ПСС. Том 13. Война и мир. Черновые редакции и варианты. Часть первая

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

* № 1 (рук. № 49. T. I, ч. I, гл. I–VI).

В начале 1805-го года первая европейская коалиция против Буонапарте была уже составлена.[846]

— Eh bien, mon prince, que dites vous de la nouvelle atrocité de cet homme. Italie n’existe plus. Non, mais comment expliquez vous l’indifférence de l’Europe à la vue de toutes les horreurs qui se commettent impunément au temps que nous vivons. Direz vous encore que la guerre n’est pas un devoir d’honneur pour tous ceux qui ont conservé un reste de dignité. Bientôt ce sera le tour de la Hollande, de Rome, que sais-je. Il n’y a plus de foi, plus de rois, plus de justice . Je vous préviens que si vous ne me dites pas que nous avons de bonnes nouvelles de Haugwitz et que [nous] aurons la guerre et la guerre à outrance avec ce monstre, cet antichrist — ma parole d’honneur j’y crois — si vous ne me dites pas que nous avons la guerre, si vous vous permettez encore de pallier toutes les infamies de cet homme, ce n’est pas un homme, que dieu me pardonne, c’est pire — je ne vous connais plus, vous n’ètes plus mon ami, мой верный раб, comme vous dites.

Ah, si j’étais homme!![847]

— Ну здравствуйте, здравствуйте. Je vois que je vous fais peur.[848] Хотите чаю?

Так говорила фрейлина и приближенная императрицы Марьи Федоровны, отпросившаяся от службы на один вечер для того, чтобы сделать у себя в этот вечер un thé,[849] на который, разосланными накануне записочками с[850] красным лакеем, приглашены были, по мнению фрейлины, самые замечательные люди Петербурга, цвет общества, la crème de la société.[851] В записочках было написано: Si vous n’avez rien de meilleur à faire, Monsieur le comte или mon Prince, je serais bien charmée de vous voir chez moi entre 7 et 10 heures.

Annette D.[852]

[853] Кроме желания воспользоваться свободным вечером, Annette Д., может быть и не без основания, считала себя[854] государственным лицом, на котором лежали политические обязанности. Она желала сообщить впечатления, произведенные в ней последними известиями о пребывании Бонапарта в Италии, вчера только полученные при дворе императрицы Марьи Федоровны.[855] Некоторые из гостей, долженствовавших приехать на этот вечер,[856] принадлежали[857] к самым влиятельным придворным и государственным людям и все к одному и тому же лагерю, знаменем которого было убеждение в призвании России восстановить законность и святость самодержавия в Европе и презрение к Наполеону, называемому не иначе, как Буонапарте.

Разговор в этом обществе, конечно, происходил на французском и даже на том особенном французском языке, секрет которого, по мнению знатоков дела, теперь уже утрачен.

— Dieu! Quelle virulente sortie![858] — отвечал, тихо улыбаясь, тот, к которому была направлена речь фрейлины. Нисколько не смутясь такой встречей, вошедший, известный в то время сановник, в придворном шитом мундире, чулках, башмаках и звездах, подошел к Annette Д., поцеловал ее пухлую ручку, подставив ей свою надушенную и сияющую[859] белизной, даже между седыми волосами, лысину и сел подле нее.

— Avant tout, прежде всего, дайте мне чашку чаю, — сказал он, — потом, ежели вы обещаете взять назад вашу страшную угрозу — прогнать меня, я вам расскажу новость. Из за угрозы — ничего. Без угрозы — все.

— Хорошая новость для меня?

— Да.

— Постойте, успокойте меня, — Annette наливала чай из серебряного самовара — отчего вы в таком gala?[860] Надеюсь, что je ne vous en impose jusqu’à ce point,[861] — сказала она, указывая на его звезды и башмаки. — Вы верно хотите убежать от меня?

— А вечер английского посланника — нынче середа. Мне надо показаться там. Я поеду так поздно, как только можно.

— Я думала, что нынешний вечер отменен.

— Ежели бы знали, что вы этого хотите… — Князь был один с Annette Д. Он улыбался приятно и говорил приятные вещи,[862] но из за этой улыбки и слов совершенно ясно было видно его полное презрение к своей собеседнице, которое он не только не старался скрывать, но старался как будто выказать, говоря такие вещи, как то, что вечер посланника был бы отложен, ежели бы знали, что Annette Д. этого не хочет.[863] «Я государственный человек. Я дело делаю, а ты болтушка», казалось говорили все его приемы и, несмотря на то, он с почтительностью обращался к фрейлине и, перемешивая шуточками и глотками чаю, рассказал Annette Д. всё, что он знал о содержании депеши из Берлина, привезенной в тот день утром.

— Buonaparté a brûlé ses vaisseaux depuis l’affligeante événement d’Ettenheim,[864] — сказал князь. — Больше ждать нечего, кроме насилия во всех отношениях. Нынче утром на выходе я сказал это[865] H., а он видит еще возможность мира.

— Совершенно справедливо. Il a brûlé ses vaisseaux, il faut que nous brûlions les nôtres. A propos.[866] Нынче у меня будет очень интересный человек, le comte de Mortemart, il est allié aux Montmorency par les Rohans,[867] одна из лучших фамилий Франции. Он был при Monseigneur le Duc d’Enghien[868] во время его[869] плена.

— On dit qu’il est très bien, ce jeune homme. J’ai prié S. de me l’amener. Toutes nos dames en raffolent.[870]

— Кроме вас, разумеется. Я его видал в свете. Скажите, правда это, — продолжал князь, уже с видимым интересом, не так как прежде, когда он, видимо, исполнял только тяжелую для него обязанность взаимности рассказывая, — правда, что l’impératrice mère[871] говорила его величеству о бароне З. и о его назначении? — вопрос этот был, видимо, личной и живой для князя. — C’est un pauvre sire,[872] всё что я могу сказать. Как вы думаете?

Annette Д. строго ответила, что барон этот был рекомендован ее величеству[873] à l’impératrice mère. Лицо Annette выразило глубокое, искреннее выражение преданности и уважения, соединенные с грустью, когда она назвала императрицу. Она сказала, что ее величество оказала барону beaucoup d’estime.[874]

Вопросы внутренних интриг видимо мало интересовали Annette. Она потухала и делалась[875] достойно печальна. Она искренно вся была предана только одной страсти — ненависти к Наполеону и желанию войны во что бы то ни стало.[876]

Она делалась совсем другая, как только разговор касался войны. Она делалась оживлена, красноречива и увлекательна.

[Далее в рукописи нехватает одного листа]

— Сердце то это[877] занято… и вы знаете, кто в этом виноват…

— Перестаньте шутить. Я серьезно недовольна вашим меньшим сыном. Я его совсем не знаю, но он кажется il a pris à tâche de se faire une réputation scandaleuse.[878] Между нами будь сказано, — лицо ее приняло грустное выражение, — об нем говорили у ее величества и жалели вас.

Князь Василий[879] поморщился и с живостью и волнением стал рассказывать.

— Что вы хотите, чтоб я делал? Я обоих мальчиков отправил три года тому назад за границу, вы знаете, я себя лишил многого; я сделал для их воспитания всё, что может отец по обязанности, а не по чувству. Старший был и приехал молодым человеком хорошего дома, теперь он в иностранной коллегии, ну страсть его смешная к гербам… но всё он хорош. Правда, что между нами будь сказано — он глуп и очень даже глуп, что я, в скобках, считаю счастьем для отца et il fera son chemin,[880] вы увидите; но Anatole — воспитывался так же, за границу поехал так же, с тем же abbé Brignole, те же примеры, те же влияния и вышло совсем другое. Son malheur ou plutôt le mien c’est qu’il a de l’esprit ce garçon,[881] — сказал он, улыбаясь.

— И зачем родятся дети у таких людей, как вы? Ежели бы вы не были отец, я бы ни в чем не могла вас упрекнуть.

— Сколько раз я это себе говорил, — подхватил князь. — Je suis votre верный раб et à vous seule je puis l’avouer.[882] Элен, моя дочь, для меня хорошенькая jeune personne que je trouve du plaisir à voir,[883] и больше ничего; но мои мальчики ce sont les entraves de mon existence,[884] которая без этого слишком бы была счастлива. Это мой крест. Я так себе объясняю. Que voulez vous?… — [885] Он помолчал, выражая жестом свою покорность судьбе.

— Pour en revenir à mes moutons,[886] — продолжал он, — ou plutôt à ce mouton,[887] Анатоль еще до поездки за границу вел себя[888] бог знает как. Вы знаете, что он пятнадцати лет соблазнил гувернантку своей сестры, une charmante petite et de bonne maison,[889] которая жила у нас, и[890] на все свои карманные деньги покупал вино и сигарки. Voilà.[891] Потом il a fait la cour, tout bonnement la cour à sa soeur.[892] Так что я должен был их разлучить.

