Восьмая нога бога

ЛАГАДАМИЯ 3

Вывеска на сплетенной из ивняка арке ворот гласила:

Однако времена бодрой уверенности и процветания, которым принадлежала эта надпись, судя по нынешнему состоянию фермы, были уже наполовину забыты. Дом и надворные постройки о многих фронтонах строились с размахом; украшенные завитушками столбики и перекладины загонов для дойки и стрижки животных вырезали из цельного мраморного дерева. Но постройки обветшали, цветочные клумбы заросли сорняками, на дворе повсюду валялись старые проржавевшие подойники, изломанные чесалки для шерсти да куски черепицы с крыш.

Вдова Боззм доила во дворе момиллу и так увлеклась работой, что даже не заметила, как мы вошли. Она была пышнотелой, полногрудой и широкозадой женщиной, и со стороны казалось просто чудом, что крохотный табурет для дойки до сих пор не подломился под ней. Однако ничего безобразного в ней не было. Ее чрезмерно щедрая плоть лучилась очарованием простодушной и всеобъемлющей женственности, как у животного, чье вымя она самозабвенно облегчала. Мягкий золотистый свет угасающего дня, длинные тени, протянувшиеся по двору, спокойная сосредоточенность хозяйки и ее момиллы, – воистину восхитительная картина исключительно женской гармонии и взаимной привязанности.

Тут она увидела нас и всколыхнулась навстречу, радостно крича:

– Сладкуша! Гладкуша! Она здесь! Кузина Помпидур!

В низком деревянном куполе между амбаром и домом – в таких наполовину врытых в землю погребах с толстой, в несколько накатов крышей хагианцы хранят молочные изделия и фрукты – с грохотом распахнулась перекошенная дверца, оттуда выскочили две краснощекие молодые женщины, столь же изобильные, как и их матушка, бросились к нам с распростертыми объятиями и тут же принялись осыпать вопросами и приветствиями, хохотать, хватать нас за руки, похлопывать по плечам, выспрашивать подробности путешествия и клятвенно заверять, что мы желаннее мухобоек в кухне, где пекут медовый пирог.

Казалось, нас им тискать проще, чем обнимать Помпиллу, в чьем присутствии они, похоже, несколько робели, а их единодушные выкрики: «Милая тетушка! Дорогая бабушка!» – выражали, судя по всему, лишь почтительную привязанность. Мы, по опыту зная взрывной характер госпожи Помпиллы, вполне понимали их нерешительность.

Вдова Боззм с улыбкой пожурила дочерей:

– Девочки! Дайте же нам с дорогой кузиной Плумбиллой поговорить о деле да отведите пока нашу любезную нунцию и ее друзей на маслобойню и угостите чем-нибудь!

И две вдовы, сплетясь в объятиях и сблизив головы в самозабвенной беседе, отправились к амбару, а мы вместе с хозяйскими дочерьми спустились в погреб, где нас немедленно окружили восхитительные ароматы съестного. Судя по всему, семейство Боззм проводило здесь немало времени. Всю середину круглой комнаты занимали кушетки и покойные кресла с горой подушек, а вдоль стен громоздилась всякая кухонная утварь, и чего-чего только там не было: и ящики со льдом для мяса, и глиняные кувшины для сыпучих продуктов, и сосуды для сбивания масла, и столы для сыра, и ножи, и вилки, и ложки, и поварешки, и мутовки всех размеров, и лоханки для мытья, и полки для яиц, и мешки с мукой, и даже духовка для выпечки. Подчиняясь уговорам радушных хозяек, мы уселись – нет, скорее разлеглись в креслах, расслабленно задрав ноги к потолку.

Устроив нас таким образом, сестрички завели веселую суету, а их пышные груди, словно розовые шары, так и прыгали в корсетах, пока они мололи имбирь к чаю, щедро намазывали джемом рассыпчатое печенье с коринкой, до краев наполняли жирным молоком кружки, не забывая при этом угощать нас беседой, неиссякаемой, как их припасы.

