагов, обернулся, умоляюще посмотрел на меня и спросил:

– Господин, а нельзя иначе?

– Как это?

– Дай мне пять пиастров, а дюжину моему хавасу. Он уже отведал плетки, так что она его не ужаснет.

– Если он захочет, я соглашусь. Итак, иди-ка сюда, генерал службы общественной безопасности!

Халеф протянул руку к хавасу, но тот быстро отпрыгнул в сторону и крикнул:

– Аллах, спаси и сохрани! Кроткие чувства моего седалища уже вдоволь напряжены. Если ты решишь разделить дары, то дай мне пиастры, а киаджи отпусти удары! Тебе, может быть, и все равно, кому что давать, мне же ничуть нет.

– Верю в это. Но я вижу, что мне не сбыть ни то, ни другое, поэтому позволяю вам удалиться.

– С удовольствием, господин! Поезжай спокойно своей дорогой! Может быть, в другом месте ты найдешь ту душу, что мечтает о побоях, а не о пиастрах.

Он поднял саблю, выпавшую у него, и удалился. Киаджи тоже пошел, но еще раз вернулся и доверительно зашептал:

– Эфенди, а может быть, что-то еще можно сделать? Уж очень мне хочется пиастры получить.

– Ну, так что же?

– Дюжина слишком много. Дай мне пять пиастров и пять ударов; это я еще снесу. Выполни мою просьбу – и мне хорошо будет, и тебе.

Я не мог иначе – я громко расхохотался, и мои спутники поддержали меня. Киаджи обрадовался, видя нас в хорошем настроении, и почти ласковым тоном заговорил со мной:

– Милый мой эфенди, ты сделаешь это, верно? Пять и пять?

Тут из стоявшей рядом толпы вышел длинный, тощий человек с темной бородой и промолвил:

– Послушай меня, чужеземец! Ты видишь здесь свыше трех десятков мужчин, и каждый из них готов стерпеть пять ударов, если получит за это пять пиастров. Если тебе угодно, мы согласны по очереди, лишь бы заслужить такие хорошие деньги.

– Благодарю, покорнейше благодарю! – ответствовал я ему. – Вы не оскорбляли меня, значит, вас не за что бить и потому вы не получите, к сожалению, пиастры.

Он сделал разочарованное лицо и грустно сказал:

– Это нам вообще не нравится. Я – человек очень бедный; сплю я под крышей неба; питье мое сварено из желудей, а голод – единый мой покровитель. Никогда я не получал и удара плеткой, а вот сегодня готов был на пять ударов решиться, чтобы раздобыть пять пиастров.

По этому человеку было видно, что он говорит правду. Нищета сквозила в каждой морщине его лица. Я уже хотел сунуть руку в карман, как подоспел Халеф, достал кошелек и положил ему что-то в ладонь. Когда бедный малый увидел, что получил, то воскликнул:

– Ты ошибся! Этого не может быть…

– Тихо, старик! – перебил его Халеф, одной рукой вновь убирая кошелек в карман, а другой угрожающе помахивая плеткой. – Проваливай-ка отсюда и похлопочи о том, чтобы твои родные когда-нибудь вновь пили настоящий кофе вместо желудевого.

Он оттеснил старика в сторону, и тот торопливо удалился, преследуемый остальными, мечтавшими узнать, сколько денег он получил в подарок.

Наконец, мы собрались ехать. Когда лошади тронулись с места, хавас снова вышел из толпы и крикнул мне:

– Господин, ты осчастливил меня пиастрами. Я дам тебе почетную свиту.

Он поднял саблю и, зашагав с воинственным видом, возглавил нашу процессию. Лишь за околицей он попрощался с нами.

– Сиди, – молвил Халеф, – все же я рад, что не задал ему крепкую трепку. Он – парень неплохой, и мне было бы жаль, если бы я омрачил «кроткие чувства его седалища». В этой прекрасной стране каждый остается героем до тех пор, пока не увидит плетку.

Глава 2 МЕДВЕЖЬЯ ОХОТА

Пребывание в этой нищей деревне вопреки нашим планам затянулось на час с лишним. Я спросил конакджи о том, где мы проведем сегодняшнюю ночь. Он ответил:

– Мы остановимся у Юнака; там вы лучше отдохнете, чем в этой деревне.

– Далеко ли до него?

– Мы попадем к нему в дом еще до наступления ночи. Можете быть уверены, что он тепло вас встретит.

Из благих побуждений я не стал больше его расспрашивать. Нам выгоднее было убедить его в том, что он пользуется нашим доверием.

Мы еще ехали по плоскогорью, но вдали уже показались громоздкие склоны; скоро мы достигли отрогов горного хребта. Справа от нас тянулись на северо-восток кручи Шар-дага. Мы приблизились к его юго-западному выступу; его подножие омывали холодные воды Черной Дрины. С севера в реку впадает Белая Дрина; после их слияния река поворачивает на запад, к Адриатическому морю – уже не столь отдаленной цели нашего путешествия. Отсюда, с того места, где мы теперь находились, до побережья моря было не более пятнадцати немецких миль по прямой линии. Через три дня мы могли бы туда прибыть. Но удастся ли нам это? Ведь предстояло преодолеть не одни лишь дорожные тяготы.

И вот мы оказались среди вздымавшихся к небу скал. До сих пор мы продвигались довольно быстро, хоть и ехали по бездорожью. Теперь мы петляли в почти непроходимых ущельях. На нашем пути лежали массивные глыбы. Нам преграждали дорогу мощные стволы, рухнувшие со склонов; лошадям приходилось карабкаться через них. Мы двигались вереницей. Наш проводник, конакджи, естественно, ехал впереди, а Халеф составлял арьергард. Я могу пояснить почему – он то и дело склонялся над свертком и не хотел, чтобы его поймали с поличным.

Мы снова свернули в ложбину, где всадники могли двигаться по двое в ряд. Я ехал предпоследним и из любезности к хаджи старался на него не смотреть. Он догнал меня и поехал рядом.

– Сиди, никто ничего не заметил?

– Что?

– Что я ем свиную ветчину; она запрещена нам.

– Никто этого не заметил; даже я.

– Тогда могу успокоиться. Вот только скажу тебе, что Пророк тяжко согрешил перед своими правоверными, запретив эту еду. Ведь у нее изумительный вкус. С ней не сравнится ни одна жареная курица. Как же так получается, что мертвая свинья пахнет гораздо-гораздо лучше живой?

– Все дело в обработке мяса. Его засаливают и коптят.

– Как это делают?

– Кладут мясо в соль, чтобы из него вышли соки и оно могло храниться долго.

– Ага, это и есть бастурма, о которой я слышал?

– Да. Потом мясо коптят, и дым придает ему аромат, который тебе так понравился. Насколько же далеко ты продвинулся в истреблении своих припасов?

– Ветчина съедена, но колбасу я пока не пробовал. Если ты позволишь, я отрежу кусок.

Он достал колбасу из седельной сумки и нож из-за пояса.

– Ты, конечно, тоже хочешь кусок, эфенди?

– Нет, благодарю тебя.

Как только я подумал о пресловутой обертке и о женщине, наверняка набивавшей колбасу своими руками, то об аппетите, разумеется, не могло быть и речи. Теперь я смотрел, как Халеф безуспешно пытается разрезать колбасу. Он рубил и рубил ее, но нож в нее не вонзался.

– Что там такое?

– О, она слишком крепкая, – ответил он.

– Крепкая? Пожалуй, ты имеешь в виду твердая?

– Нет, она не твердая, а очень крепкая.

– Может быть, там попалась небольшая косточка? Разрежь ее в другом месте!

Он приложил нож в другом месте; теперь пошло легче. Он понюхал отрезанный кусок; его лицо просияло; он ликующе кивнул мне и укусил колбасу. Он кусал и кусал ее, он крепко сжимал ее зубами и тянул обеими руками – напрасно!

– Аллах, Аллах! Эта колбаса как воловья шкура! – воскликнул он. – Но этот запах! Этот вкус! Мне надо справиться с ней, и я справлюсь!

Он кусал и тянул ее изо всех сил; наконец, ему удалось откусить ее. Твердая оболочка подалась – колбаса разломилась надвое. Одну половину он сжимал в руке; другая осталась у него во рту. Он принялся жевать; он жевал и жевал кусок, но не мог его проглотить.

– Что ты жуешь, Халеф?

– Колбасу! – ответил он.

– Ну так глотай ее!

– Пока не получается. Не могу никак откусить.

– Какой же вкус у нее?

– Превосходный! Но колбаса жесткая, очень жесткая. Жевать ее все равно, что воловью шкуру.

– Так это не мясо. Посмотри-ка!

Он достал кусок изо рта и принялся изучать его. Он давил на него, тянул и мял в руках; он дотошно обследовал его и, наконец, покачав головой, сказал:

– Не разбираюсь я в нем. Взгляни-ка сам на эту штуку.

Я взял «эту штуку» и осмотрел ее. Она выглядела уже не так аппетитно, но едва я обнаружил, что это было, в душе у меня все перевернулось. Сказать ли об этом хаджи? Пожалуй, да! Он преступил завет Пророка, и теперь расплачивался за свой грех. У малыша были крепкие зубы, но раскусить эту кожаную штуку ему так и не удалось. Нажав на нее пальцем, я придал ей ту самую форму, которую она имела, прежде чем угодила в колбасу; потом я протянул находку малышу.

Когда он осмотрел «эту штуку», глаза его стали вдвое шире. Он раскрыл рот, почти как два часа назад, когда выпил жир вместо ракии.

– Аллах, Аллах! – воскликнул он. – Это ужасно, волосы дыбом встают!

Если даже человек владеет двадцатью языками и в течение многих лет разговаривает лишь на чужих наречиях, то все равно в минуты величайшего ужаса или небывалой радости он вспоминает свой родной язык. Так и здесь. Халеф заговорил на родном арабском – на его магрибском диалекте. Вот как он был напуган.

– Что же ты кричишь? – спросил я с самой безобидной миной.

– О, сиди, что я жевал! Это позорно, это отвратительно. Умоляю тебя, заклинаю тебя!

Он смотрел на меня и впрямь умоляя о помощи. Все черты его лица судорожно пытались как-то сгладить впечатление от рокового открытия.

– Так скажи все-таки! Что случилось?

– О Аллах, о Пророк, о насмешка, о грех! Я чувствую каждый волосок на своей голове! Я слышу, мой желудок гудит как волынка. Все мои жилы дрожат; в пальцах зуд, словно они немеют!

– Я все еще не понимаю почему?

– Сиди, ты смеешься надо мной? Ты же видел, что это такое. Это – Laska es suba.

– Laska es suba? Не понимаю.

– Когда ты стал забывать арабский? Ладно, скажу тебе по-турецки. Может быть, ты поймешь тогда, что я имею в виду. Это – повязка, бинтовавшая палец? Или нет?

– Ты так думаешь?

– Да, так я думаю! – заверил он, сплевывая. – Кто делал колбасу? Наверное, женщина?

– Вероятно.

– О горе! Она поранила палец и тогда, перевязав рану пластырем, надела сверху резиновый колпачок. Когда она начиняла колбасу, то колпачок попал внутрь. Тьфу!

– Какой ужас, Халеф!

– Не говори больше ни слова!

Он все еще держал в руках обе половинки колбасы и злосчастный резиновый колпачок. Его лицо не поддавалось описанию. В этот момент он чувствовал себя самым несчастным человеком на свете. Он смотрел то на меня, то на куски колбасы; казалось, его настолько переполняли тошнота и отвращение, что ему было недосуг подумать о самом насущном.

– Так выброси же это! – сказал я.

– Выбросить? Хорошо! Но что мне это даст? Мое тело осквернено, душа обесчещена, а сердце поникло в груди прямо как эта никчемная колбаса. Мои предки перевернутся в могилах, как ворочается все у меня в желудке, и сыны моих внуков зальются слезами, вспоминая сей час презренного чревоугодия. Я говорю тебе, сиди, Пророк совершенно прав. Свинья – это самая гнусная бестия на свете, соблазнившая род человеческий, это порождение чертовой матери. Да будет свинья истреблена среди тварей; да побьют ее камнями и изведут вредоносными зельями. Что же до человека, коему пришла на ум гнусная мысль набивать свой живот кусками трупа этой скотины, ее жиром и кровью, то этого умника надлежит во веки вечные жарить на адском огне в самой ужасной части преисподней. Ну а женщина, чья повязка попала внутрь колбасы, эту совратительница Халефа, погоняемая дурной совестью, пусть будет мучима день и ночь без перерыва, пусть она ощутит себя словно еж, все иглы которого вывернуты внутрь!

– Да, это сильно! – улыбнулся я. – Твое лицо мне совсем незнакомо; теперь я тебя вовсе не знаю. Ты ли это на самом деле, храбрый и гордый Хаджи Халеф Омар бен Хаджи Абул Аббас ибн Хаджи Давуд эль-Госсара?

– Молчи, эфенди! Не напоминай мне о храбрых отцах моих пращуров! Ни один из них не ведал таких небывалых несчастий; ни одному не доводилось жевать повязку, слетевшую с больного пальца и угодившую в эту ничтожную и безотрадную колбасу. Не хватит всего моего красноречия, чтобы описать муки моих уст, страх глотки и беспомощность чрева. Этот день – самый прискорбный день моих земных скитаний. Сперва я выпил жир рыбы, и тошнота едва не угасила свет моих дней; когда же он вновь забрезжил, я принялся жевать засоленную оболочку, скрывавшую презренный нарыв на пальце. Воистину это больше, чем может выдержать смертный!

– Так выброси же это наконец!

– Да, прочь, прочь! Пусть грех нынешнего дня ни мгновением дольше не пристает к моим пальцам. Мне отвратительны все земные вкусы. Отныне первому же, кто принесет мне колбасу, я всажу в живот все мои пули. Я не хочу больше ни видеть, ни нюхать ничего, связанного со свиньей – это самая скверная тварь, что живет на земле.

Он выпалил все это и добавил:

– Пусть вслед нам поедет этим путем самый отъявленный грешник! Пусть он отыщет эту колбасу и съест ее; тогда его совесть лопнет от ужаса, как мешок, и его деяния откроются для всех. Ведь эта колбаса обнажает все сокровенные тайны людей. Мне пришлось напрячь все свои силы, чтобы ты не узрел, что таится внутри твоего смертельно больного Халефа, пережившего самые тяжкие испытания.

Он привык облачать в цветастые покровы Востока самые неприятные события. Такое удалось ему и теперь, в этом обиднейшем положении. Потом он умолк и поехал рядом со мной; когда я насмешливо поинтересовался причиной его молчания, он ответил:

– Ни у единого народа, ни в одном языке, чьи запасы слов велики, не найдется достаточно слов, чтобы описать страдания и смятения моей души и плоти. Об этом лучше и не говорить. Мне следует терпеливо ждать, пока негодование моего чрева само собой не уляжется.

Ущелье, ставшее ареной этих страданий, окончилось; перед нами открылся узкий и, как мне показалось, очень длинный луг, по которому протекала река. Над ней склонялись отдельные кусты; возле них тянулись целые заросли малины и ежевики. Последние привлекали обилием ягод; их величина изумляла. Если бы не поздний час, мы могли бы остановиться и полакомиться.

– Хижина Юнака стоит на берегу этой реки, – пояснил конакджи. – Мы доберемся до нее через четверть часа.

Теперь мы могли ехать рядом. Места было достаточно; мы погнали лошадей в галоп. Обычно, даже мчась во весь опор, нельзя не спускать глаз с окружающей местности, поэтому я и сейчас внимательно присматривался ко всему вокруг. Внезапно я осадил лошадь. Остальные последовали моему примеру.

– Что ты увидел? Что-то в этих кустах? – спросил Халеф.

Мы остановились перед густыми зарослями; ветки ягодных кустарников были здесь переплетены с вьющимися колючими лозами; пробраться сквозь них не мог никто. И все-таки сквозь эти непроходимые заросли были проложены дороги – дороги и ходы, которые часто пересекались.

– Разве ты не видишь, что там кто-то побывал? – ответил я.

– Да, вижу. Но почему ты беспокоишься? Там что-то собирал ягоды.

– Здесь вокруг собирать их намного проще. Ни один разумный человек не станет блуждать в таких колючих зарослях, если то, что он ищет, можно без труда найти в другом месте.

– Но ты же видишь, что этот тип искал лишь ягоды. Вдоль дорожек, оставленных им, ягоды оборваны на расстоянии вытянутой руки.

– Этот тип? Гм, да! Должно быть, его одежда изготовлена из очень прочной ткани, по-видимому, из крепкой кожи. Иначе бы мы увидели клочья от нее. А дорожки шире, чем нужно человеку.

– Ты думаешь, что это не человек?

– Примерно так я и думаю. Только посмотри, с какой силой надломлены побеги растений!

– Быть может, это очень дюжий человек.

– Даже самый дюжий силач не станет прокладывать себе дорогу именно так. Всюду, где есть возможность, он перешагнет через преграду. Здесь же все иначе. Ветки и побеги растений придавлены к земле, будто по ним прошелся некий каток.

– Верно. Я не понимаю, как человек может так натоптать.

– Гм! Если бы мы находились не в Турции, а в американской глуши, то я знал бы, в чем дело. Одежда этого любителя малины, конечно, из кожи. Похоже, он облачен в самый красивый и густой мех, какие только есть, и шуба его крепко приросла к телу.

– Так ты и впрямь думаешь, что это зверь?

– Конечно, но такой зверь не водится у тебя на родине и потому ты не знаешь его.

– Эфенди, я знаю, что ты имеешь в виду, – промолвил конакджи, уводя лошадь на несколько шагов в сторону от нас, подальше от зарослей. – Ты говоришь о медведе.

– Ты угадал. Боишься его?

– О нет! Эти звери здесь очень редко встречаются. Но если впрямь в наших горах заплутал медведь, то зверь это свирепый и с ним лучше не шутить.

– Разумно. Молодой зверь, питающийся лишь плодами, сюда не забредет. Я почти уверен, что здесь собирал ягоды крупный медведь. Взгляну-ка я на дорожки, протоптанные им в зарослях.

– Ради Аллаха, оставь эту выдумку!

– Ба! Сейчас же еще светло.

– А если ты встретишь его?

– Тогда он встретится со мной. То и другое опасно.

– Он разорвет твое тело и откусит голову. Я слышал, что медведи любят питаться мозгом. Поэтому они стараются сразу же разгрызть жертве голову.

– Посмотрим, есть ли у этого медведя такая привычка, – сказал я и спрыгнул с лошади.

– Остановись, остановись! – воскликнул храбрый проводник. – Дело касается не только тебя одного, а всех нас. Если в зарослях впрямь скрывается медведь и ты нарушишь его покой, то он рассвирепеет и нападет на всех нас!

– Не причитай! – крикнул на него Халеф. – Эфенди убил черную пантеру, самую страшную из хищных зверей, и льва, царя среди могучих. Что медведь рядом с эфенди! Этого зверька он удушит рукой.

– Ого! – улыбнулся я. – У тебя какое-то неверное представление об этом милом зверьке. Если он встанет на задние лапы, то окажется на голову выше тебя. Взрослый медведь легким ударом лапы раскроит череп. Если ему вздумается, он утащит корову. Так что, встречаться с ним не так уж небезопасно.

– Будь он даже в десять раз больше, все равно хаджи Халеф Омар не убоится его. Останься здесь, сиди, и позволь мне поискать его одному. Я поприветствую его пулей, посланной между ребер или в голову.

– Я вовсе не уверен, что твоя пуля пробьет ему череп. Для этого нужно стрелять из такого ружья, как «медвежебой». Возможно, твоя пуля не причинит ему вреда; тогда он разломает твое ружье на куски, а потом сожмет тебя так, что ты испустишь дыхание.

– Ты думаешь, я не могу сдавить ему грудную клетку так, что у него искры посыплются из глаз и душа отлетит от тела!

– Нет, тебе это не по силам, Халеф. Так что оставайся спокойно здесь!

– Если он впрямь такой опасный тип, то и тебе нечего делать без меня. Я твой друг и заступник и не оставлю тебя в беде.

– Пожалуй, ты бы мне лишь мешал, но, впрочем, можешь сопровождать меня – тем более, что ты не видел еще следы медведя. Самого зверя здесь нет.

– Ты точно знаешь?

– Да. Я знаю, как медведь устраивает себе лежку. Для этого здешние заросли совсем не пригодны. Если медведь зашел сюда, то лишь, чтобы только полакомиться сладкими ягодами. Поскольку он хищный зверь, то, даже лакомясь ягодами, скрылся в глубине зарослей. Инстинкт заставляет его в дневные часы избегать открытых мест. Вот почему он не стал обрывать ягоды там, где это проще всего. Итак, идем! Но все-таки держи свое ружье наготове. Даже медведь может отступить от своих привычек.

Я взял ружье и, сопровождаемый Халефом, стал пробираться в заросли. Дорожки, проложенные здесь зверем, являли собой, пусть и очень уменьшенную, копию «улиц», оставленных буйволом посреди прерии, в траве, скрывающей всадника с головой. Сломанные ветки и сучья были крепко вдавлены в землю. Этот медведь был здоровенным.

Уже через десяток шагов я нашел подтверждение тому, что мы, действительно, имели дело с бурым медведем. На колючках висел клок его шерсти.

– Смотри! – обратил я внимание Халефа. – Что здесь?

– Это шерсть.

– Чья это шерсть?

– Длиннорунной овцы.

– Да, и овцу эту называют обычно медведем.

– Как я рад, господин! Пробирайся быстрее вперед; мы его можем настичь.

Им овладел охотничий азарт.

– Только терпение! Вначале нам следует внимательно осмотреть этот клок.

– Для чего?

– Чтобы, может быть, узнать, сколько ему лет.

– Ты можешь догадаться об этом по нескольким волоскам?

– Да, примерно так. Чем моложе зверь, тем гуще его шерсть. У очень старого зверя нет подшерстка, а шерсть настолько тонкая и редкая, что кое-где просвечивает кожа. Так что, посмотрим! Этот клок шерсти густой?

– Нет, шерсть очень редкая.

– Кроме того, толщина и окраска шерстинок вовсе не одинакова. Возле корня они тоньше, чем вверху, и почти бесцветные. Значит, кожа животного уже не способна питать шерсть. Этот медведь очень стар. Мне бы не хотелось побывать в его объятиях. В таком возрасте и в это время года он может весить добрых четыре центнера.

– Аллах! А я сколько вешу?

– Меньше одного центнера.

– О горе! Какая разница! Конечно, голыми руками не справиться с ним. Лучше влепить ему пулю. Итак, вперед! Ищем его!

– Его тут нет. Если ты внимательно осмотришь примятые кусты, то заметишь, что места излома уже потемнели. Я полагаю, что зверь побывал здесь не сегодня, а еще вчера. Нам незачем обследовать заросли. Достаточно объехать их, а это проще и удобнее, и мы, пожалуй, обнаружим место, где зверь забрался в заросли или вылез из них.

Итак, мы покинули переплетение колючих ветвей и пошли вдоль кустов. Я быстро нашел место, где медведь забрел в заросли. Он пришел со стороны леса; примятые ветки и кусты были здесь отогнуты внутрь. У реки зверь отогнул их наружу и выбрался из зарослей. Я стал искать его след, но нашел лишь отдельные, еле заметные отпечатки лап; они вели к реке. Мы пошли по этому следу и достигли места, где медведь напился воды. У самого берега вода показалась ему мутной, поэтому он зашел в реку передними лапами. Там струилась кристально чистая вода; разглядывая мягкое дно этой неглубокой речушки, мы отчетливо заметили отпечатки звериных лап. Медведь пил воду, не шелохнувшись, а потом осторожно убрал лапы, словно намеревался оставить здесь самый точный их отпечаток.

Догадка, высказанная мной ранее, подтвердилась: медведь был внушительных размеров. На его лапах имелись большие жировые подушки; легко было догадаться, что он носил с собой целую гору жира. Отсюда он выбежал на песок и принялся на нем кататься. После этого след снова пропал. Лишь по отдельным приметам я предположил, что медведь вернулся в лес.

– Как жаль! – сетовал Халеф. – Этот сын медведицы вовсе не соблаговолил нас подождать.

– Может быть, это дочь медведицы или даже сама медведица, мать и бабка многих медвежат. В том месте, где она каталась на песке, она царапала его когтями. Когти очень тупые и сточенные. Это очень пожилая дама. Радуйся, что неожиданно не повстречал ее.

– И все же я хотел бы, чтобы она пришла сюда и поклонилась, приветствуя нас. Медвежье мясо можно есть?

– Да, но медведь – не яблоко, которое можно есть прямо с кожурой. Окорок и лапы, если их хорошо приготовить, сущее лакомство. Язык тоже имеет отменный вкус. От печени нужно остеречься. Есть народы, считающие ее ядовитой.

– Окорок и лапы! – воскликнул малыш. – Сиди, разве мы не можем его отыскать, чтобы отобрать у него эти лакомства?

– Халеф, Халеф! Подумай-ка о других лакомствах, которые тебе не очень…

– Молчи! – быстро перебил он меня. – Разве ты думаешь, что Пророк запретил вкушать окорок и лапы медведя?

– Он не запрещал это. Хотя Пророку было ведомо слово «dibb» («медведь»), но он порой называл так и гиену, и я не верю, что Мухаммед когда-нибудь видел настоящего медведя.

– Если бы он его запретил, то я ни за что не хотел бы отведать медвежий окорок, но раз запрета нет, то я не понимаю, почему нам следует отказаться от такого изысканного яства. Мы отправимся в лес и подстрелим зверя.

– Ты думаешь, что он только нас и ждет?

– Есть же у него какое-то убежище!

– Не обязательно. Даже если бы оно было, мы его не найдем. След медведя мы не нашли, а уже начало смеркаться. Так что, нам придется отказаться от охоты.

– Эфенди, давай попробуем! – попросил он. – Твой верный Халеф намерен поведать своей Ханне, жемчужине среди жен, о том, что уложил медведя. Она будет гордиться и восхищаться мной.

– Чтобы исполнить твое желание, нам придется пробыть здесь один или два дня, а у нас нет на это времени. Через четверть часа настанет ночь. Надо спешить, чтобы попасть в дом Юнака!

– К шайтану этот дом! Лучше бы я выспался сегодня в берлоге с медведем, закутавшись в шкуру, снятую с него. Но мне надо повиноваться. Аллах дарует, и Аллах отбирает. Не стану же я ворчать на него.

Итак, мы вскочили на лошадей и поехали дальше.

Через некоторое время крутые склоны, поросшие темным хвойным лесом, отступили в сторону, образовав округлый просвет, в котором мы увидели дом, к коему притулились пара сараев или построек, напоминавших конюшни. Справа от горного хребта ответвлялся узкий отрог; здесь скальные породы поросли кустарником, лиственными и хвойными деревьями.

Там, в конце этого отрога, мы увидели человека, по одежде которого не могли даже разобрать, женщина ли это или мужчина.

– Это Гуска, господин, – сказал конакджи. – Позвать?

– Кто такая Гуска?

– Это жена Юнака, торговца углем и сажей.

– Не нужно ее звать, ведь я вижу, что она нас заметила.

Было ли это ее имя или только прозвище, позволявшее судить о душевных качествах его обладательницы? Гуска – тоже сербское слово, и означает оно «гусыня». Судя по тому, что сообщил о ней наш последний хозяин, пастух, следовало ожидать, что она наделена известным свойством этой водоплавающей птицы. Мне было любопытно узнать, как она нас примет.

Уже сейчас она начала притворяться. Она сделала вид, что не заметила нас и, понурив голову, медленно пошла к дому. Выражение «дом», вообще говоря, очень льстило этой постройке. Стены ее состояли из камней, нагроможденных друг на друга без всякого раствора, связующего их; щели между камнями были заткнуты мхом и землей. Постройка была крыта простыми жердями; сверху их присыпали сушеными листьями папоротника и тиной. Дверь оказалась такой узкой и низкой, словно ее сделали для детей, а оконные проемы – такого размера, чтобы в них можно было просунуть один только нос.

Еще печальнее выглядели оба других строения. Если бы они не прислонились так панибратски к дому, то мигом бы рухнули.

Женщина скрылась в одном из этих сараев, даже не бросив взгляд в нашу сторону. Мы спешились возле дома. Дверь была заперта. Конакджи ударил по ней прикладом.

Лишь после долгой паузы дверь приоткрылась; в щелку выглянула женщина.

Есть сказка об одной старой волшебнице, которая, поселившись в лесной чащобе, завлекала к себе любого заплутавшего странника и сталкивала его в печь, чтобы зажарить и съесть его. Глядя на эту женщину, я невольно вспомнил ту ведьму. Если имя Гуска, «гусыня», точно передает ее индивидуальность, то сравнить ее следовало бы с теми старыми-престарыми гусями, которые бросаются на чужаков, как злые цепные псы, и никогда не попадают на стол украшенные яблоками, ибо мясо их слишком жесткое.

Она была ужас какой долговязой и тощей. Рассматривая нас в щелку, она согнулась почти под прямым углом. Таким же длиннющим было ее лицо; вообще все в ней казалось несоразмерным. Острый нос, изогнутый словно серп; узкий, сбегающий вниз подбородок; широкий, беззубый и безгубый рот; огромные уши, напоминавшие лоскуты; тесно посаженные глаза, налитые кровью и лишенные ресниц; глубокие складки, в которые въелась грязь, – отвратительнее обличья быть не могло. Голову она не покрывала ничем. Жидкие волосы были не заплетены; они свешивались дико спутанными прядями; сквозь них просвечивала кожа, напоминавшая рыбью чешую. Если упомянуть еще несказанно грязную рубашку, столь же чистые панталоны, перевязанные у щиколоток, а также две голые, костлявые ноги, похоже, никогда не знавшие прикосновения воды, то легко было поверить, что эта несравненная Гуска выглядела, как горгона или фурия, уцелевшая со времен классической древности.

Стоило ей заговорить, как я чуть не вздрогнул. Раздавшиеся звуки напоминали хриплое карканье сердитой вороны.

– Что вы хотите? Кто вы? Почему здесь остановились? – прокаркала она. – Езжайте дальше!

Она сделала вид, что запирает дверь, но тут вмешался наш проводник и промолвил:

– Ехать дальше? Нет, ни в коем случае. Мы останемся здесь.

– Так не пойдет! Быть такого не может! Вам здесь искать нечего. Я чужаков у себя не принимаю!

– Я ведь тебе человек не чужой. Наверняка ты меня знаешь!

– А остальных нет.

– Они мои друзья.

– Но не мои.

Она отталкивала его, а он – ее, конечно, только для видимости.

– Будь же разумна, Гуска! – попросил он. – Мы же ничего не требуем от тебя задаром. Мы тебе все заплатим честь по чести.

Казалось, это подействовало – по крайней мере, так нам подумалось. Она стала не так рьяно обороняться и спросила:

– Хотите заплатить? Это что-то новенькое! Что ж, тогда я подумаю, стоит ли вас здесь оставлять.

– Да тут вообще нечего раздумывать. Мы требуем от тебя лишь кров и что-нибудь из еды.

– Разве этого мало?

– Этого более чем достаточно; это слишком много, – сказал я. – Еду и питье мы не требуем от тебя, а место для сна отыщем сами. Если в доме нет места, мы поспим на улице.

Было невозможно брать еду из этих пальцев, напоминавших когти и заскорузлых от грязи. А спать там, внутри? Ни за какие деньги! Комната выглядела так, словно в ней квартировали те самые прыгающие, ползающие, копошащиеся существа, эти жалящие, язвящие, кусающие вас постояльцы, которых всегда хватает даже в самых благородных домах Востока. Но здесь, в этой лачуге, наверняка прыгали, ползали, копошились и маршировали несчетные толпы и эскадроны этих кровожадных захребетников.

Пожалуй, приятно читать описание путешествий по странам солнечного Востока, странам, овеянным легендами и благоухающим ароматами, но вот путешествовать – это совсем другое дело. Чувство приличия часто запрещает мне говорить как раз вот об этих своеобразных, характерных сторонах путешествий. Восток напоминает Константинополь, который зовут «румянцем на ланитах мирового лика». Снаружи открывается великолепный вид, но стоит ступить на тесные, городские улицы, как прекрасный морок рассеивается. На Востоке есть все, воистину все – только не всегда найдется место эстетике!

Путешественнику вообще нет смысла отправляться на Восток ради невероятных приключений; он и так найдет их здесь предостаточно – каждый день, каждый час! Речь идет о мелочах повседневной жизни. Конечно, к ним неприменимы слова Уланда:

Прост мир языческий,

Но чуден своим величием.

Увы, рассказчику воспрещено говорить об этих приключениях. Многие из них приходится претерпевать в сражениях с нечистоплотностью здешнего народа, подчас не поддающейся описаниям. Я обедал у знаменитого шейха, который во время трапезы извлек из своих волос нескольких, слишком ретивых насекомых, затем, поднеся их к глазам, торжественно казнил, придавливая ногтем как гильотиной и вовсе не вытерев руки, запустил сии орудия казни в плов, скатал из него катышек, а потом отослал его мне, именуя этот дар «el Lukme esch Scharaf» – «почетным кушаньем».

Редко кто верит, что это незначительное, но все же опасное для жизни приключение имело место. Отказаться от этого почетного кушанья значило нанести оскорбление, искупить которое в пустыне можно было лишь смертью. Так что я мог сделать выбор лишь между пулей или ударом ножа, с одной стороны, и этим ужасным катышком риса. Слева от меня сидел шейх, протянувший мне кусок и ждавший, что я открою рот. Справа восседал Крюгер-Бен – так называемый полковник лейб-гвардии властителя Туниса. Он – урожденный немец – заметил, как и я, казнь нескольких ретивых тварей. Он доподлинно знал, в какой растерянности я пребываю, и на его лице читалось огромное напряжение, с каким он следил, выберу ли я рисовый катышек или свинцовую пулю. В подобном положении важно сохранять присутствие духа. Я сказал шейху самым учтивым тоном:

– До конца своих дней я буду помнить твою доброту.

Взяв угощение из его руки, я продолжил:

– Прости меня, о господин!

И, повернувшись быстро направо, к Крюгеру-Бену, я закончил свою речь:

– Я прошу тебя, ты здесь достойнейший!

Бравый командир лейб-гвардии ужаснулся. Он понял мое намерение, но был так неосторожен, что открыл рот, собираясь отказать мне в просьбе. Этой секунды было достаточно. Он еще не успел вымолвить слово, как рисовый катышек угодил ему в рот и его было уже не вытащить.

Он был самый старший. Передав ему почетное кушанье, я не только никого не оскорбил, но, наоборот, показал, что чту старших, и этот жест был встречен всеми очень тепло. Бедный «достойнейший» скроил, конечно, прелюбопытнейшую гримасу, словно ему враз удалось вкусить все горести земной юдоли. Он стискивал и стискивал зубы, глотал и глотал коварный дар, пока не стал иссиня-красным, а кусок не соскользнул вниз. По прошествии нескольких лет этот неблагодарный все еще кичился, что не забудет мою выходку.

Подобные происшествия случаются чаще, чем хотелось бы. Можно намекать на них, но не описывать их подробно. Борьба с грязью и паразитами воистину ужасна и может оскорбить изысканный вкус.

Госпожа Гуска не подозревала, что побудило меня ответить ей так. Это нарушало отведенную ей роль, а ей, видимо, полагалось положить нас по отдельности; поэтому она быстро затараторила:

– Место вроде бы есть для вас, господин. Если вы хорошо заплатите, то я найду кровать для тебя, ну а твои спутники могут спать рядом с тобой на своих попонах.

– Где кровать?

– Войди, я тебе ее покажу!

Я последовал за ней вовсе не для того, чтобы осмотреть кровать, а чтобы получить представление о домашнем хозяйстве этой «гусыни».

В какую же дыру я ступил! Здесь имелись четыре голые стены. Справа в углу лежали камни очага, а слева, в другом углу, я увидел беспорядочно сложенную кучу листвы, лохмотьев и папоротника. Женщина указала на нее, промолвив:

– Кровать там. А здесь очаг, на котором я жарю мясо.

В этой дыре царила прямо-таки адская вонь; пахло гарью и всевозможной дрянью. Не было и речи о дымоходе. Едкий дым уносился через окно. Мои спутники вошли вслед за мной. Я видел по ним, что они думали так же, как и я.

– О каком мясе ты говоришь? – осведомился я.

– О конине.

– Откуда она взялась?

– Это мясо нашей собственной лошади, – ответила она, поднеся руки к глазам.

– Вы ее закололи?

– Нет, ее кто-то растерзал.

– Гм! Кто же?

– Муж говорит, что это, наверное, медведь.

– И когда он задрал лошадь?

– Прошлой ночью.

– Аллах, Аллах! – воскликнул Халеф. – Так этот медведь ест не только малину! Вы его убили?

– Что ты говоришь? Чтобы убить медведя, нужно собрать толпу людей.

– Ты мне расскажешь, как все случилось, – попросил я ее.

– Мы сами точно не знаем. Лошадь была нужна нам, чтобы торговать. Она возила телегу с углем и…

– Так я не вижу здесь никакой телеги!

– Мы не можем держать ее здесь, ведь к дому не подъедешь – дороги тут нет. Телега всегда стоит возле жилища углежога. Лошадь же находится дома, пока мы здесь. Ночью она пасется на улице. И вот сегодня, когда мы проснулись, то не увидели ее, а принялись искать, нашли только тушу наверху, в скалах. Она была растерзана, а когда мой муж увидал следы, то сказал, что это был медведь.

– Где сейчас лежит оставшееся мясо?

– Снаружи, в сарае.

– Покажи мне.

– Не могу, господин, – испуганно сказала она. – Мой муж запретил мне пускать туда чужих людей.

– По какой причине?

– Не знаю.

– А где он сейчас?

– Пошел искать логово медведя.

– Так это же крайне опасно! Неужели твой муж такой храбрый охотник?

– Да, он таков.

– Когда он вернется?

– Видимо, вскоре.

– Так! Чужие люди сегодня были у вас?

– Нет. Почему ты о них спрашиваешь?

– Потому что твой муж запретил тебе пускать чужаков в сарай.

– Там никого не было, ни одного человека, ни сегодня и ни вчера. Мы живем так уединенно, что редко кто к нам заезжает.

В это мгновение раздался пронзительный, душераздирающий крик. Женщина затараторила, стараясь отвлечь наше внимание, но я сказал:

– Послушай! Кто там кричал?

– Я ничего не слышала.

– Зато я очень ясно слышал.

– Так это была какая-то птица.

– Нет, это был человек. У тебя и впрямь никого нет?

– Я совершенно одна.

При этом она махнула рукой конакджи, указывая на дверь. Я увидел это, повернулся и вышел.

– Господин! – она закричала мне вслед. – Куда ты идешь?

– В сарай.

– Тебе нельзя!

– Ба! Я хочу посмотреть, кто там кричал.

Тут конакджи перегородил мне дорогу и сказал:

– Останься здесь, эфенди! Ты ведь слышал, что ни один чужак…

Он осекся. Снова раздался крик, еще громче и страшнее, чем прежде.

– Ты слышишь? – возразил я ему. – Похоже, чья-то жизнь в опасности. Нам надо посмотреть.

– Но тебе же нельзя…

– Молчи! Никто не помешает мне сделать то, что я хочу.

Он сделал еще попытку удержать меня, женщина тоже, но я все же вырвался. Трое моих спутников последовали за мной. Позади шел конакджи с хозяйкой. Оба усиленно перешептывались. Насколько я мог заметить, конакджи был весьма смущен.

Я отпер сарай. В нем не было ничего, кроме разного хлама. Когда мы подошли к другому сараю, снова раздался крик – именно оттуда. Звук и впрямь был ужасный. Мы открыли сарай и вошли внутрь. Там было весьма темно.

– Есть тут кто-нибудь? – спросил я.

– О, Аллах, Аллах! – раздался голос, который я сразу узнал. – Шайтан, шайтан! Он идет! Он хватает меня! Он тащит меня в ад!

– Да это же старый Мубарек! – шепнул мне Халеф.

– Разумеется. Остальные либо устроили нам засаду поблизости, либо продолжили поездку к углежогу, а его были вынуждены оставить здесь. У него жар.

– Господин, не входи туда! – промолвила женщина. – Там больной.

– Почему ты о нем промолчала?

– Нельзя нарушать его покой.

– Чем же он болен?

– Холерой. Не заходи туда! Он тебя заразит, и ты умрешь.

– Холера? Сейчас? В этом глухом лесу? Гм! Не верю я в это.

– Это правда, господин!

– Кто же он?

– Мой брат.

– Так! Он старик?

– Нет, он еще совсем молодой человек.

– Женщина, ты лжешь! Я знаю человека, лежащего здесь. Он может быть твоим братом, ведь оба вы – дьявольские отродья, но он совсем не молод. Это – старый Мубарек, и я хочу его тщательно осмотреть. Лампа у тебя есть?

– Нет.

– А лучина?

– Тоже нет.

– Послушай, принеси-ка лучины, чтобы посветить здесь, а если через минуту ты не вернешься, я так отхлещу тебя, что твоя грязная шкура лопнет.

Я взял в руки плетку. Это подействовало.

– Эфенди, – сказал конакджи, – ты не вправе вести себя так, словно ты здесь – хозяин и повелитель. Мы здесь гости и…

– И должны платить той монетой, которую здесь заслуживают: либо пиастрами, либо плетьми, – прервал я его слова. – Там, внутри, лежит Мубарек. Всюду, где бы он ни был, мы попадаем в беду, поэтому я буду поступать так, как того требует наша безопасность. Если ты будешь сбивать меня с толка, то я предположу, что ты тайно связан с нашими врагами. Причин так думать имеется уже предостаточно, и ты знаешь это. Поэтому смотри в оба!

Он умолк и больше не отваживался говорить. Женщина принесла несколько сосновых лучин, одну из которых уже зажгла. Мы зажгли остальные, взяли их в левую руку, а заряженные револьверы или пистолеты в правую руку и принялись обследовать сарай.

Интересовали нас прежде всего Мубарек, лежавший без сознания в углу, и труп лошади в другом углу. Когда мы приблизились к последнему, с него вспорхнул целый рой противных мух.

– Ты спятила? – спросил я женщину. – Там находится человек, у которого началась раневая лихорадка[227], и рядом лежит конская туша, которую облепили тысячи насекомых. И этим мясом ты собиралась нас угощать? Ты разве не знаешь, как это опасно?

– А чем это вредно?

– Это может стоить жизни. Ты нам солгала. Тот человек – наш смертельный враг, пытавшийся нас убить. Ты хотела его утаить от нас и тем доказала, что ты с ним заодно. Это тебе дорого может стоить!

– Господин, – ответила она, – я не понимаю ни слова из того, что ты говоришь.

– Не верю этому.

– Могу поклясться.

– Твоим клятвам я тоже нисколько не верю. Как попал к тебе старик?

Она бросила вопрошающий взгляд на конакджи. Тот кивнул ей. Я понял, что он сказал ей этим, но сделал вид, что ничего не заметил.

– Мимо проезжали всадники, – поведала она мне. – Один из них был болен; он не мог ехать дальше, и тогда они попросили меня оставить его здесь, пока он не окрепнет или пока они не заберут его. Они уверяли, что очень хорошо заплатят мне.

– Ты их знаешь?

– Нет.

– Почему ты сказала, что этот старый грешник твой брат?

– Я не знала, грешник он или нет. Они попросили меня так его называть и велели не подпускать к нему никого, так как его преследуют враги.

– Они описали тебе этих врагов?

– Да.

– Мы подходим под это описание?

– Совершенно точно. Поэтому я не хотела пускать тебя к нему.

В дверях раздался чей-то разгневанный голос:

– Что тут творится? Кто посмел зайти сюда без моего позволения?

Держа в руках сосновую лучину, я подошел поближе к говорившему. Женщина подбежала к нему и начала что-то нашептывать. Я не видел никакой причины мешать им. Когда они все обговорили, он обратился ко мне:

– Господин, моя жена рассказала мне, что вы угрожали ей. Я такого не потерплю. Мы приняли у себя этого больного, потому что так велит долг милосердия, и нет у вас никакого права нас упрекать.

– Кто вас упрекал?

– Ты!

– Неправда. Она укрывала его от нас.

– А это вас касается? Разве мы не можем поступать так, как нам угодно?

– Можете, наверное, но я услышал крик какого-то человека, и поскольку в ответ на мой вопрос она сказала, что там никого нет, я заподозрил что-то неладное. Я полагал, что человек очутился в беде; чтобы его спасти, я пришел сюда, хотя твоя жена не позволяла мне этого.

– Ты же его смертельный враг!

– Это ложь. Мы пощадили его, хотя он покушался на нашу жизнь. Я вовсе не намерен причинять ему зло. Наоборот, я готов ему даже помочь, если это возможно. Отнесите его в комнату. Там легче ухаживать за ним. Я осмотрю рану. Если ему еще можно помочь, я буду лишь рад. Я никогда не отниму у человека жизнь, если только мне не приходится бороться за свою собственную жизнь.

– Ты его честно обследуешь и не дашь никаких снадобий, которые сведут его на тот свет?

– Он вообще не получит снадобий. Я только перевяжу его по всем правилам медицины. Так что, немедленно вносите его в дом. Я подожду тебя здесь, потому что хотел поговорить с тобой о лошади.

Только сейчас, осветив его лучиной, я заметил сверток в его руке. Я тотчас узнал этот сверток и обратил внимание Халефа, подав ему украдкой знак.

Конакджи, торговец углем и его жена подняли Мубарека с земли и понесли мимо нас. Раненый был без сознания, но, по-видимому, чувствовал боль, поскольку жалобно застонал.

– Господин, – сказал мне Халеф, – что если Мубарек здесь не один?

– Я уверен, что остальные впрямь уехали, но, тем не менее, надо быть начеку.

– А для чего ты хочешь поговорить с этим торговцем о лошади?

– Я хочу купить у него хотя бы часть туши.

– Ты с ума сошел? Думаешь, мы будем есть это мясо?

– Нет, не мы, а другой.

– Кто?

– Наш гость. Надеюсь, сегодня ты его увидишь.

Халеф замолчал.

– Теперь посветите туда. Осмотрим труп лошади, – сказал я своим спутникам. – Вы увидите, какие же сильные лапы и зубы у этого медведя.

Могучий хищник проломил лошади череп. Черепная коробка, в которой таилось любимое лакомство медведя, мозг, была так чисто вылизана, словно ее вытерли губкой. Потом он вспорол живот. Отсутствовали внутренности, съеденные им. Он обглодал круп лошади и, наконец, принялся за ее грудь. Лишь после этого он насытился.

Лошадь была мосластой и упитанной; ей по силам было тащить тяжелый груз. Поэтому Халеф сказал:

– Но как медведь справился с такой лошадью? Она могла убежать или отбиться копытами!

– Медведь знал это так же хорошо, как и ты; при нападении он вел себя соответственно – тем более, что это бывалый зверь; у него большой опыт.

– Но подумай, лошадь ведь быстро бегает, а медведь неловок и неуклюж.

– Кто так думает, тот не знает медведя. Да, обычно кажется, что он не любит спешить; но я тебе скажу, что сам видел, как серый медведь[228] нагнал всадника, который изо всех сил пытался от него ускакать. Если медведя ранили, то он проявляет такую отвагу и развивает такую прыть, что с ним страшно иметь дело.

– Но как же этому медведю удалось справиться с лошадью?

– Для начала у него достало смекалки подкрасться к лошади против ветра, чтобы она не почуяла его. Подобравшись к добыче, он в несколько прыжков настиг ее и напал на лошадь спереди. Ты видишь это по ранам, оставленным на ее теле. Взгляни на разорванные передние ноги и обе раны на шее – слева и справа. Передними лапами медведь сдавил шею лошади, а задними стиснул ей передние ноги. Медвежья сила вошла в поговорку, поэтому одним махом он повалил ее; потом проломил ей череп у самого основания. Это видно вот по этим ранам. Ты и теперь все еще хочешь обняться с медведем?

– О покровитель! О хранитель! Я об этом уже не думаю. Я не раздавлю ему грудную клетку, как обещал, однако все равно не убоюсь его, если нам доведется сражаться. Только мне придется иметь при себе ружье. Это ведь самое надежное средство?

– Да, впрочем есть такие охотники, что выходят на медведя с одним лишь ножом.

– Разве может такое быть?

– Конечно. Нужны лишь хладнокровие, сила и уверенная рука. Если охотник не сумеет всадить нож прямо в сердце, то обычно гибнет сам. Если выходить на медведя с ружьем, то есть разные способы охоты. Обычно в медведя никогда не стреляют издали. Надежнее всего выйти ему наперерез со взведенным ружьем. Медведь встает на задние лапы, чтобы броситься на стрелка. С десяти шагов нужно попасть ему прямо в сердце; это смертельный удар. Поскольку медведь обычно широко раскрывает пасть, можно метиться и туда; пройдя через верхнюю часть глотки и попав прямо в мозг, пуля разит зверя наповал. Однако, даже когда медведь рухнет наземь и неподвижно растянется, надо быть очень осторожным. Прежде чем деловито склониться над поверженным зверем, нужно убедиться, что тот и впрямь убит.

Я не без умысла преподал это беглое наставление, ибо надеялся познакомиться с медведем сегодня же вечером.

Тем временем оба мужчины вернулись. Женщина осталась с больным. Торговец углем спросил:

– Что ты хотел мне сказать по поводу лошади?

– Мне хотелось узнать, вся ли ее туша понадобится тебе.

– Да, я хочу ее сохранить.

– Возьми себе лучшую часть. Куски поменьше я куплю у тебя.

– Ты? Зачем?

– Для медведя.

– О! Он свое уже получил. Ты хочешь наградить его за то, что он лишил меня лошади?

– Нет, никакая это не награда ему. Ты случайно не знаешь, давно ли медведь завелся в здешних краях?

– Я ни разу не видел его следов. Соседи живут далеко друг от друга, но если бы он у кого-то и напал на лошадь или корову, слухи все равно дошли бы до меня, ведь я торговец и разъезжаю по всей округе.

– Значит, зверь этот пришлый и не знает пока, как проще утолить свой аппетит. Поэтому я думаю, что сегодня вечером он снова придет, чтобы забрать остаток лошади. Далеко отсюда то место, где он ее задрал?

– Совсем неподалеку. Жена сказала, что она как раз была там, когда вы приехали. Лошадь лежала среди обломков скал, у края лесной полосы.

– Тогда я отнесу туда часть туши, чтобы дождаться зверя прямо на месте его злодеяния.

– Господин, что ты выдумываешь!

– Но разве в этом есть что-то необычное?

– Не говори так, бога ради! Темным вечером ты решил подстеречь огромного зверя? Еще никогда о таком не слыхивали. Если изредка здесь и появлялся заплутавший медведь, то все здешние храбрецы, взяв с собой собак, отправлялись на него сообща или вызывали военных. Потом начиналась битва, в которой гибли многие собаки, а то и люди, тогда как медведь покидал поле брани победителем, пока, наконец, его не одолевали во втором, третьем или четвертом сражении.

– Вы оказываете зверю большую честь. Тут вполне достаточно одного охотника, у которого есть хорошее ружье.

– Господин, ты задумал справиться с ним в одиночку?

– Ты разве хочешь составить мне компанию?

– Ради всех богатств мира нет! – воскликнул он, воздев перед собой руки с распростертыми от ужаса пальцами.

– Ладно, я пойду не один, а возьму с собой одного из моих спутников.

– Меня, конечно! – закричал Халеф. Его глаза заискрились.

– Да, тебя, хаджи. Ты будешь со мной, чтобы поведать потом об этом Ханне, прекраснейшей из благодетельниц.

– Хвала и награда Аллаху! Я принесу Ханне медвежий окорок и научу засаливать его и коптить, как… как… гм, о счастье, о блаженство!

От восторга он едва не выдал свою тайну – не проговорился, что преступил Коран. Его лицо сияло от упоения. Зато Оско и Омар недовольно переглянулись.

– Эфенди, – молвил Оско, – разве ты думаешь, что мы боимся медведя?

– Нет, я знаю вашу храбрость.

– Тогда мы просим тебя взять нас с собой.

– Так не пойдет. Нас не должно быть слишком много. Иначе мы вспугнем медведя, ведь он – хитрый зверь, хотя о нем часто говорят обратное. Впрочем, я доверяю вам один очень важный пост, и вполне может статься, что от вас тоже потребуется немалое мужество, ведь медведь может нанести визит и вам.

– Каким образом?

– Вы будете охранять наших лошадей, которых мы запрем здесь. Мы не оставим их сегодня на улице, ведь хищник может на них позариться. Его нюх достаточно чуток, чтобы заметить, что здесь находятся лошади. Тогда он бросит конскую тушу и отправится за свежей кониной. Так что мы с Халефом можем не дождаться медведя – он сразу проберется к сараю. В таком случае ваши выстрелы дадут нам знать, что нужна наша помощь.

– Благодарю тебя, эфенди. Я вижу, что ты все же нам доверяешь. Мы будем верно стоять на посту. Пусть только он сунется, наши пули его поприветствуют.

– Нет, все будет не так, как вы думаете. Вы останетесь в помещении, вместе с лошадьми, а не приметесь поджидать его на улице. Вы не привыкли охотиться на медведя и потому лишь безрассудно поставите на карту свою жизнь.

– Нам что, надо укрыться от медведя за дощатыми стенами?

– Да, мы ведь тоже спрячемся за скалами. У вас не очень надежные ружья, и если вы повстречаете медведя, то лишь по случайности убьете его. Медведь же наверняка растерзает кого-то из вас; в этом я уверен.

– Но как мы можем с ним сладить, если зверь будет снаружи, а мы здесь, не видя его?

– Тем проще вам будет его услышать. Этот сарай сколочен наскоро; вы не подозреваете, как остро развиты чувства у медведя. Он точно знает, где тут дверь; он попробует выдавить ее или разметать своими мощными лапами. Если это не удастся, то он обшарит весь домик, обследует каждую доску, стараясь справиться с ней. Как только он найдет хоть маленькую щелку, ему, при его неимоверной силе, не составит труда выломать доску. Теперь ваша задача ясна. Если он впрямь проберется к сараю, то вы услышите, как он начнет царапаться, и, поняв, где он находится, всадите ему пулю сквозь тонкие доски. Мы услышим выстрелы, а остальное уж наше дело.

– Так ведь нам не придется сражаться с этим зверем всерьез!

– Нет, вовсе не так. Легкая рана медведю не повредит, а вот ярость его удвоится. Он в состоянии выломать или выдавить тонкие доски, и ваши выстрелы его не смутят. Тогда он набросится на вас, и вам придется спасать свою шкуру. Выстрелить вы уже не успеете, так как не будет времени зарядить ружье. Единственное, что может задержать зверя до нашего прихода, это удар ножом в сердце или крепкий удар прикладом по носу, но не по черепу, потому что об его твердую кость вы лишь раздробите приклад. Позже я дам другие советы.

– Но ведь уже темно, – промолвил Халеф, – а наши лошади все еще бродят по улице. Что если медведь придет сейчас и убьет твоего Ри?

– Пока ему рано, да и Ри – вовсе не лошадь торговца углем. Я думаю, что мой вороной и сам мог бы справиться с медведем. Породистый конь ведет себя совершенно не так, как обычный жеребец. Мы можем спокойно оставить наших лошадей еще какое-то время пастись. Если медведь заявится, то за пару часов до полуночи, не раньше. Правда, чтобы не упустить ничего из виду, мы разведем на улице костер и усядемся возле него. Тогда лошади будут у нас перед глазами, и мы тотчас можем помочь им, взявшись за ружья. Впрочем, огонь до поры до времени отпугнет медведя даже от приманки – я имею в виду конину.

Юнак охотно согласился с моим планом. Ему было важнее всего, чтобы кто-то прикончил медведя. Он принялся разделывать конскую тушу и отделил от костей все те куски, на которые сам позарился. Мяса для медведя оставалось все еще много. За этот остаток он потребовал с меня тридцать пиастров, то есть меньше шести марок; я охотно выплатил ему деньги.

Снаружи, возле передней стены дома, лежала внушительная куча хвороста. Я купил ее у хозяина за десять пиастров и велел развести большой костер неподалеку от дверей дома; они выходили как раз к лесной полосе. Огонь костра мог развлекать нас до начала охоты. Он пылал достаточно ярко, чтобы мы могли видеть наших лошадей, пасшихся неподалеку от дома. Оско остался у костра, а остальные направились в дом. Мне хотелось повидать Мубарека.

Пока мы хлопотали на улице, мы все время слышали его стоны. Он являл собой ужасное зрелище. Его искаженные черты, его налитые кровью глаза, пена, выступавшая у него изо рта, проклятия и ругательства, которые он испускал, а также зловонный запах, источаемый им, были столь отвратительны, что мне стоило огромных усилий преклонить перед ним колени и осмотреть его рану.

Повязка снова была наложена небрежно и неумело. Когда я захотел ее снять и коснулся его руки, он зарычал от боли, как дикий зверь, и стал сопротивляться. Он принимал меня за шайтана, который стремится его растерзать, здоровой рукой защищался от меня, а также просил о пощаде и позволении вернуться на землю. Он обещал мне в виде выкупа тысячи людей, которых прикончит, чтобы отправить их души в ад.

На какое-то мгновение жар придал ему столько сил, что мне пришлось применить всю свою власть. Понадобились три человека, чтобы удерживать его, пока я снимал повязку с руки. Я тотчас увидел, что спасти его уже нельзя. Поздно было даже ампутировать раненую руку. Я оголил ему плечо, разрезав кафтан. Гангрена уже началась и здесь: его плоть гнила. Отвратительный гной источал запах разложения; это было ужасно.

Сделать ничего было нельзя, разве что дать воды, о которой он просил криком. Мы поручили это хозяйке. Можно было лишь удивляться тому, что этот человек выдержал поездку сюда. Мы с содроганием склонялись над ним и думали уже не о нашей вражде, а о том, какой ужасный конец он себе уготовил. Конакджи промолвил:

– Господин, не лучше ли будет нам его убить? Это самое большое благодеяние, которое мы можем ему оказать.

– Я тоже так думаю, – ответил я, – но мы не имеем право на это. Он не сказал пока ни слова раскаяния; наоборот, он пытается подкупить дьявола, обещая в его честь страшные убийства. Из этих слов видно, какая черная душа скрывается в его гниющем заживо теле. Быть может, Бог еще вернет ему сознание, а значит последнюю возможность признаться в грехах. Впрочем, свои муки он заслужил и – пусть вы не сознаете это пока – являет вам ужасный, предостерегающий пример. Он адресован всем нам, но прежде всего это послание взывает к тебе, конакджи, к Юнаку и Гуске, его жене.

– К нам? – смущенно спросил первый из упомянутых. – Почему это?

– Я скажу вам лишь одно: кто следует стезей этого человека, тот кончит жизнь столь же скверно. Я никогда еще не видел, чтобы безбожник зажил счастливо.

– Ты думаешь, этот святой человек был безбожником?

– Да, и ты доподлинно знаешь, что я прав.

– Но его всегда считали святым. Почему Аллах не наказал его раньше?

– Потому что Аллах милостив и терпелив; даже самому закоренелому грешнику он дает время исправиться и обратиться к истинной вере. Но Аллах взирает на грешника лишь какой-то миг; время милосердия проходит, и тем ужаснее суд будет вершить Аллах, если оно растрачено впустую. В моей стране есть поговорка, которая гласит: «Мельница Господня мелет медленно, но ужасно мелко». Эти слова относятся и к вам. В них заключена ужасная правда для грешника. Я желаю, чтобы вы ее осознали и поступали, сообразуясь с ней. Если вы этого не сделаете вас ждет тот же суд, что и Мубарека.

– Господин, ко мне твои слова не относятся, – усмехнулся конакджи. – Я – твой друг и со стариком не имею ничего общего. Аллах ведает мою праведность, а я знаю, что не заслуживаю никакой кары. И этот человек, торговец углем, и его жена – тоже честные люди. Ты произнес перед нами целую речь, а мы не можем ее к себе применить. Каждому надо печься о своих ошибках и промахах.

Его слова были особенно наглы, потому что он замышлял заманить нас в западню. Халеф сразу схватился за плеть, подвешенную к поясу. Я же, покачав головой, удержал его и ответил конакджи:

– Ты прав, ведь все мы грешники, и нет человека, который бы не делал ни единой ошибки. Все же мой долг – остеречь ближнего, если он пребывает в опасности и запросто можно лишиться жизни. И еще: нет большей беды, чем испытывать терпеливость и милосердие Аллаха. Я исполнил свой долг. Ваше дело – внять моему предупреждению или же нет. Что ж, закончим этот разговор; пора относить куски мяса туда, где медведь напал на лошадь.

Мы направились в сарай. Ребра лошади не были разделены; мы могли взять их вместе и унести. Халеф и Юнак взялись за них спереди, я подхватил сзади, и мы отправились в путь. Когда мы приблизились к лесу, я велел положить груз наземь. На ребрах висел, наверное, целый центнер мяса. Шкуру хозяин уже снял.

Я приказал натереть наши подошвы мясом, чтобы медведь не почуял свежих следов. Запах конины собьет его с толку. Потом мы двинулись дальше.

Когда мы достигли нужного места, я увидел, что оно как нельзя лучше подходит для наших целей. Полоска леса, сужаясь клином, вдавалась в крутые склоны скал, с которых свисали тяжелые глыбы, напоминавшие квадры[229]. Другие глыбы валялись вокруг. Среди них и были найдены останки лошади. Мы положили их на то же самое место, а сами спрятались в расщелине скалы с подветренной стороны, чтобы зверь, если он и впрямь придет сюда, не мог от нас ускользнуть.

Юнак заметно нервничал и тотчас ушел отсюда. Мы медленно последовали за ним.

– Не хочется ему, чтобы медведь его сожрал, – усмехнулся Халеф. – Сейчас, в потемках, такое могло бы случиться, но я готов спорить, что медведь, доведись ему увидеть этого парня днем, покачал бы головой и промолвил: «Ты для меня слишком грязный!» Сиди, ты показал мне на сверток, который он держал в руке?

– Да. Знаешь, что было в нем?

– Конечно! Я тотчас узнал тряпку, в которую владелица рыбьего жира завернула копчености. Я выбросил ее вместе с колбасой. Он, значит, и колбасу подобрал?

– По всей видимости, да, ведь то, что было внутри тряпки, имело форму колбасы.

– Так пусть он дерзнет ее съесть и испытает те же муки, что я. Хотелось бы мне стать тому свидетелем; картина будет на загляденье.

– Быть может, ты доставишь себе это удовольствие. Раз он подобрал колбасу, значит, я делаю вывод, он побывал там, где ты ее выбросил. Что он там искал? Его жена сказала, что он ушел посмотреть медвежий след, но это неправда. Он знал, что мы приедем, и нетерпение погнало его нам навстречу. Значит, его интересовало наше прибытие; к тому же он думал, что, пока его нет, мы куда легче обнаружим Мубарека, видеть которого нам не следовало. Можно предположить, что эти негодяи обещали ему часть денег, которые добудут, убив нас.

– Пусть он утрет себе рот несолоно хлебавши. Я скажу тебе, сиди, что мы очень цацкаемся с этими людьми. Нам обязательно надо их перестрелять; люди только спасибо нам скажут за это.

– Ты знаешь, что я об этом думаю. Я ведь даже стрелял в них. Мубарек умирает от двух моих пуль. Но нападать из засады я не стану. Это было бы убийством. Если же они нападут на нас и будут угрожать нашей жизни, мы станем отбиваться от них всеми способами.

Мы подошли к огню; возле него уже собрались все остальные. Конакджи воткнул в землю две рогатины, а теперь, взяв еще один сук, игравший роль вертела, нанизывал на него огромный кусок конины. Если он полагал, что мы разделим с ним трапезу, то ему следовало расстаться с этой иллюзией. К счастью, у нас с собой был небольшой запас еды, которого кое-как хватило бы на этот вечер.

Когда торговец углем увидел, как мы ужинаем, в нем взыграл такой аппетит, что он не в силах был дождаться, пока конина прожарится. Он пошел в дом, позвал жену и… захватил с собой злополучный сверток. Оба уселись у костра. Он размотал тряпку; верно, в нем лежала колбаса. Он поделил ее, правда, очень неровно; его жена получила меньшую часть, а он – большую. На вопрос конакджи, откуда он раздобыл колбасу, тот пояснил, что привез ее после одной из торговых экспедиций. Он мог ее есть, ибо не был магометанином. И оба принялись уплетать ее с нескрываемым удовольствием. Халеф внимательно смотрел на них. Он рад был бы отпустить реплику, но не мог же он себя выдать.

Из дома все доносились стоны и всхлипы Мубарека, смешиваясь с отдельными воплями ужаса. Казалось, что человека подвергают пыткам. Его сообщники ничуть не волновались. Я попросил женщину взглянуть на него и дать ему воды, но в эту минуту жаркое было готово и ей было уже не до больного. Тогда я сам поднялся с места, чтобы войти в дом.

Стоило мне только встать, как Мубарек испустил такой ужасный вопль, что меня обдало холодом. Я хотел поспешить к нему, но тут он сам появился в дверях и закричал:

– Помогите! Помогите! Все горит! Я в огне!

Он устремился к нам. Лихорадочное возбуждение лишь подчеркивало слабость его сил. Через несколько шагов он остановился, тупо уставился на огонь и в ужасе проревел:

– И здесь пламя! Всюду пламя, здесь, там, тут! И внутри меня все горит, горит, горит! Помогите! Помогите!

Здоровой рукой он рассек воздух, а потом тяжело рухнул наземь; вновь послышался тихий, но раздиравший душу стон.

Мы подняли его, чтобы вновь отнести в комнату, но с трудом могли его удержать, ведь он считал нас злыми демонами и отчаянно отбивался от нас. Когда мы занесли его в дом и положили на подстилку, он побледнел и закрыл глаза.

Впрочем, вскоре он опять начал все сызнова; это было невозможно выдержать. Он долго не успокаивался; тогда я снова зашел в дом, чтобы взглянуть на больного. Он лежал в потемках; я зажег лучину и посветил ему в лицо.

Его глаза расширились и пристально посмотрели на меня. Он снова пришел в сознание и узнал меня.

– Собака! – прошипел он в мой адрес. – Значит, ты прибыл? Да проклянет тебя Аллах!

– Мубарек, – серьезно сказал я, – подумай о себе. Еще до восхода солнца ты предстанешь пред Вечным Судьей. Ты сумеешь признаться ему в своих грехах? Раскайся в них, и проси Аллаха о пощаде и милосердии!

– Дьявол! Ты мой убийца. Но я не хочу умирать, я не хочу! Я хочу увидеть, как ты, ты, ты умрешь!

Я опустился рядом с ним на колени, держа в руке горшок с водой, из которого хотел его напоить. Он сделал быстрое движение и вырвал нож у меня из-за пояса. Так же быстро он нанес удар. Он ранил бы меня в грудь, если бы я не парировал удар глиняным горшком. В следующий миг я снова вырвал у него нож.

– Мубарек, ты и впрямь ужасный человек. Даже в последнее мгновение ты пытаешься обременить свою душу еще одним кровавым деянием. Как ты знаешь…

– Молчи! – взревев, прервал он меня. – Почему у меня этот жар! Почему я так слаб, что ты можешь отнять у меня оружие! Послушай, что я тебе сейчас скажу!

Он медленно выпрямился. Его глаза сверкали, словно глаза пантеры. Я невольно отшатнулся.

– Ты меня боишься? – осклабился он. – Ужасно иметь меня своим врагом!.. Аллах, Аллах, все опять так и жжет! Я вижу огонь. Он приближается, приближается; все горит… горит!

Он опустился и снова завыл. Сознание его померкло; лихорадка опять одолела его. Запах в комнате был невыносимым. Выйдя на свежий воздух, я глубоко вздохнул, но не одно лишь зловоние было тому причиной.

Когда видишь человека умирающего в столь бедственном положении, такое забыть нельзя. Еще и сегодня меня охватывает ужас, когда я вспоминаю тот вечер. Каков же бывает человек, преступивший все заповеди Господни!..

Мои часы показывали ровно десять часов. Поскольку турки отсчитывают часы от заката солнца, который наблюдался в тот день в половине восьмого, то по тамошнему исчислению была половина третьего. Мы напоили лошадей в речке и отвели их в сарай.

– Господин, где нам остаться: мне, моей жене к конакджи? – спросил хозяин.

– Ступайте к лошадям, – ответил я.

– Нет, нет! Ты же сам сказал, что медведь, возможно, прокрадется к сараю. Мы направимся в комнату, а если придет медведь, то спрячемся под крышей и лестницу уберем наверх. А Мубарека пусть он сожрет.

Под «лестницей» он имел в виду бревно с прорезанными в нем пазами. Оно стояло в комнате; над ним находился настил из жердей, служивший потолком.

Мы потушили костер; этим троим ничего не оставалось, как удалиться в комнату. Оско и Омар направились в сарай, к лошадям; я объяснил им, как следует действовать.

Потом отправились и мы с Халефом. Тот заранее проверил, не даст ли его ружье осечки. Я взял с собой лишь «медвежебой»; карабин против такого медведя был бесполезен.

– Должно быть, когда мы придем, этот тип уже будет там, – заявил Халеф. – Тут так мрачно, что мы увидим его, лишь подойдя к нему вплотную.

– Именно поэтому нам не надо сейчас идти напрямик. Ветер дует с этой стороны, и он непременно нас почует. Мы пойдем окольным, путем и, сделав крюк, появимся с другой стороны.

Мы так и сделали. К месту засады мы пробирались крайне осторожно, боясь столкнуться с медведем еще по пути.

Мы держали ружья наизготовку и иногда останавливались, чтобы прислушаться. Если медведь уже пробрался к лошадиным ребрам, то мы уловили бы чавканье и треск разрываемых костей. Однако не доносилось ни единого звука, кроме тихого шума ветра в кронах деревьев.

Наконец, мы подобрались так близко, что стоило заглянуть за угол и мы увидели бы остатки туши. Медведя там не было. Тогда мы вскарабкались на соседнюю скалу. Она была вдвое выше человеческого роста и защитила бы от нападения зверя. Камень густо порос мхом. Мы улеглись на эту удобную подстилку и стали ждать…

– Сиди, – шепнул мне Халеф, – не лучше ли было бы держаться поодиночке?

– Конечно, лучше; мы могли бы напасть на медведя с двух сторон.

– Давай так и сделаем!

– Нет, ты же недооцениваешь опасность, а это всегда ошибка. Ты слишком уверен в себе, а значит, легко допустишь оплошность. Я требую прежде всего, чтобы ты стрелял лишь по моему разрешению.

– Ты хочешь выстрелить раньше меня?

– Да, потому что моя пуля непременно пробьет его шкуру, а вот насчет твоей очень сомневаюсь.

– Мне очень жаль, сиди, ведь мне хотелось сразить медведя. Что славы мне рассказывать Ханне, прекраснейшей среди жен, о том, как ты прикончил медведя? Мне хочется сказать ей, что он пал от моей пули.

– Может, тебе и доведется такое сказать, ведь одной пули будет, пожалуй, недостаточно. Если пуля не попадет медведю точно в сердце, то он наверняка набросится на нас. Тогда мы подпустим его поближе, а когда он встанет на задние лапы, чтобы влезть на скалу, ты, не торопясь, влепишь пулю ему в пасть или прямо в глаз.

– Ты говоришь мне это, чтобы утешить. Я ведь знаю, что ты первым же выстрелом уложишь его. Разве я видел, чтобы ты хоть раз промахнулся!

– Да, я не сделаю промашки, но я сомневаюсь, что попаду именно в сердце. Отсюда плохо целиться.

– Не думаю. Лошадь лежит в каких-то пятнадцати шагах от нас!

– Все же очертания медведя нам будут плохо видны, раз мы смотрим сверху вниз на темную землю. Если бы мы лежали внизу, то его тело четко вырисовывалось бы на фоне земли. Будь я один, я бы лежал прямо в траве.

– Ты ради меня взобрался сюда?

– Да, ради твоей безопасности.

– Ого! Если надо будет, я возьму медведя за хвост и потащу за собой на прогулку.

– Твоя дерзость меня беспокоит. Может статься, что медведь и впрямь отправится на прогулку, но Хаджи Халеф Омар очутится у него в глотке. Так что, не стреляй раньше меня! И давай помолчим! Пока мы болтаем, мы не заметим его приближения.

– Ты вообще его не заметишь, – промолвил Халеф. – Хищники обычно подкрадываются тихо. Правда, я не знаю, ведет ли себя медведь, как лев, который еще издали, гордо и бесстрашно, заявляет о своем приближении громким рыком.

– Нет, медведь вовсе не так прямодушен. Он ведет себя очень скрытно. Только когда он чем-то раздражен или ему пришла в голову странная блажь, он ворчливо или радостно рычит.

– Так он не умеет даже реветь?

– Нет, почему же, хотя его голосовые связки вовсе не предназначены, чтобы испускать те же звуки, что и лев. Когда медведь разъярен, он тоже пробует реветь, и звук этот тем ужаснее, что обычно не свойствен ему. Впрочем, та тихая ярость, с которой медведь в раздражении пускается мстить, делает его ужаснее иных рассвирепевших хищников. Надеюсь, сегодня мы такого не испытаем.

Наконец мы перестали разговаривать. Мы вслушивались в ночь. Легкий ветер шелестел над лесом. Эти звуки напоминали шум воды, падающей в отдалении. Мягкий шелест с одинаковой монотонностью доносился до нас. Легко было отличить от него любой чужеродный звук.

Наше терпение подвергалось тяжкому испытанию. Я нашел на ощупь часы; их стрелки подсказали мне, что настала полночь.

– Он вообще не придет, – шепнул Халеф. – Мы напрасно радовались. Я, пожалуй, никогда…

Он замер – издали донесся шум скатившегося камня. Мы напряженно прислушались.

– Сиди, там скатился камень, – шепнул хаджи. – Но это не медведь, иначе бы мы услышали шум нескольких упавших камней.

– О нет. Падение этого камня заставило его быть осторожнее. Правда, это может оказаться и другой зверь, но я думаю, что это медведь. Я непременно почую его запах, прежде чем увижу его.

– Разве такое возможно?

– Для человека искушенного, да. У диких зверей есть свой резкий запах; у медведя он, конечно, не такой сильный, как у льва, тигра и пантеры, но все равно я замечу его. Послушай-ка!

Справа будто хрустнула ветка. Зверь брел перелеском, спускаясь по крутому склону. Теперь я почуял его запах. Тот, кто видел хищников только в клетке, пожалуй, запомнил неизменный отвратительный запах, который они источают, – особенно крупные кошачьи звери. Однако на воле звери пахнут гораздо, гораздо сильнее. Резкий, едкий аромат, подобно запаху настоя из мелиссы[230], раздражает чувствительный нос; его легко уловить издали, если есть хоть какой-то навык. Этот «дикий» аромат доносился сейчас до меня.

– Ты его чуешь? – шепнул я Халефу.

– Нет, – ответил он, старательно принюхиваясь то вправо, то влево.

– Он идет, я его уже чую.

– Твой нос надежнее моего. Ага, теперь мы его поприветствуем так, что он изумится.

Халеф взвел курки ружья.

– Никакой спешки! – предостерег я. – Ты обязан стрелять лишь после меня, понимаешь? Если ты не послушаешься, ты крепко меня прогневишь. Ты же можешь вспугнуть зверя.

Он не ответил, но я слышал его дыхание. Хаджи лишился покоя – им овладел охотничий азарт.

Сейчас мы улавливали тихое ворчание, словно где-то рядом мурлыкал кот; тут же мы заметили, как огромный, темный предмет приблизился к останкам лошади.

– Это он, это он? – стал нашептывать прямо мне в ухо Халеф.

Его дыхание участилось.

– Да, это он.

– Так стреляй! Стреляй же, наконец!

– Терпение. Похоже, ты дрожишь?

– Да, господин, меня всего охватило какое-то волнение, такое необычное. Да, признаюсь тебе, я дрожу, но не от страха.

– Я понимаю; я ведь знаю тебя.

– Так стреляй же, наконец, стреляй, а потом моя очередь!

– Возьми себя в руки, малыш! Я не выстрелю, пока не сумею нормально прицелиться. У нас есть время. Медведь ест добычу вовсе не так, как лев. Он – лакомка и пожирает свою трапезу, устроившись поудобнее. Он выбирает кусок, который кажется ему самым вкусным, а менее аппетитные части отодвигает в сторону, чтобы приняться за них позже. Этот тип может, наверное, часами просиживать над добычей, чтобы не испортить себе желудок куском, перехваченным наспех. Потом он побредет налево, к воде, дабы как следует напиться, и только тогда отправится в логово.

– Но мы не можем ждать несколько часов!

– Я тоже не собираюсь столько сидеть здесь. Я лишь дождусь, пока он выпрямится. Он любит приосаниться за обедом. В перерывах между порциями он встает на задние лапы, а передними очищает морду. Тогда мы разглядим его лучше, чем сейчас. До этого просто невозможно стрелять в него: мы не отличим медведя ни от туши лошади, ни от земли.

– О нет, о нет! Я его вижу очень хорошо; я могу выстрелить.

Он беспокойно заерзал, а потом даже приложил ружье к щеке.

– Убери ружье, – шепнул я ему с раздражением.

Он опустил ружье, но так разволновался, что не мог ни минуты спокойно лежать; если бы камень, на котором мы расположились, не порос мхом, Халеф наверняка бы выдал наше присутствие.

Казалось, медведю очень нравилась его трапеза. Он чмокал и чавкал, как плохо воспитанный ребенок, склонившийся над миской супа. Конечно, упрекнуть в таком беспардонном поведении можно не только детей. Стоит лишь присесть за table d'hote[231] на каком-нибудь постоялом дворе, как тут же услышишь в избытке чавкающих и чмокающих медведей.

Медведь и впрямь был гурманом. Время от времени, развлечения ради, он разгрызал какую-нибудь трубчатую кость, и мы отчетливо слышали, как он потягивал оттуда костный мозг.

Теперь наступила пауза. Медведь привольно заурчал и лапой стукнул по туше – наверняка, чтобы проверить на ощупь, все ли куски хороши. Потом он выпрямился.

Когда медведь выпрямляется во время трапезы, индеец говорит: «Он прислушивается к своему брюху». В этот момент удобнее всего стрелять в медведя. Я прицелился.

Теперь фигура зверя была отчетливо видна. Медведь казался сущим богатырем. Если бы социальный прогресс зашел необычайно далеко, то Топтыгин вполне мог бы стать почетным членом какого-нибудь атлетического клуба. Однако, как бы отчетливо медведь ни рисовался перед нами, я вновь отложил ружье.

– Аллах, Аллах! Стреляй же, стреляй! – Халеф кричал на меня уже вполголоса.

– Тихо, тихо! Он же слышит тебя!

– Но почему ты не стреляешь?

– Ты разве не видишь, что он повернулся к нам спиной?

– Что в этом плохого?

– Выстрел будет не совсем точным. Медведь поглядывает в сторону дома. Неужели он почуял наших лошадей? Очень даже может быть. Вот он отвернулся от еды. Это скверно. Надо подождать, пока он снова не повернется к нам; тогда… гром и молния! Что ты задумал!

Я был разгневан и прокричал во весь голос. Хаджи не сдержал свой пыл; он стремительно прицелился, так что я не сумел помешать ему, и выстрелил. Тотчас, совершенно бессмысленно, он послал вдогонку вторую пулю, хотя медведь, только что стоявший перед нами, уже скрылся.

Не обращая внимание на вспышку моего гнева, малыш подпрыгнул и, размахивая ружьем, прокричал:

– Победа, триумф, он мертв, он повержен!

Я потянулся, схватил его за пояс и рывком усадил его.

– Помолчи же, раскаркался как ворона! Ты вспугнул медведя.

– Вспугнул? – воскликнул он, пытаясь освободиться от моей цепкой хватки. – Я его сразил, он побежден. Я вижу, он там лежит.

Насильно вырвавшись от меня, он подпрыгнул и прокричал во всю мощь своего голоса:

– Омар, Оско, слушайте удивительную новость, слушайте радостное известие! Внемлите крику вашего друга и прислушайтесь к ликующим звукам моего величия. Я застрелил медведя, я отправил его к его отцам и прадедам, я – хаджи Халеф Омар бен хаджи Абул Аббас ибн Давуд…

Он умолк, потому что я тоже подпрыгнул, схватил его за шею и придавил к скале. В самом деле я был очень разгневан и потому стиснул его с такой силой, что под моей рукой он сжался, как марионетка.

– Если ты издашь хоть еще один звук, то отведаешь мой кулак, эх ты, голова твоя несчастная баранья! – пригрозил я. – Сиди здесь и быстро перезаряжай оба своих ствола. А я посмотрю, можно ли спасти добычу.

С этими словами я спрыгнул с камня, не обращая внимание на свою не совсем еще здоровую ногу. Внизу я быстро нагнулся, чуть вытащил нож и взял наизготовку ружье. Если медведь был поблизости, то в любой момент он мог пожаловать сюда. Наверху звякнул железный шомпол хаджи; внизу все оставалось спокойно. Ничего не было слышно и видно. Только теперь я убедился, что медведя не было рядом с тушей.

Все же требовалась величайшая осторожность. Судя по возрасту, медведь был хитрющим; он не станет открыто набрасываться на меня, а тайком подкрадется из-за скалы и оттуда легко может достать меня когтями. Поэтому я отошел на несколько шагов от скалы, расположившись так, чтобы видеть одновременно и ее, и лежавшую здесь тушу.

Какое-то время мы ждали и прислушивались с напряженнейшим вниманием – напрасно! Внезапно из дома донесся вопль, еще один – и еще один, потом кто-то с отчаянием в голосе прокричал:

– Оставьте меня, отпустите меня! Прекратите эти мучения, перестаньте, перестаньте! На помощь, на помощь!