— Ah Dieu,[893] quel horreur![894]

— Я его отправил за границу. Они мне писали письма с описаниями достопримечательностей городов, нравов, искусства et tout ce qui s’en suit,[895] помните ces lettres si bien tournées que nous colportions ici, il se trouve que c’est l’abbé qui leurs faisait ces lettres à la Sévigné que nous admirions et lui ne sait pas écrire deux mots en français.[896] И что ж? сам l’abbé был совершенно развращен Анатолем. Оказывается, что там они с l’abbé пили, ездили по балам, играли и le cher Anatole[897] — завел интригу с какой то une de ces princesses italiennes et s’est trouvé être en concurrence avec un cardinal.[898] И был посажен au château de St. Ange. Voilà. Tout cela est très triste, mais que voulez vous, c’est un trés beau garçon et qui malheureusement ne manque pas d’esprit. Très beau garçon![899] прибавил он.[900]

— Вы никогда не думали о том, чтобы женить его? Говорят, что старые девицы ont la manie des mariages.[901] Я еще не чувствую этой слабости за собой, но у меня есть одна petite personne,[902] которая очень несчастлива с отцом, une parente à nous, une princesse B.[903]

Князь Василий не отвечал, хотя, с свойственной светским людям быстротой соображенья и памятью, движеньем головы показал, что он принял к соображенью это сведенье. Он продолжал о меньшом сыне:

— Нет послушайте, теперь он живет у меня в доме, я им даю каждому по десять тысяч, наследство их матери; у Иполита всё это выходит на гербы и разные странности, у Анатолия на танцовщицу, на скакунов, на пиры, и он играет… — Он помолчал. — Что будет через пять лет, ежели это пойдет так? Voilà l’avantage d’être père.[904] Она богата, ваша княжна?

— Отец очень богат и скуп, он живет в деревне. Знаете, этот знаменитый князь В., отставленный еще при покойном императоре и прозванный прусским королем. Он очень умный человек, но с странностями и тяжелый. La pauvre petite est malheureuse comme les pierres.[905] У нее[906] брат, вот что недавно женился на Ляпиной, бывший адъютант Кутузова — он будет нынче у меня — и она одна дочь.

— Oui, ma chère, les affaires avant tout. Une fois que les choses en sont à ce point et qu’on en parle même à la cour, il faut que j’y mette ordre. Je sais bien que vous avez été, vous êtes et que vous serez toujours mon bon ange. La seule chose que je ne puis vous pardonner c’est de n’avoir jamais voulu de moi.[907]

Эту фразу князь сказал в ту самую минуту, как придворный лакей доложил: — князь и княгиня В[олконск]ие (Это был тот самый князь В[олконский], брат пред[по]лагаемой невестки князю Василью). Князь Василий чувствовал, что ничем он не мог так душевно польстить Annette Д., как намеком на супружество, но он выбрал, чтоб сказать это, такую минуту, когда входили гости, и потому дальнейшие объяснения, могущие быть неприятными для него, были невозможны.

Князь Василий был государственный человек, человек сильный в совете и при дворе, человек, одаренный великим даром для успеха в том мире, где он искал успеха, даром фамильярности. Он был короткой приятель всех. Так, по крайней мере, казалось всем сильным мира того времени. Каждый из министров, придворных, вельмож, влиятельных женщин, даже великих князей был уверен, что князь Василий со всеми остальными, исключая самого его, в самых коротких отношениях и что права на эту короткость даны князю на основании его серьезных и прекрасных качеств и достоинств. Ежели я и не нахожу в нем особенных достоинств, думал тот, который рассуждал таким образом, то это происходит, должно быть, от того, что я мало знаю его; но, судя по близости его ко всем и по простоте и фамильярности его обращения и со мной, он должен быть очень нужный и важный человек и им нельзя пренебрегать. Точно так, хотя и не отдавая себе в том отчета, думал каждый из людей, короткость с которыми нужна была князю. Дар фамильярности князя состоял в том, что он имел[908] искусство быть с каждым настолько и в такие минуты[909] фамильярным, что показать ему удивление в этой, ничем не оправдываемой короткости, которую он позволял себе, было невозможно, и что, вместе с тем, вид этой короткости действовал на других. На выходе он подходил к высшему сановнику государства, к удивленью его, брал его под руку и увлекал его ходить по зале, близко наклоняя к нему голову и конфиденциально что то сообщая ему. Старичок сановник только сбирался выразить неудовольствие за такие приемы непривычной короткости, как князь умел в ту же минуту сказать старичку такие вещи, которые заставляли его слушать с интересом и прощать неловкость короткости. От старичка он подходил к великому князю и, без вызова со стороны его высочества, начинал, опять низко наклоняя лицо, говорить смешное и заставлял смеяться его высочество. Сановник[910] говорил себе: il doit être très bien en cour,[911] глядя на его отношения с его высочеством, а его высочество, заметив его прогулку под руку с старичком, думал себе: он, видимо, в больших связях с этим сановником. Потом князь подходил к новому лицу, молодому человеку, только что начинающему выплывать при дворе, и князь[912] совсем незнакомый с ним, на всякий случай трепал по плечу и ласкал удивленного, но благодарного новичка.

Князь Василий совершенно справедливо говорил, что, ежели бы не дети, он бы был совершенно счастлив. Счастлив он был оттого, что дело его жизни совпадало с его вкусами, с его страстью к свету, к новым знакомствам, к изящной и разнообразной болтовне, к ненасытному любопытству, равнявшемуся только его памяти. Annette Д.,[913] с которой он пятнадцать лет в разговорах и переписках играл умной чувствительностью и надеждой на супружество, была одним из самых влиятельных лиц старого двора императрицы Марьи Феодоровны. Он знал, что Annette Д. была одна из тех придворных, которые от долгого пребывания при дворе и долгой, одинокой, т. е. холостой или девической жизни, делаются нравственными кастратами, не имеющими других интересов, как интересы своих покровителей, но которые взамен этого и утрачивают всё дурное придворной жизни — зависть, интригу, страсть к повышениям, и приобретают полное доверие своих господ.

Annette Д. была верным другом, как старая собака, старый дворовый, не признающие другой жизни, как жизнь при господине или госпоже.[914]

Притворяться и выказывать то, что она не думала или не чувствовала, она не могла. Она была слишком честная и хорошая натура; и потому с свойственной женщинам гибкостью, она раз навсегда отреклась от себя, от всей своей жизни и полюбила всеми силами души одну свою госпожу и, потому уже, искренно думала и чувствовала только то, что думала и чувствовала ее высокая покровительница. Искренность ее, отсутствие всякого искательства так редки везде и особенно в том мире, в котором она жила, что эти качества были оценяемы и чем меньше она желала делать для себя и для других, тем больше она могла сделать, и чем реже она высказывала свое особенное мнение,[915] тем оно более уважалось. Князь Василий, не упускавший молодого флигельадъютанта, не приобретя на всякой случай его поддержку, не мог не ценить своих отношений с нею.

Но и в этом случае, как и в других, он действовал не вследствии обдуманного макьявелического плана, но по какому то ему самому необъяснимому влечению, которое инстинктивно тянуло его в короткость к тем, которые более всего ему были нужны. Как образуется механик, музыкант, воин, так точно образуется человек придворный и государственный.[916] Успех в этом свете есть следствие характера, а не искусства.

—————

Вслед за князем и княгиней Волконскими провозглашены были имена графа Б., графа Mortemart, княгини Л., князя Д., сына князя Василья, и гостиная наполнилась мущинами и женщинами, большей частью в шифрах, брильянтах и бальных платьях и мундирах. Многие с чаю Annette ехали к посланнику.

— Вы не знакомы с ma tante, — говорила Annette Д. некоторым из гостей и весьма серьезно подводила их к маленькой старушке в высоких бантах, выплывшей из другой комнаты, как скоро стали приезжать гости, называла их по имени и, медленно переводя глаза с гостя на ma tante, стояла около и потом отходила.

Как правоверный однообразно, серьезно и значительно совершает обряд преклонения и целования перед камнем Мекки, так все гости совершали обряд приветствования никому неизвестной, никому не интересной и не нужной тетушки. Как строго мог требовать от правоверных тот мулла, который стоит при камне, приличия поклонения, так требовала того же Annette Д. от своих гостей, с грустным участием следя за их приветствиями и молчаливо одобряя их. Как мало камень Мекки мог чувствовать, оценять целования и отвечать на них, так же мало ma tante понимала что-нибудь из того, что говорилось вокруг нее. Неизменно каждому говорила она о его здоровьи, о своем здоровьи и о здоровьи ее величества, которое нынче слава богу лучше. И все подходившие, из приличия не высказывая поспешности, с чувством облегчения исполненной тяжелой обязанности отходили от нее, чтобы уж во весь вечер ни разу не подойти к ней.[917]