Сладкуша: Тетечка так ловко управляется с пиявочками, что вмиг поставит наших несчастных овечек на их бедные ножки! Придется еще и лекарства им дать, и слабительное тоже, а то они, драгоценные наши пушинки, и сыпью покрылись, и копытца все поистерли!

Гладкуша: Нет, Сладкуша! Это кутер! Кутер у них, а от кутера никто так не умеет лечить пиявками, как наша бабусечка, и от одышки тоже, совсем наши бедные бяшеньки измучились!

Сладкуша: Ну да, и кутер тоже, и вообще болячек у них целый воз и маленькая тележка, но мы не будем утомлять вас ими, дорогие гости.

– Напротив, нам очень интересно, – возразила я. – Наша нанимательница, дама Помпилла, упоминала еще какую-то ножную болезнь. А почему ваши глииты столь подвержены всяким болезням, как вы думаете?

– Их всегда пас наш папулечка, – тут же пригорюнилась Гладкуша. – И вниз по холмам их водил, и вверх, и паразитов травил, и стриг…

– Наш папочка, – печально улыбнулась Сладкуша, – был как раз такой, как нужно, – худощавый и крепкий, вот как ты, госпожа нунция.

– Да… «Ваше женское дело – дойка,– вот как он говорил, – тут взор Гладкуши тоже затуманился нежной печалью, – а мое дело – топать по холмам и долинам да пасти скот!» Такое было у нашего папочки любимое присловье.

Тут их осенило, что и мы вдоволь потопали по холмам и долинам.

– И вы тоже повидали мир, – так и взвизгнули они, просияв. А в Колодрии вы бывали? А в Люлюмии? А на Большом Мелководье? А на что похоже Агонское море в шторм? А Ледяные Водовороты видели?

Нас кормили и восторженно расспрашивали. Дружелюбию сестренок невозможно было противостоять. Даже угрюмые Шинн и Бантрил, обычно чуть более разговорчивые, чем булыжники, оттаяли и выжали из себя по половине предложения каждый. Но тут дверь распахнулась, и неустрашимый обрубок в черных вуалевых пеленах, точно призрак, явился нам.

– За работу! Ночь близко! – провозгласила наша дама.

Солнце уже почти касалось горизонта, и от всякой мелкой соринки во дворе протянулась длинная тень. Чем до сих пор занимались в сарае вдовы, не знаю, – я только заметила кучку каких-то непонятных приспособлений в углу, – но мы теперь бегали и кричали, как одержимые, чтобы покончить с делом до темноты. Обе сестренки, вокруг которых, точно два пса, увивались Шинн и Бантрил, взобрались на вершину холма, где паслись глииты (все с ног до головы запаршивевшие, тощие, голодные). Там все четверо развернулись и погнали стадо вниз, хотя, по правде говоря, загонщиками работали мои люди, сестренки только подбадривали их выкриками, а вдова Боззм, настолько тучная, что одолеть подъем ей было просто не по силам, стояла в дверях амбара и энергично жестикулировала, сопровождая каждый взмах руки громогласными советами, от которых я едва не оглохла.

Тем временем наша вдова – маленький вуалевый смерч – сунула нам с Оломбо в руки гвозди с молотками и распорядилась начинать работу в самом амбаре.

– Забейте все окна, включая слуховое, и все щели в стенах и на крыше, а когда будете уходить, найдите кусок доски, чтобы запереть меня здесь!

Сама она пробежалась по амбару и рассовала битые черепки и обломки заржавленных подойников и кастрюль во все углы, потом накрошила в них какого-то мусору и подожгла его от тоненькой свечки. Пока Оломбо и я во весь дух заколачивали щели, – должно быть, вдова заразила нас своей лихорадочной спешкой, – со всех сторон потянуло сладковатым тошнотворным дымком, от которого слегка кружилась голова.

Когда село солнце, у нас все было готово. Амбар мы запечатали на совесть, осталось только дверь запереть. Тут, стуча копытцами и блея, как раз подоспели глииты. Вблизи они выглядели еще более голодными и ободранными, чем издали.

Дама Помпилла вышла из амбара вместе с нами и привалилась спиной к двери, за которой постепенно затихал дробный топот.