– Это Мубарек! – сказал Халеф.

Я хотел ответить, но не успел, потому что оттуда один за другим донеслись два выстрела. Я узнал этот особый, глухой звук; это было черногорское ружье Оско.

– Медведь возле сарая! – приглушенным голосом я крикнул Халефу. – Быстро спускайся!

– Ура! Там мы его и настигнем! – воскликнул малыш.

Он спрыгнул, рухнул наземь, снова вскочил на ноги и пронесся мимо меня. Я так же поспешно проследовал за ним. Однако, сделав несколько шагов, я почувствовал колющую боль в голеностопном суставе. Похоже, прыжок со скалы повредил моей ноге. Я поумерил свой галоп и перешел на рысцу, делая широкий шаг здоровой ногой, а потом осторожно подтягивая больную ногу и наступая лишь на ее мысок.

Ночную тишину рассек неописуемый вопль. Был ли это Мубарек или Халеф, первым подбежавший к дому? Неужели неосторожный хаджи угодил прямо в лапы медведю? Мне стало страшно за малыша; тело покрылось холодным потом. Я больше не обращал внимания на свою ногу; я мчался так быстро, как мог.

Снова раздались голоса Оско и Омара. Снова выстрел! К несчастью, на пути у меня оказался камень. Я не заметил его и споткнулся, растянувшись во всю длину на земле. Ружье выпало у меня из руки и отлетело в сторону… Куда? Я не видел.

Я проворно поднялся и огляделся. Ружья не было видно. Искать его на ощупь не было времени. Я вообразил, что Халеф попал в беду, поэтому не мог терять ни мгновения. Ради него я готов был сразиться не только с медведем, но и с кем-нибудь пострашнее. Я побежал, вытаскивая нож из-за пояса.

Это был мой старый, добрый охотничий нож с длинным, кривым клинком, служивший мне верой и правдой много лет. Удар этим ножом, будь он в меру сильным и точным, мигом прикончил бы даже гризли; я уже убедился в этом.

Конечно, я бежал прямо к сараю.

– Оско, где медведь, где? – прокричал я еще издали.

– Снаружи, снаружи! – ответил он из-за стен сарая.

– Халеф тут был?

– Да, но снова побежал вдогонку за медведем.

Я остановился возле дощатой стены. Две доски были сломаны.

– Медведь хотел пролезть, – сказал Оско. – Я влепил в него две пули.

– И попал?

– Не знаю. Доски треснули, когда я уже выстрелил в него.

– В какую сторону побежал Халеф?

– Направо, как нам послышалось.

– Оставайтесь здесь и будьте начеку! Возможно, медведь вернется.

Я побежал в указанном направлении. Дверь дома была открыта; кто-то стоял возле нее; я увидел это по тени, отброшенной во двор, ведь в комнате горела лучина.

Передо мной лежало человеческое тело. Я споткнулся о него, но удержался на ногах.

– Стреляй же, стреляй, стреляй! – услышал я два голоса, донесшихся из комнаты.

Я был всего в десяти шагах от двери и теперь узнал человека, стоявшего возле нее. Это был Халеф. Он взял ружье наизготовку и целился куда-то в комнату. Грянул выстрел. Тут же Халеф отлетел в сторону и упал наземь, будто отброшенный чьей-то могучей рукой. В следующий миг в дверном проеме показался медведь; опустившись на все четыре лапы, он протиснулся сквозь узкую, приземистую дверь, а затем, вырвавшись во двор, быстро встал на задние лапы.

Халеф тоже тотчас поднялся. Оба, человек и зверь, угрожающе застыли друг напротив друга; их разделяли всего три шага. Халеф перевернул ружье и замахнулся прикладом. В этот момент он увидел меня, благо теперь меня освещал свет горевшей лучины.

– О, сиди, у меня нет больше пуль! – прокричал он мне.

Все происходило намного, намного быстрее, чем я рассказываю или вы читаете об этом.

– Отскакивай в сторону! Не бей!

Едва я прокричал это, как тут же оттолкнул малыша так, что он отлетел в сторону. Медведь вполоборота повернулся ко мне, разинул пасть и испустил долгий, кровожадный вопль, не похожий ни на рев, ни на вой, но бывший тем и другим одновременно. Его пасть обдавала меня горячим, зловонным дыханием. Молниеносный взмах – он попытался схватить меня, но поймал лишь воздух, так как я находился уже сбоку от него. Тут же, левой рукой схватив его за загривок, я отвел правую руку далеко назад и ударил его ножом – дважды я вонзил нож между ребер, вогнав его по самую рукоятку.

Все произошло так быстро, что не успел еще медвежий рев стихнуть, как я нанес зверю два смертельных удара.

Стоя на задних лапах, он повернулся направо, в мою сторону, готовясь броситься на меня, но его лапа лишь безобидно скользнула по моему плечу. Я снова вытащил нож и, сделав два прыжка назад, уклонился от медвежьих когтей. Затем я остановился, не сводя глаз со зверя, и на всякий случай занес руку для повторного удара.

Но медведь не последовал за мной. С широко раскрытой пастью он неподвижно застыл; маленькие, сверкающие глазки с неописуемой яростью следили за мной. Потом они медленно закрылись. Медведь еще напрасно силился их открыть. Дрожь прошла по его громадному телу; потом он опустился на передние лапы; разрывая ими землю, он еще пытался удержаться, но напрасно… Медленно подрагивая, он повалился на бок.

Тихий, раскатистый рев донесся из его сомкнувшейся пасти; лапы вытянулись… Медведь был мертв.

– Аллах акбар! – воскликнул Халеф, похоже, немало изумленный. – Аллах велик, а этот медведь почти столь же велик. Он мертв, сиди?

– Я полагаю, да.

– Это ужасно!

– Тысячу раз благодарю Бога за то, что все так счастливо закончилось!

– Да, честь и хвала Аллаху! Я все же не догадывался, что медведь бывает таким большим. Он больше льва, а ведь тот – самый могучий среди всех хищных зверей!

Он хотел подойти ближе к медведю.

– Постой! – велел я ему. – Мы еще не уверены, впрямь ли он мертв. Я хочу проверить.

Я подошел к зверю, поднес револьвер к его закрытому глазу и дважды нажал на курок. Медведь не шевельнулся.

– Теперь можешь подойти и взглянуть на него. Разве он не намного, намного больше, чем ты? – спросил я хаджи.

– Да, думаю, что он даже больше, чем ты, сиди. Я скажу тебе: я не дрожал, когда стоял напротив него, но все же сердце у меня едва не остановилось. Ведь у меня осталась всего одна-единственная пуля.

– А где же другая пуля?

– Я послал ее в медведя на улице, едва увидел его. Он отбежал от сарая и направился к двери дома, за которой исчез. Я не попал в него. Однако вторая пуля наверняка угодила ему в грудь, ведь он стоял на задних лапах всего в двух шагах от меня. Так что, я мог точно прицелиться.

– Расскажи коротко, как все произошло.

– Что ж, я побежал сразу к сараю, ведь я узнал ружье Оско по звуку и догадался, что медведь решил пролезть к лошадям. Еще не добежав до сарая, я услышал с той стороны крик, но он меня не заинтересовал. Подбежав к сараю, я увидел, что две доски выломаны, и узнал от Оско и Омара, что это сделал медведь. Тогда я помчался за ним. Кто-то темный лежал на земле, а какая-то большая фигура склонилась над ним. Должно быть, это был зверь. Я остановился, прицелился и выстрелил. Медведь засеменил прочь, прямо к двери, а я прыгнул за ним. Он вошел в дом; я последовал за ним. Когда я подбежал к открытой двери, я увидел внутри комнаты медведя. Он обнюхивал постель Мубарека.

– Он ничего ему не сделал?

– Я вообще не видел старика – тот исчез. Я видел лишь медведя; он смотрел на меня. Потом он мигом повернулся, пошел в мою сторону, выпрямился. От ужаса я забыл в него выстрелить, ведь его исполинские размеры так поразили меня, что перехватило дух. Кто-то крикнул мне, умоляя стрелять. Где находился тот человек, я не видел; я лишь слышал его слова, но они вновь привели меня в чувство. Когда медведь протянул ко мне лапы, я всадил в него пулю, но схлопотал от него такой удар, что вылетел из дома и рухнул наземь. Лишь только я вскочил на ноги, он уже стоял передо мной. У меня не было больше ни одной пули; о ноже я не подумал. Я хотел отбиться прикладом, но тут подоспел ты.

– Пожалуй, что вовремя!

– Да, ведь я уверен, что разломал бы ружье о череп медведя. Тогда бы он меня разорвал. О, сиди, я обязан тебе жизнью!

Он схватил мою руку и прижал ее к своей груди.

– Пусть все будет хорошо. Если бы ты поступил, как уговаривались, наши роли поменялись бы.

– Да, но я сильно сомневаюсь, что сумел бы сразить такого громадного зверя ножом. Ты уже убивал раньше медведей, серых медведей, которые еще крупнее и опаснее, чем этот; я же нет. Этот хищник впрямь больше, чем лев.

– Он весит больше, это да. Тело, лежащее позади, видимо, тело старого Мубарека. Вероятно, он мертв. Новый приступ лихорадки выгнал его из дома. Но меня удивляет, что он так быстро свалился с ног.

– Над ним стоял медведь. Может, он его и убил?

– Возможно. Сперва взглянем на остальных.

Мы вошли в комнату. Свет, освещавший ее, падал откуда-то сверху. Когда я поднял голову, то увидел конакджи и обоих хозяев дома, сидевших на настиле из жердей. В руках у них были горящие лучины.

– Ты тоже сюда пришел, господин? – спросил первый. – Где медведь?

– Он лежит перед дверью.

– Аллах, Аллах!

Они спустились по бревну, тяжело отдышались, и хозяин спросил:

– Ты видишь, что мы вовсе не были в безопасности! Он вломился внутрь. Какое чудовище! Он был величиной с быка.

– У вас же наверху было оружие. Почему вы не выстрелили в него?

– Мы же не глупцы! Выстрелами мы обратили бы на себя внимание, и тогда медведь вскарабкался бы к нам. Медведь ведь лучше лазит по деревьям, чем человек. Разве ты этого не знаешь?

– Знаю. Значит, сами вы не стреляли, а моего хаджи просили выстрелить?

– Конечно! Он же хотел сразить зверя; мы на такой отчаянный поступок не решились бы, и, – добавил он с хитрой миной, – когда он нападал на медведя, то не думал о нас!

– Очень умно, но и очень трусливо с вашей стороны! Где Мубарек?

– Во дворе. Его замучила лихорадка, и он выбежал на улицу. Если бы старик не открыл дверь, то медведь не сумел бы пробраться к нам. Где же этот безрассудный старик?

– Он лежит во дворе; он мертв. Мы хотим снова разжечь костер.

Они последовали за нами, но не осмеливались подойти к зверю. Сперва они хотели при свете костра убедиться, впрямь ли медведь мертв. Халеф пошел звать Омара и Оско.

Эти двое тоже едва могли подобрать слова, чтобы выразить все свое изумление размерами зверя. От морды до корня хвоста Топтыгина было ровно два метра. Он весил наверняка четыре центнера. Подтащить его к костру удалось лишь втроем.

Тем временем я взял горящую палку и подошел к Мубареку. Халеф последовал за мной. Старик умер не от своей раны, хотя жить ему и так оставалось недолго. Его голова была запрокинута, а грудь представляла собой месиво из мяса, крови и сломанных ребер. Медведь проломил ему затылок, а потом растерзал грудь; лишь выстрел Халефа вспугнул его.

Не говоря ни слова, мы вернулись к костру. Там Халеф сообщил, что мы увидели, и рассказал, каким образом был убит медведь.

Ввиду огромных размеров медведя даже Оско и Омар с трудом верили, что я отважился напасть на него с одним ножом. У остальных корысть взяла верх даже над изумлением. Юнак ощупал медведя и сказал:

– Уж очень он жирный, а сколько в нем мяса! За шкуру тоже можно получить круглую сумму. Эфенди, кому принадлежит зверь?

– Тому, кто убил его.

– Вот как! Я так не думаю.

– А как же ты думаешь?

– Он принадлежит мне, потому что убит на моей земле.

– Но я полагаю, что вся эта местность принадлежит падишаху. Если ты докажешь, что купил у него здешние земли, то я поверю, что ты их хозяин. Однако тогда тебе надо доказать, что ты обладаешь правами на всю дичь и всех хищных животных, которых подстрелили на твоей земле. Кстати, когда пришел медведь, ты спрятался от него; вот оно, верное доказательство того, что ты вовсе не хотел его заполучить. Мы же добыли его, и значит, он наш.

– Господин, ты ошибаешься. Медведь принадлежит не тебе, а…

– Моему хаджи Халефу, – прервал я его. – Если ты хочешь это сказать, ты прав. У тебя же нет ни малейшей причины на что-то претендовать. Я заплатил тебе даже за приманку. Если бы по доброте душевной мы подарили тебе часть мяса, тебе следовало бы нас хорошенько за это отблагодарить.

– Как? – спросил Халеф. – Медведь принадлежит мне? Нет, сиди, он не мой, а твой. Ведь это ты прикончил его.

– Я нанес ему лишь смертельный удар. Он бы умер и без моего ножа, только не так быстро. Посмотри-ка! Рядом с обеими колотыми ранами есть отверстие, которое пробуравила твоя пуля. Она прошла возле сердца и была смертельной. Поэтому зверь твой.

– О эфенди, хозяин этого трофея давно был бы мертв, если бы ты не подоспел вовремя, чтобы спасти его! Ты решил сделать ему подарок, который он не может принять.

– Ладно, поступим тогда по старинному охотничьему праву. Ты подстрелил зверя, значит, тебе принадлежит его шкура. Я заколол его, тогда мне достается мясо. Лапы и окорок возьмем себе; остальное пусть получит Юнак, чтобы он не мог сетовать, будто мы не учли его право собственности.

– Правда ли это, господин? Мне достанется шкура? Это же лучшее, что есть у медведя. Как изумится Ханне, любимейшая среди жен, когда я прибуду к ней и покажу этот трофей! А мой сынишка, названный в честь тебя и меня – Кара бен Немси Халеф, – будет спать на этой шкуре и станет великим и знаменитым воином, ибо к мальчику перейдет сила зверя. Да, да, шкуру я возьму. Кто ее снимет?

– Я. Нам нужны мозг, печень и древесная зола, чтобы натереть шкуру, иначе она утратит гибкость и начнет гнить. Твоя лошадь понесет двойной груз.

С моим решением все согласились. Торговец углем принес старое деревянное корыто, в котором собирались солить медвежатину, прежде чем коптить ее. Это корыто было хозяину к лицу. Кто знает, чего там только не было! Его никогда не чистили. Приступая к работе, я спросил Юнака, что делать с Мубареком.

– Надо его похоронить, – ответил он. – Вы, пожалуй, мне поможете. Ведь хоронить надо этой ночью.

– Рыть могилу – не наша задача. Мы с ним вовсе не были так дружны, чтобы эта работа пришлась нам по душе. Есть у тебя инструменты?

– Кирка и лопата.

– Так, значит могут работать только двое. Вот вы с конакджи и займитесь этим, а твоя жена поможет вам. Выбери подходящее место. А вот при погребении мы будем присутствовать. После смерти вражда неуместна.

– Тогда мы похороним его там, где медведь напал на лошадь. Мне не хотелось бы, чтобы рядом с домом была могила.

Он взял упомянутые инструменты. Его жена и конакджи запаслись дровами и головешками, чтобы работать при освещении. Они направились рыть могилу покойнику, который давно мечтал вырыть ее нам.

Сняв с медведя шкуру, мы насадили одну из его передних лап на кол, послуживший нам вертелом. Лапа была такой огромной и жирной, что даже вчетвером мы сумели щедро утолить наш голод.

Спутники помогли мне соскоблить остатки мяса со шкуры, а потом мы старательно натерли ее медвежьими мозгом и жиром, а также золой, чтобы скатать ее так, чтобы легко можно было приторочить ее к седлу лошади.

Когда мы управились, вернулись могильщики и объявили, что могила готова. Они взяли труп, а мы последовали за ними.

Стоять у могилы человека – в любом случае дело серьезное. Делал ли он вам добро или причинял зло, все это отступает при мысли, что он предстал теперь пред Судьей, чей приговор когда-нибудь прозвучит и над нами. Тут исчезает ненависть, и умолкает месть. Думается лишь об одном-единственном слове – самом серьезном слове всех земных лексиконов: о вечности. Я не испытывал ничего, кроме сострадания к врагу, который умер такой мучительной смертью и покинул сей мир, так и не раскаявшись в своих грехах. Халеф тоже сказал:

– Простим ему все, что он нам сделал и что намеревался сделать. Я – правоверный сын Пророка, а ты – послушный приверженец своей веры. Мы не вправе ненавидеть мертвеца, мы лишь хотим оказать ему последнюю услугу и помолиться над его могилой.

При свете костра мы увидели пышные папоротники. Мы срезали их, чтобы украсить ими могилу. Опустив покойного вниз, мы укрыли его листьями папоротника. Потом Халеф спросил:

– Кто прочтет молитву? Ты, сиди?

– Нет, я не магометанин. Пусть помолятся его друзья!

– Мы не его друзья, – пояснил конакджи. – Мне все равно, прочтут ли суру смерти над его могилой или же нет. Мне совершенно все равно, будет ли читать ее магометанин или христианин. Сам я не умею читать молитвы. Нет у меня способностей на то, да и не знаю я Коран наизусть. Впрочем, Юнак еще меньше подходит для этого.

– Ладно, тогда я прочту молитву, – промолвил Халеф. – А ты, сиди, прочти суру «аль-Фатиха»[232], открывающую Коран. Ведь ее принято предпосылать любому поступку. Ты согласен?

– Так прочти ее, но только на языке Пророка. Покойный посещал святые места и пил воду Земзема. Быть может, его грешная душа обретет милость, если Аллах услышит слетевшие с твоих уст слова, произнесенные на том же наречии, на котором архангел Джибриль[233] беседовал с Пророком. Я не так хорошо, как ты, владею этим наречием. Давай же преклоним колени и прочтем молитвы!

Все опустились на колени возле разверстой могилы; их лица были обращены в сторону Мекки. Я один остался стоять. Я был готов исполнить волю этих людей, но мне претило читать «аль-Фатиху», преклонив колени. После того как я трижды поклонился, Халеф перечислил семь самых благородных черт Бога, а потом я начал читать молитву на своеобразном наречии курайшитов[234], соблюдая ритм оригинала.

В переводе с арабского сура «Открывающая книгу» звучала так:

«Хвала – Аллаху, Господу миров

милостивому, милосердному,

царю в день суда!

Тебе мы поклоняемся и просим помочь!

Веди нас по дороге прямой,

по дороге тех, которых Ты облагодетельствовал, –

не тех, которые находятся под гневом, и не заблудших»

Теперь Халеф начал читать молитву громким голосом, воздев сложенные руки:

«Во имя Аллаха милостивого, милосердного!

Когда солнце будет скручено,

и когда звезды облетят,

и когда горы сдвинутся с мест,

и когда десять месяцев беременные верблюдицы будут без присмотра,

и когда животные соберутся,

и когда моря перельются,

и когда души соединятся,

и когда зарытая живьем будет спрошена,

за какой грех она была убита,

и когда свитки развернутся,

и когда небо будет сдернуто,

и когда ад будет разожжен,

и когда рай будет приближен –

узнает душа, что она приготовила[235].

Хаджи трижды поклонился и снова встал. Молитва окончилась. Мы доверили конакджи, торговцу углем и его жене право засыпать могилу землей, а сами направились домой, где и уселись у костра.

Мы снова вывели лошадей из сарая, чтобы они паслись на траве. Теперь можно было не опасаться медведя. Нам самим нужен был отдых. Дел у нас больше не осталось и, положив под головы седла, мы решили предаться сну. Впрочем, из осторожности один из нас стоял на страже. Каждый час этот часовой менялся. Мы не могли доверять троице, оставшейся у могилы.

Я же сперва обследовал свою ногу. Тщательно и аккуратно ощупав ее, я не почувствовал никакой боли. Конечно же, я отыскал ружье. Мы положили оружие рядом с собой, чтобы мгновенно им воспользоваться; мы улеглись и закрыли глаза.

Впрочем, нас еще раз разбудили. Хозяева вместе с конакджи пришли, чтобы отнести медведя домой. Тут у меня мелькнула одна мысль. Я снова поднялся и отрезал большой кусок жира, который американские охотники зовут bear-fat, «медвежье сало». Троица стояла рядом, не спрашивая меня, для чего я беру сало. Попутно я заметил, что на левой ноге торговца углем, – а он не носил ни башмаков, ни сапог – недоставало мизинца.

– У тебя лишь четыре пальца на левой ноге. Когда ты потерял пятый?

– Его переехало колесо моей груженой телеги. Палец расплющился; он висел на ноге, и пришлось его отрезать. Почему ты спрашиваешь об этом?

– Не без умысла. Я только что обратил внимание на твою ногу.

– Ты возьмешь еще мясо или мы можем его унести?

– Берите его; оно ваше.

Они поволокли тяжелую ношу. Мои спутники наблюдали за мной, и Халеф поинтересовался:

– Для чего ты взял жир, сиди? Нам ведь он не нужен.

– Быть может, он нам еще понадобится. Если мы попадем в пещеру Сокровищ, там будет очень темно.

– Ты и верно решил туда попасть?

– Пока не знаю. Если я проберусь туда, то жир пригодится мне для светильника.

– Так ведь нужен будет и фитиль. Там еще лежит тряпка, в которую была завернута колбаса. Мы можем начинить ее жиром и использовать как фитиль.

– Сделай это! Мне не хотелось бы снова дотрагиваться до этой вещицы.

– А я должен это делать?

– Да, ведь ты не убоишься этого, ибо с огромным аппетитом поедал все, что там было завернуто…

– Молчи, сиди! – поспешно крикнул он. – Я не хочу ничего слышать и выполню твою волю.

Он поднялся, завернул жир в лоскут и сунул его в сумку, притороченную к своему седлу.

Больше нам никто не мешал. Впрочем, уже через час мне пришлось подниматься, ведь по жребию я нес стражу вторым.

В доме еще горел свет. Я устал и, чтобы не заснуть, ходил взад и вперед. Невольно я подошел к двери. Я попробовал открыть ее и убедился, что она заперта. Из окон тянуло едким дымом и пахло жареным мясом. Я заглянул; верно, эта троица развела в комнате огонь и жарила медвежатину, хотя накануне вечером они съели огромную порцию конины. Мне хорошо было видно их. Они что-то живо обсуждали, отрезая один кусок мяса за другим. Разобрать их речи я не мог, поскольку они сидели в стороне от окна.

Впрочем, прямо над ними имелось еще одно окно – без стекла, естественно. Я пробрался туда и стал слушать. Из окна выбивался дым. Я достал носовой платок и, обмотав им рот и нос, закрыл глаза, а затем сунул голову подальше в окно. Меня не могли увидеть, потому что стена дома была толстой, а окно находилось высоко над головами людей.

– Да, с этими пройдохами нужно держать ухо востро и поступать очень умно, – произнес конакджи. – Вы слышали, что немец заподозрил, будто я, да и вы тоже, общаюсь с нашими друзьями. В этих гяурах дьявол сидит и особливо в глазах у них. Они видят все. Но сегодня их последняя ночь.

– Ты и впрямь так думаешь? – спросил хозяин.

– Да, это верно!

– Хотелось бы этого желать! Я тоже думал об этом, ведь я знаю моего шурина, углежога; он ада не убоится. Вот только как я увидел этих людей, стал сомневаться. Уж очень они осторожны и храбры.

– Ба! Это им не поможет!

– Почему же? Если человек идет на медведя с ножом и закалывает его, не получив ни единой царапины, он и моего шурина схватит за горло.

– До этого дело не дойдет. Их хитростью заманят в ловушку и там убьют.

– Их же пуля не берет.

– Не верь в это! Эфенди сам над этим смеялся. А пусть и так, разве нет другого оружия кроме огнестрельного? Впрочем, дело даже не дойдет до того, чтобы стрелять в них или закалывать их ножом. Их заманят в пещеру, а потом подожгут приготовленные там дрова. Они задохнутся.

– Да, может статься, что мой шурин и предложит такой план, но оба аладжи настаивают на том, что эфенди должен пасть от их рук, а Баруд эль-Амасат собирается убить другого, которого зовут Оско. Они мстят друг другу. Я их отговаривал от этих затей, но они настояли на том, чтобы подстеречь их у Чертовой скалы и убить с помощью пращи и чекана. Ради этого они забрали у меня обе мои пращи.

– Глупцы что ли они? Дело непременно дойдет до схватки.

– О нет! У чужаков не будет времени, чтобы отбиться, потому что на них нападут из засады.

– Не очень-то на это надейся! Я знаю ущелье возле Чертовой скалы; там не устроишь засаду. Им остается разве что спрятаться среди кустов слева или справа от дороги, но из этой затеи тоже ничего не выйдет, ведь скалы по обе стороны дороги так круты, что туда не взобраться.

– Ты сильно заблуждаешься. Есть одно место, – впрочем, только одно-единственное, – где можно вскарабкаться на скалу. В этом месте левый склон спускается в воду. Вот, пройдя по речке, и можно забраться на скалу, если не боишься немного промокнуть.

– Они знают это место?

– Оба аладжи знают эту местность не хуже меня.

– И они туда действительно заберутся?

– Конечно.

– Но ведь они будут на лошадях!

– Они заранее отведут их к моему шурину. Оттуда не очень далеко до его пещеры. Потом они вернутся и влезут на скалу. Чекан, брошенный сверху, размозжит голову любому, в кого попадет. Я очень хорошо знаю это место. Нужно пройти по воде шагов пятьдесят-шестьдесят, потом преодолеть гребень скалы. Если подняться вверх шагов на сто пятьдесят – сто шестьдесят, то окажешься среди кустов и деревьев, а прямо под тобой ущелье делает поворот. Если кто-нибудь расположится наверху, то от него никто не ускользнет. Это место станет могилой для чужаков.

– Дьявол! Это опасно для меня!

– Почему? – спросил Юнак.

– Потому что в меня тоже могут попасть.

– Ба! Они же будут целиться!

– На это я не надеюсь. Случай – коварный слуга.

– Так задержись чуть позади!

– Если я это сделаю, то подозреваю, что чужаки тоже остановятся.

– Тогда скачи вперед. Речку ты непременно увидишь. А когда покажется поворот, сделай вид, что твоя лошадь понесла. Хлестни ее несколько раз, чтобы она умчалась галопом. Тогда тебя минуют и чекан, и камень, брошенный из пращи.

– Да, это единственное, что мне остается.

– Разумеется, я попрошу наших друзей быть повнимательнее, чтобы они не попали в тебя.

– Ты еще переговоришь с ними?

– Конечно! Кто не участвует в дележе, рискует не получить ничего. Вот почему меня вдвойне злит, что моя лошадь мертва. Теперь придется проделывать путь пешком.

– Ты же придешь слишком поздно.

– Не думаю. Я – очень хороший скороход.

– Но наших лошадей тебе же не перегнать.

– Почему ты думаешь, что я позже вас тронусь в путь. Стоит мне перекусить, как я тотчас же пойду.

– Значит, ты будешь там еще до нашего приезда.

– Если только немец не вздумает рано поутру сесть со своими спутниками в седло.

– Я позабочусь, чтобы им было недосуг. Я устрою им на пути столько препятствий, что они будут не так быстро продвигаться вперед. В крайнем случае я заблужусь. Конечно, как бы они утром что-то не заподозрили, заметив, что тебя уже след простыл.

– Есть, пожалуй, одна хорошая отговорка…

Но тут дым очень сильно ударил мне в нос, и поневоле я убрал голову из окна. Когда я снова заглянул внутрь, то увидел, что Юнак встал с места. Подслушивать дальше было нельзя, ведь он заметил бы меня, если бы хоть раз взглянул в окно. Поэтому я вернулся к своим спутникам и уселся рядом с ними.

Я задумался; мне пришла мысль немедленно тронуться в путь, но я отверг ее. Ведь мы не знали местность, а конакджи непременно сдержал бы слово и водил нас по округе до тех пор, пока его сообщник не добрался бы до остальных врагов. Поэтому лучше было бы задержаться пока здесь. Юнак столь точно описал место, где нас подстерегает опасность, что оно не ускользнет от моего внимания. Я надеялся найти способ, как избежать беды.

Когда Халеф сменил меня, я рассказал ему все, что подслушал, и поведал, что решил; он во всем согласился со мной.

– Сиди, я тоже послушаю, что они говорят, – заявил он. – Может быть, и я услышу что-нибудь важное.

– Оставь лучше эту затею. Я много чего узнал от них, и теперь, если они заметят тебя, нам будет от этого только хуже. Им не следует знать, что один из нас не спит.

Пожалуй, мы улеглись спать после двух часов ночи; следовательно, было часов шесть, когда нас разбудил Омар – последний, стоявший на часах.

Мы пошли к речке, чтобы умыться, а потом хотели зайти в дом. Тот был заперт. На наш стук отозвалась женщина и открыла дверь.

– Где наш проводник? – спросил я.

– Здесь, в комнате. Он еще спит.

– Так я разбужу его.

Он лежал на тряпье, служившем подстилкой для Мубарека, и притворялся спящим. Когда я отпустил ему несколько крепких тумаков, он вскочил, зевнул, уставился на меня с заспанным видом и, наконец, сказал:

– Ты, господин? Почему ты будишь меня так рано?

– Потому что мы отправляемся в путь.

– Сколько у вас на часах?

– Половина седьмого.

– Всего лишь! Мы можем еще час поспать.

– Можно еще день поспать, но мы не будем так делать.

– Но ведь нам некуда спешить.

– Некуда; но я люблю скакать рано поутру. Умойся, чтобы взбодриться!

– Умыться? – изумленно переспросил он. – Что я, глупец? Умываться в ранний час очень вредно.

– Где Юнак? – спросил я.

– Разве его тут нет?

Он осмотрелся в поисках Юнака. Старуха сообщила:

– Мой муж пошел в Глоговик.

– Туда, откуда мы едем? Почему же он не попрощался с нами?

– Потому что не хотел вам мешать.

– Вот как! Что же у него там за дела?

– Он хотел купить соль. Нам нужно засолить мясо.

Она показала на куски медвежатины, лежавшие в углу и являвшие, конечно, совершенно неаппетитное зрелище.

– Так у вас нет дома соли?

– Столько соли нет.

– Что ж, все равно дело не такое спешное, чтобы не дождаться нашего пробуждения. Впрочем, я думаю, что Ибали лежит намного ближе Глоговика. Почему же он не пошел туда?

– В Ибали нет соли.

– Унылая, однако, это дыра. Что ж, вам же хуже, что он ушел. Я ведь не заплатил ему.

– Ты можешь мне дать деньги!

– Нет, я расплачусь только с хозяином. Впрочем, скажи-ка мне, за что я должен тебе платить.

– Вы же остановились у меня!

– Мы спали на улице. За это я не плачу. Так что, конакджи, отправляемся в путь.

– Мне надо сперва поесть, – заявил он.

– Так ешь, но быстрее!

Он развел огонь и поджарил себе кусок медвежатины, съев его полу готовым. Тем временем мы оседлали лошадей. Медвежий окорок и три оставшиеся лапы завернули в попону, и Оско приторочил этот сверток у себя за спиной. Наконец, проводник был готов. Мы тронулись в путь.

Женщина не хотела нас отпускать, не добившись платы. Она голосила, что мы ее обманули. Но Халеф достал плетку и так щелкнул возле ее лица, что, завыв, она умчалась в дом и заперла за собой дверь. Однако, выглянув в окно, она посылала в наш адрес проклятия; еще долго мы слышали позади себя ее пронзительный голос.

Дело было не только в нескольких пиастрах; эти люди покушались на нашу жизнь. Было бы безумием и глупостью платить еще за те удобства, которыми мы здесь пользовались, ведь мы не пользовались здесь ничем, а значит и платить было нечего.

Глава 3 В ЧЕРТОВОМ УЩЕЛЬЕ

Стояло чудное, прекрасное осеннее утро, свежее и благоуханное, когда мы покидали арену нашей ночной авантюры – арену, на которой такой ужасный конец обрел старый Мубарек. Сперва мы ехали среди пологих холмов; можно было подумать, что мы находимся где-то в Тюрингском лесу. Однако над этими холмами высились крутые, громадные скалы, мрачные словно злые исполины, а через час уже казалось, что мы пробираемся среди ущелий Пиренеев.

Горизонта не было видно. Нас окружал темный лес; он выглядел как настоящая чащоба и каким же он казался диким!

Есть несколько разновидностей леса. Нетронутый лес тропиков; густой, пахнущий болотами лес Литвы; величественный, редкий лес американского Запада; естественные леса Техаса, вытянутые в струнку и скорее напоминающие парки, прихотливо возделанные садовниками. Лес в Шар-Даге не был похож ни на один из них. Невольно вспоминались исчезнувшие цивилизации, на которые смерть теперь бросала лесную тень.

Примерно часа через три дорога круто пошла вниз; мы пересекли широкую, поперечную долину, дальний край которой отвесно вздымался вверх.

Это была настоящая стена из скал, в течение нескольких часов непрерывно тянувшаяся с севера на юг. В расселинах и на уступах скал пустили корни громадные сосны и ели, а наверху, на остром выступе этой стены, тянулся темный бор.

Долина поросла пышной травой, поэтому я предложил остановиться здесь и хотя бы четверть часа отдохнуть, чтобы лошади могли немного побродить среди этой зелени.

Наш проводник мигом согласился и спрыгнул с лошади. Ведь пока мы отдыхали здесь, Юнак все дальше уходил от нас. Однако проводник не подозревал, что я покинул седло скорее ради Юнака, чем из-за травы.

Поблизости протекала довольно широкая речушка. По берегу ее лишь кое-где виднелся редкий кустарник. Еще когда мы миновали деревья, росшие по краю долины, и выезжали на простор, я заметил, что всю долину пересекает чей-то след. Он начинался там, где мы находились, и вел к берегу.

Этот след, несомненно, оставил Юнак. Значит, он считал нас такими глупцами, что мы не заподозрим ничего, встретив его след.

Со вчерашнего дня вода в речке поднялась. Ее русло скорее напоминало котловину с плоскими берегами. Трава была мягкой, и я предположил, что хотя бы у воды встретится четкий отпечаток ног.

Конакджи вообще не заметил этот след. Он уселся, достал свой старый, вонючий чубук, набил его и поджег табак. Но что это был за табак! По запаху он напоминал смесь картофельных и огуречных очисток, а также стриженых ногтей. Представьте себе человека, который боится простыть, умываясь, и проводит всю ночь в прокуренной лачуге Юнака и на зачумленном смертном одре Мубарека; немудрено, что я не стал садиться рядом.

– Халеф, – спросил я так громко, чтобы конакджи слышал это, – что за полоса тянется по траве?

– Это след, сиди, – ответил малыш, гордясь, что может похвалиться знаниями, полученными от меня.

– Кто его оставил, животное или человек?

– Мне нужно хорошенько его рассмотреть, чтобы определить это.

Он пошел, пристально пригляделся, сделал несколько шагов вдоль следа и, покачав головой, сказал:

– Эфенди, может быть, это человек, а может, и зверь.

– Вот как! Чтобы узнать это, вообще не надо присматриваться. Конечно, это был человек или зверь. Или ты думаешь, что здесь прохаживался дворец константинопольского султана?

– Ты надо мной издеваешься? Я готов спорить, что нельзя понять, кто здесь был. Сам подойди-ка сюда!

– Чтобы это понять, мне вообще не нужно туда подходить. Здесь прошел босой человек.

– Как ты это докажешь?

– Очень легко. Разве этот след может оставить какой-нибудь четвероногий зверь?

– Разумеется, нет.

– Значит, это человек или двуногое животное, то есть птица. Большая это птица была или маленькая?

– Большая, конечно.

– Какая это птица могла быть?

– Конечно, аист.

– Правильно! Но аист расхаживает медленно и осторожно. Он высоко поднимает одну ногу за другой и важно выступает. Легко можно различить, как он делал отдельные шаги. А здесь разве так?

– Нет. Тот, кто здесь шел, не переступал с ноги на ногу; нет, он прочертил непрерывные следы на траве.

– Совершенно верно. След состоит не из отдельных отпечатков, а из сплошной двойной линии. У аиста ноги толщиной с палец, не больше; эти же линии шире человеческой руки. Ну разве мог здесь пройти аист, самая крупная здешняя птица?

– Нет, сиди, это, конечно, был человек.

– Ладно дальше! Ты сам говоришь, что отпечатков ног не видно. Чем старше след, тем суше трава, по которой прошли. Здесь же пока ни одна травинка не завяла. Что отсюда следует?

– Что след совсем свежий.

– Верно. Значит, отпечатки ног должны быть видны. В чем же дело? Почему мы их не видим?

– К сожалению, не могу сказать.

– Что ж, это зависит от того, быстро ли шел человек, а еще от того, был ли он обут. Этот человек торопился и наступал все больше на пальцы, чем на пятку. У сапог и башмаков подошва твердая; они оставляют четкий след. Тут след плохо виден; значит, человек шел босиком. Теперь ты это понимаешь?

– Раз ты все так объяснил, я признаю твою правоту.

– Конечно, я прав. Кто бы мог быть этот торопыга, разгуливающий босиком? Конакджи, в этом лесу кто-нибудь живет?

– Нет, тут ни один человек не живет, – ответил он.

– Тогда я думаю, что Юнак пошел совсем не в ту сторону. Он по рассеянности отправился не в Глоговик, а к Чертовой скале.

– Господин, что ты выдумал! Он вообще не может заплутать.

– Что ж, тогда он сделал это с умыслом. Он подумал, что может купить соль в другом месте.

– Да нет же. Если бы вы не спали, вы увидели бы, как он уходил.

– Что ж, хаджи Халеф Омар сказал мне, что ночью из дома вышел человек и скрылся за домом. Вот только, в каком направлении он отправился, Халеф не мог различить.

– Это, конечно, был Юнак, ведь он вышел затемно, чтобы вернуться домой не слишком поздно.

– Тогда в темноте он заблудился и пошел не налево, а направо. Быть может, он сделал это с умыслом, а поскольку по следу я вижу, что он спешил, то он, пожалуй, намеревался поскорее доложить о нашем прибытии углежогу.

– Странные же у тебя мысли, эфенди, – сказал проводник, весьма смутившись. – Какое дело Юнаку до того, что мы хотим отдохнуть у углежога?

– Конечно, я тоже не понимаю этого.

– Тогда признайся, что этого быть не может.

– Наоборот, я утверждаю, что это был он. Я даже тебе это докажу.

– Это невозможно. Неужели по следам это видно?

– Да.

– Следы и впрямь могут сказать тебе, что здесь прошел человек! К своему изумлению, я убедился в этом, но ведь они не скажут, кем был этот человек.

– Они скажут мне это очень ясно. Поднимись-ка и подойди сюда.

Я направился к берегу речки, а остальные последовали за мной. Возле того места, где человек зашел в воду, он медленно и осторожно ощупал ее ногами. У берега дно речки было мягким; там не виднелось ни камней, ни песка – тем отчетливее в прозрачной воде, на глубине полутора футов, виднелись следы ног.

– Смотри сюда, конакджи! – сказал я. – Ты замечаешь эти отпечатки ног под водой?

– Да, эфенди. И я вижу, что ты был прав: человек шел босиком.

– Сравни-ка следы обеих ног. Не находишь никакой разницы?

– Нет.

– Ладно, к счастью, отпечатки пальцев здесь четко сохранились. Сравни-ка еще раз! Пересчитай их!

Он наклонился, но, пожалуй, не для того, чтобы посчитать их, а стараясь скрыть свое лицо. Он заметно растерялся.

– Что я вижу! – воскликнул хаджи. – У этого человека на левой ноге всего четыре пальца! Сиди, это был Юнак и никто иной.

Проводник справился со своей растерянностью и снова поднялся, промолвив:

– А разве кто-то другой не может потерять палец?

– Верно, – ответил я, – но это стоило бы назвать очень странным совпадением. Итак, для чего же Юнак водит нас за нос?

– Да это вообще не он!

– Ладно, хотелось бы надеяться, что это не он. Если он замышляет какую-то хитрость, то получит вместо соли селитру, а может быть, еще серу и древесный уголь в придачу. Ты разумеешь, что это значит?

– Да, но все же не понимаю тебя. Из этих трех веществ приготавливают порох. Ты это имеешь в виду?

– Конечно, а если среди них ненароком найдется и катышек свинца, то легко может статься, что тот, кто задумал добраться до Чертовой скалы, прямиком угодит в ад. Эта речка глубокая?

– Нет. Лошадям не понадобится ее переплывать. Ее можно перейти вброд, засучив штаны. Мы отправляемся в путь?

– Да; четверть часа уже прошли. Куда ведет дорога, что по ту сторону реки?

– Ты видишь темную, отвесную полосу на выступе скалы?

– Да.

– Это вход в горловину ущелья. Его называют Чертовым ущельем, потому что оно ведет к Чертовой скале. Вот туда мы поедем.

– А скоро ли мы доберемся до этой скалы?

– Через полчаса с лишним. Ты поразишься, какие громадные скалы лежат по обе стороны от ущелья. В этой узкой расселине человек чувствует себя словно червь, затерянный среди стен, уходящих в небо.

– И нет ни одной другой дороги, ведущей на запад?

– Нет, только одна эта.

– Тогда нам придется следовать этим путем. Но сначала я попытаюсь отыскать следы людей, за которыми мы гонимся. В траве следов не осталось, ведь со вчерашнего дня она уже выпрямилась, а вот на мелководье их, наверное, еще можно заметить.

Мое чутье не обмануло меня. Чуть выше по течению в реку вошли пять лошадей. Дальше искать следы не было смысла. Мы пересекли речку и остановились у входа в ущелье.

Поначалу оно было такой ширины, что лишь два всадника могли ехать рядом друг с другом. Потом скалы отступили назад.

Они высились страшной, сплошной стеной. Мы словно въехали внутрь громадного куба, сложенного из плутонических пород и достигавшего высоты в несколько сотен футов. Подземная стихия пробила посреди него расщелину. Стоило взглянуть вверх и казалось, что стены скал сливаются друг с другом. Ни слева, ни справа взобраться наверх было нельзя. Края скал были голыми; лишь кое-где виднелись куст или деревце.

– Веришь, что шайтан ударом кулака проломил расщелину в этой скале? – спросил наш проводник.

– Да, это путь, ведущий в ад. Хотелось бы сжаться, подобно крохотному насекомому, над которым парит голодная птица. Быстрее вперед!

До сих пор конакджи держался среди нас. Теперь он вырвался вперед, обогнав Халефа и Оско, ехавших первыми. Я предположил, что мы приблизились к месту, которое могло стать для нас роковым.

Внезапно перед нами показался прозрачный ручей, совершенно мелкий и узкий; он прижимался вплотную к дороге и исчезал в расщелине среди скал. Слева от меня скала отступила назад, образовав довольно широкий уступ, поросший кустарником и деревьями; однако взобраться туда было нельзя. Высота этого уступа составляла примерно пятьдесят футов. Я вспомнил слова Юнака о том, что нужно пройти шагов пятьдесят-шестьдесят по воде, а потом подняться на гребень скалы. Наверняка он имел в виду этот уступ скалы.

Мои спутники тоже приметили, что мы находимся неподалеку от рокового места. Украдкой они бросали на меня вопросительные взгляды, и я согласно кивал.

Маленькая горная речушка тихо струилась нам навстречу; впрочем, вскоре мы услышали громкое бултыхание. Мы достигли места, где поток обрушивался с высоты. Вода глубоко въелась в мягкие породы, образовав желоб, по которому стекала со ступени на ступень.

Это было то самое место. Мелкая каменная крошка, размытая ручьем, скапливалась по обе стороны от него и питала корни растений. Здесь росли травы и кусты, любившие воду и холод, а также папоротники, коими изобиловала эта местность. Примерно в пяти метрах от земли я заметил вырванный наполовину куст папоротника. Я остановил коня и глянул наверх.

– Идемте же! – позвал нас конакджи, так как мои спутники тоже остановились.

– Подожди минутку! – сказал я. – Вернись-ка еще раз сюда! Я хотел бы показать тебе кое-что поразительное.

Он приблизился.

– Спрыгивай с коня, – предложил я ему, покидая седло.

– Зачем?

– Так лучше будет видно.

– Но мы теряем время!

– Сегодня ты еще никогда не был так нужен. Уж очень таинственный здесь ручей.

– Как так? – с любопытством переспросил он, ничего не подозревая.

Я стоял у небольшого речного каскада, вглядываясь в его нижние ступени. Проводник спрыгнул с лошади и подошел ко мне. Спешились и остальные.

– Посмотри-ка на этот папоротник вверху! Разве не видишь, что его кто-то вырвал из земли?

– Нет, вообще нет.

– Я думаю, кто-то карабкался наверх, вцепившись в папоротник, и вырвал его.

– Это была буря.

– Буря? Мы здесь находимся в котловине, не знающей ни бурь, ни ветров. Нет, это был человек.

– Что нам за дело до него?

– Нам-то как раз до него дело есть; он – наш старый знакомый.

– Не может быть! Кто же это?

– Юнак.

Он покраснел, стоило мне назвать это имя.

– Эфенди, дался тебе этот Юнак! Он же ушел в Глоговик!

– Нет, он там наверху. Здесь, возле дороги, ручей нанес немало песка. Этот Юнак – человек неосторожный. Раз уж он велел сказать нам, что уходит в Глоговик, то разве можно быть таким глупцом, чтобы голыми ногами наступать на песок. Мне же известно, что у него недостает пальца на ноге, и он это знает. А здесь, как и раньше на берегу реки, ты ясно видишь четырехпалый отпечаток ноги. Юнак наверху. Что ему там нужно?

– Эфенди, его там нет! – стал боязливо уверять проводник. – Поедем дальше!

– Сперва надо убедиться, кто прав: ты или я. Я поднимусь наверх, чтобы взглянуть на этого-человека.

– Господин, ты можешь свалиться и сломать себе шею и ноги.

– Я хорошо умею лазить по скалам, а хаджи мне поможет. Я надеюсь удачно с этим справиться. Куда опаснее, кажется мне, ехать дальше.

– Почему?

– Я думаю, что там наверху есть люди, люди с чеканами и пращами. Вот что опасно.

– Аллах! – воскликнул он в ужасе.

– Впереди дорога поворачивает и…

– Откуда ты это знаешь? Пока еще ничего не видно!

– Я догадываюсь. Подобное место очень опасно, если наверху устроить засаду. Поэтому я поднимусь на скалу и осмотрюсь.

Он побледнел и сказал, почти заикаясь:

– Я и впрямь не могу понять твои мысли!

– Все очень легко объясняется. А чтобы ты не расстроил мои планы, я попрошу тебя с этой минуты говорить как можно тише.

– Но господин! – вспылил он, скрывая свой страх за вспышкой гнева.

– Не трудись зря! Мы тебя не боимся, ведь у тебя нет даже оружия.

Проворным движением я вырвал у него из-за пояса нож и пистолет. Его ружье висело, притороченное к седлу. Тут же Оско и Омар так крепко обхватили его сзади, что он не мог шевельнуться. Он хотел закричать, но не решился, ведь я приставил ему к груди его нож и пригрозил:

– Не говори ни единого слова, а то я заколю тебя! Зато если поведешь себя тихо, с тобой не случится ни малейшей неприятности. Ты знаешь, что я не доверяю тебе. Если ты сейчас покоришься нашей воле, то, может быть, недоверие к тебе поубавится. Мы свяжем тебя, а Оско и Омар тебя постерегут, пока я с Халефом не вернусь. Тогда и решим, что с тобой делать. Будешь шуметь, заколем тебя; смиришься, получишь назад оружие и останешься нашим проводником.

Он хотел возразить, но Оско тотчас приставил острие ножа к его груди. Это заставило его замолчать. Его связали; ему осталось лишь усесться наземь.

– Вы знаете, что вам делать, – сказал я Оско и Омару. – Следите за тем, чтобы лошади вели себя спокойно. Дорога здесь очень узкая, вы легко перекроете ее. Никто не может проехать здесь без вашего позволения. А если случится что-то непредвиденное, то мы немедленно поспешим на помощь при первых же ваших выстрелах. Если же вы услышите стрельбу, то сидите спокойно, вам нечего за нас опасаться.

Сколько же ненависти было во взгляде, который бросил в меня проводник, когда я принялся подниматься на скалу. Халеф последовал за мной.

Путь оказался немного утомительным, но вовсе неопасным. Вода в ручье была прозрачной. Уступы, давно пробитые им, были небольшой высоты и чередовались так часто, что мы легко поднялись по ним, словно по слегка скользкой лестнице.

Юнак был прав; через каких-то пятьдесят-шестьдесят шагов мы поднялись наверх. Здесь ширина уступа достигла ста с лишним шагов. Его покрывал слой почвы, богатой перегноем. Здесь росли хвойные и лиственные деревья, а кустарник высился такой плотной стеной, что нам этого только и надо было. Сквозь заросли можно было незаметно подкрасться к нашим врагам.

– Что теперь? – шепнул Халеф.

– Мы проберемся вперед. Юнак говорил, что по этому уступу надо пройти полторы сотни шагов и мы достигнем поворота. Они наверняка находятся там. Но все-таки уже сейчас надо соблюдать осторожность. Держись только позади меня!

– Они могли выставить часового, чтобы следить за нашим приближением.

– Часовой наверняка уселся впереди, на самом краю скалы. Если мы возьмем левее, то есть обойдем его сзади, он не увидит нас и не услышит. Если же случайно мы встретим кого-то из них, то справимся с ним врукопашную, избегая всякого шума. Для этого я взял с собой несколько ремней.

– Знаешь, у меня тоже всегда при себе есть ремни; они часто бывают нужны.

– За ружья мы возьмемся, если только встретим сразу нескольких человек. Я стреляю лишь в крайнем случае и даже тогда не хочу никого убивать. Выстрел в колено свалит наземь самого грозного врага. Так что, вперед!

Мы прокрались вперед, стараясь не задевать ветки. Мы хотели держаться левее, но немного погодя услышали справа шум, заставивший нас замереть.

– Что это могло быть? – шепнул Халеф.

– Кто-то точит нож о камень. Как же он неосторожен!

– Он даже не задумывается о том, что мы можем взобраться на скалу. Пройдем мимо?

– Нет. Надо бы узнать, кто там. Ляг на землю. Сейчас будем передвигаться ползком.

Мы направились туда, откуда доносился звук; вскоре мы оказались почти на краю скалы. Там, на посту, сидел… Суэф, шпион, и так старательно точил нож об острый камень, словно за эту работу ему платили серебряными пиастрами. Он сидел к нам спиной.

Ему надлежало высматривать нас, но он выбрал как раз то место, откуда мог заметить нас лишь, когда мы находились прямо под ним. Конечно, если бы мы проехали чуть вперед, он увидел бы нас.

– Что делать? – спросил Халеф. – Оставим его спокойно сидеть?

– О, нет! Земля поросла здесь мхом. Возьми-ка горсть мха! Я подберусь к нему и так схвачу его сзади за шиворот, что он разинет рот, но не проронит ни звука. Тогда ты заткнешь ему рот мхом. Я поползу вперед. Как только я окажусь от него в двух метрах, можешь подняться и броситься на него.

Тихо и медленно мы ползли к Суэфу, стараясь держаться за кустарником. Невдалеке от него росло дерево; я спрятался за ним; теперь меня с Суэфом разделял лишь ствол дерева.

Я достиг дерева. Еще пара секунд, и я вплотную подобрался к дозорному. Позади меня выпрямился Халеф, готовый к прыжку. Однако малыш был сыном пустыни, а не индейцем; он наступил на сухую ветку – та хрустнула; Суэф повернулся к нам.

Ни один художник не сумеет передать выражение молчаливого ужаса, проступившее в чертах шпиона, едва он увидел нас. Он пытался кричать, но не сумел проронить ни звука, хотя я невольно дал ему время на это. Тут же я мигом бросился к нему и обеими руками схватил его за шею. Он дрыгал руками и ногами, широко раскрывая рот, чтобы глотнуть воздух. В два счета Халеф оказался рядом и сунул ему в зубы горсть мха. Еще некоторое время я крепко придерживал Суэфа. Потом движения его стали слабее, и, когда я убрал руки, он лежал без чувств.

Я поднял его и перенес в кусты. Нож у него выпал; ружье он положил где-то рядом. Где он его оставил, я не знал. Халеф принес то и другое.

Мы усадили его наземь, прислонив к стволу, и привязали так, что он обхватил дерево руками, заведенными за спину. Потом, сложив несколько раз полы его одежды, мы перетянули ему рот так, чтобы он не мог вытолкнуть мох языком. Так что, кричать он теперь не мог.

– Порядок! – тихо заверил Халеф. – О нем позаботились как следует. Что будем дальше делать, сиди?

– Продолжим наш путь. Слушай!

Похоже было на звук шагов. В самом деле, мы услышали, что сюда кто-то шел. Похоже было, что он следовал туда, где сидел Суэф.

– Кто бы это мог быть? – шепнул мне хаджи.

Его глаза искрились от предвкушения схватки.

– Только не торопись! – приказал я.

Я снова пробрался в кусты и увидел Бибара. Его громадная фигура стояла возле дерева, за которым я прежде прятался. Я ясно видел его лицо. Похоже, он был изумлен, не найдя Суэфа, и теперь медленно двинулся дальше.

– Черт побери! – шепнул я. – Еще десять или двенадцать шагов, и он увидит наших спутников, если глянет вниз, а так оно и будет. Подберемся тихонько к нему!

Надо было быстро подкрасться к аладжи, и мне это вовремя удалось. Он поглядел на дорогу и увидел троих людей, поджидавших нас внизу. Тут же он сделал несколько шагов назад, чтобы его не заметили.

Он пятился, не оборачиваясь, и расстояние между нами сократилось настолько, что я мог наброситься на него. Теперь было делом мгновения схватить его левой рукой за шиворот, а правым кулаком стукнуть по виску. Он рухнул, не испустив ни звука. Между тем Халеф уже стоял рядом со мной.

– Его тоже связать? – спросил он.

– Да, но пока не надо. Возьми его, он тяжеловат.

Мы отнесли этого исполина к портному и тоже привязали к дереву. Рот его был прикрыт. Я раздвинул ему зубы сперва клинком, а потом рукояткой своего ножа. Мы отвязали его пояс и вместо кляпа заткнули им рот. Поскольку он был человеком очень крепким, нам понадобилось вдвое больше пут, так что ремней у нас теперь уже не осталось – лассо я не брал в счет, я боялся его потерять. Пистолеты и нож, найденные за поясом Бибара, мы сложили рядом с оружием Суэфа.

– Теперь их осталось всего трое, – промолвил Халеф, – другой аладжи, Манах эль-Барша и Баруд эль-Амасат.

– Не забывай торговца углем, который тоже здесь наверху.

– Этого плута я не беру в расчет. Что эти четверо против нас двоих! Разве мы не хотим встретиться с ними в открытом бою и отнять у них оружие, сиди?

– Это было бы слишком рискованно.

– А зачем мы тогда поднимались сюда?

– У меня не было определенного плана. Я хотел подкрасться к ним. Что мне делать, я бы потом решил.

– Ладно, все само образовалось. С двумя уже справились, а с остальными ничего не можем поделать.

– Я-то как раз могу с ними кое-что сделать. Да, попади нам только в руки еще один аладжи, тогда с остальными тремя быстро бы управились.

– Гм! Если бы он тоже пришел сюда!

– Разве что случайно.

– Или… Сиди, есть у меня одна мысль. Нельзя ли его заманить сюда?

– Каким образом?

– А не мог бы этот Бибар позвать его?

– Мысль недурная. Я несколько часов подряд разговаривал с аладжи и знаю их голоса. У Бибара голос хрипловатый, и я, пожалуй, сумею ему подражать.

– Так сделай это, сиди!

– Тогда нам надо занять место, где он не заметит нас, проходя мимо.

– Мы легко выберем место где-нибудь за деревом или кустом.

– Да, конечно, но удастся ли мне и на этот раз так же его оглушить?

– Так двинь его прикладом!

– Гм! Тут трудно соразмерить силу. Я могу убить его.

– Да о нем не стоит горевать. К тому же у этих парней крепкие головы.

– Разумеется. Что ж, попробуем!

– Попробуем! Сиди, мне очень нравится, когда ты это говоришь.

Он был весь огонь и пламя. Из этого парня вышел бы отличный солдат; в нем дремал герой.

Мы тихо и осторожно пошли вперед, пока не достигли места, где росли рядом три высоких куста; среди них можно было спрятаться. Мы укрылись в кустах, и, подражая голосу Бибара, я негромко крикнул:

– Сандар! Сандар! Иди ко мне!

– Сейчас приду! – ответил он оттуда, где, как я ожидал, располагались остальные.

Похоже, хитрость удалась. Я стоял наготове, держа в руке ствол ружья. Вскоре я услышал голос приближавшегося аладжи:

– Где ты?

– Здесь я!

Я услышал, как он подходит к кустам. Теперь я даже видел его; он шел мимо нас, только не так близко, как нам хотелось. Однако раздумывать было некогда. Я выпрыгнул из-за кустов.

Он тоже заметил меня. Всего секунду ужас удерживал его на месте; потом он хотел отбежать, но было поздно. Я двинул его прикладом так, что он рухнул наземь.

У него с собой тоже не было ни ружья, ни чекана – лишь пистолеты и нож.

– Удалось! – довольно громко воскликнул Халеф. – Как думаешь, много времени ему понадобится, чтобы прийти в себя?

– Давай сперва посмотрим, что с ним. Любого другого такой удар мог убить.

Пульс аладжи едва прощупывался. По крайней мере, ближайшую четверть часа можно было не беспокоиться, что он очнется.

– Тогда незачем затыкать ему рот кляпом, – молвил Халеф. – Надо только связать его!

Для этого мы воспользовались шалью, служившей аладжи поясом. Теперь нам и впрямь не надо было прибегать к излишней осторожности. Мы уже не крались, а шли вперед, хотя и довольно тихо.

Так мы достигли места, где дорога внизу делала поворот. Здесь местность следовала этому изгибу, поэтому на скале образовался выступ, своего рода бастион, где эти парни расположились дозором. Здесь не было деревьев; росло лишь несколько кустов. За одним из них мы увидели сидевших на земле Манаха эль-Баршу, Бару да эль-Амасата и Юнака. Они говорили между собой, но не так громко, чтобы мы могли их понять, хотя мы и подобрались к ним очень близко.

Место, выбранное ими, было весьма удобно для их замыслов. Они непременно увидели бы нас; топор, брошенный отсюда, конечно, размозжил бы человеку голову.

Чуть позади них стояли пять ружей, составленных в пирамиду. Значит, и Юнак принес с собой ружье. Тут же лежали чеканы аладжи и кожаные пращи, принесенные Юнаком. Рядом с пращами виднелась кучка тяжелых речных голышей. Такой камень, пущенный уверенной рукой, мог, пожалуй, убить человека.

Эти трое были уверены, что расправятся с нами. Они сидели почти на краю бастиона. Манах эль-Барша был всего в трех шагах от края. Если бы им пришлось убегать, они непременно промчались бы мимо нас. Ведь прыгать вниз было бы чистым безумием. Видно было, что они застыли в напряженном ожидании. Они постоянно поглядывали в ту сторону, откуда мы должны были появиться.

Юнак говорил больше всех. По его жестикуляции можно было заключить, что он рассказывал историю с медведем. Прошло какое-то время, пока мы не расслышали первые сказанные им слова:

– Надеюсь, все пойдет так, как вы хотите. Эти четверо способны на все. Только они приехали в мой дом, сразу повели себя как хозяева. И конакджи расскажет, как они обращались с ним. Они закрыли его на всю ночь в подвале вместе со всеми его домочадцами…

– И он стерпел это? – воскликнул Манах эль-Барша.

– А что ему еще оставалось?

– Вместе со всеми домашними! Они не могли постоять за себя?

– А вы что, дали им отпор? Нет, вы быстрехонько уехали прочь!

– Из-за солдат, которые были с ними.

– О, нет! С ними не было ни одного солдата; конакджи потом понял это.

– Тысяча чертей! Если это было правдой!

– Так оно и было! Они вас обманули. Эти парни не только дерзки, как дикие кошки, они еще и хитры, как ласки. Берегитесь, чтобы они не догадались о ловушке, устроенной им сегодня! Этот противный эфенди в чем-то заподозрил конакджи, да и против меня он тоже был настроен. Что-то долго их нет; они ведь уже должны были появиться здесь. Боюсь, как бы они ни догадались, что мы их здесь ждем.

– Не могут они этого знать. Они непременно прибудут, и тогда они погибли. Аладжи поклялись, что заживо, не торопясь, разрежут немца на куски. Баруд возьмет на себя черногорца Оско, а мне достанется эта маленькая, ядовитая жаба, хаджи. Он такой же гибкий, как плеть; так пусть он поймет, что значат удары. Да не коснутся его ни пуля, ни нож; он умрет под плетью. Так что, ни одного из них нельзя убивать сразу. Аладжи не будут целиться в голову, да и я только оглушу хаджи. Заботясь о спасении души, я не стану его убивать. Но почему их так долго нет? У меня уже сил нет их ждать.

Мне хотелось бы еще послушать их разговор; я надеялся, что они поговорят о Каранирван-хане. Но Халеф не мог дольше ждать. Манах эль-Барша так страстно хотел забить его до смерти плетью, что гнев его неимоверно разгорелся. Внезапно он вышел вперед, подошел вплотную к врагам и воскликнул:

– Что ж, вот и я, раз у тебя сил нет ждать!

Ужас, который вызвало его появление, был невероятным. Юнак воскликнул и, защищаясь, выставил руки вперед, словно увидел перед собой привидение. Баруд эль-Амасат вскочил с земли и отсутствующим взглядом уставился на хаджи. Манах эль-Барша тоже подпрыгнул, словно подброшенный пружиной, но он быстрее других пришел в себя. Его черты искривились от злости.

– Собака! – прорычал он. – Так вот ты! На этот раз вам ничего не удастся! Теперь ты попал мне в руки!

Он попытался вытащить из-за пояса пистолет, но выступавший винт или спусковой крючок, очевидно, зацепился. Он достал оружие не так быстро, как хотел. Халеф уже целился в него и приказывал:

– Убери руки с пояса, иначе я застрелю тебя!

– Ну, застрели одного из нас! – ответил, наконец, Баруд эль-Амасат. – Но только одного! Другой убьет тебя!

Он вытащил свой нож. Но тут медленно, не говоря ни звука, вышел я; держа наготове карабин, я целился в Баруда.

– Эфенди! И он здесь! – воскликнул тот.

Он опустил руку, сжимавшую нож, и в ужасе метнулся назад. Невольно он задел Манаха эль-Баршу; от сильного удара тот отлетел на край скалы. Хватаясь руками за воздух, Манах поднял ногу, пытаясь найти опору, но лишь окончательно потерял равновесие.

– Аллах, Аллах, Алл!.. – прорычал он и перевалился через край скалы. Послышалось, как где-то внизу глухо ударилось его тело.

Сперва никто, даже я, не проронил ни звука. Это был момент ужаса. Пролетев пятьдесят футов, он непременно разбился!

– Его направил Аллах! – воскликнул Халеф; его лицо стало смертельно бледным. – А ты, Баруд эль-Амасат, ты – палач, сбросивший его в пропасть. Брось нож, иначе полетишь вслед за ним!

– Нет, я не брошу его. Стреляй – иначе отведаешь мой клинок! – ответил Баруд.

Он наклонился, готовясь к прыжку, и замахнулся ножом для удара. Для Халефа это был достаточный повод, чтобы стрелять. Но он этого не сделал. Он быстро шагнул назад, перевернул ружье и встретил врага ударом приклада, свалившим того с ног. Баруд был обезоружен и связан собственным поясом.

Теперь осталось справиться лишь с Юнаком, торговцем углем. Этот храбрец все еще сидел на том же месте, что и прежде. Если при появлении Халефа он был невероятно напуган, то все, что потом произошло, лишь удесятерило его страх. Он протянул руки ко мне и взмолился:

– Эфенди, пощади меня! Я вам ничего не сделал. Ты знаешь, что я ваш друг!

– Ты – наш друг? Откуда же мне это знать?

– Ты ведь знаешь об этом!

– Откуда?

– Ну, вы же оставались этой ночью у меня. Я Юнак, торговец углем.

– Я в это не верю. Ты, правда, очень похож на него, особенно в мелочах; ты точно такой же грязнуля, как он, но ведь ты же не он.

– Это я, эфенди, это я! Ты же видишь это! А если не веришь, спроси своего хаджи!

– Мне незачем его спрашивать. У него глаза не лучше, чем у меня. Торговца углем здесь быть не может, ведь он ушел в Глоговик, чтобы купить соли.

– Это была неправда, господин.

– Мне сказала это его жена, а ей я верю больше, чем тебе. Если бы ты и впрямь был Юнаком, нашим хозяином, то я, памятуя о том, чем тебе обязан, обращался бы с тобой мягче, чем с другими. Но раз доказано, что ты не можешь быть этим человеком, значит, тебя ждет такое же строгое обращение, как и твоих сообщников; они задумали нас убить и потому поплатились жизнью. Так что, ты будешь повешен рядом с ними на одном из этих красивых деревьев.

Эти слова подняли его с места. Он подпрыгнул и вскричал в страхе:

– Эфенди, ничего, совсем ничего не доказано. Я в самом деле Юнак; я тебе расскажу обо всем, что случилось в моем доме и его окрестностях; я вспомню все, о чем мы говорили. Ты ведь не повесишь человека, который так радушно тебя принимал!

– Ладно, об этом радушном приеме я умолчу. Но если ты и впрямь Юнак, как же получается, что ты здесь, а не в Глоговике?

– Я… я хотел… хотел раздобыть здесь соль!

– Ах! А почему ты нам солгал, сказав, что пойдешь в другую сторону?

– Потому… потому… – залепетал он, – я только в пути передумал и решил направиться сюда.

– Не лги мне! Ты пришел сюда, чтобы тебя не обманули при дележе добычи. Ты все горевал, что у тебя погибла лошадь и придется идти пешком.

– Эфенди, это только конакджи мог тебе сказать! Наверное, этот человек, оболгал нас всех и рассказал тебе все?

– Смотри же, задавая вопрос, ты поневоле признался! Я знаю все. На меня собирались здесь напасть, хотя тебе самому не нравилось это место. Что ж, ты одолжил нашим врагам пращи. Если бы нападение не удалось, нас заманили бы в Пещеру Сокровищ и убили бы в ней.

Он опустил голову и промолвил, что я узнал это от конакджи, а я не стал оспаривать его мнение.

– Говори же, отвечай! – продолжал я. – Лишь от тебя зависит, будет ли тебе так же худо, как остальным. Твоя судьба сейчас в твоих собственных руках.

После некоторого раздумья и внутренней борьбы он сказал:

– Не можешь же ты поверить, что план убить вас придуман мной. Эти люди давно уже его оставили.

– Разумеется, я знаю это. Но ты, наживы ради, тоже решил разделить их компанию. Не станешь ведь ты это отрицать?

– А, может, конакджи замышлял против тебя куда худшие вещи, чем я?

– У меня нет привычки, вынося приговор, считаться с мнением других людей. У меня есть свои глаза и уши. И они говорят мне, что ты, хоть и не зачинщик этого покушения на меня, но ведь тоже из этой же тепленькой компании. Впрочем, мне некогда заниматься тобой. Положи нож на землю! Хаджи свяжет тебя.

– О, нет, нет! – вскрикнул он боязливо. – Я сделаю все ради тебя, только не вешай меня.

– Уж не знаю, что ты ради меня сделаешь. По мне, так вообще нет никакого прока сохранять тебе жизнь!

Холодный тон, которым я произнес эти слова, лишь усилил его страх, а когда Халеф достал нож из-за разодранного в клочья пояса, он воскликнул:

– Я могу вам и впрямь помочь, эфенди, я могу!

– Как это?

– Я расскажу тебе все, что знаю.

– В этом нет надобности. Меня подробно об этом известили. Я не буду с вами долго разбираться. Оба аладжи и Суэф тоже находятся в наших руках. Вот уж не понимаю, почему именно к тебе я должен проявить снисхождение. Ведь пожелал же ты, чтобы медведь всех нас сожрал.

– Какой плохой человек, этот конакджи! Он все выдал, каждое слово! А без него ты не нашел бы дорогу сюда и не напал бы на нас. И все же мой совет тебе пригодится.

– Какой совет?

Он вновь задумчиво потупил глаза. В его чертах отражалась борьба между страхом и коварством. Если он и впрямь решил угодить мне, то ему надо предать углежога, своего родича. Может быть, он придумывал какую-то увертку, чтобы выпутаться из своего теперешнего стесненного положения. Через некоторое время он очень доверительно посмотрел на меня и промолвил:

– Твоя жизнь находится в крайней опасности, а ты не подозреваешь об этом, эфенди. Беда, грозившая тебе, пустяк по сравнению с тем, что тебя ожидает.

– Ах! Как так?

– Ты и впрямь сохранишь мне жизнь, если я скажу тебе об этом?

– Да, но я не верю, что ты скажешь нечто новенькое.

– О нет! Я уверен, что ты не догадываешься об опасности, грозящей тебе. А ведь именно конакджи заведет тебя на смерть.

– Ты решил ему отомстить, оболгав его?

– Нет. Он не знает, что я знаю, и остальные тоже не знают. Они лишь догадываются, что еще кто-то стремится отнять у вас жизнь. Только Мубарек знал об этом, но он теперь мертв.

– Так говори же и побыстрее, ведь у меня нет времени.

– Чтобы спасти свою жизнь, надо бы всегда располагать временем, эфенди. Не правда ли, ты ищешь Жута?

Я кивнул.

– Ты его самый заклятый враг. Старый Мубарек посылал к нему гонца, чтобы предостеречь о твоем появлении. Он также поведал, что вы его преследуете, но он, увлекая вас за собой, заманит вас прямо в руки Жута. А вот остальные, с которыми вы здесь справились, рассчитывали, что вы станете их добычей. Они устроили вам засаду, но вы ее счастливо избежали. Тем временем Жут отправился в путь; он пустился наперерез вам. Он уже поблизости, и вы погибли, если мы с моим шурином, углежогом, не спасем вас.

– Но ведь твой шурин тоже стремится отнять мою жизнь!

– До этой минуты стремился, ведь он тоже сторонник Жута. Но если я скажу ему, что вы спасли мою жизнь, хотя я был в ваших руках, то вражда его превратится в дружбу, и он приложит все силы, чтобы вас спасти. Я сам проведу вас в горы той дорогой, где вы уж наверняка избежите опасности.

Этот человек, столь же трусливый, сколь и коварный, придумал премилый план. Он задумал завлечь меня к углежогу, а там мы наверняка погибли бы, если бы доверились ему. Я сделал вид, будто и впрямь ему верю, а потом произнес:

– Так ты знаешь Жута?

– Конечно; он часто бывал у меня.

– А ты у него?

– Несколько раз.

– Где же он живет?

– Наверху, в Оросси. Он – вождь миридитов, и власть его велика.

– В Оросси? Мне говорили, что он живет в Каранирван-хане.

Юнак заметно испугался, едва я произнес это название, но затем покачал головой и ответил, улыбаясь:

– Тебе сказали, чтобы сбить тебя с толку.

– Но ведь есть место с таким названием?

– Я не помню такого, хоть знаю все здесь вдоль и поперек. Поверь мне, я говорил с тобой честно и откровенно.

– В самом деле? Посмотрим! Далеко отсюда до твоего шурина?

– Верхом всего четверть часа. Ты прибудешь в просторную, круглую долину, которую называют долиной Развалин. Если, въехав туда, ты повернешь направо, то вскоре увидишь дымок, что курится над костром, где он выжигает уголь.

– И ты проведешь нас к нему?

– Да, и ты узнаешь о нем куда больше, чем я сумею тебе рассказать. Ваша жизнь зависит от того, поверишь ты мне или нет. Ладно, делай, что хочешь!

Халеф закусил нижнюю губу. Он с трудом сдерживал ярость, видя, что его считают таким легковерным. Я же, очень дружелюбно глядя на этого мошенника, доверительно кивал ему и отвечал:

– Вполне вероятно, что ты говоришь нам правду. Но ведь мне надо убедиться, честен ли ты?

– Убедись, эфенди! – воскликнул он радостно. – Ты увидишь, тебя я не обману.

– Ладно, подарю тебе жизнь. Но все равно мы тебя свяжем на какое-то время.

– Для чего?

– Чтобы остальные не заподозрили, что ты нам признался. Пусть они думают, что тебя ждет та же участь, что их.

– Но ты дашь мне слово, что развяжешь потом меня?

– Обещаю тебе, что очень скоро ты снова будешь свободен и тебе нечего опасаться нас.

– Так связывайте меня!

Он протянул руки. Халеф снял его пояс и связал ему руки за спиной.

– Теперь подожди-ка здесь с этими двумя, – сказал я хаджи. – Я пойду, чтобы позвать спутников.

Баруд эль-Амасат все еще лежал без сознания. Удар Халефа был очень сильным.

Я вернулся тем же путем, каким мы шли сюда. Повода обследовать местность не было. Допрос Юнака не принес желанного успеха, ведь я намеревался узнать что-то наверняка о Жуте и Каранирван-хане. Правда, я мог отхлестать его плеткой, чтобы выбить признание, но мне этого не хотелось. Я надеялся, что и так добьюсь своего.

Я отыскал Сандара. Он все еще лежал без сознания, однако пульс его стал биться сильнее. Тогда я пошел туда, где были привязаны Бибар и Суэф. Оба очнулись. Когда аладжи увидел меня, он зло засопел, уставился на меня налитыми кровью глазами и, собравшись с силами, попытался сбросить путы – напрасно!

– И не старайся! – сказал я ему. – От судьбы не уйдете. Смешно, что такие люди, как вы, у которых ни капельки ума в голове, вздумали тягаться с франкским эфенди. Я доказал вам, что ваши затеи – всего лишь глупые мальчишеские выходки. Я полагал, что вы хоть когда-нибудь поймете, как вы глупы, но мягкость моя была напрасна. Теперь, наконец, наше терпение иссякло, и вы получите, что готовили нам – смерть. Вы ничего иного не хотели.

Я знал, что нельзя сильнее уязвить аладжи, чем назвав его глупцом. Разумеется, толика страха перед смертью ему не помешала бы. Потом я подошел к краю скалы и увидел своих спутников.

Оско заметил меня и окликнул:

– Это ты, сиди! Слава Аллаху! Тут все пока хорошо!

– Ладно. Развяжите конакджи; пусть он карабкается наверх. Ты пойдешь за ним следом и захватишь с собой все ремни или шнуры, что у вас есть. Омар пусть останется с лошадьми.

Вскоре оба поднялись наверх; впереди шел конакджи. Я встретил его, потрясая револьвером:

– Предупреждаю тебя: и шага не делай без моего позволения. Повинуйся мне во всем, иначе я тебя застрелю.

– Почему, эфенди? – испуганно спросил он. – Я ведь в самом деле не враг тебе. Я ни о чем не знаю и вел себя внизу очень спокойно.

– Не надо бесполезных слов! Еще у тебя дома я точно знал, чего мне ждать от тебя. Тебе ни на миг не удалось меня обмануть. Сейчас игра окончена. Вперед!

Мы пошли к краю скалы, где Халеф стоял над двумя пленниками. Баруд эль-Амасат уже пришел в себя. Когда конакджи увидел обоих, он проронил крик ужаса.

– Ладно, это Юнак или нет? – спросил я его.

– Аллах! Это он! – воскликнул проводник. – Как он сюда попал?

– Так же, как ты, только поднялся сюда раньше. Возьми Баруда эль-Амасата и неси его. У Юнака ноги не связаны, он может следовать за нами. Вперед!

Вслед за нами мошенники проследовали к Бибару и Суэфу. Взгляды, которыми они обменивались, были более чем красноречивыми; однако они не проронили ни слова.

Оско взял с собой несколько ремней. Кроме того, мы сняли с Баруда эль-Амасата кафтан и разрезали его ножом на длинные полосы, свив их в веревки; ими мы связали Баруда и Юнака. Потом мы направились к Сандару, который, похоже, как раз приоткрыл глаза. Он пыхтел, как дикий зверь, и, извиваясь, словно змея, пытался выбраться из пут.

– Спокойно, мой дорогой! – улыбнулся Халеф. – Если мы кого-то поймаем, то держим его крепко.

Этого аладжи тоже отправили туда, где находились остальные. Деревья росли там близко друг к другу; мы привязали пленных к стволам, закрепив их так, чтобы они не могли выпутаться. Конакджи, с которого я снял веревки, чтобы перенести остальных, в конце концов, тоже дождался своей очереди.

Мы сняли с них кляпы, чтобы они могли поговорить, но они предпочитали вести себя, словно воды в рот набрав. Я увидел, что Халеф приготовился прочесть им в назидание проповедь, но я прервал его, попросив принести все оружие, собранное у пленных.

Когда все оружие было сложено вместе, образовался небольшой, но внушительный арсенал.

– Они хотели использовать это оружие против нас, – сказал я. – Сейчас это – наша законная добыча, которой мы распорядимся, как хотим. Мы уничтожим его. Ломайте приклады ружей и пистолеты, а стволы их гните чеканами!

Никто быстрее Халефа не занялся этим. Затем были сломаны ножи, и, наконец, я своим гайдуцким топором расправился с чеканами обоих аладжи. С неописуемыми гримасами хозяева оружия наблюдали за расправой. Впрочем, они молчали и теперь. Лишь Юнак воскликнул, увидев, как ломают его ружье:

– Стой! Это же мое ружье!

– Теперь уже нет, – ответил Халеф.

– Но я же ваш друг!

– И именно лучший из всех, кто у нас есть. Не беспокойся! Обещание, которое дал тебе эфенди, будет исполнено.

И теперь он обратился к остальным с выражением лица, позволявшим предположить, что он намерен произнести одну из своих знаменитых речей. Я махнул ему, приказывая следовать за мной, и удалился из поля зрения пленников.

– Господин, почему я не вправе говорить с ними? – осведомился Халеф.

– Потому что в этом нет нужды. Когда мы уходим от них, не сказавши ни слова, мы сильнее пугаем их, чем произнося пространные речи.

– Ах вот как! Мы уходим?

– И не вернемся назад.

– Аллах! Здорово! А разве ты не доставишь мне удовольствия поведать им, за кого я их принимаю?

– Они уже знают это.

– Но им придется исчахнуть от голода или изныть от жажды? Ведь сами они не освободятся от пут. А, впрочем, ты дал обещание Юнаку, что развяжешь его! Ты не хочешь сдержать свое слово?

– Нет! Не беспокойся за них! Углежог знает, где их искать, и в самое ближайшее время избавит их от беды.

– Мы поедем к нему?

– Да.

– Одно мгновение, сиди! Должен же я сказать им хоть слово, иначе умру от досады.

Он поспешил назад, к пленникам, а я последовал за ним, чтобы помешать ему сделать какую-нибудь глупость. Он расположился перед нашими врагами и заносчиво произнес:

– Именем эфенди и своим собственным именем я объявляю вам, что мы, прежде чем схватить и связать вас, зарыли под этими двумя деревьями пять фунтов пороха. Туда протянут длинный фитиль, и мы, будет на то наша воля, издалека подожжем его, и вам не дано это узреть. Тогда все ваши тела взлетят на воздух, и никто не станет радоваться тому больше меня, ведь я – знаменитый хаджи Халеф Омар бен Хаджи Абул Аббас ибн Хаджи Давуд эль-Госсара!

Отведя таким образом душу, он вернулся и спросил:

– Разве плохо получилось, эфенди? Каким же страхом будут терзаться эти плуты, зная, что сидят на яме с порохом и в любую минуту могут взорваться!

– Ладно, твой способ мучить этих людей не слишком остроумен. Поверят ли они или нет в то, что ты сказал правду, все равно неуверенность, в которой они пребывают, уже наказание для них.

– Они поверят в это, я убежден.

– Если мы хотим их убить, то найдутся средства и подешевле, чем переводить на них уйму пороха, который в здешнем краю такая редкость. Мне жаль их, если они поверят, будто мы носим с собой пять фунтов пороха.

Мы спустились к Омару, который стерег коней. Я снял с лошади конакджи седло и уздечку, бросил их наземь, а саму лошадь прогнал туда, откуда мы прибыли. Не в моих намерениях было брать ее с собой. Уздечка и стремена лишь стесняли бы ее бег; она могла зацепиться ими за ветки и погибнуть.

Затем мы уселись на лошадей и подъехали к тому месту, где лежал Манах эль-Барша. Его размозженное тело являло собой отвратительное зрелище. Мы не стали спешиваться, ведь мы не намеревались осматривать этот труп. С трудом мы принудили лошадей переступить через него.

– Вот справедливый суд, – промолвил Халеф, отворачивая в сторону лицо. – Рука Аллаха коснется всех безбожников, одного раньше, другого позже; они же не помышляют исправиться. Прочь от этого ужасного места!

Он быстрее погнал свою лошадь, и мы последовали за ним. Что еще нам оставалось сказать после его слов?..

Стены ущелья вздымались все выше, вновь почти смыкаясь друг с другом. В этом было что-то несказанно тягостное; эту горную громаду по праву назвали Чертовой скалой.