Тот, кто бывал в гостиных на маленьких вечерах избранного общества без карт и танцев и находил, что все человек пятнадцать присутствующих мущин и дам, разместившись, кто у чайного стола, кто в уголку за трельяжем, кто у окна — все разговаривают и свободно переходят от одной группы к другой, тот, ежели он сам не принимал у себя, верно думает, что это размещение гостей и их разговоры происходят сами собой. Но тот, кто принимал сам или сама, тот знает, что это размещение и этот кажущийся свободным и неумолкаемым разговор, слышащийся с разных концов гостиной, есть дело искусства и предусмотрительности и быстроты соображения хозяйки. «N надо свести с М., а М. надо познакомить с Б. Тем более, что М. всегда рад с ним видеться и они близки. Г-на З. надо завести на его любимую тему о новых романах, он займет этих девиц, которые остаются у меня на руках», думает хозяйка. «Они и пускай сидят в этом уголке, ежели у них станет замирать разговор, я подпущу к ним болтуна Ф. Он оживит, и притом А. и Д. останутся en tête à tête, чего им и нужно. Ну, эти, кажется, сами нашлись», думает она, глядя на разговаривающих у окна. «Да, Лиза хотела познакомиться с Д., ну да это можно сделать после, а пока она мне нужна, чтоб занять старую княгиню. Пристроить еще этого юношу, который не знает, что делать из своей особы, и тогда я ее выручу, приведу ей на смену З. и тогда буду хоть на минутку свободна, чтоб поговорить с М». Так думает хорошая хозяйка вечера и, пустив в ход всех своих гостей, она ходит, приглядываясь и прислушиваясь, готовая подать помощь на тот пункт, в котором главное дело такого вечера — разговор — ослабеет. Ежели вы человек, который умеет жить, то, сказав два три слова, отходите от хозяйки и не делайте неловкости, наивно вступать с ней в какой-нибудь разговор, выражая какую-нибудь мысль или вызывая ее на спор. Ей некогда, она во всем согласится с вами или шуточкой выбьет вас из колеи рассуждений. Она все прислушивается, приглядывается, как хозяин прядильной мастерской, посадив работников по местам, прохаживается по заведению и примечает, все ли вертят веретена, так хозяйка вечера прислушивается, все ли языки болтают. Как хозяин прядильной, замечая неподвижность или непривычный скрипящий, слишком громкой звук веретена, торопливо идет, сдерживает или пускает его в надлежащий ход, так хозяйка вечера подходит к замолкнувшему или слишком громко говорящему кружку и одним словом или перемещением опять заводит равномерную, приятную для нее разговорную машину.[918]

Вечер Annette Д. был пущен, веретена с разных сторон равномерно и не умолкая шумели. Кроме ma tante, около которой сидела одна только пожилая дама, бедно одетая и, видимо, несколько чужая в этом блестящем обществе, кроме двух мущин, отдельно стоявших, общество разбилось на три кружка. В одном центром была красавица княжна Ж., дочь князя В., в другом сама Annette, в третьем — маленькая, хорошенькая, румяная, слишком полная по своей молодости дамочка с[919] брюхом, которого уж нельзя было скрыть и которое хорошенькая будущая мать видимо и не заботилась скрывать, судя по покрою ее платья.

—————

Дама эта была та самая княгиня Волконская с мужем, которую провозгласил лакей во время разговора Annette с князем Васильем. Князь Волконский, брат той барышни, которую Annette из жалости сватала за беспутного Анатоля, вошел с женой под руку с приемами человека, которому, несмотря на его молодость и неважный чин (он был в мундире гвардейского[920] адъютанта), скорее будет скучно, чем весело, и который надеется встретить в этом обществе скорее низших, чем высших. Фамильярный князь Василий даже не мог никогда быть фамильярным с Андреем Волконским. Он и не очень желал этого, так как Андрей Волконский был сын Екатерининского генерала, находящегося в немилости, и бывший адъютант Кутузова, поручик гвардии. Сказав несколько слов Annette, Андрей Волконский холодно и презрительно (это была его привычка) обратился к князю Василию и слегка поклонился, держа себя далеко от него.

— Здравствуйте, mon cher,[921] как вы? — сказал князь Василий, подавая ему руку, и, не дожидаясь ответа, обратился к княгине.

Волконский подал свою маленькую почти женскую ручку, но не пожал, а предоставил ее пожатию, и лениво, как будто устало, сел в кресла. Между тем жена его, которая, переваливаясь, маленькими быстрыми шажками вошла в гостиную с рабочей сумочкой на руке, усевшись на диване, куда ее, соображаясь с ее положением, усадила Annette, тотчас же начала, не переставая, говорить со всеми вдруг приятным грудным и веселым голоском.

«Она очень мила, даже в этом положении», подумал князь Василий,[922] придвигая кресло к столу, «даже милее, чем прежде», и он сказал ей это, что заставило ее покраснеть и засмеяться.

— Я приехала с работой, — сказала она, — смотрите, Annette, ne me jouez pas un mauvais tour. Vous m’avez écrit que c’était une toute petite soirée. Voyez comme je suis attifée,[923] — и она развела руками, чтобы показать свое в кружевах прекрасное шелковое платье.

— Soyez tranquille, Lise, vous serez toujours la plus jolie.[924]

Княгиня Волконская, которую Annette называла просто Lise, была урожденная Мейнен. Никто не знал, кто был ее отец (говорили, что музыкант) и никто не хотел знать, кто он был. Знали только, что la petite Meinen покровительствуема императрицей, и этого было бы довольно, но кроме того она прекрасно говорила по французски, была жива и необыкновенно миловидна. Князь Волконский, узнав ее в Петербурге у своего генерала, где она бывала, влюбился в нее, просил согласия отца и, не получив его, женился на Мейнен к общей радости всех придворных друзей Лизы, а их было много. Все, кто не завидовали ей, все любили ее.

Молодая княгиня не умолкала с той минуты, как приехала, и не переставая работала что то маленькое своими крошечными беленькими ручками и беспрестанно смеялась и тому, что сама говорила, и тому, что говорили другие.

«Какой я должно быть любезный и веселый», думал про себя каждый, кто говорил с ней и видел на каждом чуть чуть забавном слове ее светлую улыбочку и блестящие белые зубы, которые и так виднелись беспрестанно. Ее хорошенькая с чуть видными усиками верхняя губка, как будто была коротка, но тем милее она открывалась и тем еще милее стягивалась иногда и опускалась на нижнюю. Как это бывает у счастливых женщин, вся ее наружность была так мила, что недостаток ее казался ее особенной, собственной ее, красотой.

Всем казалось весело смотреть на эту брюхатую, полную здоровья и живости, хорошенькую женщину. Старикам и скучающим мрачным и некрасивым людям, смотревшим на нее, казалось, что они сами делаются похожие на нее, побыв и поговорив несколько времени с нею. Один старичок, поговорив с ней, веселый и счастливый, сходил с лестницы и голосок ее звучал у него в ушах и молодая улыбка ее была в его глазах, когда он по привычке посмотрелся в зеркало, забывшись и смутно воображая, что он увидит перед собой ее лицо. Ах, как ему гадко сделалось, увидав свое скучное, с подлыми неизгладимыми морщинами, худое и отталкивающее лицо!

Такое впечатление она произвела на всех и у Annette Д. Когда собралось больше гостей, она положила работу и, усевшись за самовар, любезно объявила, что она разливает чай. Все захотели чаю, кружок около нее составился самый большой. У всех разглаживались морщины, всем хотелось улыбаться, глядя на нее, исключая ее мужа, молодого князя Андрея Волконского. На него, казалось, вид жены производил совершенно противуположное действие.[925] Ежели он начинал улыбаться или оживляться, взглянув на жену, губы его вдруг принимали строгий склад и брови чуть изменяли положение и появлялась презрительная морщинка на чистом высоком лбе. Когда он слышал похвалы своей жене, лицо его принимало еще более презрительное выражение. Не ревность заставляла его так меняться в лице, заметно было, что он совершенно равнодушно смотрел на увивающихся около княгини и еще равнодушнее смотрел на нее. В карих глазах его как будто потушен был кем то давно свет и нужно было много его, чтобы зажечь его. Он только смотрел и слушал с глубоким презрением тех, кто восхищался его женой. Как будто он думал: «как вы глупы и непроницательны, что льнете к ней и думаете найти что-нибудь за этим внешним блеском и оживлением. Ничего, ничего там нету. Это я, который к несчастью слишком хорошо это знаю, говорю вам».

— Quelle délicieuse personne, que cette petite princesse![926] — сказал князь Василий, проходя мимо Annette.

— Вы знаете, il a rompu avec son père pour l’épouser. Le père n’a jamais voulu consentir à ce mariage, — отвечала Annette, — André en est fou amoureux.[927]

— Она стоит того, — отвечал князь Василий.

—————

В том кружке, где президировала Annette, сидел le vicomte de Mortemart и видимо держал le fil de la conversation,[928] который искусно передала ему хозяйка. Она очевидно — и это было не неприятно vicomt’y, угащивала им своих гостей и угащивала в самом изящном и приятном виде.

Только такие дамы высшего общества, как Annette Д., умеют в лучшем виде сервировать замечательных гостей. Они умеют так подать обществу писателя, артиста, путешественника, эмигранта или вообще такое лицо, которое не есть член общества, но которое украшает общество, что это лицо, как бы незначительно оно ни было, кажется чем то особенным обществу. Как хороший метр-д’отель подаст вам тот же кусок говядины, который вам есть не захочется, увидав его в грязной кухне, так, что вам этот кусок кажется чем [то] даже сверхъестественно прекрасным, так в нынешний вечер Annette подала своим гостям vicomt’a — как что то сверхъестественно утонченное, тогда как князь Андрей Волконский, игравший с ним каждый день на бильярде, видел в нем только мастера карамболировать и плохого плательщика в случае проигрыша.

— Mais c’est connu — l’entrevue du duc d’Enghien avec Buonaparte chez m-lle Georges,[929] — говорил vicomte.

— Ah, racontez nous cela, vicomte,[930] — сказала Annette. Так приятно отзывались слова: racontez nous cela, vicomte, Лудовиком XVI и Rambouillet’ом, vicomte отговаривался тем, что l’histoire est un peu scabreuse,[931] но Annette настояла, сделала большой круг вокруг vicomt’a и пригласила всех слушать рассказ vicomt’a о том, почему погиб герцог Энгиенский.

— Le vicomte a été personnellement connu de monseigneur,[932] — шепнула Annette одному.

— Le vicomte est un parfait conteur,[933] — проговорила она другому.

— Il est très bien, n’est ce pas?[934] — сказала третьему.