– Я буду вам очень признательна, друзья, если сегодня ночью вы в точности выполните все мои указания. Прежде всего, как только я войду в амбар, накрепко заприте за мной дверь. Мой единственный в своем роде способ лечения пиявками включает в себя ароматические окуривания, громкую декламацию и другие не менее шумные процедуры. Не обращайте внимания! Что бы ни происходило, помните: ни мне, ни моим подопечным ничего не грозит. Обедайте! Отдыхайте! А главное, ни под каким предлогом не беспокойте меня до самого рассвета, заклинаю. А теперь спокойной ночи!

Шагая вслед за гостеприимными хозяйками к ломящемуся от всякого добра погребу, мы с Оломбо вполголоса пришли к заключению, что знахарей и коновалов-любителей развелось видимо-невидимо с тех самых пор, как «Сельскохозяйственный справочник оздоровительных курений и микстур» Сквондердабла вошел в обращение, и что высокомерные замашки нашей вдовы как раз подходят ветеринару-любителю. Оломбо, как и мне, показалось, что кучка причиндалов у входа в амбар состояла сплошь из ремней, хлыстиков для верховой езды, извозчичьих кнутов и прочих орудий ободрения, и, кроме того, у нас обоих сложилось впечатление, что во всем стаде наберется едва ли с полдесятка беременных самок. Не верилось, что за пять брюхатых овечек удастся выручить сумму, которую требовал за свой плот владелец корабельного двора в Большой Гавани, но нашу клиентку это обстоятельство, похоже, нисколько не беспокоило, а уж нас и подавно.

И подумать только, что мы все видели собственными глазами, но дальше этих умозаключений так и не пошли, какой стыд! Помню, я про себя еще решила – тоже не особо проницательно, кстати сказать,– что, если план нашей клиентки (явно полупомешанной) раздобыть плот у Кламмока провалится, я из собственного кармана заплачу недостающую сумму, чтобы только поскорее разделаться с поручением этой чудаковатой невежи и сбыть ее с рук.

Не оставила я без внимания и то соображение, что если наша вдова и впрямь помешалась, то ее поручение может оказаться не просто бессмысленной затеей, родившейся в больном мозгу под влиянием недавней утраты, но и прямым оскорблением культу бога-паука, а то и святотатством. Но, коль скоро о расторжении подписанного контракта и помыслить было нельзя, что толку раздумывать о том, чего невозможно изменить? И я выбросила из головы эти мысли.

Впрочем, мать и сестры Боззм все равно отвлекли бы меня от любых черных мыслей, такой милый, веселый переполох гостеприимства они устроили! Льняные скатерти порхали, горшочки с медом брякали, ножи и доски для резки хлеба и сыра звякали, женская болтовня и смех журчали вокруг нас. Но, не успев проголодаться после недавнего угощения, мы не смогли воздать должное ужину и отклонили все соблазнительные предложения.

Ну, тогда, был ответ, настало время для сладкого! Для булочек, пудинга и пирога!

И пышнотелые красотки принялись наперебой выкрикивать названия лакомств, стараясь перещеголять одна другую, так что у нас слюнки потекли. Вдруг вдова Боззм застыла с разинутым ртом, точно громом пораженная, – хоть картину «Вдохновение» с нее пиши. От волнения у нее даже горло перехватило, и она почтительно прошептала:

– Шелковый Пирог из Взбитых Белков!

Ее дочери прямо дар речи потеряли, а это что-нибудь да значило. Итак, хозяйки остановили свой выбор на шелковом пироге, и мы немедленно вызвались помочь в сотворении этого кулинарного шедевра непревзойденной, как оказалось впоследствии, сложности.

Множество составных частей, изысканных уже по самой своей природе, слились воедино в деликатной плоти Шелкового Пирога из Взбитых Белков: меренги с прожилками из масла момилей, сахарные скорлупки с начинкой из марципана, момилевые сливки и сливки из молока глиитов, сбитые сначала по отдельности, а потом вместе.