Мы пробыли в пути около четверти часа, когда стены ущелья вдруг расступились и перед нами открылась просторная, круглая долина, при виде которой я невольно осадил своего вороного. Она напоминала глубокую чашу, пересечь которую можно было примерно за час. Но какой же пейзаж открывался в этой чаше!

Ее окружали скалы, вздымавшиеся довольно круто. Всюду, где растения могли пустить корни, высились столетние хвойные деревья; их мрачность контрастировала с яркой зеленью огромных лиственных деревьев. Похоже, в южном и западном направлениях из долины открывался довольно широкий выход. Саму долину почти сплошь усеивали обломки скал – размер их простирался от громад, подобных дворцам о множестве этажей, до каменьев величиной с кулак. Над этими скалами раскинули свой мерцающий шатер виноградные лозы, плющи и другие вьющиеся растения, а между ними любой пядью пространства завладела пышная зелень, так что пробраться сквозь нее казалось делом немыслимым.

Разметало ли эти скалы землетрясение или же здесь простиралось подземное озеро, свод которого внезапно рухнул? Казалось, что некогда вся долина была перекрыта сводом, который разбит был кулаком дьявола. Оттуда, где мы находились, следы вели направо, вдоль стены, окружавшей долину. Мы последовали за ними. Именно этот маршрут описывал Юнак. Впрочем, я долго и безуспешно высматривал костры для выжигания угля, каковые наверняка здесь имелись. Наконец, я заметил, что воздух над кустами дрожит в лучах солнца. Значит, там разведен был костер, но дым над ним не вился.

– Видимо, там поселился углежог Шарка, – сказал я. – Пожалуй, мы в пяти минутах езды от него. Лучше всего было бы мне одному отправиться на разведку. Поезжайте в ближайшие кусты и ждите меня.

Я передал Халефу лошадь и ружья, а сам пошел пешком. Вскоре я достиг края площадки, где вся земля была вычернена углем. Посреди нее стоял домик, сложенный из камня; вокруг я увидел костры, разведенные для выжигания угля, или же следы отгоревших костров.

Одна из этих куч, сложенных конусом, самая большая среди них, высилась справа от меня, на краю поляны; она прислонялась к отвесной стене скал, тянувшейся вдоль долины. Казалось, она стояла здесь уже долгие, долгие годы и никто не удосужился поджечь ее.

Это удивило меня. Этот неразожженный костер показался мне еще примечательнее, когда, подняв голову, я увидел над краями почернелых стволов громадную крону дуба. Я обернулся, но не заметил другого такого же дерева. Значит, это тот самый дуб, сквозь дупло которого можно было тайком проникнуть в пещеру? Тогда вполне могло быть, что лежавшая под ним куча дров была как-то связана с этой пещерой.

Вблизи виднелась скамья, сложенная из камней и затянутая мхом; на ней сидели двое мужчин; они курили табак и о чем-то оживленно беседовали. Довольно далеко от них, по ту сторону кучи, стояла оседланная лошадь; она похрустывала листьями, обрывая их с кустов. Заросли, в которых я прятался, тянулись до самой кучи дров и приближались к скамье, нависая над ней раскидистыми ветвями ракитника. Что если я попытаюсь тайком пробраться к скамье? Это было не слишком трудно. Зато я услышу, быть может, что-то важное.

Один из этих мужчин был одет, как сказали бы у нас, по-городскому. Его костюм никак не вязался с окружающей местностью. Зато коренастый, грязный, бедно одетый человек, судя по его виду, был углежогом или его подручным.

Что надо было этому на вид благородно одетому человеку от закопченного углежога? Они разговаривали, как люди, давно знакомые и доверяющие друг другу. Я решил подслушать их беседу.

Я отступил на несколько шагов и прошмыгнул среди кустов, направляясь туда, где сидели собеседники. Конечно, это было не так легко, как я думал. Кусты росли слишком плотно; стараясь не задеть ветки и не выдать себя, я то и дело передвигался ползком.

Когда я достиг скалы, то, к своему удивлению, обнаружил тропу, которая вела сюда сверху. Быть может, по ней пробирались к дубу? Я пошел по ней в другую сторону и вскоре очутился возле упомянутой мной огромной кучи дров; здесь тропа резко обрывалась.

Итак, передо мной была куча дров, по правую руку от меня – скала, а слева доносились голоса мужчин. Узкая полоска кустов отделяла от меня скамью, где сидели беседующие. Я лег на землю и пополз между кустами, пока не достиг ракитника.

Теперь я находился позади скамьи; я мог дотянуться до нее рукой, хотя и не видел ее, ведь листва нависала надо мной плотной завесой.

Сперва говорил хорошо одетый человек. Он был краток; в его манере выражаться было что-то повелительное; он изъяснялся на хорошем турецком языке. Едва я приблизился к ним, как услышал его голос:

– Конечно, это особая история. Немец преследует Мубарека, аладжи, сборщика налогов и Баруда эль-Амасата. Он не спускает с них глаз и не дает им покоя ни днем, ни ночью. Почему?

– Не знаю, – ответил углежог.

– А сейчас они караулят его в ущелье? Он и впрямь прибудет туда? Удастся ли эта затея?

– Непременно. Живыми враги не проедут. Юнак, который привез нам известие об их приезде, присоединился к остальным. Теперь вместе с конакджи их семеро против четверых. Вдобавок эти семеро готовы к тому, что случится, а эти четверо ничего не подозревают.

– Однако по тому, что ты о них говорил, не стоит недооценивать их. Что если, заметив неладное, они повернут лошадей и спасутся бегством?

– Неладное они заметят лишь в последний миг перед смертью. Аладжи никогда не промахиваются, бросая чекан. А бежать эти чужаки и не подумают; для этого они слишком храбры.

– Что ж, тогда все удастся! Я этого хочу. А если лошадь немца впрямь так красива, как ты говоришь, то я уверен, что Жут заплатит за нее круглую сумму. Хорошо, что я оказался здесь; я могу сразу взять эту лошадь и отвезти к нему в Ругову.

Я чуть не выдал себя от радости, услышав это название. Я невольно шевельнулся, и листья зашелестели. К счастью, эти двое ничего не заметили. Значит, Жут жил в Ругове! Но был ли он барышником по имени Кара-Нирван? На этот вопрос тотчас было отвечено, ведь говоривший добавил:

– Такие лошади нам нужны, ведь Кара-Нирван решил перейти сербскую границу, а для этого собирает под Приштиной множество храбрецов; они берут лучших лошадей. Он сам возглавит отряд, и этот великолепный жеребец ему очень понравится.

– Большая вылазка будет? Не слишком это опасно?

– Нет, похоже, что не слишком. Сейчас все бурлит. Говорят уже не о разбойниках, а о патриотах. Любое ремесло спешит надеть политический тюрбан. Все, кто зарится на чужое имущество, твердят, будто взялись сделать народ свободным и независимым. Однако я пришел вовсе не за тем, чтобы беседовать с тобой об этих делах; нет, Жут мне другое дело поручил. Пещера сейчас пуста?

– Да.

– И жильцов в ближайшее время не ждешь?

– Нет. Вообще я намерен был заманить туда немца и трех его спутников, но теперь это ни к чему, раз их убьют возле Чертовой скалы. А если бы мне пришлось расправиться с ними, то дело заняло бы от силы часа два или три. Я развел бы костер, что позади нас; дым от него наполнит пещеру, и они задохнутся.

– Но ведь дым надолго останется там, и несколько дней в пещеру не войдешь?

– О, нет. Дым улетучивается через дупло дуба. Стоит мне открыть двери внизу, как возникает сильная тяга; уже через несколько часов дымом и не пахнет.

– Как все великолепно устроено! Значит, пещера тебе пока не нужна?

– Нет.

– Для Жута это очень кстати. Мы поймали на крючок одного чужеземца, который погостит у тебя, пока не вздумает себя выкупить. Здесь ему и конец.

– Еще одного? А что у вас в башне места больше нет?

– Нет. Там сидит один купец из Скутари[236]; его заманил в западню Хамд эль-Амасат. Его семья последует за ним, так что он отдаст нам все свое состояние. Хамд эль-Амасат знал эту семью раньше; с его стороны, было гениальной идеей захватить этого купца.

Услышанное здесь было ценнее денег. Здесь, у старого костра, я узнал обо всем, что до сих пор, день за днем, собирал по крупицам!

Значит, Жут и впрямь был тем персидским барышником по прозвищу Кара-Нирван, и жил он в Ругове. Там имелась «башня», – очевидно, сторожевая башня, в которой томился купец из Скутари, а именно Галингре. У него собирались отнять все его состояние. Его родные последуют за ним, наверняка завлеченные какой-то сатанинской уловкой. Вот они, подлинные козни штиптаров!

А еще готовится вторжение в Сербию, и Жут устремится в поход, восседая на моем Ри! К счастью, жеребец находился пока в моих руках, и я не ощущал ни малейшего желания даровать врагам свою жизнь и уступать им своего скакуна.

Мои размышления прервались, ибо я услышал что-то, что привлекло все мое внимание и что прежде казалось мне невозможным. Углежог сказал следующее:

– И все же стоит ли оставлять здесь человека, которого вы пришлете?

– Конечно. Похоже, он невероятно богат.

– Ты назвал его чужеземцем. Значит, он живет не здесь, в стране арнаутов?

– Нет, он иностранец, англичанин.

– Ах, ну эти-то, конечно, всегда богаты. Он уже в ваших руках?

– Пока еще нет, но он непременно попадет к нам. Он живет в конаке под Руговой и, похоже, кого-то ждет там, а тот никак не приезжает. Он прибыл сюда и нанял лошадей и слуг; при нем даже есть драгоман[237], которому он платит по тридцать пиастров в день и оплачивает все его надобности. Выглядит этот человек забавно. Он очень длинный и тощий; его глаза укрыты за двумя голубыми окошками; рот напоминает пасть акулы, а нос кажется смешнее любых описаний. Нос этот бесконечно длинен и напоминает огурец, а с недавних пор его украшает еще и «алеппская шишка». Живет он, как султан; никто не умеет приготовить кушанья, чтобы угодить его вкусу. Стоит ему открыть кошелек, как оттуда сверкают золотые монеты; однако одевается он, как скоморох на лубочных картинках. Он носит серый костюм; на голове у него серая шляпа, которая столь же высока, как и минарет Омейядов[238] в Дамаске.

Когда я услышал это, лицо мое исказилось, словно меня ударили. Это описание точь-в-точь совпадало с обликом моего английского друга Дэвида Линдсея, с которым я недавно простился в Константинополе и который напоследок сказал мне, что через несколько месяцев окажется в старой, доброй Англии.

Все совпадало в точности – костюм, богатство, голубые очки, широкий рот, огромный нос… Это он! Я тут же стал размышлять, мог ли он находиться сейчас в стране штиптаров, в Ругове. Да, это могло быть, если вслед за мной он покинул Стамбул на корабле и высадился в Алессио или Скутари.

– Как бы он ни был смешон, это жирная добыча, – продолжил говоривший, – быть может, он самый богатый из всех, кто когда-либо попадал нам в руки. Его схватят сегодня вечером и бросят в сторожевую башню. Тотчас после моего возвращения мы доставим его окольным путем сюда, к тебе. Так что, подготовься к его прибытию.

– Хорошо! – буркнул углежог. – Значит, сегодня вечером его схватят. Если сегодня ты отправишься в путь, то завтра поутру будешь в Ругове, ведь дорогу ты знаешь. Сторожевая башня стоит на отшибе, поэтому, взяв англичанина, вы можете пуститься в путь тотчас – даже днем, не боясь, что вас кто-то увидит; так что уже вечером вы попадете ко мне. А… можно ли объясняться с этим человеком?

– Увы, нет! Вот именно поэтому он держал при себе переводчика.

– Это очень неприятно. Как же я не люблю заниматься такими делами, но Жута надо слушаться. Если англичанин не понимает нашего языка, то мне с ним немало мороки будет. Надеюсь, что Жут учтет это, назначая плату, которую я получу.

– Ты будешь доволен. Ты ведь знаешь, что наш атаман и повелитель никогда не скупится, если надо кого-то наградить. Так что, дело улажено. Завтра вечером я уж точно буду здесь и прихвачу с собой не только англичанина, но еще и переводчика. Схватить его тоже не составит труда, а тебе зато легче будет обращаться с пленником.

– Как звать этого чужеземца? Какое у него имя?

– Кто он такой, не знаю. Есть у него титул – «cap» или «сер». Зовут его тоже иностранным словом, которое я никогда не слышал и не понимаю. Оно произносится: «Лин-сей». Запомни его!

Теперь сомневаться в личности англичанина было уже нельзя. В самом деле речь шла о моем старом, добром, хотя и эксцентричном знакомом Дэвиде Линдсее. Под титулом имелось в виду английское слово «сэр».

По какой же причине англичанин оказался в Ругове? Что побудило его покинуть Константинополь и в такой спешке отправиться в Западную Албанию? Я не мог ничего понять. После короткой паузы незнакомец продолжил:

– Судя по тому, что я от тебя слышал, на этого немца давно уже должны были напасть. Тревожно мне как-то, что аладжи и их спутников все еще нет здесь.

– Может, немец позже отправился в путь. Когда Юнак ушел из дома, чужаки еще спали. В последние дни им много чего довелось пережить; неудивительно, что они очень устали. Кроме того, конакджи поручили ехать не слишком быстро. Понятно, почему они пока еще не прибыли.

– Но мне их опоздание доставит немало хлопот. По мне, лучше всего было бы поехать к Чертовой скале и посмотреть, как там идут дела.

– Тебя нельзя; ты можешь все испортить. Прибудешь туда как раз в ту минуту, когда там окажутся чужаки. Быть может, при твоем появлении они заподозрят что-то неладное. Нет, останься здесь! Время у нас пока есть. Главное, чтобы наша затея удалась.

– Хорошо, потерплю. Покажи мне пока пещеру.

Оба поднялись со скамьи. Поскольку я предположил, что потайной вход в пещеру как-то связан с костром, возле которого я прятался, то я почел делом разумным, как можно быстрее удалиться. Итак, я тихо отполз к тропе, а потом поспешил туда, где среди кустов прятались мои спутники.

Прибыв туда, я сразу увидел, что Оско исчез; я не успел еще справиться о нем, как Халеф сообщил мне:

– Черногорец уехал, но скоро вернется.

– Где он?

– Не знаю. Едва ты скрылся, как он сказал: «Мне надо уехать, но через полчаса я снова буду здесь». Не успели мы ответить ему или даже удержать его, как он уже сел на лошадь и поскакал.

– Куда? В том направлении, откуда мы прибыли?

– Да, сиди!

– Тогда мне понятно, почему он вернулся. Он ведь хотел отомстить Баруду эль-Амасату, похитившему его дочь. До сих пор ему так и не удалось всадить в него пулю, хотя мы не раз оказывались рядом с нашими врагами. Когда мы связывали пленников на скале, он снова не сумел свершить свою месть. Он боялся, что я помешаю ему. Тогда он поехал с нами, но, улучив удобную минуту, вернулся, чтобы исполнить свой замысел. Меня не было четверть часа. За это время он доехал до Чертовой скалы, а значит, я уже не успею спасти Баруда. И все же я попытаюсь. Моя лошадь быстра. Через пять минут я буду там. Спрячьтесь здесь, пока я не вернусь.

Я вскочил в седло и поехал назад. Для Ри достаточно было словечка «kawaym!» («быстро!»). Едва я произнес его, как конь полетел вперед. Всего за минуту я достиг ущелья. Мой вороной мчался среди теснившихся скал, словно пуля, пущенная из ружья. Еще минута и еще… Через три минуты я увидел труп Манаха эль-Барши. Вороной мигом перелетел через него; вот и поворот… В это время сверху донесся ужасный крик. Я вздрогнул; конь прянул к скале и встал на дыбы – если бы я не наклонился вперед, то тотчас бы опрокинулся. Повернув коня, я посмотрел вверх.

От увиденного мной едва не застыла кровь в жилах. На самом краю скалы – там, откуда рухнул Манах эль-Барша, – боролись двое мужчин: Оско и Баруд эль-Амасат. У последнего руки и ноги теперь были свободны. Оба противника крепко вцепились друг в друга. Каждый стремился отскочить от края скалы и сбросить своего врага вниз.

Я не двигался с места. Даже если бы я спешил изо всех сил, то все равно опоздал бы. Их поединок окончится, пока я буду лезть на скалу. Один из них – а может быть оба – разобьется о скалы!

Самоуправство Оско не нравилось мне. Я не намерен был обрекать Баруда эль-Амасата на смерть, но жизнь Оско была мне все же дороже. Обоим грозила одна и та же опасность; силы и ловкости у одного было столько же, сколько у другого. Неужели оба погибнут? Нет! Один из них наверняка обречен, но только бы им не оказался Оско. Я спрыгнул с седла и взял наизготовку ружье. Баруд эль-Амасат получит пулю. Конечно, стрелять было опасно. Оба так плотно сплелись, что я мог решиться на выстрел лишь потому, что хорошо знал ружье и полагался на свое хладнокровие.

Я долго целился. Пуля должна попасть Баруду в голову. Оба противники заметили, что я собираюсь сделать. Баруд изо всех сил пытался уклониться от пули; Оско боялся, что я попаду в него, и кричал:

– Сиди, не стреляй! Я сброшу его вниз. Подожди!

Я увидел, что он убрал руки от своего противника. Тот сделал то же самое и отступил в сторону, чтобы перевести дыхание. В сторону шагнул и Оско; теперь Баруд оказался между ним и пропастью. Оско занес кулак, словно готовясь ударить противника в голову, но это была уловка. Когда Баруд поднял руки, чтобы парировать удар, Оско мигом пригнулся и ударил его кулаком в живот. В то же мгновение он бросился наземь, чтобы противник не успел схватить его и увлечь за собой.

Замысел его удался. Баруд эль-Амасат шатнулся назад, хотел зацепиться за тело своего врага, но вместо этого схватил пустоту и рухнул вниз. Он упал рядом с трупом Манаха. Ужаснувшись, я отвернулся.

Оско вскочил на ноги, нагнулся над краем скалы, высматривая тело Баруда, и ликующим голосом прокричал:

– Сеница отомщена. Этот человек никогда больше не похитит дочь друга. Его душа устремилась в бездну, что глубже, чем та, куда низверглось его тело. Оставайся внизу, эфенди! Я спускаюсь.

– Где остальные? – крикнул я ему.

– Еще тут, где мы их оставили. Ни один не сумел освободиться; я об этом позаботился.

Он отошел от края скалы, а я направился к ручью, где осталась его лошадь. Через некоторое время он спустился. Не дожидаясь моих упреков, он обратился ко мне:

– Сиди, ничего об этом не говори! Что случилось, того не изменишь. Моя ярость утихла. Твоя вера воспрещает тебе месть, но в горах моей родины живут по законам воздаяния. Так повелел Аллах, и мы обречены этому следовать.

– Нет, Аллах этого не велел, – возразил я. – В своих дневных молитвах ты величаешь Его «абу’ль афу» и «наба ль’мерхамет» – «отец прощения» и «источник милосердия». Разве в Его воле, чтобы ты отнимал у него власть Судии! Баруд эль-Амасат похитил твою дочь, но он не убивал ее. Даже если ты веришь, что вправе воздавать мерой за меру, то все равно ты не властен лишать его жизни.

– Ты говоришь как христианин. Да, он не убивал Сеницу, но он продал ее как рабыню, а что она вытерпела в Египте, ты знаешь лучше меня, ведь ты же ее освободил. Это же гораздо хуже, чем если бы он убил ее! А сколько страданий причинил он мне и Йеле бен Мафлеи! Я напрасно искал ее во всех странах ислама. Ее похититель заслуживал смерти, и он слишком быстро ее нашел. Несколько мгновений смертельного страха, что он ощутил… Разве искупит это безмерное горе, что он причинил мне!

– Но ты же совершил убийство, омерзительное убийство!

– Нет, сиди, это было не убийство, а честный поединок; мы сражались один на один, жизнь за жизнь. Я не нападал на него коварно. Я мог бы убить его, когда он был привязан к дереву, но я отвязал его и привел на край скалы. Там я избавил его руки и ноги от ремней, бросил в сторону оружие и сказал ему, что час воздаяния настал. Я сообщил ему, что буду великодушен и позволю ему постоять за себя. Да, какое-то время я даже щадил его. Я сильнее его, хотя ты, может быть, считал по-другому. Лишь когда я увидел, что ты собираешься стрелять и пуля может попасть в меня, я решительно бросился на него. Ты и теперь будешь меня упрекать?

– Да, ведь ты действовал втайне от меня.

– Мне пришлось, ведь я знал, что ты помешаешь его покарать.

– Но когда ты развязывал его, ты ведь ослабил путы, которыми были связаны остальные?

– Нет, наоборот, я затянул их потуже, чем было прежде. Сами они не сумеют освободиться. Я знаю, ты на меня сердишься; я это предвидел, и я готов сносить твой гнев. Зато я сдержал клятву, которую дал; я не мог ее нарушить. Делай со мной, что хочешь.

– Садись в седло и поехали! – сухо ответил я.

Что еще было делать? Убитого не воскресить, а черногорец был воспитан так, что считал месть своим священным долгом. Я был недоволен им, но не имел право брать на себя роль судьи.

Мы возвращались. Я угрюмо ехал вперед, а он молча следовал за мной. Поравнявшись с трупом, я прикрыл глаза. Когда мой жеребец одним махом перепрыгнул через него, мне показалось, что с земли донесся какой-то жалостный звук. Потом за спиной у меня грянул выстрел.

– Что это было? – спросил я, не оборачиваясь.

– Он еще жил, – ответил Оско. – Моя пуля прикончила его – не стоило ему больше страдать.

Вот он, Восток! Чем ослепительнее, обманчивее свет, тем глубже, зловеще тень!

Глава 4 В ПЕЩЕРЕ СОКРОВИЩ

После мести черногорца, которой я не мог, к сожалению, помешать, мы вернулись к нашим спутникам, прятавшимся близ пещеры углежога. Конечно, им хотелось знать, что случилось, и когда мы подъехали к ним, они бросали на нас вопросительные взгляды, но так и не получили разъяснений ни от меня, ни от Оско.

Еще раньше, когда я прокрался к костру, на котором выжигали уголь, я заметил следы лошадей; они уводили направо, в кусты. Я не пошел по этому следу и решил наверстать упущенное теперь. За время моего отсутствия ничего тревожного не случилось, и я рассудил, что мои спутники могут побыть в укрытии еще несколько минут.

Мне недолго пришлось идти, ибо вскоре я увидел лошадей. Их было пять, среди них – пегие аладжи. Итак, они спрятали их, хотя и были уверены, что мы так и не доберемся сюда.

Что ж, сейчас самое время было навестить углежога. Мы снова сели на лошадей и подъехали к его жилищу. Когда мы достигли края поляны, углежог с незнакомцем стоял перед дверями своего дома. Несмотря на расстояние, разделявшее нас, мы ясно увидели ужас, написанный на их лицах. Они торопливо обменялись несколькими словами и медленно пошли нам навстречу.

– Что это за обитель? – приветствовал я их вопросом.

– Это мой дом, – ответил хозяин. – Я углежог, а зовут меня Шарка.

– Значит, верной дорогой мы едем. Ты позволишь нам спешиться и немного передохнуть?

– Добро пожаловать. Куда держите путь?

– Хотим доехать до Ибали. Далеко еще туда?

– Через три часа, может, там будете.

– А тяжело найти дорогу туда?

– Наоборот, очень легко. Но вы и впрямь хотите попасть в Ибали?

– Мы же сказали! Почему я должен сбивать тебя с толку, если собираюсь разузнать у тебя дорогу?

Он сделал довольно озадаченное лицо. Он много чего о нас слышал и потому не мог подумать, что упомянутое место и есть цель нашего путешествия. Но раз мы назвали это селение, ему пришлось поломать голову.

– Что вам там нужно? – спросил он.

– Мы хотим переночевать, а потом двинемся дальше.

– Куда?

– Пересечем горы Танти и доберемся до Алессио, что лежит на берегу моря.

Обмениваясь вопросами и ответами, мы спешились; теперь мы стояли лицом к лицу с ним. Так вот он каков, этот страшный углежог, для которого жизнь человека не стоит решительно ничего! Прежде я не мог как следует его рассмотреть. У него было грубое бульдожье лицо, чьи черты взывали к осторожности. Его сестра, жена торговца углем, совсем была не похожа на него.

Его собеседник был полной ему противоположностью. Его одежда была опрятной; в его чертах сквозило какое-то благородство. Лицо его было открытым; в нем была разлита почти девическая мягкость. Просто же было обмануться в таком человеке!

– Что прикажешь, господин? – снова спросил Шарка. – Не хотите ли немного еды и, может, воды для коней?

– Есть мы не хотим, но лошадям надобно питье. Нет ли здесь родника?

– Имеется, сразу за домом. Позволь, я вас туда проведу.

Невдалеке от жилища из-под земли выбивалась вода; она растекалась, образуя небольшое озерцо; отсюда было удобно поить лошадей. Незнакомец медленно последовал за нами. Конечно, ему хотелось не упустить ни слова из нашего разговора.

Мы сняли с лошадей удила и отпустили их пить. Потом углежог, который все еще не мог скрыть тревогу, спросил:

– В эту уединенную местность так редко заглядывает путник, что вы уж простите меня, если я поинтересуюсь, кого перед собой вижу.

– Твое желание вполне справедливо. Мы – люди чужие в этой стране и едем из Эдрене в Алессио, как я тебе говорил. А поскольку ты знаешь, кто мы, то сочтешь вполне понятным, что мы тоже хотим узнать, кто этот эфенди, так изумленно взирающий на нас.

Я выразился скорее слишком мягко; в лице незнакомца отразилось отнюдь не простое изумление. Его взгляд метался между мной и моим вороным, словно принимая нас обоих за небывалую диковину. Казалось он никак не мог понять, почему мы – люди, обреченные на смерть, – стоим перед ними бодрыми и невредимыми, хотя он сам нет задолго до того сомневался в успехе засады. Он с углежогом считал нас людьми, которые самым непостижимым образом могут выскользнуть из верной могилы.

– Да, ты можешь это узнать, – ответил Шарка. – Этот эфенди – алим[239] из Джяковицы; он, как и вы, путешествует.

– Алим! Стало быть, он посещал университет, а поскольку я тоже алим, – конечно, алим в своей родной стране – то я очень рад буду с ним познакомиться. По виду он – большой ученый, и я надеюсь, что сумею чему-то у него поучиться. Да хранит тебя Аллах!

Я подошел к так называемому алиму и самым радушным образом протянул ему руку. Он смущенно подал свою и ответил:

– Да, я жил в Стамбуле и учился там, но я не люблю вести ученые разговоры.

– Почему нет? Древо, обремененное плодами, не вправе хранить их для себя. В них будет прок лишь тогда, когда их станут вкушать. Как дерево не может питаться плодами своими, так и плоды твоего учения зреют не для тебя самого, но для других, коим дарованы будут. Значит, ты прибыл из Джяковицы. Куда же тебя поведет твой путь?

– В Кеприли.

– Стало быть, ты поедешь через Персерин и Ускюб. Это лучший и самый короткий путь.

– Я знаю это, но я вообще-то геолог и еду в горы, чтобы поискать интересные камни.

– Вот как! Поиск камней кажется мне таким утомительным и грязным занятием. Твой вид говорит об обратном. Наука же твоя в высшей степени интересна. Она позволяет нам заглянуть в мастерскую Аллаха. Посмотри на эту долину, усеянную обломками и опоясанную громадными плитами гранита! Какой эпохе эти глыбы обязаны своим порождением?

При этом вопросе лицо его покраснело. Он не был геологом; он не ехал из Джяковицы. Впрочем, и я в эту минуту отнюдь не собирался в Ибали. Мы оба решительно лгали друг другу, что в данном случае, хоть это и нельзя назвать красивым с моральной точки зрения, имело свой веский резон для обеих сторон.

Он все думал и думал, наконец, произнеся следующее:

– Все науки ничто пред всеведущим оком Аллаха. Он творил камни, не мы. Потому мы не должны размышлять о том, как они возникли.

Верно! Только тогда и геологи не нужны. Казалось, углежог понял это; он широко, но смущенно улыбнулся и поспешил отвлечь мое внимание от познаний алима, сказав:

– Вы – люди чужие в этом краю, и как же вы сами находите путь! Это очень смело с вашей стороны. Другие непременно взяли бы себе проводника. Почему же вы этого не сделали?

Теперь он повернул разговор в интересовавшую его сторону. Ему надо было знать, почему мы остались живы и прибыли сюда, а также, как мы нашли дорогу к нему без помощи конакджи.

– Ваши проводники ненадежны, – ответил я.

– Нет? Почему это?

– Был у нас один, который обещал нам все хорошее. Он хотел привести нас сюда, ибо знал тебя очень хорошо.

– Мой знакомый? Кто же это был?

– Хозяин Треска-конака.

– Знаю его, разумеется. Он – храбрый и надежный человек. Как же вы расстались с ним?

– Он позорным образом отстал от нас, не дожидаясь, пока мы доберемся до цели.

– Очень странно с его стороны. Что же за причину он выдумал?

– Спроси его сам, если когда-нибудь встретишь. Я вообще не хочу разговаривать об этом деле; я полагаю лишь, что он встретил компанию, которая была ему милее нашей. К ней он, вероятно, и прибился.

– Что это были за люди?

– Ты их наверняка не знаешь.

– Почему же? Я знаю многих людей!

– Этих людей, о которых я говорю, ты, пожалуй, не знаешь, ведь судя по виду ты – человек честный и храбрый.

– А те люди разве не были такими?

– Нет, они воры и разбойники. Это два брата, которых зовут аладжи, а с ними были еще несколько человек.

– Аладжи? – переспросил он, покачивая головой. – Не знаю я этих имен.

– Я так и подумал.

– Дивлюсь я на своего знакомого – конакджи. Что же он не поехал с вами? Он боится всего, что нарушает заповеди Корана и законы султана.

– Если прежде так и было, то теперь стало иначе.

– А где же находятся эти разбойники?

– Он мне об этом ничего не сказал. Может, он сообщит тебе, если ты его спросишь.

– Тогда скажи мне, в каком месте он вас покинул!

– Кто может это точно сказать! Это было в ущелье. Мы же миновали столько долин и ущелий, что их и не сосчитать.

Он задумчиво посмотрел мне в лицо. Пожалуй, глупость моих ответов не гармонировала с тем представлением, что он составил обо мне.

– Где вы оставались в последнюю ночь? – продолжал он расспросы.

– У Юнака, твоего зятя.

– У кого? – воскликнул он самым сердечным тоном. – Я вдвойне рад вашему появлению! Как вам понравился Юнак?

– Как и его жена – твоя сестра.

– Очень рад слышать. Они – необычайно милые, хотя и бедные люди. Вас они хорошо устроили?

– Да, о нас никто так не заботился.

Казалось, он ожидал длинного, пространного рассказа, Я же, лаконично ответив, отвернулся от него. Тем не менее он еще спросил:

– А как же вышло, что конакджи обязался привести вас прямо ко мне?

– Он не обязался, он хотел. Он говорил о невероятной красоте здешних мест, о громадных скалах и многом другом.

Тут алим подал тайный знак углежогу, – впрочем, я заметил его жест – и спросил:

– А он не говорил вам о знаменитой пещере, которая есть в здешних горах?

– Он даже уговаривал нас попросить Шарку, чтобы тот показал нам ее.

– Вы знаете все, что рассказывают об этой пещере? Даже о сокровищах?

– Все.

– Тогда и я сознаюсь вам, что прибыл в здешние края из-за этой знаменитой пещеры. Шарка не любит ее показывать, но я упрашивал его до тех пор, пока он не пообещал провести меня туда.

– Ладно, – сказал я равнодушно, – все, что о ней говорят, я считаю сказками. Мне все равно, увижу я ее или нет.

– Зачем вы так думаете! – быстро вмешался он и начал пространно перечислять сокровища, что якобы скрывает пещера.

Шарка так живо поддакивал, что даже глупец заметил бы, как ему хочется показать нам эту знаменитую пещеру. Мы ускользнули из засады, но не могли же и они упустить нас, ведь углежог обещал расправиться с нами в пещере.

Я сделал вид, будто поверил им, и, наконец, признался:

– Ладно, если и впрямь все так, то посмотрю. Когда ты нам ее покажешь?

– Если тебе угодно, сейчас.

– Хорошо, идем!

Я сделал несколько шагов, но Шарка задержал меня:

– Разве тебе хочется одному осмотреть пещеру?

– Да. Моих спутников это не интересует.

– О, именно их это восхитит!

И тут он объяснил мне, какой же грех я совершу, если не позволю остальным осмотреть запретную красоту. Естественно, ему хотелось бы, чтобы здесь никого не осталось. Если в пещеру пойдут не все, значит, их план сорвался.

И опять я сделал вид, будто верю им, и позволил остальным сопровождать меня.

– Но вам нельзя брать ружья с собой, – промолвил он.

– Почему нет?

– Потому что они вам помешают. В пещеру трудно пробраться. Прежде чем попасть туда, придется ползти.

– Хорошо. Тогда мы оставим ружья тут. Мы пристегнем их к седельным сумкам.

– Ножи и пистолеты тоже!

– Но в этом нет необходимости.

– Как нет! Пистолет легко может выстрелить. А как легко пораниться ножом, когда ползешь на животе, и нож у тебя за поясом!

– Ты прав. Ладно, сложим все наше оружие возле лошадей.

Мои спутники изумленно смотрели на меня, но следовали моему примеру. Углежог бросил на «ученого» ликующий взгляд.

– Теперь идем! – позвал он нас. – Я покажу вам вход в пещеру.

Он шагнул прямо к дровам, приготовленным для костра, и мы последовали за ним. Значит, я был прав, подозревая, что этот костер как-то связан с пещерой.

– Никто и не догадается, что здесь дверь, ведущая в знаменитую пещеру. Посмотрите-ка! – сказал он, повернувшись к нам.

Дрова выглядели вполне заурядно – обычная поленница, составленная конусом и обложенная дерном. Шарка наклонился и снял слой дерна, лежавший возле земли. Стали видны несколько досок, которые он тоже убрал, и мы увидели отверстие такой величины, что туда мог пролезть дюжий мужчина.

– Это вход, – пояснил он. – Теперь заползем внутрь!

Он отступил назад и подал мне знак, призывая заползти туда первым.

– Ты – проводник, – сказал я. – Ползи вперед.

– Нет, – возразил он. – Первым положено идти самому благородному.

– Это не я. Самый благородный из нас – этот мудрый алим, изучавший геологию. Значит, ему подобает эта честь.

– Нет, нет! – в ужасе воскликнул сей добрый муж. – Ты ученее меня; я наслышан уже об этом. Кроме того, вы здесь люди чужие, и долг вежливости всегда побуждает пропускать вперед чужеземцев.

– Ладно, тогда попробуем.

Я наклонился и заглянул внутрь. Хотя обзор был и ограничен, я все же мог сориентироваться. Я снова выпрямился, покачал головой и сказал:

– Там же совершенно темно!

– О, когда мы заберемся внутрь, я тотчас зажгу свет, – ответил углежог.

– Охотно в это верю. А что ты подожжешь?

– Сосновую лучину.

– Она лежит в пещере?

– Да.

Я был уверен, что он солгал. В пещере, где содержат узников, не хранят ничего, что можно было бы зажечь.

– В этом нет надобности, – сказал я. – Здесь среди дров, сложенных для костра, хватит сосновых щепок, чтобы развести огонь. У тебя есть чем зажечь его?

– Да, кремень, губчатый металл и сера – все, что нужно, чтобы зажечь лучину.

– Разве у тебя нет спичек? Ими же намного удобнее!

– Здесь их так трудно достать, что я ни разу не покупал их.

– Вот как! А ведь они у тебя есть!

– Нет, господин, нет их у меня.

– Странно! Кто же их сунул сюда?

Я наклонился и поднял на всеобщее обозрение несколько спичек, которые, как я заметил, были припрятаны среди дров.

– Это… это… впрямь спички! – воскликнул он, притворяясь изумленным. – Может, они были у кого-то из моих слуг, и тот сунул их сюда?

– У тебя есть слуги?

– Да, четверо. Раз я выжигаю угли не в лесу, а здесь, мне нужны люди, чтобы приносить дрова.

– Что ж, этот слуга – видный плут; он умеет обустраивать делишки.

– Что ты имеешь в виду?

– Если бы в этом доме огонь высекали кремнем и металлом, то мы успели бы заметить беду и вовремя выбраться из пещеры, а вот со спичками огонь разгорится мигом.

Он ужаснулся, и, хотя лицо у него было закопченное, я увидел, что он побледнел.

– Господин, – воскликнул он, – я не понимаю тебя! Я не знаю, что ты имеешь в виду!

– Мне и впрямь тебе надо это растолковать?

– Да, иначе я не пойму.

– Ладно, тогда посмотри, как здорово ты сложил дрова у входа. Она тотчас загорятся и так начнут чадить, что любой, кто решит выползти оттуда, сразу задохнется. И эти дрова лежат на соломенной подстилке; тут же держат спички. Так вот каковы сокровища, которыми нас хотят удивить! Покорнейше вас благодарим. Мы не намерены поджариться и задохнуться в Пещере Сокровищ.

Какой-то миг он тупо смотрел на меня; потом гневно воскликнул:

– Что ты выдумываешь? Ты вздумал назвать меня убийцей? Не потерплю! За это подобает мстить! Я оскорблен до глубины души. Пойдем, Марки, они не доберутся до оружия. Мы их застрелим!

Он хотел пойти к нашим лошадям. Ученый, коего назвали теперь «Марки», собирался последовать за ним. Тогда я вытащил оба револьвера, что держал в кармане, и приказал:

– Стой! Ни шагу дальше, иначе я вас застрелю! Таким пройдохам, как вы, нельзя доверять.

Они увидели стволы, направленные на них, и остановились.

– Я… я… хотел лишь пошутить, господин! – прокричал углежог.

– Я тоже. Ведь можно шутки ради всадить пулю в живот. Конечно, она не каждому причитается, но если вам угодно, можете ее получить.

– Я разгневался лишь потому, что меня оскорбили!

– Хорошо, если ты разгневался, то почему шутишь? Ты и впрямь редкостный тип!

– Но ты же говорил до этого, что считаешь меня хорошим человеком!

– Разумеется, но я мог обмануться.

– Разве я не принял вас очень радушно?

– Да, и за это я благодарен тебе. Памятуя об этом приеме, я забуду о случившемся; но мне придется позаботиться о том, чтобы никто не угрожал нам, пока мы будем здесь отдыхать. Сядьте на скамью. Мои спутники расположатся на бревне и пристрелят любого из вас, кто вознамерится встать.

Я подал знак Омару и Оско. Они уселись на бревно, но сперва принесли все наше оружие, сложенное шагах в двадцати от скамьи. Теперь Оско и Омар своими ружьями легко могли удерживать в повиновении алима и углежога. Впрочем, последние могли втихомолку переговариваться. Это было мне на руку.

– Господин, мы этого не заслужили, – проворчал Шарка. – Ты ведешь себя как разбойник.

– На то есть причина. Ты лучше всех знаешь это.

– Нет, не знаю я никакой причины. Мой гнев не должен тебя удивлять. Значит, теперь на своей земле мне придется сидеть под дулами ружей? Такого со мной еще не бывало!

– Много времени это не займет. Мы скоро отправимся в путь. Надеюсь, ты загладишь свою вину и опишешь, как лучше всего добраться до Ибали.

Его веки тихо вздрогнули; он не мог справиться с собой и скрыть радость, что испытал, услышав мой вопрос.

– Да, с удовольствием, – сказал он.

– Ладно, как нам ехать?

– Ты увидишь, что из этой долины ведут две дороги: одна – на запад, другая – на юг. По первой дороге вам и надо ехать. Потом вы снова попадете в долину, которая намного длиннее и шире этой. Там вы увидите следы, оставленные телегой Юнака. Вы поедете вдоль них, пока не достигнете горы, лежащей у вас на пути. Там следы расходятся. Вам нужно ехать не направо, а налево, ведь Ибали лежит в той стороне.

– А куда ведет дорога, уходящая вправо?

– Через Дрину в Колучин. Дальнейший путь мне незачем описывать, ведь вам все время надо держаться левого следа. Потом вы подниметесь на гору и оттуда, сверху, увидите Ибали.

– Прекрасно! А куда попадешь, повернув на юг?

– В Бодалиста-хане.

– Туда, конечно, мы не собираемся ехать. А теперь ты можешь оказать нам еще одну услугу. Мне хотелось бы ненадолго одолжить у тебя кое-какую вещицу.

– Какую, господин?

– Небольшой сосуд, в который я хотел положить несколько черных улиток.

– Улиток? – изумленно переспросил он.

– Да, я видел, что они водятся в долине.

– Здесь их очень много, но для чего тебе эти улитки?

– Моя лошадь устала, а ты знаешь, что улитки хорошо помогают против этой беды.

– Да, верно. Ноздри уставшей лошади надо смазать слизью улиток. Только это одно не поможет. Еще нужно покормить лошадь мятой.

– Это, пожалуй, верно. Я поищу эту траву. Итак, есть у тебя сосуд?

– Да, дома стоит небольшой железный горшок; ты можешь его взять. Ты увидишь его близ очага.

Теперь он сделался на редкость любезен. Я зашел в дом и отыскал небольшой горшок. Выходя из дома, я тихонько попросил Халефа взять с собой «медвежебой».

– Итак, я ненадолго удалюсь со своим спутником, – предупредил я углежога. – Не пытайся подняться с этой скамьи! Даже если придут твои слуги, они не заступятся за тебя, иначе их застрелят самих. В твоей комнате я видел заряженные ружья. Поэтому оба сторожа влепят пулю любому, кто попытается войти в дом.

Мы оставили наши ружья Оско и Омару, взяв с собой ножи и револьверы и удалились.

– Ты, в самом деле, решил поискать улиток и мяту, сиди? – переспросил меня Халеф.

– Даже и не подумаю!

– Почему же ты волочишь с собой этот горшок?

– Он послужит нам подсвечником. Мы обследуем пещеру.

– Гм! Но ведь нам же придется ползти мимо этой поленницы!

– Нет. Мы спустимся через дупло дуба, растущего наверху. Главное, чтобы углежог это не заподозрил.

– Ты знаешь дорогу?

– Я думаю, да. Пойдем быстрее, чтобы не терять времени. Но сперва я хочу подслушать разговор этих плутов. Сейчас, в первые минуты после нашего ухода, они будут переговариваться.

– Ты сумеешь их подслушать?

– Да, я же рассказывал вам, что услышал. Конечно, углежог неверно описал нам дорогу в Ибали.

– Ты точно это знаешь?

– Да. Ибали лежит к югу отсюда. Именно туда, а не в Бодалиста-хане ведет дорога, поворачивающая на юг. Нам надо свернуть направо; эта дорога ведет в Колучин, а потом в Ругову, куда я намерен попасть. Путь, уходящий влево, который он рекомендовал нам как верный, привел бы нас в западню. Я заметил это по тому, как замигали его глаза. Этому человеку нас не обмануть.

Мы скрылись из поля зрения алима и углежога; теперь мы могли повернуть влево. Там стояла старая, совершенно безыскусно сделанная колымага, целиком деревянная. Наверное, это была та самая телега, о которой говорил торговец углем.

Потом мы пробрались сквозь кустарник, а неподалеку от пещеры повернули к упомянутой уже узкой тропинке, которая тянулась среди кустов и вела наверх. Здесь я велел Халефу подождать.

Я подкрался к костру, как проделывал уже до этого, и прислушался. Да, они переговаривались между собой, но так тихо, что я не мог ничего разобрать. Естественно, я повторил свой прежний эксперимент и тихонько подполз к кустам ракитника; теперь мне легче было улавливать их слова.

К сожалению, я пропустил, наверное, самое главное; впрочем, то, что я слышал, тоже было важным для меня; ведь только я удобно устроился на земле, как уловил слова, сказанные «ученым»:

– И зачем ты послал их на запад? Мне ведь тоже надо ехать туда.

– Конечно, ты туда поедешь, а я тебя провожу. Мои слуги поедут вместе с тобой, ведь ты не знаешь этих мест. Им я указал дорогу, которая ведет совсем не туда. Они попадут в ущелье, откуда не выбраться.

– Тогда они просто повернут назад.

– Разумеется, но тут уж мы подоспеем. По этой дороге мы ездим собирать дрова для костра. Если они попадут в ущелье, то через полчаса остановятся перед стеной из скал; у ее подножия лежит глубокий пруд. Они повернут назад и еще полчаса будут выбираться из ущелья. Времени у нас хватит, чтобы устроить им засаду на обратном пути. Мы перестреляем их.

– Это мы можем и здесь сделать, пока они еще не тронулись в путь.

– Нет. Если хоть один из них сбежит, все пропало. Как только они удалятся, я дам своим слугам знак. Минут через пять они будут здесь. Мы оседлаем лошадей и пустимся в погоню за этими проходимцами. Ружей у нас хватит. Жаль только немец заметил ружья! Забыл я о них, когда посылал его в дом.

– Не могу я понять этого немца.

– Я тоже никак его не раскушу.

– То он корчит глупую физиономию и болтает всякую ерунду, то снова превращается в человека, с которым никак не сладишь. Но ты видишь, что я был прав! Засада не удалась.

– Никак не возьму в толк, что же случилось. Даже если конакджи был так глуп, что упустил чужаков, им все равно пришлось пробираться через Чертово ущелье и наши друзья заметили бы их. Они что, проспали?

– Или немец сам напал на них!

– Это немыслимо. Во-первых, он даже не ждал засады. Во-вторых, не знал, как подняться на скалу. А, в-третьих, если он знал и подозревал, то все равно не напал бы на них. Вздумай он пойти на них штурмом, погибли бы все – и он, и его спутники. Их перестреляли бы сверху. Странно все это! Ничего нельзя понять.

– Скоро все выяснится.

– Конечно! Я бы послал сейчас на Чертову скалу кого-то из слуг, но нам даже к ним нельзя отойти. Два этих проклятых типа не сводят с нас глаз и держат палец на курке.

– Давай попытаемся с ними поговорить.

– Я даже пробовать не хочу. Рискни!

– Надо посмотреть!

Алим медленно стал приподниматься. Но тут я услышал повелительный окрик Оско:

– Сядь!

В тот же миг, чуть привстав, я увидел, что Оско и Омар взяли ружья наизготовку. Алим снова сел и крикнул:

– Что, нельзя хоть чуть-чуть шевельнуться?

– Нет, даже разговаривать нельзя. Еще одно слово, и мы стреляем!

Оба разразились проклятиями и ругательствами; теперь я знал, что могу положиться на бдительность моих спутников, и медленно пополз назад, направляясь к Халефу.

– Ты что-нибудь слышал? – спросил тот, когда я вернулся к нему.

– Да, но об этом попозже. Пойдем быстрее!

Мы пошли вдоль тропинки и вскоре увидели, что моя догадка была верна и эта узкая тропа вела на вершину. Сперва она уходила в расщелину скалы, а оттуда круто вздымалась зигзагом.

Пока мы поднимались наверх, прошло шесть-восемь минут. Здесь, среди деревьев, мы увидели сложенные повсюду связки дров, приготовленные для костра. Удары топоров говорили о присутствии людей.

– Это слуги углежога, – сказал Халеф. – Надеюсь, они не захватят нас врасплох!

– Я этого не опасаюсь. Они там, справа наверху, а мы проберемся налево, где виднеется верхушка высокого дуба.

В той стороне лес намеренно берегли от топоров. Очевидно, углежог хотел, чтобы его тайна осталась скрыта от взоров посторонних. Деревья и кусты росли здесь так густо, что мы порой едва могли протиснуться сквозь них.

Наконец, мы достигли дуба. Он был очень широк в обхвате. Ствол его казался довольно крепким. Среди мощных, толщиной с человека, корней, местами выглядывавших на свет, не было видно никакого дупла. Однако, стоило мне обойти дерево, как я увидел в пяти с половиной метрах от земли отверстие; оно было достаточно велико, чтобы туда мог проскользнуть человек.

Нижний сук дуба можно было достать руками. Встав на него, легко было схватиться за второй сук. Третий же сук был давно сломан; на его месте образовалось дупло.

– Если не ошибаюсь, вход в пещеру находится там, наверху, – сказал я, указывая ввысь.

– Но как туда попасть? – спросил Халеф. – Для этого нужна лестница, ведь ствол не обхватишь, чтобы вскарабкаться на него.

– Лестница тут есть.

– Я ее не вижу, – сказал хаджи, напрасно глядя по сторонам.

– И я ее тоже не вижу, зато вижу что-то другое. Посмотри-ка на землю! Среди мха четко отпечатался след, ведущий в заросли. Очевидно, тут ходят взад и вперед, и для чего спрашивается? Чтобы носить лестницу туда и сюда. Ты ее сразу заметишь.

Мы пошли по этому следу, миновали молодые, густо покрытые листвой стволы бука и впрямь увидели на земле то, что служило лестницей – суковатый сосновый ствол, у которого обрубки сучьев заменяли ступеньки.

– Верно! Это лестница, – молвил Халеф. – Теперь мы можем подняться наверх.

– Мы поднимемся туда даже без лестницы. Осторожность советует нам от нее отказаться. Вдруг кто-то придет сюда, хоть я этого не опасаюсь. Он сразу заметит лестницу, прислоненную к стволу дуба, и поймет, что кто-то забрался внутрь. Я тебя привел сюда, чтобы доказать, что моя интуиция меня не подвела.

– Но без лестницы я же не доберусь до дупла!

– Ты залезешь мне на плечи и тогда сумеешь схватиться за нижний сук.

– А ты?

– Я подпрыгну и дотянусь до него.

Халеф вскарабкался мне на плечи, а потом легко забрался на сук. Мне удалось с первого же прыжка схватиться за этот сук, потом мы влезли на другой сук; теперь дупло находилось у нас перед глазами. Я заглянул внутрь.

Ствол был полым, а дупло – таких внушительных размеров, что вместило бы сразу двух человек. Но как спуститься в дупло, я пока не знал.

– Там нет веревочной лестницы, – молвил Халеф. – Ты обманулся.

– Нет, я не обманулся. Посмотри-ка на это дупло. Оно гладко вытерто. Ты не заметишь ни следа гнильцы или трухи. Сюда то и дело забираются люди. Разумеется, веревочную лестницу они спрятали так, чтобы ее не видно было снаружи. Но я думаю, что сразу ее найду.

Я сунул голову и руки в дупло и, упершись локтями в стенку, перевесился туда всем корпусом. Ладонями я принялся шарить по дуплу.

Верно! Прямо над входом в дупло была закреплена крепкая деревянная балка; за нее можно было схватиться руками, а потом вытянуть ноги и опустить их вглубь дупла. Я так и сделал. Повиснув на балке, я начал шарить ногами и вскоре нащупал другую, более крепкую поперечину, на которую мог наступить.

Теперь я присел на корточках, ибо почувствовал под ногами два бугорка и решил на ощупь убедиться, что это такое. Бугорки оказались двумя очень толстыми узлами. По-прежнему опираясь одним коленом о балку, я опустил другую ногу и убедился, что внизу есть веревочная лестница.

– Иди сюда! – крикнул я хаджи. – Я нашел ее.

– Эх, будь я повыше ростом, было бы, пожалуй, лучше, – посетовал он.

Я снова привстал и помог малышу залезть внутрь и схватиться за поперечную балку.

– Аллах! Что если она сломается и рухнет вниз! – сказал он.

– Не бойся! Я уверен, что балка выдержит нас обоих. К тому же подпорки ее прибиты гвоздями. А вот выдержит ли нас двоих веревочная лестница, этого я не знаю. Останься наверху; я сам сперва разберусь.

Я полез вниз, однако я слишком торопился и у меня было мало времени, чтобы спокойно отыскивать в темноте одну ступеньку лестницы за другой. Тогда я свесил ноги и стал спускаться по веревке, как по канату, перехватываясь руками.

Мне попадались отдельные уступы, в которых опять же были закреплены поперечины. Я находился уже в шахте, рассекшей скалу. В темноте я не мог понять, возникла ли она естественным путем или ее пришлось пробивать. Наконец я коснулся земли.

Я убедился на ощупь, что нахожусь в какой-то узкой яме, откуда не было выхода и где хватало места, может быть, на четверых или пятерых человек. Тут мне пригодился мой фонарик, который я всегда носил при себе: маленькая бутылочка с маслом и фосфором. Я вытащил ее из кармана жилета и открыл пробку, чтобы внутрь проник кислород. Когда я снова закрыл бутылку, она засветилась ярким фосфоресцирующим блеском; теперь мне были довольно хорошо видны окружавшие меня стены.

Я находился в треугольной каморке. С двух сторон меня окружала скала. С третьей была возведена стена; она оказалась не выше пяти локтей.

Посветив себе под ноги, я убедился, что стою на выступе скалы. Тут же я заметил шнур, который был привязан к нижнему концу веревочной лестницы и вел наверх. Посветив на него фонариком, я обнаружил, что шнур этот огибает стену и скрывается с другой ее стороны. Мне стало все понятно. Я хотел уже подниматься, как вдруг услышал негромкий голос Халефа:

– Сиди, подержи лестницу! Она вертится.

– Ах! Ты спускаешься?

– Да, прошло много времени. Я подумал, что с тобой случилась беда.

Вскоре он стоял рядом со мной; при тусклом свете фонарика он принялся осматривать и ощупывать все вокруг.

– Похоже, мы забрались в скальную шахту, – сказал он.

– Нет, мы находимся в пещере.

– Да она же чертовски мала и тесна!

– Это только край пещеры. Нам придется подняться на несколько ступенек вверх, а потом перелезть через эту стену.

– А как?

– Конечно, по лестнице; мы перекинем ее на ту сторону. Потрогай-ка этот шнур! Он ведет туда. Там, в темноте, ни один человек, попавший в пещеру, не догадается, что здесь есть тесный закуток и веревочная лестница, по которой можно выбраться наверх. Шнур же там наверняка закреплен так, что лишь посвященный заметит его. А ведь, если кто-то, попав в пещеру, решит выбраться из нее, ему надо лишь подтянуть к себе веревочную лестницу с помощью шнура. Все устроено очень ловко.

– Но мы еще ловчее, сиди, – хихикнул малыш. – Мы легко раскроем самые большие тайны. Ну что, переберемся в пещеру?

– Конечно. Мы поднимемся по нескольким ступенькам, сядем на стену, перебросим туда конец веревочной лестницы, а потом спокойно спустимся по ней.

Все так и было. Мы оказались в обширном помещении, которое уже нельзя было все сразу осветить фонариком. Халеф взял меня за руку и шепнул:

– Здесь никого нет?

– Посмотрим.

Я достал кусок старой бумаги и спичечный коробок, поджег бумагу спичкой и осветил пещеру. Мы были одни. Помещение, где мы находились, имело размеры довольно просторной комнаты; в длину и ширину оно достигало, пожалуй, двенадцати шагов.

Когда бумага прогорела и мы снова очутились в темноте, я заметил, что возле земли с одной стороны светится каким-то мутным, молочным светом некий четырехугольник. Я подошел ближе, наклонился и… увидел продолговатый лаз; он вел наружу.

– Халеф, мы находимся возле входа в пещеру, – радостно сообщил я. – Я поползу туда. Если не ошибаюсь, я увижу Оско и Омара.

Моя догадка подтвердилась. Я полз вперед до тех пор, пока оставался незамеченным для врагов; наконец, я увидел Оско и Омара. Они сидели, глядя на задержанных и держа наготове ружья.

Этого было мне достаточно. Я снова пополз назад.

– Теперь мы зажжем свет, не так ли? – спросил Халеф.

– Да. Достань-ка сало. Лоскут рубашки послужит фитилем.

Горшок был у меня пристегнут к ремню. Теперь я снял его. Мы нарезали в него медвежьего сала, а вместо фитиля привернули тряпку. Вскоре мы разожгли спичкой целый факел; правда, он ужасно коптил, зато освещал всю пещеру.

Мы стали обследовать стены. Это были массивные скалы, не считая узкой стены в углу, через которую мы перебрались. Мне стало ясно, что пещера состояла лишь из одного помещения. Сколько мы ни простукивали ее стены, мы не услышали ни одного звука, говорившего, что внутри есть какой-то тайник. Лишь один предмет привлек наше внимание: четырехугольный тесаный камень; он лежал рядом с проемом и точно к нему подходил. В камень было вставлено кольцо, а к нему подвешена цепь.

– Им загораживают вход в пещеру, – сказал Халеф.

– Да. Он нужен, если только здесь сидит узник. Тогда камнем загораживают проем и снаружи крепят цепь так, чтобы узник не мог выбраться.

– Ты думаешь, что здесь прячут пленников?

– Да. Завтра вечером привезут очередного, и ты удивишься, узнав, кто он.

– Ну, кто?

– Об этом поговорим позднее. А еще здесь убивают людей. С нами углежог намеревался поступить так же. Мы поползли бы вперед, а он поджег бы дрова, сложенные у нас за спиной. Вся пещера наполнилась бы дымом, и через несколько минут мы задохнулись бы.

– Аллах, Аллах! Если я выберусь отсюда, горе этому углежогу!

– Ты вообще ему ничего не скажешь и ничего не сделаешь. У меня есть очень веская причина скрыть от него все, что я знаю.

– Но мы же уедем отсюда и никогда его не увидим!

– Мы уедем отсюда и увидим его завтра утром. Теперь мы знаем довольно много; пора выбираться наверх.

Огонь был потушен, но нам пришлось подождать, пока горшок и сало не остынут. После этого мы отправились в обратный путь и вновь перебросили веревочную лестницу через стену.

Выбравшись наружу и стоя перед дубом, мы снова перевели дух. Все же не очень приятно совершать подобное путешествие в неведомую бездну. Там могло произойти все что угодно! А если бы кто-то случайно был внизу и встретил нас пулей! Мне стало не по себе, когда я подумал об этом.

Наконец, мы выскребли жир из горшка. На обратном пути мы не нашли мяту, но для отвода глаз я сорвал несколько других травинок, которые мог дать потом вороному. Халеф развлекся и стал собирать длинных черных улиток. Под кустами их было так много, что вскоре он наполнил горшок.

Конечно, мы вышли на поляну с другой стороны. Я дал коню травы; Халеф помазал одной из улиток его ноздри, а потом отнес горшок с ними в комнату. Когда он вернулся, лицо у него было таким веселым, что я спросил:

– Что ты с ними сделал?

– Я вытряс их в карман висевшего там кафтана.

– Это, конечно, великий подвиг, которым ты можешь гордиться. Знаменитый хаджи Халеф Омар начинает вести себя как мальчишка!

Он ухмыльнулся. Я вовсе не собирался оскорбить его своим замечанием.

Когда мы подошли к Оско и Омару, оба поведали нам, что не произошло ничего, что бы их смутило. Зато углежог не мог уже сдерживать своего нетерпения и произнес:

– Ну, вот ты снова тут. Теперь ты позволишь нам подняться со скамьи?

– Пока нет. Вы подниметесь отсюда не раньше, чем мы сядем на лошадей.

– И когда вы уедете отсюда?

– Немедленно. На твой дружеский прием мы ответим столь же дружеским увещеванием: засыпь свою Пещеру Сокровищ и не пытайся никого заманивать туда. Иначе сам легко можешь разделить участь, что уготавливаешь другим.

– Не знаю, о чем ты говоришь.

– Подумай об этом! Я уверен, что скоро ты это поймешь. Когда я вернусь, станет ясно, внял ты моему призыву или же нет.

– Ты вернешься? Когда?

– Когда будет нужно, не раньше и не позже.

– Господин, у тебя такое лицо, словно я самый плохой человек на свете.

– Так оно и есть, хотя имеются и другие, которые почти так же погрязли во зле, как и ты.

– Что же плохого я совершил? Что ты можешь вменить мне в вину?

– Прежде всего, ты – лжец. Ты утверждал, что не знаешь аладжи. А они не раз останавливались у тебя, здесь их искали даже солдаты.

– Это неправда. Я никогда не слышал их имени, а уж видел их еще реже.

– Тогда почему ты укрываешь их лошадей?

– Их… лошадей? – запнувшись, спросил он.

– Да. Я видел их.

– Что? Как? Эти люди здесь, и я об этом ничего не знаю?

– Успокойся! Не думай, что перед тобой мальчишки. Пусть вы считаете себя умнее нас, эту игру вы проигрываете и проиграете. Ты же не будешь отрицать, что твой зять, торговец углем, побывал сегодня у тебя?

– Побывал? Я его не видел.

– Но он утверждает, что был у тебя и потом направился в Чертово ущелье, где решили напасть на нас.

– Господин, ты говоришь ужасные слова. Разве вы находились в опасности?

– Не мы, а твои дружки. Для нас никакой опасности не было. Вы не те люди, которых нам стоит бояться. Твои же дружки угодили в очень скверную переделку – они убиты.

Он испуганно вскочил с места.

– Убиты? – пролепетал он. – Что же случилось?

– Именно то, что они затевали: внезапное нападение, с той только разницей, что напали на них.

– На них?.. Кто?

– Мы, естественно. Мой хаджи Халеф Омар и я, мы одни, напали на них – шестерых хорошо вооруженных мужчин. Двое из них мертвы – они разбились, слетев со скалы. Остальных я связал, в том числе нашего коварного проводника. Я говорю вам это, чтобы убедить вас: мы не боимся этих глупцов. Ступайте и развяжите их, пусть они и дальше гоняются за нами. Только скажите им, что в следующий раз мы уже не пощадим их жизнь. Смерть будет витать и над вами, если вы не прислушаетесь к нашим словам. Вот что я хотел вам сказать. А теперь убирайтесь; вы свободны.

Мы взяли наше оружие и вскочили на коней. Алим и Шарка сперва никак не распорядились своей свободой. Они стояли, оцепенев от ужаса. Когда мы удалились на порядочное расстояние, я обернулся и увидел, что они все так же понуро стоят.

На юг и запад от поляны, где жил углежог, вели следы, оставленные телегой. Мы направились на запад. Скалы отступили в сторону; мы достигли другой, более просторной долины. Колея была так отчетлива, что мы легко могли следовать вдоль нее.

Земля поросла сочной травой; здесь расстилалась небольшая прерия, на которой не росло ни деревца, ни куста. Вдали высилась горная цепь; возле нее дорога расходилась в две разные стороны.

До сих пор мы ехали молча. Лишь теперь я рассказал спутникам все, что узнал. Я не назвал лишь имени лорда. Мои друзья были в высшей степени изумлены услышанным. Халеф выпрямился в седле и воскликнул:

– О Аллах! Теперь мы знаем, что нам нужно. Сейчас нам ясно, как зовут Жута и где он живет; мы освободим купца Галингре. Пусть этот Хамд эль-Амасат, предавший его Жуту, получит плату за все свои злодеяния. Он убил моего друга – Садека из племени мерасиг. Тот был самым знаменитым проводником в Шотт-эль-Джериде[240] и пал от пули этого убийцы, которого настигнет в отместку моя пуля!

– Твоя? – спросил Омар, пришпорив лошадь так, что она взвилась на дыбы. – Ты забыл, что я сын Садека? Разве я не пересек половину Сахары, преследуя этого убийцу? Он ускользнул от меня. Но раз уж я знаю, где он, мне одному и надо с ним говорить. Или ты не слышал, какую клятву принес я на соли Шотт-эль-Джерида, когда узнал от тебя и сиди, что Хамд эль-Амасат, которого звали тогда Абу эн-Наср, убил моего отца? Я все еще помню каждое слово этой клятвы. Она гласила: «Аллах, Бог всемогущий и справедливый, внемли мне! Мухаммед, Пророк благословенных, внемли мне! Вы, халифы и мученики веры, внемлите мне! Я, Омар бен Садек, не улыбнусь, не подстригу бороды и не войду в мечеть, прежде чем джехенна не примет убийцу моего отца. Я клянусь в этом!» Так я сказал тогда, и вы подтвердите, что я сдержал свою клятву. Разве вы слышали, чтобы я рассмеялся? Разве я приходил в мечеть на молитву? Разве ножницы касались моей бороды, что почти склонилась мне на грудь? А теперь, когда я, наконец, встречусь с убийцей отца, мне надобно выдать его на суд остальных? Нет, хаджи Халеф Омар, ты не можешь этого требовать от меня! Тот, кто нападет на него, станет моим злейшим врагом, пусть даже прежде он был лучшим моим другом, пусть даже это будет сам эфенди!

В этот момент Омар был подлинным сыном пустыни. Его глаза сверкали, зубы скрежетали. Нечего было думать о примирении и пощаде. Его непреклонный тон произвел на нас такое впечатление, что мы на какое-то время застыли в молчании. Как водится, Халеф был первым, кто молвил слово:

– Ты все нам сказал, эфенди, но я одного не пойму. Куда мы едем?

– В Ругову, к Жуту.

– Это хорошо, но я считал тебя более человечным!

– Разве я не такой?

– Нет. Ты знаешь, что в пещеру привезут этого несчастного, да еще и приехавшего из западной страны, как и ты, а теперь ты виду не подаешь, что можешь и хочешь его спасти.

– Я не знал, как за это взяться, – ответил я совершенно равнодушным тоном.

– Не знал? Аллах! Неужели твои мысли стали так слабы?

– Не думаю.

– Но я так думаю. Нет ничего легче, чем понять, как можно помочь этому человеку.

– Ну и как?

– Мы пришпорим лошадей и галопом помчимся в Ругову, чтобы помешать им схватить его.

– Мы приедем слишком поздно; мы очутимся там только ночью.

– Тогда мы сразу отыщем сторожевую башню и освободим его, чтобы его не увезли в пещеру.

– Где эта сторожевая башня? Как мы проникнем туда? Где он там спрятан? Как его вывести оттуда? Быть может, ответы на все эти вопросы упадут с неба?

– Ты думаешь, что это так трудно?

– Не просто трудно, а вообще невозможно. Если мы прибудем туда поздней ночью, у кого ты разузнаешь все, что нам надо знать? Все спят, а те, кто бодрствует, вероятно, сторонники Жута. Мы что приедем туда, займемся расспросами, возьмем штурмом сторожевую башню, и все это за каких-то полчаса?

– Конечно, нет.

– Уже вечером англичанина схватят. Не успеем мы освободить его, как его повезут в пещеру.

– Ладно, тогда мы вовсе не поедем в Ругову, а останемся здесь и вызволим его из беды. Это совсем не опасно, ведь мы же знаем потайной лаз.

Именно это я и задумал проделать. Это был самый верный способ освободить лорда. И все же я покачал головой в ответ:

– Так не пойдет, милый Халеф.

– Почему нет?

– Потому что мы потеряем драгоценное время.

– Что значит время, если речь идет о спасении этого несчастного!

– Если мы примемся спасать всех несчастных, то нас должно быть в тысячи раз больше. Пусть каждый заботится сам о себе.

– Но, сиди, я тебя совсем не узнаю!

– Мне дела нет до англичанина. Если он так неосторожен, что приманил разбойников своими деньгами, пусть сам отвечает за последствия. Меня вообще это не касается. Это лорд, и зовут его Дэвид Линдсей. Его имя мне совершенно незнакомо.

Я сказал это как можно более равнодушно, но едва это имя слетело с моих губ, как Халеф дернул за поводья так, что лошадь его присела.

– Линдсей? Дэвид Линдсей? – громко воскликнул он. – Это верно?

– Да. Его имя было отчетливо названо. Одет лорд во все серое, в голубых очках, с длинным, красным носом и очень широким ртом.

– Сиди, ты с ума сошел!

Он вытаращил на меня глаза. Двое других были совершенно изумлены.

– С ума сошел? – спросил я. – С какой стати ты вздумал меня оскорблять?

– Так ведь ты заявил, что не знаешь этого лорда.

– Ладно, а ты его знаешь?

– Конечно! Конечно! Это же наш лорд; он проехал с нами весь Курдистан, побывал в Багдаде и…

Он осекся. Его изумление было так велико, что даже голос ему отказал. Он все еще не сводил с меня глаз.

– Что же это за лорд? – спросил я.

– Ну, наш… наш лорд, только мы называли его не лорд, а сэр Линдсей! Ты что, спятил? Ты напрочь забыл своего знакомого!

Оба других спутника смотрели на меня, пожалуй, так, будто я плутовал.

– Но, Халеф! – воскликнул Оско. – Ты и впрямь думаешь, что сиди не знает лорда? Он же любуется нашей оторопью!

– Ах, вот как! Ладно, тогда любуйся, сиди, любуйся. Ведь мое удивление так велико, что я вообще не нахожу слов. Значит, это, в самом деле, наш лорд?

– Увы!

– И ты не хочешь его спасти?

– Ну, раз ты так думаешь, нам, конечно, нельзя бросать его в беде.

– Нет, нельзя, совсем нельзя. Но как же он так быстро добрался до Руговы?

– Не знаю. Чтобы разобраться в этом, надо проникнуть к нему в пещеру и расспросить его.

– Хвала Аллаху! Наконец, к тебе вернулся рассудок!

– Да, он мне начисто изменил, стоило лишь увидеть ужас, написанный на твоем лице. Я дал тебе время подумать одному, и мы выполним план, который ты предложил.

– Последний план?

– Да. До завтрашней ночи мы спрячемся где-то неподалеку. Это очень полезно и нам, и лошадям, ведь после Константинополя мы еще по-настоящему не отдыхали. Даже там, в Стамбуле, мы были заняты до глубокой ночи.

– Так ты согласен, что мой план очень хорош?

– Чрезвычайно!

– Да, я твой друг и покровитель и разумею, как составить план военной кампании. Кто пускается в путь со мной, тот пребывает под моим попечительством. Теперь вы, наконец, это видите. До такого умного плана никто бы не додумался!

– Никто! Увы, но именно ради этого плана я обследовал пещеру.

– Как… что… что? Ты еще раньше задумал то же самое?

– Разумеется. Как только я услышал имя лорда, я решил вызволить его из пещеры.

– О, да! Легко тебе так говорить, раз знаешь эту умную идею!

– Ладно, можешь считать, что этот план придуман тобой, и это ведь тоже правда, потому что ты в одиночку додумался до него. Так что, спокойно наслаждайся своей славой и не опасайся, что мы омрачим твою радость. Имя твое прогремит по всем странам вплоть до шатра, под кровом которого поселилась Ханне, несравненнейшая среди жен и дщерей.

– Непременно! А если рассказ об этом не достигнет ее слуха, то я сам донесу его. Но где же мы найдем место, чтобы укрыться до завтра?

– Мы остановимся наверху, на горах, поросших лесом. Оттуда открывается хороший вид на эту долину; мы станем наблюдать за углежогом Шаркой и его гостями. Если мы воспользуемся моей подзорной трубой, нам будет очень хорошо видно, как они пустятся по нашим следам, чтобы доехать до ущелья, в котором, по плану Шарки, должны напасть на нас.

– Гм! – задумчиво пробурчал Халеф. – Наверняка они еще раньше догадаются, что мы не поехали туда.

– Не думаю я, что они так наблюдательны.

– Тут вообще не нужно никакой наблюдательности. Им только надо взглянуть на наш след. Посмотри, как глубоко копыта наших коней отпечатались в этом мягком дерне!

– Тем лучше для нас! Именно это поможет нам скрыть от них, какое направление мы выбрали. Мягкая земля где-нибудь кончится. Я полагаю, что мы доберемся до скал и камней и там повернем, чтобы они этого не заметили.

– Так они потом заметят, что наш след исчез.

– Надеюсь, мы этого не допустим. У нас есть время, чтобы подготовиться.

– А ты думаешь, что они не поедут сразу за нами?

– Нет. Именно поэтому я рассказал им, что случилось в Чертовом ущелье. Я не хотел им вообще-то говорить это; пусть аладжи, Суэф, Юнак и конакджи подольше не могли бы избавиться от своих пут. И все же, чтобы выиграть время, я отказался от этого плана. Углежог со своими людьми и алимом со всех ног пустятся вызволять пленников, а те примутся им рассказывать, что же случилось. Благодаря этому мы выиграем не менее двух часов, а этого срока нам хватит, если только мы прибавим в сноровке. Так что, быстрее вперед!

Мы припустили лошадей галопом и примерно через четверть часа достигли развилки. Мы поехали влево, как и советовал углежог. Наши следы выделялись так отчетливо, что преследователи не заметили бы подвоха.

Мы снова приближались к горам. Земля стала тверже; исчезла трава. Я велел своим спутникам ждать, а сам в одиночку помчался карьером, пока не достиг ущелья, о котором говорил Шарка. Почва здесь была мягкой, и я довольно долго мчался вглубь ущелья, а потом назад, стараясь, чтобы копыта моего вороного оставили очень отчетливые отпечатки. Пусть углежог думает, что мы все еще там.

После моего возвращения мы повернули на твердый, каменистый грунт и двинулись вправо, стараясь не оставлять следов. Нам это удалось.

Через некоторое время мы достигли участка, где склон горной цепи выдавался далеко вперед. Мы направились к росшим неподалеку деревьям и спешились, чтобы повести лошадей наверх, по довольно крутому склону. Поднявшись туда, мы оказались в тени огромных сосен, из-под крон которых открывался отличный вид на долину, где лежала славная пещера Сокровищ. Здесь мы привязали лошадей, и я углубился в лес, чтобы поискать место, где хватило бы травы для животных, и в то же время, где костер, разведенный нами, не заметили бы снизу, из долины.

Опыт – лучший советчик. Еще издали, глядя на молодую поросль, я угадал, где найти траву и воду. Я набрел на укромную поляну, где не было деревьев; отсюда выбегал ручей.

Поток струился на запад; значит, он впадал в Черную Дрину. Похоже, мы оказались там, где пролегал водораздел между ним и Треской.

Сюда мы привели лошадей, расседлали их и слегка спутали им передние ноги, чтобы они не могли далеко забрести. Потом мы снова направились назад, к тому месту, откуда можно было наблюдать за нашими противниками.

Прошло совсем немного времени, и я заметил их в подзорную трубу. Несмотря на расстояние, разделявшее нас, я увидел, что они скакали карьером. Они наверстывали упущенное время, ведь они полагали, что, оказавшись в тупике, мы тотчас повернем назад. Им надо было перекрыть дорогу, ведущую из ущелья.

Мы насчитали восемь человек и, когда они подъехали ближе, узнали обоих аладжи, Суэфа, проводника, углежога, алима и еще двух всадников. Судя по одежде последних, те были слугами углежога. Итак, числом они превосходили нас вдвое; мы поняли, что у углежога были еще лошади, которых мы не заметили. У всех имелись ружья, и, поскольку в комнате висело не так много ружей, стало ясно, что у Шарки где-то был тайник с оружием.

Тем временем всадники достигли развилки. Здесь они задержались и осмотрели следы. Они увидели, что мы поехали в нужную им сторону. Они спокойно помчались по нашим следам, пока не скрылись из виду.

Мы прождали около двух часов и снова увидели их. Они медленно возвращались. Возле развилки они остановились и, судя по их оживленным жестам, затеяли яростную перепалку. Потом они разделились. Алим и оба аладжи поехали направо, в сторону Колучина; остальные вернулись в долину, где лежала Чертова скала.

Теперь они ехали медленно. По их позам и движениям было видно, что они очень растеряны. Лишь трое их сообщников неслись галопом; они спешили, потому что алим собирался привезти сюда лорда. Когда враги скрылись из виду, мы направились к лошадям; собрали траву и хворост, чтобы разжечь костер, на котором решили зажарить окорок и лапы медведя. Мяса у нас было больше, чем на сутки вперед.

Пришло время сумерек; в лагере сгустился мрак. Эта небольшая поляна очень понравилась моим спутникам.

Естественно, мы принялись обсуждать все перипетии последнего дня; у нас хватало времени на это. Потом мы легли отдыхать, но сперва определили очередность караула. Пожалуй, мы могли бы не опасаться нападения, но осторожность никогда не помешает, а кроме того, часовой поддерживал огонь, ведь ночь в горах Шар-Дага была прохладной.

На завтрак и обед было то же самое меню, что накануне, да и беседа вертелась в основном вокруг вчерашних тем. Мы чувствовали себя свежими и взбодренными; по нашим лошадям тоже было видно, что долгий отдых пошел им на пользу. Те и другие, люди и животные, готовы были выдержать новые испытания.

Пополудни я выехал в одиночку и отправился на ту сторону, к каменным стенам, окружавшим долину, где находилась Чертова скала; я хотел разведать место, где вечером было бы удобнее всего вести вниз лошадей. Углежог говорил, что англичанина могут доставить уже вечером; значит, к этому времени нам надо быть поблизости, чтобы прийти ему на помощь.

Мне пришлось пробираться окольным путем, чтобы меня не заметили с той стороны. Впрочем, мой конь очень скоро перенес меня вниз, и мне удалось обнаружить укрытие, подходившее для моих замыслов. Оно находилось в самом начале долины.

Когда я вернулся к своим спутникам, пора было отправляться в путь, ведь солнце клонилось к закату, и пока мы достигнем укрытия, станет совсем темно.

Мы не старались маскировать наши следы; вечером их все равно будет не видно. Пробравшись на ту сторону, мы повели лошадей через кустарник, а потом вместе с Халефом решили подкрасться ко всей честной компании. Оско и Омар остались, получив указание вести себя очень тихо и ни в коем случае не покидать место до нашего возвращения.

Стало совсем темно, но мы довольно сносно знали местность и потому бесшумно подобрались к домику углежога. Между ним и поленницей, сложенной для выжигания угля, пылал яркий костер, возле которого расселись все, кого мы ожидали здесь застать.

Осторожно прокравшись к краю полянки, мы достигли кустарника и, минуя его, подползли к узкой тропе, что вела от дуба к костру. Там мы и уселись.

Люди находились так далеко от нас, что мы, хоть и улавливали их голоса, не могли различить ни слова. Судя по их виду, они были не в лучшем настроении. Взгляды, которые они бросали в сторону дороги, убеждали, что они рассчитывали на скорое появление алима и его пленника.

В самом деле, прошло не более четверти часа, как послышался конский топот. Сидевшие у костра вскочили с мест. Прибыли шестеро всадников. Двое из них были привязаны к лошадям – лорд и, очевидно, его переводчик. Среди приехавших был алим; он спрыгнул с седла и подошел к людям, ждавшим его. Его встретили с видимым удовольствием. Потом пленников сняли с лошадей и веревками обмотали им ноги; руки их были уже связаны. Затем их положили на землю. Сопровождавшие поставили ружья возле стены дома и сразу подсели к огню.

Жаль, что мы не могли понять их речи, ведь разговор был очень оживленным. Однако длился он недолго. Они встали, чтобы отнести пленников к пещере; углежог открыл вход в нее.

Теперь они были так близко, что мы слышали каждое слово. Алим сказал, обращаясь к связанному переводчику:

– Я уже говорил, что бояться тебе нечего. Мы прихватили тебя, потому что не понимаем англичанина. За свои переживания ты даже получишь бакшиш. Англичанин тоже тебе заплатит. Конечно, пока он не согласился с нашими требованиями, но мы сумеем его заставить, а ты нам в этом поможешь. Если ты надоумишь его не упорствовать, то самому будет лучше: чем скорее он заплатит, тем скорее тебя освободят.

– А его вы освободите, как только он передаст вам деньги? – спросил переводчик.

– Это не твое, а наше дело. Стоит ли кого-то освобождать, если он потом станет мстить? Но ты, конечно, не говори ему об этом. Вас сейчас уведут в пещеру. Поболтай с ним! Через четверть часа я подойду. Если он все же откажется выдать чек к своему банкиру, то получит крепкую взбучку; это его лучше вразумит. Ему не дадут ни еды, ни питья, пока он не послушается нас, зато как следует угостят палками.

– Что говорит этот мошенник? – спросил Линдсей по-английски.

– Что нас сейчас бросят в пещеру, – ответил драгоман. – Вам не дадут ни еды, ни питья; вы будете получать лишь побои, пока не подпишете чек. Но вам нельзя этого делать: я только что слышал, что тогда вас убьют. Конечно, мне запретили это говорить, но ведь вы меня наняли, и я служу вам, а не этим мошенникам. Быть может, вам еще удастся бежать.

– Большое спасибо! – коротко ответил англичанин. – Они не получат ни гроша, эти мошенники. Пусть они забьют меня до смерти! Well![241]

– Ну, что он там сказал? – спросил алим.

– Что ничего не заплатит.

– Скоро он заговорит по-другому. Что ж, вас уведут вниз! Я приду через четверть часа.

Каждому из пленников еще раз обмотали руки веревкой; слуги углежога поползли вперед, взявшись за концы этих веревок. Когда слуги вернулись, я услышал, как за поленницей звякнула цепь; я понял, что закрепили камень, лежавший перед входом.

– Мы не сразу будем вызволять лорда? – тихонько спросил меня Халеф.

– Нет, мы же оставили наши ружья.

– Ну и что? У нас с собой ножи и пистолеты, а у тебя еще и револьверы. Этого хватит.

– Даже если бы удалось прогнать негодяев, в чем я не сомневаюсь, все равно они потом нападут на нас, пока мы будем снимать путы с пленников. Нет, поведем себя осмотрительнее. Пойдем-ка к дубу!

Мы отправились в путь, полагаясь больше на память и осязание, чем на зрение, ведь под деревьями стемнело так, что мы не видели даже руку, поднесенную к глазам. И все-таки через десять минут мы достигли дуба.

Здесь, наверху, тоже царила тьма египетская. Впрочем, мы хорошо изучили маршрут; мы поднялись на дуб и спустились в дупло, как проделывали это вчера.

Теперь следовало избегать любого шороха, ведь алим мог уже оказаться в пещере. Я посоветовал Халефу не переступать с одной ступеньки на другую, а, как я вчера, спуститься, перебирая веревку руками. Я соскользнул вниз, и он последовал за мной.