Кружок собрался красивый и vicomte был подан на блюде в самом изящном виде.

— Известно, что гениальные актрисы, как и m-lle Georges — я большой ценитель ее — подвержены так же, как и другие женщины, еще более других, стрелам бога любви. Иногда стрелы эти[935] вылетают из золотого колчана, но… и актриса — женщина и может иметь любящее сердце, — так начал виконт свой изящный рассказ, с тонкой улыбкой оглядывая слушателей.[936]

[Далее со слов: — Переходите сюда, chère Sophie, — сказала Annette Д. — Le vicomte va nous raconter,[937] — красавице княжне, дочери князя Василья… кончая: и опять успокаивалась в улыбке. — близко к печатному тексту. Т. I, ч. I, гл. III.]

Когда маленькие часы пробили на камине, она медленно приподняла брови, посчитала и, видимо, озаботилась чем-то, хотя это было в самую патетическую минуту рассказа. Боялась ли она опоздать на бал и делала свои соображенья о времени первой anglaise,[938] но vicomte заметил ее совершенное равнодушие к рассказу. Она на пальчиках, обтянутых перчаткой, делала как будто вычисления, чуть шевеля ими.[939] Когда в середине рассказа к ней обратился кто то с вопросом, как она находит это, она, хотя и не изменила своей улыбки,[940] видимо испугалась чего то.

После нее подошел ее старший брат[941] Иполит и задержал начатой рассказ. Несмотря на необыкновенное сходство с сестрою красавицею, этот брат был положительно дурен собою. Черты его лица были те же, как и у сестры, но у той всё освещалось жизнерадостной, самодовольной, молодой неизменной улыбкой и необычайной античной красотой тела, у брата напротив то же лицо неизменно выражало досаду и самоуверенную брюзгливость. Глаза, нос, рот — всё сжималось как будто в одну неопределенную и скучную гримасу. Кроме того, некрасивость его лица увеличивалась еще его странной манерой ходить, сидеть, говорить, брать и подавать руку и вещи и еще более странной одеждой. Этот молодой князь дипломат как будто дал себе обещание делать всё не так, как другие люди. Странности его еще тем поразительнее были, что они вытекали видимо не из особенности характера, а из заданного себе правила, так как странности эти постоянно переменялись. Он только приехал из-за границы и потому[942] некоторые люди полагали, что всё, что он делает, так должно делаться по новому, и даже[943] подражали ему.[944]

Молодой дипломат, приехав из-за границы, ходил не иначе, как чрезвычайно вывертывая и припадая на левую ногу, как будто она у него болела, садился не иначе, как в самую глубину кресла, вытягивая прямо перед собой ноги, подавал руку не иначе, как два пальца,[945] говорил он не иначе, как отрывисто и очень скоро, смотрел всегда и на всё, даже на чай, который брал, в лорнет, одевался всегда в синий фрак, застегнутый на все бронзовые пуговицы, палевые панталоны и в жабо такой вышины, что оно видимо мешало ему свободно дышать. Кроме того главное занятие его по приезде из-за границы состояло в том, чтобы списывать родословные, собирать все возможные гербы и печати и переписывать эти книги самому. Многие из слабых людей, видавших его, соблазненных той самоуверенностью, с которой он производил это, уже переняли многие его привычки, полагая, что в этом состоят приемы (bon ton[946] тогда не существовало) de la bonne compagnie,[947] когда вдруг князь Иполит стал ходить не хромая и чрезвычайно большими шагами и стал носить совсем другой жабо, с одним концом накрахмаленным и направленным кверху, а другим опущенным перпендикулярно книзу, стал сидеть иначе и стал заниматься не гербами, а гравюрами, которые он покупал и собирал везде и сам гравировал.

[Далее со слов: Се n’est pas une histoire de revenants?[948] кончая: … потом весь оборачивался быстро, как он всё делал, и смотрел долго на угол кресла. — близко к печатному тексту. T. I, ч. I, гл. III.]

— Moi je vais prendre mon ouvrage,[949] — прокричала беременная Лиза от чайного стола и переваливаясь перешла в кружок vicomt’a, который в третий раз сбирался начинать, и, несмотря на недовольное презрительное лицо мужа, которого она скорее не умела, чем не хотела замечать, произвела перестановку и, усевшись, весело поправилась, приговаривая: «теперь мне хорошо» и попросила начинать.

— Когда я имел счастие видеть последний раз блаженной и печальной памяти герцога Энгиенского, — начал виконт, — в Етенгейме, я знал и он был так милостив ко мне, что намекнул на свое восхищение к таланту и к особе m-lle Georges. Я выразил свое удивление, когда он мог узнать ее, не бывши в Париже эти последние года. Герцог улыбнулся, как он один умел улыбаться, и сказал мне, что Париж не так далеко от[950] Мангейма, как это кажется, и я заметил un regard d’intelligence,[951] который он бросил на Тюмери, который жил с ним. Я не смел настаивать, полагая, что не имел права вызывать на доверенность.[952]

— Ваше высочество, — сказал я ему, — хотя я и не имею никакого права говорить вам свое мнение, но я считаю, что имя мое и верность королю et la sainte cause[953] позволяют мне сказать вам: Monseigneur, vous, votre vie appartient au roi et la France et[954] вы не имеете права рисковать ничем.

— Неужели вы думаете, что Буонапарте решился бы на что нибудь против меня. Мое имя и мой характер слишком обеспечивают меня.

— Я всего жду от друга цареубийц et un parvenu ambitieux. Il ne reculera devant rien.[955] Я сказал его высочеству, что я имел известие о открытии несчастного героя и мученика Кадудаля и о том, что полицейские агенты рыскали в Етенгейме и один из служителей его высочества мне казался подкупленным. Я высказал свое сомнение, но его высочество с этим рыцарством и отважностью, составляющей отличительную черту его фамилии…

— La maison Condé, branche de laurier greffé sur l’arbre des Bourbons, comme disait dernièrement m-r Pitt,[956] — перебил князь Василий.

— Monsieur Pitt a très bien dit,[957] — лаконически прибавил его сын Иполит, решительно поворачиваясь к окну и в лорнетку глядя на стору.

— Bref,[958] — продолжал vicomte, обращаясь преимущественно к княжне и княгине, которые обе не спускали с него глаз, — как открылось потом, он ездил в Париж до этого несчастного дня и сделал честь m-lle Georges посещать ее.

— Но у него было un attachement[959] к princesse Charlotte de Rohan Rochefort? — сказала Annette вопросительно. — Говорили, что он тайно был женат на ней.

— Одна привязанность не мешает другой, — отвечал vicomte, тонко улыбаясь. Княжна улыбнулась так же.

— В третьем году мне друзья писали из Парижа, что m-lle Georges не имела недостатка в поклонниках и что между толпами всех новых людей parvenu de la finance,[960] администраторов и всей этой дурной новой породы людей, которые теперь царствуют в Париже, она никого еще не выбрала, чтобы кинуть свой платок, когда в один вечер ее поклонники увидали Roustan, cette âme damnée, ce valet de cet autre valet qui s’appele Buonaparte[961] y дверей новой богини.

— Charmant! — прошептала маленькая княгиня, втыкая иголку.

— Почему же вы называете[962] Наполеона лакеем? — спросил вдруг толстый молодой человек весьма скромной и застенчивой наружности, который молча сидел до сих пор за спиной дам.[963]

Все глаза обратились на молодого человека. Князь Иполит ловил лорнетку, которую он упустил из руки, и, как только поймал, торопливо уставился на молодого человека.

Он покраснел, как краснеют только очень полнокровные и молодые люди, и с видимой борьбой и усилием, но как будто исполняя обязанность, проговорил:

— Я считаю его великим человеком, — и крупные капли пота выступили на носу и лбу юноши. Он оглядывался на всех, чувствуя, что сделал неловкость, но видимо готовый перенести всю тяжесть своей выходки.

— У каждого свое мнение, m-r Pierre, — подхватила Annette. — Я знаю, что вы защитник этого человека, но вы одни своего мнения. Продолжайте же, vicomte, не томите нас.

M-r Pierre испуганно, как пойманный школьник, оглядывался на всех и ничего не нашелся сказать. Он был смешон. Заметив его смущение, все, исключая князя Иполита, понемногу отвернулись от него, удивляясь, для чего было высказывать мнение противное всем, не умея поддержать его и, главное, зачем не уметь жить до такой степени, чтобы перебивать изящный рассказ, всем доставляющий удовольствие, выражением своих мнений.

—————

— Когда все эти[964] gens de dessous terre,[965] добивавшиеся bonnes graces[966] великой актрисы, узнали, что соперником их делается их господин, все эти plats pieds[967] с подобострастием оставили поле свободным и исчезли, — продолжал vicomte с презрением, доказывавшим, что он никогда и никому бы не уступил места, — как я верно знаю, этот человек после всех своих ужасных поступков, которые он называет управлением государством, нашел не неприятным посвятить свои досуги и отдыхать от своих iniquités[968] в обществе самой прекрасной и даровитой женщины Франции. Несчастная m-lle Georges a dû faire de nécessité vertu.[969]

Посещения Бонапарте бывали большей частью вечером, через два или три дня. Он приезжал, отсылал кабриолет с Roustan и ужинал. В это самое время его высочество тайно ездил в Париж, видел m-lle Georges в театре и захотел быть у нее.

В слушателях произошло волненье. Все предчувствовали страшное столкновение.