– Помогите нам с мутовками! – воскликнули сестренки. Мутовок и сбивалок в кухне было огромное количество: для всякого масла, сливок и пенки своя. – Бантрик! Шинчик! Помогите мне сбить глиитовые сливочки! – пропела Гладкуша.

– Оломбончик, мутовка для масла такая тяжелая, без тебя никак! – колокольчиком прозвенел голосок Сладкуши.

– Лугодомия! – разразилась трелью их матушка, – иди сюда, будем сбивать яички!

Мутовки и венчики, постукивая и причмокивая, весело отплясывали в чашках и мисках то джигу, то рил, то колодрианскую плясовую, и поочередно то мужская рука, то женская опускалась в густеющую массу попробовать, не пора ли.

– Насколько же больше проку, когда мужчина берет мутовку в руки! – проворковала Гладкуша.

– И впрямь, все шелковое делается, стоит вам только прикоснуться! – пролепетала Сладкуша.

– Какие у тебя красивые жилочки вот тут, на запястьях, и дальше, на руках, дражайшая Ликодамия! – прерывающимся голосом вторила вдова Боззм.

Сквозь беспрерывное воркование и возню до меня то и дело доносился дробный топот копыт по дощатому настилу, размеченный сухими трескучими ударами кнута, и еще какие-то странные звуки, похожие на сдавленный, злорадный смех. Это, понятное дело, Помпилла взялась за работу, и все же у меня по спине нет-нет да и пробегал странный холодок, как будто этот шум в амбаре имел непосредственное отношение ко мне. Но я тут же выбросила эту фантазию из головы. Вот еще, стану я тратить время на дребедень, которой занята Помпилла, когда можно полюбоваться роскошными корсажами сестер и матушки Боззм, соблазнительно вздувающимися и опадающими под напором их грудей, которые так и ходят то вниз, то вверх в такт движениям мутовок.

Белки были готовы, их разлили по глиняным крынкам и поставили застывать.

– А теперь пастила! – раздался клич. Пастила и была тем самым шелковым основанием пирога.

И в погребе снова закипела работа. Жаровню наполнили древесными углями и поставили на середину, сверху водрузили огромную глиняную миску, в которой предстояло топить мед, сдабривая его сливками, а тем временем надо было ошпарить кипятком сливовые плоды и подсластить их лавандовыми выжимками сахарных ленивцев – огромных жуков, чьими расплющенными телами скоро был усыпан весь пол. Сестренки, которым моя команда усердно помогала управляться с кухонными причиндалами, распевали шуточные песенки:

и прочие непристойности в том же роде. И так мы все разогрелись, да раскраснелись, да расшалились, любо-дорого глядеть!

Снова вдалеке ударили копыта, просвистел хлыст, и вместе с приглушенной дробью до меня долетело какое-то дикое кудахтанье. И опять вернулось ощущение причастности к происходящему в амбаре, запах прелой соломы, перемешанный с острой вонью самок глиитов во время течки, ударил в нос. Но вмешательство только раздразнило меня, и я с головой кинулась в водоворот наслаждения, скинув для большего удобства тунику и оставшись в одной короткой тонкой сорочке. Сестренки, увидав это, заверещали от восторга и тоже скинули свои пышные платья и корсажи, так что полушария грудей и бедер неудержимо засверкали сквозь тонкое полотно сорочек.

Стряпали мы после этого или нет? Смутно припоминаю, что пастилу, кажется, поставили… остывать? Или, наоборот, греться? Знаю одно: закончилось все страстными объятиями. Шинн и Бантрил, голые, как ящерицы, пировали на Сладкуше, смакуя каждый свое полушарие, а она знай себе постанывала:

Гладкуша оседлала Оломбо, который опустился под этим сладким грузом на пол, довольный, как наевшийся момиль, а Гладкуша напевала:

А надо мной нависла во всем своем великолепии госпожа Боззм, нагая и прекрасная, как полная луна, и мы с ней принялись наслаждаться друг другом с таким пылом, что не раз и не два мне казалось, будто душа моя расстается с телом, и все же я вновь и вновь чудесным образом возрождалась к жизни…