Когда мы оказались в закутке за стеной, все было покрыто мраком; однако едва я коснулся земли, как вдруг стало светло. Когда я поднялся по нескольким ступенькам лестницы и заглянул в другую часть пещеры, я увидел алима, который стоял перед двумя лежавшими на земле связанными людьми. В одной руке он держал сальную свечу, в другой – плетку. Нож и пистолет он оставил снаружи, потому что они мешали ему вползти в пещеру.

Разговор протекал следующим образом: драгоман переводил англичанину вопросы, заданные по-турецки, а его английские ответы переводил для алима на турецкий язык.

Сперва «ученый» развязал ноги переводчика и сказал:

– Я хочу наполовину ослабить твои путы, чтобы ты мог выпрямиться. Руки, конечно, останутся связанными. Сейчас я спрошу, готов ли он заплатить деньги.

Переводчик растолковал вопрос.

– Никогда, никогда! – ответил лорд.

– Ты все же сделаешь это, мы заставим тебя!

– Никто не может заставить сэра Дэвида Линдсея!

– Если не человек, то плеть, и мы ей решительно воспользуемся.

– Рискни!

– О, тут вообще нет никакого риска!

Он отвесил лорду удар. Халеф толкнул меня – ему хотелось, чтобы я тотчас вмешался, но я не стал спешить.

– Подлец! – воскликнул лорд. – Ты у меня поплатишься за это.

– Что он сказал? – спросил алим.

– Что удары не заставят его покориться, – ответил драгоман.

– О, он запоет по-другому, если получит полсотни или сотню. Мы знаем, что у него миллионы. Он сам ведь это говорил. Он должен нам заплатить. Скажи ему это!

Не оставалось ничего иного, как повторить угрозы, чтобы подвигнуть Линдсея на согласие. Тот упорствовал, хотя и получил еще несколько ударов.

– Что ж, хорошо! – воскликнул алим. – Даю тебе час времени. Потом я вернусь, и ты получишь сто ударов плетью по спине, если не покоришься.

– Рискни! – пригрозил лорд. – Ты получишь втрое больше ударов!

– От кого же? – ухмыльнулся тот.

– От эфенди, о котором мы говорили по дороге сюда.

– Этот чужак никогда не узнает о тебе, хотя ты ехал к нему на встречу.

– Он непременно меня найдет!

– Что ж, разве он всеведущий? Он даже не знает, что ты его ищешь.

– Он узнает в Ругове, что я там был и расспрашивал о нем. Когда он узнает, что я внезапно исчез, то отправится по моим следам, и они приведут его сюда.

– Твои следы? Как он их найдет? Никто не представляет, где ты. Вечером ты исчез, и с тех пор тебя не видел никто, кроме наших друзей.

– Он заставит этих людей признаться.

– Он узнает только, что тебя отвели в сторожевую башню. И то это ведомо лишь двоим: мне и Жуту.

– Ничего страшного! Он все же выяснит это. Куда вам двоим до него и маленького хаджи!

– Не говори так, собака! Он не сумеет тебя обнаружить. А если бы и сумел, то с ним было бы все кончено. Он попал бы нам в руки и мы забили бы его плетью до смерти, Так что, не прельщайся этой безумной надеждой! Тебя не отыщет здесь никто, и ты спасешься, лишь подписав чек на требуемую сумму. Чтобы ты убедился в этом, я скажу тебе, что этот эфенди в эту минуту непременно уже брошен в ту же самую башню, из которой я забрал тебя, – он и трое его спутников. И мы никогда не предложим им откупиться; они так и не увидят свободу; они погибнут.

– Что ты выдумываешь? – вскричал англичанин, когда ему перевели эти слова. – Вы не те люди, чтобы схватить моих друзей. И даже если бы вам удалось это, они оставались бы в путах не дольше, чем им хотелось бы.

– Ты становишься смешон! Я докажу тебе, что эти люди будут валяться в пыли, чтобы вымолить наше прощение. Мы бросим их вместе с тобой в эту яму, и ты умрешь с ними, если и впредь будешь скупиться. Я даю тебе час времени. Одумайся и выбери единственное, что может тебя спасти. Не думай, что ты сумеешь отсюда ускользнуть. Со всех четырех сторон ты окружен скалами; пол и потолок здесь из скал; выбраться и проникнуть сюда можно лишь через этот лаз. Но он будет закрыт, а вы – закованы, поэтому вы ничего не сумеете предпринять. Чтобы облегчить участь драгомана, я развяжу ему ноги; он не вправе отвечать за то, что ты упорно отказываешься выполнить мою просьбу.

С этими словами он лег на землю и пополз к выходу. Мы услышали, как лаз загородили камнем и закрепили цепь.

Несколько мгновений царила тишина; потом мы услышали голос англичанина:

– Славные дела!.. Не так ли? Как?

– Да, – согласился переводчик. – Я не верю, что удастся спастись.

– Тьфу! Сэр Дэвид Линдсей не умрет в этой яме, затерянной среди скал.

– Так вы хотите откупиться?

– И не думай об этом. Как только негодяи завладеют деньгами, они убьют меня.

– Совершенно верно. Но как же мы выберемся? Я уверен, что здесь лишь один вход и выход. И даже если бы был другой лаз, наши путы помешали бы нам освободиться. Так что придется отказаться от всяких мыслей о спасении.

– Non-sense![242] Мы выберемся на свободу!

– Каким образом!

– Мы выйдем отсюда.

– И кто же нас выведет?

– Мой друг, которого эти подлецы называют немецким эфенди.

– Вы же слышали, что его самого схватили!

– Не выдумывай!

– Не будьте так уверены! Вы знаете, как с нами все получилось. У нас не было времени даже защититься.

– Ему это и не потребуется. Он не так глуп, как мы, чтобы угодить в эту ловушку.

– Даже если они ничего ему не сделают, мы не можем на него рассчитывать. Он никогда не узнает, что с нами случилось и где мы находимся.

– Да вы его просто не знаете. Он наверняка придет!

– Я сомневаюсь в этом. Это было бы чудом из чудес.

– Хотите поспорить?

– Нет.

– Почему нет? Я утверждаю, что он внезапно проберется сюда. На что мы хотим спорить?

Сэр Дэвид Линдсей использовал даже этот повод, чтобы заключить пари; это было его страстью. Но переводчик поступил так, как имел обыкновение делать я; он не согласился, а промолвил в ответ:

– У меня нет ни денег, ни интереса к пари, и мне хотелось бы знать, каким образом ему так ловко удастся пробраться сюда.

– Это его дело. Ставлю свою голову на то, что он придет!

– Я уже тут! – громко воскликнул я. – Вы выиграли пари, сэр.

На мгновение все стихло, но вскоре я услышал радостный голос англичанина:

– All devils![243] Это его голос! Я хорошо знаю. Вы здесь, мастер Чарли?

– Да, и Халеф со мной.

– Это вы, это вы! Я разве не говорил это? Он придет раньше, чем мы об этом подумаем. О Небеса! Какое счастье! Теперь мы примемся отвешивать удары. Но, мастер, где же вы прячетесь?

– Здесь, в углу. Я тотчас буду у вас.

Халеф остался на месте, а я перекинул веревочную лестницу через стену и спустился по ней на ту сторону.

– Вот и я! Теперь вытяните ваши руки и ноги, сэр, чтобы я перерезал веревки. Потом мы быстро скроемся отсюда.

– О нет! Мы остаемся здесь.

– Для чего?

– Чтобы отхлестать этого негодяя его же плеткой, когда он вернется.

– Мы так и сделаем, но не здесь. Плетка – дело второе, а главное – это свобода. Мы имеем дело не только с алимом, но и с остальными. Так что, вставайте, мосье, и подойдите к стене!

Я перерезал путы и подвинул обоих к стене.

– Что там? Какая-то дверь? – спросил сэр Дэвид.

– Нет, отверстие в скале, напоминающее дымовую трубу; оно ведет наверх и оканчивается внутри дуплистого дерева. Здесь висит веревочная лестница; с ее помощью мы поднимемся наверх. Я постараюсь, чтобы вам незачем было полагаться на силу ваших рук.

– Если речь о свободе, то они исполнят свой долг. Well! Я уже чувствую, как кровь начинает бурлить в них.

Оба разминали руки, стараясь вернуть им чувствительность. Я достал свой фонарик и осветил лестницу и стены, чтобы они могли сориентироваться. Попутно я объяснил им, как устроена лестница.

– Послушай-ка, послушай-ка! – сказал англичанин. – Великолепно получается. Меня раздражает лишь одно, что у вас нет времени дождаться этого негодяя.

– Мы встретим его снаружи.

– В самом деле?.. Непременно?

– Да. Мы проберемся к поленнице, мимо которой вас провели в пещеру. Эти люди расселись возле костра, и мы составим им достойную компанию.

– Very well, very well![244] Давайте побыстрее пойдем к ним! И не обижайтесь, что я не благодарю вас; потом у нас еще будет время для этого.

– Естественно! Ступайте вперед! Я последую за вами. Потом пусть идет переводчик, а Халеф составит наш арьергард.

– Он? Где же прячется этот бравый малыш?

– Он ждет нас с той стороны стены. Так что, вперед, сэр! Я поддержу вас, если ваши руки перестанут вам служить.

Подъем начался. Естественно, мы продвигались не слишком быстро, ведь выяснилось, что руки обоих пострадали от пут. Все же мы счастливо выбрались.

Я помог им спуститься с дерева, а потом снова поднялся и вытащил веревочную лестницу. Я обрезал ее и бросил вниз, а затем спустился сам. Мы скатали лестницу и взяли ее с собой.

Поскольку ни англичанин, ни переводчик не знали местности, нам пришлось их вести. Как только мы удалились за край скалы, где сидящие у костра не могли нас видеть, мы достали веревочную лестницу и подожгли ее. Пламя осветило дорогу, и идти стало легче.

Спустившись, мы как можно быстрее пробрались сквозь кустарник, ведь нам надо было нагрянуть к нашим врагам еще до того, как алим вновь отправится в пещеру. В подходящем месте я остановился с недавними пленниками, а Халеф поспешил к Оско и Омару, чтобы привести их и взять наши ружья.

Пока мы дожидались их, никто не проронил ни слова. Лишь когда наши друзья приблизились, сэр Дэвид спросил:

– Что вы намерены сделать с этими негодяями, мастер? Судя по вашей доброте сердечной, известной всем, вы и теперь намерены отпустить их безнаказанными.

– О нет! Довольно я проявлял снисхождение к ним. За выходку, учиненную против вас, они понесут наказание. Ведь они хотели лишить вас не только денег, но и жизни.

– Well! Что же вы с ними сделаете?

– Сперва надо справиться с этими людьми; остальное приложится. Нас шестеро, и нам придется иметь дело с целой дюжиной врагов; значит, на каждого из нас приходится двое – а это не так много.

– Я считаю так же, если у меня будет оружие.

– Вы получите ружье, а может быть, несколько. Углежог и его люди, как я вижу, сидят без ружей; значит, оружие находится в комнате, откуда мы легко можем его похитить.

Мы расположились так, что могли видеть всю их компанию. У четверых, приехавших с пленниками, тоже не было при себе ружей; они приставили их к стене дома. Мы могли опасаться лишь трех старых, ненадежных пистолетов; их держали за поясом трое из них. Алим опять не взял с собой ни нож, ни пистолеты.

Наконец, пришел Халеф с двумя нашими спутниками. Я поручил ему влезть в окно и достать ружья, висевшие в доме. Мы прокрались к той стороне фронтона, куда не падал свет от костра. Оконный проем был достаточно велик, чтобы хаджи проник туда. Он достал семь заряженных ружей.

– Господин, – сказал он, вытаскивая оружие, – у этого углежога и впрямь целый оружейный склад. Еще вчера он отдал два ружья аладжи, а здесь еще семь – для себя, своих четырех слуг, Суэфа и конакджи, чьи ружья мы сломали. Так что, вчера здесь висело не семь ружей. Похоже, этот Шарка может вооружить всю банду Жута.

Мы обследовали ружья. Они были того же калибра, что оружие Оско и Омара. Это было очень удобно для сэра Дэвида и переводчика, ведь они могли пользоваться пулями, имевшимися у нас в запасе. Линдсей повесил на себя четыре ружья, а переводчик – три. Вид у них был очень свирепый, хотя и не слишком опасный, ведь ружья были одноствольными.

– Что теперь? – спросил сэр Дэвид. – Оружие у меня есть, и я тоже мог бы стрелять.

– Только в крайнем случае, – сказал я ему. – Мы не хотим их убивать.

– Но они же хотели меня прикончить! Я пристрелю их, и мне сам черт нипочем. Well!

– Вы хотите стать убийцей? Мы отхлещем их плеткой. Вчера я видел на телеге веревки; возможно, они все еще там. Халеф, принеси их! А вы, сэр, можете вместе с переводчиком пробраться направо. Остальные пойдут со мной налево, так мы окружим всю эту компанию. Не выходите из-за кустов, пока не услышите мою команду. И следите в оба, чтобы вас не заметили.

Они удалились. Халеф притащил целый ворох веревок, бросив их наземь. Впрочем, сейчас они нам только мешали.

Мы проскользнули к задней стене дома и прошли вдоль нее до угла. Там мы улеглись на землю и осторожно поползли вперед, навстречу огню. Тени людей, сидевших возле костра, ложились на нас, поэтому нас нельзя было заметить.

Теперь они не могли подбежать к ружьям, стоявшим у стены, не наткнувшись на нас. Самое время было напасть на них.

– Пока останьтесь здесь, – шепнул я трем своим спутникам, – и смотрите, чтобы никто не мог подойти к ружьям. Тому, кто не послушается меня, влепите пулю, но только в колено. Сделать такого подлеца хромым – этот грех мы можем взять на душу. Если мы не будем решительны, то можем погибнуть.

Мы поднялись с земли, и я зашагал к огню. Сперва меня заметили те, кто сидел лицом ко мне. Это был алим и трое его дружков. Он вскочил и изумленно воскликнул:

– Аллах! Немец идет!

От неожиданности он уронил плетку, которую держал в руке. Вслед за ним вскочил Шарка; он смотрел на меня так испуганно, словно увидел привидение. Остальные продолжали сидеть. Суэф и конакджи, казалось, не могли шевельнуться от ужаса. Все пристально всматривались в меня, не замечая трех моих спутников, стоявших в тени.

– Да, немец, – ответил я. – Разве я вчера не говорил тебе, Шарка, что непременно вернусь, когда будет надобно?

– Да, ты мне сказал это, – ответил углежог. – Какая же надобность побудила тебя сегодня вернуться?

– Одно маленькое дельце, которое я хотел уладить с твоим другом, алимом.

– Со мной? – спросил «ученый».

– Да, с тобой. Ты не знаешь, что я имею в виду?

– Даже не догадываюсь.

– Тогда сядь, чтобы я мог изложить суть дела со всей обстоятельностью.

Мое внезапное появление так поразило их, что алим и впрямь тотчас уселся. Я коротко, но повелительно кивнул углежогу; тот тоже сел.

– Сперва мне надо сообщить тебе, что я все еще не брошен в сторожевую башню, – обратился я к «ученому». – Так что ты очень просчитался.

– В сторожевую башню? – смущенно спросил он. – Я не знаю, что ты имеешь в виду.

– Тогда ты очень забывчив!

– Как так?

– Ты же сказал, что я наверняка уже нахожусь в сторожевой башне в Ругове.

– Господин, я не знаю такой башни и не говорил так.

– Да ты, пожалуй, и не думал, что меня забьют там плетью до смерти?

– Нет. Я вообще не понимаю тебя.

– Ладно, ты меня вообще не понимаешь, зато я охотно верю, что, по твоему разумению, мне никогда не найти следы англичанина.

Он не ответил. Голос отказал ему. Он жадно хватал воздух. Поэтому я продолжал:

– Конечно, ни один человек кроме тебя и Жута не знает, что лорд оказался в ваших руках; однако он уверял тебя, что я все же его отыщу. Что ж, глупо было не верить этому. Ученый человек должен быть смышленее.

– Какого англичанина ты имеешь в виду?

– Того, которому ты хотел всыпать сотню ударов.

Для него это было уж слишком. Он сглатывал и сглатывал слюну, не говоря ни слова.

– Господин, – воскликнул углежог, – какое право ты имеешь говорить нам вещи, которые не может понять ни один человек.

Он хотел подняться, но я осадил его:

– Успокойся, Шарка! С тобой я вообще не хочу иметь дело. Этот алим сам мне ответит. Я ищу англичанина, которого он сюда привез.

– Но я за всю свою жизнь не видел никакого англичанина! – воскликнул алим.

– Послушай, это страшная ложь. Ты же вчера приехал сюда только за тем, чтобы договориться с Шаркой о месте, где его можно спрятать.

– Нет, нет, это неправда!

– Ладно, мы еще посмотрим. Я прибыл, чтобы заплатить за него выкуп.

– Ах! – проронил он. – Кто же тебе это поручил?

– Я сам. Я один решился доставить тебе этот выкуп.

Он глупо уставился на меня. Углежог был умнее его. Он догадался, что ничего хорошего ждать от меня нельзя, и потому вскочил и крикнул:

– Ложь, ничего, кроме лжи! Здесь никто не знает об англичанине. Если ты вздумал нас оскорбить, то весьма просчитался! Ты уже вчера…

– Молчи! – заорал я на него. – Твоей заслуги, конечно, нет в том, что я сейчас стою здесь жив и здоров. Ты хотел нас убить возле пруда, лежащего перед стеной из скал. К счастью, мы не так глупы, как ты думаешь. Садись!

– Эй ты, – закричал он на меня, – не вздумай еще раз подозревать меня в чем-нибудь таком! Это плохо для тебя кончится.

– Сядь, – повторил я. – Я не потерплю, чтобы мне тут перечили. Кто из вас поднимется без моего позволения, того я пристрелю. Так что, Шарка, мигом садись, иначе…

– Попробуй меня усадить! Здесь я стою, и здесь мой нож! Если ты еще…

Он не стал продолжать. Он выхватил нож из-за пояса и замахнулся на меня, но тут позади нас прогремел выстрел; с отчаянным воплем он рухнул наземь. Остальные вздрогнули от ужаса, но я крикнул:

– Сидите, иначе тоже схлопочете пулю! Вы окружены!

– Не верьте этому! – кричал углежог; он сидел на земле и держался руками за ногу. – Берите ружья! Они стоят там, а в доме их еще больше.

– Да, они стоят там. Принесите-ка их!

С этими словами я указал на стену, и все увидели трех моих спутников, державших ружья наизготовку. Стрелял Халеф из своей двустволки.

– Вперед, вперед! – приказал углежог.

Но никто не поднялся с места. Каждый понимал, что в него угодит пуля, если он лишь попробует повиноваться углежогу. Тот разразился ужасными проклятиями. Тогда я поднял приклад и пригрозил:

– Молчи! Еще одно слово, и я тебя прибью! Мы уже вчера доказали, что не боимся вас, а сегодня нас стало еще больше.

– Пусть вас будет сто человек, я и то не испугаюсь. Ты не напрасно велел в меня стрелять. Ведь…

Он схватил нож, выпавший у него из рук, и швырнул в меня. Я отскочил в сторону. Нож пролетел мимо, и в следующую секунду он получил удар прикладом, от которого вытянулся без чувств.

Это произвело впечатление. Никто не рискнул хоть движением выказать неприязнь. Конечно, я более всего следил за теми тремя, у которых были при себе пистолеты; однако, к счастью, ни один из них даже не догадался воспользоваться этим оружием.

– Вы видите, что мы не шутим, – сказал я. – Пусть алим даст мне ответ. Остальные могут спокойно сидеть. Где находится англичанин?

– Его здесь нет, – ответил он.

– И в пещере нет?

– Нет.

– Ты совершенно прав, ведь он уже выбрался наружу.

– У… же… вы…брался… на…ружу?.. – заикаясь, проговорил он.

– Если хочешь увидеть его, оглянись.

Я подал знак, повернувшись туда, где сидели Линдсей и переводчик. Оба подошли. Алим оцепенел от ужаса.

– Теперь ты веришь, что я отыскал его следы? – улыбнулся я. – Едва ты привез его, как он уже на свободе. Кстати, вы можете убедиться, что у этих двоих с собой даже ружья, которые оставались у вас в комнате. Вы полностью в наших руках, и мы просим еще выдать нам пистолеты, оставшиеся у этих трех бравых вояк. Переводчик вытащит пистолеты у них из-за пояса; вам самим нельзя касаться оружия. А потом каждый из вас отдаст ему и нож. Кто откажется, того застрелят.

Я взял карабин наизготовку, а англичанин приложил одно из ружей к щеке, хотя и не понял, что я сказал. Это окончательно напугало наших врагов. Они без возражений сложили оружие.

– Халеф, веревки!

Понадобилось всего три секунды, чтобы малыш выполнил этот приказ.

– Свяжи Алима!

– Господин, что ты выдумываешь! – воскликнул «ученый». – Связать меня? Этого я не потерплю!

– Ты спокойно снесешь это, иначе получишь пулю в голову. Ты воображаешь, что можешь бить лорда из старой, доброй Англии, а он будет за это обращаться с тобой, как с падишахом? Ты разве не знаешь, как оскорбителен удар плеткой? Вы все вместе и порознь будете связаны. Остальным я даю слово, что с ними ничего не случится, но с тобой расплатятся плеткой и должок вернут с лихвой.

Он вытянул руки, отстраняя Халефа. Тогда Линдсей спросил переводчика:

– Как будет по-турецки «я помогу»?

– Ярдумджу'м, – ответил тот.

– Well! Ярдумджу'м, мой мальчик!

Он поднял плетку, выроненную алимом, и отвесил тому несколько таких крепких ударов, что бедняга отказался от мысли противиться нам. Его связали; потом настала очередь остальных. Те не упорствовали; они питали слишком большое уважение к направленным на них ружьям. Мы заломили им руки за спину, чтобы они не сумели развязать друг у друга узлы. Разумеется, им связали и ноги.

Потом я осмотрел ногу углежога. Рана была не такой опасной. Хотя Халеф и целился в колено, но был не так меток: пуля попала выше и, пробив насквозь мякоть, угодила в костер. Я перебинтовал рану, а потом связал и его; сознание вернулось к нему. Он бросал на меня свирепые взгляды, но не говорил ни слова.

Теперь я отозвал своих спутников в сторону. Пленникам не полагалось слышать, о чем мы переговаривались.

– Послушайте, мастер, вы совершили большую глупость, – сказал лорд, обращаясь ко мне.

– Когда я пообещал этим людям, что с ними ничего не случится?

– Естественно… yes![245]

– Я вовсе не считаю это глупостью.

– А чем же еще? Может быть, необычайной хитростью?

– Нет, я сделал лишь то, что велела мне человечность.

– Идите отсюда с вашей человечностью! Эти негодяи покушались на вашу и нашу жизнь. Это правда или нет?

– Разумеется.

– Yes! Ладно, но я не понимаю, почему мы не должны покушаться на их жизнь! Или вы не знаете закон, по которому здесь действуют?

– Я знаю его так же, как и вы; но если эти полудикие люди действуют по своему закону, то ведь нет никакой надобности, чтобы и нам он служил мерилом нашего поведения. Вы имели дело с разбойниками-штиптарами; они же столкнулись с джентльменом, исповедующим христианскую веру, а кроме того, еще и лордом из старой, доброй Англии. Сохранит ли он свое gentlemanlike[246], если станет действовать по законам этих разбойников?

– Гм! – пробурчал он.

– Впрочем, они не убили ни вас, ни нас. Все мы выбрались из этой переделки целыми и невредимыми. Так что, закон воздаяния отнюдь не оправдывает убийство этих людей.

– Хорошо, тогда мы не убьем их, а основательно поколотим!

– Разве поколотить en masse[247] подобает достоинству сэра Дэвида Линдсея?

Я знал, как его задеть. Успех не заставил себя ждать. Он задумчиво опустил свой посинелый нос и спросил меня:

– Итак, вы полагаете, что задавать подобную трепку негоже для джентльмена?

– Да, это мое мнение. Я слишком уважаю вашу персону и вашу национальность, чтобы предполагать, что такая заурядная месть доставит вам удовольствие. Лев не тревожится из-за мыши, терзающей ему гриву.

– Лев… мышь… очень хорошо! Отличное сравнение. Well! Оставим этих мышей в покое! Я – лев и хочу быть великодушным. Но этого типа, которого называют алимом, я не считаю мышью. Он ударил меня.

– Тут мы едины во мнении. Он и углежог – зачинщики среди них. На совести у обоих наверняка не одна человеческая душа. Им просто так не уйти отсюда. Углежог уже получил пулю от Халефа. Другой отведает плетку – полсотни увесистых ударов по спине и ни одним меньше.

– Но, мастер, я должен был получить сотню!

– Достаточно полусотни. Он будет до конца дней помнить о тебе.

– Согласен! Но что будет потом?

– Мы запрем их всех в пещере.

– Очень хорошо! Они упадут в яму, которую сами и рыли. Но они умрут там от голода и жажды, а ведь вы не хотите их убивать!

– Я позабочусь о том, чтобы их вовремя освободили. Если они проведут два-три дня наедине с призраками голода и жажды, то большего наказания им и не требуется. Мы наверняка встретим какого-нибудь их союзника, знающего, где находится эта пещера. Тогда мы пришлем его сюда, чтобы он освободил их. Нам они уже не повредят, потому что мы уедем из здешних мест.

– Куда же вы хотите направиться?

– Вначале в Ругову.

– Великолепно! Никуда иначе я с вами бы и не поехал. Мне надо серьезно поговорить с этим чертовым Кара-Нирваном.

– Мне тоже, но об этом позднее! Вы, может быть, знаете его лично?

– Да, и ближе, чем мне хотелось бы.

– Значит, вы согласны с тем, как мы накажем пленников?

– Yes! При условии, что этот алим получит свои полсотни ударов.

– Они ему причитаются.

Переводчик, который понимал наш разговор – он велся на английском языке, – одобрительно заметил:

– Я тоже против того, чтобы убивать этих людей. Страх смерти, который они испытают в пещере, будет для них достаточным наказанием. Но спрашивается, свершится ли вообще это наказание. Легко может статься, что вскоре сюда прибудет еще кто-нибудь из сторонников Жута. Если он никого не найдет в долине, то заглянет в пещеру и освободит этих людей. Тогда они тотчас ринутся в погоню за нами, как жадная свора собак.

– Мы можем затруднить им погоню, прихватив с собой их лошадей. Я уже подумал об этом. Чтобы добраться до Руговы, они потратят столько времени, что к их прибытию мы уже непременно уедем оттуда. Надеюсь, мы отыщем кратчайший путь.

– Я никогда не был в этой долине, – ответил переводчик, – и не думаю, что, продираясь сквозь леса и заросли, мы сумеем отыскать дорогу, по которой нас сюда привезли. Сперва лучше направиться в Колучин. Если мы поедем в этом направлении, то доберемся быстрее, чем по горному бездорожью, где, того и гляди, свернешь себе шею среди лощин и ущелий.

– Я тоже так думаю. В любом случае сперва я поехал бы в Колучин. Дорогу туда можно найти; ее видно по колее, оставленной телегой. Но теперь надо сделать самое главное – наказать алима и отправить этих типов в пещеру.

Я сообщил остальным, не понимавшим по-английски, о нашем решении. Они одобрили его. В любом другом случае хаджи охотно взялся бы за плеть, но теперь заявил, что он – вовсе не служка палача и отпускает удары, лишь призывая кого-то к уважению. Поэтому мы решили, что экзекуцию проведет один из слуг углежога.

Мы выбрали самого крепкого из них. Ему сообщили, что от него требуется, и добавили что он рискует жизнью, если будет хлестать алима вполсилы. Его освободили от пут; при помощи Оско он прикатил большое бревно, лежавшее у задней стены дома. К бревну привязали алима.

Этот мнимый ученый пытался слезными просьбами отвести от себя наказание; разумеется, напрасно.

– Господин, – воскликнул он, наконец, с нескрываемым страхом, обращаясь ко мне, – почему ты так жесток? Ты же знаешь, что мы геологи, ведь я изучал строение Земли! Ты и впрямь хочешь избить своего коллегу?

– Разве не ты говорил, что меня, твоего коллегу, надлежит избить до смерти? Не ссылайся же на свою ученость! Теперь твоей коллегой станет плеть; она очень подробно изучит строение твоего тела.

Слуга углежога получил в руки плеть. Халеф взял пистолет и встал рядом с ним, грозясь тотчас застрелить его, если удар окажется слишком слабым. Экзекуция началась.

Пока она шла, я направился к поленнице, сложенной для выжигания углей, и с помощью чекана принялся бурить ее «мантию». Теперь она не будет маскировать вход в пещеру. Я разбросал доски и поленья, стараясь шуметь как можно сильнее, чтобы не слышать криков алима. Доски летели налево и направо, пока я не добрался до скалы, которую закрывала поленница. И вот уже мой чекан ударился о камень.

Я обследовал это место и обнаружил нишу из необожженного кирпича. Она имела форму ящика, поставленного на попа; передняя сторона его состояла из нескольких досок, присыпанных землей. Когда я снял крышку, то нашел целую коллекцию ружей, пистолетов, чеканов и ножей. Так вот он где был, оружейный склад, о наличии которого мы догадывались! Стоило поджечь поленницу, как содержимое тайника легко можно было достать. Кирпичи обуглились. Это был знак того, что поленницу часто поджигали, а судя по тому, что я слышал, всякий раз, когда горел этот костер, от удушья гибли люди, находившиеся в пещере.

Теперь те полсотни ударов, только что полученные алимом, казались мне вовсе не таким суровым наказанием, как прежде.

Видно было, как разозлился углежог, оттого, что открыли его тайник. Лорд, переводчик, Халеф, Оско и Омар быстро обзавелись чеканами. Первые двое выбрали себе лучшие ружья, а их имелось здесь свыше дюжины. Каждый запасся пистолетами. Остатки оружия бросили среди дров.

Затем я снова связал руки слуге углежога, отвел его в сторону и спросил:

– У твоего хозяина есть лошади, не так ли?

– Нет, – ответил он.

– Послушай, я видел их вчера, когда вы ехали в ущелье, собираясь напасть на нас. Если ты не скажешь правду, то, как алим, схлопочешь полсотни ударов по спине.

Это подействовало.

– Господин, – сказал он, – ты не выдашь меня, если я признаюсь?

– Нет.

– Я не хочу, чтобы меня били. У углежога четыре лошади, в том числе один великолепный скакун.

– Так Шарка – человек не бедный?

– О нет! Его зять, Юнак, тоже человек зажиточный, только скрывает это. Они припрятали очень много денег.

– Где?

– Об этом они молчат. Если бы я знал, то давно бы удрал с этими деньгами.

– Здесь много оружия, а где снаряжение к нему?

– Ты все найдешь в комнате, под кроватью: порох, свинец, пистоны и кремень для кремневых ружей.

– Ты хорошо знаешь алима?

– Нет.

– Он вовсе не ученый, хотя со мной выдавал себя за такого. Какое у него, собственно, звание?

– Не знаю.

– А Кара-Нирван тебе знаком?

Он ответил лишь, когда я вновь пригрозил ему:

– Да, я знаю его, ведь он часто бывает здесь.

– Где находится его хане? В самой Ругове?

– Нет, возле города.

– А где сторожевая башня, которую используют как тайник?

– В лесу, где пролегала дорога, отмечавшая границу расселения миридитов. Вдоль этой границы было выстроено много сторожевых башен для защиты от них; из этих башен, похоже, сохранилась только одна.

– Ты хоть раз видел эту старую сторожевую башню?

– Нет.

– А не слышал ничего о том, как она выглядит и что находится внутри?

– Никогда. Жут хранит это в строгой тайне.

– Но алим знает об этом?

– Я думаю, да, ведь Жут доверяет ему.

– Хорошо! Ты мне покажешь сейчас, где углежог держит лошадей. Но не пытайся убежать от меня! Смотри, у этих двух револьверов двенадцать зарядов. Я возьму в руки оба, а ты пойдешь впереди меня на шаг, не больше. Сделаешь хоть одно резкое движение, пристрелю тебя. Вперед!

Он пошел вперед, миновал дом и под прямым углом повернул вправо – туда, где я еще не бывал. Довольно утоптанная тропа, которую я вообще не заметил, вела в кусты; пройдя два десятка шагов, мы наткнулись на что-то темное и широкое, выше человеческого роста.

– Они там, внутри, – сказал он.

– Что это? Дом?

– Конюшня, сложенная из жердей и глины.

– Здесь хватит места лишь для четырех лошадей. Где остальные?

– Там, по ту сторону от костра.

– Там вчера стояли лошади аладжи?

– Да.

– Тогда знаю. Возвращаемся!

Он медлил.

– Господин, – сказал он, – ты видишь, что я был послушен тебе. Сделай и мне одолжение, скажи, убьете ли вы нас.

– Я оставлю вас в живых. Я сказал, что с вами ничего не случится, и я сдержу слово. Но на какое-то время мы вас запрем.

– Где?

– В пещере?

– А потом с нами ничего не случится?

– Нет.

– Тогда спасибо! Мы ожидали худшего, гораздо-гораздо худшего.

Похоже, участь оказаться запертым в пещере его не пугала. Я угадал его мысли, поэтому промолвил:

– Мы будем с вами вовсе не так милостивы, как ты думаешь. Вам не удастся самим освободиться.

Он молчал.

– Лестницы там больше нет, – продолжил я.

– Лестницы? Как? В самом деле? – спросил он торопливо и растерянно. – Ты знаешь о ней?

– Да, я уже побывал вчера в пещере, чтобы ознакомиться с местом, откуда мы хотели вызволить англичанина.

– Аллах! – изумленно воскликнул он.

– Сегодня мы тоже побывали в пещере, когда алим пришел туда поговорить с англичанином. Ты можешь рассказать об этом всем остальным; пусть они поймут, как мало мозгов у них в голове.

– Но, господин, тогда ведь мы не сумеем выбраться из пещеры! – испуганно сказал он.

– Вам это и не нужно.

– Мы же умрем там с голоду.

– Мне вас не жаль.

– Но ты ведь обещал, что с нами ничего не случится!

– Да, и я сдержу слово. Мы вам не причиним ничего. Вы сами превратили пещеру в страшную западню. В ней поселилась смерть, и значит, вы сами виноваты в том, что попадете в ее объятия.

– Господин, ты не сделаешь этого. Мы погибнем самым жалким образом!

– Многие, многие люди погибали здесь от удушья самым жалким образом. Мы не тронем вас пальцем, мы лишь приведем вас туда, где находились ваши жертвы. Что там случится, нас не касается.

– И потом вы завалите лаз камнем?

– Конечно.

– О Аллах! Тогда спастись невозможно. Этот камень не отодвинуть изнутри – ни топором, ни ножом. И у нас не то, что нет инструментов – мы связаны по рукам и ногам. Неужели ты не хочешь меня пощадить?

– А ты заслуживаешь пощады?

– Ты же видел, что я во всем послушен тебе.

– Из страха перед моей пулей.

– И из раскаяния в моих делах.

– Не верю в это. Впрочем, я хочу убедиться, стоит ли делать тебе исключение. Сейчас возвращаемся!

Он повиновался. Когда мы вновь оказались у костра и я связал ему ноги, он опять зашептал:

– Ты сделаешь для меня исключение?

– Нет, я все обдумал.

Тогда он яростно прокричал:

– Пусть поберет тебя шайтан и отправит в самую дальнюю бездну ада! Ты – самая злая и свирепая из всех собак на свете. Пусть твой конец будет в тысячи раз страшнее и мучительнее нашего!

Этого я ожидал. Его покорность и уверения в том, что он раскаялся, не могли меня обмануть. Среди слуг углежога он был самым сильным, грубым и бесчувственным человеком. Это было видно сразу.

Естественно, все, что я поведал ему, я поведал в расчете на то, что он расскажет остальным. Пусть они недолго пробудут в пещере, но за это время узнают, что значит страх смерти. Попутно слуга получил от Халефа несколько ударов плетью за проклятия, адресованные мне. Казалось, он даже не почувствовал их, ибо в самых гневных выражениях спешил сообщить товарищам, какая судьба ждет их. Когда они узнали об этом, поднялись громкие вопли; все возмущались. Лишь углежог, спокойно лежа в стороне, прикрикнул на остальных:

– Тихо! От вашего рычания вам никакого прока. Не будем же потешать этих собак, задумавших нас убить, выказывая страх перед ними. И чего нам бояться? Нет, скажу я вам, и еще сто раз нет. Нас задумала прикончить христианская собака, поэтому Аллах снизойдет к нам, чтобы спасти нас. Пусть не ликует этот гяур!

– Я знаю, о чем ты думаешь, – ответил слуга. – Аллах не снизойдет в нашу пещеру, ибо лестницы теперь нет. Этот чужак заполз в дупло дуба и убрал оттуда лестницу.

На минуту все стихли от ужаса. Потом углежог, у которого, судя по голосу, от страха перехватило дыхание, спросил:

– Это правда? Это правда?

– Конечно, конечно! Он сам мне сказал.

– Как он узнал об этой тайне?

– Должно быть, дьявол ему сказал, братец его и сообщник.

– Тогда с нами все кончено; мы умрем от голода и жажды.

Теперь спокойствие напрочь оставило и его. Потрясая путами, он хрипло закричал:

– О, Аллах! Да падет с неба огонь и истребит этих чужаков! Пусть восстанут воды земные и утопят их! Пусть облака дождят ядом, умерщвляя их, как жалких червей, готовых все пожрать!

Остальные поддержали эти проклятия. Воистину мы отыскали верное средство, чтобы вселить в них страх перед смертью. Шум был столь громок, что мы поспешили отвести их в пещеру.

Внутри пещеры мы уложили их в ряд. Потом выползли оттуда и закрепили камень с помощью цепи. Они все еще выли от страха, но голоса их были снаружи уже не слышны.

Теперь мы принялись подкидывать в костер дрова, прежде заслонявшие вход в пещеру. Поленьев хватило бы, чтобы поддерживать огонь всю ночь. Сам лорд охотно взялся нам помогать, пренебрегая достоинствами своего титула.

Во время этой работы Халеф взял меня за руку, состроил хитрую мину и сказал:

– Сиди, мне только что пришла в голову одна очень хорошая, отличная мысль.

– Как? Обычно именно твои лучшие мысли мало на что годятся.

– Но эта достойна тысячи пиастров!

– Я тебе их, конечно, не дам за нее.

– И все же ты порадуешься, услышав ее.

– Так говори же!

– Скажи вначале, может быть, ты сострадаешь людям, брошенным туда?

Он указал на пещеру.

– Нет, совсем нет.

– Кара, обещанная им, – по сравнению с их преступлениями – совсем не похожа на кару. Завтра или послезавтра они вновь будут на свободе и потом все быстро забудут. Не лучше ли было бы немного умножить их страх, чтобы они дольше помнили об этом?

– Я ничего не имею против. Как же ты хочешь взять их в оборот?

– Мы убедим их, что они умрут той же смертью, на которую обрекали своих жертв.

– То есть задохнутся?

– Да, мы разожжем огонь.

– Возле пещеры?

– Естественно! И откроем лаз, чтобы дым потянулся туда.

– Тогда они впрямь задохнутся!

– О нет! Костер будет небольшим, и разожжем мы его в стороне, поэтому большая часть дыма развеется. Их поленница была сложена так, чтобы дым тянуло внутрь; у нашего же костра все будет по-иному. Пусть лишь они видят, что мы открываем лаз; пусть лишь чуют запах дыма – ужас их будет неописуемым. Не так ли, сиди?

– Я думаю так.

– Так скажи, можно ли мне?

– Хорошо, делай это. Их душам полезно потрепетать; быть может, этот день станет поворотным в их жизни.

Хаджи отодвинул камень, заслонявший вход в пещеру, сложил рядом небольшую стопку дров и поджег их. Затем он опустился на колени и с таким рвением принялся загонять дым внутрь пещеры, что слезы выступили у него из глаз.

– Оставь это занятие, Халеф! – улыбнулся я. – Ты сам ведь задохнешься.

– О нет! Это доставляет мне радость. Теперь плуты перепугались, словно их бросили на раскаленный противень, на котором шайтан поджаривает своих любимцев.

Пока он с таким рвением занимался костром, все остальные отправились в дом. Там мы нашли кучу сосновой лучины и несколько сальных свечей. Этого хватило, чтобы осветить комнату.

Потом мы обследовали постель. Отбросив ее в сторону, мы наткнулись на старую дощатую дверь. Когда ее убрали, открылась довольно глубокая, четырехугольная яма; мы извлекли ее содержимое. Здесь имелось несколько увесистых слитков свинца, несколько жестяных коробок, начиненных пистонами, куча кремней и бочонок пороха. В последнем было просверлено отверстие, однако его снова заткнули тряпкой.

Я опустился на колени возле бочонка, чтобы вытащить тряпку и проверить качество пороха. Наткнувшись на кусок свинца, я швырнул его в яму. Раздался звук, который заставил меня насторожиться. Так звучат полые предметы.

– Может, под этим тайником находится еще один? – спросил я. – Послушайте-ка! Разве это не звук чего-то полого?

Я бросил вниз еще один кусок свинца – тот же звук.

– Yes! – сказал лорд. – Это фальшивый пол. Попробуйте, можно ли снять этот пол.

Мы снова закупорили бочонок и откатили его в сторону, чтобы искры от горящей лучины не попали на него. Потом – благо позволяло место – мы улеглись ничком вокруг ямы – глубина ее достигала примерно трех футов – и принялись ножами раскапывать земляной пол. Рыхлую землю вынимали руками.

Вскоре мы не могли уже дотянуться до дна ямы. На помощь пришел Халеф. Он был самым маленьким из нас, поэтому ему пришлось спуститься в яму. Сев на корточки, он стал усердно рыть землю.

– Мне любопытно, что за fowling-bull[248] он извлечет на свет, – улыбнулся лорд.

Раньше он был одержим страстным желанием отыскать на руинах Ниневии крылатого быка; теперь эта мысль побудила его к шутке.

Внезапно Халеф остановился. Звук, производимый его ножом, стал совсем другим.

– Земля кончилась, – доложил малыш. – Я наткнулся на дерево.

– Давай дальше! – попросил я. – Попробуй очистить дерево от земли!

– Сиди, это какие-то бруски толщиной в руку; под ними пустота.

Немного погодя он достал две буковые доски.

– Их там лежит, пожалуй, больше двух десятков, – сказал он. – Я скоро увижу, что под ними находится.

Он извлек еще несколько досок; потом заглянул в образовавшийся проем. Предмет, попавший ему в руки, был так широк, что ему никак не удавалось достать его.

– Это кожа, – пояснил он, – но обвязанная веревками и довольно тяжелая.

– Тогда я спущу тебе лассо, – ответил я. – Продень его под веревками и убери остальные доски. Мы вытащим эту вещицу с помощью лассо.

Он послушался моего совета и потом вылез из ямы. Мы подняли предмет с помощью лассо: тот был спрятан в крепкий кожаный мешок, очень старательно обвитый веревками; откуда-то изнутри доносились металлические звяканье и звон. Отвязав веревки и приоткрыв мешок, застегнутый ремнем, мы извлекли его содержимое. Все присутствующие, не исключая меня, испустили изумленные крики, ведь мы увидели перед собой старинное, драгоценное воинское снаряжение штиптаров.

Вначале мы заметили искусно сплетенную кольчугу; она была серебряной или только посеребренной. Умелец, изготовивший ее, был несомненно мастером своего дела; пожалуй, ушло много-много месяцев, чтобы изготовить эту великолепную вещь. Назначалась кольчуга для человека небольшого роста, возможно, такого же, как мой Халеф.

Затем обнаружились два кремневых пистолета, богато украшенных золотом, и длинный, широкий кинжал с обоюдоострым лезвием, чья рукоятка из розового дерева также была отделана золотом, а в головке эфеса мерцала огромная, голубая жемчужина.

На дне мешка лежала кривая турецкая сабля, вложенная в простые кожаные ножны; лаковое покрытие на них стерлось. Сабля переходила из рук в руки; никто не промолвил ни слова. Наконец, Халеф протянул мне ее и сказал:

– Посмотри на нее, сиди! Она не подходит к остальным предметам.

Эфес был таким грязным, что нельзя было понять, из чего он изготовлен; казалось, его умышленно так перемазали. Однако я достаточно хорошо разбирался в оружии, чтобы тотчас заметить изящно выгравированную надпись на арабском языке. Прочитать ее было легко; она гласила: «Ismi ess ssa’ika» («Я – разящая молния»).

Этого мне хватило, чтобы предположить, что в моих руках очень ценная вещь. С помощью старого кафтана, висевшего на стене, – в его карман Халеф сунул улиток – я очистил эфес от приставшей к нему грязи и увидел, что он выточен из слоновой кости; на нем была вытравлена черная надпись – первая сура Корана. Головку эфеса украшали два скрещенных полумесяца. Между их половинками виднелись арабские буквы, а именно: в первой четверти – «джим», во второй – «сад», в третьей – снова «джим», а в четвертой я разглядел «ха», «мим» и «даль». Эти буквы я знал очень хорошо; они означали имя оружейного мастера, место и год изготовления сабли. Можно было дополнить первые три буквы и прочитать:

Ibn Dschordschani (имя)

ess ssaikal (оружейный мастер)

esch scham’ (в Дамаске)

Буквы в четвертой четверти указывали номер года. «Ха» означала 600, «мим» – 40, а «даль» – 4, то есть сабля была выкована в 644 году хиджры[249], начавшейся в 622 году от Рождества Христова.

Я вытащил клинок из ножен. Он был перепачкан грязноватой смесью масла и толченого древесного угля. Когда я протер его, он воздал честь своему имени; он засверкал, как молния.

При ближайшем рассмотрении нельзя было не заметить, что это – настоящий клинок, выкованный из индийской стали, отлитой в Голконде[250] и закаленной в пламени костра, который развели при помощи верблюжьего навоза. На одной его стороне отчетливо виднелась надпись «Dihr bahlaf» («Смотри в оба»), а на другой – «Iskihni dem» («Дай напиться крови»). Клинок был так упруг, что почти перегибался на моем бедре.

– Ну, Халеф, – спросил я хаджи, – разве этот клинок впрямь не подходит к другим предметам?

– Кто бы мог подумать! – ответил он. – Клинок и верно подлинный.

– Конечно. Клинок намного ценнее, чем все остальное, что откопали в этой яме. И он опровергает ошибочное мнение, что настоящие клинки изготавливали не в Дамаске, а в Мешхеде, Герате, Кермане, Ширазе, Исфахане и Хорасане. Я покажу вам сейчас, как надо проверять такую сталь.

Здесь лежала короткая деревяшка, служившая табуреткой. Я положил на нее камень величиной вдвое больше кулака, готовясь рассечь его саблей. Эксперимент удался с первого же удара, при этом на лезвии клинка не осталось ни малейшей зазубрины.

– Черт побери, он настоящий! – воскликнул лорд. – Да, мы нашли кое-что ценное. Я куплю у вас саблю. Сколько вы хотите за нее?

– Ничего.

– Как? Ничего? Не решили же вы подарить мне ее даром!

– Нет. Я не могу ни продать вам ее, ни подарить, ведь она не принадлежит нам.

– Но вы же не знаете ее хозяина!

– Попробуем о нем разузнать.

– А если это невозможно?

– Тогда мы отдадим эти вещи властям. По всей видимости, оружие украли. Его настоящий хозяин должен его себе вернуть, сэр. Я не думаю, что вы другого мнения.

– Естественно, я другого мнения, совершенно другого! Вы что решили задержаться здесь на несколько месяцев, чтобы обследовать всю страну в поисках того, кому принадлежало это оружие? Или вы думаете, что какой-нибудь чиновник, если вы соблаговолите передать ему находку, возьмет на себя труд отыскать этого человека? Тут вы сильно ошибаетесь! Надо знать здешние нравы. Этот чиновник украдкой высмеет вас за доверчивость, а вещи приберет себе.

– Этого я не боюсь. Когда я говорил о властях, я имел в виду вовсе не турецкого вали[251] и его подручных. Здесь, в горах, эти люди не имеют ни малейшей власти. Горцы поделены на племена, а те не подчиняются ни властям, ни другим племенам. Во главе каждого племени стоит барьяктар; он правит племенем вместе с несколькими джобарами и довранами. Все преступления, совершенные против человека, карает не государство, а пострадавший и его домочадцы, вот почему кровная месть здесь еще процветает. Если я передам оружие одному из барьяктаров, то уверен, что он его не утаит, даже если оно окажется имуществом человека из какого-нибудь другого племени.

– И где вы найдете такого барьяктара?

– Я узнаю это в ближайшей деревне. Впрочем, мне это даже не понадобится. Я могу узнать имя владельца прямо здесь.

– У кого?

– У углежога. Он припрятал эти вещи и, верно, знает, у кого их отняли. Пусть Халеф, Оско и Омар приведут его.

– Так не пойдет, сиди, – высказался Халеф.

– Почему нет?

– Потому что я развел костер у входа в пещеру. Мы не войдем туда.

– Так потуши костер, мой дорогой.

– Хорошо! Но потом я снова его разожгу.

Трое моих спутников ушли и через некоторое время привели углежога. Они не очень-то любезно швырнули его наземь, причем тот испустил громкий крик, пожалуй, не столько из-за боли, что причинило ему это неласковое обращение, сколько от ужаса, вызванного тем, что он увидел. Он стиснул зубы до скрежета и яростно переводил взгляд то на нас, то на лежавшие на земле предметы. Когда его взгляд наткнулся на разрытую яму, дрожь сотрясла его лицо, и я догадался, что в яме скрывается что-то еще, что мы пока не нашли.

– Я велел тебя привести к нам, – сказал я ему, – чтобы осведомиться у тебя об этих предметах. Кому они принадлежали?

Он молчал; я повторил вопрос, но он не дал ответа.

– Положи его ничком и хлещи его плеткой, пока он не заговорит, – приказал я.

Его мигом уложили наземь, и Халеф ударил его плеткой. Когда Шарка увидел, что мы не шутим, то крикнул:

– Стой! Вы все узнаете!

– Так говори, но быстро!

– Это мое оружие.

– Ты можешь это доказать?

– Да. Оно всегда было у меня.

– И ты его закопал? Имущество, доставшееся тебе по праву, незачем прятать.

– Когда живешь один среди леса, приходится так делать, коли не хочешь, чтобы воры отняли у тебя все.

– Да ведь эти воры – твои друзья; тебе незачем их бояться. Как же ты раздобыл это оружие?

– Я унаследовал его.

– От своего отца? Стало быть, предки углежога были людьми из богатой и знатной фамилии?

– Да, мои предки были знаменитыми героями. Увы, но от их богатств до меня дошло лишь оружие.

– Других сокровищ у тебя нет?

– Нет.

– Посмотрим!

Я зажег новую лучину и осветил яму. Внизу, в углу, лежали два пакета, завернутые в лохмотья; прежде они были припрятаны под мешком. Халеф спустился в яму и подал их нам. Он встряхнул их – словно бы зазвенело золото.

– Они тяжелые, – сказал он. – Я думаю, что в них немало отменных пиастров.

Углежог испустил свирепое проклятие и воскликнул:

– Не притрагивайтесь к этому золоту! Оно мое!

– Молчи! – ответил я. – Оно не может тебе принадлежать, ведь ты только что утверждал, что кроме оружия у тебя нет никаких сокровищ.

– Разве мне нужно все сообщать вам?

– Нет; но для тебя было бы лучше говорить откровенно. Твоя ложь только убеждает, что эти вещи не твои.

– Мне что надо вам показывать все свои вещи, чтобы вы обворовали меня?

– Мы люди честные и не взяли бы у тебя ни гроша, если бы убедились, что деньги впрямь твои. Впрочем, тебе все равно, завладеем мы этими вещами или нет. Тебе они больше не достанутся, ведь тебя ждет верная смерть.

Тем временем мы развязали тряпки и открыли замшевые пакеты, вышитые бисером. Мне бросилось в глаза имя Стойко Витеш; оно виднелось посредине обоих пакетов. Написано оно было буквами русского алфавита, которым пользуются в Сербии и граничащих с ней горных местностях. «Витеш» по-немецки означает «рыцарь». Легко было догадаться, что хозяина этих денег звали Витешем, потому что предки его были рыцарями. Доспехи и оружие изготовили в те давние времена. Еще сегодня в этих краях иногда увидишь кольчугу, которую носят только по светским праздникам, поскольку против современного стрелкового оружия она бесполезна.

– Ты можешь это прочитать? – спросил я углежога.

– Нет, – ответил он.

– Тебя зовут Шарка. Это твое имя. А фамилия твоя как звучит?

– Бисош.

– А твоих предков так же звали?

– Все они принадлежали к той же славной фамилии, и какой-то Бисош велел изготовить эту кольчугу.

– Это ложь. Вот ты и попался. Эти доспехи, это оружие, эти деньги принадлежат человеку, которого зовут Стойко Витеш. Или ты будешь отпираться?

Он с безмерным изумлением уставился на меня. Он не знал, что бисером были вышиты буквы, и не мог понять, как я догадался об этом имени.

– Ты дьявол! – воскликнул он.

– И ты отправишься к дьяволу, если не скажешь тотчас, где найти этого Стойко.

– Я не знаю человека с таким именем, и вещи эти мои. Я могу поклясться всеми клятвами.

– Что ж, тогда я, конечно, верю тебе, и мы не вправе разлучать тебя с твоим богатством. Пусть его похоронят вместе с тобой. Возьми его с собой к своим славным предкам, которые наверняка живут в джехенне!

Я подкатил поближе к нему бочонок с порохом и вытащил пробку. Потом я отрезал ножом нижнюю кайму кафтана, о котором говорил, и скрутил ее в веревку; один конец ее сунул в бочонок, а к другому поднес горящую лучину и подпалил его.

– Господин, что ты делаешь? – испуганно крикнул он.

– Взорву тебя с твоим домом и всем, что в нем есть. Уходим быстрее, – обратился я к остальным, – не то камни заденут нас.

Я сделал вид, будто впрямь собираюсь выйти; остальные последовали за мной. Фитиль тлел медленно, но верно.

– Стой, стой! – прорычал Шарка нам вслед. – Это же ужасно! Сжальтесь!

– Но ведь ты не жалел своих жертв, – крикнул, обернувшись к нему, Халеф. – Отправляйся в ад. Желаем тебе скорого пути!

– Вернитесь, вернитесь! Я все скажу, все! Уберите фитиль! Это не мои вещи.

Я уже выходил на улицу, но быстро вернулся, чтобы спросить:

– А чьи?

– Этого Стойко Витеша, чье имя ты назвал. Убери же фитиль!

– Только если ты скажешь нам правду!

– Да, да! Только отведи огонь от пороха!

– Прекрасно! Я ведь могу снова поджечь фитиль. Халеф, затопчи огонь! Но я говорю тебе, Шарка, если я еще раз уличу тебя во лжи, то мы снова подожжем фитиль, и тогда все просьбы будут напрасны. Мы не позволим с собой играть. Итак, где ты отнял деньги и доспехи у этого Стойко?

– Здесь.

– Ах! Он был не один, ведь без охраны в этих краях не возят с собой такие сокровища.

– С ним был его сын и слуга.

– Ты их убил?

– Старика нет. Другие защищались и вынудили их застрелить.

– Так Стойко все еще жив?

– Да.

– И где же он?

– В сторожевой башне под Руговой.

– Понимаю. Его заставляют заплатить выкуп?

– Да, Жут этого хочет. Если он его получит, я могу оставить эти вещи себе.

– А если не получит?

– Тогда я поделю это с ним.

– Кто еще знает об этих вещах?

– Никто, кроме Жута и моих слуг.

– Они видели, как напали на Стойко?

– Да. Я бы один не справился с тремя людьми.

– Вы и впрямь дьявольское отродье! Ну, говори, алим ничего не знает об этом?

– Он ничего не узнал, иначе бы потребовал поделиться и с ним.

– Что вы сделали с двумя трупами?

– Их закопали.

– Где?

Он замешкался с ответом, но когда увидел, что Халеф тотчас поднес горящую лучину к фитилю, быстро произнес:

– Не поджигайте снова! Это место совсем недалеко отсюда. Но вы ведь не станете искать его?

– Мы как раз это и сделаем.

– И раскопаете?

– Вероятно.

– Но вы же оскверните себя трупом!

– Ты сделал это, не смутившись. Ты отведешь нас, хотя и не можешь ходить. Тебя понесут.

– Это ни к чему. Вы сами легко найдете это место, если пойдете отсюда к телеге, а потом проберетесь в кусты. Там вы найдете холмик из земли и пепла; под ним погребены оба. Кирка и лопата лежат там.

– Мы идем туда. Если все не так, как ты говоришь, то взлетишь на воздух. Впрочем, я уверен, что вы убили их вовсе не потому, что они защищались. Они непременно должны были умереть, иначе бы выдали вас. Старый Стойко тоже обречен, даже если заплатит вам выкуп. Но как же вы додумались отвезти его в сторожевую башню? Если бы вы оставили его в пещере, то выкуп достался бы тебе и делиться с Жутом не надо было бы.

– Он потребовал этого; он приехал, едва сражение окончилось. Он видел все, и я не мог от него ничего скрыть. Он тотчас увез с собой Стойко.

– Зачем же Стойко заехал к тебе?

– Он решил переночевать у меня. Он ехал из Слокучи, где он – барьяктар своего племени.

– Куда же он ехал?

– В горы Акраба, в Батеру, что лежит близ Кройи. Его сын решил найти там невесту.

– О боже! Ты сущий дьявол! Вместо свадьбы он отправился на смерть! Он взял с собой дорогие доспехи, чтобы украсить себя на этом празднестве. Для тебя ни одна кара не будет жестокой! Но хотя бы старого отца надо спасти. Скажи нам сначала, когда все это произошло.

– Сегодня две недели как минуло.

– Как попасть в сторожевую башню?

– Не знаю. Жут хранит это в строгой тайне. Разве что алиму он мог признаться. Но, господин, ты видишь, что я все тебе откровенно рассказал. Теперь ты меня не убьешь.

– Нет, мы вас не убьем. Вы заслужили десять смертей и даже больше того, но мы не хотим мараться вашей кровью. Вы – чудовища; с вами не сравнятся ни крокодил, ни гиена. Мы идем осматривать место погребения. До нашего возвращения ты останешься здесь лежать. Омар постережет тебя.

Мы запаслись крупными головешками и отыскали описанное место. Даже не верилось, что этот мерзавец так легко и быстро признался нам. Он часто медлил с ответом, но стоило Халефу поднести лучину к фитилю, как он вновь делался разговорчивым.

Мы нашли холмик, насыпанный скорее из пепла, чем из земли. Мы разрыли его лежавшими рядом инструментами. Убитых не закопали, а сожгли. Четыре обугленных черепа доказывали, что прежде так расправлялись и с другими трупами. Зрелище было ужасное. Мы с содроганием ушли оттуда. Халеф и лорд заговорили, негодуя изо всех сил. Они требовали, чтобы мы тотчас прикончили углежога и его слуг. Я молчал; я чувствовал несказанную ярость.

– Почему вы не говорите, сэр? – воскликнул Линдсей. – Этих преступников надо ведь покарать!

– Так с ними и будет.

– Тьфу! Вы же сами сказали, что здешние власти бессильны. Если мы сами не возьмемся их судить, то эти висельники разбегутся отсюда. Вы даже вздумали подослать к ним человека, чтобы он выпустил их из пещеры.

– Так я и сделаю, разумеется.

– Вот как! Чтобы они убрались отсюда целыми и невредимыми.

– Я не собираюсь подсылать к ним одного из их дружков; я пришлю человека, который не даст им ни пощады, ни спуска. До этого я собирался нагнать на них страху, но пощадить их жизнь. Мы можем забыть преступления, совершенные против нас, а все остальное нас не касается. Теперь же, когда открылось это страшное злодеяние, я хоть и настаиваю, чтобы мы сами не брались за них, но уйти от наказания они не должны. Мы освободим Стойко Витеша и пришлем его сюда. Я не думаю, что он будет слишком мягким или снисходительным судьей.

– Well! С этим я соглашусь. Мы сами не будем возиться в этой грязи, но барьяктар наверняка придумает такую месть, которой нам и не представить. Вопрос только в том, успеет ли Стойко приехать сюда, чтобы свершить свой суд. В любой момент может прибыть дружок углежога и освободить его и его товарищей.

– Нам, разумеется, лучше было бы задержаться здесь, но нельзя оставлять никого, чтобы в случае чего помешать.

– Почему нельзя? – спросил переводчик. – Я прямо сейчас готов здесь остаться. Сэр Дэвид не нуждается в моих услугах, ведь рядом с ним теперь вы. Мне, правда, придется отказаться от заработка, ведь обязанность драгомана…

– Не нужно отказываться, – вмешался Линдсей. – Я за все заплачу. Well!

– Хорошо, значит, убытка у меня никакого не будет. Я останусь здесь и буду стеречь этих чудовищ, пока не приедет Стойко. Или вы думаете, что я не сумею, как должно, нести эту службу? А, может, вы думаете, что я тотчас предложу этим людям помощь, едва вы удалитесь.

– Нет, – ответил я ему. – Я имел повод проверить вас. Я слышал, что за предложения вам делали, но вы не согласились на них. Вы не скрыли от лорда, что тот умрет, даже если уплатит требуемую сумму. Я знаю, что вы с нами, а не с углежогом и его сообщниками, но я не знаю, достанет ли вам ума и энергии, чтобы выполнить все, за что вы решили взяться по своей воле.

– Пожалуйста, сэр, не беспокойтесь об этом! Я тоже прирожденный арнаут. Как переводчик я имел дело с людьми, которые и коварны, и кровожадны. Я впрямь сумею отвести от пещеры внимание людей, случайно приехавших сюда! А если хитрости не хватит, то я употреблю силу.

– Вы в самом деле это сумеете?

– Конечно! Вы думаете, я не знаю, что бы меня ждало, если бы вы не приехали? Да, мне обещали свободу, но я никогда не обрел бы ее. Меня нельзя было оставлять в живых, ведь я их выдал бы. Меня обнадежили, чтобы я убедил лорда выписать чек. Как только чек попал бы им в руки, меня тоже ждала бы верная смерть. Я отец семейства, у меня есть жена, родители и несколько детей, и вот их кормильца они убили бы. Когда я думаю об этом, я и представить себе не могу, чтобы убийцам дали хоть малейший спуск.

– Well! Очень хорошо! – молвил лорд. – Хоть нам и не нужен теперь переводчик, я уплачу все, что обещал. Сегодня я дам ему сто долларов, а если все будет удачно, то он получит солидный бакшиш.

– Без этого не обойтись. Но как вы хотите расплачиваться, если у вас все отобрали?

– Отберу снова все у Жута. А если не получу, то подпись Дэвида Линдсея всюду значит ровно столько, сколько ему угодно.

– В случае чего у меня с собой тоже есть деньги, – сказал я. – Сэр Дэвид Линдсей может воспользоваться моей кассой; правда, в отличие от вашей ее, к сожалению, не назовешь неисчерпаемой.

– Вы правы! – улыбнулся он. – Сейчас вы жалуетесь на нехватку денег, однако в Стамбуле, когда я хотел дать вам свой бумажник, чтобы расплатиться за долгое путешествие, вы были горды как испанский гранд и тут же ускакали прочь. У вас была бы сегодня кругленькая сумма, если бы вы приняли эти деньги и продали мне жеребца. Да, голова у вас такая твердая, что скоро из нее пробьются рога. Well!

Во время этого обмена фразами мы стояли возле дома. Теперь мы вошли внутрь. Углежог выжидающе смотрел на нас; он был явно встревожен.

– Ну, эфенди, ты убедился, что я тебе не соврал? – спросил он.

– Ты сказал правду. Да, я даже нашел твои слова слишком скромными. Там сожжены не только те двое, о которых ты говорил. Кто были остальные?

– Это были… были… Ты хочешь это знать, эфенди?

– Нет, лучше попомни об этом сам. Можно лишь догадываться, сколько сокровищ ты награбил и закопал? Где ты их прячешь?

– У меня ничего нет, кроме того, что вы здесь нашли.

– Не лги! Это вещи Стойко. Где находится та часть добычи, которую ты получал от Жута? И где награбленное на свой страх и риск?

– Говорю тебе, что у меня ничего нет!

– Сиди, поджигать фитиль? – спросил Халеф, поднося лучину к веревке.

– Да.

– Нет, нет! – крикнул Шарка. – Не взрывайте меня! Я говорю правду; здесь у меня ничего нет.

– Здесь нет, а где-то еще есть?

Он молчал.

– Говори, иначе Халеф сдержит свою угрозу!

– У меня ничего здесь нет; все схоронил мой… мой зять.

– Юнак? Где же?

– Закопал у себя под очагом.

– Ах! Так ты себя здесь не слишком уверенно чувствовал? Ладно, пусть все пока лежит там. У нас нет времени возвращаться, чтобы завладеть этими кровавыми деньгами. Сейчас нам важно только одно. Есть у вас какое-то тайное слово, по которому вы узнаете друг друга.

– Эфенди, кто тебе это сказал?

– Я и так знаю. Какое же это слово.

– Я не могу его выдать.

– Порох тебе развяжет язык!

– Ты заставишь меня нарушить клятву? Ты можешь взять такой грех на свою совесть?

– Похоже, ты очень беспокоишься за чужую совесть. На мой взгляд, твоя клятва вообще ничего не стоит, но я все-таки не хочу, чтобы ты ее нарушал. Тебе незачем выдавать слово. Но если я его знаю, ты можешь мне подтвердить, что это именно оно?

– Могу, ведь ты же не от меня его узнаешь, но ведь быть того не может, чтобы ты знал его. Ни один сообщник не выдаст слово. За это ждет очень мучительная смерть.

– Не заблуждайся! Как бы ты отнесся ко мне, если бы я, незнакомец, нагрянул к тебе ночью, постучал в твой ставень и крикнул сквозь него пару слов – «бир сирдаш»?

Он вздрогнул и испуганно уставился на меня. По нему было видно, что эти два слова были верны; другого подтверждения не требовалось. Это были слова, услышанные мной от возчика из Остромджи. Еще тогда я догадался, что этим условным знаком пользовался не только Мубарек, но и вся шайка вместе с Жутом.

– Ну, ты потерял дар речи? – сказал я.

– Господин, ты знаешь все, все! Ты и верно запродал дьяволу душу; теперь он стал твоим пособником, открывая тебе все тайны.

– Я думаю, что он скорее твой друг, чем мой. Твоя душа ему покорна; он тебя не предавал. В самом преступлении кроется всегда предательство. Все, разговор с тобой кончен. Ты не увидишь больше меня. Советую тебе покаяться перед смертью. Уберите этого молодчика!

– Господин, ты говоришь о смерти! – воскликнул он. – Ты обещал не убивать меня!

– Я дал тебе обещание, и я сдержу свое слово. Мы не станем расправляться с вами; смерть придет с другой стороны. Она уже близка, она простирает руку, чтобы схватить вас.

– Что это за смерть? – спросил он в страхе, когда его подняли, чтобы унести прочь.

– Ты скоро узришь ее; мне незачем пророчить о ее облике. Уберите его!

Они унесли его, а я дал Халефу распоряжение привести алима. Доставили его не в дом, а к костру. Халеф развязал ему ноги; теперь он мог стоять.

Алим сжал губы и не удостаивал нас взглядом, хотя страх смерти читался в его чертах.

– Я хотел бы кое-что узнать у тебя, – промолвил я. – Ты скажешь мне это, если не желаешь получить еще полсотни плетей. Мне нужно знать, как тайком пробраться в сторожевую башню Жута.

Англичанин мне еще не рассказывал, как его самого доставили в сторожевую башню, но я вполне мог предположить, что попасть туда можно было лишь потайным путем. Это мне и надо было узнать. Алим молча смотрел под ноги и не отвечал.

– Ну, ты меня не слышал? – спросил я. И поскольку он промолчал, я кивнул Халефу, державшему наготове плетку. Он занес ее для удара. Алим отшатнулся, бросил на меня взгляд, полный ярости и ненависти, и сказал:

– Ты не позволишь меня ударить! Я отвечу тебе, но на твою же погибель. Кто проникает в тайны Жута, тот погиб. Я не лгу тебе, а говорю правду. Но правда эта обречет тебя на мучительную смерть. Это станет моей местью. Итак, что ты хочешь знать?

– Ты пособник Жута?

– Да.

– Ты знаешь все его тайны?

– Не все, а лишь некоторые из них.

– Но ты знаешь, как проникнуть в сторожевую башню?

– Знаю?

– Так опиши мне это!

Ненависть толкнула его на неосторожный шаг, но он даже не заметил этого. Он сказал мне, что нам грозит смерть. В потайном ходе наверняка имелся какой-то подвох для непосвященных; теперь следовало узнать, в чем он заключался или где его можно было ждать. Разумеется, алим остерегся бы выдать мне этот секрет. Он схитрил бы и непременно обманул бы меня, поскольку я не знал, о чем идет речь. По этой же причине я мало чего достиг бы силой. Побои не принудили бы его сказать правду. Он непременно сказал бы мне что-то не то, в этом я был уверен.

Оставался лишь один способ узнать правду – это пристально следить за его лицом. Такой человек, как он, да еще в гневе, конечно, не умел сдерживать выражения лица. Он даже не задумывался о том, что может выдать себя игрой своей мимики.

Поэтому я расположился так, чтобы во время разговора его лицо было обращено ко мне, но из-за света костра он с трудом мог видеть меня. Взяв в руки дубинку, я даже разворошил костер так, чтобы пламя взметнулось выше. Вдобавок я принял самое непринужденное выражение лица и опустил веки, поэтому глаза казались полуприкрытыми, а взгляд не таким пристальным, каким он был на самом деле.

– Дорогу через горы ты не знаешь, – начал он. – Поэтому поедешь через Колучин. По колее, оставленной телегой, ты доберешься до брода; там вода неглубока. Под Колучиным, близ Кюлюса, Черная Дрина сливается с Белой и поворачивает на северо-запад, минуя Ругову. Но тебе не надо ехать вдоль Дрины, ведь из Колучина идет дорога в Ругову. Это та самая дорога, по которой едут из Обриды на юг, а потом в Спасию и оттуда на запад, в Скутари. Дорога идет по левому берегу Дрины, а Ругова лежит на правом берегу. Прибыв туда, ты остановишься, наверное, в хане. Его хозяина зовут Колами. Что он за человек, мне незачем тебе говорить, ведь ты поступаешь, как захочешь. Только учти, я рассказываю тебе так подробно, потому что уверен в твоей гибели.

Когда он заговорил, что от Колучина надо ехать не вдоль Дрины, а по дороге, он заметно стал торопиться и сбился на такой навязчивый тон, что я понял, как ему хочется, чтобы я поехал именно этим путем. Если выбора не будет и мне впрямь придется там ехать, то следует быть очень осторожным.

– Брось эти пояснения! – сказал я ему. – Я спрашивал тебя не о дороге, а о сторожевой башне.

– Башня стоит в лесу на берегу реки. Любой может тебе ее показать. Ты найдешь старинную дозорную башню; она обветшала; ее окружают развалины огромной стены. Башню построили так, чтобы при осаде трудно было проникнуть в нее. Подняться туда можно лишь по высокой лестнице.

– Есть там такая?

– Нет, теперь она не нужна. Стена была толщиной в несколько локтей; из нее через определенные промежутки вынули камни; так появились ступеньки, по которым можно подняться наверх. Однако наверху нет ничего, кроме руин и осыпавшихся камней; лишь небо простирается над ними.

– А под ними?

– Нет ничего.

– Не верю. Высоко ли расположен вход в башню?

– Пожалуй, раз в пять выше человеческого роста.

– Прежде там находились комнаты. Под ними непременно были какие-то другие помещения, и они сохранились поныне. Не строили же башню высотой в пятнадцать локтей сплошь из камня!

– Нет, она сплошная. Сколько мы ни пытались проникнуть внутрь, не сумели. Башня напоминает круглую колонну; до указанной высоты она сплошная и лишь потом в ней появляются помещения. Впрочем, по чистой случайности прямо под башней есть подземные шахты; правда, они никак не связаны с ней. Эти шахты остались от серебряных рудников, прорытых здесь в старину. Шахты вели сюда с горы; потом их засыпали, а на этом месте выросли кусты и деревья. Еще одна штольня вела сюда с берега реки; по ней отводили воду из рудника. Вход в эту штольню заделали, и никто не знал о нем, пока один из наших друзей случайно его не нашел. По этой штольне ты попадешь в рудник; он уводит вглубь; по нему ты проникнешь в огромную, круглую залу, к которой примыкают несколько камер.

– В одной из них находится Стойко?

– Да.

– В какой?

– Если идешь по штольне, то окажешься прямо напротив нее.

– Камера заперта?

– На деревянный засов; его легко отодвинуть.

– По штольне удобно передвигаться?

– Да, даже не нужно света. Коридор прямой и постепенно поднимается вверх. Пол выстлан досками, правда, они немного скользкие. В одном месте доски переброшены через расщелину в скале, но они закреплены так, что нет ни малейшей опасности.

Произнося эти слова, он презрительно махнул рукой, будто подчеркивая, как безопасен путь, однако тут же бросил на меня коварный, ликующий взгляд; его темные брови стали быстро дергаться, точно движимые некой бьющейся в нем мыслью. Этот взгляд, это подергивание бровей длились всего полсекунды, но были такими многозначительными, что я понял, в чем дело. Именно в этой расщелине нас подстерегала опасность.

Он наверняка солгал и до этого. Нижняя часть башни, конечно, не была сплошной. Стена толщиной в несколько локтей надежно защищала от врагов, да и вход в башню лежал довольно высоко над землей. Прежним обитателям башни, дозорным, требовались не только жилые помещения, но также подвалы и кладовые. Почему бы не расположить их в нижней части башни, и так огражденной массивной стеной?

А действительно ли там находился серебряный рудник? Это было наверняка еще до владычества турок, в пору правления болгарских ханов. Известен, например, болгарский хан Симеон[252], правивший с 888 по 927 год. При нем держава не только достигла своих наибольших размеров, но и развивала торговлю, ремесла и науки. Так, во многих частях страны искали благородные металлы. Власть Симеона простиралась на западе примерно до современного Персерина, то есть до тех мест, где мы сейчас находились. Так что вполне можно было встретить здесь шахту. Вдоль границы страны, – а она пролегала именно здесь, – высились сторожевые башни, и одна из них как раз защищала этот рудник.

Если эта догадка была верной, то следовало предположить, что при такой близости к границе, а значит, и к враждебным племенам, вход в шахту начинался именно в башне, а не в стороне от нее. Алим говорил о развалинах постройки, находившейся рядом. Быть может, именно под ними, то есть под защитой гарнизона башни, можно было проникнуть в рудник.

Кроме того, я не верил в то, что шахту засыпали. Рудники засыпают лишь в цивилизованных странах. Турки не любят браться за тяжелую работу, доставляющую лишь хлопоты. Им нет дела до того, что какой-нибудь болгарин или албанец свалится в открытую шахту и сломает себе шею. «Аллах того хотел», – говорят они, успокаивая себя.

Если шахта все еще не засыпана, то вход в нее располагается прямо в самой башне, либо рядом с ней и замаскирован руинами. Алим наверняка мог рассказать об этом, но принудить его было нельзя. Я не мог из него выдавить силой ничего, в чем бы не был уверен сам. Поэтому в ответ на его последние заверения, я равнодушно сказал:

– Но где же нас стережет опасность, о которой ты говорил?

– Она ждет вас, когда вы проникнете в эту огромную залу, чтобы освободить пленников.

– В чем же она заключается?

– Этого я не знаю. А если бы знал, то все равно не сказал бы тебе. Когда опасность известна, она перестает быть опасностью.

– Но ведь я могу заставить тебя сказать это под плеткой!

– Даже если ты забьешь меня до смерти, я ничего тебе не скажу, чего не знаю сам. Если ты принудишь меня, то я придумаю что-нибудь правдоподобное, лишь бы избежать побоев.

– Но откуда ты знаешь, что нам грозит опасность?

– Жут говорил о ней. Он сказал, что погибнет всякий, кто ступит в эту круглую залу, не зная ее секрета. Он, наверное, устроил там какое-то приспособление, чтобы убить любого незваного гостя.

– Гм! А где находится вход в эту штольню?

– В него попадешь только по воде. Нужно сесть в лодку и какое-то время плыть вверх по реке. По одному берегу тянется дорога, а слева, на другом берегу реки, прямо из воды высится крутая скала. Там, где река делает поворот, она очень глубока; в этом месте и находится вход в штольню. Обычно, пока река не обмелела, в штольню можно проникнуть, прямо сидя в лодке.

– А заметить вход в штольню можно лишь с близкого расстояния?

– Да, потому что сверху спускается целый ковер из вьющихся растений; они полностью закрывают штольню. Нужно подплыть на лодке прямо к скале и привязать ее к колышку, вбитому в камень.

– Это не так уж и безопасно. И таким образом туда втащили Стойко?

– Да, и англичанина, стоящего рядом с тобой. Тебе нужно лишь спросить его; он непременно это подтвердит.

– В шахте есть еще какие-то помещения, кроме той огромной круглой залы и камер, примыкающих к ней?

– Нет. Они лежат прямо под башней, хоть и на большой глубине. Мы напрасно искали шахту, которая вела бы наверх. Ее засыпали.

– Кто же приносит пленным еду и питье?

– Не знаю.

– Что-нибудь добавишь к своему рассказу?

– Нет. Я сказал все, что знаю. Жут сообщил мне, что каждый, кто войдет в залу без позволения, погибнет. Поэтому я сразу сказал, что вас ждет верная смерть, если вы вздумаете затеять что-то против Кара-Нирвана.

– Ладно, но ведь нам нет нужды самим забираться в штольню. Мы пошлем туда других.

– Тогда они умрут, и вы даже не узнаете, что с ними случилось.

– Тогда я велю схватить Жута, и он сам поведет нас туда.

– Схватить? – усмехнулся он. – В Ругове ты ничего против него не затеешь. Его все уважают. Ты всюду будешь иметь дело либо с его сторонниками, либо с теми, кто считает его человеком честным, набожным и благодетельным. Никто не поверит твоим словам. Мы… да, мы попали в твои руки; он же посмеется над тобой. Если вы открыто выступите против него, то к вам отнесутся как к безумцам. Если вы будете действовать тайком, то отправитесь на верную смерть. В любом случае вы обречены попасть в джехенну!

– Ад? Смерть? О нет! Ты ошибаешься в нас. Ты мне сказал гораздо, гораздо больше, чем хотел. Ты называешь себя алимом, ученым, но при этом так глуп, что я почти сочувствую тебе. Ты же совершенно точно назвал, какие опасности нас ждут.

– Я? Я же сам их не знаю!

– Не пытайся меня обмануть! Я докажу, что у тебя это не получится. Первая опасность ждет нас на дороге между Колучином и Руговой. Там в засаде поджидают аладжи; они сопровождали тебя. Жут наверняка снова снабдил их оружием, а в придачу им дали, видимо, еще нескольких человек. Мы все равно поедем по этой дороге, потому что не боимся врагов; им же надо нас стеречься. Если они вновь нападут на нас, то мы их жизнь уже не пощадим.

Он натужно засмеялся, пытаясь скрыть свою растерянность.

– Ваша мысль просто смешна! – сказал он. – Аладжи вам наверняка ничего не сделают; они рады, что ускользнули отсюда.

– Посмотрим! И вторая, куда более серьезная опасность поджидает нас в штольне, в том месте, где доски настелены над расщелиной в скале. Я говорю тебе, что мы не ступим на них, прежде чем тщательно их не обследуем. Быть может, они закреплены так, что посторонний, не зная, как надлежит наступать на них, угодит в пропасть. Нет, этого не случится! Что же касается круглой залы, в которой ты пророчишь опасность для нас, то мы уверены, что там с нами ничего не произойдет.

Он испустил проклятие и топнул ногой, не говоря, впрочем, ни слова.

– Стало быть, ты понимаешь, что я вижу тебя насквозь, – продолжал я. – Я знаю, что ты солгал мне. Ты постарался отвлечь мое внимание от подлинной опасности. Я не хочу с тобой препираться или наказывать тебя. Собаки лают, это положено им по природе, а собаки – это вы. Я узнал, что хотел знать, и теперь велю отправить тебя в ваш гарем. Будь здоров и напряги всю свою мудрость, дабы поразмышлять о том, как выбраться из этой пещеры. Ты же изучал геологию и, стало быть, чувствуешь себя в скалах и пещерах как дома.

Его увели, вновь связав ему ноги. После этого Халеф опять вздумал развести свой «костерчик», но я отговорил его.

Тем временем мы решили посмотреть, сколько же денег было в обоих пакетах. Халеф вынес их из комнаты, развязал и вытряхнул их содержимое на мой разложенный шарф. Мы насчитали тридцать серебряных меджидов, что составляло 600 пиастров, и еще восемь тысяч пиастров в виде золотых монет достоинством в фунт и полфунта. Если пересчитать это на немецкие деньги, то получим почти 1600 марок. Для чего Стойко взял с собой такие деньги?

Конечно, деньги снова положили в пакеты, а потом привели четверку лошадей, чтобы осмотреть их, ведь среди них имелся один превосходный скакун. Это была каурая лошадь с белым пятном на лбу, настолько красивая, что я тотчас вскочил на нее, дабы опробовать ее, пусть даже на ней не было седла. Она моментально отзывалась на шенкеля[253], но, как я сразу заметил, выучка у нее была непривычной для меня.

– Блестящая лошадка! – промолвил лорд. – Возьмем ее с собой?