— Ah! j’ai la chair de poule,[970] — пожимая плечиками, как будто от озноба, сказала маленькая княгиня. Муж ее, как будто удивившись, взглянул на нее.

— Очень интересно, — сказал он и, чуть заметно приподняв брови и эполеты, опять замолк в своей грациозной и ленивой позе.

— Ах, как он отвратителен мне, этот человек, — с искренним и страшным озлоблением сказала Annette.

Княжна красавица, оглянувшись на хозяйку, сочла нужным перестать улыбаться и выразить тоже отвращение. Пожилая дама, сидевшая весь вечер подле ma tante и перешедшая к кружку расскащика, покачала головой, значительно и грустно улыбаясь.

— Это ужасно, не правда ли? — сказала она.[971]

Князь Иполит с своей привычной находчивостью объявил быстро и громко.

— Я был в театре, когда она играла Клитемнестру. Я лучше люблю Corneille.

— В один вечер, — продолжал, оглядывая слушателей и оживляясь более и более, vicomte, — Клитемнестра эта, прельстив весь театр своей удивительной передачей Расина, возвратилась домой и думала одна отдохнуть от усталости, когда ей доложили, что незнакомец желает ее видеть.[972]

Служанка актрисы была дочь старого дворника из дома Condé. У отца ее был портрет, привезенный им из изгнания, и сходство молодого человека с портретом, хранившимся как святыня у ее отца, было до такой степени поразительно, что служанка стояла перед незнакомцем, как заколдованная, не имея сил говорить и не спуская глаз с прекрасного молодого человека.

— Скажи своей прекрасной госпоже, что l’ex vicomte de Rocroi желает передать ей очень важное поручение.

— Он был принят… — сказал vicomte и помолчав несколько[973] секунд, чтобы дать понять, что он не всё рассказывает, что знает, он продолжал. — На третий день вечером ему был дан другой rendez-vous[974] и, верный своему слову, как и все члены этого благородного дома, незнакомец, которого актриса узнала через свою служанку, явился ровно в полночь. Его ждал ужин, был накрыт на два прибора, но едва только он взошел, как послышался другой звонок и испуганная горничная, вся дрожа, бежит объявить, что это — страшный мамелюк, раб Буонапарте и что[975] страшный господин уже подъехал к подъезду.

Здесь француз, одушевленный видимым участием аудитории и вспомнив должно быть те счастливые минувшие времена, когда он декламировал Расина в гостиных Faubourg St. Germain и играл там на домашних спектаклях (драматическое искусство было специальностью виконта), вздумал окончательно прельстить своих слушателей и, сосредоточившись на минутку, сам импровизировал и продекламировал разными голосами следующую сцену:

«— Во имя бога, бегите! — сказала m-lle Georges, — бегите от того, кто приехал.

— Бежать! я? что вы говорите? я — бежать!

— Моя жизнь… что я? ваша жизнь в опасности!

— Но бежать… Я!»

— Хорошо сказано! — пробормотал князь Иполит.

Vicomte продолжал:

— Да, ваше высочество, вы должны бежать. Vous devez votre épée à votre roi et à la France,[976] — сказал vicomte, забыв, что он уже от себя сказал эту фразу.

— Вы знаете, кто я?

— Знаю: герцог Енгиенской, а знаете ли вы, кто ждет у крыльца теперь? Буонапарте.

— Что я слышу? Он — мой соперник!

Гениальная актриса повторила перед ним одну из великих патетических сцен, которые она создавала; она бросилась на колени и умоляла его спрятаться.

— Герцог сдается (продолжал vicomte уже в настоящем времени), его отводят в маленькую комнатку и накрывают корзиной для белья, на корзину кидают платья. И еще не кончена эта операция, как дверь откидывается сердитой рукой. Его злейший и беспощаднейший враг вошел.

Неожиданно в этом месте князь Иполит два раза произвел звук, который одни приняли за хохот, другие за кашель, и замолк. Остальные слушатели следили за каждым движением лица vicomte. Брови vicomt’a нахмурились и зрачки опустились вниз. Все поняли, что он в эту минуту изображал Буонапарте и сбирался говорить за него.

— Tu m’attendais?[977] — сказал Буонапарте. Лицо vicomt’a растянулось и притворная улыбка показалась на углах губ. Это говорила m-lle Georges.

— Je suis comme les anciennes châtelaines qui ne se mettaient jamais à table sans y faire placer les couverts pour le nombre connu des personnes. Je ne sais quand il vous plait de m’honorer de vos visites et je tâche de pouvoir toujours vous offrir à souper.[978]

— Теперь всем известно, — продолжал уже в эпическом роде расскащик, — что Буонапарте подвержен припадкам падучей, которые находят на него после минут бешенства. День, в который он приехал к m-lle Georges, был одним из тех дней. Едва он сказал два слова и выпил стакан вина, как с ним сделался припадок и он, не успев крикнуть Rustan, который был в передней, без чувств падает на земь. Можете себе вообразить ужас двух женщин: позвать Roustan — он может убить их, ежели он умрет, они подпадут подозрению отравления. И потом присутствие в комнате герцога. Что делать? Герцог, из своего убежаща услыхав голос Буонапарте, потом рыдания двух женщин и наконец молчание, осторожно вошел в комнату.

[Далее со слов: L’ennemi de sa maison[979]… кончая: … Бонапарте велел изобресть предлог заговора, схватил в Баденском герцогстве мученика героя и убил его. — близко к тексту Русск. Вестн. T. I, ч. 1, гл. VI].

— Un bâton de gueules, engrêlé de gueules,[980] — пробурлил князь Иполит.

— Насколько справедливы все подробности этой встречи — я не знаю, так они мне переданы людьми верными, но положительно то, что я сам слышал из уст герцога. Он раз сказал нам: да, от меня зависело подставить к носу Буонапарте пистолет вместо флакона. Но еще положительнее то, — заключил vicomte, — что в этой истории характеры лиц мученика героя и злодея узурпатора совершенно верны. L’ange et le démon.[981]

Действие, произведенное рассказом vicomt’a, было полное. Разговор, которым владел он один во время рассказа, рассыпался на мелкий говор изящных проклятий и ругательств на[982] бедного Наполеона. Плохо было бедному Наполеону. И хорошо, что он не слыхал этих разговоров. Он впрочем не любил таких разговоров. И часто за такие, переданные ему, разговоры во Франции, так наказывал маркизов и виконтов, дюшес и графинь, что они вперед уж этого не делали, молчали. Тех же маркизов и виконтов, которые вели себя хорошо и не рассказывали таких историй, он награждал званиями камергеров, камер-фрейлин и т. д. при своем дворе. И таких, ведущих себя очень хорошо, было очень много, гораздо больше, чем таких, как vicomte. И Choiseul и Baroche Jaquelin и Chevreuse и с gueules d’azur и с bâton de gueules et de lys,[983] которые все знал князь Иполит, все так охотно пошли в придворную службу и прекратили рассказывать истории, что Буонапарте откровенно выразился, вспоминая свой призыв к дворянству Франции во время Египетской кампании и их отказ, что quand je leur ai montré le chemin de la gloire, ils n’en ont pas voulu. J’ai ouvert mes antichambres, ils se sont précipités en foule.[984] Так что в то время, как у Annette Д. его так бранили, он жил спокойно в Лувре, считая себя самым лучшим человеком Франции и законнейшим наследником Карла Великого.

Никто из присутствующих не только не признавал его императором, никто не признавал его даже[985] человеком. В глазах vicomt’a и его слушателей это был какой то изверг рода человеческого, Cartouche, Пугачев, Кромвель, до сих пор еще ускользавший от заслуженной петли, которая одна была для него достойным наказанием.

— Это ужасно! — говорила маленькая княгиня, что то скребя в своей работе иголочкой. — Quel monstre que cet homme![986] Неправда ли? Подвиньте мне эту свечу.

— L’assassinat du Duc a été plus qu’un crime, ça été une faute,[987] — сказал вдруг[988] князь Иполит, слышавший эту фразу в Париже.

— Да, но отчего ошибка? — спросил вдруг князь Андрей, с своей гордой манерой откидывая голову. Князь Иполит стал смеяться, глядя на свою правую руку.

— Надеюсь, что это было его последнее преступление, — сказала Annette Д.[989] — Les souverains ne peuvent pas laisser impuni un pareil crime et laisser un Néron souiller le trône de la France.[990]

— Государи пришлют посланников присутствовать при коронации[991] узурпатора, — сказал виконт иронически.

— Кроме России, — почти вскрикнула ожесточенная Annette Д.

— Что они сделали для Лудовика XVI, для Лудовика XVII, для королевы, для Madame Elisabeth? — ничего. Поверьте, ничего.[992]

— La tyrannie a toujours eut d’heureuses prémices,[993] — опять прочел он стихи из Британикюса.

— Да, счастливые начинания, — подхватила Annette, — но теперь дело дошло до той степени, что монархи не оставят этого. Война будет решительная и не может же, à moins que се ne soit une punition du ciel,[994] не может же он победить всю Европу.

— Я бы пошла на войну, — сказала маленькая княгиня, — ежели бы меня приняли. Я бы завоевала этого злодея. Я рада, что André идет.

Князь Иполит, долго смотревший на маленькую княгиню в лорнет, вдруг вскочил, пересел к ней и стал показывать ей, рисуя на столе, как нарисован герб Конде. Княгиня улыбалась, как ни странен ей показался переход разговора.

