Война была молодая...

Обстрелы

К нам на передовой пункт приехал фотограф. Вытоптав валенками снег, установил на этом пятачке штатив с фотоаппаратом и на фоне беленой стены школы снимал по очереди кандидатов в партию и для многотиражки. Все радовались развлечению, смех, шутки-прибаутки, и вдруг — автоматные очереди!

Упал как подкошенный фотограф, свалив свой штатив. Доктора кинулись в школу за своими автоматами. Мы лежали на снегу и стреляли, я тоже палила, сама не зная куда.

Как потом выяснилось, в тыл просочились немецкие лыжники в маскхалатах. Мы отбились, и они растворились в заснеженном лесу. А фотограф погиб, и двое солдат были ранены…

Второй раз я под обстрел попала, когда мы с одним немолодым майором из химслужбы поехали проверять воду в только что отбитую деревню Красная поляна: было опасение, что немцы колодцы отравили. Майору требовался второй человек в качестве лаборанта, и я вызвалась помочь.

Когда подъехали к горке, откуда уже в низине деревня была видна, вся в замерзших садах, начался минометный обстрел. Стреляли именно по нам: очевидно, мы были у немцев как на ладони на белой дороге в солнечный день.

— Ложись! — крикнул ездовой и сам пригнулся.

Лошадка помчалась вниз, а мины падали рядом и чуть сзади, негромко хлопали и взрывали снег до черной земли.

Мы растянулись в розвальнях, ездовой гнал лошадь, сани мчались, а немцы стреляли.

Я, чуть приподняв голову, смотрела во все глаза: было страшновато, но и интересно, словно не с нами это происходит, а какое-то кино идет.

Хлоп! Хлоп! И рядом с заснеженной дорогой то справа, то слева вспыхивают и остаются черные пятна от разрывов.

Обстрел прекратился, когда мы скрылись из прямой видимости, спустившись в ложбину к деревне.

— Проскочили! — объявил ездовой. (Вдруг вспомнила его имя: Василий Петрович.)

Мне потом объяснили: разрываясь, мины посылают свои осколки всегда вперед. А мы мчались с горы быстро, и у немцев все время получался перелет: кто-то там не умел точно наводить, к нашему счастью.

Но в этот же день я оконфузилась.

Пробы показали, что вода в колодцах хорошая. Майор мирно беседовал с командиром батальона и еще с кем-то, а я стояла рядом. И неожиданно — недалекий разрыв мины. Хлоп! — и я плашмя в снегу. Поднимаю голову, а офицеры стоят спокойно, на меня сверху смотрят. Ничего не сказали, не улыбнулись. Помогли мне подняться и продолжили разговор.

Мне так стыдно было, что до сих пор это помню.

А они никак не реагировали на разрывы потому, что знали: это бесприцельная стрельба наугад, а склон холма нечто вроде щита образует, так что очень пугаться и бежать в укрытие не нужно. Но я-то этого еще не знала, вот и вспомнила команду Василия Петровича: “Ложись!”

А через два дня мне была объявлена благодарность по дивизии “за выполнение боевого задания”, подписанная генералом Родимцевым.

Приехала вскоре в медсанбат за перевязочным материалом, а медсестры мне:

— Разок только съездила — и уже благодарность! А тут работаешь, работаешь!..

Я очень удивилась, потому что сама с детства никому не завидовала, Бог уберег меня от этого чувства.

Но и настоящего страха я, честно скажу, на фронте не испытывала, даже когда дважды под бомбежку попадала. Вверх с земли поглядываю: а куда немец летит?..

Мне казалось, что со мной ничего плохого случиться не может. Просто не может, и все! Ну, немножко контузило, ну, чуть-чуть заикаться стала, так ведь это пройдет!

Наверное, это не только я так чувствовала, а каждому молодому человеку присуща вера в свое бессмертие…

Война ведь в основном молодая была. Командующему нашей 13-й Гвардейской дивизией генералу Родимцеву в 41-м было 26 лет. Двадцатилетние лейтенанты, двадцатипятилетние хирурги… Многие и того моложе. И мне в январе 1943-го, когда в результате тяжелого ранения я стала инвалидом Великой Отечественной, не исполнилось еще и девятнадцати лет.