– Естественно, – ответил я. – Вообще мы возьмем с собой всех лошадей, что здесь есть. Только драгоман оставит свою лошадь. Ведь он может помешать этим плутам неожиданным образом выбраться из пещеры. Забрав лошадей, мы хотя бы обезопасим себя от немедленной погони.

– Well! Тогда я попрошу себе каурую лошадь! По пути сюда я сидел, наверное, на козле; еще и теперь все мое тело ломит. Настроение у меня такое, словно я сверзился с Чимборасо[254], а напоследок еще и прокатился по непроходимой чаще. Надеюсь, вы не имеете ничего против.

– Против этого завидного ощущения в вашем теле? Ничего не имею против.

– Чушь! Я полагаю, что я поеду на каурой лошади?

– Возьмите ее, пожалуйста!

– Надолго?

– Этого я не знаю, ведь она же нам не принадлежит.

– Вы хотите и для нее разыскать хозяев?

– Может быть. Я не думаю, что углежог – настоящий хозяин этой лошади. Он ее украл. Может быть, это – лошадь Стойко.

– Послушайте, мастер, у вас есть два-три качества, которые мне показались недурственными, а вот других способностей вы лишены. Так, умение воровать, похоже, не относится к вашим талантам.

– Быть может, вы им обладаете?

– Лишний вопрос! Лорд никогда не ворует, но эту каурую лошадку я возьму с собой, не задумываясь. Мы же имеем полное право считать ее своим трофеем!

– Для любого мошенника все, что он ни найдет на стороне, тоже трофей. Уведите лошадей! Посидим у костра и посмотрим, хватит ли медвежатины на всех. Кусок лапы для Дэвида Линдсея еще имеется.

– Ба… медвежатины? Ба… медвежьей лапы? – спросил Линдсей, широко раскрыв рот.

– Конечно, сэр! Пусть Оско и Омар приведут наших лошадей, ведь у них имеется тот самый деликатес, о котором я говорил.

– Настоящая медвежатина?

– Да, мясо одного белого медведя; мы позавчера поймали его в капкан. Стоило приманить его мучными червями, и он мигом туда угодил.

– Глупость! Говорите толком, сэр! У вас впрямь с собой медведь?

– Да, нам удалось подстрелить вот такую зверюшку.

– Вот как! Вы просто обязаны рассказать об этом!

– Пусть Халеф поведает вам эту историю! Он уложил его и получил шкуру; вы можете судить по ней о том, каким же исполином был тот Топтыгин.

– Халеф, малыш? Он уложил медведя? Well! Я готов в это верить. Этот Халеф пойдет напролом, если надо совершить подвиг. Медведь здесь, на Шар-Даге! Кто бы подумал! Халеф, будь добр, доложи нам об этом приключении!

Хаджи, не мешкая, выполнил эту просьбу. Рассказывать было его главной страстью, особенно если речь шла о деле, в котором он сам принимал участие. Он начал по своему обыкновению:

– Да, господин, мы встретили медведя и прикончили этого исполина Шар-Дага. Его следы напоминали следы слона, и народы Земли содрогнулись бы, видя их. И все-таки наша пуля вонзилась ему в грудь, и наш нож пресек его жизнь. Ему уже не отведать конины и не усладить свою глотку малиной. Мы зажарили его лапы и почти уплели его правый бок. Теперь же тебе суждено узнать, каким образом нам удалось вычеркнуть его имя из книги земных перемен, дабы та половина лапы, что еще сохранилась у нас, показалась тебе вкуснее.

Как известно, Линдсей и Халеф понимали друг друга, хотя скудные познания в других языках все же мешали им объясняться. Лорд располагал небольшим запасом арабских и турецких слов, а Халеф за время нашего путешествия с Линдсеем постарался нахвататься английских выражений и запомнить их. Кроме того, если говорить было не о чем, я рассказывал малышу о своей отчизне. Из любви ко мне он очень интересовался ей. Я объяснял ему все, что было непонятно, и называл немецкими словами предметы, которые он намеревался запомнить. Таким образом, он усвоил множество немецких выражений и пристрастился прибегать к этим – в его глазах обширным – познаниям. Я дал ему повод применить их и сегодня; он с радостью им воспользовался.

Говорил он то по-турецки, то по-арабски, обильно нашпиговав свой рассказ английскими и немецкими выражениями. Последние он часто употреблял, не слишком заботясь о том, верно ли он подобрал их или нет. Получилась несусветная мешанина, над которой мы втихомолку потешались от души. Лорд выслушивал все это с очень серьезным видом, лишь иногда задавая вопрос, если Халеф, смело выказывая свои познания, сбивался на невнятицу. Впрочем, энергичные жесты, которыми малыш сопровождал свой рассказ, помогали истолковать его.

Тем временем Оско и Омар привели наших лошадей, и мы установили вертел, нанизав на нем куски медвежатины. Впрочем, Халеф отдал должное правде. Хотя он и представил свое поведение в самом ярком свете, он заявил, что его не было бы уже в живых, если бы я вовремя не подоспел с ножом.

Во время этого рассказа было сущей потехой наблюдать за мимикой лорда. Он имел привычку, особенно если рассказ его увлекал, не сводить глаз с говорившего и даже подражать его выражению лица. Так же он вел себя и сейчас. На его лице точнехонько отражалась оживленная мимика хаджи. Его глаза, брови, большой нос, широкий рот беспрестанно находились в движении, и – ввиду особенных форм его лица – это движение по контрасту с мимикой Халефа очень нас забавляло, хотя мы старались никак не выказать это.

– Well! – сказал он, когда Халеф окончил рассказ. – Вы сделали доброе дело, милый хаджи. Хотя может статься, что с вашей стороны были допущены некоторые ошибки, но вы же не испугались – в этом я уверен! Хотел бы я быть при этом! Со мной такого еще не случалось! Только я соберусь совершить что-нибудь героическое, как обязательно что-то мне помешает.

– Да, – кивнул я ему, – случилось даже, что вас схватили и заперли в сторожевую башню. Какие же героические мечтания побудили вас сломя голову помчаться в Албанию?

– Гм! Я давно дожидался этого вопроса. Я знал, что мне, наконец, придется исповедаться. Вы можете быть уверены, что я прибыл сюда лишь из любви и расположения к вам.

– Это меня глубоко трогает. Я готов расплакаться от умиления при виде воплощенной дружбы, рискующей задохнуться в пещере Шар-Дага.

– Не насмехайтесь! Я и впрямь хотел совершить добрый поступок. Я хотел прийти вам на помощь.

– Вот как? Вы знали, где можно нас встретить и что за опасность нам грозит?

– Конечно! Прежде чем расстаться с вами в Стамбуле, я навестил хозяина, у которого вы жили, чтобы попрощаться с ним. Его сын, Исла, только что вернулся из Эдрене. Он рассказал, что там случилось. Так я узнал, что вы задумали ехать в Скутари к купцу Галингре, чтобы спасти его из беды и, может быть, уберечь от других опасностей. Я услышал, что вы преследовали беглецов; мне описали беды, грозившие вам; мне нарассказывали столько о молодчике, которого вы зовете Жутом, что мне стало страшно за вас. Я решил прийти вам на помощь.

– Я никогда не сумею воздать вам должное за эту любовь, сэр! Вы так отважно и энергично пустились на помощь, что нам не оставалось ничего иного, как вытащить вас из этой пещеры.

– Смейтесь, смейтесь! Разве мог я что-нибудь знать об этой дыре?

– Нет, мы и сами ничего не знали об этой пещере, тем не менее, мы не угодили туда. Как же вам удалось так быстро исполнить ваш славный план?

– Очень просто. В гавани я осведомился о попутном судне, но не нашел такого; тогда я снарядил небольшой французский пароходик, хозяин которого даже не знал, что за груз ему полагается взять на борт.

– Это звучит, конечно, в стиле лорда Дэвида Линдсея! Раз он не мог найти подходящее суденышко, он немедленно снаряжает целый пароход. Где же стоит это судно? Или оно отплыло, едва вы сошли на берег?

– Нет, оно будет ждать моего возвращения. Оно стоит внизу, в Антивари. Скверная гавань, слишком мелкая, но, к сожалению, другой не нашлось.

– Ладно, дальше! Что вы сделали, оказавшись на суше?

– Что мне следовало делать? Можете себе представить! Я нанял лошадей, переводчика, нескольких слуг и поехал сюда, где мы и встретились. Вот и все!

– Если вы называете это словом «все», то хотелось бы знать, что значит «ничего»! Во время плавания у вас было вдоволь времени, чтобы разработать какой-нибудь план.

– План? Идите вы с этими планами! История протекает всегда не по плану.

– Ладно, тогда я не удивляюсь, что вы так замечательно угодили в ловушку. Когда затеваешь что-то серьезное, нужно хоть немного задуматься о том, как это исполнить.

– Я так и сделал; для этого много времени не понадобилось. Сперва я купил книгу «Redhouse Turkish and English dictionary»[255]; я заплатил за нее сто восемьдесят пиастров…

– И, даже располагая словарем, наняли переводчика?

– Я был вынужден. В книге было слишком много написано по-турецки, а их грамоту я не могу разобрать.

– Таким образом, с самого начала вашу спасительную миссию ждал невероятный успех! Вы купили книгу, которую не умели прочесть. Это очень здорово! Чтобы дело шло лучше, вам оставалось лишь нанять переводчика, который не понимал по-английски; так начинаются великие свершения.

– Послушайте, сэр, если вы меня высмеиваете, я вскочу на каурого скакуна и брошу вас в этом жалком положении!

– Да, и снова угодите в лапы аладжи и этого Жута. Впрочем, мысль ехать в Ругову вполне недурственная для вас. Как же вы до этого додумались?

– Я расспросил переводчика и изучил местную карту. Я знал, что вы поехали в Менелик, и знал, что собираетесь попасть в Скутари. Был лишь один путь, которым вы могли воспользоваться; именно там мне надо было вас ждать.

– В своих рассуждениях вы совсем позабыли о том, что я не имею обыкновения ездить по большим дорогам. Мы встретились здесь и впрямь по случайности. Если бы мы принялись искать Жута где-нибудь в другом месте, то ваша смерть была бы делом решенным. Теперь, говоря серьезно, я искренне благодарен вам за то, что ради нас вы пустились в такие передряги. Однако я подозреваю, что вами руководил еще и несколько иной умысел.

– Какой же?

– Вы сами знаете об этом. Я прав?

Я указал туда, где за моим плечом стояли лошади. Лорд задвигал носом, будто тот был виновником его смущения, несколько раз откашлялся и потом ответил:

– Well! Вы правильно угадали. Я думал, что вы все же передумаете насчет вашего вороного. Мне все еще очень хотелось бы его заполучить. Я заплачу вам бешеные деньги за него!

– Я не продаю своего Ри; на этом я настаиваю. Не будем же отвлекаться от вашего рассказа! Разве вы не подумали, оказавшись в Антивари, о самом необходимом, что надо сделать, – о купце Галингре?

– Я, конечно, думал о нем; я побывал там. Это само собой разумеется. Вы хотели попасть к нему. Должен же я был разузнать, не приехали ли вы к нему.

– Это было невозможно. Но вы должны были предупредить его, сэр?

– Я так и сделал.

– Что он на это сказал?

– Он? Гм, его там не было.

– Где же он был?

– В пути; он направился в Приштину, в Косовский край, чтобы купить зерна. Галингре ведь сколотил свое богатство на торговле зерном. И вот он продал свое дело здесь и решил направиться вглубь страны, в Ускюб, чтобы начать там новое дело, ведь тамошние места очень плодородны, а со строительством железной дороги открывается новый рынок сбыта.

– От кого вы это узнали?

– От переводчика; он слышал об этом в городе.

– Не от самого Галингре?

– Нет.

Я очень хорошо знал милого лорда и догадывался, что он хотел схитрить, но совершил прямо-таки величайшую глупость. Он любил пускаться на поиски приключений, но то и дело сам становился их жертвой.

– Вы наняли переводчика и слуг еще в Антивари? – спросил я его.

– Естественно! Потом мы поехали в Скутари. Дорога туда была скверной, кое-где мощеной, а кое-где ее разобрали, чтобы в случае войны по ней нельзя было передвигаться. Потом мы часами ехали по болотам, все перемазались, но удачно добрались до Скутари, где я тотчас выведал квартиру, на которой остановился Галингре, и пошел к нему.

– Кто вас встретил?

– Он был в отъезде, в Приштине, как я уже сказал. Меня отвели в контору; та была совсем пуста, ведь он продал свое дело. Меня принял его управляющий – элегантный, опытный, ловкий и в высшей степени любезный человек.

– Вы поинтересовались его именем?

– Разумеется. Его звали Хамд эн-Наср. Может быть, вы его знаете, мастер?

– Очень даже хорошо.

– Не правда ли, великолепный человек?

– Очень великолепный! Он рад был с вами познакомиться, особенно если вы принялись рассказывать ему обо мне.

– Странно! Он виду не подал, что знает вас.

– Пожалуй, у него была на то причина. Конечно, вы ему назвали цель вашего прибытия.

– Да, я ему все рассказал – о ваших приключениях в Стамбуле и Эдрене, о бегстве Баруда эль-Амасата, Манаха эль-Барши и тюремного смотрителя, а напоследок я попросил его остерегаться брата одного из беглецов, Хамда эль-Амасата. Я сказал ему, что этот негодяй вздумал обмануть мастера Галингре, что он убийца, которого долго, но безуспешно преследуют.

– Отлично! Что он на это сказал?

– Он еще раз поблагодарил меня, сердечно пожал руку и велел принести вина. По его словам, Хамда эль-Амасата раскусили и уже прогнали отсюда. Умно сделали. Потом я осведомился о дороге, которой мне лучше ехать, чтобы повстречать вас. Я сказал ему, что отправлюсь в Каканделы и Ускюб и по пути наверняка повстречаю вас. Он похвалил мои планы и дал мне отличные советы.

– Бравый парень!

– Да, хоть он турок, но все-таки настоящий джентльмен. Он даже дал мне рекомендательное письмо.

– Вот как! К кому же, мой уважаемый господин?

– К самому известному барышнику в стране, Кара-Нирвану из Руговы, ведь моя дорога пролегает через этот город. Однако этот парень не все доподлинно знал, ведь именно из-за барышника я угодил в западню.

– Рекомендательное письмо было запечатано?

– Да.

– И вы не вскрыли его и не прочли?

– Что вы думаете обо мне, мастер! Чтобы джентльмен, лорд из старой, доброй Англии, вскрывал рекомендательное письмо? Или вы, действительно, считаете меня таким вульгарным?

– Гм! Признаюсь вам, что я в подобном случае повел бы себя, как ужасно вульгарный человек.

– Неужели? Вы вскрываете чужие письма, но чужая лошадь для вас священна! Странный вы все-таки тип!

– Часто бывает выгодно вести себя странно. Итак, вы разговаривали лишь с этим мастером. У Галингре есть семья?

– Жена и дочь, выданная замуж. Зять живет в том же доме.

– Так, я бы на вашем месте представился этим людям!

– Я так и хотел, но зятя не было дома, а дамы находились в неглиже, да и вообще упаковывали вещи, и им было не до приема гостей.

– Они сами это вам сказали?

– Нет, мне передал этот управляющий.

– Для чего они упаковывали вещи?

– Потому что тоже собирались в Ускюб. Галингре прислал им вестового из Приштины, уведомив, что даже не заедет домой, а тотчас поедет в Ускюб, где и будет их ждать. Они хотели отправиться в путь через два-три дня после меня.

– Вы знаете, кто был этот вестовой, якобы присланный Галингре?

– Нет.

– Так! Гм! Разве этот умница Хамд эн-Наср не поведал вам, что он сам им и был?

– Он ничего не сказал об этом. Впрочем, тут вы ошибаетесь. Он не мог доставить это известие, потому что оставался дома, ведь он был управляющим.

– О, нет! Он поехал вместе с Галингре, а потом вернулся, чтобы позаботиться об его семье и… имуществе.

– Если бы это было так, он бы мне сказал.

– Он умолчал еще кое о чем. Этот любезный господин, коего вы называете настоящим джентльменом, является негодяем до мозга костей.

– Мастер, вы не можете это доказать!

– Наоборот, очень легко сумею. Как только вы уехали, он наверняка смеялся до колик.

– Я прошу вас не говорить так!

– Я хочу вам сказать, что он посчитал вас величайшим глупцом, да и сейчас пребывает при том же мнении.

Пока мы говорили, окорок и лапа поджарились. Линдсей получил лапу и тут же отправил в рот первый кусок. Услышав мою фразу, он позабыл его закрыть. На какое-то время он уставился на меня; в левой руке он держал лапу, в правой – нож, а из открытого рта все еще виднелся кусок. Наконец, он выплюнул мясо и спросил:

– Вы серьезно это, сэр?

Он всегда называл меня мастером. Если на этот раз он обратился ко мне «сэр», это был верный признак того, что он разгневан.

– Да, абсолютно серьезно, – ответил я.

Тут он вскочил, бросил лапу и нож, закатал рукава и крикнул:

– Well! Так займемся же боксом! Встаньте, сэр! За этого глупца я так настучу вам по животу, что вы выкатитесь из этой долины и улетите в пустыню Гоби! Я, лорд Дэвид Линдсей, – глупец!

– Садитесь, сэр! – спокойно ответил я. – Не я называю вас так; я лишь сказал, что считает о вас этот человек.

– Откуда вы это знаете?

– Я так думаю.

– Вот как! Я выбью из вас эти мысли, сэр! Мне все равно, вы ли меня называете глупцом или же кто-то другой так меня прозвал. Встаньте! Кто имел смелость меня оскорбить, должен имел смелость и боксировать со мной! Только сделайте выпад! Я так вам врежу по желудку, что он вывалится у вас прямо изо рта!

– Хорошо, я составлю вам компанию, сэр! Но не сейчас, а потом, когда наша беседа окончится.

– Я не могу так долго ждать!

– Вам придется подождать, раз я не могу составить вам компанию раньше. Вы совершили смелый поступок, за который вас вообще-то следовало бы наградить орденом. Вы поехали в Скутари, чтобы предостеречь Галингре о кознях Хамда эль-Амасата, а вместо этого вы предупредили Хамда эль-Амасата о нашем прибытии. Вы плыли на пароходе в Антивари, чтобы помочь нам в беде, а между тем сделали все возможное, чтобы предать нас в руки наших врагов; да, вы сами с удивительной естественностью побежали прямо к ним в западню. Конечно, они смеются над вами. Если вы и тут думаете, что они считают вас светочем ума, то я не понимаю вас вообще.

Эти слова лишь разъярили его. Он сжал кулаки, заносчиво встал передо мной и воскликнул:

– Это, это вы отваживаетесь мне говорить, вы, мастер, вы, мистер, вы, сэр, вы… вы… вы, мосье? Встать и сюда! Бокс начинается! Я так врежу вам, что вы разлетитесь вдребезги как горшок молока!

– Потерпите минуту, сэр! Неужели вы не догадались, что тот самый, кого вы предостерегали, и был именно тем, от кого вы хотели нас предостеречь?

– Как? Что? Если бы я это сделал, то, разумеется, я был бы глупее любого глупца; меня бы назвали безумцем.

– Ладно, как бы вас ни называли! Не обижайтесь на меня за то, что я вложил слово «глупец» в уста других людей. Вас не удивило имя, которое назвал управляющий?

– Хамд эн-Наср? Нет.

– И вы остерегали его от человека по имени Хамд эль-Амасат!

– Что тут такого, если имена совпадают? У миллионов людей одни и те же имена.

– Хорошо! Мы же рассказывали вам о том, что приключилось с нами в Сахаре, об убийстве молодого Галингре, а потом и проводника Садека в Шотт-эль-Джериде. Вы можете вспомнить имя убийцы?

– Да, это был все тот же Хамд эль-Амасат.

– Он назвался тогда по-другому. Вспомните!

– Пожалуй, я припоминаю. Он представился «Отцом победы», по-арабски Абу эн-Наср.

– Ладно, тогда сравните оба этих имени, Хамд эль-Амасат и Абу эн-Наср, с именем управляющего, коего звали Хамд эн-Наср!

Он все еще держал поднятыми кулаки. Теперь он медленно опустил руки. Его нижняя губа все сильнее свешивалась, а лицо приняло выражение такой трогательной скромности, что я громко рассмеялся.

– Хамд… эн… Наср! – бормотал он. – О боже! Это имя составлено из двух имен убийцы! Неужели… неужели… неужели…

Он осекся.

– Да, случилось именно то, чего вы сейчас страшитесь, сэр! Вы сами предупредили убийцу. Он вас стал считать за такого… такого… я хочу сказать, такого безобидного человека, что даже передал вам рекомендательное письмо, в котором советовал Кара-Нирвану разделаться с вашей персоной. С подкупающей честностью вы доставили это письмо точно по адресу. Вас, естественно, схватили и доставили сюда, чтобы закоптить вас до смерти, как, приготавливая колбасу, стараются убить копчением какую-нибудь финну[256] или трихину[257]. При этом вы поведали ему о нашем прибытии, то есть человеку, которого мы преследуем, вы дали в руки оружие против нас. Трудно даже найти пример, чтобы кто-нибудь сослужил столь добрую и разумную службу, какую вы сослужили себе и своим друзьям. А теперь, сэр, можно начинать бокс. Я готов. Итак, come on![258]

Я встал и закатал рукава. Но стоило мне сделать выпад в его сторону, он медленно отвернулся, еще медленнее опустился на свое прежнее место, понурил голову, почесал обеими руками у себя за ушами и испустил такой громкий вздох, будто намеревался одним махом потушить весь костер.

– Ну, сэр, я думаю, вы хотите сдуть меня в пустыню Гоби?

– Успокойтесь, мастер, – сказал он жалобным тоном. – Я думаю, что у меня самого в голове Гоби!

– Или хотите разбить меня вдребезги, как горшок с молоком!

– Сейчас я самый большой в мире горшок с клейстером!

– Или врезать по желудку, чтобы он вывалился прямо изо рта!

– Молчите! Я думаю теперь о своем желудке. Я – лорд Дэвид Линдсей, и что же я сотворил! Well! Yes!

– Похоже, вы теперь уже не восторгаетесь прекрасным джентльменом из Скутари?

– О, горе! Оставьте меня в покое с этим подлецом! Что он обо мне думает! Он ведь полагает, что в голове у меня овечий сыр вместо мозгов!

– Так же думал и я, поэтому вы хотели со мной боксировать! Похоже, теперь вы отказались от сатисфакции?

– С удовольствием, с большим удовольствием! О боксе не может быть и речи, ведь вы были совершенно правы. Мне хотелось бы боксировать с самим собой. Будьте же так добры, мастер, и дайте мне пощечину, но такую, чтобы ее было слышно в старой, доброй Англии!

– Нет, сэр, этого я не стану делать. Кто сознает свой промах, того избавляют от расплаты. И чтобы успокоить вас, хочу заверить, что вы не причинили нам вреда. Лишь сами вы пострадали от последствий вашей ошибки.

– Вы говорите это, чтобы только успокоить меня.

– Нет, это правда.

– Не верю в это. Теперь этот Хамд эль-Амасат знает, что от вас ждать.

– Нет, ведь он уверен, что мы погибли.

– Не успокаивайте себя!

– Нет-нет! Он знает, что нас должны здесь убить. Он полагает, что, ежели нам удастся спастись, мы тем вернее попадем в руки Жута. Так что, он спокоен и не ждёт от нас никаких бед.

– Откуда он обо всем этом знает?

– От Жута, которого навестил.

– Ах! Вы думаете, что он побывал там?

– Да. Хоть я и не слышал, но догадываюсь. Можно сделать кое-какие выводы. Если вы полагаете, что купец Галингре впрямь находится в Приштине, то заблуждаетесь. Быть может, он был вашим соседом по тюремной камере, ведь он сейчас сидит в сторожевой башне под Руговой.

– Мастер!

– Да, да! Хамд эль-Амасат управлял его делами лишь для того, чтобы разорить его. Он сопровождал его на пути в Приштину, а потом выдал в руки Жута. Там они отобрали у него деньги. Я полагаю, что у него при себе была немалая сумма, ведь он собирался закупить зерно. Еще раньше, я полагаю, Хамд эль-Амасат убедил его продать свое дело и открыть новое. Так состояние Галингре превратилось в наличные деньги. Поскольку его самого не было в Скутари, деньги эти оказались в руках его жены или зятя. Чтобы заполучить их, Хамду эль-Амасату пришлось завоевать расположение домочадцев и при этом остаться неузнанным. Поэтому он обманом известил их, что Галингре отправился прямо в Ускюб и просит немедленно ехать к нему. Они пакуют вещи и уезжают, но не в Ускюб, а в Ругову, где исчезнут со всем своим скарбом. Этот план был задуман давно, и исполняли его с изощренной хитростью. Хамд эль-Амасат попросил своего брата Баруда прибыть к нему и встретиться с ним в Ругове, в Каранирван-хане. Эта записка попала мне в руки и подсказала маршрут. Оба брата, пожалуй, намеревались с награбленными деньгами открыть свое дело или попросту растранжирить добычу. Если Галингре не убили, то ему на какое-то время позволили жить лишь для того, чтобы, пользуясь его подписью, завладеть ускользнувшим пока от них имуществом. Так я представляю себе все случившееся и не думаю, что сильно ошибаюсь.

Линдсей молчал. Его промах так угнетал его, что он поначалу не хотел даже думать о чем-то ином. Я взял медвежью лапу и стал держать ее над костром, снова подогревая ее; потом я протянул ему угощение со словами:

– Ладно, не ворошите старое! Займитесь-ка лучше деликатесом. Вам это будет полезнее.

– Я тоже так думаю, мастер! Вот только слишком много чести получить в награду за все эти глупости жареную медвежью лапу. Я возьму ее, конечно, но свою вину все же заглажу. Горе этому управляющему, если он попадется мне в руки!

– У вас не будет возможности с ним поквитаться. Ведь проводник Садек, застреленный им, был отцом нашего Омара. Итак, по законам кровной мести Омар обязан рассчитаться с Хамдом эль-Амасатом. Нам не остается ничего иного, как завершить это, дело как можно гуманнее, сохранив мошеннику жизнь ради встречи с Омаром. Так что, угощайтесь пока, сэр! А потом вы расскажете мне, что случилось с вами в Ругове.

– Вы можете узнать об этом тотчас. Моя исповедь добавит толику соли к этому жаркому.

Сунув в рот изрядный ломоть мяса, он принялся жевать его так, что нос стал ходить ходуном. Тем временем он продолжал свой рассказ:

– Прибыв в Ругову, мы разместились, конечно, в Каранирван-хане. Хозяин был дома, и я вручил ему рекомендательное письмо. Он, не спеша, прочитал его, затем убрал письмо и самым радушным образом протянул мне руку. С помощью переводчика он уверил меня, что я рекомендован ему самым лучшим образом и во всем могу полагаться на него; я вправе оставаться у него в гостях, сколько захочу, и мне нет надобности платить за что-либо.

– Насколько я знаю вас, вы непременно показали ему свои деньги?

– Конечно! Пусть этот человек видит, что лорд из старой, доброй Англии готов щедро заплатить даже тогда, когда от него не требуют никакой платы.

– Я узнал про это, когда мне довелось подслушать разговор углежога с алимом. Последний рассказывал, что вы, должно быть, очень богаты. Какая неосторожность, приехав в чужую страну – и вдобавок к этим полудиким людям – хвастаться перед ними деньгами!

– Так неужели я должен был убедить их, что я нищий, раздобывший рекомендательное письмо только затем, чтобы есть и пить на дармовщинку?

– Это ваше мнение, сэр. Я же уверяю вас, что на всем нашем пути мы почти никогда не платили за кров и стол, однако нас никто не принимал за нищих.

– Тогда я не понимаю, каким образом вам это удавалось. Куда бы я ни прибыл, всюду хотят первым делом заполучить с меня денег. И чем больше я плачу, тем настойчивее требуют все новых денег. Короче говоря, я тотчас раздал каждому из слуг Каранирван-хане солидный бакшиш; в ответ они осыпали меня благодарениями.

– Да, благодарениями… И кончилось это тем, что у вас отняли все, даже свободу. Каким же образом вас заманили в ловушку?

– С помощью переводчика, которому я рассказал по дороге о своем путешествии и в том числе упомянул, что люблю искать клады – крылатых быков и так далее – но никогда не был в этом по-настоящему удачлив. Он поведал об этом хозяину, а тот спросил меня, не угодно ли мне заняться в этом краю поиском старинных сокровищ. На мой вопрос он поведал, что знает одно местечко, в котором стоит поискать что-нибудь ценное, однако власти запретили заниматься подобными изысканиями.

– Ах вот как! Он выдумал этот запрет, чтобы выманить вас ночью из дома?

– Именно так. Он тайком указал на переводчика, сделав жест, из которого я понял, что тот не должен знать ничего о наших планах. Вот тут мне пришла в голову мысль дать хозяину словарь, купленный мной без особой надобности в Стамбуле. Он взял его – наверняка, чтобы его штудировать.

– Здорово же вы поступили! Ведь он не мог говорить с вами без переводчика. Тот непременно бы вас предостерег. Вручив Жуту книгу, вы дали ему в руки прекрасный козырь, чтобы заманить вас в ловушку, не возбуждая недоверие переводчика. Не говорите же, что драгоман разделяет с вами вину. Запишите все на ваш счет. Что же Жут, он разобрался в этой книге?

– Очень легко, ведь он знал турецкую грамоту. На следующий день, улучив минуту, когда никого не оказалось рядом, он подал мне знак, показывая, что надо следовать за ним в дальнюю комнату. Мы были там одни. Книга лежала на столе. Он отметил несколько слов, прочитал мне их по-турецки и указал на находившийся рядом английский перевод. Чаще всего повторялись слова «kanad aslani» и «maden».

– Значит, крылатый лев в руднике?

– Да, как постепенно я начал понимать, речь шла именно об этом. Указывая мне слова, которые он отыскал, он объяснил, что ночью меня отвезут в лодке на тот берег реки, к руднику, где я могу отыскать крылатого льва.

– И вы поверили в эту бессмыслицу?

– Почему нет? Если на Тигре есть крылатые быки, то здесь, на Дрине, могут найтись и крылатые львы.

– Конечно, вы лучше разбираетесь в истории, чем я, считающий, что этого быть не может.

– Может или не может, я поверил в это. Он вопрошающе кивнул мне, а я кивнул в ответ. Дело было решено, и когда все уснули, вызвал меня и отвел в деревню, лежавшую на берегу реки. Там стояла лодка; мы сели в нее. Он поплыл вверх по течению, пока не достиг какой-то скалы; там имелся лаз, прикрытый ковром из растений, свисавших сверху. Внутрь вел какой-то ход. Мы привязали лодку; потом Жут зажег факел, прихваченный с собой. Мы выбрались из лодки и оказались внутри коридора, напоминавшего штольню; пол был выложен досками. Он кивнул мне, приказав следовать за ним, и зашагал вперед, держа в руке факел. Штольня все время вела вверх, пока мы не попали в какое-то большое, круглое помещение; в его стене я заметил несколько дверей. Увидел я также железное кольцо в стене; в него Жут вставил факел. Потом он хлопнул в ладоши. Одна из дверей открылась; оттуда вышел слуга, получивший от меня днем бакшиш. В руке его был молоток. Жут открыл другую дверь и знаком предложил мне войти. Когда я нагнулся, чтобы осмотреться внутри, слуга стукнул меня молотком по голове – я упал.

– Но, сэр, вы даже ничего не заподозрили?

– Нет. Вы только взгляните на этого Кара-Нирвана и скажите потом, может ли такой человек оказаться негодяем! У него настолько честное лицо, что тотчас начинаешь питать к нему огромное доверие. Я только здесь узнал, что он и есть Жут.

– Ладно, надеюсь, я тоже увижусь с ним и как следует всмотрюсь в его физиономию. Дальше!

– Когда я снова пришел в себя, я находился в одиночестве. Руки у меня были свободны; на ноги были надеты железные кандалы, вбитые в камень. Всюду – под ногами, справа, слева, позади – я нащупывал лишь камень скалы. До потолка я не мог дотянуться рукой, так как подняться на ноги был не в силах. Я мог лишь сидеть или лежать – я был пленником!

– Очень сильное, но не такое уж незаслуженное наказание за вашу неосторожность! Что у вас было на душе? О чем вы думали?

– Можете себе представить. Я проклинал все и молился; я часами звал на помощь или рычал, не слышимый никем. Я убедился, что я совершенно ограблен. Мне не оставили часов; унесли даже шляпу.

– Что ж, хотя поездку сюда вы проделали без головного убора, высокий серый цилиндр легко скрасит вашу беду. А что касается часов, то стоило ли ждать, что разбойники оставят вам столь ценную вещицу, усеянную бриллиантами, только ради того, чтобы вы, сидя в этой мрачной каморке, могли узнавать время.

– Мне же нужно было их заводить. Кроме того, я не знал, как долго я пролежал без сознания. Я не могу определить, сколько времени я ждал, пока не появился хоть кто-то. Наконец, дверь открылась. Снаружи стоял Жут. У него были с собой свеча, чернильница, бумага, перо, моя книга и какая-то записка. Он разложил все это и сел передо мной. Он держал наготове два пистолета, чтобы я не мог наброситься на него, – ведь руки у меня были свободны. Записка была составлена из слов, выписанных из моей книги. Прочитав ее, я узнал, что умру, если не выпишу чек на двести пятьдесят тысяч пиастров. Итак, мне надлежало выписать чек на приготовленном листе бумаги. Он достал из кармана кольцо с печатью, отобранное у меня, и немного лака для печати.

– Это почти шестнадцать тысяч талеров. Дела у этого человека шли бы лучше некуда, если бы он почаще ловил подобных птичек и получал от них деньги. Но вы отказались пойти ему на уступки?

– Само собой разумеется. Он приходил еще несколько раз, но с тем же успехом. Он ругался на меня по-турецки или по-армянски, да и, пожалуй, по-персидски, а я отвечал на английском. Мы не понимали слов, но догадывались, что они значат. Наконец, он пришел еще раз и привел с собой слугу, о котором я уже говорил. Мне связали руки, а ноги освободили от кандалов. Впрочем, тут же мне снова связали ноги, закрыли глаза платком и потащили куда-то.

– Куда? Снова в штольню?

– Нет. Мы шли какими-то каморками и коридорами, как я мог судить по звуку шагов. Сам я не мог идти – меня несли. Потом снова уложили наземь. Меня привязали к веревке и какое-то время – оно показалось мне вечностью – поднимали наверх.

– Ах! Там все-таки есть шахта! Если бы только вы видели, где расположен вход в нее!

– Подождите! Наверху, почувствовав свежий воздух, я улегся. Люди тихо говорили между собой; я слышал фырканье лошадей. Потом мне развязали ноги, усадили в седло и опять стянули ноги веревкой, пропустив ее под животом лошади. При этом платок немного соскользнул, и я мог уже что-то видеть вокруг себя, хотя и не слишком много. Я увидел развалины дома и массивную, круглую башню – очевидно, это и была сторожевая башня. Вокруг расстилался лес.

– Значит, вход в шахту находится среди развалин, вблизи башни, как я и думал.

– Именно так оно и есть. Меня повезли. Кто и куда, вы уже знаете.

– Глаза у вас еще долго были завязаны?

– Повязку сняли лишь перед нашим прибытием; к тому времени стемнело, и я не мог уже ничего видеть. Остальное незачем уже пересказывать.

– А что приключилось с вами? – спросил я драгомана. – Ведь исчезновение лорда встревожило вас.

– О нет, – ответил он. – Правда, я не увидел его, проснувшись, но, когда я спросил о нем, мне ответили, что он направился в деревню, очевидно, решив прогуляться. В этом не было ничего необычного. Не мог же я запретить лорду в одиночку осматривать деревню и любоваться рекой. Потом подъехал алим; он прибыл еще поутру. Он сказал мне, что видел лорда и может отвести меня туда…

– Он сказал это сразу, едва подъехал?

– Нет. Сперва переговорил с хозяином.

– Так я и думал! Тот инструктировал его, как взяться за дело, чтобы схватить вас. Алим еще накануне условился, что привезет вас, потому что углежог не мог объясняться с лордом. Итак, вы пошли с ним?

– Да. Он показал мне место, где видели лорда, но того здесь не было. Мы отправились его искать.

– Очень хитро! Тем временем вызвали людей, которым надлежало вас схватить.

– Так оно и есть. Алим привел меня, наконец, к сторожевой башне, где я увидел хозяйских конюхов. Там мне сказали, что англичанин намерен совершить небольшое путешествие и мне полагается сопровождать его. Отказ будет означать мою смерть. Меня схватили, привязали к лошади и надели на глаза повязку, как и лорду. Винить меня в случившемся не вправе никто.

– Это никому в голову не придет. Вас без всякой вины хотели лишить жизни. Вы можете лишь помочь наказать этих людей. Надеюсь, вы будете тщательно охранять их!

– Само собой разумеется, но я надеюсь, что вы не заставите себя ждать. Ведь неизвестно, что может случиться.

– Я поспешу. Если бы я знал хоть кого-то в Колучине, где буду проездом, то послал бы вам в подмогу нескольких надежных людей, дабы они составили вам компанию. Но я не знаю там никого и боюсь, как бы не прислать вам дружков углежога.

– Так я могу назвать вам одного, к кому вы можете обратиться, или даже двоих. У моего соседа в Антивари жена родом из Колучина. У нее остались там два брата, одного из которых она часто навещала. Я знаю его очень хорошо и могу, если требуется, поклясться, что он – человек верный и надежный и охотно придет мне помочь. Он может привести с собой брата и, наверное, еще одного знакомого.

– А кто этот человек?

– Он работает в каменоломне, крепкий парень, такой и троих не убоится. Зовут его Дулак. Хотите позвать его?

– Да, я пришлю его сюда, если он согласится. Если он найдет себе спутников, то мы привезем их сюда, ежели у них не окажется лошадей. Что ж, поговорили мы вдоволь. Пора спать; мы не знаем, что принесет грядущая ночь. Мы бросим лишь жребий, чтобы узнать, в каком порядке выставлять часовых. На рассвете мы отправляемся в путь, чтобы уже к полудню, быть может, оказаться в Ругове.

– Господин, – сказал переводчик, – не нужно никаких часовых, кроме меня. Вам с вашими спутниками завтра придется напрячься, а я в это время могу здесь отдохнуть. До рассвета остались считанные часы. Так уважьте мою просьбу.

Я не хотел этого, но он так настаивал, что я поступил ему в угоду. Я был уверен, что на него можно положиться и за время нашего сна он не совершит ничего дурного.

Все же я не мог спокойно спать. Я вновь и вновь думал о запертых нами разбойниках, ведь они могут придумать что-то и выбраться из пещеры. Когда рассвело, я первым поднялся на ноги. Тотчас я пошел к конюшне посмотреть на четверку стоявших там лошадей. Здесь же висели седла и попоны. На двух попонах были вышиты буквы «St» и «W». Наверняка это значило «Стойко Витеш». Две лошади, в том числе каурая, и два седла были его. Он получит их вновь.

Я пробудил своих товарищей, а затем заполз в пещеру, чтобы убедиться, что пленники надежно закрыты. Я велел принести им воды и напоить их. Еду они не получили, хотя в комнате углежога я заметил муку и другие съестные припасы, но в каком же состоянии все это было!

Оружие, найденное в тайнике, мы хотели сперва сжечь, чтобы оно не было нам обузой, однако потом не стали его уничтожать. Пусть переводчик возьмет его и делает с ним, что хочет. Он обещал, что ненужное ему оружие раздаст людям, которых мы пришлем к нему из Колучина. Мы еще раз посоветовали, ему хорошенько присматривать за пещерой, и попрощались, надеясь, вскоре увидеться с ним. Если же встреча не состоится, лорд обещал ему отправить условленную плату домой, в Антивари. Солнце только поднималось над восточной стороной горизонта, когда мы покинули роковую долину.

Глава 5 НАПАДЕНИЕ

Еще никогда хаджи не держался в седле с таким изяществом, как в то утро. Дабы не возить с собой найденные доспехи, что было обременительно, он надел на себя кольчугу, пристегнул саблю из Дамаска и сунул за пояс кинжал. Облачившись в доспехи Стойко и взяв с собой его оружие, малыш стал и держаться по-иному, воображая себя совсем другим человеком – куда лучше прежнего.

Чтобы кольчуга бросалась всем в глаза, он не стал надевать кафтан, а лишь накинул его и привязал, пропустив под мышкой бечевку, – теперь кафтан облегал его словно мантия, а при быстрой езде развевался как флаг. К тюрбану малыш прикрепил полосатый – красный с желтым – шелковый платок, напоминавший о Константинополе; платок тоже кокетливо развевался у него за спиной. До блеска начищенная кольчуга сверкала и искрилась в лучах солнца, которое поднялось, когда мы, миновав развилку, где расходились колеи, оставленные телегой, поднялись на гору, служившую водоразделом между Дриной и Треской; мощными уступами она спускалась в долину Дрины.

Мне часто приходится упоминать отвесные скалы, пропасти и утесы, и это не должно никого удивлять. Горы Балканского полуострова – особенно лежащие в западной его части и прежде всего Шар-Даг – сложены в основном из громадных скальных глыб, иссеченных расселинами. Отвесные стены высотой в несколько сотен и даже в тысячу с лишним футов – здесь не редкость. Подступая к этим стоящим вплотную стенам, человек, никогда не бывавший здесь, испытывает чувство крайней беспомощности. Кажется, будто громадные скалы вот-вот обрушатся на него. Хочется повернуть назад, чтобы избежать беды; невольно начинаешь поторапливать лошадей, чтобы избавиться от этого чувства беспомощности, так угнетающего сознание человека, и поскорее миновать опасность.

Горы защищают своих жителей; легко понять, почему горцам всегда удавалось более или менее успешно отстаивать свою независимость в сражениях с чужеземными захватчиками. Эти мрачные, угрожающие, холодные пропасти и ущелья, конечно же, сильно повлияли на характер и облик местного населения. Штиптар, встретившись с чужаком, держится так же серьезно, замкнуто и враждебно, как и его страна. Его жилистая, упругая фигура, его серьезное лицо с гранитными, неумолимыми чертами, его холодный, насупленный взгляд неизменно напоминают о том, что он вырос среди гор. В его душе мало светлого, радостного; она вся иссечена глубокими расселинами и скалами; в этих тайниках и пропастях души бурлят воды ненависти, мести и неутихающего гнева. Эти люди подозрительны и недоверчивы даже друг с другом. Племена обособляются друг от друга; отдельные семьи и люди держатся также особняком. Лишь на чужаков они дружно ополчаются, как и их горы, выступающие стеной, оставляя путникам узкие тропы, по которым удается пробираться с немалым трудом.

Подобным размышлениям я предавался, когда мы, следуя вдоль колеи, оставленной телегой, миновали теснины и разломы, усеянные осколками скал, острые гребни и покатые, гладко размытые водой склоны. Я не мог понять, как Юнак, торговец углем, разъезжал по этой дороге на своей жалкой повозке. Видимо, лошадь творила сущие чудеса. В любом случае он пускался в свой трудный и опасный путь не только ради того, чтобы торговать древесным углем и сажей. Скорее я был убежден, что эти поездки втайне служили преступным замыслам Жута и углежога.

После того, как мы преодолели основной горный массив, дорога стала лучше. Мы спустились в предгорье; уже несколько раз мы замечали сверкавшие внизу воды Черной Дрины. Мрачный бор подался назад, уступив место редкому перелеску, постепенно переходившему в приветливую поросль кустарника; кое-где ее рассекали зеленые полосы, напоминавшие луга; наконец, мы достигли реки.

Здесь был брод, о котором говорил алим. Следы телеги уходили в воду и вновь виднелись на том берегу.

Проделанный путь был вдвойне обременителен, поскольку мы вели с собой захваченных нами лошадей. Еще труднее было перевести их через реку. Въезжать в воду пришлось поодиночке. К счастью, далее дорога не уготовила нам трудностей. Она тянулась по степи и полого вздымалась вверх; потом начались возделанные поля, и у подножия горной цепи показался Колучин. По левую руку шла дорога из Гурасенды и Ибали; рядом с ней и раскинулась эта деревня. Сама дорога столь же мало заслуживала подобного названия, как паук – имени «колибри» или же крокодил – названия «райской птицы».

Первого же встречного мы спросили о Дулаке, каменотесе. Прохожий оказался его братом и радушно отвел нас к жилищу Дулака; тот был дома.

Братья были людьми крепкими; хоть они и выглядели дикарями, черты лица их внушали доверие. Их жилища располагались на ближнем краю деревни. Поэтому наше появление никто не заметил; на нас не принялись глазеть, как это водится, и перемывать нам косточки.

Своих спутников я послал отвести лошадей за дом, а сам вошел с братьями внутрь жилища, чтобы сообщить им мою просьбу. Мне хотелось, чтобы нас видели как можно меньше людей и никто не узнал бы, что мы отправили кого-то в сторону пещеры.

Когда я объяснил, чего добиваюсь, и упомянул переводчика, оба тотчас охотно согласились выполнить мою просьбу, но остерегли меня от того, чтобы я связывался еще с кем-нибудь.

– Знай же, господин, – сказал Дулак, – что ни на кого, кроме нас, ты не можешь положиться. Здесь все любят богача Кара-Нирвана. Никто не поверит, что он и есть Жут, и если заметят, что ты строишь козни против него, тут же его остерегут. Мы сами хотим тебе откровенно сказать, что в рассказ твой нам верится с трудом. Но ты кажешься человеком серьезным и честным и раз уж тебя прислал ко мне мой друг, драгоман, то мы сделаем все, что ты просишь. Но больше мы слушать об этом деле не хотим. Поэтому мы прямо сейчас, пока никто не заметил, тронемся в путь, да и тебе самому не след оставаться здесь дольше, чем нужно.

– Есть у вас лошади?

– Нет. Если мне нужна лошадь, чтобы навестить сестру в Антивари, то я легко одолжу у кого-нибудь. А почему ты спрашиваешь? Нам что надо ехать верхом?

– Да, чтобы побыстрее прибыть к переводчику. Вы знаете дорогу в долину, где живет углежог?

– Очень хорошо.

– Тогда я дам лошадей вам, и, может, они останутся у вас навсегда.

Я рассказал им, каким образом мы раздобыли лошадей, и спросил его, знает ли он аладжи и не видел ли их случайно.

– Знаем мы их, – ответил каменотес, – ведь они то и дело шатаются по этим местам. Они наводят страх, но заезжать в деревню все же не отваживаются. Если я верно догадываюсь, они снова здесь, да еще не одни. Сужу об этом по тому, что видел вчера.

– А могу я узнать, что ты видел?

– Умалчивать мне незачем. Каменоломня, где я работаю, лежит в стороне от дороги, ведущей в Ругову, слева в лесу. Чтобы попасть туда, надо миновать деревню и полчаса идти по той дороге; потом сходишь с нее и направляешься в лес. В этом месте в скале есть небольшая, полукруглая ниша; она густо поросла кустарником; рядом проходит дорога. Мне надо миновать эту нишу, когда я иду на работу и когда вечером возвращаюсь домой. Вчера вечером, только поравнялся с нишей, слышу в кустах голоса. Заглянул туда и вижу восемь или девять лошадей; рядом стоит столько же людей. Я не мог узнать их лица, но все же было довольно светло, и я заметил, что среди лошадей были две пегие. Известно ведь, что аладжи ездят на пегих лошадях, поэтому я тотчас догадался, что оба этих разбойника тоже здесь.

– Тебя эти люди видели?

– Нет, я сразу повернул назад и двинулся направо, к деревне. Когда лес кончился и показались первые дома, я опять заметил в траве какого-то человека. Его лошадь паслась неподалеку. Он сидел и поглядывал в сторону деревни. Похоже, ждал кого-то оттуда.

– Ты говорил с ним?

– Нет. Остерегся я узнавать об их делах.

Я был уверен, что аладжи решили напасть на нас, притаившись в этой нише. Они догадывались, что мы поедем по той дороге. Одинокий всадник был дозорным; он должен был сообщить о нашем прибытии. Я осведомился:

– А нельзя ли поехать в Ругову по другой дороге?

– Нет, господин, другой дороги нет.

– А нельзя ли объехать место засады?

– И место это миновать нельзя.

– А нельзя ли повернуть направо к реке?

– К сожалению, нет. По правую сторону от дороги сперва тянутся поля, потом луг, а дальше к реке – трясина. Там, где кончается топь, вздымаются крутые, высокие скалы. Дорога, пожалуй, больше часа идет среди скал – почти до самой Руговы. На скалы эти не взобраться; правда, кое-где встречаются ущелья, но если свернешь туда, вскоре придется поворачивать назад, потому что дороги дальше не будет.

– А что там с другой стороны дороги?

– Там тоже трясина. Даже и не выдумывай, что сумеешь там проехать! Ты погибнешь. Дальше снова начинаются скалы.

– Что ж, придется ехать мимо них.

– Может, быстро и проскочите, только пуль и камней по вашу душу хватит.

После этой рекогносцировки местности я передал ему и его брату лошадей. Я придержал лишь каурую лошадь и еще одну, лучшую из оставшихся лошадей – их я вез для Стойко. Халеф дал братьям подарки из своих запасов, очень обрадовав их. Потом мы попрощались.

Деревню мы миновали галопом, но на околице остановились. Я сообщил своим спутникам все, что узнал от каменотеса, потом поменялся с Халефом лошадьми и попросил еще несколько минут подождать и только потом медленно ехать мне вслед. Я же поскакал столь стремительно, что поравнялся с дозорными, – их оказалось двое, – еще до того, как они заметили всадников, следовавших за мной. Дозорные лежали в траве на опушке леса. Их лошади паслись рядом.

Они увидели мое появление и, вероятно, обменялись какими-то репликами в мой адрес. Одеты они были как нищие, но глаза их лучились хитростью и отвагой.

Я поприветствовал их, спрыгнул с коня и медленно к ним направился. Они привстали и смерили меня цепкими взглядами. Их очень рассердило, что я не остался в седле. По ним это было видно.

– Что тебе здесь нужно? Почему ты не едешь дальше? – прикрикнул на меня один из дозорных.

– Потому что хотел разузнать у вас дорогу, – гласил мой ответ.

– Мог бы и остаться в седле. Нет у нас времени с тобой возиться.

– Разве вы какой-то работой занимаетесь? Не вижу что-то.

– Это тебя не касается! Спрашивай, и мы ответим, а потом катись отсюда!

Ружья они бросили на земле. Ножи и пистолеты торчали у них за поясом; в любой момент они готовы были взяться за них. Мне надо было действовать так быстро, чтобы у них не осталось времени выхватить оружие. Стараясь не возбуждать их подозрений, я оставил ружье пристегнутым к седельной сумке. Поэтому надо было взять одно из их ружей, чтобы ударами приклада уложить их. С совершенно безобидной миной на лице я произнес:

– Похоже, вы в дурном настроении, и мне бы, конечно, лучше ехать отсюда прочь, но я ведь не знаю дороги, вот и приходится просить у вас совета.

– Чего же ты в деревне спрашивать не стал?

– Узнавал, да только не разобрался я в том, что сказали.

– Да ты, наверное, не понял говора этих людей. Судя по твоей речи, ты – человек нездешний. Откуда же ты взялся такой?

– Из Ибали.

– И куда путь держишь?

– В Ругову; туда, наверное, эта дорога приведет.

– Да, она туда ведет. Тебе нужно ехать по ней, и не заблудишься; дорога нигде не сворачивает. К кому же ты едешь в Ругове?

– К барышнику Кара-Нирвану, чтобы заключить с ним одну большую сделку.

– Вот как! Кто же ты?

– Я…

Я осекся. Другой – до сих пор он помалкивал – испустил громкий вопль и сделал несколько шагов вперед, удалившись от ружей. Он всматривался в сторону деревни.

– Что такое? – спросил его товарищ, следуя за ним; я остался на месте.

– Там едут всадники. Они что ли?

– Их четверо. Верно. Надо сейчас…

Он не успел окончить фразу. Стоя у них за спиной, я наклонился и нашел в траве одно из ружей. После первого же удара прикладом говоривший свалился, а другой удар схлопотал его товарищ, даже не успев обернуться. Потом я обрезал у лошадей поводья, подпруги и стременные ремни, чтобы связать ими обоих молодчиков. Я почти управился с этим делом, когда подъехали мои спутники.

– Двоих в одиночку? – сказал лорд. – Хорошенькая работа!

Оружие этих разбойников нам было ни к чему, поэтому мы разломали ружья и пистолеты и выбросили их обломки в ближайшую лужу.

Теперь требовалась осторожность. Я снова уселся на вороного; мы медленно поехали вперед, держа наготове ружья. Если бы по левую руку от нас был лес, нам было бы легче подкрасться под прикрытием деревьев, но едва начался лес, как перед нами взметнулась отвесная, поросшая соснами скала.

Справа мы увидели болото. Оно обманчиво поросло мхом и растениями, раскинувшими широкие листья; травянистые участки чередовались с мутными лужами, выглядевшими очень коварно.

Мы ехали поодиночке, гуськом. К сожалению, дорога была каменистой, поэтому в окрестной тишине довольно внятно слышалось цоканье копыт. Примерно через четверть часа болото по правую руку кончилось; его сменила скала. По левую руку виднелась та самая ниша, о которой говорил каменотес. Вот-вот мы поравнялись бы с ней.

Мы поехали еще медленнее и осторожнее, чем прежде. Я ехал впереди и уже хотел повернуться к своим спутникам, чтобы скомандовать им перейти на галоп, как вдруг раздался громкий крик. Прогремел выстрел; пуля просвистела мимо меня, и тут же я получил камнем по голове; от удара я едва не лишился чувств; искры засверкали у меня перед глазами всеми цветами радуги. К счастью, камень лишь задел меня вскользь. Его запустили из пращи. Если бы удар пришелся точно в цель, то было бы легко поверить, что Давид мог камнем, пущенным из пращи, убить Голиафа.

Впрочем, предаваться подобным размышлениям было некогда. Камень попал в каурую лошадь, и та взвилась на дыбы, так что Линдсею пришлось приложить всю свою сноровку, чтобы не свалиться.

– Вперед! – крикнул Халеф. – Пробьемся!

Он хлестнул лошадь плеткой и стрелой помчался вперед. Оско и Омар последовали за ним. Линдсей же не мог справиться со своей лошадью. Она лягалась и упиралась.

Я остановился посреди дороги. Мне казалось, что в моей голове завелась тысяча колокольцев и колокольчиков самой разной величины и все они звонили. Я не мог ни думать, ни ехать вперед. Снова грянул выстрел. Стреляли с уступа скалы. Пуля ударилась в землю прямо перед моим вороным; его окатило каменной крошкой.

Я видел стрелка; он был метрах в семнадцати-восемнадцати от меня. Издевательски осклабившись, он целился в меня из пистолета. Эта сцена хоть немного привела меня в чувство. Я проворно поднял карабин и выстрелил. В тот же миг сверкнул его пистолет. Он снова не попал в меня, зато моя пуля угодила точно в него; он свалился. В этот момент карабин выпал у меня из рук. Каурая лошадь, на которой сидел Линдсей, все же поняла, что тут что-то неладно. Она еще раз опустила голову, дернулась задом и помчалась так, что, к несчастью, всадник головой задел поднятое мной ружье и выбил его из рук. Тут же я получил удар в левое бедро и, распластавшись, обнял коня за шею… Что-то дернуло меня за пояс; вороной прянул в сторону и, если бы я не стиснул его бедрами, то свалился бы… Еще один сильный удар по голове, и лорд унесся куда-то вдаль.

Этот невезучий джентльмен оставил меня почти без оружия, когда я в нем так нуждался. Я не видел, как это случилось, ведь мой взгляд все еще был прикован к человеку, упавшему со скалы. Я узнал подробности позднее от Линдсея. Он держал ружье в правой руке, крепко сжимая его, чтобы лошадь своим шараханьем не выбила его. Итак, когда каурая лошадь промчалась рядом со мной, Линдсей сперва выбил головой карабин из моих рук, а потом стволом ружья задел мою ногу так, что ствол зацепился за мой пояс, разорвал его, а потом запутался в ремне, на котором была приторочен к седлу «медвежебой»; он тоже свалился наземь. Хотя я быстро потянулся за ней, но не схватил ни ее, ни ремень, и лишь поймал чекан, который торчал у меня за поясом. Ружье, карабин, пояс и шарф с ножом и револьверами остались лежать на земле.

Я бы рад был спрыгнуть, чтобы поднять свои вещи, но, столкнувшись с каурой, мой послушный прежде вороной словно обезумел. Он гневно заржал и помчался вдогонку за обидчицей; мне оставалось лишь выпрямиться, крепко сжимая чекан.

В первый раз Ри перестал слушаться меня и понес; он буквально пролетел мимо засады. Гремели выстрелы; кричали люди; чекан просвистел рядом со мной. Я поднял поводья и откинулся назад, поторапливая вороного. Я уже не обращал ни на что внимание – выстрел, крик – лорд кувыркнулся из седла и упал наземь – мой вороной столкнулся с каурой. Сегодня я уверен, что вороной это сделал умышленно; он хотел отплатить каурой за тот удар.

Цели своей он достиг. Он еще раз заржал и теперь снова стал слушаться поводьев. Мне же было не по себе; меня тошнило; перед глазами было темно. Позади слышались дикие крики и цоканье копыт. Впереди раздался голос Халефа:

– Лорд, лорд! Назад, быстрее назад!

Я собрался с силами и прыгнул… нет, я вывалился из седла, чтобы прийти на выручку Линдсею, лежавшему на земле без движения. Но вой, раздавшийся позади нас, отвлек мое внимание от англичанина. Аладжи громадными прыжками спускались со скалы; следом спешили шестеро или восьмеро молодчиков, испуская дьявольские вопли и стреляя в нас на бегу – глупость с их стороны, ведь они палили мимо. Если бы они поберегли пули, пока не подбежали ближе, то с нами все было бы кончено.

В подобные мгновения нет времени бояться и нет времени сетовать, что трещит голова. Я видел бежавших навстречу врагов и возвращавшихся к нам друзей. Впереди всех бежал Халеф.

– Где ружья? – спросил он, прыгая с лошади, мчавшейся чуть ли не галопом. – Сиди, где ружья?

Естественно, времени на объяснения у меня не было, ведь через каких-то четыре секунды аладжи настигли бы нас.

– Стойте! Стреляйте! – громко воскликнул я.

У меня оставалось лишь время, чтобы левой рукой выхватить у хаджи саблю из ножен. В правой руке у меня был чекан; я тут же отскочил в сторону, прижавшись к скале, чтобы прикрыть тыл. Когда я обернулся, оба аладжи, словно дикие звери, бросились на меня. В их кулаках были зажаты чеканы; в левой руке они держали пистолеты, направив их на меня; с расстояния в двенадцать-тринадцать шагов они выстрелили. Я бросился на землю. Пули ударились в скалу над моей головой. Я ожидал повторных выстрелов, ведь пистолеты их могли быть двуствольными, поэтому мигом отскочил как можно дальше к скале, по-прежнему крепко сжимая в руках саблю и чекан – верно! Еще два выстрела, и опять они не попали в меня; потом я быстро привстал.

Между первыми двумя и последними двумя выстрелами не прошло и секунды. Аладжи были слишком вспыльчивы. Теперь они побросали ставшие ненужными пистолеты и, подняв топоры, бросились на меня.

Я мог рассчитывать лишь сам на себя, ибо видел, что лорд все еще лежал неподвижно на земле. Трое моих спутников вскинули ружья и выстрелили в нападавших, попав в некоторых из них, но остальные стали их окружать.

Позднее Халеф смущенно признался мне, что целился в аладжи, но не попал ни в кого, потому что руки его дрогнули от волнения. Теперь шестеро врагов стояли лицом к лицу с Халефом, Оско и Омаром; я не мог прийти им на помощь. Каждому из нас пришлось сражаться с двумя врагами.

Если бы мне и впрямь хотелось участвовать в схватке не на жизнь, а на смерть, сражаясь гайдуцким топором, то сейчас я мог утолить свое желание сполна. Два чекана против одного! Два исполина, искушенные в обращении с этим оружием, против меня, который прежде сражался в ближнем бою лишь с томагавком в руках – более легким, и я бы сказал, более изящным оружием. Лишь удивительное хладнокровие могло меня спасти. Я не мог тратить силы зря; я готовился лишь парировать удары, направленные против меня, чтобы молниеносно использовать любую приоткрывшуюся мне возможность. Позднее и не вспомнить, что думаешь и чувствуешь в такие мгновения.

На мое счастье, аладжи словно ослепли от ярости. Они беспорядочно наносили удары, пытаясь настичь меня. Один мешал другому прикончить меня смертельным ударом; их топоры задевали друг друга. Они ревели, как раненые тигрицы, у которых похитили их детенышей.

Повернувшись спиной к скале, но не прижимаясь к ней, что мешало бы движениям рук, я отражал их удары, всякий раз выбирая нужный ход, то выставив чекан и парируя их удар, то сам нанося удар снизу, то ловко кружась, когда они наносили удар одновременно. Ни один из их ударов не попал в цель. Мое спокойствие лишь удваивало их бешенство и побуждало их беспорядочно нападать.

Где-то посредине дороги все кричало, бурлило и бесновалось, словно сотни людей сражались друг с другом. Оба отряда стреляли из ружей; прозвучало несколько пистолетных выстрелов; началась рукопашная схватка. Мне стало боязно за друзей; мне надо было как можно быстрее отделаться от своих противников.

Лица обоих аладжи были почти иссиня-красны от злобы и напряжения. Они пыхтели; с их губ сочилась пена. Поскольку я парировал любой их удар, они стали замахиваться на меня ногами. Мне надо было это использовать.

Едва я отразил, вращая чекан, сразу два их удара, нанесенных одновременно, как Сандар поднял ногу, чтобы пнуть меня в живот, пока его брат снова заносил топор. Тотчас мой чекан опустился ему на колено, и я метнулся в сторону, чтобы не попасть под топор Бибара, парировать который у меня уже не было времени. Сандар рухнул наземь, воя от боли; топор выскользнул из его руки.

– Собака! – ревел Бибар. – Это твоя смерть!

Он так сильно размахнулся, что топор чуть не упал у него за спину. Мне уже нечего было бояться его брата, поэтому я переменил позицию и отскочил подальше от скалы. Бибар не мог меня ударить, потому что теперь я оказался сбоку от него. Я стал кружить возле него, смотря ему пристально в глаза, и в то же время переложил оружие из одной руки в другую; теперь чекан оказался у меня в левой руке, а сабля – в правой руке. Он повернулся вокруг своей оси, стараясь все время держаться ко мне лицом. Когда он заметил мою манипуляцию, то крикнул, издевательски усмехнувшись:

– Хочешь саблей меня ударить? Тогда тебе смерть, ты червь!

– Бей его! – крикнул его брат, сидя на земле и держась обеими руками за колено. – Он размозжил мне ногу. Бей его!

– Сейчас, сейчас! Он свое получит!

Я остановился, чтобы дать ему время для удара. Его чекан со свистом опустился; мой – я держал его в левой руке – взметнулся вверх; оба топора столкнулись. Конечно, он вложил больше силы в удар, чем я; я знал это заранее и этого добивался. Я выпустил топор, сделав вид, что он выбил его из моей руки.

– Так и надо! – проревел он. – Вот и нормально!

Он замахнулся во второй раз.

– Да, сейчас! – ответил я.

Мелькнула сабля – я метнулся от его топора, резкий удар – топор упал вместе с рукой, повисшей на нем; клинок отсек ее по локоть.

Бибар увидел руку, упавшую наземь; несколько секунд он оцепенело смотрел на обрубок, из которого лилась кровь, а потом перевел взгляд на меня. Его лицо почти посинело. Его глаза словно выкатились из орбит; он испустил какой-то рев, что напоминал скорее крик о помощи, в последний раз брошенный утопающим. Он поднял здоровый кулак, занося его для удара, но не ударил; его рука бессильно опустилась. Он медленно повернулся вполоборота и грузно рухнул на землю.

Сандар, похоже, оцепенел от ужаса. Когда он увидел, как упала рука его брата, он подскочил. Вот и сейчас он все еще стоял, несмотря на раненую ногу. Его глаза смотрели на меня без всякого выражения; взгляд был пуст, словно взгляд трупа. Сквозь его обескровленные губы вырывалось шипение, смешанное со стоном; оно напоминало боязливое бормотание человека, получившего сильный удар; внезапно прорезалось громкое, ужасное проклятие, адресованное мне, но едва он поднял здоровую ногу, как другая подломилась. Он свалился.

Теперь я отделался от них и мог взглянуть на остальных. Напротив меня, прислонившись к скале, стоял Халеф и ударами приклада отбивался от двух противников. Третий лежал перед ним на земле. Ближе ко мне катался по земле еще один из нападавших. Справа от него лежал Оско, вцепившись в своего врага, как и тот в него. Каждый из них левой рукой удерживал руку противника, сжимавшую нож. А неподалеку от него Омар придавливал коленом еще одного из наших врагов; левой рукой он держал его за горло, а правой замахивался ножом.

– Омар, не убивай, не убивай! – крикнул я ему.

Тогда он отбросил нож и правой рукой тоже схватился за шею противника. Я метнулся к Халефу, которому помощь была нужнее всего, и саблей ударил одного из напавших на него по плечу, а другого – по бедру. Убивать их я не хотел. С воем они отшатнулись от него, после чего я избавил и Оско от его противника, подобрав лежавшее рядом ружье и ударив того прикладом по голове.

– О Аллах! – глубоко вздохнув, крикнул Халеф. – Ты помог в самую трудную минуту, сиди. Вот-вот они справились бы со мной. В конце концов, они сражались втроем против меня!

– Ты ранен?

– Сам еще не знаю. Но мой кафтан сильно пострадал; он лежит там. Они оторвали ему руки и раскроили ребра. Пожалуй, его уже не вернуть к жизни!

Разумеется, длинную накидку сорвали с него и изодрали в клочья. Маленький герой оказался в очень трудном положении, но ранен он не был, хотя от удара приклада, опустившегося ему на левое плечо, тело его саднило.

Оско тоже не был ранен, и лишь у Омара струилась кровь из глубокой резаной раны, рассекшей его левое предплечье.

Халеф ловко перевязал его клочьями своего кафтана. Я же направился к англичанину; он все еще лежал без движения, что встревожило меня. Я обследовал его и вознес хвалы Господу: лорд не сломал себе шею. Он дышал, и стоило мне энергично встряхнуть его, как чувства вернулись к нему; он открыл глаза, уставился на меня и промолвил:

– Good morning[259], мастер! Вы так рано проснулись?

– Да, пора и вам взбодриться, иначе вместо доброго утра вам придется пожелать доброй ночи! Наверняка вы очень сильно ударились головой.

– Ударился? Как? Когда? Где я оказался?

Он сел и изумленно осмотрелся вокруг. Я кивнул Оско; тот рассказал ему обо всем, что случилось; я же направился к Бибару, лежавшему в луже крови. Следовало быстро вмешаться, чтобы тот не истек кровью.

Я отрезал узкую полоску от ружейного ремня и перетянул ему обрубок руки так туго, что кровь просачивалась теперь лишь по каплям. Чуть выше я перевязал руку еще одни ремнем, а потом обмотал всю рану куском кафтана.

Тем временем Халеф, сев на вороного, вернулся в деревню, чтобы позвать людей, которым мы могли бы передать побежденных. Оско принялся искать мои ружья и пояс. Омар был перевязан и теперь помогал мне осматривать поле битвы.

Лорд поднялся на ноги и, наконец, вспомнил все, что предшествовало его падению.

– Проклятая история! – пробурчал он. – Только все началось, как я лишился чувств! Но вам, как я вижу, и без моей помощи удалось все как следует прибрать.

– Разумеется, сэр. Только, может быть, с вашей помощью мы вовсе не так прибрались бы!

– Что вы имеете в виду?

– Я полагаю, для нас было очень выгодно, что в нужный момент вы прилегли вздремнуть. Ваша помощь нам только повредила бы.

– Черт побери! Вы с ума сошли?

– Нет. У вас есть одно интересное свойство: все, что оказывается в ваших руках, превращается в свою противоположность.

– Ого! Не говорите мне так! Вы сами во всем виноваты, ведь вы меня сбросили с лошади!

– Но сперва вы протаранили меня!

– Я в этом не виноват, мастер. Каурая лошадь словно взбесилась.

– А потом вороной понес меня. Если бы не это, мы ускользнули бы от них. Ни один волос не упал бы с нашей головы, и у стольких людей не пролилась бы кровь.

– Ладно, кровопускание им не повредит. Они же жаждали нашей крови. Мы победили; это главное, причем отделались лишь одной рассеченной рукой. Это триумф! Как же распределились роли?

– Омар сразил одного, Оско – двоих, я – двоих, а Халеф – троих. Видите, нам пришлось взбодриться. Давайте же осмотрим этих людей.

Нам следовало перевязать раненых, а тем, кто лишь потерял сознание, надо было скрутить руки за спиной. Мертв был лишь один – тот, что лежал возле Халефа. Хаджи влепил ему пулю в голову.

Тем временем вернулся Оско. Он вел свою лошадь под уздцы. На ней сидел один из нападавших, раненый в руку.

– Эфенди, я привез человека, которого вы сбили выстрелом со скалы, – доложил Оско. – Он не мертв.

– Я знал это, – ответил я. – Если во время падения он не сломал себе шею, то не мог погибнуть, ведь я целился ему в ключицу. Перевяжите его, а я пока вернусь к лошадям этих молодчиков.

С помощью ремешка я закрепил свой разорванный пояс, а потом поехал к месту засады, где остались оседланные лошади. Я высматривал лишь пегих; я взял их под уздцы и повел с собой.

– Ты хочешь их заполучить? – спросил Оско.

– Да, на этот раз я не спрашиваю, по праву ли мы их возьмем или нет. В этих краях добыча достается победителю. До сих пор мы щадили всадников и лошадей; этого больше не повторится. Аладжи вновь и вновь нападали, стремясь нас убить; если мы отберем у них лошадей, то ни один человек не назовет нас ворами.

– А кому они достанутся, сиди?

– А кого ты имеешь в виду? С пегими лошадьми в здешнем краю, пожалуй, никто не сравнится. А какая пойдет молва! Ведь этих лошадей отняли у разбойников. Я думаю, что одну возьмешь ты, а другую – Омар.

– И мы получим их навсегда? – торопливо спросил он.

– Конечно! Надеюсь, вы не позволите аладжи снова отбить их у вас.

– Господин, ты не знаешь, какую радость мне уготовил. Я с радостью поеду с вами в Скутари, а потом хочу навестить свой родной край – Черногорию, прежде чем вернусь в Стамбул к своей дочери. Как же там будут восхищаться этой лошадью!

Омар тоже очень обрадовался. Оба были просто счастливы, получив от меня богатый подарок, не стоивший мне и гроша. Они готовились бросить жребий, чтобы разузнать, какая из лошадей кому достанется, когда возвратился Халеф. Узнал, что эти двое получили пегих лошадей, он не сказал ничего, но мысли его были начертаны у него на лице. Он считал себя обиженным и несправедливо обойденным.

– Ну что, люди придут? – спросил я его.

– Да. Я приехал на постоялый двор и сообщил там новости. Сейчас сюда соберутся все жители деревни. Как удивятся они этой славной победе, одержанной нами!

– Мы не узнаем об их удивлении.

– Почему?

– Потому что не останемся до их прибытия. У меня нет никакого желания попусту тратить время, дожидаясь, чтобы эти люди глазели на меня.

– Но ведь нам надо поведать причину сражения и рассказать, как оно протекало. Если мы тронемся в путь раньше, чем они прибудут, то они насочиняют всяких небылиц и нас же во всем обвинят.

– Мне все равно.

– А что делать с захваченным оружием?

– Мы сломаем его.

– Тогда я возьму хоть что-то себе на память. У меня нет даже чекана, а мне бы хотелось сражать им врагов.

Он поднял один из чеканов и сунул его за пояс.

– Well! – сказал англичанин, заметив это. – Если Халефу можно, то и я возьму себе один боевой топор. Я сохраню его, и пусть он напоминает мне о неосторожном мастере, который сшиб меня с лошади. А поскольку меня лишили моей шляпы, то один из этих джентльменов обязан уступить мне феску.

Он тоже поднял топор, а потом принялся осматривать красные фески побежденных нами врагов, чтобы выбрать среди них подходящую. Его простодушие заставило меня втайне усмехнуться; впрочем, я не стал одергивать его. Разумеется, он не мог остаться с непокрытой головой, ведь на Востоке позорно показываться на улице без головного убора, но взять чужую феску значило дождаться неприятностей.

Я поднял свой чекан, и мы быстро покинули это место, которое могло стать нашим смертным одром.

Оско и Омар оседлали пегих лошадей; своих прежних коней они решили продать. Кроме них, они вели за поводья еще одну пару лошадей, которую хотели вернуть Стойко.

Счастливые, что так легко отделались, мы поскакали на рысях, напоследок уничтожив оружие наших врагов.

Мы ехали среди скал, поросших лесом, вовсю обсуждая последнее приключение. Лишь Халеф отделывался краткими репликами. Впрочем, скрыть свои мысли и чувства ему не удавалось; я догадывался, что скоро он примется упрекать меня. В самом деле не прошло и часа, как он подъехал ко мне и спросил приветливым тоном:

– Сиди, ты не хочешь мне откровенно ответить на один вопрос?

– С превеликой радостью, мой милый Халеф.

– Как ты думаешь, сегодня я правильно все сделал?

– Превосходно.

– Значит, я был храбрецом, и ты мной доволен?

– В полной мере.

– Но, пожалуй, Оско и Омар еще храбрее меня?

– О нет, хоть они исполнили свой долг полностью.

– Но ты ведь их наградил, а меня нет!

– Неужели?

– Ты же дал им пегих лошадей! А ведь Омар сразил всего одного врага, Оско – двух, а я – целых трех!

– Разумеется, с моей помощью, Халеф.

– А Оско ты разве не помогал? Почему же он получил пегую лошадь, а я нет? О, сиди, я твой друг и заступник; я верил, что ты меня любишь. Теперь-то я вижу, что других ты больше уважаешь.

– Ты ошибаешься, Халеф. Ты мне милее всех на свете.

– Ты сегодня это доказал. Кто будет гордиться Оско, когда, оседлав пегую, он помчится по Черногории? Кто порадуется на лошадь Омара? Нет у него родных; он теперь один на свете. А подумай о Ханне, моей жене, розе среди жен, самой нежной и ласковой среди дщерей, рожденных матерями! Как бы она гордилась и восторгалась, если бы ее хаджи Халеф, храбрейший среди храбрецов, прискакал к ней на одной из пегих лошадей, отбитых им у аладжи! Она бы поспешала от шатра к шатру, объявляя всем: «Он вернулся, супруг мой и повелитель, герой среди героев, исполненный мужества более других мужчин, самый воинственный среди идущих на битву! Он тут, разящая сабля, отец победы, брат и свояк триумфа. Он обогнул весь земной шар, узревая одну победу за другой. Он сражался с дикими зверями и дюжими богатырями, и никто не мог его одолеть. Он убил даже медведя и лакомился его лапами. Теперь он вернулся домой на самой пегой из всех лошадей, отбив ее у самого сильного среди всех разбойничьих атаманов. Его сиди, которого все вы знаете, почтил храбреца этим великолепным скакуном, ценя отвагу героя, силу его рук и непревзойденную славу, которой покрыл он себя. Да будет хвалим сей праведный сиди, что награждает по заслугам! Да будет почтен мой господин хаджи Халеф Омар бен Хаджи Абул Аббас ибн хаджи Давуд эль-Госсара!» Так говорила бы она, и все сыны арабов были бы едины в словах, превознося твою справедливость; они сочиняли бы гимны во имя твоей беспристрастности и слагали бы великолепные строфы, хваля блистательную цельность твоей души. Но нет, увы, этому не суждено быть, ведь ты презрел меня и отказал в заслуженной награде!

Его боль изливалась в самых напыщенных выражениях. Он говорил совершенно серьезно, хотя я втайне веселился. Я знал, как лучше всего ободрить малыша и вселить в его душу блаженство.

Наконец я сказал:

– Ты ошибаешься. Я вовсе не думал тебя оскорблять. Я скорее намеревался отметить твои заслуги совсем по-иному. Оско и Омар еще позавидуют тебе.

– Как же они могут завидовать мне, если пегие лошади достались им?

– У тебя будет лошадь раз в пятьдесят лучше, чем все пегие лошади аладжи, вместе взятые.

– У меня? Что же это за лошадь?

– Ты не выдашь секрет?

– Нет, сиди.

– Ладно, скажу тебе. Когда мы расстанемся, я подарю тебе Ри. Ты приведешь его к Ханне, золотцу среди золота.

Эти слова ошеломили его; он осадил лошадь и с открытым ртом взирал на меня.

– Сиди, – вымолвил он, – будь милосерден ко мне! Ты говоришь, что Ри станет моим, и я делаюсь несчастлив.

– Несчастлив? Почему?

– Потому что этого не может быть. Ни один человек не продаст такую лошадь!

– Я не хочу продавать ее, я дарю тебе!

– Ни один человек не подарит такую лошадь!

– А разве я сам не получил ее в подарок?

– Да, в награду за твои великие заслуги перед племенем, ведь оно бы погибло без тебя, а еще в знак твоей дружбы с шейхом – сыном и предводителем этого племени.

– Так и я дарю тебе ее по тем же причинам. Разве я не отношусь к тебе даже лучше, чем шейх ко мне? Разве ты не лучший друг мне на всем этом свете? Разве ты не снискал предо мной немало заслуг? Разве был бы я жив сейчас, если бы ты не был моим другом и заступником?

Сказанное глубоко тронуло его душу. Слезы выступили у него из глаз; он печально спросил меня:

– Да, я твой друг, и я так люблю тебя, так люблю, что тысячу раз готов бы отдать за тебя жизнь, если бы такое было возможно. Быть может, я даже покинул бы Ханне, если бы это было нужно для твоего счастья. Но ты же смеешься надо мной!

– И не выдумывай! Разве ты уже не оставил Ханне ради меня? Разве ты не оставил ее – ее и твоего крохотного сынишку, – чтобы следовать за мной через все тяготы и беды? И я буду над тобой насмехаться?

– Да, ведь называешь же ты меня своим заступником!

– Ты ведь часто сам себя так зовешь!

– О, сиди, ты же знаешь, как это следует понимать. Не я твой заступник, а ты мой. Как часто, рискуя жизнью, ты спасал мою. И это правда. Ты же знаешь, я говорю порой больше, чем сам в это верю. Ты спокойно внимаешь этому и потихоньку посмеиваешься над маленьким хаджи, который рад уже тому, что ты не отстраняешь от него руки. И теперь мне полагается за свои заслуги, которых я вообще не сознаю и которых нет у меня, получить Ри? Быть такого не может! Подумай только о том, как будут гордиться им, когда ты приедешь в страну своих отцов! Сыновья твоего народа замрут от изумления и станут завидовать тебе; во всех городах будут говорить о твоей лошади и слагать рассказы о ней и ее всаднике; во всех газетах появится твой портрет, и все увидят, как ты гарцуешь на вороном, с винтовкой, притороченной к седлу, и чеканом, подвешенном на боку!

– Нет! – улыбнулся я. – Ни говорить об этом не будут, ни писать в газетах. Мало кого интересует, есть ли у меня лошадь или нет. Порядки в моей стране совсем не похожи на порядки в твоей стране. Если я приведу Ри домой, то содержание его обойдется мне в такую солидную сумму, какой у меня вообще нет; ты этого и не представляешь. Мне придется продать его, иначе он разорит меня.

– Нет, нет, сиди, не продавай его! Кто там у вас понимает, как надо ухаживать за этим конем – царем среди вороных!

– Стало быть, ты тоже думаешь, как и я. Даже если я продам его, он медленно зачахнет от тоски, стоя в конюшне какого-нибудь богача и тоскуя о вольной жизни, которую полюбил. Ри привык к пустыне и солнечным лучам. Ему нужен корм, который он может найти лишь там. У самого нищего араба он будет чувствовать себя лучше, чем на моей родине, в прекраснейшей из конюшен. Кто будет ухаживать за ним? Кто будет нашептывать ему суры Корана, готовясь в вечерний час ко сну, как нашептывали их со дня его рождения? Мы все еще находимся в стране падишаха, а Ри уже болен. Пряди его гривы уже не похожи на нити паутины; его глаза пока еще блестят, но в них уже не горит огонь. Коня отличных кровей легко узнать по трем главным приметам: холке, первому шейному позвонку и корню хвоста. Грива уже не привлекает: она стала прямой и гладкой. Лишь любовь ко мне придает ему бодрость и силу. Полюбит он и тебя, но более никого другого. Он знает, что ты – его друг, и будет повиноваться тебе, как повиновался мне, ежели ты не позабудешь в вечерний час о сурах Корана. Итак, ради него самого я не могу оставить его у себя. Мне надо вернуть его на родину в благодарность за все, чем он помог мне. И если я так поступлю, то сделаю счастливым заодно и тебя – вот еще одна причина, по которой я дарю его. Когда мы доберемся до моря, он – твой. Тогда ты не станешь досадовать, глядя, как Оско и Омар разъезжают на пегих, ведь их и сравнивать нечего с Ри.

– Я не могу поверить в это, сиди. Мне очень жаль, что ты скоро расстанешься со мной, но, если я получу в подарок коня, на котором ты ездил, скорбь моя хоть немного утихнет. Только подумай, как же огромен твой дар! Когда у меня будет Ри, я стану богатым, очень богатым человеком, одним из самых уважаемых людей в племени. Я знаю, что у тебя нет никаких сокровищ; как же мне принять от тебя такой подарок!

