Война. Хроника пяти дней: Мирись, мирись, мирись

Первый день после войны Владикавказ

На следующее утро я был уже во Владикавказе. Билетов до Москвы на ближайшие два дня не было. Я отправился искать гостиницу. Объехал с пяток отелей и в каждом получал однотипный ответ: «Мест нет». Очередная женщина на очередном ресепшн сочувственно сказала, что раз такая безвыходная ситуация, то мне могут постелить на топчане в подсобке, авось завтра освободиться какой-нибудь номер.

Я почувствовал себя мистером-твистером в советском Ленинграде:

— Может быть, вы мне все же подскажите какую-нибудь гостиницу? Вы же знаете, что тут есть у вас в городе, а? Позвоните, вдруг, где есть не занятая комната.

— Попробуйте в «Золотую Корону». Там свободные места есть наверняка.

Лицо у нее при этом стало отстраненным и неприятным. Я понял, что с «Короной» что-то не так. Когда мы подъехали, выяснилось, что это не гостиница, а ресторан. Я долго выяснял, не перепутал ли чего таксист? Может, есть другая «Золотая Корона»? Тот уверял меня, что «Корона» у них в городе всего одна.

В отчаянии я отыскал метрдотеля:

— Это какое-то недоразумение. Я приехал с войны, из Южной Осетии. Мой самолет улетает только через два дня, при этом я не могу найти места в гостинице. И меня почему-то отправили к вам.

Рослый осетин в смокинге и с татуировкой на пальцах понимающе кивнул:

— У нас при ресторане есть сауна. А при сауне есть апартаменты. Они, правда, с почасовой оплатой: за сутки набежит как за люкс в «Хилтоне». Но раз такая ситуация, раз человек с войны едет, мы вам один номер сдадим со скидкой.

Следующие два дня я провел в борделе. Огромная комната, круглая кровать диаметром под три метра, диванчик и пара кресел, оббитые ярко красной кожей. Пожилая осетинка, бывшая здесь за горничную, предупредительно встречала меня всякий раз одной и той же фразой:

— Захотите кушать, — позвоните. Принесем из ресторана прямо в номер. А если захотите еще чего-нибудь, тоже звоните, не стесняйтесь.

С «еще чего-нибудь» мне познакомиться не удалось. Война в Южной Осетии закончилась, оттуда валил фронтовой люд. Мужчины остро желали ощущать всю полноту жизни, с которой совсем недавно могли играючи расстаться. Сауна работала круглосуточно, девочки работали по-стахановски и были заняты в три смены. Даже в шесть утра сюда подъезжали машины, а из коридора доносились женские хохотки. Все отмечали победу. Грузины тоже. Слушая радио я узнал, что Саакашвили удалось убедить свою страну, что российские танки, стоящие на окраине Гори это ерунда по сравнению с политическими дивидендами, которые Грузия сможет пожать по итогам этой войны.

Мой рейс Владикавказ — Москва на половину состоял из коллег-журналистов. Большинство из них вообще не доехало даже до Цхинвали, а работало из Владикавказа, но выглядели ребята очень браво. Многие на яркие городские рюкзачки приторочили трофейные натовские каски из пуленепробиваемого углепластика. За одним таким перцем, болтающим по мобильнику, я стоял в очереди.

— Привет, дорогая! Я тоже рад слышать! Нет, здесь уже все спокойно. Ну, разве изредка какой-нибудь снайпер стрельнет…

Коллега обернулся, увидел мою ухмылку и фотоаппарат на шее, залился румянцем и заговорщицки подмигнул. Мол, ты же понимаешь, — ну как еще склеить девчонку? За два дня проведенные во Владикавказе, я обнаружил, что девчат клеят все вокруг, причем с размахом. Буквально каждый встречный рассказывал, как он с первых дней воевал в Цхинвали добровольцем, и что именно он подбил тот самый танк, который показали по всем каналам.

В самолете я откинулся на спинку кресла, закрыл глаза, открыл… Спать хотелось страшно, не смотря на то, что последние двое суток я почти без перерыва дрых на огромной круглой кровати. Сонно полистал какую-то газету, бесплатно выданную стюардессой. Именно в ней я впервые прочел эвфемизм «Принуждение Грузии к миру». Фотографии в газете были все на военную тематику, все это я видел не черно-белым, а цветным движущимся, осязаемым. Когда все это можно было потрогать, это называлось войной, а когда танки и люди потеряли цвет, стали плоскими и бумажными, — это уже принуждение к миру. Я рассматривал фото и проваливался в сон и уже не понимал, где газета, а где воспоминания. Черно-белые изображение оживали и начинали двигаться:

Кто это крадется вдоль забора? Черт плохая печать, не разберешь лица. Вроде бы Баранкевич бежит к большому, жутко вращающему гусеницами танку с гранатометом в руках. Бах. Танк горит. Трупов грузин не видно на скверной черно-белой печати, но я знаю, они там есть, я видел их не серыми пятнами, а антрацитово-яркими головешками. Полковник их принудил к миру, склонил таки…

А это что? Кто-то их ямадаевцев почти в упор всаживает полрожка в грузинского корректировщика. Жаль не разобрать кто. А грузин завалился на бок под грушевым деревом, принужденный к миру. Вот это и есть умиротворение…

Это вообще какая-то хрень, только вертушку в воздухе видать, издалека снимали, вроде как кто-то падает с нее… Походу это Томаза к миру принуждают, того резервиста. Сейчас долетит до земли и со всем примирится…

Я все глубже проваливался в сон, толи фото, толи воспоминания куда-то сгинули, в сознании осталась лишь детская считалочка: «Мирись, мирись, мирись… И больше не дерись…».

Самолет развернулся на полосе и приготовился к взлету. Я слышал, как ровно гудят его двигатели. Я почти совсем заснул и только эти слова остались стучаться в голове:

— Мирись, мирись, мирись…

И снова:

— Мирись, мирись, мирись…