Восьмая нога бога

НИФФТ 8

Через озеро мы пронеслись быстро, хотя качало изрядно: невидимый нифрит крепко налегал на оглобли повозки, к которым его приковала ведьма. Лодчонку нашу так и бросало из стороны в сторону, когда мы достигли лесистого берега, где в густой тени притаилась рыбацкая деревня.

Точнее, деревушка: всего два причала да с пол-дюжины разномастных суденышек возле них. Все до единого привязаны. Ужас нагрянул мгновенно, люди не успели даже перерезать веревки. Мертвецы устилали причалы, лежали, раскинув руки и ноги, в лодках; сухие, как прошлогодняя листва, человеческие останки кособоко топорщились над планширами, перегибались через швартовные тумбы, льнули к опорам причала в тех самых позах, в которых людей застигла смерть.

Ширину повозки нунции можно было изменить в зависимости от величины груза, при помощи досок, которые вставлялись в специальные пазы и зажимы в днище; правда, проделать это на ходу было совсем не просто, потому что угрюмый бесформенный двигатель мощностью в одну демоническую силу толчками увлекал нас вперед. Однако и надставленная, платформа вмещала всего двоих пассажиров. На скорую руку мы обмотали ее веревками, но не туго, чтобы под ними можно было улечься. Вспомнив все прежние случаи, когда мне доводилось скакать во весь опор, не разбирая дороги, я потребовал:

– Подстилку. Что-нибудь мягкое между нами и досками.

Однако ступать на причал совсем не хотелось: ноги сами отказывались идти туда, где отпрыски А-Рака могли еще караулить в засаде. Поэтому мы подобрались к ближайшей лодке – это был ялик, в котором вповалку лежали трое иссохших мертвецов, так что не разобрать было, где чьи руки и ноги, – и торопливо выхватили из паруса несколько кусков.

Пролезть под веревки и улечься лицом вниз, не скомкав при этом подстилку, оказалось непростой задачей. Когда я вклинился на свое место, пристроив меч на спине таким образом, чтобы его удобно было вынимать, я растянул веревку как можно сильнее, освобождая место для Мав. Потом просунул клинок под платформу, между ней и колесом, которое громоздилось у самого моего плеча, и осторожно приложил острие к тросу, скреплявшему колеса повозки с днищем лодки. Тут Мав пихнула меня в бок, и, повернув голову, я встретил холодный взгляд ее светло-голубых глаз, которые оказались неожиданно близко к моим.

– Я видела, ты приметил, честный вор, – заявила она, – что, хотя росту во мне всего ничего, за корсажем у меня пара изрядных титек.

По ее ледяным глазам невозможно было угадать, к чему она клонит. Я начал учтиво:

– Я… – но, обнаружив, что вдруг охрип, вынужден был прерваться, чтобы прокашляться. – Я приношу свои извинения, глубокоуважаемая Мав, за совершенно непреднамеренное нарушение приличий.

– Ну, так и впредь не забывайся. А сейчас режь! И я отрезал. Повозка так и вылетела из лодки.

Ее колеса лишь на мгновение коснулись досок причала, сухо затрещали оболочки высосанной пауками добычи. Потом мимо понеслись редко стоящие домишки, проскочил трактир, на его крыше от поднятого нами ветра загрохотала черепица, а в следующую секунду под нами уже с ревом разматывалась лента дороги, но и ее колеса касались лишь изредка.

Мы то подлетали в воздух, то так брякались носом о прикрытые парусиной доски, что думали – костей не соберем, то подскакивали снова. Я чувствовал себя куском мяса, который повар отбивает со всех сторон, чтобы сделать помягче. После нескольких болезненных соприкосновений с досками мы ощутили в этой тряске какой-то ритм и научились группироваться перед каждым очередным толчком, и все же езда оставалась ужасно изнурительной.

При такой скорости мы в считанные часы должны были покрыть расстояние, на которое прежде ушло три дня пути, и мысль о подстроенной голодными пауками засаде перестала страшить нас. И напрасно. На спуске в какую-то долину, когда впереди уже замаячил лес, нифрит вдруг ошеломил нас, взвившись вместе с повозкой так высоко над землей, что мог бы перескочить через средней вышины дерево. Прямо под нами паук величиной с деревенский дом приземлился на дорогу как раз в том месте, где должны были быть мы. В то же мгновение повозка рухнула прямо на него и расплющила его брюхо, из которого в небо ударила мощная белесая струя: это улетали, радостными вздохами приветствуя свое освобождение, плененные пауком души. Но воздушное ликование немедленно стихло вдали, утонув в грохоте колес.