– Ты можешь и примешь его. Не будем больше говорить об этом!

Он испытующе заглянул мне в лицо. Когда он увидел, что я был серьезен, то его все еще влажные глаза заблистали восторгом. И все-таки он сказал:

– Да, сиди, не будем больше говорить об этом! Должно быть, ты все основательно обдумал, ведь это такое важное дело.

– Я все обдумал и давно решил.

– Так взвесь еще раз; час разлуки пока не настал. У меня лишь одна, одна большая просьба, господин!

– Какая же?

– Позволь мне сегодня вечером, сменив тебя, нашептать Ри суры Корана. Пусть он знает, что теперь его хозяином стану я, и пусть привыкает к этой мысли. Это облегчит ему боль расставания с тобой.

– Да, сделай это! Отныне я перестану также давать ему воду и корм. Он твой, и с этой минуты я лишь одолжил его у тебя. Вот только подарок свой я обременю одним условием, Халеф.

– Назови его! Я выполню его, если это возможно.

– Для тебя возможно. Мне не хотелось бы навсегда расставаться с тобой. Ты знаешь, что, вернувшись на родину, я скоро опять покину ее. Быть может, когда-нибудь я вновь попаду в страну, где живешь ты вместе с несравненной Ханне. В таком случае пусть, пока я буду в гостях, Ри снова послужит мне.

– Господин, это правда? Ты решил нас навестить? Какая радость воцарится на пастбищах и разольется среди шатров! Встречать тебя выйдет все племя, осыпая тебя приветствиями; оседлав Ри, ты въедешь в дуар[260], и конь останется твоим, пока тебе это угодно. Надежда снова увидеть тебя скрасит мне расставание; теперь мне легче будет принять сей ценный дар, предложенный тобой. Я никогда не стану считать твоего вороного коня своим; ты лишь доверил мне беречь его и лелеять до твоего возвращения.

Конечно, он не мог никак сразу оставить эту тему. Он говорил об этом с самых разных точек зрения, и настоящий восторг охватывал его. Ему во что бы то ни стало надо было поделиться своим счастьем с товарищами. Те поздравляли его от всего сердца. Лишь лорд, коему Халеф поведал о своей радости скорее жестами, чем словами, подъехал ко мне и, чуть ли не гневаясь, промолвил:

– Послушайте, мастер, я только что узнал, что вы решили подарить Ри. Это верно? Или я неправильно понял движения рук и возгласы малыша?

– Это верно, сэр.

– Тогда вы безумец не дважды и не трижды, а десятижды!

– Я попрошу! Разве в старой, доброй Англии считается безумством осчастливить бравого, храброго человека?

– Нет, но глупостью считается сделать такой роскошный подарок слуге.

– Халеф вовсе не мой прислужник, он мой друг. Он давно делит со мной тяготы пути, покинув ради этого родину.

– Это не извиняет вас. А я – ваш друг или ваш враг?

– Я полагаю, первое.

– Я делил с вами тяготы пути или нет?

– Да, мы долгое время были вместе.

– Я покинул родину или нет?

– Разве вы уехали из старой, доброй Англии ради меня?

– Нет, но я бы давно уже вернулся туда. Это ведь то же самое. А разве я не оказывал вам ценные услуги? Разве в этих чертовых горах не меня ограбили и бросили в темницу, когда я хотел спасти вас?

– Последнее случилось лишь из-за вашей неосторожности. Впрочем, если мы будем откровенны, в этих событиях моих заслуг больше, чем ваших. Как хорошо, как прекрасно, что вы хотели спасти нас, и мы искренне благодарны вам, но я еще раньше говаривал вам, что все, за что вы возьметесь, обернется своей противоположностью. Не вы спасли нас, а мы – вас. И за это мне следует наградить вас вороным скакуном?

– Кто с вас этого требовал! Я и не думал добиваться от вас награды, но вы же знаете, как я жаждал завладеть этим конем. Я бы купил его у вас. Я бы выписал вам чек, дал бы вам бланк, в котором вы указали бы нужную вам сумму, даже не посвящая в это меня, – деньги были бы вам выплачены. Я поселил бы Ри в конюшню, в которой был бы достоин жить князь; я кормил бы его в мраморных яслях ароматным сеном из Уэльса, лучшим овсом из Шотландии и сочным клевером из Ирландии!

– И совершенно разорились бы! Ри привык жить в пустыне и питаться травами, растущими там. Несколько «бла халефа»[261] для него – самый большой деликатес. Нет, сэр, вы – богатый человек, миллионер, вы вольны выполнить любую вашу прихоть. Халеф же – бедняк; ему и желать-то нечего; он знает, что его желания не сбудутся. Такой подарок для него превосходит любые блаженство и отраду, обещанные Мухаммедом своим правоверным в земной жизни. Пусть Ри будет его. Я сказал свое слово и не возьму его назад.

– Ладно! Вы хотите его осчастливить; вы вознесли его на седьмое небо; мое же настроение вас не интересует. Черт бы вас побрал, сэр! Если бы какой-нибудь негодяй вздумал теперь вас похитить, я бы не стал отговаривать его, а, наоборот, слезно бы умолял его забрать вас и сбыть какому-нибудь старьевщику за шесть или восемь грошей!

– Благодарю вас за то, что вы так цените меня! Я-то и не догадывался, что я – столь уцененный товар. Но что же с вами творится? У вас разболелась голова, сэр?

Во время разговора он несколько раз то левой, то правой рукой хватался за голову, сдвигая феску то на затылок, то на лоб и при этом так энергично шевеля пальцами, как будто ощипывая мелкую дичь.

– Разболелась голова? С какой стати? – спросил он.

– Но вы же постоянно держитесь за голову.

– Я что-то не замечаю этого; я делаю это непроизвольно, пожалуй, потому что феска не вполне удачно сидит.

Говоря это, он снова почесал голову.

– Видите, опять то же самое, а ведь феска нормально сидела на вас.

– Да, гм! Вы знаете, похоже, у меня дурная кровь. Она застаивается в голове и зудит. Я думаю, когда я вернусь в старую, добрую Англию, я примусь ее лечить; я сяду на самую строгую диету, буду пить настой из липового цвета и заедать его пудингом с изюмом.

– Не мучайте себя подобной диетой! Сливы и изюм, коими напичкан пудинг, лишь испортят вам желудок. А вот немного жира со ртутью наверняка поможет вам, и все лечение займет не более пяти минут.

– Вы так думаете?

– Да. Если вам угодно ждать возвращения в старую, добрую Англию, то вы вернетесь туда скелетом. Все прочие части вашего тела будут попросту съедены.

– Кем же?

– Тем, кого вы зовете дурной кровью. У этих странных капелек крови шесть ног и хоботок, которым они очень нелюбезно кусаются.

– Как… что… что? – спросил он, испуганно глядя на меня.

– Да, мой милый лорд! Быть может, вы не вполне забыли латынь, которую изучали по молодости. Вы помните, что значит Pediculus capitis?

– Когда-то знал, да вот вылетело из головы.

– А, может быть, вы знаете, какую это тварь араб именует «hamli», а турок – «bit»? Русский назовет ее «вошью», итальянец – «pidocchio», француз – «pou», а готтентот – «t'garla»?

– Тихо! Оставьте меня в покое с турками и готтентотами! Я не понимаю этих слов!

– Так будьте добры, обнажите голову и исследуйте-ка подкладку вашей фески. Быть может, вас ждет важное открытие; оно принесет вам славу знаменитого знатока насекомых.

Он сорвал шапку с головы, но не стал в нее заглядывать, а смущенно спросил:

– Вы не вздумали меня оскорбить? Или вы полагаете, что там внутри?..

– Да, я думаю, что там внутри!..

– Там что-то… что-то живое ползает? – продолжал он.

– Верно! Именно это я и имею в виду.

– Черт возьми! Ах!

Он поднес шапку к лицу и уставился на нее. Его нос ходил ходуном, дергаясь то вверх, то вниз, как будто решил сам, отдельно от своего хозяина, понаблюдать за происходящим. Потом он опустил руки, в которых все еще сжимал шапку, и испуганно воскликнул:

– Woe to me! Louses! Lice![262]

Он хотел отшвырнуть феску, но одумался, положил ее перед собой на седло, запустил обе руки в волосы и принялся ужасно уродовать свою прическу; при этом он испускал такие выражения, коих мне не передать. Самое скверное, что эти вредные существа и впрямь ничуть не уважали достойную всяких почестей голову лорда из старой, доброй Англии.

Эта вспышка гнева рассмешила меня. Он отвел руки от головы, снова повернулся ко мне и прикрикнул:

– Не смейтесь, сэр, иначе мы будем боксировать! А что там у вас с вашей феской? Может, и вас порадуют подобные компаньоны?

– Не имею чести их завести, мой милый лорд. Этих нахлебников я стараюсь держать подальше от себя, поелику я с ними вовсе не так обходителен, как вы.

– Какая неосторожность! Взять эту феску! От нее одни несчастья! И времени-то прошло всего ничего! Разве такое может быть!

– О, что касается этих вещей, то у турок есть пословица, которая звучит так: «Tschapuk ok gibi hem bit gibi!» («Быстрее только стрела и вошь!») В Турции знают толк в этих вещах.

– Но что же мне делать? С чего начинать? Дайте мне хороший совет! Не выбрасывать же сей дворец, населенный таким нечестивым народцем! Ведь было бы позором въехать в Ругову с непокрытой головой. И есть ли там магазин, где бы я мог разжиться новой шапкой? О, это еще вилами по воде писано.

– Именно так! Но перед нами вам нечего стесняться! Вы можете спокойно признаться нашим спутникам, какое несчастье постигло вас. Остановимся на пару минут.

Когда остальные узнали, в чем дело, Оско предложил провести экзекуцию. Он положил шапку на камень и посыпал ее тонким слоем земли; затем завалил ее сухими ветками и поджег их. Земля, камень и шапка изрядно прогрелись, что и требовалось. Возле скалы виднелась небольшая лужица; шапка была в ней остужена. Наконец, лорду вручили вожделенный предмет, оберегавший достоинство его головы, и мы продолжили путь. На Востоке к подобным эпизодам всегда нужно быть готовым, даже если вы, по случайности, лорд из старой, доброй Англии.

Глава 6 ПОД ЗЕМЛЕЙ

Мы поехали дальше. Через некоторое время скалы по правую руку от нас отступили; открылся вид на восток, тогда как слева все еще высились горы. Потом, справа вдалеке, мы увидели всадника. Нас разделяла равнина; в ту же минуту он нас заметил, и мы поняли, что он направляет коня нам навстречу. Поравнявшись, он вежливо приветствовал нас; мы раскланялись с ним. Вид у него был осанистый, а лицо честное, открытое; он производил приятное впечатление.

– Мы хотим попасть в Ругову, – сказал я ему. – Долго еще туда ехать?

– Еще с полчаса, господин, – ответил он. – Сейчас вам надо добраться туда, где сливается Дрина; дорога идет по левому берегу реки. Вы, похоже, люди приезжие. Я тоже еду в Ругову; я оттуда. Вы разрешите составить вам компанию?

– С удовольствием. Мы здесь люди чужие, так что будем рады что-то узнать у тебя.

– Я готов вам помочь. Скажите только, что вы хотите знать.

– Сперва хотелось бы знать, у кого там можно остановиться.

Я намеревался сделать остановку у Колами, о котором говорил алим, но не стал это говорить, чтобы для начала узнать побольше о постоялом дворе, который держал Жут.

– В Ругове есть два хане, – пояснил незнакомец. – Одно, что побольше, принадлежит персу по имени Кара-Нирван; живет он в стороне от деревни. Хозяин другого – того, что лежит у моста через реку, – Колами.

– Куда же ты посоветуешь отправиться?

– Никуда. Делайте сами выбор.

– Что за человек этот перс?

– Очень уважаемый. Жить у него приятно и дешево. Правда, Колами тоже старается потрафить гостям, а жить у него еще дешевле, чем у Кара-Нирвана.

– А что оба они дружат между собой?

– Нет, они враги.

– Почему?

– Только из личной неприязни. Нет, они не мстят друг другу; они ничего не замышляют один против другого. Просто, Колами терпеть не может перса; он ему не доверяет.

– Почему?

– Увольте меня от ответа. Вы люди чужие, и вам дела до этого нет.

– Тогда мы завернем к Колами.

– Ему будет приятно принять таких гостей, но я вовсе не отговариваю вас от поездки к Кара-Нирвану; я этого никогда не делаю, иначе меня могли бы счесть злыднем и завистником. Ведь я Колами.

– Ах вот как! Что ж, тогда, разумеется, мы остановимся в твоем доме.

– Благодарю тебя. Долго ли вы пробудете в Ругове?

– Пока не знаю. Мы стремимся к одной цели, но не знаем, достигнем ли ее и когда это будет.

– Это какая-то сделка? Лошадей, наверное, продаете? Тогда вам, конечно, надо обращаться к персу; он торгует лошадьми. Я же вижу, что вы трех лошадок с собой ведете.

– Да, двух мы хотим сбыть с рук, но едем сюда вовсе не за этим. Есть у нас и другие планы. Тебе, похоже, доверять можно. Поэтому я признаюсь тебе, что мы намерены подать жалобу на Кара-Нирвана.

– Жалобу? О, вашу затею трудно выполнить. К кому бы вы ни обратились, всюду будут его дружки. Он вам денег должен?

– Нет, я хочу уличить его в преступлении.

При этих словах Колами быстро выпрямился в седле, осадил лошадь и спросил:

– Ты считаешь его преступником?

– Да.

– Что же он совершил?

– Убийство, даже много убийств, а еще разбои.

Его лицо покраснело; глаза засветились. Сжав руку ладонью и задыхаясь, он выпалил:

– Господин, скажи мне быстро, ты из тайной полиции?

– Нет, не оттуда. Я прибыл из другой страны и намерен туда вернуться. Вот только прежде мне хотелось бы увидеть, как покарают человека, который со своими сообщниками не раз покушался на чужую жизнь. И этот человек – перс.

– О Аллах! Я не ослышался? Разве такое возможно? Неужели я, наконец, встретил человека, который думает так же, как и я?

– Так ты тоже считаешь его злодеем?

– Да, но такое нельзя говорить. Однажды я разок обмолвился, так чуть не лишился жизни.

– Почему же ты так относишься к нему?

– Он ограбил меня. Я был в Персерине, стремясь разжиться деньгами. Там я встретился с ним, и он узнал от меня, что я вожу с собой полный кошелек. В пути на меня напали и отняли деньги. Их было четверо; лица закрывала маска. Тот, что говорил, был одет по-особенному, и все же я узнал его по голосу, по остренькой бородке, выглядывавшей из-под маски, и по пистолетам, которые он направил на меня. Это был перс. Но что же мне оставалось делать? Двое жителей моего местечка на следующий день сами признались, что видели его в определенное время в Персерине, и это был тот самый час, когда на меня напали. Так что, он сумел доказать, что не был на месте преступления. Мне пришлось промолчать.

– Оба свидетеля наверняка тоже замешаны в этом деле. Ты так не думаешь?

– Я уверен в этом. С того времени я слежу за ним. Я видел и слышал многое, но вот связать все это не удается. Наконец, я пришел к мысли, что он не кто иной, как… как…

Он не осмелился вымолвить слово, поэтому я решительно продолжил:

– Как Жут!

– Господин! – воскликнул он.

– Что такое?

– Ты говоришь именно то, что я думаю.

– Так мы одного мнения, и это хорошо.

– Ты можешь это доказать?

– Да. Я прибыл в Ругову, чтобы навести о нем справки. Он от меня не ускользнет.

– О Аллах, если бы все было так! Тогда бы мы избавили страну от ужаса, охватившего ее. Господин, я тебе сказал, что мы с персом друг другу ничего не сделали. Мне пришлось так сказать, потому что я не знал тебя. Теперь же признаюсь, что я ненавижу его, как дьявола, и очень хочу помочь тебе справиться с ним. Его считают человеком честным, набожным, уважаемым, хотя на поверку он – самый большой злодей на свете!

По нему было видно, что он произнес эти слова всерьез. Встреча с ним была нам только на пользу. Поэтому не колеблясь я поведал ему, что мы намерены делать в Ругове, что нам довелось пережить и что мы узнали о Жуте. Особенно подробно я описал события, случившиеся у Чертовой скалы и в долине, где жил углежог. Он часто прерывал меня возгласами, в которых перемешивались изумление, страх и радость. Взволнованный моим рассказом, он так часто осаживал лошадь, что весьма замедлил нашу поездку. Когда я умолк, он воскликнул:

– Мы вообще не думали, что такое возможно, но все точнехонько сходится, да и сам я подозревал, что этот перс удерживает у себя людей! Многие, кто к нему заезжал, исчезли. И почему он так часто ездит на прогулку к реке? Живет он за деревней, и у него есть лодка. Говорят, едва он сядет в нее, как мигом скрывается из виду. Теперь понимаю, что он забирается в штольню!

– Ты не знаешь, как можно проникнуть в старую шахту?

– Нет. Что ты собираешься делать, господин, когда приедешь? Может, ты решил пожаловаться на перса местному старейшине? Так он – лучший друг этого плута.

– Я об этом и не думаю. Прямых улик против перса у меня нет; их еще надо собрать, а для этого проникнуть в штольню.

– Так возьми одну из моих лодок. Если позволишь, я поеду с тобой.

– Мне это кстати, ведь ты потом будешь моим свидетелем.

Мы достигли реки и поехали вдоль берега. Поток, стесненный горами, струился в обманчивой тишине. С нашей стороны берег был пологим, по ту сторону круто вздымались отвесные скалы.

Скалы поросли густым хвойным лесом; сквозь зеленые ветви виднелась старая каменная стена. Там высилась сторожевая башня, построенная, может быть, тысячу лет назад. Прямо возле башни река и скала круто поворачивали; за поворотом скрывалась деревня.

Миновав поворот, мы увидели деревню и мост, по которому предстояло перебраться. Мы вовсе не спешили. Надо было отыскать вход в штольню.

Вскоре мы нашли это место, хотя так и не заметили лаз. Место это лежало прямо перед поворотом, там, где поток со всей силы обрушивался на скалы. Там, в нескольких локтях от поверхности воды, виднелся выступ скалы, поросший травой. Оттуда густым ковром свешивались растения; за этой завесой скрывался вход в пещеру.

Течение было быстрым, и причалить в этом месте к скале было трудно. Чтобы справиться с напором воды, требовалась недюжинная сила, иначе бы лодку разбило о камни. Выяснив все, мы поскакали быстрее и вскоре достигли моста. Проехать по нему верхом было очень нелегко. Доски подгнили; то и дело зияли проломы; сквозь них виднелась вода.

Деревня теснилась среди скал; она казалась довольно бедной и убогой. Слева виднелась дорога, уходившая в горы. Именно по ней нам предстояло потом ехать.

Перед мостом раскинулся пустырь; вокруг него стояло несколько жалких домишек; один из них, впрочем, выглядел заметно лучше. Это и было хане, что держал Колами. Прямо на пустыре своим делом занимался канатчик. Сапожник сидел возле дома и починял туфлю. Рядом что-то клевали куры; дети с перемазанными руками рылись в навозной куче в поисках неких сокровищ; неподалеку стояли несколько мужчин; они прервали беседу и с любопытством посмотрели на нас.

Впрочем, для одного из них слово «любопытство» явно не годилось. На его лице читалось, пожалуй, совсем иное чувство; я бы назвал его ужасом.

Он был одет как штиптар-мусульманин: короткие, блестящие сапоги, белоснежная фустанелла[263], красная куртка, украшенная золотом, с серебряным патронташем на груди, голубой пояс, из-под которого выглядывали рукоятки двух пистолетов и ятаган; на голове его виднелась красная феска с золотой кисточкой. Судя по одежде, он был человеком очень зажиточным.

Его худое лицо отличалось резкими чертами и было окрашено в сочный желтый цвет – дубильщики называют такой цвет «schutt» («осыпным»). Густая, черная борода, спускаясь двумя клинышками, доставала почти до груди; глаза его тоже были темно-черными; он не сводил с нас взгляда; он смотрел на нас широко раскрытыми глазами.

Рот его был приоткрыт; сквозь пряди бороды поблескивали белые зубы; правой рукой он сжимал рукоять ятагана; все его тело сильно подалось вперед. Казалось, он хотел броситься на нас с клинком. Я никогда не видел его, но, лишь взглянув, сразу узнал. Я шепнул Колами:

– Тот, желтолицый, – Жут? Не так ли?

– Да, – ответил он. – Плохо, что он нас увидел!

– Нет, для меня это даже хорошо; это ускорит развязку. Он узнал меня по вороному скакуну; он узнал каурого коня и лошадей аладжи; теперь он понял, что мы не только спаслись от нападения, но и сами расправились с углежогом и аладжи. Он уверен, что мы приехали поквитаться с ним, а поскольку лишь слепой не приметит англичанина, которого сам же заманил в шахту, то он поймет, что сперва мы направимся в эту шахту. Будь начеку! Игра начинается.

Мы оба ехали впереди. Оско и Омар следовали за нами. Халеф и лорд немного отстали, причем англичанин, увлеченный беседой с хаджи, даже не обратил внимание на стоявших мужчин. Но теперь он заметил их. Он осадил лошадь и уставился на перса.

Тем временем мы подъехали к двери хане и спрыгнули с лошадей; теперь мы могли внимательно смотреть за происходящим. Мужчины стояли от нас всего в дюжине шагов – не более. Я видел, как Жут поджал губу. На его лице выразились гнев и в то же время страх.

Линдсей пришпорил свою каурую лошадь, помчался вперед и осадил ее рядом с Жутом, чуть не опрокинув его. Потом он разразился речью, вместившей все известные ему крепкие английские выражения, а также бранные арабские и турецкие слова. Они столь стремительно слетали с его уст, что понять английские выражения было вообще невозможно. Одновременно он так бурно жестикулировал руками и ногами, словно его обуял злой дух.

– Что надо этому человеку? – спросил один из мужчин.

– Это старейшина, – пояснил мне Колами.

– Не знаю, я не понимаю его, – ответил Жут. – Но с человеком этим я знаком, и очень удивлен, что вижу его здесь.

– Это не тот англичанин, что жил у тебя с переводчиком и слугами?

– Да. Я даже не успел тебе сказать, что он украл у меня каурую лошадь и был с ней таков. Будь добр, арестуй его.

– Немедля! Мы отобьем у этих пришлых гяуров охоту воровать лошадей.

Он подошел к Линдсею и объявил, что тот арестован. Но лорд не понял его; он по-прежнему кричал и жестикулировал, а когда старейшина схватил его за ногу, резко отпихнул его ударом ноги.

– Аллах! – воскликнул служитель закона. – На такое еще никто не отваживался! Сюда, люди! Держите лошадь и снимите его!

Мужчины повиновались и подошли к лорду. Когда же они попытались его схватить, он взялся за ружье, вскинул его и закричал на мешанине из английских и турецких слов:

– Away![264] I atmak! I atmak!

Он запомнил, что стрелять означает «atmak». Нападавшие спешно отступили, а старейшина сказал:

– Этот человек – сумасшедший. Он не понимает нас. Если бы здесь был переводчик, чтобы втолковать ему, что сопротивление бесполезно и только ухудшает его положение!

Тогда я подошел к нему и сказал:

– Прости, старейшина, что я мешаю тебе исполнить свои обязанности. Но если тебе нужен переводчик, то я готов услужить.

– Так скажи этому конокраду, чтоб следовал за мной в тюрьму.

– Конокраду? Ты глубоко ошибаешься. Этот эфенди не крадет коней.

– Это он, раз мой друг, Нирван, так сказал.

– А я говорю тебе, что этот англичанин в своей стране – важный паша. Он красть не будет. У него дома лошадей больше, чем во всей Ругове.

Я говорил хоть твердым, но вежливым тоном. Похоже, это убедило старейшину в том, что я питаю очень большое уважение к его должности и персоне и он мог бы мной помыкать. Итак, он грубо накинулся на меня:

– Молчи! Здесь будет так, как я скажу! Этот англичанин украл лошадь, он вор, за это его накажут. Скажи ему это!

– Я не могу ему это сказать.

– Почему?

– Потому что это будет оскорблением, которое он мне никогда не простит. Я не хочу лишиться его дружбы.

– Так, значит, ты друг конокрада? Стыдись!

Он плюнул передо мной.

– Не делай так, старейшина, – предупредил я его. – Я говорю с тобой вежливо, а ты в ответ брызжешь слюной! Если такое случится еще раз, я заговорю по-другому, как ты того заслуживаешь.

Сказано это было довольно резким тоном. Жут смерил меня взглядом с головы до ног. Потом он кашлянул и сделал движение рукой, словно возбуждая гнев старейшины против меня. Это ему удалось и правитель Руговы тут же ответил мне:

– На каком же языке ты вздумал со мной изъясняться? Со мной подобает говорить лишь вежливым тоном; любой другой тон я наказываю самым строгим образом. Я плюнул в твою сторону, потому что ты назвал своим другом вора. И я имею на то право, а потому плюну еще раз. Смотри, вот тебе!

Он сложил губы в дудочку, а я проворно сделал шаг вперед и закатил ему такую крепкую затрещину, что он пошатнулся и упал. Тут же я достал револьвер. Мои спутники немедленно схватились за оружие. Жут тоже достал свой пистолет.

– Брось оружие! – прикрикнул я на него. – Какое тебе дело до этой затрещины?

Он невольно повиновался. Пожалуй, так как я, никто на него не кричал.

Старейшина поднялся. За поясом у него был нож. Я думал, он вытащит его, чтобы отомстить мне за удар. Но горлопаны, если дело доходит до чего-то серьезного, обычно оказываются людьми трусливыми. Вот и у него не нашлось мужества; он повернулся к Жуту:

– Ты стерпишь, чтобы со мной так дурно обращались, когда я улаживаю твои дела? Я надеюсь, ты сию минуту отомстишь за оскорбление, которое, в сущности, касается лишь тебя!

Перс несколько раз переводил взгляд то на старейшину, то на меня. Этот жестокий и бессовестный человек наверняка был большим смельчаком; но вид людей, которых он считал убитыми или хотя бы плененными, а теперь внезапно представших перед ним целыми и невредимыми, парализовал его решимость. Вдобавок мы держались очень самоуверенно. У нас в руках было оружие, и ясно было, что шутить мы не станем. Видимо, персу стоило немало труда ответить старейшине:

– Эту затрещину дали тебе, а не мне. Ты ее получил, и ты знаешь, что надо делать. Отдай приказ, и я помогу его исполнить.

Он снова взялся за рукоятку пистолета.

– Убери руку! – крикнул я ему. – Ты не полицейский. Угроз от тебя я не потерплю. Раз уж я показал старейшине, как отвечаю на грубость, то с частным лицом, которое вообще не вправе приказывать, я тем более справлюсь. Пистолет – опасное оружие, им можно убить. Если мне грозят пистолетом, то я имею право на оборону. Как только ты взведешь пистолет, я влеплю тебе пулю в голову. Учти, я не шучу!

Он убрал руку, но гневно крикнул на меня:

– Ты кажется не знаешь, с кем говоришь! Ты ударил здешнего правителя. Вы пригрозили нам ружьями и, разумеется, вас надо наказать. Сюда соберутся все жители Руговы и схватят вас. В стране падишаха не принято, чтобы конокрады угрожали честным людям смертью!

– Ты говоришь смешные вещи. Я тотчас докажу вам, что знаю, с кем говорю. Людей Руговы я не боюсь, ведь я прибыл, чтобы освободить их от дьявола, который гнетет всю страну. Если разбойник и убийца называет нас конокрадами, то мы лишь посмеемся над этим, но смех наш станет тебе поперек горла!

– А вам нет? – переспросил он. – Этот англичанин разъезжает на моем кауром коне, а эти два твоих спутника сидят на чужих пегих; они тоже их украли.

– Откуда ты знаешь, что это – не их лошади?

– Потому что эти лошади принадлежат моим друзьям.

– Ты очень неосторожен, раз в этом признался. Конечно, мы не покупали пегих; мы отняли их у аладжи. Раз ты сознаешься, что эти два разбойника – твои друзья, тогда ты сам вынес себе приговор. Скажи-ка мне, – продолжил я, обернувшись к старейшине, – знаешь ли ты, что аладжи разъезжают на пегих конях?

– Какое мне до них дело? – ответил он. – Я сейчас имею дело с вами, а не с ними.

– Мне нравится, что ты решил немного заняться нами. Правда, все будет не так, как ты намеревался.

– Ого! Ты взялся здесь командовать? Ты решил раздавать затрещины? Я соберу жителей Руговы, чтобы схватить вас. Я тотчас отдам приказ!

Он хотел идти.

– Стой! Еще одно мгновение! – приказал я ему. – Ты еще не спросил, кто мы такие. Я тебе это скажу. Мы…

– В этом нет надобности! – прервал меня Жут. – Ты – гяур из Германистана; мы скоро заставим тебя приуныть.

– А ты – шиит из Персии, где почитают Хасана и Хусейна[265]. Так что, не называй себя правоверным и не повторяй слово «гяур», иначе получишь такую же затрещину, как и старейшина!

– Ты вздумал меня оскорблять? – вспылил он.

– Да; я еще немало чего вздумаю. Откуда ты знаешь, что я – чужеземец из Германистана? Ты сам себя выдал этим словом. С этой минуты с твоей ролью Жута все кончено!

– Я – Жут? – побледнев, спросил он.

– Жут? – воскликнули остальные.

– Да, этот шиит Нирван – Жут. Я докажу вам это. Вот тебе, старейшина, мои удостоверения личности. Они выданы падишахом и великим визирем, и я надеюсь, что они пробудят в тебе подобающее почтение. Если ты поведешь себя иначе, то я незамедлительно доложу об этом вали в Призренди и визирю в Стамбул. Убери свои грязные руки и остерегись пачкать паспорт!

Я открыл документы и протянул их ему. Увидев печать падишаха, он впрямь принялся теребить руками штаны, потом схватился за лоб и грудь, поклонился, взял бумаги и, еще раз поклонившись, поднес их ко лбу, чтобы прочитать.

– Мастер, – сказал англичанин. – Вы могли бы показать ему и мой паспорт, но перс отнял его вместе с другими вещами.

– Если он не уничтожил его, вы его получите. Впрочем, довольно того, что он прочитал мои бумаги. Вы мой друг, и я удостоверю вас.

Подошли люди из соседних домов и с любопытством уставились на нас. Впрочем, некоторые поспешили назад, в тесный проулок, выходивший к мосту; они сзывали соседей. Быстро собралась публика, окружив нас полукругом.

Казалось, это нравилось Жуту. Он чувствовал себя увереннее, чем прежде, поскольку верил, что может положиться на помощь своего народа. Его лицо приняло упрямое выражение, а его высокая фигура вытянулась еще выше. Видно было, что он столь же ловок, сколь и силен. В рукопашной схватке его стоило опасаться больше, чем аладжи, которые во всем надеялись лишь на грубую, но неумелую силу. Я полагал, что не стоит доводить дело до прямой схватки с ним, а лучше при удобном случае ранить его пулей так, чтобы он не мог уже защищаться.

Наконец, старейшина прочитал бумаги. Затем он снова прижал их ко лбу и груди, сложил и всем своим видом показал, что уберет их к себе.

– Стой! – сказал я. – Это документы мои, а не твои.

– Но ты же решил здесь остаться? – спросил он.

– Да.

– Тогда я подержу их у себя, пока вы не уладите ваши дела.

– Нет, этого ты не сделаешь. Как ты, простой киаджи, решился взять себе бумаги человека, который настолько выше тебя! Уже один твой умысел – оскорбление для меня. А что тебя угораздило болтать о наших делах! Ты же знаешь, с кем говоришь, и я тебе скажу, что от тебя потребуется. Я пойду тебе навстречу и не стану забирать удостоверение. Я решил поселиться у Колами, поэтому он сам возьмет этот документ. Отдай ему! Без моего разрешения он не выпустит его из рук.

Старейшина повиновался, пусть и неохотно. Потом, повысив голос, я продолжил так, чтобы слышали все окружающие:

– А теперь я хочу возразить против того, чтобы одного из наших товарищей называли конокрадом. Мы – люди честные и прибыли сюда, чтобы избавить вас от самого страшного вора, что только есть в этой стране. Эта каурая лошадь принадлежит вовсе не персу, а одному штиптару, а именно барьяктару Стойко Витешу из Слокучи. Он направился со своим сыном в Батеру, чтобы там женить его, а по пути заехал в Чертово ущелье, к углежогу Шарке. Этот подручный Жута напал на барьяктара и ограбил его. Тот остался жив, но сына его убили и сожгли. Я могу показать вам остатки его костей. Эта кольчуга, в которую пока облачился мой спутник, эта сабля, этот кинжал – все это части награбленной добычи. Самого барьяктара увезли к Кара-Нирвану, чтобы позднее убить его, когда удастся получить за него выкуп.

– Ложь, ложь, тысячу раз ложь! – прокричал перс. – Эта лошадь моя, а о барьяктаре я не имею ни малейшего понятия!

– Ложь на твоей стороне. Ты бросил барьяктара в шахту, где прежде держали в заложниках англичанина. Ты велел отправить этого англичанина к углежогу, чтобы принудить его к выкупу, а потом убить. Ему удалось освободиться; теперь он вернулся, чтобы обвинить тебя.

– Аллах, Аллах! И я должен это выслушивать и терпеть! Я – разбойник и убийца? Спроси людей, слушающих твои бредни! Они скажут тебе, кто я. А если ты нагло продолжишь меня обвинять, то они этого не потерпят, а защитят меня. Не так ли? Вы сделаете это, мужи и жители Руговы? Разве вы можете спокойно взирать на то, как некий чужеземец, христианин, отваживается обвинять и уличать меня, человека, известного благими делами, совершенными для стольких людей?

– Нет, нет! – раздалось несколько голосов. – Долой этого гяура, прочь его! Не давайте ему говорить ни слова!

Я догадывался, что произойдет и потому тихонько приказал Халефу подвести наших лошадей. Потом я обратился к толпе:

– Разве позор быть христианином? Разве здесь, в Ругове, не уживаются мирно те, кто почитают ислам и Библию? Разве я не вижу здесь людей, носящих четки, то бишь христиан? Я взываю к этим людям, если Кара-Нирвану помогают во всем магометане. Все мои обвинения верны; я докажу это. А теперь выслушайте последнее – самое страшное! Этот перс – Жут, понимаете, Жут! Я и это могу доказать вам, если вы спокойно меня выслушаете.

Меня перебил громовой голос барышника:

– Молчи! Иначе я застрелю тебя, как собаку, которую можно избавить от коросты, лишь пристрелив ее!

Я бы рад был его прикончить, но, как я видел, все были настроены против меня; я лишь крикнул персу:

– Защищайся не словами, а делом! Отведи нас в шахту и докажи, что Стойко там нет!

– Я не знаю никакой шахты!

– Так я знаю ее и отведу туда людей!

По его лицу пробежала насмешливая дрожь, и я знал почему. Я остерегся говорить о штольне; мне хотелось уверить перса в том, что мы проникнем в шахту со стороны башни. Поэтому я продолжал:

– В шахте, что под сторожевой башней, он скрывает не только Стойко, но и еще одного пленника – купца из Скутари, чьи деньги он уже присвоил, а теперь вознамерился добыть и все остальное его имущество. Там, внизу, вы найдете и этого человека. Он вместе со Стойко расскажет, что с ними случилось, и тогда вы убедитесь, что Кара-Нирван и есть Жут. Я призываю вас и старейшину схватить его и доставить к башне. Пусть он покажет, где скрывается вход в шахту.

– Я пленник?! – воскликнул Жут. – Хотел бы я глянуть на того, кто вздумает на меня напасть. Я не знаю никакой шахты. Я готов по своей воле идти туда. Ищите шахту; я не могу вам ее показать, потому что сам не знаю ее! Если слова этого чужеземца сбудутся, то я покорно позволю себя связать и доставить в Призренди. Если же выяснится, что он солгал, то я требую самого строгого наказания.

– Хорошо, я согласен на это, – ответил я.

– Наверх, вперед, в сторожевую башню! – доносилось со всех сторон. – Пусть перс окажется Жутом! Горе этому чужаку, если он врет!

– Я не вру. Мы отдаем себя в ваши руки. Мы сложим все наше оружие, чтобы вы убедились, что мы – люди честные и мирные.

Обратившись к своим спутникам, я добавил:

– Давайте ваши ружья, ножи, пистолеты и отправляйтесь вместе с этими бравыми людьми к башне. Я оставлю все оружие в хане, а потом вместе с Колами мы поедем вам вдогонку.

Тем временем Халеф помог отвести лошадей на постоялый двор; вернувшись, он сказал, когда я потребовал у него оружие:

– Но, сиди, мы же не сумеем теперь постоять за себя!

Я не стал ему объяснять, почему я велел оставить оружие. Вспыльчивый хаджи, будь он вооружен, вполне мог навлечь беду на себя и своих спутников.

– Вам ни от кого не придется отбиваться, – ответил я ему. – Вас никто не обидит. Лишь ведите себя тихо и осторожно!

– А ты поедешь нам вдогонку?

– Нет. Я сказал так, чтобы обмануть Жута. Какое-то время он будет идти с вами, а потом наверняка скроется. Он спустится в шахту, чтобы перепрятать пленников. Быть может, убьет их. Поэтому я вместе с Колами проберусь в штольню и встречусь там с Жутом.

– Ты один? Это слишком опасно. Я пойду с тобой.

– Нет, твое отсутствие бросится в глаза. Кстати, остерегитесь спускаться в шахту, если найдете вход туда. Неизвестно, что сделает Жут, чтобы помешать вам. Будьте приветливы с этими людьми, старайтесь не восстановить их против себя и не делайте ничего до моего возвращения.

Собралась довольно внушительная толпа. Судя по всему, она могла еще возрасти. Когда я отобрал оружие у своих спутников, толпа окружила их и Жута; наконец, вся процессия пришла в движение.

Тем временем мы с Колами занялись сборами, а потом отправились к лодке. Вскоре хозяин привел двух слуг. Они взялись за весла; хозяин уселся на носу лодки, а я стал рулить.

Нам надо было держаться левой стороны реки, но я вырулил к правому берегу, потому что там течение было не очень сильным. Лишь когда мы прибыли на место, я повернул влево.

Теперь слуги напрягали все силы, чтобы бурный поток не увлек лодку. Пришлось плыть не прямо к штольне, а брать выше, намного выше по течению. Весла гнулись; они грозили сломаться; меня же больше всего беспокоило другое: действительно ли, вход в штольню скрыт за плотной завесой растений.

Мы находились чуть ближе этого лаза. Я повернул лодку и направил ее прямо к штольне. Если бы там были только скалы, то лодка разбилась бы вдребезги, ведь мы мчались с бешеной скоростью.

– Весла убрать! Пригнитесь! – крикнул я своим спутникам.

Они мигом повиновались. Сам же я остался на месте, ведь руль бросать было нельзя. Мы приближались к скале; еще два корпуса лодки, еще один… Я закрыл глаза, чтобы не поранить их ветками… Мягкий пучок ударил мне в лицо… Я открыл глаза – вокруг была глубокая тьма… Лодка обо что-то ударилась; киль хрустнул… Мы находились в штольне.

– Слава Аллаху! – тяжко вздохнул Колами. – Мы уж немного струхнули.

– Я тоже, – ответил я. – Если бы мы налетели на скалы, то искупались бы, а хорошего в этом мало. Кто не умеет отлично плавать, тот отсюда не выберется. Пошарьте-ка по стене, есть ли там колышек. Там он должен быть; к нему привязывают лодку.

Колышек и впрямь нашелся. Мы закрепили лодку, и зажгли взятые с собой лампы. Их света хватило, чтобы осветить коридор, ведь он был низким и тесным. Слуги прихватили сальные свечи, припасенные ими.

Я взял в левую руку одну из ламп, в правую – револьвер и зашагал вперед. Раз мы зажгли свет, нас могли заметить издали; вполне возможно, один из слуг Жута оставался внизу и сторожил пленников.

Хотя коридор был низким, я все же мог идти, выпрямившись. Пол был выстлан из досок. Для чего? Я по-прежнему не мог этого понять. Мы шли очень медленно, ведь безопасности ради я осматривал коридор на каждом шагу. Прошло около четверти часа, когда мы почувствовали, что повеяло холодком.

– Мы приближаемся к расщелине, о которой говорил алим, – заметил я. – Сейчас надо быть вдвойне осторожнее.

Через несколько шагов перед нами разверзся широкий ров; он перегораживал всю штольню. Его глубина была неизвестна. Через ров можно было перебраться по дощатому настилу шириной всего полтора фута.

– Вот место, где нас ждет смерть, – сказал Колами. – Господин, обследуй этот мостик лучше! – Дайте сюда веревку!

Мы связали вместе четыре веревки, принесенные слугами; потом сложили вдвое и одним концом этого «каната» обвязали мне грудь, пропустив его под мышками; другой конец держали все трое. Наклонившись так, чтобы лампа осветила доски, я шагнул вперед, тщательно осматривая их.

Через расщелину были переброшены три крепкие балки. Между ними зияла пустота – холодная, мрачная бездна; проем был шире фута. Доски крепились к средней балке.

Почему? Почему балки не положили вплотную? Такими вопросами я задавался. В конструкции этого мостика крылся какой-то коварный умысел; непосвященный непременно пал бы его жертвой.

Сделав шесть или восемь шагов и находясь прямо над бездной, я, заметил, наконец, подозрительное место. Здесь продольные балки были скреплены поперечной. Когда я внимательно обследовал это место, то увидел, что в боковых балках были выточены отверстия. Поперечина входила в эти пазы и служила осью. Теперь конструкция стала мне ясна. Кто видел, как дети качаются на балках, переброшенных одна на другую, тот легко объяснит устройство этого коварного мостика. Теперь я догадался, для чего нужны боковые балки, чье назначение я сперва не понял. Они соединяли края расщелины и поддерживали поперечную ось; через нее была перекинута средняя балка с лежавшими на ней досками. С одной стороны – с той, откуда мы шли, – балка опиралась на край расщелины; другой ее конец не был никак закреплен. Добраться до середины мостика не составляло труда. Но лишь только человек делал шаг дальше, передняя часть мостика опускалась, задняя поднималась, и все, кто находился на нем, срывались в страшную пропасть.

Алим рассчитывал, что со мной случится то же самое.

Я обернулся и объяснил моим спутникам, что я обнаружил.

– Так, значит, мы не переберемся на ту сторону? – спросил Колами.

– О нет, ведь Жут пользуется этой штольней. Значит, можно как-то закрепить эту опасную балку хотя бы с одного конца. Надо осмотреться!

Я вернулся назад, и мы принялись все обшаривать. Мы подняли конец балки, но напрасно искали хоть какое-то отверстие, колышек или распорку, которой можно было бы закрепить балку.

– Тогда мне нужно перебраться туда, – пояснил я.

– Ради Аллаха! Ты же провалишься! – воскликнул Колами.

– Нет. Прижмите балку как можно крепче, чтобы она не приподнялась; тогда другой ее конец не опустится в пропасть. Трое таких сильных мужчин, как вы, вполне удержат ее. Кроме того, я обвяжусь веревкой. Так что, опускайтесь на колени и руками держите балку. Я иду.

Не слишком приятно было перебираться по узким доскам через пропасть, но я благополучно очутился на той стороне. Там, при свете лампы, я тотчас понял, как можно закрепить мост. Конец балки висел в воздухе; он не достигал края расщелины, но на балке имелись два железных кольца; с боковых стен штольни свешивались цепи с крючьями на конце. Цепи крепились за кольца; мост натягивался и уже не мог перевернуться.

– Ну, нашел что-нибудь? – окликнул меня Колами.

– Да. Я закреплю балку. Вы можете наступать на нее без опаски.

Крепко натянув цепи, я убедился в их надежности. Трое моих спутников прошли по мосту, полюбовались этим нехитрым приспособлением, и мы зашагали дальше.

Разумеется, все это мы проделывали очень медленно, ведь от нашей осторожности зависела наша жизнь – тем быстрее мы продвигались теперь. Мои часы подсказывали мне, что прошел почти час с тех пор, как мы покинули постоялый двор.

Коридор все время вел вверх; идти по нему было нетрудно. Примерно через три минуты мы достигли просторной круглой залы. Скала кончилась. Нас окружили каменные стены. Виднелись пять дверей; четыре – очень низкие и одна – узкая и высокая. На этой двери не было никакой задвижки; ее можно было лишь выломать. На остальных дверях имелось по нескольку засовов.

– За этими низкими дверями находятся пленники, – сказал я, отодвигая засовы и открывая каморку.

Мы увидели некую конуру длиной примерно в семь футов, шириной и высотой в четыре или пять футов. Здесь, прямо на полу, без какой-либо подстилки, лежал человек, ноги которого, как и описывал англичанин, были вдеты в железные кольца.

– Кто ты? – спросил я.

Ответом было проклятие.

– Скажи, кто ты! Мы пришли тебя спасти.

– Не ври! – раздался хриплый голос.

– Это правда. Мы враги Жута и хотим тебя…

Я умолк. Раздались два крика, один из уст слуги, другой из уст… Жута.

Я стоял на коленях перед конурой, держа в руке лампу. Колами присел на корточки рядом со мной, а слуги, пригнувшись, стояли позади нас, стараясь заглянуть внутрь. В это время отворилась узкая дверь, которую я упоминал, и вошел перс. Слуга увидел его. Оба вскрикнули. Я повернулся к слуге:

– Что там?

Дверь конуры была приоткрыта так, что я не видел Жута.

– Там, там… он там! – ответил слуга, указывая на перса.

Я вскочил и посмотрел поверх дверцы.

– Ну, давай! – воскликнул я, узнав его.

Преступник был крайне напуган, увидев нас, и застыл в оцепенении. В руке он держал зубило или что-то похожее на него. Мой возглас вернул его к жизни.

– О Хасан, о Хусейн! – закричал он, швырнув в мою голову зубило. – Вы не схватите меня, собаки!

Я молниеносно укрылся за дверью, уклоняясь от удара. Когда я приподнялся, то увидел, что Жут исчез где-то в штольне. Он хотел ускользнуть от нас тем же путем, по которому мы пришли. Раз мы были здесь, рассуждал он, значит, перед входом в штольню осталась лодка, на которой он мог бы уплыть от нас. Он спустился сюда сверху, через шахту, но вернуться тем же путем не мог, потому что там, наверху, уже собрались люди. Они увидели бы его и узнали, где расположен вход в шахту.

– Он убегает! За ним! – крикнул я, поставил лампу и метнулся в штольню.

– Возьми лампу! – крикнул мне вслед Колами.

Я остерегся это делать; я видел, что за поясом у Жута торчат пистолеты. Лампа в моей руке лишь помогла бы ему прицелиться. Стоило ему остановиться и направить в меня оружие, он непременно попал бы в меня. Поэтому я преследовал его в потемках.

Конечно, это было нелегко. Я вытянул руки, чтобы на ощупь держаться стен, и, задевая их, помчался как можно быстрее вперед. Время от времени я замирал на миг, чтобы прислушаться к его шагам. Все было напрасно. Колами со слугами помчался вдогонку за мной, и шум, производимый ими, заглушал шаги Жута.

Преследовать его было опасно даже без фонаря. Ему незачем было меня видеть. Он мог остановиться и держать наготове пистолет. Шум моих шагов выдал бы меня. На его месте я так бы и сделал. Два заряженных двойных пистолета, то есть четыре пули, да еще нож – этого бы хватило, чтобы расправиться со мной. Я рассчитывал лишь на его страх; кроме того, он, наверное, понимал, что, даже убив одного или двух из нас, не сумел бы спастись бегством.

Так, в крайней спешке, мы продвигались вперед. Однако я просчитался, полагая, что ужас будет неудержимо гнать его дальше. Нет, внезапно передо мной прогремел выстрел; в этом низком, тесном помещении звук его усилился раз в десять. По вспышке пороха я понял, что стрелок находился в каких-то двадцати шагах от меня. Пуля пролетела мимо. Я услышал, как она ударилась о стену, остановился, достал револьвер и трижды нажал на курок.

Я прислушался. Через несколько мгновений до меня донесся его издевательский смех. Он помчался дальше; я следовал за ним. Он выстрелил еще раз; при вспышке я увидел, что он стоит на мостике, перекинутом через пропасть. Я замедлил шаг и достиг края расщелины. Я убедился на ощупь, что цепи все еще были вдеты в кольца, и ступил на доску, ведущую через бездну.

Настал рискованный миг. Если бы он остановился и напал на меня еще до того, как я добежал до другого края расщелины, я бы погиб. Чтобы помешать ему, я встал посредине мостика и еще трижды выстрелил из револьвера. Вновь раздался хохот, убеждая меня, что я не попал. Однако я понял по звуку, что перс не остановился у края пропасти, а побежал дальше.

Конечно, я немедленно пустился вдогонку. Перебежав на ту сторону, я оглянулся. Я увидел мерцание лампы. Колами был неподалеку от меня. Я пыхтел от напряжения; на сырых, осклизлых досках я часто поскальзывался. И вновь передо мной грянул выстрел; я ответил выстрелами из другого заряженного револьвера. Опасаясь, что преступник остановится и, наконец, попадет в меня, я на ходу принялся палить во все стороны, расстреляв все шесть зарядов револьвера. Тогда я схватился за нож… нет, за пояс, ведь ножа там не было. То ли я выронил его, вытаскивая один из револьверов, то ли он выпал, когда я опустился на колени возле тюремной камеры, – этого я даже не знал.

На душе у меня было так, словно погоня длилась уже целый час. Впереди забрезжил свет – я достиг выхода из штольни.

Когда снаружи в яркий, солнечный день мы попали в штольню, нам показалось, что здесь царит кромешная тьма. Однако, проведя некоторое время впотьмах, наши глаза стали улавливать скудные лучи, проникавшие сквозь завесу растений, и научились различать хотя бы контуры предметов, находившихся в штольне. Я остановился.

Передо мной была лодка. Жут только что отвязал ее от колышка и прыгнул в нее. Он услышал, как я приблизился, и крикнул мне:

– Прощай, собака! Только ты знал об этом потайном ходе и никто другой. Никто вас здесь не найдет и не станет искать. Сожрите друг друга от голода!

В этот момент я даже не подумал о том, что в худшем случае можно было бы спастись вплавь; я верил его словам. Итак, лодка не должна отсюда уплыть. Я разбежался и прыгнул в нее.

Жут стоял выпрямившись и держась двумя руками за скалу; он выталкивал лодку на середину реки. После моего прыжка лодка качнулась. Я потерял равновесие, упал; он повалился на меня.

– Ты тут? – прошипел он мне в лицо. – Добро пожаловать! Ты мой!

Он схватил меня рукой за горло, а я вцепился ему в руки. Я почувствовал, как правой рукой он потянулся к поясу. Я быстро схватил его за запястье и сжал так, что он вскрикнул от боли и выпустил оружие – я не знаю, был ли это нож или пистолет. Потом я поднял колено и оттолкнул перса от себя. В следующий момент я выпрямился; он тоже. Мы стояли в шаге друг от друга. Словно в густом тумане, я видел, как он вытащил руки из-за пояса и направил их на меня; я оттолкнул его кулаками… Грянул выстрел. Или их было два? Я не знаю. Он прорычал:

– Ну ладно, тогда по-другому! Меня вы не получите!

Он прыгнул в воду – он увидел, что Колами с лампой в руках приближается к нам.

Этот человек и впрямь был безумно храбрым! Прыгнуть в такой быстрой поток – на это нужна была особая отвага.

Я попытался вытолкнуть лодку вперед, но поток бился о нее с такой силой, что прошло бы немало времени, прежде чем я пустился бы в погоню. За это время Жут будет далеко отсюда, он спасется или погибнет.

Раз он рискнул прыгнуть в воду, он был отличный пловец. Бурный поток быстро уносил его. Если он убежит, то настигнет семью Галингре, – а ведь мы хотели ее предупредить, – соединится с Хамдом эль-Амасатом и…

Я не раздумывал. Прошло не более двух секунд, как он прыгнул в воду; я скинул куртку и жилет, уселся на скамью, стянул с ног высокие, тяжелые сапоги и крикнул, обернувшись к штольне:

– Я поплыву. Быстро в лодку и вдогонку за мной!

– Ради Аллаха, нет! Это верная смерть! – ответил Колами.

Но я был уже в воде. Я не прыгнул, а тихо соскользнул вниз, ведь в таком бурном потоке важно было не оказаться под водой. Поток подхватил меня и прижал к скалам; какое-то время я изо всех сил старался удержаться на месте. Потом накатила волна, разбилась о скалы – настал подходящий момент; я энергично оттолкнулся и поплыл вниз по течению; я мчался вперед так быстро, что невольно зажмурился.

Когда я снова открыл глаза, я находился как раз между двумя потоками; впереди они сливались, образуя опасный водоворот на середине реки. Надо было уберечься от этого водоворота. Я тотчас повернулся; мне пришлось долго и отчаянно грести, пока я не пересек поток и не оказался в тихой, спокойной воде.

Теперь пора было поинтересоваться Жутом. Я выпрямился в воде и огляделся. И тут – прямо из того водоворота, который я так боязливо старался обогнуть, – он вынырнул вновь; он почти по пояс высунулся из воды, энергично прыгнул, словно дельфин, и преодолел поток. Невдалеке от меня он приблизился к берегу.

Я не мог им не восхититься. Он плавал гораздо, гораздо лучше меня. Он и не подумал даже обогнуть водоворот. Теперь он плыл к берегу, не оглядываясь и не замечая меня.

Разумеется, я последовал за ним. Стараясь не шуметь, я плыл у него за спиной. Пожалуй, я мог бы настичь его и даже схватить за ногу, но берег был уже рядом. Теперь моим союзником должен был стать ужас. У него с собой не было оружия; у меня тоже. Итак, предстояло то, чего я хотел избежать: рукопашная схватка.

Жут нащупал дно, встал на ноги и заковылял к берегу. Он так торопился, что не оглядывался даже сейчас, с громким, хлестким звуком рассекая воду. Он не слышал, что я иду за ним. Я старался идти с ним в ногу, поэтому он не замечал моих шагов. У края воды я подобрал камень размером с кулак; он мог послужить мне оружием.

Стоя на берегу, он вытянул руки, испустил радостный крик и, повернувшись вполоборота, посмотрел в сторону штольни. Оттуда выплывала лодка; вот сколько времени понадобилось трем мужчинам,. чтобы преодолеть напор воды.

– Вы, собаки! Вы мне еще попадетесь! – крикнул он, снова отворачиваясь от реки и спеша уйти.

Я вынырнул сбоку, сделал пару шагов и загородил ему путь.

– А мне ты уже попался! – был мой ответ.

Такого эффекта я не ожидал. Он чуть не свалился от ужаса и, не успев опомниться, получил камнем по голове; от удара он рухнул наземь.

Впрочем, этот человек был необычайно сильным противником; через какой-то миг он наверняка очнулся бы, и тогда мое положение стало бы хуже. Поэтому, едва он упал, я сорвал с него шарф и, заломив ему руки за спину, связал их в локте.

Едва я управился, как он пришел в себя. Его глаза были еще закрыты, когда он сделал попытку вскочить на ноги; это ему, естественно, не удалось. Тогда он открыл глаза и уставился на меня; какое-то время он лежал без движения, потом внезапно подтянул ноги к животу, выбросил вверх тело и, действительно, поднялся на ноги. Изо всех сил он пытался развести руки в сторону и разорвать шарф. К счастью, тот был завязан крепко-накрепко.

Тут же я сорвал свой пояс и подсек ему ноги; он повалился на спину. Я схватил его за колени и связал их. Он не сумел защититься, потому что руки у него были скручены за спиной.

– Так! – сказал я, поднявшись на ноги и переводя дух. – Теперь мы знаем, кто кому попался. Там, в штольне, люди не станут жрать друг друга, а ты объяснишь добрым жителям Руговы, как тебя угораздило так быстро попасть в шахту, о которой ты вообще ничего не знал.

– Дьявол! – прошипел он. – Дьявол и еще сто раз дьявол!

Он закрыл глаза и спокойно разлегся.

Тем временем поток подхватил лодку; она неслась стрелой. Люди, сидевшие в ней, увидели меня и стали править в мою сторону.

– Господин, мы думали, ты погиб! – еще издали воскликнул Колами. – Слава Аллаху! Он тебя спас! Кто лежит возле тебя?

– Жут.

– О боже! Ты поймал его?

– Да.

Слуги гребли так, что лодка, причалив, на полкорпуса выскочила из воды. Все трое выпрыгнули на берег и поспешили ко мне.

– Вот он, да, вот он! – ликующе воскликнул Колами. – Как хорошо ты умеешь плавать, господин! Как же тебе удалось его одолеть?

– Это я потом расскажу. Сейчас отнесите его в лодку; на ней мы довезем его намного быстрее, чем если будем нести по мосту. Скорее пошлите кого-то к сторожевой башне, чтобы люди знали, что я им не солгал. Иначе, не дождавшись меня, они набросятся на моих спутников.

Все было исполнено. Вскоре лодка причалила к другому берегу. Колами со слугами внес Жута в дом. Я взял в руки куртку, жилет, сапоги и в одних чулках последовал за ними. Снять феску я даже не подумал; она сидела на мне как влитая. Мокрую одежду пришлось сменить. Одолжить штаны было делом щекотливым, слишком свежа была память о зоологическом открытии, сделанном лордом по пути сюда. К счастью, у хозяина имелись новые, еще ненадеванные шальвары; их я и выбрал. Едва я облачился в обновку, как появились Халеф и англичанин. Лорд шагал, словно Петер в своих сапогах-скороходах[266], а Халеф вприпрыжку частил за ним, как маленький пони за длинноногим верблюдом.

– Это правда? Вы схватили его, мастер? – крикнул Линдсей, распахивая дверь.

– Вот он лежит. Взгляните на него!

Верный выбранной роли, Жут лежал с закрытыми глазами.

– Мокрый! В воде, наверное, сражались? – стал расспрашивать Линдсей.

– Почти.

– Он был в шахте?

– Да.

– Well! Теперь он не будет уже врать!

– О, сиди, на тебе другие штаны? – сказал Халеф. – Ужасно там наверняка было, на этом опасном месте! Мне так хочется все узнать.

Но для рассказа не было времени; уже подошли остальные. Остальные? Нет, сбежалась вся деревня; все хотели посмотреть и послушать меня. Мы встали у дверей и пропустили в дом лишь старейшину и «отцов деревни» – самых почтенных стариков. Заглянул сюда и местный полицейский, толстый как Фальстаф; он был вооружен жестяной трубкой, наверное, заменявшей ему духовой инструмент.

Когда все эти люди увидели местного любимца, который лежал на земле связанный по рукам и ногам и мокрый до нитки, они совершенно возмутились; старейшина гневно крикнул:

– Как вы смели без моего позволения обращаться с ним, как с пленником?

– Немного умерь свой тон! – холодно возразил я. – Но сперва расскажи мне, как это перс сумел от вас скрыться?

– Я позволил ему отойти.

– Почему и зачем ты вздумал это позволить?

– Он хотел позвать слуг, чтобы те помогли отыскать шахту.

– Скорее они помешали бы ее найти.

– Мы попусту прождали тебя. А раз ты не пришел, значит, совесть у тебя нечиста. Я приказываю мигом развязать перса!

Этот приказ был адресован толстому полицейскому; тот двинулся его исполнять. Однако Халеф взял его за руку и произнес:

– Дружище, не трогай этого человека! Я угощу плеткой любого, кто коснется его без позволения этого эмира!

– Что ты говоришь? – воскликнул старейшина. – Здесь командую я один, и я говорю, что Кара-Нирван будет развязан!

– Ты ошибаешься! – возразил я. – Приказы сейчас раздаю я. А если ты перечишь мне, то я велю тебя связать и положить рядышком с персом. Ты самый ничтожный из слуг падишаха и в присутствии более важных чиновников вообще не смеешь командовать, а лишь обязан повиноваться. Я тебе говорю, что вали даже не возразит, если я пропишу тебе бастонаду. Впрочем, я соблаговолю поведать тебе, зачем мы прибыли в Ругову; ты будешь внимательно слушать меня и заговоришь, когда я тебе позволю. Я вижу, что почтенные жители деревни жаждут узнать, в чем же тут дело.

Тут вмешался Халеф:

– Нет, эфенди! Как может такой благородный человек, как ты, напрягать свои уста, дабы втолковывать этому ничтожному киаджи, что здесь случилось и что должно было произойти! Я – твоя правая рука и твой язык; я открою отцам сего селения глаза на того, кто жил у них под боком, а они ни слухом, ни духом не ведали, что тот рожден в Джаханнаме и туда же отправится.

И он начал на свой манер повествовать; чем дольше длился его рассказ, тем сильнее изумлялись слушатели. Когда он обмолвился о встрече с Колами, тот вмешался:

– Теперь позволь мне продолжить рассказ, ведь ты не знаешь, что произошло в штольне.

Хозяин хане заговорил о подозрениях, которые он питал давно, и в связи с этим упомянул несколько событий, случившихся в округе. Он рассказывал так искусно, что слушатели дивились тому, как это они не сумели додуматься. Когда он, наконец, заговорил о том, как мы проникли в штольню и задержали перса, ему едва удалось довести рассказ до конца – так часто его перебивали возгласами и восклицаниями.

Лишь старейшина слушал молча. Потом он произнес:

– Это вообще ничего не доказывает! Перс искал шахту и случайно ее нашел. Он спустился туда и наткнулся на вас. Вы встретили его враждебно, поэтому он бежал, чтобы спастись от вас. Итак, во всем, что вы вменяете ему в вину, виноваты вы сами. Я приказываю…

– Молчи! – прикрикнул на него Халеф. – Эфенди разрешил тебе говорить? Сдается мне, что ты пособник Жута.

Один из старцев шагнул ко мне, вежливо поклонился и сказал:

– Эфенди, не гневайся на старейшину. Он один из самых скромных служащих в здешнем краю и получил эту должность лишь потому, что никто не хотел ее занимать, ведь тут слишком много хлопот. В деревне я человек самый старый, и все эти люди подтвердят, что я еще и самый зажиточный. Я не хотел быть киаджи; но сейчас речь идет об очень важном деле, а потому я обращаюсь к тебе от имени всей деревни и признаюсь, что верю и доверяю тебе. Сейчас я выйду и расскажу стоящим снаружи людям, что мы узнали. Потом мы выберем нескольких мужчин; ты отведешь их в штольню и освободишь пленников. Они подтвердят твой рассказ, и тогда мы передадим Жута в руки вали. Его пытались изловить годами. Теперь он обнаружен; помогать ему мы не станем, хоть он и житель нашей деревни; наоборот, нам надо смыть с себя позор, который он навлек на нас, и с отвращением отвернуться от него.

Это были нужные слова, сказанные в нужное время. Он вышел. Мы долго слышали его голос; потом поднялся шум; мне стало не по себе; казалось, все возмущались нами. Однако я заблуждался.

Когда старик вернулся, выбрали тех, кто пойдет с нами. Всего имелось пять лодок; все их решено было использовать.

Я побаивался, что за время нашего отсутствия кто-нибудь попробует освободить Жута, поэтому спросил своих спутников, хотят ли они его сторожить. Однако Халеф, Оско и Омар непременно хотели попасть в штольню, и лишь лорд изъявил желание заступить в караул. Наконец, Колами сказал мне, что прикажет своим слугам никого сюда не впускать. Этого было достаточно. Жут лежал в углу, а англичанин с оружием в руках уселся напротив него.

Толпа охотно, даже почтительно расступилась. Подъехать к штольне могла лишь одна лодка, поэтому разгрузка шла очень медленно. Пустая лодка сперва отплывала назад, и лишь потом ее место занимала следующая. Вошедшие в штольню поджидали остальных. Колами хорошо знал, как подплыть к штольне, поэтому пересаживался из одной лодки в другую, выполняя работу рулевого. Наконец, все шестнадцать человек прибыли. Многие из них были почтенными старцами.

Стоит упомянуть, что мы взяли с собой побольше ламп. Эти светильники – все, как один, – пребывали в плачевном состоянии. В лучшем случае у них были разбиты стекла и заклеены промасленной бумагой. Те, у кого не было лампы, несли в руках зажженную свечу.

Я шел первым. Еще на пути к расщелине я заметил на полу нож. Стало быть, он выпал, когда я доставал револьвер; теперь я снова убрал его. Подойдя к расщелине, я опять тщательно обследовал мостик, прежде чем подоспели остальные. Наконец, мы достигли круглой залы. Дверь в одну из каморок все еще была открыта. Оттуда донесся голос узника, заточенного в ней:

– О Аллах! Вы, наконец, вернулись? Я почти в отчаянии.

– Значит, ты веришь, что мы пришли спасти тебя? – спросил я, снова заглядывая к нему с лампой в руке.

– Да, я же понял из ваших слов, что вы погнались за Жутом. Но потом прошло столько, столько времени, и я подумал, что он вас убил.

– Мы поймали его, и ты выступишь свидетелем против него.

– Мои показания погубят его и погубят углежога, который убил моего сына.

– Так, значит, ты Стойко, хозяин каурой лошади?

– Меня зовут Стойко. Откуда ты меня знаешь?

– Об этом позже; теперь нам надо снять кольца с твоих ног.

Кольца состояли из двух половинок; внизу они могли двигаться за счет шарнира; сверху были стянуты винтом. У Жута был с собой гаечный ключ; он выбросил его; мы принялись искать и нашли инструмент. Когда пленника освободили, он попытался встать, но не сумел. Он провел две недели в одном и том же положении и теперь требовалось какое-то время, чтобы размять члены.

Он был высоким, статным человеком. Впрочем, сейчас он ничуть не напоминал гордого штиптара. Халеф подошел к нему и при свете лампы спросил:

– Стойко, ты узнаешь эту кольчугу?

– Аллах! Это же моя.

– Мы отобрали ее у углежога, а еще саблю, кинжал и два пакета с деньгами.

– Все это мои вещи; с собой я вез восемь тысяч шестьсот пиастров. Деньги эти были в виде тридцати серебряных меджидов, а еще золотых монет достоинством в фунт и полфунта.

– Все это мы спасли; ты получишь деньги и вещи.

– Что проку мне от этих денег, ведь сына моего не оживишь! Он ехал сорвать цветок своего сердца, а его убили исподтишка. Все из-за денег; мы взяли их, чтобы купить овец. Но как вы открыли преступление углежога и узнали, что меня доставили к Жуту?

– Мы тебе потом все расскажем, – ответил я. – Скажи вначале, один ли ты здесь сидишь.

– Рядом со мной лежит еще кто-то; он знает турецкий, но, очевидно, он чужеземец, ведь…

Его прервал резкий стук; из-за соседней двери донесся голос:

– Откройте, откройте!

Мы отодвинули дверной засов и увидели пленника, закованного, как и Стойко, в железо.

– Слава богу! – воскликнул он. – Наконец-то спасение!

– Почему вы до сих пор сидели тихо?

– Я все слышал, но я не верил вам и думал, что это – новая проделка Жута. Как я молил о свободе, как томился без нее, но все было напрасно!

Это был Галингре, французский торговец зерном из Скутари. Он был закован в железо не так долго, как Стойко; после своего освобождения он встал на ноги и вскоре начал медленно ходить. Остальные тюремные камеры были пусты.

Стойко и Галингре поведали историю своих страданий. Даже те, кто сомневался в том, что Кара-Нирван был Жутом, теперь переменили свое мнение. Вид этих измученных узников возмутил всех присутствующих; все негодовали на преступника. Раздавались дикие угрозы; впрочем, я не верил в стойкость их возмущенных чувств. Штиптар мстит лишь за себя и своих домочадцев или соплеменников. Здесь же речь шла о двух чужаках, к которым жители Руговы не испытывали живого интереса. Так что, на их помощь я не мог особо рассчитывать.

Сперва надлежало обследовать всю шахту. Узкая дверь, из-за которой появился перс, все еще оставалась открытой. Надо было посмотреть, куда она ведет. Сгоревшие свечи заменили новыми; мы двинулись вперед. Впрочем, несколько местных жителей остались рядом с Галингре и Стойко.

Миновав дверь, мы очутились в довольно высоком, но узком коридоре; его стены были сложены из камня. Вскоре он привел нас в четырехугольную комнату; оттуда открывался вход в два других коридора; потолка не было; вверх вела лестница, устроенная как деревянные лестницы в наших шахтах. Рядом с ней свешивалась довольно новая веревка.

Для чего нужна была эта веревка?

Я весьма тщательно осмотрел ее. Она была очень тонкой и окрашенной в темный цвет. Когда я потер ее пальцами, осыпалась мелкая пороховая пыль.

– Убери свет! – крикнул я старику, стоявшему рядом со мной. – Это запальный шнур; он ведет наверх в…

Я осекся. Старик наклонился, чтобы зачем-то посмотреть, тянется ли шнур до земли, и слишком близко поднес к нему свечу. Мигом мне обжег пальцы голубоватый огонек; он побежал наверх.

– Назад! Быстро назад! – побелев от ужаса, крикнул я. – Сейчас будет взрыв!

Жители деревни оцепенело застыли. Три моих спутника, в отличие от них, сохранили присутствие духа; они мигом исчезли в коридоре, по которому мы пришли сюда. Я побежал за ними; остальные помчались следом. Позади нас и над нами все пришло в движение.

Сперва мы услышали глухой треск. Стены коридора, по которому мы бежали, словно бы зашатались; с потолка посыпались камни. Потом последовал громовой раскат, прерываемый частыми ударами; наконец, где-то высоко над нами раздался взрыв; земля под нашими ногами задрожала. Какое-то время над нами все еще слышался гул; он напоминал медленно смолкавшую барабанную дробь. Мы снова оказались в круглой зале; все были на месте.

– Аллах! Господи! Что это было? – спросил старик, едва дышавший от ужаса и усталости.

– Взрыв, – ответил я. – Ты поджег запальный шнур, и шахта, наверное, обрушилась. Шнур был натерт порохом.

– Он не мог загореться, ведь в шахте было сыро. Быть может, Жут использовал греческий огонь?

– Что бы там ни было, этого уже не осталось.

– О нет! Должны же люди знать тайну, как развести огонь, который будет гореть даже под водой. Слава Аллаху, что мы в ужасе убежали оттуда! Что будем теперь делать?

– Подождем немного и посмотрим, можно ли без риска проникнуть в шахту.

Прошло несколько минут; все стихло, и мы с Халефом вернулись в коридор. Земля была усеяна камнями; чем дальше мы продвигались, тем их было больше. Стены угрожающе зияли трещинами, но все-таки мы осторожно шли вперед, пока не достигли места, где коридор был полностью засыпан землей. Мы повернули назад. Пленники были свободны; прочее нас не касалось. Оставалось лишь выбраться наружу.

Стойко пришлось нести; Галингре тоже нужна была наша поддержка. Оба нуждались в свежем воздухе; их следовало отправить с первой же лодкой. Добравшись до воды, мы положили обоих в лодку. Я уселся за руль, а Колами с одним из помощников – за весла. Остальным пришлось ждать, ведь сесть во вторую лодку можно было лишь, когда мы отчалим.

На другом берегу собралась толпа; нас встретили громкими криками. Многие люди указывали на вершину скалы. Другие спрашивали, удалось ли найти тех, кого мы искали, а когда хозяин в ответ на вопрос сказал «да», они помчались вдоль берега к деревне; лодка следовала в том же направлении.

Все остальные лодки стояли в заводи. Колами вместе с другим гребцом пересели в следующую лодку, собираясь доставить ее к штольне. Их помощь была не нужна мне, ведь лодку мчало течение, и, чтобы добраться до моста, надо было лишь вовремя повернуть руль.

Там нас уже встречали. Пленников вытащили из лодки и с ликованием отнесли в дом, где англичанин сидел возле Жута в той же позе, в какой мы его и оставили.

– Вот и вы, мастер, – сказал он. – Долго же все это длилось. Это пленники?

– Да, ваши товарищи по несчастью; вместе с ними вас бросили в шахту.

– Well! Пусть они полюбуются на молодчика, которому этим обязаны. Наверное, они наградят его от всей души.

Итак, жители деревни ликовали, встречая пленников, но я все-таки не доверял им. Чтобы никто не мог перекинуться с персом хоть взглядом, я позволил войти в комнату лишь одному – тому, кто нес Стойко. Галингре мог в одиночку сделать несколько оставшихся шагов.

Можно представить себе, какими взорами и словами они встретили своего мучителя. Впрочем, тот не видел их взглядов, ибо по-прежнему не открывал глаза, а к словам он не прислушивался. От ненависти Стойко рассвирепел, к нему вернулась даже гибкость его ног. Он отодвинул штиптара, державшего его, бросился к Жуту, ударил того ногой и крикнул:

– Собака паршивая! Аллах вызволил меня из твоего разбойничьего логова. Теперь настал твой час. Ты будешь выть от пыток, которые мы уготовим тебе!

– Да, – вмешался Галингре, – пусть он сто раз покается в том, что совершил с нами и многими другими людьми.

Оба стали бить ногами неподвижно лежавшего перса с такой силой, что мне пришлось остановить их:

– Прекратите! Он не заслуживает даже того, чтобы вы пинали его ногами. Есть другие, кто займется ремеслом палача.

– Другие? – воскликнул Стойко, свирепо сверкая глазами. – Что мне толку в этих других! Мне с ним надо расправиться, мне! Я сам ему отомщу!

– Об этом мы поговорим позже. Судить его не только тебе, но и всем, кто пострадал от него. Пока радуйся тому, что спасен. Постарайся отдохнуть. Возьми ракии и натри ей ноги; я думаю, что скоро они тебе понадобятся.

И повернувшись к человеку, который его привел, я добавил:

– Почему вы показывали на вершину скалы, когда мы выбрались из штольни?

– Потому что там, наверху, что-то случилось, – ответил он. – Похоже, сторожевая башня рухнула; ее теперь не видно. Мы долго ждали вас, потом наверху раздался ужасный грохот. Мы увидели, как в небо взметнулись пыль, камни, огонь. Некоторые из нас побежали вдоль реки туда, где открывается вид на башню. Вернувшись, они сказали, что башня исчезла.

– Она, наверное, обрушилась, а с ней и шахта. Жут поместил там мину или даже несколько мин, чтобы помешать проникнуть в шахту. Один из нас неосторожно поднес свечу к запальному шнуру; последовал взрыв.

– Значит, теперь нельзя увидеть, что скрывалось в недрах горы?

– Нет, этой возможности Жут нас не лишил. Засыпана лишь шахта, но внутрь можно проникнуть и через штольню. Так, очень легко попасть в камеры мучеников, где Жут пытал своих жертв.

Понемногу «самые почтенные жители деревни» вновь собрались здесь.

Как хотелось бы заглянуть в душу Жуту! Его лицо не дрогнуло ни единой чертой; даже кончики усов его не дергались. Он подражал поведению жука, который близ врагов притворяется мертвым. Жук действует так лишь от смертельного испуга; человек поступает так отчасти из стыда, а это давало надежду, что Жут, может быть, не такой скверный негодяй, как нам думалось прежде. Впрочем, смыкать глаза его заставляло вовсе не подлинное чувство стыда или чести.

Мужчины обступили Жута и принялись рассматривать. Почтенный старец спросил:

– Что с ним? Он не шевелится, и глаза у него закрыты. С ним что-то случилось?

– Нет, нет! – быстро ответил Халеф. – Ему стыдно.

Даже эти громко и насмешливо произнесенные слова не оживили черты его лица.

– Ему стыдно? Этого не может быть! Стыдно тому, кто совершил что-нибудь нелепое, смешное. Деяния этого человека не смешны, а ужасны. Дьявол не знает стыда. Он пробрался сюда и долгие годы морочил нам голову. Пусть же последние дни и часы его жизни станут для него преддверием ада. Господин, ты сорвал с него маску; так определи его судьбу.

В этот момент к нам подошел старейшина и промолвил:

– Ты позволишь дать мне ответ? Конечно, ты говорил, что я получил свою должность, потому что никто не хотел этой обузы; мы не станем спорить, верно это или нет, но мне надо исполнять свой долг. Лишь я один и никто иной решу, что случится с Кара-Нирваном. Кто оспаривает это, тот попирает закон.

– Твои слова звучат хорошо, – молвил старик. – Но нужно посмотреть, доволен ли будет этим эфенди.

– Я буду доволен, если старейшина поступит по законам, на которые опирается, – ответил я.

– Я буду действовать точно по ним, – заверил тот.

– Что ж, послушаем, что ты решил!

– Сперва развяжите перса.

– Вот как! Почему?

– Потому что в деревне он – самый богатый и знатный человек; к такому обращению он не привык.

– Такое обращение полагается ему, как разбойнику и убийце, а не как самому видному жителю Руговы!

– Он пока еще не признался в том, что сделал все, в чем ты его обвиняешь.

– Нет? В самом деле, нет?

– Нет, ведь то, что вы встретили его в шахте, еще ничего не доказывает.

– Но здесь стоят три свидетеля, трое мужчин, которые клянутся, что он заточил их в темницу!

– Если они принесут клятву, его вина будет доказана; но я – простой старейшина и не могу принять у них клятву. До тех пор перса следует считать невиновным, и я требую, чтобы его развязали.

– Кто и когда примет клятву, мне все равно. Я убежден в его вине. Разумеется, ты, как старейшина, отвечаешь за все, что творится в твоей области. Если ты не знаешь, кто тут виновен, то я сам тебя свяжу и доставлю к мутессарифу в Призренди.

– Господин! – испуганно воскликнул он.

– Да, я так и сделаю! Я хочу покарать за совершенные преступления, а если ты отказываешься взяться за этого виновного человека, то, значит, ты заодно с ним и заслуживаешь такого же обращения, как его сообщники и укрыватели. Ты уже заметил, что мы не любим шутить. Поберегись, а то заподозрю неладное!

Он смутился, ведь я, пожалуй, попал в точку. Даже если он не был пособником Жута, то все равно считал, что больше пользы будет, если он окажется на стороне богатого перса. От меня, чужака, ему вообще нечего было ждать награды. Моя угроза подействовала; он спросил довольно обескураженным тоном:

– Ну, что ты требуешь? Что должно произойти?

– Я требую, чтобы тотчас отправили гонца в Призренди; он сообщит, что Жут пойман. Там квартируют драгуны падишаха. Пусть мутессариф поскорее пришлет офицера с командой, чтобы забрать арестованного и его здешних пособников. Следствие будет вестись в Призренди.

– Как же ты додумался, что у Жута здесь есть пособники?

– Я подозреваю, что это именно так; я даже подозреваю, что ты принадлежишь к их числу, и я еще выясню это.

– Господин, я строжайшим образом запрещаю тебе подобные оскорбления! Как вообще ты намерен искать пособников?

– Ты сам должен это знать, ведь ты представляешь высшую полицейскую власть в Ругове. Если ты задаешь подобный вопрос, это лишь доказывает, что у тебя нет способностей, чтобы справедливо и со знанием дела исполнять свой долг. Это я тоже доложу мутессарифу. Если деревенский старейшина не справляется со своими обязанностями, если он защищает и опекает виновного вместо того, чтобы обвинять его, то пусть он не удивляется, что я не желаю ему повиноваться. Итак, я требую надежного вестового. Если тот поспешит, то через пять или шесть часов будет в Призренди. Тогда драгуны могут ночью войти в деревню.

– Так не пойдет.

– Почему нет?

– Запрещено посылать гонца. Я выберу среди здешних жителей нескольких помощников; они доставят Кара-Нирвана и рапорт о случившемся в Призренди.

– Так! Прелестно! Твой рапорт они вернут тебе очень быстро.

– Как это? Почему?

– Потому что Жут сбежит от них или, скорее, потому что они сами отпустят его. Нет, мой дорогой, так дело не пойдет. Твои тайные мысли написаны у тебя на лице. Пошлем гонца, а до тех пор, пока не явятся драгуны, Жут пребудет под очень надежной охраной.

– Кто же его будет охранять? Я и мой хавас?

– Нет. Этот труд я возьму на себя. Мы сами станем его охранять. Ты спокойно вернешься домой и будешь отдыхать. Я скоро найду место, где арестованного можно надежно укрыть.

– Я этого не потерплю! – упрямо сказал он.

– Ого! Говори вежливее, иначе я велю задать тебе бастонаду! Не забывай, что я сам буду говорить с мутессарифом и расскажу ему, как ты отказывался вершить правосудие. Мы сейчас направляемся в Каранирван-хане. Позаботься о том, чтобы народ, толпящийся на улице, не досаждал нам. Если эти люди не отнесутся ко мне с почтением, какого я требую, то я велю запереть тебя в твою собственную тюрьму и отхлестать подошвы ног так, что ты несколько месяцев не сможешь на них наступить!

Я пригрозил ему, чтобы добиться к себе уважения. Здешний люд любил перса. Если бы мы хоть чуть-чуть дали слабину, то это имело бы самые тяжелые последствия. Однако мои слова не произвели должного впечатления. Киаджи ответил:

– Такие слова тебе незачем говорить! Теперь я довольно наслышан о тебе. Если ты говоришь грубости, то именно ты и получишь наказание!

Едва он сказал это, как моя плетка взвилась и пять раз так хлестнула его по ногам, что он, громко крича, пять раз подпрыгнул. Тут же Оско и Омар схватили его. Халеф вытащил из-за пояса свою плетку и спросил:

– Сиди, мне взяться за дело?

– Да, сперва десять крепких ударов по шальварам. Если кто вмешается, получит свои десять.

Я угрожающим взглядом обвел собравшихся. Никто не произнес ни слова, хотя все вопрошающе переглядывались.