Маленькая княгиня с князем Иполитом отделились от общего разговора, остальные продолжали казнить бедного Наполеона. Его частная жизнь, его семья, его привычки — всё было разобрано и всё было дурно. Только один толстый юноша, обративший на себя внимание своим неудачным вмешательством во время рассказа, не принимал участия в хулах на Буонапарте, хотя и подсел ближе к vicomt’y с видимым намереньем вступить в разговор, но только краснел и, как кот, оглядываясь то на того, то на другого, всякой раз на того, кто говорил.[995]

— Всё таки он — величайший полководец, — сказал князь Андрей.

— Полноте, всё дело в счастии и в слабых противниках, — отвечал виконт.

— Слава богу, император австрийцов назначил Макка главнокомандующим, — сказала Annette. — Говорят, что он великий полководец. Ежели бы был жив Суворов.

— О, Макк — великий человек.

— Надежда не на Макка, как бы он искусен ни был, — сказал Андрей Волхонский, — война, как шашки, где больше, те выиграют. У нас будет 600 тысяч против 250.

— Неужели оставят его на престоле Франции? — сказал виконт.

— Император будет тверд в своем намерении, — с грустью, свойственной ее речам о императоре, [сказала Annette]. — Он исполнит то, что объявил, он предоставит Франции избрать род правления. Он оставит именья эмигрантов за теми, кто их купил.

— Не продаем ли мы шкуру на живом медведе, — сказал князь Андрей. — А как вы думаете, какое правление пожелают французы, вы это знаете, виконт. Бурбонов?

Несмотря на свое одушевление в разговоре, Annette Д., как любезная хозяйка,[996] заметила молчавшего юношу и захотела le mettre à son aise.[997]

— Как вы думаете, захотят ли опять республики, вы еще недавно были в Париже, — спросила она.

Юношу вдруг прорвало.

— Я думаю, что вся нация умрет за величайшего человека мира, — начал он так быстро, как будто боялся, что опять ему придется молчать и что он не выскажет всего, что знает.

— Отчего? Почему вы так думаете? вы шутите? — посыпались восклицания. Но молодой человек, казалось, еще более одушевился этими воспоминаниями.

— Да, я был в Париже год тому назад, — продолжал он, — и не в Faubourg St. Germain, который весь теперь перешел на сторону императора и которому нужны только придворные титулы, а в народе, в армии.

— Ну, не все, m-r, позвольте вам заметить, — сказал vicomte.

Annette не знала, куда смотреть от неловкости и не могла себе простить, что пригласила этого юношу, не узна́в его. Она пригласила его из уважения к его отцу. Юноша был незаконный сын знаменитого богача и вельможи и не носил еще его фамилии. «Коли бы я знала, что он такой mal elevé[998] бонапартист». Но молодой человек был хуже, чем mal élevé и бонапартист. Он был якобинец.

— Всё равно, — продолжал он, — почти все. Он сам сказал: quand j’ai ou[vert] mes a[ntichambres]…………..[999]

Ежели он казнил герцога Енгиенского, то это не ошибка и не преступление, они казнили многих и никто не знал. А человек, который подавил величайшую революцию — революция была великое дело. — Тут юноша показал свою молодость этим отчаянным и вызывающим отступлением. Ему всё хотелось сказать. — Он преступен не в том, что казнил герцога, а в том, что уничтожил республику, не он отдаст власть, которой злоупотребляла Директория. Его вызывали, он должен собрать все силы. И всех побил и еще побьет, потому что он представитель великих идей.

— Идей цареубийства? — воскликнула [Annette].

— Ну, это было дурно, но нельзя без крайностей. Величайшее дело мира. Убивая герцога, он выбирал между своей погибелью и погибелью ничтожного человека. — Он много и долго говорил, но никто не одушевился, один князь Андрей зажег огонь в глазах, любуясь на него.[1000] Сначала ужаснулись, но когда Annette увидала, что vicomte удерживается и что замять невозможно, она напала на него.

— А 18 brumaire, разве это не обман?[1001]

Vicomte: — Разве герцог был виноват, как сказал кто то, ежели бы он и был герой. Un héros de moins, un martyr de plus.[1002]

Маленькая княгиня: — A пленные в Египте?

Иполит: — Отец его был roturier.[1003]

Один князь Андрей не нападал. Молодой человек огрызался на всех и не успевал.

Молодой человек: — Он желает мира и равенства.

Князь Андрей: — Разумеется хорошего, иначе равенство ниже себя, с ловкостью человека, знающего, с кем [имеет] дело, a pont d’Arcole [2 неразобр.] au pays de sa personne.[1004] И великая мысль grandioso.

Он стушевал нападки Андрея. Разошлись недовольные. Князь Андрей выходил с ним.

— Ну как ты выстрелил, Петруша, ты никогда так ужасен, красен не был.

— Не могу.

М[аленькой] к[нягине] надевали сапоги. К[нязь Андрей] подавал, Иполит оглаживал воротник.

— И вчера вы совсем не то говорили. Вы всё меняетесь.

— Пускай, я говорю, что думаю.

Андрей презрительно на жену. Иполит уверяет ее, что он не поехал к посланнику для нее. Она: — Напрасно.

— Поедем, Lise, — строго.

Lise проходит. Иполит подсаживает. Андрей Пьеру (сзади): поедем чай пить ко мне.

Лиза из кареты: — Прекрасно, поедемте все.

Андрей: — Нет, спать пора. Пошел же, дурак! — на кучера.

Иполит поехал к посланнику, никак понять не может, как открыться в любви, (чувствует, что не то, а слыхал). Нет холостяка, который бы скверно не смотрел на жену.

Пьер жалеет еще, что многого не сказал. В карете она заигрывает:

— Что ты, милый, я что-нибудь сделала, я всё готова.

— Ничего, ничего. Всё хорошо. «Боже мой, на что я женился».

И со всей, не найденной в жене любовью, переходит к другу. Разговор о князе Василии. Он — идиот. Confidences[1005] отношений к жене.

— Ты слаб, но я завидую. О поэзии. Андрей не понимает. Об intérieur’e[1006] князя Василья.

— Брось кутежи с ним.

— Брошу.

Пьер едет домой, оргия Анатоля. Он принимает участие. Девка умнее его. Анатоль: гадость для гадости. Он, как красивая кукла, ничего нет в глазах.

* № 2 (рук. № 49. Т. I, ч. I, гл. V–VI).

26.

M-r Pierre был неуклюж. Когда он встал, еще заметнее стала его неловкость. Толстый, сутуловатый, с жирными руками, висевшими как плети и которые он не знал, куда девать, он, как говорится, «не умел войти в салон» и еще менее из него выйти. Когда Annette Д. прощалась с Лизой и он, дожидая времени откланяться,[1007] переминался с толстой ноги на ногу, оглядываясь на всех и цепляя стулья, он был жалок. И еще удивительнее казалось, глядя на него, что такой человек, не умеющий совершенно держать себя в гостиной, тоже позволял себе иметь свое мнение и говорить неприличные речи.

Когда наконец Annette Д. повернулась к нему и с христианской кротостью, выражая прощенье ему за его выходку, кивнула ему и сказала:

— Надеюсь вас увидать еще, но надеюсь тоже, что вы перемените свое мнение, — когда она сказала ему это, он ничего не нашелся сказать, только наклоняясь замигал под очками и показал всем еще раз, как не пристала ему его выходка. Он сам, казалось, чувствовал это — краснел и смеялся.

Князь Андрей Болконский взял его за руку, проходя через столовую (Он, видимо находившийся с m-r Ріеrr’ом в близких отношениях).

— Ну, mon cher, я совсем не ожидал, как ты вдруг пустил в ход все каскады… — сказал он ему.

Князь Андрей подле m-r Pierr’a поражал еще больше своей изящной,[1008] изнеженной и неприступно-гордой[1009] осанкой. Он не был так развязен, как князь Иполит, который везде разваливался, хватал всё руками, и везде близко совал свой нос, но видно было, что ничто в мире не могло заставить этого невысокого, с маленькими ручками и ножками человека заставить смутиться, заторопиться или иначе, как высоко, нести голову и иначе, как сверху, смотреть на всех в мире.

Он отстал от жены, которая шла впереди, и взяв за руку m-r Pierr’a шел с ним, волоча по светлому паркету свою саблю, которую этот изнеженный человек, казалось, не мог и поднять, и чуть позванивая маленькими серебряными шпорами на маленьких женских ножках.

— Vous n’avez jamais été si terrible. Ты никогда не был так ужасен, — сказал он, утешая его.

— Не могу, — заговорил m-r Pierre, опустив голову, глядя через очки и останавливаясь.

— Вы совсем не то говорили месяц тому назад, m-r Pierre, — сказала маленькая княгиня, оглядываясь, — вы всё меняетесь, всё меняетесь.

— Говорю, что думаю, пускай меняюсь, — продолжал m-r Pierre. — Какже не видать ничего ни в революции, ни в Наполеоне, ничего, кроме личных интересов Бурбонов, потому что…

Князь Андрей не стал слушать продолжение этой речи, которую m-r Pierre начал с такой же живостью как в гостинной, и готов был в зале продолжать. Князь Андрей, вышел в переднюю и, подставив плечи лакею, накидывавшему ему бобровую шубу, хмурясь смотрел на пустой угол, прислушиваясь к болтовне своей жены с князем Иполитом, своей новой,[1010] растянутой походкой выбежавшим тоже в переднюю.