Не буду утомлять тебя, дорогой Шаг, описанием каждой лиги этой зубодробительной головоломной скачки по оцепеневшим в лунном забытьи холмам и долинам. Инфернальная тварь, увлекавшая нас за собой, так резко затормозила у околицы родной деревни Мав, что мы с ней едва не вылетели из своих веревочных постромок, как два камня из пращи. Оглушенная и измученная скачкой, она сползала на землю, жадно вглядываясь в сторону своего подворья, высматривая дочерей.

– Я соберу людей, десятка два, не меньше, – донесся до меня ее голос, когда повозка уже вихрем летела по дороге. – Мы будем на утесах над Большой Гаванью вскоре после полудня…

Остаток пути оказался благословенно коротким, и, когда я ворвался в Большую Гавань, до восхода солнца было еще добрых два часа. Улицы, по которым, кренясь из стороны в сторону, летела повозка, были пустынны, но все же куда более оживленны, чем полагалось в такой ранний час: плотно задернутые занавески на окнах скрывали робкие огоньки, люди не спали, а, таясь от соседей, обсуждали грядущее событие. Мне же еще предстояло – хотя и совсем скоро – узнать о золотом даре, который ждал горожан утром.

Не успели мы выскочить на площадь перед Храмом А-Рака, как демон исчез, да так внезапно, что оглобли со стуком ткнулись в булыжную мостовую, повозка перелетела через них и приземлилась вверх тормашками, а я повис на веревках между разбитыми колесами, причем мой хребет и камни разделял промежуток едва ли в ладонь шириной.

Столь бесцеремонное обращение привело меня в такую ярость, что на мгновение я даже забыл, где нахожусь и зачем сюда прибыл. Рыча от злости, я перерезал веревочные петли и выполз, весь скрюченный, точно паралитик, из-под обломков. С невероятными мучениями я встал на ноги и окинул пустынную площадь свирепым взглядом, словно готовясь вызвать на бой первого, кто подвернется. И тут я постепенно вспомнил, куда попал и что происходит.

Невольно напрашивался вывод, что если удобства этого путешествия соответствуют общему уровню заботы ведьмы о моем благополучии, то у меня есть все причины беспокоиться об исходе своей миссии, в особенности о том, как я переживу аудиенцию у самого ужасного божества.

Так, погруженный в глубокое раздумье, я неспешно миновал величественные пилоны врат святилища, вступил в мрачный вестибюль, скупо освещенный редкими свечами, откуда по коридору – еще более темному – прошел в покои Первосвященника. Добравшись до переднего, распахнутого настежь покоя, я обнаружил, что снова застал Пандагона врасплох. Уединившись в ризнице, он разминался: сначала сделал приседания, потом принялся за повороты, чтобы разогреть мышцы торса. Легкая бронзовая кольчуга лежала поодаль, в остальном он был вполне готов для боя: короткая юбочка, меч на боку, сандалии с поножами на ногах. Такое облачение придавало ему сходство скорее с полководцем, нежели со служителем церкви. По его лицу, хотя я видел только профиль, было заметно, что он весь ушел в свои подсчеты и размышления, а тело его продолжает двигаться в силу привычки.

– Прошу меня простить, – тихо промолвил я. – Еще раз прошу извинить мое вторжение, друг Пандагон. – Кое-как согнувшись, я отвесил ему поклон. Похоже, мысли, которым он предавался, настолько его разгорячили, что он принял мое появление как должное.

– Ниффт! Вот это радость! Остановишься у меня, отказа я не приму.

Осознание близкой опасности, благородство стремлений, неколебимая решимость – все отразил его сияющий взгляд. Время подвига, мечту о котором Паанджа Пандагон, возможно, лелеял всю жизнь, наконец настало. Предчувствие неотвратимой катастрофы витало в воздухе, а голос Первосвященника звенел сумасшедшим весельем. Я решил сначала разузнать, что произошло здесь за время моего отсутствия, а уж потом взяться за исполнение распоряжений ведьмы.

– Ну что ж, друг Пандагон, раз уж ты предоставил свои покои в мое распоряжение, то давай пройдем в твой кабинет и попросим принести туда вина. Я хочу знать, что тут у вас творилось, ведь в холмах и долинах Хагии царило настоящее безумие.

Вино нам подали неразбавленное, благородный портвейн, который сладким огнем пробежал у меня по жилам и растопил окаменевшие узлы мышц. Трех бокалов хватило, чтобы выслушать все то, о чем я поведал тебе ранее, мой дорогой Шаг.