Оско и Омар так крепко прижали киаджи к земле, что противиться было напрасно.

– Господин, эфенди, не велите меня бить! – умоляюще крикнул он. – Я же знаю, что тебе надо повиноваться!

– Знаешь?

– Да, конечно!

– И теперь будешь меня слушаться?

– Сделаю все, что потребуешь.

– Ладно, освобожу тебя от десяти ударов, но не из уважения к тебе, а из почтения к людям, которые здесь собрались. Это самые старые люди в деревне, и не к чему оскорблять их очи мельканием плетки. Поднимись и попроси меня о прощении!

Его отпустили; он встал, поклонился и сказал:

– Прости меня, эфенди! Такого больше не повторится.

Впрочем, по его коварному взгляду я понял, что при первом удобном поводе он отомстит мне. Однако я ответил кротким тоном:

– Я надеюсь на это! Если ты забудешь свое обещание, то лишь себе во вред. Итак, постарайся не мешать нам. Мы отправляемся в путь – сперва поедем к дому Жута, а потом к сторожевой башне, чтобы осмотреть ее разрушения.

– Эфенди, мне тоже надо с вами, но я пока не могу долго ходить, – вмешался Стойко.

– Так садись на лошадь. Мы привели с собой твою каурую.

– Вы…

Он умолк. Его взгляд устремился к людям, стоявшим на площади, а лицо, как я заметил, стало радостно удивленным. Он поспешил к окну и крикнул:

– Ранко! Вы прибыли за мной? Я здесь! Сюда, сюда!

Снаружи остановились шестеро вооруженных до зубов всадников, сидевших на великолепных скакунах. Услышав крик своего предводителя, они погнали коней, расталкивая толпу, затем спешились и вбежали в дом. Не обращая внимание ни на что, они подскочили к Стойко и самым сердечным образом принялись его обнимать. Потом младший из них изумленно спросил:

– Ты здесь, в Ругове? Ты не поехал дальше? Что случилось? Где Любинко?

– Не спрашивай! Если я отвечу, то месть заставит тебя сжать кинжал.

– Месть? Что ты говоришь? Он мертв?

– Да, мертв, убит!

Юноша отшатнулся, выхватил нож из-за пояса и воскликнул:

– Любинко, твой сын, которого я любил, сын моего дяди по отцу, убит? Скажи мне, где убийца, и мой клинок мигом его настигнет! Ах, этот человек носит его кольчугу… Он убийца!

– Стой! – приказал Стойко, окликнув разгневанного юношу и схватив его за руку, ибо тот уже хотел броситься на Халефа. – Не делай этому человеку зло; он спас меня. Убийцы здесь нет!

– Где же он? Быстро скажи, я поеду туда и прикончу его!

Этому молодому человеку не было и тридцати; он выглядел как настоящий штиптар. Его высокая, жилистая фигура была облачена в красные одежды, украшенные золотыми кружевами и шнурками. Его ноги были обуты в опанки[267], сшитые из куска кожи и прикрепленные к нижней каемке штанов с помощью серебряных цепочек. Черты его бесцветного лица были резкими. Густые усы покрывали верхнюю губу; кончики усов были так длинны, что их, похоже, можно было закладывать за уши. В его темных глазах застыл орлиный взгляд. Горе тому, кому возьмется мстить такой человек!

Стойко рассказал, что с ним случилось – здесь и в пещере углежога. Юноша слушал молча. Кто ожидал от него вспышки гнева, тот заблуждался. Когда дядя окончил рассказ, юноша подошел ко мне, к Халефу, Оско, Омару и англичанину и, протянув нам руку, сказал:

– Я – ваш покорный слуга. Сперва благодарность, потом месть. Вы справились с убийцами и спасли моего дядю. Требуйте от меня все, что угодно; если это в моих силах, я сделаю это; только не просите пощады к тем, кого коснутся наши клинки. Дядя уехал две недели назад и до сих пор не вернулся домой. Мы встревожились за него и Любинко; мы решили поехать к ним в Батеру. Мы прибыли сюда, миновав Призренди, и хотели ехать в Фандину и Оросси. Здесь мы собирались лишь выпить кружку молока. Вдруг нас окликнул наш дядя. Теперь мы не поедем в Батеру, а направимся в пещеру углежога. Он и его слуги – убийцы; мы возьмем их с собой в Слокучи, чтобы люди нашего племени увидели, как мы мстим за смерть того, кого мы любили и кто мог бы когда-нибудь стать нашим вождем.

– Да, мы поедем к Чертовой скале, – добавил дядя. – Мой сын мертв; теперь ты стал наследником и обязан помочь мне наказать злодеев. Но сперва надо исполнить свой долг здесь. Хорошо, что вы встретились с нами; теперь в нашем распоряжении есть шесть надежных людей, которые исполнят просьбу эфенди.

Тут он, конечно, был прав. Помощь шестерых крепких мужчин была для меня как нельзя кстати. Теперь вместе с Галингре нас было тринадцать человек – небольшой отряд; этого было достаточно, чтобы внушить жителям деревни уважение к себе.

При появлении шестерых штиптаров киаджи куда-то вышел. Мы слышали, как он говорил с людьми, собравшимися снаружи, однако не могли разобрать его слова, потому что он говорил приглушенным тоном. Это мне показалось подозрительным. Если он говорил что-то хорошее, то мог бы не понижать голос. Я поделился своей тревогой со стариком, который теперь во всем поддерживал меня, и тот вышел, чтобы избежать волнений в толпе.

Тем временем Халеф вернул Стойко деньги, отнятые у разбойников. Стойко подтвердил, что это его деньги. Потом малыш снял кольчугу и отстегнул саблю, чтобы вернуть ее вместе с кинжалом. Стойко медлил, не решаясь их брать. Через несколько мгновений он обратился ко мне:

– Эфенди, у меня есть просьба к тебе и надеюсь, что ты исполнишь ее.

– Если это возможно, то рад буду помочь.

– Ее легко исполнить. Вы спасли меня. Я знаю, что без вас я непременно погиб бы. Мое сердце полно благодарности к вам, и я хочу это доказать. Хаджи сейчас вернул мне оружие, которое в нашей семье издавна передается по наследству. Тот, кому оно назначалось, теперь мертв; само оружие будет постоянно напоминать мне об убийстве, поэтому я хочу передать его тебе в знак благодарности. К сожалению, кольчуга тебе слишком мала, зато для хаджи она впору, так что позволь мне подарить ему…

Хаджи перебил его восторженным воплем. Стойко продолжал:

– А вот саблю и кинжал получишь ты, чтобы, глядя на них, вспоминал меня.

Глаза Халефа напряженно всматривались в меня. От моего ответа зависело, получит ли он богатый подарок или же нет.

К его радости, я сказал:

– Что касается кольчуги, то я не могу ни возразить, ни согласиться. Она должна достаться Халефу, и от него одного зависит, примет ли он этот ценный дар или же нет.

– Сейчас же, сейчас же! – крикнул Халеф, мигом облачаясь опять в кольчугу. – Как изумится Ханне, цветок среди прелестных жен, как обрадуется она, когда я предстану пред ней в сверкании серебра! Когда она узрит меня, то скажет, что к ней явился герой из сказаний Шехерезады или знаменитый полководец Салах-ад-дин[268]. Мне позавидуют самые отважные воины племени; юные жены и дщери будут мной восхищаться, а матроны воспоют хвалы моей храбрости, едва увидят меня. Враги же при моем появлении побегут в страхе и ужасе, ибо по сверкающей кольчуге узнают меня – непобедимого хаджи Халефа Омара бен хаджи Абула Аббаса ибн Хаджи Давуда эль-Госсара!

У Халефа, несмотря на его богатый опыт и бурные приключения, была воистину душа ребенка. С каким бы удивительным пафосом он ни говорил, никто не рисковал над ним смеяться. Стойко отвечал ему скорее вежливо и почтительно:

– Меня очень радует, что тебе нравится кольчуга. Пусть та, которую ты именуешь прелестной женой, признает, сколь многим я обязан тебе! Надеюсь, эфенди тоже не станет пренебрегать моим подарком?

– О пренебрежении не может быть речи, – ответил я. – Я не могу принять этот дар лишь потому, что он слишком ценный. Тебе нельзя раздавать сокровища, которые свято хранили твои предки.

Его лицо помрачнело. Я понимал, что, отвергая подарок штиптара, я наношу ему чуть ли не смертельное оскорбление, но надеялся, что Стойко все же составляет исключение и не станет гневаться. Однако теперь его голос звучал резко:

– Эфенди, ты знаешь, что делает штиптар, когда отвергают его подарок?

– Мне не доводилось этого узнать.

– Хорошо, тогда я скажу тебе. Он мстит за это оскорбление, или, если был чем-то обязан человеку, оскорбившему его, и потому не может отомстить ему, уничтожает подарок, которым пренебрегли. Ни в коем случае он не возьмет его назад. Конечно, было бы величайшей неблагодарностью, если бы я рассердился на тебя, ведь ты спас мне жизнь и хорошо ко мне относишься. Поэтому мой гнев обратится на предметы, что не понравились тебе. Они будут уничтожены.

Он вытащил саблю из ножен и принялся гнуть клинок, так что тот готов был уже лопнуть. Я взял Стойко за руку, стремясь ему помешать, и воскликнул;

– Послушай, что за чертовщина! Не станешь же ты всерьез ломать этот несравненный клинок! Ты только грозишь!

– Я не грожу. Я даю тебе слово, что разломаю саблю на куски, если ты не пообещаешь мне сейчас принять ее в дар.

Он отдернул руку и снова стал энергично гнуть саблю. Я видел, что он говорит всерьез, и поэтому вмешался:

– Остановись! Я возьму ее!

– А кинжал?

– Тоже.

– Хорошо. Бери его! Да принесет тебе это оружие удачу в беде и победу в бою! Теперь же надо отправиться в путь, прежде чем подручные Жута узнают, что случилось.

– Если ты думаешь, что они не знают этого, то ошибаешься. Ругова – маленькое местечко, поэтому люди тотчас узнают обо всем, что случилось, даже если это их не касается. Так что, они как следует подготовились к встрече. Развяжите Жуту ноги, чтобы он мог идти. Пусть Оско и Омар возьмут его с двух сторон и сразу же пристрелят любого, кто рискнет прийти ему на помощь.

Ноги были развязаны. Жут не шевелился.

– Встань! – приказал Халеф.

Арестованный сделал вид, что не слышит. Но когда хаджи угостил его хлестким ударом плетки, тот мигом вскочил, свирепо поглядел на малыша и воскликнул:

– Собака, храбрись, пока у меня руки связаны! Если бы не это, я бы мигом тебя отмолотил. Но дело пока не кончено. Вы все скоро поймете, что значит оскорблять Жу… я хотел сказать – Кара-Нирвана!

– Говори всегда слово «Жут», – ответил я, подбивая его к признанию. – Мы все знаем, что ты главарь разбойников. Ты науськиваешь своих собак на людей, а сам всегда остаешься в стороне. Углежог загоняет людей в сети, раскинутые тобой, а ты заманиваешь их в ловушку хитростью и коварством. Еще можно восхищаться разбойником, нападающим на людей смело и открыто, но ты трус, коего должно лишь презирать. У тебя нет ни капли мужества. Ты боишься даже признаться, кто ты. Тьфу, позор на тебя! Да не набросится на тебя с лаем собака, ибо и это слишком большая честь для тебя!

С этими словами я плюнул в него. Это произвело нужный эффект. Он свирепо проревел:

– Молчи! Если ты решил убедиться, трус я или же нет, то развяжи меня и сразись со мной! Тогда ты поймешь, что ты червь рядом со мной!

– Да, на словах ты храбр, но не на деле. Увидев нас в шахте, ты разве не пустился наутек?

– Вас было намного больше.

– Я в одиночку справился с твоими сообщниками, хотя их тоже было намного больше. А разве ты не бежал от меня, когда я – совсем один – сцепился с тобой в лодке? В этом твое мужество? А когда мы выбрались на берег, ты разве был связан по рукам и ногам? Разве ты показал мне, что я червь рядом с тобой? Нет, это я уложил тебя, как мальчишку. Так что, не говори о мужестве! Все твои сообщники – оба аладжи, миридит, Манах эль-Барша, Баруд эль-Амасат, старый Мубарек – открыто заявляли, что они – мои враги, что они – разбойники и убийцы; ты один скрываешь это. Ты можешь угрожать, и ничего более. У тебя сердце зайца, который убегает, завидев свору собак. Ты – Аджеми, перс из Нирвана. Я знаю это место, ведь я там бывал. Жители Нирвана едят мясо жаб и, нажравшись до отвала, кормят вшей. Когда кто-то из них приезжает в другой персидский город, местный люд кричит: «Tufu Nirwanost! Nirwanan dschabandaranend; ora bazad!» («Тьфу, он из Нирвана! Нирванцы – трусы; плюйте в него!»). Именно так будут говорить и о тебе, если ты не признаешься, кто ты. Твои кишки дрожат от страха, а колени трясутся от слабости. Ты боишься, что слово гнева сметет тебя!

Еще никто не бросал ему в лицо подобных оскорблений. Он и впрямь дрожал, но не от страха, а от гнева. Он прыгнул в мою сторону, толкнул меня ногой и ответил на том же персидском диалекте, на котором заговорил я:

– Gur, dzabaz, bisaman, dihdschet efza, gatar biz, gar riz! Смейся, негодяй, мошенник, глупец! Ты испускаешь вонь и сеешь чесотку! Никто не станет с тобой говорить. Твои речи безумны, а твои слова лживы. Ты называешь меня трусом? Хорошо, я покажу, что тебя не боюсь.

И, обращаясь к остальным, он продолжал по-турецки:

– Не считайте меня трусом. Я скажу вам, что я и есть Жут. Да, я запер этих троих в шахте, чтобы отобрать у них деньги, а потом убить их. Но горе тому и трижды горе тому, кто отважится дотронуться хоть до одного моего волоска! У меня сотни помощников, и они ужасно отомстят за все, что со мной случится. Сперва месть падет на эту собаку из Германистана: он будет издыхать от чесотки и возблагодарит того, кто ударом дубинки избавит его от этих мук. Идите сюда и развяжите мне руки! Я вас щедро награжу, а потом…

Он умолк, потому что Халеф подскочил к нему, влепил оплеуху, от которой он зашатался, и прикрикнул:

– Это тебе за собаку и за чесотку, а если ты скажешь хоть еще одно слово, жалкий карлик, то я так огрею тебя плеткой, что твои кости разлетятся на мили вокруг! Уведите этого негодяя! Я пойду за ним с плеткой, и за каждый звук, что он издаст без позволения эфенди, он тут же схлопочет удар!

Малыш говорил это очень серьезно, и я не возражал. В том положении, в каком находился перс, было несказанной дерзостью произносить подобные речи. Итак, главная цель была достигнута: он признался, что он – Жут. Никто более не решался открыто защищать его.

Перс прикусил губы, но уже не пытался больше говорить. Стойко получил свою каурую лошадь. Галингре заявил, что попробует составить нам компанию. Пришло время отправляться в путь. Мы двинулись к постоялому двору, которым владел Жут.

Глава 7 У ПРЕДАТЕЛЬСКОЙ РАСЩЕЛИНЫ

Когда мы вышли из дома, то заметили, что толпа перед ним уменьшилась. Почтенный старец все еще разговаривал с людьми, но, очевидно, ему не удалось сгладить впечатление, оставленное подстрекательской речью киаджи. Толпа разделилась на две группы, державшиеся разных мнений: одни защищали нас, другие – перса.

– Они ведут его! – раздался чей-то голос из толпы. – Кара-Нирван невиновен; дайте ему свободу!

– Нет-нет, он убийца! – послышалось с другой стороны. – Пусть он умрет, тотчас, непременно!

Обе партии теснились и напирали; я упрашивал одних, угрожал другим и обещал, что по этому делу будет проведено строгое, но справедливое следствие. Закончил я свою речь, решительно предупредив, что мы застрелим любого, кто рискнет приблизиться к нам, чтобы чем-либо помешать. Это помогло. В руках мы держали оружие. Толпа ворчала, но позволила нам пройти. Никто не думал о будничной работе; сегодня был день, какого в Ругове еще никогда не было.

«Отцы деревни» – почтенные старцы, разумеется, присоединились к нам; самый старый из них шел впереди, показывая нам дорогу. Остальным я присоветовал идти позади нас. Теперь они находились между нами и мятежным сбродом, которому я не доверял. Миновав узкий переулок, мы вышли из деревни и направились к горе.

Дома казались полностью покинутыми. Нигде не мелькнул даже ребенок. Все жители находились либо за нашими спинами, либо возле горы.

Перс не оказывал ни малейшего сопротивления. Он ничуть не смущался и уже не закрывал глаза. Наоборот, он ко всему присматривался. По-видимому, он ожидал какого-то тайного знака от одного из своих сторонников. Поэтому я тоже пристально ко всему присматривался, как и он.

Только что прибывшие штиптары не стали спешиваться. Меня это устраивало, ведь в случае нападения врагов их можно было легко смять лошадьми. Штиптары не могли не радовать взгляд великолепной выправкой; они восседали на красивых скакунах и были вооружены до зубов. По ним сразу было видно, что они не убоятся сразиться со всей Руговой.

За деревней, или скорее над деревней, раскинулись несколько жалких полей; затем тянулся лес; в него глубоко врезалась ложбина, которой нам предстояло проследовать. Тут и там деревья отступали в сторону, оставляя место для небольшого альпийского лужка, на котором мирно паслись лошади, коровы, овцы и козы. Тихая деревня, лежавшая позади нас, и лужки, по которым бродили животные, производили идиллическое впечатление и ничуть не гармонировали с целью нашего появления здесь, а также с тем, что Ругова стала средоточием стольких преступлений.

По пути нам не встретился ни один человек; казалось, ожидания Жута были напрасны, но вдруг, когда мы почти достигли горы, откуда-то сверху, с края ложбины, раздался громкий голос:

– Има ми управо двадесет и четири години!

Это было сказано по-сербски и переводилось так: «Мне двадцать четыре года». Не успел я подумать, что бы это значило, как снова послышался тот же голос:

– Врло je лепо време! (Сейчас прекрасная погода!)

Затем послышалось:

– Koje-ли je доба?

В ответ другой голос сказал:

– Баш je сад избило четири!

В переводе на немецкий это значило: «Сколько времени? – Только что пробило четыре».

Эти выкрики, конечно, адресовались Жуту. Я взвел карабин и дважды выстрелил в ту сторону, где, судя по звуку голосов, находились оба собеседника.

– Ах, са бога, жао ми! (Ах, боже, мне больно!) – донесся крик сверху.

Я попал. Никто не добавил ни слова; лишь Жут повернулся ко мне и бросил взгляд, пылавший ненавистью. Когда он снова отвел взгляд, я поспешно шагнул вперед. Мне хотелось увидеть выражение его лица, ведь в эту минуту он, полагая, что его никто не видит, пожалуй, не думал притворяться. Проходя мимо него, я увидел, как на его лице играет удовлетворенная улыбка. Лишь только он заметил меня, как улыбка пропала.

Было ясно, что эти крики определенно успокоили его. Что же, собственно, значили эти слова? Фразу о том, что «сейчас прекрасная погода», можно было истолковать не иначе, как дела для него складываются хорошо. А что они имели в виду, говоря про возраст? Быть может, число двадцать четыре значило, что именно столько человек готовы прийти на помощь Жуту и освободить его? Вероятно! Я не мог найти никакого другого объяснения. И эти слова о том, что «пробило четыре часа», – что бы они могли сказать? Я потихоньку, чтобы не слышал Жут, спросил мнение спутников, но их сообразительности не хватило, как и моей. Не оставалось ничего иного, как быть чрезвычайно осторожным.

Вскоре края ложбины сгладились; теперь мы ехали по ровной местности. Собственно говоря, мне хотелось остановиться и обследовать место, куда я стрелял, но я понимал, что никого там не застану, потому что раненого наверняка унес или хотя бы спрятал его спутник; кроме того, мне не следовало удаляться отсюда, так как в мое отсутствие люди, враждебно настроенные против нас, легко могли совершить какую-нибудь выходку. Мы продолжали путь.

Через некоторое время, когда мы повернули вправо и снова очутились в лесу, я заметил узкую тропинку; она вела в сторону от нашей дороги. Возле этой развилки стояли несколько человек; похоже, они ждали нашего прибытия.

– Куда ведет эта тропинка? – спросил я их.

– В сторожевую башню, – прозвучал ответ.

– Вы там были?

– Да.

– Там сейчас есть еще люди?

– Много. Они осматривают обломки.

– Что же они там видят?

– Господин, башня полностью рухнула.

– Не видно никаких следов старой шахты?

– О да! Именно на том месте, где стояла башня, земля провалилась; теперь там образовалась огромная дыра, похожая на воронку. Никто не рискует спускаться туда, потому что камни все еще осыпаются. Быть может, эта яма провалится еще глубже.

Жут сделал несколько шагов в сторону, словно хотел свернуть на тропинку. Наверное, он надеялся что у сторожевой башни придут ему на помощь, но я сказал:

– Мы туда не идем! Нам нечего там искать. Мы направимся прямо на постоялый двор.

Когда мы снова двинулись в путь, люди, встретившиеся нам, отошли в сторону, за деревья, и мы услышали громкий крик:

– Назад! Идите за нами в дом!

Быть может, они подали знак для тех сторонников Жута, которых нам следовало опасаться? В таком случае те наверняка опередят нас и подстерегут возле постоялого двора. Я был бы рад выслать вперед нескольких всадников, но я не мог обойтись без них, да и для них самих было опасно удаляться от нас.

Скоро лес кончился. Теперь дорога вела через густые заросли кустарника. Потом мы увидели поля, отгороженные друг от друга кустами. Из-за этих изгородей нам не удалось хорошенько осмотреться. Мы так и не заметили тех, кто, вероятно, ехал от сторожевой башни к постоялому двору.

– Где находится дом перса? – спросил я старца, который вел нас.

– Еще пять минут, потом ты увидишь его, – ответил он.

По прошествии пяти минут мы достигли места, рокового для всей округи. Дорога, по которой мы прибыли, вела в Призренди; по ней Ранко и пять его товарищей приехали в Ругову. Рядом с дорогой теснились дома; они и составляли Каранирван-хане, которое мы так долго искали и, наконец, увидели.

Главное здание стояло слева от дороги; подсобные постройки лежали по правую руку от нее. Эти постройки образовали огромный постоялый двор; туда вели широкие, каменные ворота. Они были закрыты. Перед ними и перед входом в главное здание стояли пятьдесят-шестьдесят человек обоего пола. Похоже, что их не пускали внутрь. Они встретили нас тихо. Я не услышал ни слова. На лицах не было ни ненависти, ни приязни; все смотрели на нас с огромным напряжением.

Мы повернули налево, к жилому дому. Мы постучались; двери нам не открыли. Халеф обошел дом и, вернувшись, сказал, что двери там тоже заперты изнутри.

– Прикажи, чтобы нам открыли! – велел я Жуту. – Иначе сами откроем.

– Я тебя не приглашал в гости, – ответил он. – Я запрещаю вам входить в мой дом.

Я взял «медвежебой». Несколько ударов прикладом, окованным железом, и ворота разлетелись на куски. Жут испустил проклятие. Толпа стала напирать; люди старались проникнуть за нами в дом. Я попросил Ранко остаться с пятью всадниками и позаботиться, чтобы никто посторонний сюда не вошел. Потом мы направились внутрь здания.

Сени были пусты. Мы не увидели ни одного человека. Здесь не было переносных плетеных ширм; нас окружали прочные кирпичные стены. Справа и слева располагались по две комнаты. Они тоже были пусты. По их обустройству я догадался, что обе передние комнаты служили для приема гостей. В левой дальней комнате, вероятно, жила семья Жута; справа, пожалуй, размещались слуги. Когда я открыл дальнюю дверь, то увидел, что она вела прямо на поле, лежавшее под паром. Поблизости от нее виднелась узкая деревянная лестница; она вела наверх. Я в одиночку поднялся на чердак, разделенный на три части. Лестница вела в среднее помещение, заваленное всяким хламом. Со стропил свешивались связки сушеных кукурузных початков и луковиц. Оба других помещения были превращены в мансарды и отгорожены тонкими дощатыми стенками. Я постучал в одну из дверей, но не получил ответа. Я снова взял ружье и выбил прикладом доску. Комната оказалась пуста. В последней комнате тоже не ответили на мой стук. Заглянув в щель, я заметил женщину, сидевшую на ящике.

– Открой, иначе я выбью дверь! – пригрозил я.

Мой возглас она оставила без внимания, поэтому я выбил доску и, просунув руку, отодвинул засов. Меня встретил многоголосый визг. Увиденной мной женщине было, пожалуй, лет тридцать пять. При ней находились две старухи. Все были хорошо одеты. Я был уверен, что передо мной Жута – жена Жута. Она поднялась со своего сидения и отбежала в угол. Окруженная с обеих сторон двумя своими товарками, она с гневным упрямством воскликнула:

– Что вы задумали! Как вы смеете вламываться к нам!

– По-другому было невозможно, – ответил я. – Я еще ни разу не видел, чтобы светлым днем постоялый двор запирали от гостей.

– Ты не гость.

– Откуда ты это знаешь?

– Я знаю, что случилось. Мне доложили, да и видела я, как вы идете.

Она указала на круглый проем во фронтонной стене. Окно выходило в сторону деревни, поэтому нас было хорошо видно.

– За кого ты меня принимаешь? – продолжил я расспросы.

– Ты самый главный, самый заклятый враг моего мужа.

– Твоего мужа? Кто это?

– Хозяин.

– Стало быть, ты хозяйка! С какой же стати ты считаешь меня своим врагом?

– Потому что ты арестовал моего мужа, потому что ты долгое время преследовал его.

– Ты все это знаешь? Так ты хорошо подготовилась к моему визиту. Скажи-ка мне, ты не знакома с Деселимом, хозяином постоялого двора из Исмилана?

– Я даже ему родня! – в бешенстве воскликнула она. – Он был моим братом, а ты его убил. Да проклянет тебя Аллах!

Я удобно уселся на углу ящика и осмотрел всех троих. Жута все еще выглядела красавицей. Характер у нее был, видимо, очень страстный; наверняка она более или менее хорошо разбиралась в делах своего мужа. Две старухи, подобные тысячам других старух, отличались лишь своей ненавистью. Когда я спросил, кто они, хозяйка ответила:

– Это моя мать и ее сестра. Любят они тебя необыкновенно, ты же – убийца моего брата!

– Мне их любви не надобно, а до ненависти – дела нет. Я не убивал Деселима. Он украл моего коня, но был плохим наездником – свалился и сломал себе шею. Неужели же я его убил?

– Да, ты же его преследовал. Если бы ты не пустился в погоню, то ему не пришлось бы ехать по воде и он не свалился бы с лошади!

– Послушай, у тебя до смешного странные суждения. Если вор крадет у меня дорогую лошадь, то разве мне не позволено снова ей завладеть? Ты же желаешь, чтобы Аллах меня за это проклял, а это не очень хорошо звучит из уст такой милой женщины; кроме того, это неосторожно с твоей стороны. Дела обстоят так, что тебе лучше не оскорблять меня. Я волен тебя наказать за это.

– А мы вольны тебе отомстить потом! – решительным голосом пригрозила она.

– Вот как? Похоже, ты очень хорошо разбираешься в делах своего мужа. Тебе он, наверное, весьма доверял.

Я сказал это насмешливым тоном, чтобы подтолкнуть ее к неосторожности, и, действительно, она взорвалась:

– Да, он мне полностью доверяет. Он мне все говорит, и я знаю точно, что ты человек конченый!

– Да, я мог, конечно, себе представить, что Жута знает все и…

– Жута? – перебила она. – Это не я!

– Не лги! Кара-Нирван признался, что он и есть Жут.

– Это неправда! – испуганно воскликнула она.

– Я не лгу. Он решил признаться, когда на собрании старейших жителей деревни, я сказал ему, что он трус.

– О Аллах! Да, он такой! Он не терпит упреков в трусости. Лучше он опозорит себя и нас, сознавшись в преступлении!

– Что ж, эти слова вторят его признанию. Вообще-то я не хочу иметь дело с вами, женщинами, но ведь ты – его доверенное лицо и, значит, сообщница. Ты разделишь его судьбу, если не побудишь меня обращаться с тобой кротко.

– Господин, я не имею к этому никакого отношения!

– Очень даже имеешь! Ты долгие годы жила с преступником и разделишь с ним наказание. Жут непременно будет казнен.

– О Аллах! Я тоже?

– Конечно!

Все три женщины вскрикнули от страха.

– Теперь вы можете выть, – продолжал я. – Лучше бы вы раньше прикрикнули на самих себя! Или вы впрямь думали, что Аллах не явит ваши злодеяния взорам людским? Я говорю вам, что вы растеряли всех сообщников, а некоторые из них даже лишились жизни.

Обе старухи принялись заламывать руки. Жута какое-то время оцепенело смотрела перед собой, а потом спросила:

– Ты говорил раньше о кротости. Что ты имел в виду?

– Я думал, что стоит судить тебя снисходительнее, если на то найдется причина.

– И что же за причина должна быть?

– Откровенное признание.

– Мой муж уже признался. Вам остается только спросить его, если вы чего-то не знаете.

– Верно. Я вовсе не собираюсь подвергать вас допросу и выжимать из вас какие-то признания. Следствие будут вести в Призренди, а я в нем стану участвовать лишь в качестве свидетеля. Но от моих слов очень многое зависит, и ты можешь постараться, чтобы я замолвил за тебя слово.

– Так скажи, что я должна делать!

– Ладно, я буду откровенен с тобой. Я и мои спутники прибыли из далеких стран. Мы вернемся к себе домой и больше никогда не приедем сюда. Поэтому нам в общем-то все равно, кто тут пострадал из-за вас и наказали ли вас за это. Зато нам не все равно, что вы тут против нас затевали. К счастью, мы остались живы-здоровы и потому склонны к снисхождению, если только нам возместят ущерб, что мы понесли. Ты можешь нам в этом помочь.

– Насколько я знаю, никакого ущерба ты не понес.

– Ты, кажется, и впрямь очень хорошо разбираешься в делах мужа. Да, косвенный ущерб я не хочу подсчитывать. Но вы ограбили англичанина, а также купца Галингре. Я надеюсь, отнятое у них пока еще есть у вас в наличии?

Она задумчиво потупила взор, но ничего не ответила. Черты ее лица волновались. Было видно, что в ее душе происходит какая-то борьба. Впрочем, я не надеялся, что борьба окончится в мою пользу. Времени на пространную беседу у меня не было, поэтому я настойчиво повторил свой последний вопрос.

Она медленно подняла взор, по-особенному, загадочно посмотрела на меня и ответила:

– Да, господин, я думаю, это все еще есть.

– Но где?

– В конторе моего мужа.

– Как, остановись?! – испуганно крикнула ее мать. – Ты впрямь хочешь предать мужа? Ты отдашь все, что стало вашим имуществом?

– Тихо! Я знаю, что делаю, – ответила дочь. – Этот человек прав. Мы были не правы и понесем наказание, но чем скорее загладим случившееся, тем мягче будет кара.

Как же быстро она встала на путь исправления! Мог ли я верить ей! Это невозможно! Кроме того, мне совсем не понравилось выражение лица, с которым она говорила. Она успела кивнуть обеим старухам, успокаивая их, и вдобавок мигнула.

– Где же находится контора? – спросил я.

– На той стороне улицы, на постоялом дворе. Ты увидишь надпись над дверями.

– И, конечно, вещи и деньги убраны туда, да еще и припрятаны?

– Да. Такую добычу не положишь в шкатулку.

– Опиши мне тайник.

– Ты увидишь, что на стене висит касса. Сними ее; за ней, в стене, имеется отверстие; там ты найдешь все вещи, что отняли у англичанина и купца.

– Если ты обманешь меня, то лишь сделаешь хуже себе. Впрочем, я знаю, что здесь прячутся двадцать четыре человека и они должны расправиться с нами.

Она побледнела. Мать и тетя вскрикнули от ужаса. Хозяйка гневно глянула на меня и промолвила:

– Господин, тебе солгали!

– Нет. Мне никто это не говорил, поэтому мне не могли солгать. Я сам их видел.

– Тогда ты ошибся.

– Нет, я знаю точно, что они находятся здесь.

– И все же это не так. Да, я признаюсь, что примерно столько человек готовы выступить против вас, но они сейчас не здесь, а у сторожевой башни.

– Они все еще там?

– Да. Они думали, что вначале вы пойдете туда и лишь потом заглянете на постоялый двор.

– Они на лошадях?

– Нет. Какой прок от лошадей в сражении с вами?

– Хорошо. А где ваши слуги?

– Тоже с этими людьми. У нас двенадцать слуг; столько верховых людей нам нужны для торговых операций.

– А другие двенадцать?

– Здешние люди.

– Они помогают твоему мужу именно как Жуту?

– Да.

Она отвечала быстро, не раздумывая; в ее голосе и выражении лица чувствовалась огромная откровенность. Но я не мог и не вправе был ей доверять. Я понимал, что было бы напрасно расспрашивать ее дальше. Ведь она до сих пор, видимо, так и не говорила мне всей правды. Поэтому я поднялся с ящика и сказал:

– Судя по твоей откровенности, я могу просить судей о снисхождении к тебе. Я сейчас пойду вниз. А вы не покидайте это помещение. Если что-то будет не так, как вы мне сказали, то не рассчитывайте на милость.

– О господин, я уверена, что все так, как я сказала. Поэтому, быть может, вы вовсе освободите меня от наказания.

Это звучало так честно и прямодушно! Эта женщина была на удивление горазда притворяться. Возможно, она превосходила меня в хитрости.

Когда я спустился, все остальные еще находились в сенях. Жут встревоженно поглядывал на меня, но ничего не мог прочесть на моем лице. Я говорил, что мы хотели направиться на другую сторону улицы, на постоялый двор. Штиптары, ждавшие нас здесь, все еще сидели на лошадях. Никаких враждебных выпадов против них не было. Когда мы достигли постоялого двора и постучались в ворота, нам опять никто не открыл. Я велел Жуту отворить их; он вновь отказался. Тут мне вспомнился пароль, который я услышал от возчика в Остромдже. Я снова постучал и крикнул:

– Откройте! Бир сирдаш! Близкий друг!

– Бир аздан! Сейчас! – ответил кто-то за дверью. Засов, запиравший дверь изнутри, был отодвинут; дверь открылась. За ней стоял слуга. Увидев нас, он испуганно замер.

– Глупец! – гневно цыкнул на него Жут.

Мы проникли внутрь; впрочем, с нами сюда ворвалась и большая часть толпы. Я велел людям оставаться снаружи; напрасно. Они устремились внутрь, благо ворота были широки. Становилось опасно. Я подал знак шестерым штиптарам; они подъехали на лошадях и принялись теснить толпу. Так они отрезали людей, вошедших внутрь двора, от остальных, стоявших снаружи.

Оттуда доносились громкие крики недовольных, но мы заперли ворота на засов, а потом я обратился к людям, приказывая оставаться на том же месте, где они находились. Штиптары выстроились у ворот, дабы никто не вздумал открыть их. Мы же двинулись дальше. Двор окаймляло невысокое, длинное здание; оно образовало переднюю сторону этого квадрата; такое же здание служило другой его стороной; третью и четвертую стороны квадрата образовали высокие стены. Напротив нас, вдоль третьей стороны, параллельно друг другу тянулись шесть построек, – длинных, невысоких и узких; они напоминали зубья гребенки. Казалось, это конюшни. Они стояли к нам фронтонами, а другой фронтонной стороной прислонялись к стене. На одном из фронтонов я прочитал слово «Jazlyk»; над ним была начертана турецкая буква «даль». Что она значила, я не знал. Слово «Jazlyk» переводилось как «контора». В ней находилась упомянутая касса.

Сперва я послал Халефа, Омара и Оско обследовать все эти здания. Я остался с «отцами деревни» и Жутом; с него нельзя было сводить глаз.

Через полчаса мои спутники вернулись, и Халеф доложил:

– Сиди, все надежно; там нет ни одного человека.

– Что находится в этих постройках?

– Это не жилые дома. Оба этих здания,– он указал на первую и вторую стороны четырехугольного двора, – кладовые; там имеется выход лишь в сторону двора. Шесть невысоких построек напротив нас – это конюшни; в них стоит много лошадей.

– И там никого нет? Ни одного слуги?

– Никого.

– Все конюшни построены одинаково?

– Нет. В той, над которой есть надпись «Jazlyk», прямо у входа имеется одна комнатка; в ней стоят стол и несколько стульев. На столе лежит всякая писанина.

– Хорошо, тогда сперва заглянем туда. Перс пойдет с нами, а лорд и мосье Галингре составят нам компанию.

– А я? – спросил Халеф.

– Нет. Ты останешься здесь, чтобы командовать вместо меня. Прежде всего не позволяй открывать ворота и не покидай это место ни при каких обстоятельствах. Вы стоите спиной к кладовой; она служит вам великолепным прикрытием; отсюда вы можете обозревать весь двор. Если за время нашего отсутствия вы окажетесь в опасности, то воспользуйтесь оружием. Я очень скоро вернусь.

Все трое – Галингре, Линдсей и я – повели Жута к упомянутой конюшне. Двери ее находились посредине здания. Когда мы вошли, я увидел стоящих в два ряда лошадей. В задней части конюшни виднелась дверь; еще одна дверь, в передней части, вела в так называемую контору. Потолка не было; крыша была выстлана из соломы. Стало быть, в конюшне не имелось ни одного местечка, что могло бы послужить укрытием для врагов. Жут был безоружен; руки его связаны. Так что, тревожиться было незачем.

Тем не менее, стараясь не упустить ни одну из мер предосторожности, мы направились к задней двери, что была заперта изнутри. Я открыл ее и выглянул наружу. Позади стены, к которой под прямым углом примыкали все шесть конюшен, имелась еще одна, вторая наружная стена. Между ними виднелся крохотный закуток; сюда складывали навоз. Не увидев там ни единой души, я совершенно успокоился – тем более, что дверь запиралась изнутри. Я запер ее и вернулся к остальным троим.

Теперь мы вошли в контору. Ее освещал лишь свет, падавший из очень маленького окошка. Напротив входа я увидел ящик, подвешенный к стене; он был шириной в локоть и высотой в два локтя. Поскольку здесь тоже не было ни единого человека кроме нас, причин для тревоги не имелось. Однако желтое лицо Жута стало заметно бледнее. Взгляд его беспокойно блуждал. Он был крайне возбужден.

Я отодвинул его к стене, к несчастью, поставив его напротив двери, тогда как мы повернулись к ней спиной, и сказал:

– Стой здесь и отвечай на мои вопросы! Где ты обычно хранишь награбленные деньги?

Он издевательски улыбнулся и ответил:

– Наверное, ты очень хотел бы это знать?

– Разумеется.

– Но это ты не узнаешь!

– Быть может, я уже знаю.

– Тогда шайтан тебе выдал это!

– Если это и был дьявол, то, по крайней мере, его вид не навевал ужас. Он казался похож на твою жену.

– Что? – воскликнул Жут. – Она тебе это сказала?

– Да, или по крайней мере дьявол, выдававший себя за твою жену. Я встретил его в мансарде. Он сказал мне, что все награбленное добро хранится за этим шкафчиком.

– Эта глупая, про…

Он осекся; его глаза засверкали, он посмотрел куда-то в сторону и крикнул:

– Выходите с ножами! Не убивайте собак! Я хочу схватить их живыми…

Одновременно он ударил меня ногой в низ живота; я пошатнулся и не успел оглянуться; кто-то схватил меня сзади. Меня обвивали четыре или шесть рук.

Хорошо, что на плече у меня висел карабин. Они обхватили меня вместе с ним, а потому не могли прижать правую руку к телу так же крепко, как левую.

Теперь настал решительный момент. К счастью, нападавшие не могли применять оружие! Лорд вскрикнул, Галингре тоже. И их обоих схватили.

Я дернулся, пытаясь повернуться лицом к нападавшим; мне удалось. В этой небольшой комнатке стояло, пожалуй, двенадцать или четырнадцать человек; их было достаточно, чтобы схватить нас. Снаружи, в конюшне, стояло еще несколько человек. Я пытался стряхнуть троих, державших меня; мне бы это удалось, если бы помещение было побольше.

Несколько нападавших выхватили Жута из этой сутолоки, чтобы там, в стороне, освободить его от веревок. Тем временем я сунул правую руку за пояс и вытащил револьвер. Однако я не мог поднять руку и прижимал оружие к животам врагов. Три выстрела, и я был свободен. Последующие действия я не могу в точности описать; вспомнить все это невозможно. Еще тремя выстрелами я освободил лорда и Галингре, причем я старался не убивать, врагов, а лишь ранить их.

Как только лорд почувствовал себя свободным, он испустил рык, словно лев, что ринулся на добычу. Он схватил тяжелый молоток, лежавший на столе, и бросился с ним на врагов, даже не подумав, что при себе у него было оружие. Галингре вырвал у одного из раненых нож и устремился вперед. Я снова убрал револьвер и взял в руки карабин. Стрелять я не хотел; орудовать прикладом тоже, ведь он был слишком хрупким – я легко мог его сломать; поэтому я расталкивал врагов стволом.

Все развивалось очень быстро; не прошло и минуты, как нагрянули эти люди. Они были уверены, что, напав врасплох, мигом расправятся с нами. Все произошло по-другому, и это обескуражило их. У них словно не было ни сил, ни оружия, чтобы дать нам отпор. Один теснил другого. Все повернулись к нам спиной. Их охватил панический страх.

– Стой, стой, остановитесь! Стреляйте, колите! – донесся снаружи гневный голос Жута.

Приказ запоздал. Мы вынудили этих молодчиков к бегству и не дали им времени задержаться или обернуться.

При каждом ударе молотком англичанин кричал: «Убивайте их! Разите! Well!»

– Прочь! Вперед! Пошли! – кричали молодчики, толкая друг друга. – Спасайтесь! Они идут; они идут!

Смешно, право! Эти ужасные люди, – пусть их и было вместе с Жутом человек девятнадцать, – удирали от нас. Все кричали; лошади перепугались, они ржали и били копытами; величайшее смятение охватило всех.

Я думал только об одном – о Жуте. Неужели мы снова упустили его? Стена была так высока, что он не мог взобраться на нее. Ему нужно, миновав конюшни, вернуться во двор и бежать через ворота, но там на страже оставались конные штиптары, да и Халеф был неподалеку. Он, конечно, скорее застрелил бы Жута, чем пропустил его.

По обе стороны ворот толпились жители Руговы. Если бы они переметнулись на сторону Жута, мы оказались бы в трудном положении.

Подобные мысли роились у меня в голове, когда стволом ружья я расталкивал бегущих. Я уверен, что эти удары будут помниться им еще несколько месяцев. Внезапно слева на меня навалилась лошадь. Ударом копыта она задела мое плечо, и я упал. Правда, я тут же поднялся на ноги и хотел бежать, как вдруг позади меня раздался звонкий голос хаджи.

– Сиди, что случилось? Я услышал выстрелы твоего револьвера, а потом крики. Скажи, что здесь!

Тем временем все нападавшие выбежали через заднюю дверь; Линдсей и Галингре с ними. Халеф не видел никого, кроме меня.

– На нас напали, – поспешно ответил я. – Жут снова на свободе. Предаю его в твои руки. Выбери себе лучшую лошадь и скачи вдогонку за ним. Быстро, быстро! Иначе все кончится скверно для нас.

Я выбежал через заднюю дверь – и вовремя. Беглецы вознамерились дать нам бой.

– Вперед, сэр! – по-английски воскликнул лорд. – Не дадим им остановиться.

Взмахнув руками, он ринулся на врагов. Затем и я пришел на подмогу. Галингре держался как герой. Наконец, молодчики пустились наутек; мы за ними; мы миновали конюшню под номером пять, потом конюшню номер шесть. Жута не было видно.

Когда мы завернули за угол шестой конюшни и побежали вдоль дальней кладовой, я заметил возле ее фронтона открытые ворота. До них оставалось шагов двадцать, и беглецы ринулись к ним.

Неужели Жут уже миновал ворота? Каждая секунда была дорога. Я сделал несколько прыжков, ворвался в толпу убегавших, растолкал их, устремился к воротам и выбежал наружу. Да, вот так дела! Справа, восседая на лошади, уезжал Жут; слева, полем, мчались остальные. Хотя меня переполнял гнев, хотя я был взволнован, я все равно залюбовался конем: широкие, крепкие сухожилия; высокие, стройные ноги; низкая грудь; тонкое туловище; длинная, низко опущенная шея; очень маленькая голова – черт возьми, это был чистокровный английский скакун! Как же он попал в Ругову?!

Я был восхищен изяществом и легкостью, с которой конь уносился прочь. Я почти не думал о всаднике – о всаднике, ах! Его нельзя было упустить. Я прижал карабин к щеке, чтобы поточнее прицелиться. Но разве я попал бы в него? Дистанция была уж слишком велика.

Внезапно что-то сверкнуло у меня перед глазами. Это был нож; один из пробегавших мимо врагов размахнулся, пытаясь заколоть меня. Я едва успел отскочить в сторону; что ж, он получил пулю вместо Жута – та вонзилась ему в правое плечо.

– Назад, во двор! – крикнул я англичанину.

Вместе с Галингре он помчался вслед за мной, не обращая внимание на врагов. Вновь миновав ворота, мы пробежали между кладовой и шестой конюшней и оказались посреди двора. Там стоял Халеф с неоседланной лошадью.

– Жут убегает в сторону деревни, на скакуне, – проговорил я, задыхаясь. – Спеши вдогонку, иначе он остановится у конака и украдет нашего Ри. Узнай, в каком направлении он поедет из Руговы! Наверняка помчится в сторону Скутари, чтобы встретить Хамда эль-Амасата и отнять деньги у жены Галингре, ведь здесь ему уже нельзя показываться.

– Велик Аллах, а вы были глупцами! – сказал малыш. – Долго мне преследовать этого плута?

– Пока не узнаешь, куда он точно поедет. Потом возвращайся. Остальное – мое дело. Только не делай опрометчивых шагов.

Малыш повернул лошадь в сторону и помчался к воротам, крича:

– Открывай!

Ранко, увидев, что жестом я требую того же, распахнул ворота. В следующее мгновение Халеф стрелой мчался вперед. Я думал, что ему придется ехать сквозь толпу людей, но никого уже не было.

Я метнулся за ним. Когда я миновал ворота, то увидел, что все люди бегут в деревню. Жут уже скрылся среди кустов, окаймлявших поля. Халеф тоже исчез в этих зарослях.

– Эфенди, – спросил Оско, – Жут бежал?

– Да! Но мы еще поймаем его. Идите сюда! Нам незачем здесь оставаться. Надо быстро уладить все дела.

«Отцы деревни» никуда не ушли. Я рассказал им все, что случилось; они промолчали. Казалось, они очень рады, что Жут сбежал. Даже почтенный старец вздохнул облегченно и спросил:

– Господин, что теперь будешь делать?

– Ловить Жута, – ответил я.

– Что же ты так спокойно стоишь? Вдогонку спешить надо, раз собрался кого-то поймать!

– Я спешу, только не так, как ты думаешь.

– Он же убежит от тебя; он намного тебя опережает.

– Не беспокойся! Я еще настигну его.

– А потом привезешь сюда?

– Нет. На это нет времени!

– Но ведь тебе придется выступать обвинителем или давать показания против него!

– Для этого и другие найдутся. Я могу доверить все это вам. Вы знаете, что перс и есть Жут. Он при вас признался в этом. Теперь ваше дело – наказать его, когда он вернется. А если вы этого не сделаете, этим займется Стойко.

– Да, это уж точно, – сказал штиптар. – Как только его снова доставят сюда, он – мой.

– Столько ждать я не буду, – промолвил его племянник. – Эфенди решил его поймать, и мы поедем вместе с ним.

– Мы еще поговорим об этом, – ответил я. – Сейчас следуйте за мной в контору.

Мы направились туда. Я велел снять кассу с железного крюка, на котором она висела. Действительно, в стене за ней виднелась ниша; она была несколько меньше кассы. В нише лежало все, что было отнято у англичанина и Галингре. Свою прежнюю добычу Жут перепрятал уже в другое место, но я был доволен и этой находкой. Лорд ухмыльнулся, когда увидел среди вещей даже свою шляпу, а Галингре ликовал, вернув себе деньги.

Потом мы обошли все шесть конюшен. Там стояли лошади всех пород и окрасов. Лучшие лошади содержались в конюшне, что называлась «конторой». На великолепного гнедого скакуна я обратил внимание, еще когда вошел туда вместе с Жутом. У Халефа был такой же вкус, как у меня; пускаясь в погоню, он выбрал себе именно гнедого, хотя все происходило в страшной спешке. Я отобрал для Галингре почти такую же великолепную лошадь; еще одну я взял для англичанина.

Нескольких отменных лошадей вывел во двор Стойко. Конечно, киаджи хотел ему помешать, но штиптар прикрикнул на него:

– Молчи! Разве эти лошади вернут мне сына? Я знаю, что вы поделите все имущество Жута, если он не вернется. Так пусть хоть что-то получат те, кто пострадал из-за него. Впрочем, если он вернется, когда нас не будет, вы наверняка примете его так, словно ничего не случилось. Я знаю вас и постараюсь позаботиться, чтобы ему не так хорошо жилось.

Другие враги тоже скрылись – даже те, кого я ранил в конторе. Теперь я понял: буква «даль» означала «четыре».

Кассу я не велел вскрывать до прибытия чиновника из Призренди. Правда, вестового туда пока еще не посылали. Я приказал киаджи побыстрее это сделать, да и вообще позаботиться о том, чтобы постоялый двор Кара-Нирвана был передан в надежные руки. Потом мы вскочили на лошадей и вернулись в Ругову, мало печалясь о том, следуют ли «отцы деревни» за нами или же нет.

В конаке нас уже поджидал Халеф с известием, что он успел как раз вовремя, чтобы отбить Ри, которого пытался увести Жут:

– Он ехал далеко впереди меня, – рассказывал хаджи. – Я даже не знал, где он был; я спешил добраться до постоялого двора. И вот вижу, он там остановился, и слуги выводят вороного из конюшни.

– Почему они слушались его?

– Он сказал, что его невиновность доказана и его попросили привести тебе лошадь. Жители Руговы так уважают его, что даже не рискуют перечить.

– Он разве был вооружен? Насколько я помню, когда он убегал, у него не было времени раздобыть оружие.

– Я ничего не заметил такого. Конечно, я стал возражать и велел увести Ри назад в конюшню.

– А потом?

– Потом он побыстрее уехал отсюда.

– Куда?

– Он переехал мост и направился через поле в сторону леса, прямо на запад. Он мчался все время галопом; я следовал за ним, пока он не скрылся за деревьями.

Хаджи был совершенно раздавлен, когда я объяснил ему, что он вместе с Оско и Омаром забыл посмотреть за конюшнями, а там и спрятались люди Жута. Потом мы собрались на постоялом дворе, и я объявил:

– Время торопит. Жут бежал; надо снова поймать его. Он бросил здесь все, стремясь лишь спастись. Теперь он – бедняк; у него нет денег. Чтобы их получить, он поедет на встречу с Хамдом эль-Амасатом, а тот приведет семью Галингре. У этих людей отберут все, что они взяли с собой. Если этот план удастся, то Жут снова будет при деньгах, а потом, когда мы уедем, наверное, опять проберется сюда и станет все отрицать. Меня и моих спутников здесь не будет, а остальных он заставит придержать язык. Ему это удастся.

– Господи боже! – воскликнул Галингре. – Моя жена, дочь и зять находятся в страшной опасности. Господин, не будем медлить. Надо тотчас пуститься в путь, тотчас!

– Имейте же терпение! – взмолился я. – Нам незачем нестись сломя голову. Давайте вначале узнаем, куда ведет дорога, по которой он поехал.

– Я могу тебе это сказать, – ответил Ранко, племянник Стойко. – Я знаю, что он задумал. Родственники этого господина едут из Скутари. Дорога оттуда ведет через Скалу, Гори, Паху, Сиассу и, наконец, Ругову. Из Пахи дорога поворачивает на север, в Сиассу, а оттуда снова на юго-восток, в Ругову. Как видите, она делает большой крюк. Жут знает это. Он не поедет в Сиассу, а повернет прямо на запад, в Паху. Хотя по этой дороге ехать плохо, зато он прибудет в Паху не через семь часов, а вдвое быстрее. Ему хочется намного опередить нас.

– Он не догадывается, что мы поедем следом за ним? Мы ведь можем выбрать ту же дорогу. Проводника мы, надеюсь, найдем.

– Нам он не нужен. Я сам отлично знаю эти места. Первым делом надо схватить Жута. Мы все поедем с тобой, а потом вернемся сюда и рассчитаемся с углежогом и его сообщниками.

– Я бы вам не советовал ехать с нами. Если вы промедлите, то убийцы, которым ты хочешь отомстить за смерть кузена, могут улизнуть из пещеры.

– Поясни!

Мне пришлось еще раз описать все наши приключения. Я обратил внимание на то, что переводчик и оба каменотеса – люди не такие надежные, чтобы им можно было надолго поручить охрану пещеры. Тут штиптары со мной согласились.

– Это верно, господин, – сказал Стойко. – Не Жут – убийца моего сына, а углежог и его люди. Жута я оставлю тебе; остальных беру на себя. Хоть я еще слаб, но в путь отправлюсь немедленно. Дорогу я знаю.

– Ладно, тогда не забудь, что имущество свое, то есть все, что добыто убийствами и разбоем, углежог прячет под очагом зятя – торговца углем.

– Я поеду туда и заберу все. Кому раздать эти вещи?

– Родичам тех, у кого он отнял это. Если ты не знаешь этих людей, то раздели добычу среди бедняков своего племени. Только не выдавай ее судебным властям; тогда ни бедные, ни пострадавшие ничего не получат.

– Все будет, как скажешь, и пусть те, кто получит эти вещи, узнают ваши имена, ведь они вам обязаны. Что ж, теперь мы отправляемся.

Тут еще раз слово взял Ранко:

– И все же сам я не поеду в пещеру. Мой дядя и пятеро его спутников отомстят за смерть Любинко. Но ведь Жут две недели держал дядю взаперти и хотел убить его. За такое полагается мстить. Мне мало того, что эфенди преследует этого человека; я сам поеду с ним. И не пытайтесь меня отговорить. Я настаиваю на этом. Кроме того, я послужу вам проводником, ведь я знаю местность, по которой мы поедем.

– Я тебе возражать не стану, – промолвил дядя. – Ты прав, и я знаю, что от своего решения ты не отступишься. Я дам тебе своего каурого коня. Так что, все улажено; я отправляюсь в путь. А что ты сделаешь с Жутом, если настигнешь его? – спросил он меня.

– Не могу пока тебе сказать. Если мне удастся схватить его, не проливая крови, то я передам его Ранко, а тот доставит его сюда. Что с ним станется, ваше дело.

Теперь следовало позаботиться о лошадях. У меня был мой несравненный Ри; Оско и Омар ехали на пегих конях аладжи; Ранко получил каурого коня; для Халефа, англичанина и Галингре подыскали трех лучших коней на постоялом дворе Кара-Нирвана. Остальных лошадей, в том числе ту, на которой раньше ездил Халеф, получили штиптары – кроме одной; на нее мы навьючили запасы еды для себя и корма для лошадей, потому что пасти их времени не было. Всю эту снедь мы купили у хозяина конака; ему было очень жаль, что мы так быстро покинули его дом. Он был премного нам благодарен за то, что мы избавили его от такого могущественного конкурента.

Прощание со Стойко и его спутниками было очень теплым. Я не сомневался, что они удачно доберутся до хижины углежога. Что случилось потом, я не знаю и… не хочу знать. Кровь за кровь, жизнь за жизнь!

Чуть позже и мы тронулись в путь. Солнце клонилось к закату, когда мы покинули Ругову. Ее жители смотрели нам вслед, но мы не оглядывались. Лишь когда мы галопом помчались по равнине, я еще раз посмотрел на скалу, где прежде стояла сторожевая башня. Ее там не было. Быть может, когда-нибудь здесь станут складывать истории о чужаках, погубивших славную башню.

Нас было семеро всадников, и лошадей, подобных нашим, трудно было сыскать в округе; поэтому мы не сомневались, что нагоним Жута. Дорогу от Руговы до леса пешеход преодолел бы за три четверти часа; нам хватило пяти минут.

Горы остались позади нас. Нам предстояло миновать лишь отдельные отроги горной цепи. Перед нами было плато; оно лежало между Руговой и Пахой, простираясь до Дрины и ее притока Йоски и обрываясь крутым берегом, уходившим вниз на тысячу с лишним футов.

Как только мы достигли деревьев, дорога стала круто уходить вверх; так прошло, пожалуй, три четверти часа. Когда мы поднялись на плато, лес кончился; вся равнина поросла душистыми травами и кустами. Здесь, среди высокой травы, след Жута был ясно виден; он прорезал пустошь темной линией. Лошади пустились во всю прыть, радуясь, что скачут по равнине.

Лесом мы ехали поодиночке; теперь поравнялись друг с другом. Рядом со мной держался Халеф. Его гнедая была великолепна; без особых усилий она скакала наравне с Ри. Я оглянулся и подал знак Галингре, призывая его подъехать к нам. Мы окружили его с двух сторон.

– Ты что-то хочешь сказать мне, эфенди? – спросил он меня по-турецки, поскольку рядом был Халеф, не понимавший французского.

– Да, мне хотелось бы знать, как Хамду эн-Насру удалось втереться тебе в доверие.

– Его настойчиво рекомендовали мне в Стамбуле, и он всегда был верен мне и оказывал очень нужные услуги.

– У него был свой расчет, конечно. Ты впрямь продал свой торговый дом?

– Да, и купил новый в Ускюбе. Правда, я еще не заплатил за него. Моя жена повезет с собой деньги и вексель.

– Какая неосторожность! Тащить с собой из Скутари в Ускюб целое состояние!

– Не забывай, что так решили, не спросясь меня, а лишь по совету Хамда эн-Насра.

– Это верно. Могу я узнать, из какого французского города ты родом?

– Из Марселя. В Турцию я поехал, потому что мой торговый дом вел оживленную торговлю с Левантом. У нас был филиал в Алжире; он терпел значительные убытки, и мой брат лично отправился туда. Он был главой марсельского торгового дома. Загладить урон можно было лишь при содействии его сына, и тот поехал к нему. Через некоторое время я получил ужасное известие о том, что мой брат был убит в Блидахе.

– Кем?

– В убийстве подозревали некоего армянского купца, но за ним напрасно гнались. Поль – так звали моего племянника – сам пустился на поиски этого человека, но так никогда и не вернулся.

– Что стало с торговым домом в Марселе?

– Дочь моего брата была замужем, как и моя сейчас; ее мужу и перешло дело.

– И ты ничего больше не слышал ни о племяннике Поле, ни об убийце своего брата?

– Нет. Мы писали письмо за письмом; зять моего брата сам поехал в Алжир, съездил в Блидах, но все хлопоты были напрасны.

– Что бы ты сделал, если бы встретил убийцу и он попросил тебя похлопотать о местечке в твоей фирме?

– Он получил бы его, но только в аду. А почему ты задаешь мне такой странный вопрос?

– Потому что хочу тебе кое-что показать.

Я вытащил свой бумажник и, достав три газетных листка, что мы подобрали у трупа, найденного в Сахаре, протянул их ему:

– Старые газеты? – спросил он. – Что в них?

– Это страницы из «Vigie algerienne», «L'Independant» и «Mahouna». Одна газета выходит в Алжире, другая – в Константине, а третья – в Джельфе[269]. Прочти лишь статьи, что я подчеркнул.

Как я уже упоминал, в этих статьях говорилось об убийстве французского купца Галингре в Блиде. Он прочитал; его лицо побелело.

– Эфенди, – воскликнул он, опустив руки, – откуда у тебя эти газеты?

– Скажи мне вначале, был ли женат ли твой племянник Поль.

– Он недавно женился, и молодая жена убита горем после его исчезновения.

– Как ее звали? Ее имя начиналось с букв Е. и Р.?

– Да, господин, да. Ее звали Эмилия Пуле. Но откуда ты знаешь ее инициалы?

– Она, конечно, моложе лет, указанных с внутренней стороны этого кольца?

Я достал кольцо, которое нашел на мизинце убитого, и протянул ему. Он увидел выгравированную надпись: «Е. Р., 15 июля 1830» – и, тяжело переводя дух, сказал:

– Обручальное кольцо моего племянника Поля, моего пропавшего племянника! Я его узнаю.

– Но при чем здесь 1830 год?

– Это было обручальное кольцо ее матери, и звали ту женщину – Эмилия Паланжо. Буквы совпадали, и дочь взяла себе кольцо покойной матери – конечно, из преклонения перед ней, а не из экономии. Но, эфенди, ради всего на свете, скажи мне, как кольцо попало в твои руки!

– Самым простым образом: я его нашел; это было в Сахаре, в ужасную минуту. Твой брат был убит армянским купцом. Поль, твой племянник, приметил следы злодея и пустился за ним в пустыню. Он встретился с ним, но был убит и ограблен им. Чуть позже я прибыл на это место и нашел труп. На его руке виднелось это кольцо – я взял его себе, – а неподалеку лежали газетные листы. Убийца не заметил кольцо, иначе бы взял себе; газеты же он выбросил, посчитав их пустяком.

– Боже мой, Боже мой! Наконец, я все выяснил, но что я узнал! Ты стал преследовать убийцу?

– Да, и достиг соленого озера – Шотт-эль-Джерида. Там он застрелил нашего проводника, отца Омара – теперь тот едет с нами, чтобы отомстить убийце. Потом мы снова настигли его, но ему опять удалось уйти от нас; теперь же ему это не удастся.

– Теперь, теперь? Так он здесь?

– Конечно! Это тот самый Хамд эн-Наср, правда, на самом деле зовут его Хамд эль-Амасат.

– О Небеса! Неужели это возможно? Хамд эль-Амасат – это убийца моего брата и его сына?

– Да. Халеф был там и все видел. Он мог бы тебе рассказать.

Хаджи этого ждал. Он любил рассказывать. Я направил свою лошадь ближе к Ранко и оставил их одних. Вскоре я услышал громкий, патетичный голос Халефа.

Тем временем мы мчались галопом по плато; но вот показались поросшие лесом вершины, мы поехали медленнее. Когда я обернулся, то увидел, что Халеф, Галингре и Омар едут вместе, обсуждая роковую историю. Я держался чуть впереди; мне мало было радости вынашивать с ними планы мести.

К этому времени стало смеркаться, и уж совсем стемнело, когда мы начали спускаться по крутому склону в долину, где протекала Йоска, и увидели впереди огни Пахи.

Первый дом, встреченный нами, вовсе не был домом. Было бы преувеличением даже назвать его хижиной. Сквозь дыру, которая именовалась окном, сверкало пламя очага. Я подъехал ближе и окликнул хозяев. На этот крик в оконном проеме показалось что-то круглое и толстое. Я бы принял это за пучок пакли или сена, если бы из этого вороха не донесся человеческий голос:

– Кто там снаружи?

– Я чужеземец и хотел бы задать вопрос, – ответил я. – Если хочешь заслужить пять пиастров, выходи!

– Пя… пя… пять пиастров! – воскликнул этот заросший волосами мужик, обрадованный такой огромной суммой. – Сейчас я иду, сейчас! Подождите! Не убегайте от меня!

Потом он появился в дверях – маленький, тощий, кривоногий кретин с невероятной головой.

– Ты не один? – спросил он. – Вы ведь мне ничего не сделаете? Я нищий, очень нищий человек – я деревенский пастух.

– Не беспокойся! Если ты нам поможешь кое-что узнать, получишь целых десять пиастров!

– Де… де… де… десять пиастров! – изумленно воскликнул он. – О Небеса! Мне хозяин за год дает десять пиастров, да еще кучу пинков в придачу.

– За что?

– За то, что я пасу его овец.

– Значит, он человек злой и скупой?

– Нет, совсем нет. Просто он больше любит хвататься за плеть, чем за кошелек, а когда дает мне еду, то я получаю лишь то, что другие не хотят.

Я расспросил его о хозяине, потому что подумал, что Жут мог заглянуть к нему. Сам пастух был вовсе не молод, но выглядел слабоумным и потому в нем сквозило что-то совсем детское. Быть может, у него я мог выведать больше, чем у других.

– Ты, наверное, пасешь овец всей деревни? – осведомился я.

– Да, и каждый дает мне еду на день, мне и моей сестре – той, что сидит у огня.

– Так вы всегда живете в деревне и никуда не выбираетесь?

– О, нет, я ухожу, часто далеко ухожу, если нужно перегнать овец на продажу. Вот какое-то время назад был в Ругове и даже добрался до Гори.

Мы направлялись в Гори. Мне стало интересно.

– В Ругове? – спросил я. – У кого?

– Был у Кара-Нирвана.

– Так ты его знаешь?

– О, его знает каждый! Я его даже сегодня видел, и моя сестра тоже – та, что сидит у огня.

– Ах, так он был здесь, в Пахе?

– Да, он хотел ехать дальше. Он взял у хозяина оружие, потому что с собой у него ничего не было.

– Откуда ты это знаешь?

– Я видел это.

– Зато ты не слышал, о чем он говорил с хозяином!

– Ого! Все я слышал, все! Хоть мне не полагалось это знать, да я подслушал. Я же умный, очень умный, и моя сестра тоже – та, что сидит у огня.

– Можно глянуть на нее?

– Нет.

– Почему же?

– Потому что она боится чужих. Она бежит от них.

– От меня ей незачем бежать. Если я гляну на нее, то дам тебе пятнадцать пиастров.

– Пят… надцать… пи… астров! – повторил он. – Я ее сейчас позову и…

– Нет, не зови! Я войду в дом.

Быть может, этот странный человек знал то, что мне хотелось узнать. Я быстро соскочил с седла, не давая ему времени опомниться и подтолкнул его к двери. Затем последовал за ним.

В какую же дыру я угодил! Хижина была сложена из глины и соломы; полкрыши крыто соломой. Над другой половиной дома нависало небо. Солома подгнила и свешивалась мокрыми пуками. Два камня образовывали очаг, на котором горел огонь. На очаге был водружен еще один камень; на нем стоял большой глиняный горшок без крышки. Вода кипела; оттуда торчали две голые лапки; это были лапки животного. Рядом стояла девочка и помешивала в горшке сломанной рукояткой кнута. Две лежанки, тоже из подгнившей соломы, являлись единственной утварью.

И что это были за люди! Пастух впрямь казался кретином. Его тщедушное тело было облачено в штаны, у которых одна штанина отсутствовала полностью, а другая – наполовину. Низ живота был обвязан платком; торс остался голым, если не причислять к одежде грязь, образовавшую толстую корку. Его громадная голова была украшена на удивление крохотным носом-горошиной, ртом до ушей, синюшными щеками и парой совсем невообразимых глазенок. Корона, венчавшая эту главу, состояла из всклокоченных волос, перед которыми меркнет любое их описание.

Сестренка была ему под стать, и одета она была так же скудно, как он. Единственное различие между ними заключалось в том, что она сделала очень неудачную попытку заплести свои космы в косичку.

Когда она увидела меня, то громко вскрикнула, бросила кнутовище, поспешила спрятаться за лежанку и так забилась в солому, что виднелись лишь черные, как сажа, ноги.

На сердце у меня защемило. И они называются людьми!

– Не убегай, Яшка! – сказал ее брат. – Этот господин даст нам пятнадцать пиастров.

– Это неправда! – ответила она из-под соломы.

– Конечно, правда.

– Пусть он их даст, но сразу!

– Да, господин, дай их! – сказал он мне.

– Если Яшка выйдет, дам вам сразу двадцать.

– Два… два… дцать! Яшка, выходи!

– Пусть он их тебе даст! Я не верю в это. До двадцати никто не может считать; он тоже!

Я достал из кармана деньги и вложил их ему в руку. Он подпрыгнул от радости, испустил восхищенный крик, схватил сестру и подтащил ее ко мне. Там он дал ей деньги. Она посмотрела на меня, подпрыгнула, схватила мою руку, поцеловала ее и… взяла кнутовище, чтобы снова помешивать варево в горшке.

– Что она там варит? – спросил я.

Если бы весь дом был крыт, в нем нельзя было бы оставаться, ведь содержимое горшка распространяло ужасную вонь.

– Дичь, – ответил он и, словно гурман, причмокнул языком.

– Что это за дичь?

– Еж! Позавчера его поймал.

– И вы его едите?

– Конечно! Еж ведь самый большой деликатес, какие только есть. Посмотри-ка на него! Если хочешь кусочек, то получишь его, ведь ты нам дал невероятно много денег. Да, с удовольствием угощу тебя, и сестра моя тоже – та, что стоит у огня.

Я взял «дичь» за лапу и поднял ее. Брр! Эти милые люди хоть и содрали шкуру с ежа, но не потрошили его. Его варили со всеми внутренностями!

Я направился к вьючной лошади, взял мясо и хлеб и дал их пастуху.

– Это нам? – удивленно воскликнул он и принялся неудержимо ликовать.

Когда он успокоился, Яшка взяла двадцать пиастров и закопала их в углу, а ее брат сказал:

– Мы прячем все деньги, что получаем. Когда мы станем богаты, я куплю овцу и козу. Они дадут шерсть и молоко. Теперь ты можешь поговорить о хозяине постоялого двора, Кара-Нирване. Я тебе все расскажу. Таких хороших людей, как ты, нет на свете; так и моя сестра думает – та, что стоит у огня.

– Так, значит, ты видел, как приехал этот человек?

– Да, он ехал на вороном коне, которого купил у паши из Кеприли. Проехал он прямо посреди моего стада и даже двух хозяйских овец задавил. Поэтому я поручил стадо сестре – той, что стоит у огня, – а сам помчался к хозяину, чтобы сообщить ему. Когда я прибыл, человек из Руговы остановился перед домом и, не слезая с коня, стукнул меня по голове. Он сказал, чтобы я живо убирался отсюда и не слушал, что здесь говорят. Мой хозяин стоял рядом с ним. Он тоже меня побил; тогда я пошел в комнату и встал у окна, чтобы слышать все, что не полагалось.

– Ну, что они говорили?

– Кара-Нирван спросил, не проезжали ли здесь люди на повозке?

– Было такое?

– Нет. Тогда он промолвил, что приедут всадники; один из них – на вороном арабском жеребце. Он будет спрашивать Кара-Нирвана; пусть хозяин скажет, что тот поедет в Дибри, а не по дороге в Гори.

– А сам, наверное, отправился в Гори?

– Конечно, я его видел. Я довольно внимательно наблюдал.

– Далеко до Гори?

– Если у тебя хорошая лошадь, то доедешь часов за двенадцать. Только Кара-Нирван поедет не до самого Гори, а остановится на постоялом дворе, который зовут Невера-хане.

По-сербски Невера значит «предатель».

– Почему постоялый двор носит такое название?

– Потому что он лежит у скалы, которую так зовут.

– А почему ее так зовут?

– Не знаю.

– И что там нужно человеку из Руговы?

– Он подождет людей, которые едут на повозке.

– Какие деревни лежат на пути к Невера-хане?

– Две деревни, а потом постоялый двор. Ехать придется часов восемь, до самого рассвета.

– Этот постоялый двор лежит в уединенном месте или там есть деревня?

– Нет, поблизости ничего нет. Я был там.

– По какой стороне дороги он лежит?

– Справа.

– Ты знаешь хозяина?

– Да, он бывает здесь иногда и зовут его Драгойло. Никто не может его терпеть. Говорят, он наворовал все свое имущество.

– Ты еще слышал что-то?

– Нет, хозяин зашел в комнату, чтобы принести ружье, пистолет и нож. Потом человек из Руговы быстро уехал прочь.

– Долго он здесь был?

– Не могу тебе сказать этого, господин, ведь я не при часах, как падишах. Но думаю, что прошло часа два.

– Тогда скажи мне, как найти дорогу в Гори?

– Ладно, она пролегает по ту сторону Йоски. Вам надо перебраться через реку. Я проведу вас до конца деревни.

– Прекрасно! Но сейчас уже ночь. Мы не собьемся с дороги?

– Можете, пожалуй, раз не знаете пути, но до первой деревни вы не заблудитесь, и если разбудите чабана и дадите ему пять пиастров, то он охотно проведет вас, чтобы вы не сбились с дороги.

– Теперь я все знаю. Я доволен тобой. Сколько здесь стоит овца?

– Годовалая – двадцать пиастров.

– А коза?

– Гораздо, гораздо дороже. Если она дает молоко, то стоит, пожалуй, больше тридцати пиастров.

– Ты прокормишь этих животных?

– Да, это земля падишаха; здесь все люди могут пасти скот.

– Что ж, тогда тебе одной овцы и козы мало. Видишь эти серебряные монеты! Здесь больше двух сотен пиастров. На эти деньги ты можешь купить не меньше четырех коз и четырех овец, если только дурные люди не отберут у тебя деньги.

– Отберут? Пусть только сунутся! Я пойду к попу, и он мне поможет. Но ты шутишь. Разве мы станем богачами, я и моя сестра – та, что сидит у огня!

– Так у вас есть поп?

– Да, и очень хороший; он часто дает мне есть. Я христианин.

Он сказал это с настоящей гордостью. Я достал свою записную книжку, вырвал листок и написал несколько строк, передав ему со следующими словами:

– Если кто-нибудь скажет, что ты не мог честно заработать двести двадцать пиастров и решит отнять у тебя деньги, дай эту записку попу. Здесь моя подпись и расписка в том, что я подарил тебе эти деньги.

Прежде чем писать, я передал ему деньги. Он остолбенел; он стоял с вытянутыми руками, не веря своим глазам. Я положил записку поверх денег, повернулся, вышел и вскочил на лошадь. Он метнулся ко мне, радостно крича:

– Это что, правда, мое?

– Да, конечно!

– Мое и моей сестры – той, что стоит у огня?

– Конечно! Но не кричи так! Ты обещал вывести нас на дорогу, и у нас нет времени ждать.

– Сейчас, сейчас, я уже иду, я иду!

Он все еще держал в руках записку и деньги. Затем он отнес это в дом, отдав, говоря языком Халефа, «прелестнейшей из дщерей», – «той, что стояла у огня», – и вернулся к нам. Он готов был рассыпаться в похвалах, но я запретил ему, и он торопливо пошагал впереди нас. Вот так, скромным подарком, мы осчастливили двух человек.

Миновав два или три небольших домика, мы перешли реку по деревянному мосту. Так мы добрались до конца деревни, где попрощались с нашим покровителем. Когда мы отъехали, он все еще кричал нам вслед:

– Тысячу раз тебя благодарим, я и моя сестра – та, что стоит у огня!

Нас окружала мрачная ночь, но я знал, что могу положиться на Ри. Поэтому я поехал впереди, положив поводья на седло и доверившись своему вороному.

Дорога шла в гору, потом тянулась равнина, потом начался спуск; все время ее обступали заросли кустов или перелески. Если бы Жут устроил здесь засаду, то наверняка подстрелил бы нескольких из нас. Мысль об этом не оставляла меня; я напрягал зрение и слух, к счастью, напрасно.

Через два с лишним часа мы достигли первой деревни. Конечно, лучше было бы ехать с проводником. Хотя Ранко уверял, что знает местность, однако, как я догадался, он говорил так скорее для того, чтобы ехать с нами. Кроме того, было очень темно; луна восходила поздно. Если бы мы заблудились, Жут достиг бы своей цели раньше, чем мы нашли верный путь. Поэтому я спросил людей, вышедших нам навстречу, можем ли мы нанять проводника – за хорошую плату, конечно. К пастуху я не хотел обращаться. Желающий нашелся. Он сказал, что за десять пиастров доведет нас до Невера-хане, если только мы согласимся подождать, пока он приведет свою лошадь. Через несколько минут он вернулся.

Конечно, мы были осторожны, ведь мы не знали этого человека. Может быть, Жут поручил ему подкараулить нас на дороге, а потом увести в другую сторону. Поэтому мы окружили его и я обещал ему двадцать пиастров, если он поведет себя честно, и пулю в голову, если обманет нас.

Мы снова ехали лесом и зарослями; примерно через три часа показалась вторая деревня. Позади нее расстилалось поле; потом снова начался лес. Иногда мы слышали по левую сторону журчание воды. Там пролегал приток Дрины. Название его я забыл.

Наконец, взошла луна; стало довольно хорошо видно. Мы находились в диком горном краю. Всюду тянулись отвесные скалы и росли громадные деревья; воздух был влажным; глухо шумели кроны; сквозь них луна отбрасывала на дорогу фантастические тени.

А что это была за дорога! Как тут могли проезжать повозки! Каждый миг наши лошади натыкались на камни или проваливались в выбоины. Мы ехали дальше и дальше, пока не похолодало и не пробудился утренний ветер. Мы узнали от проводника, что находимся в горах Керуби – у здешних мест дурная слава. Через какой-то час мы будем в Невера-хане.

На мой вопрос, почему эта местность носит название Невера, «предатель», я узнал, что здесь на ровном месте часто пролегают очень длинные и глубокие расщелины. Здесь нельзя ехать галопом; лошадь должна мигом остановиться, если перед ее копытами разверзнется подобная расщелина. Много людей тут погибло. Говорят также, что есть в здешнем краю люди, которые бросают своих жертв в эти пропасти. Его слова не добавили спокойствия.

Через полчаса забрезжило утро. Мне подумалось, что в Невера-хане наш проводник только помешает нам, и я предложил ему тридцать пиастров вместо обещанных двадцати, если он тотчас повернет назад. Он согласился и, получив деньги, быстро поехал назад. Ему не слишком уютно было в нашей компании. Мы почти не разговаривали, да еще и с явным недоверием поглядывали на него.

Внезапно лес кончился. Далеко перед нами расстилалась каменистая равнина, поросшая скользким мхом. Не виднелось ни дерева; лишь редко мелькали кусты. Вдали показалась какая-то точка. В подзорную трубу я разглядел несколько зданий. Это наверняка был постоялый двор, который мы искали.

Наша дорога темной линией прорезала зелень мха. Вскоре мы достигли развилки. Я спешился и осмотрел путь. Здесь проехала повозка; ее сопровождали несколько всадников. Растения, придавленные копытами и колесами, все еще были прижаты к земле. Похоже, повозка проехала здесь всего несколько минут назад, но из-за кустов мы ее не заметили.

Мне стало не по себе, хоть я и не подал виду спутникам. Я вскочил в седло и продолжил путь в сторону постоялого двора. Подъехав к нему, мы увидели, что он состоит из нескольких зданий, выглядевших весьма неприветливо. Перед дверями жилого дома застыли две тяжелые, крытые повозки. Виднелся след еще одной повозки, но ее здесь не было.

– Пойдем, Халеф, – сказал я. – Остальные пусть ждут здесь. Посмотрите, хорошо ли пристегнуты ваши подпруги. Быть может, придется скакать во всю мочь.

– Неужели на одной из этих повозок везут мою жену? – крайне встревоженно спросил Галингре.

Я не ответил ему; вместе с Халефом мы вошли в открытую дверь. В комнате за столом сидели два дюжих молодца; перед ними была водка. За другим столом располагалась целая семья и стояла полная миска супа. Семья состояла из долговязого, крепкого мужчины, двух парней, жены и, судя по всему, служанки. Когда мы вошли, мужчина встал; казалось, он вскочил с места от ужаса. Я обратился к нему грубым тоном:

– Этот дом и есть Невера-хане?

– Да, – ответил он.

– Кому принадлежат две повозки, стоящие во дворе?

– Людям из Скутари.

– Как их зовут?

– Я не запомнил. Имя какое-то чужое.

– С ними Хамд эн-Наср?

Я увидел по его лицу, что он хотел ответить «нет», но я посмотрел на него так, что у бедняги душа в пятки ушла. Помедлив, он молвил:

– Да.

– Где он сейчас?

– Уехал.

– Куда?

– В Паху и дальше куда-то.

– Один?

– Нет. С ним поехали чужаки.

– Их много?

– Мужчина, две женщины, старая и молодая, и возчик.

– Давно они уехали?

– Не прошло и четверти часа. Там сидят возчики двух других повозок; они поедут следом.

Он указал на дюжих молодцев.

– Были у тебя еще гости?

– Нет.

– Никого из Руговы не было?

– Нет.

– Ты лжешь! Здесь был Кара-Нирван: он поехал отсюда вместе с Хамдом эн-Насром. Он прибыл только что, ночью!

Я видел, как он перепугался. Пожалуй, он был заодно с Жутом.

Он растерянно пробормотал:

– Я не знаю никакого Кара-Нирвана. Пару часов назад приехал какой-то всадник, но он не из Руговы, а из Алессио, что совсем в другой стороне. Он очень торопился, а раз чужаки поехали той же дорогой, что и он, то он присоединился к ним.

– Верно! Он очень торопился и все же поехал с людьми, которые плелись в повозке, запряженной волами. Быстро же он продолжит путь! Только эта повозка едет вовсе не в Паху; мы прибыли оттуда и никого не встретили по пути. Я знаю тебя; я знаю все, что здесь произойдет. Мы еще вернемся и поговорим с тобой. Смотри в оба! Мы проследим, чтобы эти люди не угодили в одну из расщелин в скалах Неверы.

И, повернувшись к возчикам, я добавил:

– Мы родственники тех, чьи вещи вы везете. Вы не покинете постоялый двор до нашего возвращения. Я оставлю снаружи нашу вьючную лошадь; отведите ее в конюшню и дайте ей корма и питья!

Оба молодчика молча встали с мест, выполняя приказ. Я вышел с Халефом и вскочил в седло.