Он близко стоял подле беременной хорошенькой княгини, бормотал не шопотом, но и не так громко, как говорят обыкновенно, близко к ее лицу нагибая свое лицо.

Два лакея, один княгинин, другой его, дожидаясь, когда они кончат говорить, стояли с шубами и слушали с непроницаемыми лицами их непонятной для них французской говор. Княгиня, как всегда, говорила улыбаясь и смеясь слушала.

— Я очень рад, что не поехал к посланнику, — говорил князь Иполит, — что? скука…

— Прекрасный вечер. Неправда ли?

— Говорят, что бал будет очень хорош, — отвечала княгиня, предоставляя лакею обувать ноги теплыми сапогами. — Все красивые женщины общества будут там.

— Не все, потому что вас там не будет, — достало соображения сказать у князя Иполита и эта репарти так понравилась ему, что лицо его всё просияло от радости и он схватил салоп ее у лакея, толкнул даже его, и стал надевать княгине от неловкости или умышленно, никто бы не мог разобрать этого, долго не отпуская рук, когда салоп уже был надет, как будто обнимая ее.

Она, грациозно улыбаясь, отстранилась, повернулась и взглянула на мужа.[1011]

— Ты готова, Lise? — спросил он, не глядя на нее.

Князь Иполит торопливо надел соболью шубу, которая у него тоже не по людски, а по новому, на два вершка была длиннее пяток, и путаясь в ней, побежал на крыльцо за княгиней, которую лакей подсаживал в карету.

— Princesse, au revoir,[1012] — кричал он, путаясь языком так же, как ногами.

—————

Княгиня, подбирая платье, садилась в темноте кареты, муж ее оправлял саблю. Иполит,[1013] под предлогом подсаживанья, мешал всем.

— Так приедешь ко мне ужинать, Pierre? — сказал князь Андрей[1014] молодому человеку, вместе вышедшему на крыльцо.

— Позвольте, — обратился он по русски к Иполиту и резко металически произнося это слово.

— Приеду, — сказал голос Pierr’a.

Дверца захлопнулась.

— И прекрасно, приезжайте. Я спать не хочу, — сказал голос княгини. — Приезжайте же, m-r Pierre.

— Ainsi vous permettez, madame,[1015] — пробурлил князь Иполит.

— Дурак! — опять так же резко послышался голос князя Андрея. Никто не знал, к кому относилось это слово.

«Разумеется, не ко мне», убедился князь Иполит.

— Пошел, — опять прозвучал металический голос и форейтор тронул и карета заскрипела по снегу.

Князь Иполит смеялся отрывисто, стоя на крыльце, дожидаясь своей кареты. Когда он сел, он еще смеялся чему то.

27.

Князь Иполит, как настоящий светский человек и человек очень элегантный,[1016] не мог не знать, что человеку его сорта прилично иметь любовную связь в свете.

Пример успехов его брата всегда возбуждал в нем зависть, которой он не мог удовлетворить. До сих пор он был несчастлив в светской любви. Он не мог похвастаться хоть сам перед собой (он был не хвастун, а в душе правдивой молодой человек), не мог похвастаться ни одной победой в том обществе, к которому сам принадлежал. И это мучало его.

Приехав из за границы, он решил, что в Петербурге по крайней мере, где он — сын вельможи и только что возвратившийся из чужих краев — merveilleux[1017] (как называли львов того времени), ему не трудно будет успеть. Выбор его пал на маленькую княгиню Б.

Подавала ли эта маленькая веселая женщина или не подавала ему повод сделать этот выбор, этого он не мог сообразить, да и не находил нужным. Точно так же, как в толпе пьяной черни при виде красивой молодой женщины оскаливаются рожи и слышится цинический смех, соединяя какую то нечистую мысль с видом женщины,[1018] точно так же в свете, только иначе выражаясь, в толпе молодежи, танцоров, говорунов, дипломатов, явление женщины производит тоже нечистое впечатление. И нет того юноши, который бы, глядя на нее, не сказал себе:[1019]

— Elle est très bien! Elle est gentille. Charmante! Quel pied, quelle bouche! Quelle gorge….[1020] И улыбочки, и знаки. Les jeunes gens font la cour aux jeunes femmes.[1021] Что ж тут дурного? И князь Иполит делал честь маленькой княгине de lui faire une cour très assidue.[1022] Эта cour продолжалась уже всю зиму. Некоторые дамы и товарищи его, радуя его, посмеивались ему о его страсти к княгине Болконской, но он признавался себе, что дело его нисколько не подвигается и что должно быть у других это делается иначе.[1023] Ему смутно казалось, что необходимо предпринять что нибудь решительное, но при мысли о том, что он предпримет, его обхватывал страх чего-то и он начинал мычать что то и вертеться.

Отправляясь все таки к посланнику, он обдумывал свои поступки в этот вечер и <остался> ими не доволен. «Надо предпринять…» Но тут какой то страшный, непреодолимый внутренний голос говорил ему: «Чтоо? Смотри!» и он пугался и, ужимаясь в шубе в угол кареты, он жался и смеялся робко и отрывисто.

28.

Князь Андрей, между тем, сидел нахмуренный и мрачный в своем углу кареты далеко от жены, уверенный, что никто не видит его в темноте. Он не отвечал ни слова на веселое щебетанье своей жены, которое не изменялось ни в гостиной при толпе, ни в карете с глазу на глаз.

— Как хороша была княжна! Какие у нее два брильянта в волосах! Я люблю брильянты, что ни говори. A vicomte очень мил.[1024] Что Annette не выйдет замуж? Как глупы все мущины, что никто на ней не женится.

Так болтала она. Молчанье мужа однако и при ее совершенном отсутствии наблюдательности поразило ее.

— André! Милый! Отчего ты молчишь? Уж я не сделала ли что нибудь? Не сердишься ли ты на меня? — вдруг обратилась она, придвигаясь к нему.

— Нет, за что же мне сердиться. Нет, ты ошибаешься… Все хорошо, — отвечал тот же голос мужа, сухо, холодно, после непродолжительного молчания, своим звуком уничтожая смысл слов и давая им противуположное значение.

И что ему было сказать? Он ни в чем не мог упрекнуть свою верную, милую, добрую жену, которая под сердцем уже носила залог своей любви и верности. Она дала ему всё, что обещала: красоту, веселость, любовь, верность и обещала потомство. В чем же было упрекать ее? Никто не может помешать человеку из толпы скалить зубы и хихикать, глядя на хорошенькую женщину, ни князю Иполиту faire la cour à une jolie femme.[1025] Она не будет ни виновата в том, ни менее чиста. Это знал князь Андрей и он слышал и видел это зубоскаленье уже год. Он знал, что это естественно и иначе быть не может.[1026] В нынешний вечер он в первый раз почувствовал, что ему тяжело, что ему стыдно. И стыдно от человека, которого он считал ничтожнейшим идиотом.

И гордость, безграничная гордость его возмутилась, расстроила[1027] привычное спокойствие и спутала все его мысли и чувства. Он стал несправедлив и зол, убеждаясь, что он только справедлив.

«Боже мой, зачем я связал себя навеки с этим бездушным, пошлым существом?», думал он, отстраняясь от жены и без причины чувствуя ненависть к ней. «Я думал спастись от ничтожества и[1028] низостей жизни в счастии семьи. Я думал, она будет достойна, как я, и что вместе с ней легче будет презирать всё; и, вместо этого, вся пошлость мужа или дурака, слепого и равнодушного к своей чести, или придирчивого ревнивца, унижающего самого себя сомнением в себе. И нет выхода! Ужасно», думал он. «И ничего, ничего, кроме порханья, болтанья и этой вечной веселости, прикрывающей тупость и бесчувственность. Она не в состоянии ни почувствовать, ни понять моих страданий. А я не в состоянии унизиться, чтоб сказать ей. Боже мой, зачем я женился».

Как будто в подтверждение его мыслей, маленькая княгиня с своей ясностью понимания, в словах его не слышала ничего, кроме успокоительного значения слов и не поняла тона, которым они были сказаны.

— А я боялась, что тебе что нибудь не понравилось во мне, — сказала она, придвигаясь к нему. Она взяла его руку и, заворотив перчатку, поцеловала ее. — Ты знаешь, милый, я всё тебя боюсь и всё готова для тебя сделать.

— Ах, да, — продолжала она, — ты видел я смеялась за чаем. Можешь себе представить, наш маленький князек всё время ворочался, пока я разливала чай. Он будет чай любить, André! — И она засмеялась своим звучным смехом и, взяв за голову, поцеловала[1029] мужа[1030].

— «А я ее не люблю», подумал князь Андрей Б[олконский] с тоской в сердце. «Да я не люблю ее!»[1031]

29.

Карета остановилась у подъезда большого дома на Фонтанке. Вслед за княжеской каретой подъехали сани m-r Pierr’a и он вошел за ними.

Княгиня прошла в свои комнаты, князь читал письма, без него привезенные с почты.

— Извини, Петруша, — сказал он, отрываясь от письма. — Накрывайте ужинать, — обратился он к лакею.

Они прошли в кабинет.

Петруша взял между тем первую попавшуюся ему книгу с полки, это были записки Кесаря, и сдвинув два стула, на один поставил ноги и открыв книгу из середины,[1032] читал, облокотившись или скорее повалившись на руку, с таким спокойным вниманием, как будто он часа два читал не отрываясь и сбирался читать еще столько же. M-r Pierre имел это странное свойство читать всегда и всё с одинаковым интересом.[1033]

— Хорошие вести, Pierre, — сказал князь Андрей, подавая ему одно письмо, — прочти. А другое от отца. — Одно письмо было от Кутузова, который соглашался принять князя Андрея опять в адъютанты, другое от отца, который в первый раз после сватьбы сына писал, посылал благословение молодым и даже приглашал их приехать.