Когда рассказ Первосвященника подошел к концу, я понял, что цель у нас одна: предать богов-пауков огню и мечу, а дальше будь что будет. Но вдруг, когда я уже собирался выложить ему все, что знаю, меня посетила роковая мысль.

Конечно, чтобы заручиться содействием Первосвященника в устройстве моей беседы с богом, придется ему многое открыть. Но о неотвратимости сражения, подумал я, лучше умолчать. В том, что священник не друг А-Раку, я не сомневался ни минуты, но откуда было мне знать, насколько глубоко бог может заглянуть в его сознание? Не надо пока сообщать ему, как далеко зашло дело. Быть может, если чудовище будет пребывать в заблуждении, что немного времени у него в запасе еще есть, его ответные действия не будут стремительными.

О подкреплении Мав, которое уже приближалось к Большой Гавани, как и о планах ведьмы начать боевые действия утром, я умолчал. Фурстен Младший вел их с Пандагоном совместное войско к северу, но только для того, чтобы занять позицию под городом и ждать начала битвы. Открой я тогда все без утайки, кто знает, каких жертв и прочих ужасов, возможно, удалось бы избежать? Но разве дано кому-нибудь хоть на миг приподнять завесу будущего?

Я поставил Пандагона в известность о том, что меня послала с поручением ведьма, которая везет к А-Раку его смертельного врага. Не умолчал и о том, что по профессии я вор и прибыл на Хагию с целью поживиться на свой манер, а теперь, когда ведьма послала меня вести переговоры с богом, нуждаюсь прежде всего в его прощении.

Пандагон приподнял бровь и поглядел на меня, глаза его лучились весельем.

– Мой старый друг Фурстен, подыскивая наемников нам на службу, узнал немало интересного о некоем Ниффте-Проныре из Кархман-Ра… Новость эта меня нисколько не удивила, как не удивило, несмотря на краткость нашего знакомства, и положение, которое другие члены гильдии воров единогласно признают за тобой.

Что мне еще оставалось, кроме как залиться краской смущения и отвесить полный признательности поклон? Одновременно я передал ему клочок истрепанного пергамента, на котором паучьей кровью было нацарапано несколько строк.

– Я должен прочесть А-Раку вот эти слова, которые ведьма написала кровью одного из его наибольших сынов. О чем они, я и сам еще не знаю. Не окажешь ли мне честь, первым прочтя это?

Не успел священник дочитать вслух первую строку, как морщины озабоченности изгладились с его лба: он узнал стих. То, что он видел перед собой сейчас, было продолжением баллады, фрагмент которой я продал ему раньше.

Эти строки еще раз наполнили нас своим звоном, когда мы положили пергамент на стол и перечитали стих про себя. Затем мы переглянулись. Воинственный прелат обладал незаменимым для боевого командира даром схватывать все на лету, приспосабливая свою тактику к измененным обстоятельствам.

– Полагаю, это рассчитано на то, чтобы удержать его здесь, в центре паутины, внушив ему мысль, будто она совсем рядом и любая попытка нанести ответный удар бесполезна. В том, что он, хотя и смутно, чует ее приближение, сомнений быть не может. Этим предлогом я и воспользуюсь. Сейчас я пойду к алтарю и прочитаю там первые катрены, которые ты принес раньше, а потом объявлю, что ты просишь о личной аудиенции, чтобы сообщить остальное, и надеешься на особенно щедрый золотой подарок в качестве вознаграждения за проявленную тобой заботу о его безопасности. Думаю, он поверит и отблагодарит тебя, не скупясь, ибо сейчас бог, – добавил Пандагон, криво улыбаясь, – в золотоносном расположении духа.

Я ждал в коридоре священнических покоев, прислушиваясь к упругой поступи Пандагона, который пересек вестибюль храма и скрылся в его гулкой, затканной шелковистыми полотнищами глубине. Там он поднялся на алтарь и остановился у самого края черной, обнесенной камнем бездны.

Он не надеялся, что призвать бога будет легко. В его планы входило бросить в провал несколько слов, затем, без долгих предисловий, прочитать сам стих. Подождав немного, он повторит все сначала – требующий терпения ритуал смиренной мольбы.

– Отец А-Рак, – начал он, – чужестранец пришел ко мне и принес весть о грозящей тебе опасности. Часть этого известия он сообщил мне, остальное приберег до того момента, когда ты, даровав ему прощение, соблаговолишь сам побеседовать с ним, ибо боюсь, о Прародитель, что этот проситель – вор. В награду за службу и смелость он просит у тебя золота.