– Мы едем назад. Затеяно дьявольское дело. Семью Галингре хотят сбросить в пропасть, – сообщил я.

Галингре испуганно вскрикнул; я едва расслышал этот крик, потому что моя лошадь уже мчалась галопом, а в следующую секунду перешла в карьер. Остальные неслись за мной.

Ранко поторопил своего каурого и, приблизившись ко мне, спросил:

– Жут тоже с ними?

– Да.

– Слава Аллаху! Мы поймаем его!

Дальше мы ехали молча. Мы достигли развилки и повернули в ту же сторону, что повозка. Казалось, лошади поняли, что им надо мчаться изо всех сил. Нам даже не требовалось их подгонять.

– Сиди! – крикнул Омар, ехавший позади меня. – Скажи только одно: увижу ли я Хамда эль-Амасата?

– Да, он там!

– Так пусть разверзнется ад, и я швырну его туда!

Мы миновали заросли. Далеко-далеко впереди я увидел у самого горизонта белую точку; она была не больше раковины. Это непременно была повозка.

– Быстрее, быстрее! – крикнул я. – Надо незаметно приблизиться к ним.

Я не стал пришпоривать своего вороного; я лишь крикнул ему привычное слово «кавам». Ри полетел.

– Что за лошадь! – воскликнул Ранко.

Лишь ему одному удалось не отстать от меня, но он орудовал плеткой. Я же сидел в седле так же спокойно, как на стуле; я бы мог писать что-нибудь – так ровно летел Ри.

Белая точка все росла. Я достал подзорную трубу и глянул в нее. Повозка катилась вперед. Ее сопровождали три всадника. Слава богу! Мы не опоздали. Этими тремя всадниками непременно были перс, Хамд эль-Амасат и зять Галингре. Обе женщины сидели в повозке.

Уже не прибегая к помощи подзорной трубы, я мог разглядеть английского скакуна, на котором восседал Жут. Внезапно он обернулся и увидел нас. Мы находились примерно в четверти часа езды от него. Я увидел, что он остановил свою лошадь. Хамд эль-Амасат сделал то же самое. В течение нескольких секунд они глядели на нас, потом помчались в разные стороны галопом, бросив повозку на произвол судьбы. Им хотелось, чтобы наш отряд разбился на две части. Жут поехал прямо, а его спутник взял влево.

Я боялся, что, завидев нас, они в бешенстве пристрелят зятя и женщин. Какое же счастье, что они не сделали этого!

Оглянувшись, я увидел, что мои спутники далеко отстали. Махнув влево, я крикнул:

– Направьтесь скорее в ту сторону! Это Хамд эль-Амасат. С Жутом мы справимся вдвоем!

– Быстрее, быстрее, Ранко! – позвал я штиптара.

Он пришпорил каурого скакуна и хлестнул его плеткой. Впрочем, Ри так и не пропустил его вперед. Наконец, мы достигли повозки. Зять стоял возле нее. Он не знал, в чем дело; он не мог понять, почему оба его спутника так внезапно покинули его.

– Это были убийцы! – крикнул я, когда мы поравнялись.

Я не видел, произвели ли мои слова впечатление, ведь едва я произнес их, как мы уже были далеко впереди. Еще раз обернувшись, я увидел, что спутники поняли меня и помчались за Хамдом эль-Амасатом; впереди были оба пегих коня.

Лишь Галингре держался прежнего направления, и не стоило его упрекать в этом. Ему хотелось первым делом убедиться, как чувствуют себя домочадцы. Впрочем, нам не было нужды в его помощи.

Жут по-прежнему сохранял дистанцию; мы так и не приблизились к нему, хотя Ранко то и дело подстегивал своего каурого коня.

– Эфенди, мы его не настигнем! – крикнул он мне. – Английский скакун быстрее наших!

– Ого! Смотри-ка! Ты еще не знаешь моего вороного.

Я приподнялся в стременах. Я не стал говорить «секрет»; в этом не было надобности. Достаточно было лишь этого движения. Казалось, земля исчезла под нами. У неопытного наездника, пожалуй, закружилась бы голова.

Ранко далеко отстал от меня; я видел, что с каждой секундой я все приближаюсь к Жуту. Он был сперва в полукилометре от меня; теперь расстояние сократилось вдвое; вот уже осталось две сотни метров… сто пятьдесят… сто метров. Он посмотрел на меня и испустил вопль ужаса. Он начал подгонять свою лошадь ударами приклада. Та сделала все, что могла. Вытянув голову, бравая лошадь устремилась вперед. Пена капала с ее губ; кожа сверкала от пота. Недобрый это был знак для Жута. Его лошадь не сравнить было с моим скакуном. На Ри не было и следа пота. Я мог бы мчаться в таком темпе еще четверть часа – Ри не вспотел бы.

Тем временем я раздумывал, что делать дальше. Стрелять? Я давно уже направлял свой «медвежебой» в сторону Жута. Если бы лошадь шла спокойнее, я бы уверенно прицелился и легко выбил перса из седла. Но я не хотел его убивать. А, может, стоило всадить пулю в лошадь? Тогда Жут вылетит из седла и попадет мне в руки. Нет, мне было жаль красивого коня. Имелось одно хорошее средство, чтобы поймать Жута, никого не убивая при этом. У меня с собой было лассо. Я отвязал его.

В это время раздался пронзительный крик. Жут поднял на дыбы лошадь; она совершила огромный прыжок и перемахнула через одну из тех расщелин, о которых говорил мне проводник. Через несколько секунд ее перелетел и Ри; пропасть была шириной, самое большее, в четыре локтя.

Жут снова оглянулся. Я еще больше приблизился к нему. Он наставил на меня ружье. Неужели он и впрямь умеет, как бедуины, стрелять, обернувшись в седле? Я не мог ждать, пока он выстрелит. Мигом я нажал на курки «медвежебоя»; один за другим грянули два выстрела. Я не целился в Жута; я хотел лишь испугать его лошадь и добился своего. Английский скакун прянул в сторону, а потом, дергаясь какими-то рывками, снова устремился вперед. Жут нажал на курок, но выстрелил вхолостую – не попал в меня.

Я перекинул ремень карабина через плечо и намотал лассо на локоть и предплечье, свивая петлю. Я спешил, потому что впереди уже показалась темная полоска леса. Если бы Жут добрался туда, он был бы спасен.

Мне пришлось применить «секрет». Я положил руку между ушей вороного и крикнул его имя: «Ри»! На какой-то миг конь завис в воздухе, потом громко заржал и… даже не описать, как стремительно он помчался. Любой другой всадник непременно закрыл бы глаза, чтобы не выпасть из седла, но я привык к моему скакуну.

Жут был впереди меня метров на шестьдесят; вот уже осталось пятьдесят, сорок, тридцать, наконец, двадцать метров. Он слышал удары копыт моего коня прямо за спиной; он обернулся и в ужасе крикнул:

– Да проклянет тебя Аллах в аду, ты, собака!

Он достал пистолет и выстрелил в меня, но опять не попал; потом рукояткой пистолета ударил коня по голове, побуждая его напрячь последние силы. Напрасно! Я был в пятнадцати шагах позади него, теперь всего в десяти, в шести.

– Смотри, Жут, теперь я тебя поймаю! – крикнул я ему. – Никто, ни человек, ни дьявол, не спасет тебя!

Он ответил оглушительным криком, который впору было назвать ревом. Я думал, он сделал это из злобы; я стал размахиваться лассо, но тут увидел, что он дергает лошадь в сторону. Это ему не удалось. От ударов по голове лошадь словно обезумела. Еще один крик. Люди кричат так от ужаса, кричат в самую страшную минуту. Что это было? Нет, не злоба, а страх смерти!

Боже мой! Прямо у нас на пути тянулась длинная, длинная, широкая, темная полоса; до нее было не больше тридцати метров – расщелина, ужасная расщелина; дальний край ее был, пожалуй, локтя на два выше, чем этот.

Мой вороной летел с такой неописуемой скоростью, что вряд ли мне удалось бы его повернуть. Вперед! Только в этом было спасение.

Я опустил руки, все еще сжимавшие лассо, поднял голову скакуна; снова положил ему левую руку между ушами и крикнул, нет, проревел:

– Ри, мой Ри, мой добрый Ри, прыгни, прыгни, прыгни!

Издав какой-то глубокий, хрюкающий звук, – для него он означал восторг, – Ри прикусил стальные удила и, обгоняя Жута, полетел навстречу расщелине.

Ни Жут, ни я уже не обращали внимания друг на друга. Каждый заботился лишь о себе и своей лошади. Он только прорычал мне проклятие, когда я пронесся мимо него. Натянув поводья, я пригнулся.

– Ри, давай, выше, выше! – крикнул я.

Оцепенелым от страха взглядом я всматривался в дальний край расщелины. Я не видел, насколько она была широка; я лишь смотрел в одну и ту же точку на той стороне; я жаждал ее достичь, но она была на целый метр выше того места, где я находился.

Великолепный, несравненный скакун взмыл высоко вверх. На какую-то долю секунды я завис над ужасной бездной. Я выронил поводья и откинулся назад, иначе бы я погиб. Мне надо было уменьшить нагрузку на переднюю часть туловища скакуна, ведь прыжок ему не удался. Ри коснулся земли лишь передними ногами.

– Ali, ali! – крикнул я еще раз и резко пригнулся вперед; в руке я все еще сжимал лассо; теперь я хлестнул им коня между ног. Я еще никогда не бил Ри. И вот, получив удар по самой чувствительной части тела, он высоко взбрыкнул задними копытами и скорчился, так что лопнула подпруга… Вместе с седлом я сверзился вниз, на землю, и лошадь, пролетев немного вперед, удержалась на другом краю пропасти.

Все это длилось, естественно, одну или две секунды. Я вскочил и оглянулся. В этот момент от земли оттолкнулся конь, на котором мчался Жут. Он даже не долетел до этого края пропасти. Раздался крик, душераздирающий крик, и лошадь со всадником рухнули в бездну.

Все мое тело оледенело. Я подошел к краю расщелины. О Небеса! Она была шириной метров в пять, не меньше! Так я ее оценил, но, как известно, нелегко оценить точно ширину водоема или глубокой пропасти. Тут запросто можно ошибиться. А глубина этой расщелины была так велика, что я не увидел даже ее дна. Внизу расстилался густой, черный мрак.

То был справедливый суд! Он обрел ту самую смерть, которую хотел уготовить другим. Он был мертв – он и его скакун. Не было никаких шансов, что они выживут, упав на такую глубину. Впрочем, через некоторое время я заглянул вниз. Однако я не услышал никакого ответа, ни звука.

Теперь я подошел к Ри. Он повернулся и подбежал туда, где лежало седло. Я обвил его шею руками и прижал к себе его голову. Он потерся мордой о мое плечо и лизнул мне руку и щеку. Он словно понимал, что мы спасли друг другу жизнь.

Тем временем я стал беспокоиться за своих спутников. Ранко мчался сюда на своем кауром коне. Он не видел расщелины, и я принялся кричать и махать руками, умоляя ехать медленнее.

Остальные все так же преследовали Хамда эль-Амасата. Тот то и дело менял направление езды; эта тактика помогала состязаться с более быстрыми лошадьми, на которых мчались мои спутники. Они путались и ехали за ним зигзагами. Лишь хитрый хаджи был умнее всех. Он понял тактику противника и не стал в точности повторять его маршрут; он все время ехал на восток и, наконец, остановился, чтобы подождать противника.

Хамд эль-Амасат заметил это. Он видел, что уже не проскочит здесь, поэтому повернул на юг и стал двигаться в том же направлении, что Жут. Очень хитро и искусно он использовал, как прикрытие, немногочисленные кусты, росшие здесь. Это было единственное преимущество, помогавшее ему опережать преследователей. Однако он неминуемо приближался к страшной расщелине, но пока не видел ее.

Повозка все еще стояла там, где остановилась; возле нее были Галингре и его зять. Тем временем Ранко подъехал к расщелине, с ужасом заглянул в нее и крикнул:

– Он мертв, эфенди, он разбился! Аллах, как же ты сумел перепрыгнуть на ту сторону!

– Об этом потом! Останься на этом месте, чтобы Хамд эль-Амасат не мог проехать мимо. Я поскачу ему навстречу.

– У тебя же подпруга лопнула.

– У меня есть запасная в седельной сумке. Через две минуты я все исправлю.

– Но как же ты переберешься на эту сторону?

– Быть может, я найду место, где расщелина станет уже, а если нет, то моя пуля настигнет его.

Вскоре я снова вскочил в седло и по краю расщелины поехал на восток, навстречу Хамду эль-Амасату. Путь на запад ему преграждал Ранко. На востоке поблескивала кольчуга Халефа. С севера его преследовали остальные; я находился с южной стороны. Он был окружен; к тому же дорогу на юг ему пресекала расщелина.

Вот я увидел, как он остановился и прицелился в Омара, почти догнавшего его. Тот успел направить коня в сторону, и пуля не попала в него. После этого Омар сам вскинул винтовку, готовясь ударить Хамда эль-Амасата прикладом: он хотел взять его живым. Внезапно Хамд эль-Амасат остановился и, когда Омар подъехал к нему, быстро выхватил пистолет и выстрелил. Лошадь встала на дыбы и опрокинулась. Хамд эль-Амасат поскакал дальше, к расщелине.

Увидев ее, он смутился и повернул на запад. Я ехал навстречу ему и достиг места, где расщелина сузилась всего до трех метров. Я отогнал коня назад, чтобы было удобнее перемахнуть через пропасть.

Он подъехал; он видел, что у меня в руке нет оружия и что нас разделяет расщелина. Конечно, он бы не рискнул ее перепрыгнуть.

– Иди сюда! – насмешливо крикнул он. – Тебе я сдамся в плен!

– Сейчас! – ответил я.

Я окликнул Ри – тот помчался к расщелине и в длинном, изящном прыжке перелетел через нее. Хамд эль-Амасат вскрикнул от ужаса и поскакал прочь, в сторону Ранко; я погнался за ним.

Теперь лассо было кстати. Я сложил петлю и бросил ее. Рывок, и Хамд эль-Амасат вылетел из седла. В следующую секунду я стоял возле него.

Бросок удался. Петля туго обвилась возле его рук: он не мог шевельнуться. Я опустился на колени и еще несколько раз обвязал его тело ремнем.

Падение с лошади наполовину оглушило его. Он посмотрел на меня вытаращенными глазами, но ничего не сказал. Тем временем подъехал Омар и спрыгнул с седла.

– Как? – радостно воскликнул я, завидев его. – Я видел, как ты упал, и думал, что пуля попала в тебя!

– Плохо же он стреляет, – ответил Омар. – Пуля перебила поводья, поэтому лошадь упала. Наконец, наконец, мы его схватили! А теперь…

– Стой! – попросил я. – Дай мне сперва с ним поговорить.

– Хорошо! Но он мой!

Я не ответил ему, потому что подошел Ранко; вскоре прибыли остальные. Сперва, конечно, все обсудили смерть Жута и мой прыжок через пропасть. Мои спутники отыскали место, где я совершил его, и не могли не удивиться тому, как мне удалось перебраться на ту сторону. Ри пожинал лавры; все ласкали его, а он радостно ржал в ответ.

Жута помянули вскользь и больше о нем не говорили. Что касается Хамда эль-Амасата, то я попросил не сообщать ему, кто мы такие. Пусть суд над ним состоится после нашего возвращения в Невера-хане. Тем временем он пришел в себя; его привязали к лошади. Оско и Халеф окружили его с двух сторон, чтобы доставить на постоялый двор. Везти его вызвался Омар, но я откровенно сказал, что не доверяю ему. Если бы он сопровождал пленного, то, вопреки нашей воле, мог утолить свою жажду мести.

В то время как Оско, Халеф и пленник поехали прямо на постоялый двор, все остальные вернулись к повозке. Она стояла вдали от нас, поэтому Галингре и его родные не могли наблюдать за погоней. Обе женщины и зять не догадывались, с каким опасным типом имели дело. Они доверяли любым его указаниям, ведь они были убеждены, что все эти советы исходят от самого Галингре. Они верили, что тот, находясь уже в Ускюбе, наделил своего помощника всеми полномочиями. Когда же Хамд эн-Наср внезапно пустился в бегство, они не знали, что и думать. Только, когда, к их изумлению, появился Галингре, они поняли, в какой опасности пребывали, ведь тот, конечно, все рассказал, пусть и без особых подробностей.

Нас представили дамам. Они вышли из повозки, чтобы встретить нас. Я попросил их отложить рассказы; меня интересовало лишь одно: находится ли хозяин постоялого двора в сговоре с Жутом?

– Конечно! – ответил зять. – Все трое совещались тайком; потом хозяин настойчиво посоветовал нам тотчас пуститься в путь, а две другие повозки обещал отправить следом.

– Почему же вы не стали ждать, когда отправятся другие повозки?

– Моя жена чувствовала себя плохо. Поездка сюда утомила ее, и улучшения ждать было нечего, хотя мы и провели на этом грязном постоялом дворе целый день. Тогда тот, кого вы зовете Жутом, сказал, что в соседней деревне живет его замужняя сестра, у которой наши женщины могут остановиться; она рада будет их принять. Он представил нам все в таком выгодном свете, что мы, наконец, решились последовать его совету и поехали с ним к его сестре. Повозки с вещами могли не торопиться, все равно мы собирались провести у этой женщины целый день.

– Ах так! Он хотел вас убить, а потом завладеть багажом. Но как вы могли быть так неосторожны? Почему последовали за ним, когда он свернул с пути?

– Мы не придали этому значения, ведь он сказал, что так мы гораздо быстрее доберемся. Вообще-то ехать по этой равнине куда удобнее, чем по дороге – та в очень разбитом состоянии.

– Что ж, вы доехали бы до первой расщелины; экипаж остановился бы; вас бы застрелили, ограбили и сбросили в пропасть.

– Боже мой! Кто бы мог подумать! – воскликнула пожилая дама. – Мы полностью доверяли Хамду эн-Насру, а этот Жут держался так, что мы приняли его за лучшего и любезнейшего из людей. Слава богу, что в последний момент вы прибыли сюда и спасли нас!

– Да, мы очень, очень обязаны этим людям! – согласился ее муж. – Они всех нас спасли от смерти, а меня еще – и от ужасной неволи. Значительную часть моего состояния они уже вернули мне, а все остальное имущество, что вы взяли с собой, мы сейчас снова увидим. Тут одних слов мало, чтобы благодарить. Чем заплатить за жизнь? Мы до скончания дней останемся вашими должниками.

Так он говорил сейчас. Потом, когда мы развернули повозку и медленно последовали за волами, столь же медленно влачившими ноги, Галингре подъехал ко мне, отвел в сторону и сказал так, чтобы никто не слышал его:

– Господин, я только сейчас осознал; в какой опасности пребывала моя семья. Вы много, очень много сделали для меня. Сперва вы передали мне долгожданную весточку о пропавшем племяннике. Потом освободили меня из шахты и вернули отнятые деньги – размера этой суммы вы даже не знаете, поскольку вышли из комнаты, когда я принялся пересчитывать их, чтобы убедиться, все ли там есть. Потом вы избавили от ужасной смерти еще трех человек. И, кроме того, надо упомянуть имущество, которое мы сохранили. Моя жена взяла с собой все наличные деньги – большая неосторожность или даже непростительная ошибка с ее стороны, хотя Хамд эль-Амасат и сказал ей, что следует моему приказу. Так вот, за все эти деяния мы должны благодарить вас. Неужели мне придется всю свою жизнь носить на себе тяжкое бремя этой обязанности? Я надеюсь, что вы этого не допустите. Я надеюсь, что вы даже позволите каким-то образом поспособствовать вашему счастью. У вас есть семья?

– Родители, братья, сестры.

– Они богаты?

– Нет, очень бедны. Я работаю ради них и надеюсь, что их жизнь станет лучше.

– Им, конечно, нужны деньги!

– Разумеется. Но я зарабатываю их своим ремеслом. Я пишу о своих путешествиях и получаю за это неплохие гонорары; с их помощью я и поддерживаю близких.

– Тогда я настойчиво прошу вас позволить внести мне свою толику денег, чтобы поддержать их.

– Благодарю! Они радушно примут дар, но мне не хотелось бы отравлять счастье, которое заключается лишь в сознании того, что я исполнил свой долг. Я не занимаюсь спасением людей за определенную мзду. И главное: вы вовсе не обязаны благодарить меня. Назовите это счастьем, случайностью, судьбой или волей Господней, угаданной нами, но я вовсе не тот, кто правит этим течением событий. Мы увидели, что вы терпите нужду; в нашей власти было освободить вас, что мы и сделали. Для нас более весомая награда – радость, испытанная от того, что нам удалось стать орудием высшей воли, нежели щедрая мзда, если здесь вообще уместно говорить о ней.

– Но, месье, я богат, очень богат, еще богаче, чем ты думаешь!

– Это меня радует. Если вы богаты, вы можете сделать много хорошего. Ваш кредитор не я, а Господь Бог. Вам никогда не вернуть Ему весь капитал, но так платите же проценты, помогая с открытым сердцем Его менее обеспеченным детям.

– Так я и сделаю, да, так и сделаю! – сказал он, глубоко тронутый моими словами. – Но ведь и вы менее обеспечены, чем я!

– Есть разные богатства. У меня нет ни золота, ни серебра, но я столь же богат, как вы, и вряд ли захотел бы поменяться с вами местами.

– Господин, этой гордой речью вы принудили меня к молчанию. Но все же, если я вздумаю одарить ваших спутников, то вы, наверное, не лишите меня этой радости!

– Нет, они сами себе хозяева. Я не вправе им приказывать; они могут делать все, что им угодно.

– Тогда я прошу вас, подскажите, как лучше всего мне найти подход к каждому из них, дабы возместить свой долг. Англичанин…

– Не принимайте его в расчет, – вмешался я. – Он – лорд и миллионер. Сердечное пожатие руки будет для него лучшим подарком. К тому же вы ему не должник. Он сам был нами спасен!

– Тогда Оско?

– Его дочь замужем за сыном одного купца из Стамбула, человека сказочно богатого. Теперь Оско вернется туда и будет удостоен самой щедрой награды. К тому же я знаю, что, покидая Эдрене, он получил от зятя щедрые дары, коих хватило, чтобы совершить путешествие. Как видите, он тоже не нуждается в деньгах. Он черногорец, и если предложить ему в дар деньги, он сочтет их подачкой, достойной бедняка, и будет оскорблен.

– Что с Халефом?

– Он беден. Его юная жена – внучка арабского шейха, но тот никогда не был Ротшильдом.

– Так вы полагаете, что он будет рад толике денег?

– Да. Если вы не станете предлагать их напрямик, а преподнесете в знак своего преклонения перед «прекраснейшей среди жен и дщерей», тогда гордость его не будет уязвлена.

– А Омар?

– Тот еще беднее. Он был, как его отец, проводником в Шотт-эль-Джериде – ужасно рискованный промысел, как мне довелось убедиться. Его отца застрелил Хамд эль-Амасат, когда он вел нас по этому соленому озеру, и Омар, не имея ни гроша за душой, покинул свою родину, чтобы найти убийцу и отомстить за злодейство. Вдумайтесь, отправившись из Южного Туниса и вовсе не имея денег, он пересек Сахару, Египет, добрался до Константинополя, а потом вместе с нами приехал сюда – и все без денег. Это же чуду подобно! Когда он свершит свою месть и расстанется со мной, то окажется один, на чужбине, без всяких средств, и я не знаю, как он доберется на родину. Правда, я могу предложить ему некоторую сумму денег, чтобы утолить свой голод, но… гм!

Я намеренно сгустил краски, рисуя положение Омара. Ради бедного араба этот богатый француз мог и поглубже залезть в свой кошелек. Он сразу же ответил:

– Ладно, тогда мне будет очень приятно позаботиться о нем. Так, значит, Оско я ничего не могу предложить?

– Деньги? Нет. Какой-то сувенир он примет на память.

– Прекрасно! Тогда я надеюсь, что и вы не станете сердиться, если я попрошу вас хоть иногда вспоминать меня, прибегая к помощи этих карманных часов. Я ношу их в виде брелока и даже не выгравировал на них свое имя, так что вы легко можете нанести любую надпись. Конечно, Жут отобрал их у меня, и я вернул их лишь благодаря вам. Надеюсь, этот скромный брелок, преподнесенный вам в дар, не оскорбит вас.

С этими словами купец протянул «скромный дар». Брелок был изготовлен в виде небольшой восьмигранной пирамиды, выточенной из очень красивого топаза телесного цвета, оправленной в золото и украшенной вверху круглым сапфиром. Стоил этот подарок, очевидно, несколько сотен марок. Я не мог, конечно, вернуть его, и Галингре искренне обрадовался, когда я заявил, что приму этот дар.

Теперь мы догнали остальных. Лорд оживленно беседовал с дамами. Он радовался, что, зная французский, может снова вовсю болтать, ведь его скудные познания в турецком и арнаутском не позволяли ему развернуться.

Он описывал своим спутницам тягостный путь, коим принято добираться отсюда в Ругову, и заверил их, что дальше дорога на Ускюб будет от селения к селению все хуже. Он упомянул лишения и неудобства, кои придется претерпевать во время долгого путешествия в повозке, запряженной волами, и в заключение попросил вернуться в Скутари и поехать с ним в Антивари, где наверняка на якоре стоит французский пароход, и они совершат куда более комфортное морское путешествие в Салоники, а оттуда по железной дороге попадут в Ускюб.

Милый лорд имел вдоволь времени и денег, чтобы позволить себе отвезти на корабле в Салоники семью, найденную среди штиптаров. В этом отношении он являлся подлинным английским джентльменом, коему вся Земля была дана во владение, и он рад был всюду блистать своим благородством.

Наконец, мы достигли Невера-хане. Дамы вышли из повозки, и мы направились в комнату. Там уже был Халеф и, как я заметил с первого взгляда, разыгрывал из себя господина и важного повелителя. В задней части комнаты, за столом, сидел хозяин постоялого двора со своими домочадцами. Их оказалось еще больше, чем я видел поначалу. Подошли еще несколько грязных мальчишек, похожих на слуг. За первым столом сидели оба возчика. Судя по их виду, все они в эту минуту чувствовали себя пленниками Халефа.

Я не стал спрашивать, каким образом он заставил себя уважать. Я хорошо знал его манеры. Размеренными шагами он расхаживал взад и вперед; Оско же присел рядом с возчиками, положив перед собой заряженные пистолеты.

У самой стены, на глиняной половице, лежал Хамд эль-Амасат, все еще связанный, как и прежде. Он смотрел на нас с вызовом.

Возчики уступили место женщинам. Все расселись на свободные сидения; лишь я остался стоять рядом с Халефом и тихо спросил его:

– Амасат узнал тебя?

– Вряд ли! По крайней мере, по нему этого не было видно или он не показал виду.

– Ты ему ничего не сказал?

– Ни слова. Я вообще не говорил с ним. Зато мне очень хочется поболтать с хозяином. Он не думал подчиняться, пока я не сунул ему под нос пистолет.

– Для чего?

– Мне же надо было взять в плен всю эту компанию!

– Я тебе ничего не приказывал.

– В этом не было необходимости. Я и без приказа знаю, что надо сделать. Если бы я позволил хозяину со слугами свободно разгуливать, то, может быть, они додумались бы освободить Хамда эль-Амасата при помощи оружия.

Тут он, конечно, не был далек от истины.

– Ты сказал хозяину, что Жут мертв?

– Нет. Он видел, что Хамд эль-Амасат связан по рукам и ногам, и потому может себе представить, как складываются их дела.

Мне не верилось, что хаджи на этот раз промолчал. Ведь он имел обыкновение при каждом удобном поводе твердить о великих подвигах.

Все смотрели на меня, и потому я велел Халефу развязать лассо, стягивавшее пленника, и скрутить ему руки за спиной, чтобы он мог стоять на ногах. Так и было сделано. Вместо того чтобы поблагодарить меня за это облегчение или хотя бы спокойно вести себя, Амасат заорал на меня:

– Почему меня связывают? Я требую, чтобы меня освободили!

– Подожди немного, – ответил я. – И говори другим тоном, иначе плетка научит тебя почтению! С ворами, мошенниками и убийцами ведут себя не так, как с честными людьми.

– Я не вор!

– Нет? Ты выдал своего хозяина Жуту, который задумал все у него отобрать!

– Я не знаю никакого Жута!

– Не ври! Этим не спасешься. Ты же не будешь отрицать, что бывал в Каранирван-хане.

– Я лишь один-единственный раз был там, сопровождая Галингре.

– А потом ты вернулся в Скутари и принялся морочить голову родным твоего хозяина, передавая им приказы, о которых тот вообще ничего не знал! Тем временем ты сговорился с одним из приспешников Жута, назначив ему встречу в Каранирван-хане.

– Это неправда!

– У тебя есть брат?

– Нет.

– Так ты не знаешь человека, которого зовут Барудом эль-Амасатом?

– Нет!

– И его сына по имени Али Манах бен Баруд эль-Амасат?

– Тоже нет.

– И все же ты переписывался с этим Барудом!

– Докажи!

– Неужели ты не признаешь записку, где сказано: «In pripeh beste la karanirwana chan ali sa panajir menelikde»?

Ужас омрачил его лицо; он ответил более покладисто:

– Ты говоришь о вещах, которые мне совсем неизвестны. Я докажу свою невиновность. Поэтому требую освободить меня!

– Почему же ты бежал, завидев нас?

– Потому что другой тоже побежал.

– Ах вот как! Ты его знал?

– Конечно! Я же был у него вместе с Галингре. Это хозяин постоялого двора из Руговы.

– И ты поддакнул ему, когда он, выдав себя за другого, решил заманить этих людей в сторону от дороги и столкнуть в пропасть?

Он промолчал.

– Что ж, ты убедился, что я лучше езжу на коне, чем думалось тебе, и я докажу, что ты уже имел возможность однажды убедиться в этом.

– Я не знаю тебя.

Судя по всему, он говорил правду. Он очень многое пережил с того ужасного дня на озере Шотт-эль-Джерид и потому не вспомнил нас. Обычно люди, которых встречаешь в подобной ситуации, на всю жизнь врезаются в память.

– Ты знаешь не только меня, но и некоторых моих спутников, – сказал я. – В последнее время ты совершил так много преступлений, что уже не в силах вспомнить одно из них. Для начала я скажу, что тебе же лучше, раз у тебя нет ни брата, ни племянника, потому что Баруд эль-Амасат и его сын мертвы.

Он сделал движение, будто пытаясь вскочить с места. Я продолжал:

– Али Манах застрелен в Эдрене. Разве ты этого не знал?

– Это меня не касается.

– А взгляни-ка на человека, сидящего на углу стола. Его зовут Оско и он сбросил с Чертовой скалы твоего брата, Баруда, потому что тот похитил его дочь Зеницу. Об этом деянии своего братца ты, пожалуй, тоже ничего не знаешь?

Он крепко стиснул зубы и какое-то время молчал. Его лицо побагровело. Потом он в бешенстве крикнул, обращаясь ко мне:

– Ты мне рассказываешь вещи, которые меня вообще не касаются; ты говоришь о людях, которых я вообще не знаю! Если тебе угодно говорить со мной, говори со мной. Объясни, почему ты обращаешься со мной как с вором и убийцей.

– Хорошо, поговорим о тебе. Мы относимся к тебе именно так, как ты того заслуживаешь. Ты убийца.

– Молчи.

– Я умолчу о том, что вы намеревались убить Галингре, брошенного в шахту в окрестностях Руговы. Умолчу и о том, что вы решили убить его родных. Я поговорю об убийстве, которое ты впрямь совершил.

– Должно быть ты сумасшедший, ведь только безумец может нести подобную чепуху!

– Осторожнее! Еще раз оскорбишь меня, получишь удар плетью! Быть может, ты знал от своего хозяина, месье Галингре, что у него был брат, которого убили в Алжире, в Блиде?

– Да. Он рассказывал мне.

– И сын убитого пропал там же при самых загадочных обстоятельствах?

– Да, он мне сказал это.

– Быть может, ты знал этого брата или этого сына?

При этом вопросе он побледнел. Это особенно бросалось в глаза, потому что теперь у него не было бороды, которую он носил тогда, в Сахаре.

– Откуда же мне знать их, – ответил он, – если я никогда не был в Блиде! Я не знаю ни Алжир, ни тамошние земли, ни пустыню. Я армянин и, покинув свою родину, прибыл вначале в Стамбул, а потом сюда.

– Ты армянин? Странно! Говорят, именно армянин убил Галингре!

– Это меня не касается. Армян сотни тысяч.

– Да, это верно, но многие из них скрывают свое происхождение. Так, я знаю одного, который выдавал себя за соплеменника Юлада Хамалека.

Он закусил нижнюю губу. Его взгляд готов был пробуравить меня. Он догадался, что его прошлое известно мне лучше, чем он полагал. Видно было, что он припоминал, где же встречался со мной и, ничего ее прояснив в памяти, гневно крикнул на меня:

– Говори о делах и людях, которых я знаю. Племя Юлада Хамалека мне незнакомо. И у меня нет брата, которого зовут Баруд эль-Амасат, ибо мое имя – Хамд эн-Наср.

– Не Хамд эль-Амасат?

– Нет.

– Так! Значит тебя зовут Хамд эн-Наср. Мне вспоминается человек, коего звали Абу эн-Наср. Тебе он не был знаком?

Приоткрыв рот, он испуганно уставился на меня.

– Ну, отвечай!

Но он не отвечал. Его белесые глаза налились кровью; вены на лбу надулись. Он сглатывал слюну, не в силах вымолвить ни слова. Я продолжал:

– Этот Абу эн-Наср носил свое имя «Отец победы», потому что оказал некую услугу векилу оазиса Рбилли – услугу, потребовавшую от него определенной отваги. Припомни-ка!

Черты его лица словно окаменели. Он бормотал слова, непонятные никому.

– Этот Абу эн-Наср был убийцей Галингре. Потом, в пустыне, он убил и его сына. Он убил также проводника Садека, который переводил его через соленое озеро Шотт-эль-Джерид. Я наткнулся на труп юного Галингре и…

Он прервал меня, визгливо вскрикнув, и несмотря на то, что сидел со связанными руками, попытался привстать.

– Умолкни, шелудивый пес! – прорычал он и странным образом выкрикнул это на арабском диалекте именно той местности, где я когда-то его повстречал. – Теперь я знаю, кто ты такой! Теперь я тебя узнал! Ты тот вонючий немец, что преследовал меня до самого Рбилли! Да будут прокляты твои отцы и праотцы, а дети и дети детей твоих пусть вберут в себя всю скверну тела и души! Пусть каждый час тебя настигает новая беда и…

– И в эту секунду тебя настигнет плеть! – прервал его Халеф, вскочив с места и изо всех сил хлестнув его. – А ты не узнаешь меня, ты – сын суки и внук зловонной гиены? Я тот самый маленький хаджи Халеф Омар; я был с этим эфенди, когда он повстречал тебя!

Хамд эль-Амасат не шевелился. Он оцепенело смотрел на малыша, казалось, не чувствуя ударов.

– И ты не узнаешь меня? – спросил Омар, медленно приближаясь и отстраняя Халефа. – Я – Омар, сын Садека, которого ты убил на озере Шотт-эль-Джерид и бросил в зыбучий песок, и никто теперь не может прийти на место его смерти, чтобы помолиться Аллаху и Пророку. Я преследовал тебя от самого Рбилли. Аллах не хотел, чтобы я тебя настиг сразу. Он дал тебе время покаяться. Ты же стал злее, чем прежде, и потому Аллах, наконец, предал тебя в мои руки. Готовься! Час мщения настал! Ты не уйдешь, и под твоими ногами уже разверзлась джехенна, готовая принять твою душу, проклятую во веки веков!

Как же они разнились! Омар стоял, расправив плечи, спокойный и гордый. В его лице не было ни следа ненависти. Лишь холодная, мрачная решимость исходила от него. Хамд эль-Амасат дрожал, не от страха, а от ярости. Черты его лица скорчились. Его грудь вздымалась; он громко дышал.

– О ангелы! О дьявол! Почему же меня схватили? – шипел он. – Если бы руки у меня были свободны, я бы вас задушил, вас всех… всех!

– Ты сам произнес свой приговор, – ответил Омар. – Ты будешь задушен без пощады и жалости. Эфенди, ты еще будешь с ним говорить?

Вопрос был обращен ко мне.

– Нет, – ответил я. – Я покончил с ним.

– Тогда уступи его мне!

– У других тоже есть свои счеты с ним.

– Счеты с ним прежде всего у меня. Кто намерен его у меня отнять?

Он осмотрелся вокруг. Никто не ответил. Что мне было делать? Я знал, что ни просьба, ни угроза, ни приказ не подействуют. И все же я сказал:

– Ты хочешь его трусливо убить? Ты хочешь…

– Нет, нет! – перебил он меня. – Оско не убивал брата этого человека, а честно и гордо сразился с ним. Это же сделаю и я. Я не палач. Развяжите его! Я отложу оружие. Он хотел меня задушить? Пусть попробует! Если ему удастся меня убить, освободите его и пусть идет, куда глаза глядят.

Итак, дуэль, жуткая дуэль! Если уж жители цивилизованных стран за одно неосторожное слово посягали на жизнь обидчика и считали бесчестием избежать поединка с ним, то мог ли я клясть этого необразованного араба, который требовал сатисфакции за убийство отца? Я не сказал ничего и отошел в сторону.

– Что ж, развяжите меня! – воскликнул Хамд эль-Амасат. – Я задушу мерзавца. Пусть его душа отправится в ад!

Омар сложил свое оружие и встал посреди комнаты. Все сидевшие за столами разошлись по углам. Дамы Галингре спрятались, чтобы не видеть ничего. Я направился к двери, чтобы помешать Хамду эль-Амасату улизнуть, если сражению он предпочтет бегство. Впрочем, он, похоже, вообще не думал об этом. Он прямо-таки сиял, предвкушая скорую свободу, и готов был броситься на Омара.

Халеф развязал ему руки. Оба противника встали друг против друга. Никто не говорил ни слова. Хамд эль-Амасат был выше и жилистее Омара. Зато тот был ловчее и хладнокровнее его.

– Что ж, подходи! – крикнул Хамд эль-Амасат, угрожающе вытянув кулаки, вместо того чтобы, как я ожидал, накинуться на Омара.

Спокойствие последнего удивляло; сын Садека не выказывал ни малейшего волнения. Он выглядел как человек, точно знающий, что победит.

– Иди ко мне, если у тебя есть мужество! – ответил он. – Посмотри-ка вперед! Видишь солнце восходит над лесом. Взгляни на него еще раз, ведь ты его больше не увидишь; ты навсегда погрязнешь в ночи и ужасе. Вот моя шея; души ее. Я не помешаю тебе положить на нее руки.

Странно! Что он задумал? Он подошел к противнику на два шага, поднял подбородок, чтобы легче было схватить его за шею, и опустил руки за спину. Хамд эль-Амасат не упустил эту отличную возможность. Он прыгнул на Омара и обеими руками вцепился ему в горло.

В ту же секунду Омар выбросил вперед руки и схватил врага за голову; ладонями он сжимал ему уши, а большими пальцами надавливал на глаза.

– Собака, вот ты и попался! – с сатанинской радостью хрипел Хамд эль-Амасат. – Теперь с тобой все кончено!

Он так крепко сжимал горло Омара, что лицо араба налилось кровью, но теперь я понял замысел моего спутника. Небольшое движение пальцев, и вот уже Омар сильно нажал на глаза противника, тот взвыл, как раненая пантера, и разжал руки, ведь его глаза… были выдавлены.

Раненый схватился руками за глазницы и не удержался от вопля. Теперь он пропал; Омар мог спокойно его задушить. Не дожидаясь этой ужасной сцены, я повернулся к двери и вышел наружу. Вся моя душа восставала против свершавшегося. Но разве можно было испытывать сострадание к такому человеку, как Хамд эль-Амасат, ведь тот был хуже дьявола?

На улице ярко светило солнце. Лучи его заливали горизонт. В комнате стало тихо. Вопль умолк. Что ж, Хамд эль-Амасат мертв? Дверь отворилась, и вышел Омар.

– Все кончено? – мрачно спросил я.

За поясом у него вновь торчали пистолеты и нож. Стало быть, сражение окончилось.

– Да, – ответил он. – Месть свершена, и душа моего отца умиленно взирает на меня. Теперь я могу обрезать бороду и пойти на молитву в мечеть, ведь обет, данный мной в пустыне, исполнен.

– Уберите труп! Я не могу его видеть.

– Его нет надобности убирать. Он уйдет сам, куда ему угодно.

– Как? Он еще жив?

– Да, сиди. Я подумал о тебе и вспомнил, что ты не любишь убийство. Я лишь ослепил Хамда эль-Амасата. Когда он беспомощно стоял передо мной, я не мог набраться духа и убить его. Пусть он медленно избывает свой мрачный удел до гробовой доски. Он утратил свет своих очей и уже не повредит ни единому человеку. Теперь я дал ему время вспомнить свои дела и покаяться. Я правильно сделал?

Что мне следовало ответить? Мне вспомнилось, что цивилизованные правоведы из христианских стран призывали ослеплять преступников, дабы те, пусть и оставшись в живых, не могли более повредить обществу. Я молча кивнул и вернулся в комнату.

В дверях мне встретился хозяин; с помощью слуги он вел Хамда эль-Амасата, чтобы освежить водой из колодца.

– Все кончилось, господин! – воскликнул Халеф, – и мы согласны, что этого десятижды убийцу не стали убивать. Пусть жизнь ему будет хуже, чем смерть. А что делать с жителями Невера-хане? Ведь они же были заодно с Жутом.

– Отпусти их! Они ничего нам не сделали. И так уже всего было с избытком. Мне жутко от этой страны. Давайте побыстрее покинем ее! Я никогда сюда не вернусь.

– Ты прав, господин. И мне мало радости здесь задерживаться. Поедем отсюда!

Так быстро, конечно, мы не уехали. Галингре не отправился с нами; он возвращался назад; туда же ехал и Ранко; он решил сопровождать повозку до Руговы. Многое еще надо было обсудить. Да и никто не хотел первым произнести слово прощания.

Тем временем я вышел к колодцу. Мне показалось жестоким оставлять Хамда эль-Амасата неумелым рукам хозяина. Однако, заслышав мой голос, раненый тут же осыпал меня проклятиями; это мигом заставило меня повернуть назад. Я решил прогуляться в утренней тишине. Вокруг не слышалось ни птичьего крика, ни шороха. Здесь хорошо было предаваться размышлениям, но чем глубже я заглядывал внутрь себя, тем более убеждался, что человек не что иное, как хрупкий сосуд, наполненный слабостями, ошибками и… гордыней!

Когда я вернулся, все прощались с Ранко и семейством Галингре. Мы передали Ранко вьючную лошадь. Теперь она была нам не нужна. Повозка пришла в движение, а мы все стояли и смотрели ей вслед, пока она не скрылась на востоке. Потом мы вскочили на лошадей. Ни хозяин, ни его люди более не показывались. Они рады были, что мы уезжаем, и догадывались, что прощание с нами будет весьма нелюбезным.

Так мы покинули это тихое место, где разыгралось последнее из приключений, подстерегавших нас в долгом-долгом путешествии. Через четверть часа степная равнина кончилась; своими зелеными лапами нас окружил лес. Лица Халефа, Омара и Оско были очень радостными. Хаджи часто поглядывал на меня сбоку, словно желая сообщить какую-то приятную весть. Впереди всех, против обыкновения, ехал Оско в своем миндане[270], обрамленном серебряными бортами. Скоро я понял причину. Он хотел, чтобы все разглядели широкую, золотую цепочку, что свешивалась с его жилета. Стало быть, он получил в подарок часы Галингре.

Заметив мой взгляд, он радостно поведал мне, какой ценный подарок ему достался. Это, наконец, развязало язык малышу.

– Да, сиди, – сказал он, – француз, должно быть, очень богат, ведь он одарил нас бумагами, на которых виднеются гербы и цифры.

Он имел в виду, очевидно, банкноты.

– Что это за бумаги? – воскликнул я. – Пожалуй, счета, по которым вам придется платить из ваших карманов?

– Что ты выдумываешь! Он не заставит нас оплачивать свои долги! Такой человек, как он, вообще никому не должен. Нет, мы получили денежные знаки; на Западе ими пользуются вместо золота и серебра. У меня несколько таких знаков, и он дал мне их для Ханне, прекраснейшей и любезнейшей среди жен и дщерей.

– И ты возьмешь их с собой?

– Конечно!

– Это не умно с твоей стороны, Халеф. В стране бедуинов ты не обменяешь их на золото и серебро. Тебе надо сделать это здесь, в Скутари.

– А меня не обманут? Я не знаю, сколько стоят эти знаки.

– Это я точно тебе скажу; я даже пойду с тобой к меняле. Покажи-ка мне их!

Он с ухмылкой достал свой кошелек, открыл его и протянул мне «денежные знаки». Это были английские банкноты. Галингре впрямь щедро одарил его.

– Ну? – спросил Халеф. – Есть там сотня пиастров?

– Гораздо, гораздо больше, мой дорогой! Ты даже не угадаешь сумму. Эти банкноты стоят больше двенадцати тысяч пиастров. Ты получишь за них три тысячи франков, если решишь взять французские деньги. Но я советую тебе взять любезные моему сердцу талеры Марии-Терезии, ведь они имеют хождение там, где благоухает Ханне, великолепнейший из цветков.

Он беззвучно посмотрел на меня и покачал головой. Подобный подарок далеко превосходил его скромные финансовые притязания. Омар быстро вытащил свой кошелек. Он получил еще больше денег – пять тысяч франков. Невероятные суммы для этих неприхотливых людей! Воистину то был царский подарок! Галингре хорошо понимал, что без нашего участия он и его родные погибли бы. В конце концов, что значат восемь тысяч франков для человека, обладающего таким огромным состоянием.

Разумеется, оба не могли молчать от свалившегося на них счастья.

– Какое богатство! – воскликнул Халеф. – Ханне, любовь моей души, с этой минуты ты самая почтенная среди всех жен и внучек Атейбе и Хаддедина. Она может купить стада всех племен Шаммара, и одеваться в шелка из Хиндустана, и украшать свои прекрасные волосы жемчугами и драгоценными камнями. Ее тело будет тонуть в персидских ароматах, а ножки укроются в туфельках принцессы.

Казалось, величина богатства вскружила ему голову, и он легко мог растратить его попусту. Мне пришлось объяснить ему, что его состояние вовсе не так велико, как он думает.

Омар радовался не так бурно. Блаженно улыбаясь, он говорил:

– Галингре дал мне то, к чему я так стремился; теперь я могу вернуться на родину. Вместе с Халефом я отправлюсь к Хаддедину и куплю у него верблюда, нескольких коров и отару овец. Потом я, пожалуй, выберу прелестную дочь племени, что станет моей женой. Слава Аллаху! Теперь я знаю, что могу жить.

Лорд понял если не все, то хотя бы основное. Он пробурчал:

– Чушь! Галингре! Купец! Я – лорд из старой, доброй Англии и тоже могу делать подарки. Всему свое время! Послушайте, мастер, как вы относитесь к тому, что оба ваших спутника мечтают добраться до пастбищ Хаддедина? Как они попадут туда? Какой маршрут им выбрать? Не лучше ли было бы им добраться на пароходе до Яффы, а оттуда поехать верхом через Палестину в Босру, что в Джебель-Хауране. Так они выберутся на дорогу, по которой вы уезжали из страны Хаддедина.

– Пожалуй, это было бы лучше всего. Но как они попадут на пароход, идущий в Яффу? И сколько денег им придется платить!

– Фу! Плачу за все! Разве я не говорил вам, что меня ждет французский корабль? Мы можем взять с собой на борт всех наших лошадей, а потом, сойдя на берег, подарим их спутникам. Мы поедем с ними до Иерусалима.

– Мы? Кого вы имеете в виду?

– Вас и себя, конечно!

– Ого! Мне надо ехать домой.

– Ерунда! Довольно я сетовал, что во время нашей поездки из Дамаска к берегу моря нам пришлось оставить в стороне Иерусалим. Надо наверстать упущенное. Едем! Как сказано, я плачу за все.

Он протянул мне руку.

– Мне надо подумать, сэр, – ответил я.

– Так, думайте же быстрее, иначе я поплыву в Яффу, прежде чем вы рассудите. Well!

Таков он был! Его мысль мне очень понравилась, и я готов был согласиться.

Тем временем мы достигли Гори, а оттуда стали спускаться в Скутари, конечный пункт нашего путешествия через страну штиптаров.

Линдсей изложил свой план Халефу и Омару; тот был принят с восторгом; оба так бурно набросились на меня, что мне, конечно, пришлось уступить их натиску, но, откровенно говоря, это было мне по душе.

Мы остановились в гостинице Анастасио Попанико; в ней было всего две комнаты для приезжих; по счастью, они оставались не заняты. Мы могли привести себя в порядок, а то мы уже превратились в каких-то дикарей.

Лорд тотчас послал срочное письмо в Антивари, чтобы известить капитана о нашем маршруте, а я не нашел ничего более важного, чем пойти к парикмахеру, а потом запастись новым костюмом и свежим бельем. Разумеется, всем нам стоило еще наведаться и в баню.

Потом мы принялись строить из себя господ и отправились на Скадарское озеро, откуда открывался чудесный вид на город. Когда мы вернулись домой, нас ждал полицейский чиновник, при котором находились трое одетых в красное хавассов. Посмотрев наши паспорта, чиновник с почтительными поклонами вернул их, чему немало способствовал щедрый бакшиш, переданный ему лордом.

Хотя Скутари лежит на Адриатическом море, это совершенно восточный город. Часть его расположена в плодородной долине, часть – на холмах, окаймляющих эту долину; на самом высоком из них стоит обветшалый замок. Собственно говоря, этот город состоит из нескольких деревень, слившихся друг с другом; дома здесь почти исключительно деревянные.

Оско весь день оставался в городе, потом он попрощался с нами, чтобы ехать в Риеку, где жил прежде. По морю он добрался бы гораздо быстрее, но он полагал, что его пегий, коим он очень гордился, не привык к обманчивым волнам.

Прощание было тягостным. Оско обещал по возвращении в Эдрене и Стамбул передать своим родным приветствия от нас и уверял, что те непременно напишут мне. Мы долго провожали его.

Курьер, посланный лордом в Антивари, вернулся лишь на другой день, ведь ехать пришлось одиннадцать-двенадцать часов. Он доложил, что капитан находится в Риве, невдалеке от Антивари, и в любой момент готов взять нас на борт. Нас ничего не держало в Скутари, поэтому на следующий день поутру мы отправились в путь.

Пришло время радоваться, что у нас такие отличные лошади, ведь путь стал намного хуже. Питьевую воду для себя и лошадей мы сумели раздобыть лишь в одном-единственном месте; мы достигли его в полдень. Оно находилось на горном хребте, разделявшем два города и тянувшемся до самого моря.

Спуск с гор был таким крутым, что нам пришлось спешиться, чтобы поберечь лошадей. Оттуда уже виднелось море. Впрочем, лишь за час до города дорога выровнялась, и мы смогли продолжать свой путь верхом.

Мы спешно миновали Антивари и направились в Риву. Там, на берегу моря, стояли четыре дома: карантинная, агентство австрийского «Ллойда», таможня и постоялый двор. В последнее заведение мы и заглянули. Было пять часов пополудни, когда мы прибыли туда.

Следующую ночь мы провели на постоялом дворе; на другое утро мы поднялись на пароход; вскоре берег страны штиптаров скрылся от наших взоров.

Быть может, в следующий раз я расскажу о том, как мы добрались в Яффу. Сейчас я лишь упомяну, что лорд очень богато одарил Халефа и Омара и что я попросил своего друга и покровителя писать мне. Для этого хаджи взял с собой бумагу, а я написал на конверте адрес на турецком и французском языках.

Через два месяца после моего возвращения домой ко мне пришло его письмо. Халеф полагал: раз адрес указан по-турецки, то и все письмо тоже должно быть написано на этом языке. Его турецкий был удивительно перемешан с арабским, а его рука, привыкшая к оружию, а не перу, допустила немало забавных промахов; впрочем, письмо было столь же кратко, сколь и хорошо. Оно доставило мне огромную радость. Вот его содержание:

«Мой дорогой сиди!

Слава богу! Мы прибыли, я и Омар. Счастье и радость всюду! Деньги! Кольчуга! Слава, честь, блаженство! Да снизойдут на Кара бен Немси Эмира благодать, любовь, память, молитва! Ханне, любезная, дочь Амшас, дочери Малека, Атейбе, здорова, красива и восхитительна. Кара бен хаджи Халеф, мой сын, герой. Он разом поедает сорок сушеных фиников; о боже! о Небеса! Омар бен Садек женится на Сахаме, дочери хаджи Шукара эш-Шамайна бен Мудала Хакурама ибн Садука Весилега эш-Шаммара, богатой и красивой девушке. Пусть Аллах дарует тебе прекрасную погоду! Ри, жеребец, изысканно и покорнейше приветствует тебя. У Омара бен Садека славный шатер и любезная теща. Женись и ты поскорее! Да хранит тебя, Аллах! Будь всегда доволен и не ворчи! Я люблю тебя! Забудь печать; у меня ни печати, ни сургуча! Будь всегда добродетелен и избегай преступления и греха! Приезжай весной! Будь всегда воздержан, скромен, внимателен и сторонись пьянства!

С глубоким уважением, почтением, смирением и преклонением твой честный и верный друг, покровитель и отец семейства

Хаджи Халеф Омар бен Хаджи Абул Аббас ибн хаджи Давуд эль-Госсара».

ПРИЛОЖЕНИЕ

В последней строке предыдущей главы наша поездка подошла к концу, но, к своей радости, я принужден писать это приложение в ответ на просьбы читателей, желающих знать больше о моих путешествиях с Халефом и Омаром. Вот одно из наших приключений.

Я находился в Дамаске и намеревался ехать, минуя русскую границу, в Тифлис, поскольку один мой друг, профессор и языковед, заинтересовал меня кавказскими языками. В Дамаске я каждый день совершал прогулки по окрестностям города. Вскоре мне оставалось побывать лишь на горе Джеббель-Каффиум, где по восточному преданию Кабиль убил своего брата Хабиля[271].

Было раннее утро, и я надеялся, что мне никто не помешает. Однако, поднявшись наверх, я убедился, что был уже не первым посетителем здесь. Спиной ко мне сидел человек, одетый по-европейски. Он обернулся:

– All devils! Если это не тот самый жалкий Кара бен Немси, что подарил своего вороного жеребца вместо того, чтобы продать его, то пусть я сам, не сходя с места, стану жеребцом! Идите сюда, сэр! Я прижму вас к груди! Я вне себя от радости и изумления. Вы ведь получили мое письмо?

– Какое письмо, сэр? – Я узнал англичанина Линдсея.

– Из Триеста. Я призывал вас поехать со мной в Каир.

– Я не получал никакого письма. Меня вообще не было дома.

– Значит, чистая случайность? Давно ли вы обретаетесь в здешних краях?

– Вот уже одиннадцать дней.

– Я всего лишь четыре. Куда же вы намерены ехать отсюда?

– На Кавказ?

– Кавказ? Почему?

– Изучать языки.

– Чепуха! Вы болтаете на многих иностранных языках. Что вам с того, что вы пуститесь в сражения с черкесами. Поезжайте со мной! Это вам не будет стоить ни гроша.

– Куда?

– К Хаддедину.

– Что? – изумленно спросил я. – Вы едете к Хаддедину?

– Yes, – кивнул он, а его нос по своему усмотрению кивнул даже трижды. – Почему нет? Вы что-то имеете против?

– Ни в малейшей степени.

Мысль посетить Хаддедина, а значит и Халефа, была мне в высшей степени симпатична, но я намерен был иначе распорядиться своим временем и стал возражать. Лорд совсем не слушал меня, он качал головой, всплескивал руками так, что мне пришлось отступить на несколько шагов, и обрушивал на меня целый поток увещеваний, упреков, возражений. Наконец я взмолился:

– Уважьте свое горло, сэр. Может быть, оно вам еще пригодится. Я еду с вами, но пробуду в пути не более месяца.

– Прекрасно, прекрасно, великолепно, роскошно, сэр! Если вы говорите всего один месяц, то я рад, ведь я знаю, что ваш месяц может растянуться на целый год.

Два дня спустя мы были уже в пути; мы ехали одни; проводники были бы нам в тягость. Линдсей купил трех хороших верблюдов, один из которых вез наши припасы. Мы ехали тем же путем, которым я когда-то направлялся с пастбищ Хаддедина в Дамаск. Никаких приключений, достойных упоминания, нам не довелось пережить.

Наконец, однажды утром мы заметили двух всадников, кричавших: «Удалось, удалось!». Внезапно у меня вырвался крик изумления: я узнал обеих лошадей. Англичанин тоже заметил их, промолвив в ту же минуту:

– Черт возьми, да это же наш Ри! Это люди Хаддедина?

– Нет, конокрады, – тихо ответил я. – Они украли двух лучших лошадей Хаддедина. Нам надо их отбить. Остановитесь и побудьте здесь, пока я не вернусь!

Мы спрыгнули с верблюдов. Я приторочил к седлу «медвежебой» и карабин и вышел навстречу всадникам с пустыми руками. Они тоже остановились. Глянув назад, я увидел, что Линдсей держит ружье в руках. Когда меня разделяли со всадниками шестьдесят шагов, тот, что сидел на вороном, крикнул:

– Стой, остановись! Кто ты?

– Я хозяин того вороного, на котором ты едешь, – ответил я. – Слезай с него!

– Да испепелит тебя Аллах, – воскликнул он. – Ты в своем уме? Это моя лошадь!

– Это выяснится сию минуту.

Я сбросил бурнус, чтобы мой вороной отчетливее разглядел меня, и крикнул ему:

– Ри, мой милый Ри, иди ко мне!

Лошадь очень давно меня не видела; она тотчас меня узнала; громадный прыжок, еще один – в сторону, и всадник падает в траву; в следующий миг вороной стоял рядом со мной. Времени для нежности не было. С револьвером в руках я приказал второму конокраду:

– Слезай с коня!

– Собака, как ты смеешь нам приказывать! Это наши лошади, и я…

– Молчи! – прервал я его. – Я – хаджи Кара бен Немси Эмир, друг Хаддедина, и это – мой вороной конь.

– Кара бен Немси! – воскликнул тот. – Чужак с волшебным ружьем!

Короткая схватка завершилась нашей победой.

– Теперь мы поедем на лошадях, а эти два джентльмена на наших верблюдах, – сказал я англичанину.

Люди Хаддедина, конечно же, пустились в погоню за ворами, едва заметили кражу. Уже через четверть часа на горизонте показалась внушительная толпа всадников. Они приближались.

– Они едут, они едут! – добродушно улыбнулся Линдсей. – Сэр, кто этот высокий, бородатый мужчина во главе отряда?

– Амад эль-Шандур. У него такая же длинная борода, как у его отца; только у него черная борода, а у отца была белая как серебро.

– А этот маленький человек сбоку от него?

– Наш хаджи Халеф Омар. На пегой лошади скачет Омар бен Садек. Пока они нас не узнали, но сейчас подъедут поближе.

Вот уже маленький хаджи испустил радостный вопль, погнал вперед своего скакуна и, крича по-арабски и по-турецки с примесью английских и немецких слов, устремился к нам.

Остальные всадники тоже узнали нас. Со всех сторон к нам тянулись руки, а я даже не мог пожать ни одну из них – все мое внимание занимал Халеф.

Наконец, после длительных расспросов и разговоров мы отправились в путь на пастбища Хаддедина. На радостях было обещано даже, что воры, угнавшие лошадей, не будут казнены. Часа через три мы прибыли. Все племя окружило нас, приветствуя бурными криками, салютуя из ружей и славя мои деяния. Была здесь и «прекраснейшая среди жен, солнце среди звезд», Ханне. Она казалась мне такой же молодой и красивой, как прежде.

Нас провели в самый большой шатер. Вскоре туда проник запах жаркого. Я позвал Халефа и передал ему подарки. Сам малыш получил от меня два красивых револьвера и большой кусок шелка для тюрбана. Платье из красного шелка, перстень, ожерелье, две серьги и украшение для волос, усеянное золотыми и серебряными монетами, были приготовлены мной для Ханне. Другие наши знакомые тоже получили подарки. Вскоре мы сели пировать на открытом воздухе.

– Эмир, – обратился ко мне шейх Амад эль-Шандур, – вы прибыли к нам в важный момент. Помните, когда умер мой отец, шейх Мухаммед Эмин Хаддедин из племени Шаммар? С тех пор прошло восемь лет. Чтобы почтить память знаменитого шейха, я и двадцать лучших воинов моего племени направимся в горы, где он похоронен.

Путь предстоял трудный и опасный; впереди лежали земли, населенные враждебными племенами; тем интереснее было мне отправиться вместе с ними. Бедуины решили выбрать меня предводителем отряда.

Поутру мы позавтракали кофе и ароматным кебабом – небольшими, поджаренными на огне кусками мяса. Ханне, «прекраснейшая среди жен и дщерей», приготовила нам с Халефом еще один, более изысканный завтрак. Маленький хаджи был несказанно счастлив, увидев, с каким почтением и вежливостью я обращаюсь с его женой. Еще больше он обрадовался, когда я согласился взять в поход его сына, Кара бен Халефа.

Вот уже выстроились два десятка всадников, вооруженных самым отменным образом. Несколько вьючных лошадей везли съестные припасы, дабы мы не тратили время на утомительную охоту. Сперва мы направились на хребты Загроса[272] и без всяких происшествий достигли их через неделю.

Встреченный нами курд поведал, что всего в одном дне пути отсюда, на скалах, есть каменная гробница. Если заглянуть под камни, видно тело покойного с очень длинной, серебристо-седой бородой. Тело высохло, но не разложилось, словно мумия в Египте. Многие верующие поднимаются на скалы, чтобы почтить покойного шейха.

Теперь я ехал далеко впереди отряда, не желая подвергать никого опасности. Остальные следовали за мной на почтительном расстоянии. Мы опасались встречи с курдами племени беббех, ведь в схватке с ними и погиб Хаддедин. Каждый год в те же дни курды этого племени приезжали в здешние места, чтобы почтить память своих воинов, павших в том же сражении.

До сих пор Амад эль-Шандур был спокоен. Теперь же близость места, где погиб его отец, и память о том ужасном событии смутили его ум.

– Ты слишком боязлив, эмир. Нам нечего бояться этих собак. Я еду увидеть место, где пролилась кровь моего отца. Я поеду туда, пусть меня встретит там тысяча курдов. Вперед! – с этими словами он погнал лошадь вперед, и остальные последовали за ним; я не мог их удержать.

Мы ехали вдоль реки. Наконец, показалось место, где Амад эль-Шандур отбивался прикладом от наседавших врагов, лежа в ногах убитого отца. Ближе к воде виднелись могилы убитых курдов. Амад эль-Шандур спрыгнул с коня и опустился на колени; он стоял на земле, напоенной кровью его отца. Остальные, кроме Линдсея и меня, последовали его примеру; они молились.

К своему удивлению, я заметил, что Халеф вместе с сыном помолился и над могилами врагов.

– Какую молитву ты читал? «Аль-Фатиху»? – спросил я его.

– Нет. Подобные молитвы читают магометане, а они не чтят могилы своих врагов. Мы с сыном твердили «Патер ностер»[273] – молитву, которой я научился от тебя. Ханне, жемчужина среди жен и матерей, обычно тоже молится вместе с нами. Ты удивляешься этому? Меня покорила твоя доброта. Ислам – это чертополох, растущий на скудной почве, а христианство – пальма, выросшая на просторе и приносящая много плодов. Ислам подобен пустыне, в которой лишь кое-где струятся источники; христианство же сродни прекрасной стране с могучими горами, на вершинах которых звонят колокола, и прекрасными долинами, где струятся реки, питающие леса, поля и сады; по берегам этих рек лежат города и деревни, чьи жители – добрые и послушные дети Небесного Отца. Всем этим знанием я обязан тебе, и сам я научу этому многих, многих людей.

Мы поднялись на скалу. Гробница шейха была устроена так, как и сказал тогда его сын: «Пусть солнце приветствует это место поутру, на восходе, и вечером, на закате». Когда я заглянул внутрь, то увидел, что шейх сидит все так же прямо, как мы его оставили. Руки его были сложены на коленях; борода спадала на грудь. Его лицо глубоко впало, но черты его легко можно было различить. Образ его оставлял неизгладимое впечатление. Спустя много месяцев я все еще вспоминал его; я и поныне вижу перед глазами мумию почтенного старца, водруженную среди камней.

Жажда мести вновь обуяла Амада эль-Шандура. Все мои советы и предостережения были напрасны. Бедуины разбили лагерь на вершине скалы, где из-за отсутствия пищи трудно было выдержать осаду курдов, если тех будет слишком много. Охотники, посланные Амадом, приняли лазутчиков курдов за людей другого племени и доверчиво выдали им все наши секреты. Едва я возмутился, как был обвинен в трусости. Меня не хотели видеть предводителем отряда. Лишь англичанин, Омар, Халеф и его сын поддержали меня. Мы покинули лагерь бедуинов.

Меня не покидало ощущение скорого, неотвратимого несчастья. Мы спустились со скалы и скрылись среди зарослей. Стало смеркаться, когда послышался конский топот; приехали курды. Они остановились на ночевку. Я медленно подполз к ним. Курды разговаривали негромко, ведь сюда случайно могли спуститься бедуины. Приблизившись, я услышал вопрос:

– Мы будем разводить огонь?

– Нет, – ответил другой. – Сперва пусть вернутся разведчики. Конечно, люди Хаддедина – глупые саламандры, что боятся выползти из своих пещер, но с ними этот чужой дьявол, готовый рыскать всюду, и эта шавка с жидкой бороденкой, что застрелила моего отца, Гафала Габойю.

По этим словам я понял, что курдов привел сюда сын их вождя, застреленного Халефом. Горе нам, если мы попадемся в руки этого кровожадного человека! Из дальнейшего разговора я понял, что его звали Ахмед Асад. Мои глаза привыкли к темноте, и я насчитал здесь одиннадцать человек. Если их именно столько, то можно было не опасаться их.

– Какое счастье, – молвил Ахмед Асад, – что я догадался выслать вперед двух разведчиков! Иначе бы мы попали в руки людей Хаддедина.

– Когда же мы нападем на них? – спросил один из курдов.

– Лучше всего было бы ночью, пока они не видят нас. Мы могли бы захватить их врасплох и взять их живыми.

В это время вернулся разведчик и доложил, что не заметил ничего подозрительного. После этого Ахмед Асад объявил:

– Так разожгите огонь, чтобы приготовить еду! Когда взойдет луна, мы поедем к подножию скалы, где остановились бедуины.

Разведчик спросил:

– Быть может, я поднимусь наверх, чтобы посмотреть, спят ли они и разожгли ли они костер?

– Конечно, ты проберешься к ним и известишь нас.

Тем временем курды разбрелись в поисках веток и сучьев. Огонь непременно выдал бы меня, поэтому я вернулся к своим спутникам. Стараясь не шуметь, мы отошли подальше. Я рассказал Халефу все, что услышал.

Он спросил меня:

– Ты думаешь, они нападут сегодня ночью?

– Да. Их двенадцать вместе с разведчиком. Возможно, они послали за подкреплением, и тогда наше положение станет очень тяжелым.

– Я не боюсь, сиди!

– Я знаю, милый Халеф, но у меня странное ощущение на душе. Мне кажется на этот раз все кончится плохо.

– Не беспокойся! Сколько раз мы оказывались в худших переделках и все равно выбирались из них. Так будет и сегодня. Мы будем ждать нападения курдов или сами набросимся на них?

– Пока не знаю. Ведь отрядом командует Амад эль-Шандур.

Мы стали подниматься к гробнице. Еще издали мы заметили пламя громадного костра.

– Какая неосторожность! – вырвалось у меня.

Увы, Амад эль-Шандур опять не внял нашим советам:

– Ты не нашей веры, – были его слова. – Когда правоверный мусульманин идет на поводу у христианина, он всегда терпит неудачу. Я хочу мести, я хочу крови, и моя воля свершится.

– А я хочу любви и примирения. Мы еще посмотрим, чья воля принесет лучшие плоды!

Я увидел, что все мои старания напрасны, и вернулся к спутникам. Мы улеглись в зарослях, чтобы лазутчик нас не заметил. Прошло около четверти часа. Донесся шум скатившегося камня. Потом раздались тихие шаги. Через несколько шагов мы увидели его. Едва он поравнялся с нами, как руки англичанина обвили его шею; он не успел произнести ни звука.

– Если ты хоть раз громко вскрикнешь, я заколю тебя, – сказал я, приставив к его груди острие ножа. – Отвечай на мои вопросы, только тихо! Ахмед Асад остановился внизу, в долине?

Он промолчал. Я надавил ножом.

– Господин, не убивай! – забормотал он. – Да, мы внизу.

– Сколько вас человек?

– Двенадцать.

– Куда вы послали гонца?

– К курдам племени джиаф.

– Они же в полутора днях пути отсюда!

– Да, до них, конечно, далеко, но это ближайшее место, где мы можем добыть муку и мясо. Мы прибыли сюда, чтобы свершить поминки, поэтому нам нужно раздобыть провиант.

– Я не верю тебе. Вы хотите напасть на нас; я точно это знаю. Ты видишь, что мы охраняем подступы к горе. Кто приблизится, будет застрелен.

– Господин, мы не хотим вам ничего сделать!

– Молчи! Я лучше это знаю: я знаю все. Мы тоже прибыли ради поминок. Зачем нам сражаться друг с другом, когда месть уже свершена? Вставай, я отпускаю тебя! Ступай к Ахмеду Асаду, вашему главарю, и передай послание от меня. Я прошу вас о мире. Пусть оба племени почитают своих павших…

– Нет, этому не бывать! – послышалось рядом. Из-за скалы показался Амад эль-Шандур. – Как ты можешь решать за нас, не спрашивая меня! Ты не имеешь право предлагать мир. Я бы вообще стыдился упрашивать о мире эту курдскую собаку! Этот курд наш пленник; ты мне его передашь!

– Нет, этого я не сделаю. Я еще никогда не нарушал своего слова, настою на своем и сейчас. Он свободен.

– Он не свободен! – воскликнул Амад эль-Шандур, хватая курда за руку. – Он мой, и клянусь Аллахом, что я…

– Постой, не клянись! – прервал я его. – Тебе не сдержать своей клятвы.

– Я сдержу ее и поможет мне в этом оружие!

– Ты поднимешь его и на меня?

– На любого, кто мне перечит!

– Хорошо. Если дружба, благодарность, осторожность и рассудительность ничего не значат, то мне придется положиться лишь на крепость моего кулака. Ты знаешь его удар!

– Что ж, попробуй ударить меня! Рискни! – пригрозил он, отпустив курда и взявшись за нож.

Я размахнулся для удара, но тут же опустил руку, так как рядом с нами, из-за куста грянул выстрел, а потом еще один. Амад эль-Шандур тут же метнулся к скале. Курд убежал; из-за куста выбежали двое, замахиваясь ружейными прикладами на меня и англичанина.

Не дожидаясь удара, я бросился навстречу одному из нападавших и изо всей силы врезал ему кулаком в левую подмышку. Он выпустил ружье, вскрикнул и, отлетев на пять-шесть шагов, свалился, как мешок.

Тем временем другой незнакомец напал на англичанина, но тот успел уклониться от удара. Я стремительно прыгнул и схватил врага, а лорд вытащил у него из-за пояса нож и пистолет. Луна осветила его лицо, и я узнал курда – брата Гафала Габойи. В свое время я спас его от бедуинов; без меня его бы расстреляли.

Другой нападавший, очнувшись от обморока, пустился наутек. Я не стал преследовать его, хотя англичанин кричал мне:

– Этот мошенник убегает. Держите его, сэр Кара!

– Пусть он бежит! – ответил я. – У нас куда более ценная добыча.

– Кто это? Да это же пресловутый брат шейха!

– Да. Быстро прячьтесь за скалу! Сейчас могут подойти другие курды! Помогите Амаду эль-Шандура!

– Мне не нужна помощь; я могу идти сам, – ответил тот. – Ты виновен во всем, эфенди; я тебе этого никогда не забуду. Ты хотел ударить меня; теперь я ранен. Между нами все кончено и навсегда!

Он поковылял от нас. Когда мы поравнялись с ним, то увидели Халефа и его сына, бежавших навстречу.

– Сиди, мы слышали выстрелы. Что случилось? – крикнул хаджи.

– На нас напали два курда, – ответил я. – Быть может, придут и другие. Спрячьтесь с сыном среди скал и стреляйте в любого врага, что приблизится к вам!

Оба исчезли среди скал. Бедуины столпились вокруг раненого вождя и выкрикивали громкие угрозы. Я не обращал внимания на них, а разговаривал с курдом.

– Вот я и во второй раз попался тебе в руки, о эмир.

– Да, и это мне не нравится. Ты же сам тогда говорил, что обязан мне жизнью и честью; я стал твоим другом и братом, и все же ты выстрелил в меня!

– В тебя? Ты ошибся. Мы послали разведчика; он не возвращался. Тогда мы отправились по его следам. Я увидел вас и услышал твой спокойный голос. Затем я увидел, как твой друг замахивается на тебя ножом; тогда мы выстрелили в него.

– Стало быть, ты знаешь, что я не хотел сражаться с вами?

– Да.

– Хорошо! Ты мне по-прежнему как брат. Я отпускаю тебя на волю. Ты можешь идти.

– В самом деле, эмир? – недоверчиво спросил он. – Но… но… но так… так никто не делает!

– Разумеется, мусульманин нет, но ведь ты знаешь, что я христианин. Ступай ради Бога к своим. Скажи Ахмеду Асаду, что я хочу мира! Завтра утром я приду в ваш лагерь и поговорю с ним.

– Ты рискнешь это сделать?

– Тут нет никакого риска. Я не опасаюсь вас, хотя вас намного больше.

– Ты тоже знаешь об этом?

– Да. Ваш лазутчик солгал. Он сказал, что вы послали гонца за провиантом. На самом деле он приведет подмогу. Так, сколько вас будет?

– Сто двадцать. Вы погибли.

– А я тебе повторю, что я вообще вас не боюсь. Ступай и скажи об этом своим! Ваш поход легко может обернуться поражением.

Он пошел; я попросил Халефа проводить его. Вскоре появился Амад эль-Шандур. Его бурнус был полон крови; выстрел пришелся в плечо.

– Я не вижу курда! – гневно воскликнул он. – Где он? Кто его отпустил?

– Я.

– Эфенди, мне что, тебя убить? Эта собака стреляла в меня, а ты его отпустил! Ты видишь кровь на моей одежде? Она взывает к мести!

– Он находился в моих руках, а не твоих. Я мог делать с ним все, что угодно. Если хочешь справиться с ним, вначале его поймай!

Мое спокойствие импонировало ему, хотя он с трудом сдерживал свой гнев. Напоследок я сказал шейху:

– Этот курд сказал мне, что мы обречены. Их отряд насчитывает не двенадцать, а сто двадцать воинов.

– Сто двадцать? Это ложь!

Я сделал вид, будто не расслышал оскорбления. На следующее утро – вопреки моим советам – Амад эль-Шандур повел бедуинов в сражение. Их войско замыкали Халеф с сыном.

– Сиди, – крикнул он, – ты злишься на меня? Неужели Ханне, лучшей среди жен, придется услышать, что я трус? Хаджи Халеф Омар не опозорит свое имя.

Он уехал. Со мной и лордом остался лишь Омар бен Садек.

– А ты? – спросил я его.

– Я не безумец, – ответил он. – Пусть меня считают трусом; мою гордость не уязвят эти люди.

– Ты прав. Впрочем, ты, пожалуй, найдешь повод показать свою храбрость.

Мы стали спускаться в долину, где уже началось сражение.

– Если мы не поторопимся, курды перебьют наших бедуинов всех до единого. Вперед, вперед! – воскликнул лорд.

Вскоре перед нами открылось поле брани. Нападение окончилось полной неудачей. Мы увидели лежащие тела убитых и раненых. Амад эль-Шандур спасался бегством от пятерых курдов. Еще один курд мчался за маленьким Кара бен Халефом; его отец безуспешно пытался им помешать.

– Скорее к мальчишке! – крикнул я своим спутникам.

Я настиг курда как раз в ту минуту, когда он взвел ружье, готовясь выстрелить в Кара бен Халефа. Я замахнулся «медвежебоем» и ударом приклада свалил врага с лошади. Он остался лежать бездыханный. Мальчишка был спасен. Я же поспешил на помощь Амаду эль-Шандуру.

Когда я приблизился, он лежал на земле; оружия в его руках не было; Ахмед Асад заносил над ним нож.

– Стой, не убивай его, иначе погибнешь сам! – крикнул я, направляя к ним своего коня. В ответ курд выстрелил. Я почувствовал себя, словно человек, сидевший на стуле, чьи ножки внезапно подломились. Пуля попала в Ри. Быстро вытащив ноги из стремян, я бросился наземь. Едва поднявшись и не обращая внимание на курда, я подбежал к Ри. Пуля попала ему в грудь; спасти его было уже нельзя. Мной овладела страшная ярость, которой я никогда не испытывал прежде. Я повернулся к курду, но тот уже в страхе ускакал от меня. Я хотел подстрелить его, но, к счастью, рассудок снова вернулся ко мне. Если бы я убил шейха курдов, я лишь сильнее разжег бы кровную месть. Его надо было схватить живым. Но как? Внезапно Амад эль-Шандур попытался подняться и, стеная, сказал мне:

– О эмир, я что-то сломал себе, а твой великолепный Ри мертв. Возьми мою сивую лошадь и отомсти за нас Ахмеду Асаду!

Лошадь прекрасно повиновалась мне; вскоре ударом приклада я свалил противника:

– Ты застрелил моего коня. Ты знаешь, что такая лошадь стоит жизни сотни курдов. Теперь ты мой пленник. Если ты не станешь мне повиноваться, мой нож моментально настигнет тебя.

Мы вернулись к скале, где лежал бездыханный Ри. Все говорили мне слова утешения. Внезапно Омар вскрикнул:

– Чудо Аллаха, смотри, смотри, эфенди, он идет, он идет!

– Кто, кто? – спросил я.

– Твой Ри!

Ри? Неужели он был лишь легко ранен? Я метнулся к Омару. Да, теперь и я видел, как, спотыкаясь и пошатываясь, медленно брел Ри. Из его груди стекала ручейком кровь. Сердце у меня разрывалось. Я подбежал к нему и руками обвил его шею, в то время как Халеф попытался остановить кровь. Конь дышал все медленнее; вот уже его язык замер; он испустил тихий вздох, судорожно дернулся… Теперь он был мертв.

…Тем временем уцелевшие бедуины собрались возле меня. Недоставало двенадцати человек. Как мы узнали потом, шестеро из них погибли, остальные были взяты в плен. Курды тоже понесли тяжелые потери. Они попытались приблизиться к нам, но Халеф несколькими выстрелами остановил их. Тогда я вышел им навстречу и, подойдя примерно на сотню шагов, обратился к ним со словами:

– Оставайтесь на месте. Мы взяли в плен Ахмеда Асада и брата Гафала Габойи и моментально убьем их, если вы будете враждебны с нами. Мы хотим заключить с вами мир, но я требую, чтобы нам выдали пленных, а также тела убитых для погребения. Кроме того, курды должны покинуть эту местность и дать мне двух персидских коней взамен убитого скакуна. Я даю вам четверть часа. Если вы не согласитесь с этими условиями, мы вздернем пленников на этом дереве.

Вскоре курды отступили. Пленные бедуины направились к нам.

Нам осталось лишь похоронить Ри, что мы и сделали на вершине скалы, близ могилы Мухаммеда Эмина. Настала печальная ночь. Я не мог сомкнуть глаз; Халеф и Омар тоже не спали; лорд непрестанно поносил бедуинов и их вождя. Хорошо, что они не понимали его! Рядом вскрикивал в бреду Амад эль-Шандур, призывая меня на помощь. Я обрадовался рассвету.

– Сиди, мне так грустно, так горько, – сказал Халеф. – Я уже никогда не стану смеяться. Мое сердце преисполнено слезами, словно умерла сама Ханне, прекраснейшая среди жен.

Я пожал ему руку, но не сказал ничего. Вместе с остальными мы стали спускаться в долину. В полдень мы отпустили наших пленных. Амад эль-Шандур, снова придя в себя, пожал мне руку и сказал:

– Слава Аллаху, что ты со мной, сиди! Ты меня спас. Прости меня! Я хотел крови; ты хотел любви; я пролил свою кровь и отнял у тебя Ри; ты же снискал любовь всего нашего народа!

Мы провели в здешнем краю еще четыре недели, пока Амад эль-Шандур не выздоровел. Наконец, пришла пора отправляться в путь. Англичанин поехал в Багдад, я – в Дамаск. Бедуины провожали меня полдня, а Халеф и его сын еще долго ехали рядом со мной.

– Сиди, мой милый, дорогой сиди, – сказал Халеф, осушая слезы. – Да хранит тебя Бог… всегда, а… я… я не… могу… дольше говорить!

Громко всхлипнув, он повернул лошадь и галопом понесся прочь. Я пожал его сыну руку и сказал со слезами на глазах:

– Будь таким же храбрым и праведным человеком, как твой отец! Быть может, мы еще увидимся. Если будешь когда-нибудь в Курдистане, то поднимись на скалы, где мы были, и поклонись от меня Ри!

Его губы дрожали; он хотел что-то ответить, но лишь молча положил руки на сердце и поскакал вслед за отцом…

Загрузка...