– Поведай, что ты узнал от него, священник. Хвалю расторопность, которую ты проявляешь, служа мне. Открой же, что стало известно тебе.

Мужество едва не покинуло священника, так поразила его и быстрота ответа, и сама близость могучего, томимого нечеловеческим голодом существа. Паук и впрямь сидел в самом центре своей паутины, и у Пандагона мурашки пошли по коже, когда он понял, сколь малое расстояние отделяет его от чудовища, картины свирепой жадности которого были еще слишком свежи в его памяти. Собравшись с духом, он прочел по памяти отрывок, который я принес три дня тому назад. Он умолк. Наступила тишина.

– Приведи этого достойного разбойника ко мне. Я снисходительно его прощаю, больше того, – дарую ему свою благодарность. Он получит золото, когда прочтет мне остаток этого стиха. Веди его сюда, побеседуем втроем.

И Паанджа Пандагон пошел за мной, точно я не подслушивал все это время в коридоре, борясь со своими опасениями, которые все же взяли надо мной верх, когда настала пора войти в гулкий, шелково-саванный зал и приблизиться бок о бок со священником к возвышению и зияющей в его центре алтарной яме. В ту же секунду бог невидимкой выплеснулся из бездны:

– А ты и вправду вор, алчный до мозга костей, закосневший в злодействах, но все же твое радение о моей безопасности заслуживает снисхождения, и я с радостью подарю тебе жизнь и золото в придачу, как только ты поделишься со мной строками… предзнаменования. Говори же, вор, и познай благодарность великого А-Рака!

– О ужасный! – разразился я пылкой благодарностью, не вполне притворной. – Твоя доброта оставляет далеко позади все, что люди говорят о твоем милосердии и щедрости! Прежде всего нижайше прошу твоего прощения за строки, которые я вынужден произнести. Их нечестивый, угрожающий тон говорит сам за себя; одно лишь желание предостеречь тебя и не дать сбыться той беде, которую они пророчат, заставляет меня повторять эти оскорбления. Вот недостающие стихи:

Рифмованные строки срывались с моих уст, громовыми раскатами обрушиваясь на дно колодца, где им внимал тот, кто милосердно скрыл от меня свое обличье, тот, чей коварный ум чужд всему земному, Тот, Кто Пришел Извне и более двух веков голодным призраком бродил по тайным пещерам и подземным ходам этого острова… Может ли быть, чтобы мои слова сеяли ужас в его древней, непостижимой душе? Сеять ужас в душе титана, затаившегося прямо у тебя под ногами, – занятие само по себе устрашающее, доложу я, если, конечно, мне действительно удалось его напугать. Лихорадочная поспешность, с которой паук-людоед накинулся в последнее время на еду, свидетельствовала о том, что он доведен до крайности. И все же в следующем касании мысли титана мы уловили оттенок озорного лукавства.

– Именно так ее и зовут. Пам-Пель. До чего же все-таки забавно: ты повторяешь ужасное имя, даже не подозревая о том, что оно значит, ничего не зная о мире, который когда-то был моим. Искренне благодарен вам, жрец и разбойник, принесенное вами известие давно уже не новость для меня, но я спокоен и готов встретить грядущее. Тем не менее обещанное вознаграждение вы вскоре получите.

Но прежде… престранная фантазия посетила меня. Да, мои дорогие человечки, я положительно нахожусь во власти шутовской причуды: вам, жалким существам, чей век так недолог, хочу я поведать о своем прошлом, завещать некоторые воспоминания на тот случай, если мой конец и впрямь близок. Какая восхитительная, печальная бессмыслица! И уж простите, но я позволю себе отдаться капризу на свой лад, для чего мне нужна марионетка, – ты ведь не возражаешь, священник? Не тревожься! Ты снова станешь самим собой, как только мой рассказ подойдет к концу…

Пандагон сразу как-то съежился, его тело изогнулось, точно стиснутое невидимой рукой. Шея обмякла, голова запрокинулась, глаза закатились. Он не стоял, ибо ноги у него подгибались; кто-то незримый подвесил его над полом, как безглазую куклу.

Потом его губы задвигались, с них сорвался хриплый шепот – не голос самого священника, но пронзительное старческое дребезжание, от которого, да еще от этого лишенного всякого выражения лица у меня зашевелились волосы. Таким вот заемным голосом тысячелетнего горного тролля, глумливо упрятанным в человеческую оболочку, и поведал мне А-Рак о мире, где он был рожден, и его гибели.