— А! — сказал Pierre и, разложив письмо на страницы Кесаря, так же внимательно стал читать его. — Так ты идешь на войну, это решено? — сказал он, поднимая голову и глядя через очки.

— Да. А вот от отца.[1034]

Pierre прочел также лежа.

— Хорошо, — сказал он и хотел продолжать читать Кесаря, когда в соседней комнате зашумело платье княгини и он, скинув ноги, оправил очки и волоса.

Я сказал, что нет того молодого холостого человека, который, встречая в свете или часто ездя в дом к молодой красивой женщине, не подумал бы хоть раз: «А что как я вдруг влюблюсь в эту даму и она [в] меня влюбится?» Но m-r Pierre, почти живший у князя Андрея во время своего пребыванья в Петербурге, никогда не думал об этом.

Он в простоте своей души радовался <на> этих двух людей, на их семейное счастье, которое ему казалось совершенным, и даже никогда не спрашивал себя: могло ли бы ему достаться такое счастие, и потому никогда не завидовал. Мысли m-r Ріеrr’а постоянно были заняты самыми важными <философскими> и государственными и военными вопросами. M-r Pierre мечтал быть оратором, государственным человеком в роде Мирабо или полководцем в роде Кесаря и Наполеона. Он, менее всех в мире рожденной к такой деятельности, считал себя рожденным для нее. На все житейские события жизни он смотрел кротко и равнодушно, как будто из неизмеримой дали. Ему было всё равно, только бы не трогали его умственных интересов.

Андрея Б[олконского] и его жену он любил, но никогда не спрашивал себя, что они за люди, как и зачем живут. Они его любили. У них было хорошо, весело, молодо, всё ново с иголочки, начиная от квартиры и посуды, до их лиц, с тем лоском свежести, который всегда бывает у молодых, jeunes mariés.[1035] И он любил бывать [у них] больше, чем у кого нибудь в городе. Он так сжился с ними, что у одних у них ему не бывало неловко.[1036]

30.

Несмотря на хорошие вести писем, лицо князя Андрея отразило опять ту же гордую, холодную[1037] презрительность, которая выражалась в нем во весь вечер, и огонь, загоревшийся было в глазах при чтении писем, потух опять при входе жены.

Узнав о содержании писем, она выразила радость, но радость ее была незаметна. Она всегда была радостна. Тот же смех. Тот же блеск глаз и белых зубов из под короткой губки. Она села в кресло у камина на привычное свое место в кабинете мужа и, сложив маленькие ручки над возвышением талии (уже поздно было работать) устремила глаза на огонь. И глаза эти смотрели, как будто вглубь в себя — глаза смотрели кротко, радостно и серьезно, что так странно было с ее всегдашним оживлением, глаза смотрели матерински. Чуяла ли она опять движения ребенка, или думала о предстоящей разлуке с мужем, но она молчала.

— Да собственно он что, Кутузов? — сказал Pierre.

— Главнокомандующий![1038] Он назначен. Я говорил, — сказал князь Андрей с своим видом всезнания. — Он оглянулся на жену. Ему неприятно было, что она пришла, неприятно было, что она ничего не говорит о предстоящей разлуке.

— И вы выступите против Наполеона?! — сказал Pierre. — Я не понимаю.

— André![1039] — сказала Лиза, улыбаясь. Она всегда улыбалась, такая у нее была привычка, а улыбка эта раздражала мужа, — разве ты поедешь в армию?

Он пожал плечами.

— Нет не поеду, я буду в Петербурге ездить по балам, — сказал он сухо.[1040]

— Нескоро еще? — сказала она. — Князь Иполит мне говорил, что война никогда не бывает зимой.

— Ты не будешь ужинать, Lise? — не отвечая спросил муж. — Ты бы шла спать.

— Нет, не буду,[1041] я пойду. Прощайте, m-r Pierre. Какой вы спорщик. — И она всё улыбалась. — Bonsoir, André.[1042] — Она поцеловала его в лоб. Он поцеловал ее руку. Она, шумя платьем, молча вышла из комнаты.

Князя Андрея что то кольнуло в сердце при звуке последней двери, которую она за собой затворила. Как будто он виноват был перед ней. «Милое существо», думал он, «но я не могу любить его», и опять унижение мысли князя Иполита о его жене и о нем мучало его. Они помолчали.

Андрей снял мундир, надел кафтанчик и, как будто стряхнув с себя тяжелые мысли, совсем другой, веселый и спокойный, вышел в столовую.

Когда он сидел за ужином, глядя на добродушное толстое лицо Pierr’a, сидевшего против него,[1043] глаза его горели непривычным блеском оживления — всё таки гордого оживления, и дружбы, и все гордой, покровительственной дружбы. Казалось, чем больше в нынешний вечер он потерял надежды на счастье с женой, тем сильнее в нем становилась[1044] потребность дружбы. Он не спускал глаз с доброго круглого лица Pierr’a и постоянно заигрывал с ним и ласкал его, как заигрывают и ласкают любимую женщину.

Pierre[1045] иногда отрывался от еды, чтобы[1046] высказать всё, что он хотел, иногда отрывался от разговора, чтобы есть очень много и быстро, почти не жуя, всего, что подавали.

31.

— Ты был очень хорош, — говорил князь Андрей. — Тебя, как плотину, прорвало[1047] и m-lle Annette надо было видеть.[1048] То хорошо, что ты один из всех говорил. Коли бы не ты, то во весь вечер мы бы живого слова не услыхали.[1049]

— Да, нет, — поднимая голову и пережевывая сказал Pierre. — Нет, ты заметил анекдот Иполита. Очень хорош. Очень хорош…

Князь Андрей не отвечал. Он был слишком горд, чтобы смеяться над кем нибудь за глаза, особенно над таким жалким человеком, как князь Иполит.

Замечательно было, что князь Андрей, который часто бывал mordant[1050] в глаза, никогда за глаза ни про кого не говорил того, чего бы он не мог сказать ему в глаза.[1051] И это было не правило, но инстинкт, вытекавший из того же убеждения, что равных ему никого не было.

— Знаешь, что я открыл? — продолжал Pierre. — Я у них живу теперь и видаю его часто. — (Pierre, приехав в Петербург, остановился у князя Василья по желанию отца, который был дядя князю Василью.) — Я прежде думал, что Иполит только странен, но все таки человек, как человек, теперь я открыл,[1052] что он просто идиот, да, просто идиот. Ты знаешь, он не может счесть 25 и 36. Ни за что, я пробовал. Вот странно-то.

Князь Андрей поморщился.

— Ну, что говорить про это. Скучно.

— Но он добрый и честный малый. Право, но совсем, совсем идиот. Это он с детства.

— Одного я не понимаю, для чего ты остановился у них и отчего ты ко мне не переедешь.

— Граф хотел, чтоб я у них остановился. (Pierre называл графом своего отца). Ну, а потом неловко. Да и чтож, они славные люди.

— Гм, — сказал князь Андрей.

— Я знаю, — подхватил Пьер, — строго смотреть на них, вся эта семья такая comme il faut и grand seigneur,[1053] вся эта семья грязнее грязи. Анатоль это какой то кусок мяса, с одними физическими похотями. Иполит идиот. Отец ни то ни се, а сестра… Это удивительно… я никогда не видал, чтоб она чему нибудь была рада или чем нибудь огорчена. Я никогда не видал, чтоб она взяла книгу. Я ей дал раз потихоньку от отца la Nouvelle Héloïse. Она говорит скучно, Radcliffe скучно, Adèle de Sénange скучно. Вот не знаю, на ком бы я не мог жениться, только не на ней. Это тот же Анатоль, красивый кусок мяса в юпке.

— Ты не знаешь женщин, — сказал князь Андрей. — Одно, моя душа, — прибавил он ласково и покровительственно. — Зачем ты водишься с князем Анатолем К[урагиным]. Зачем? Я знаю, что тебя все любят, но тебе не надо любить всех. Ну, что у тебя с ним общего? Зачем эти кутежи?

— Да это правда, твоя правда. Сколько раз я говорил сам себе, что не буду с ним кутить. И голова болит, и гадко вспомнить, и денег стоит это пропасть. У меня опять нет, — сказал он, как будто удивленно.

— Я тебе дам еще, — сказал князь Андрей. Он достал красивый, новенькой портфель, разложил его, открыл пергаментную тетрадку. — Вот твой счет. Сколько тебе, 100 р. довольно? — Он достал кошелек с золотом из кармана и отсчитал деньги, потом неторопливо, чисто записал в пергаментную тетрадку и уложил в карман.

— Да сколько же я тебе должен? — тяжело вздыхая и преступно улыбаясь сказал Pierre. — Я забуду и забыл.

— Не бойся, я за тебя помню. За тобой нянька хорошая, — и ласковый, особенно поразительный нежностью, взгляд князя Андрея остановился на Пьере.

— Нет, я даю честное слово, что я больше не буду кутить с ним, — отвечал он на этот взгляд. — Этот Анатоль…

— Ну, они славные люди и оставь их в покое, — улыбаясь сказал князь Андрей, видимо умышленно переменяя разговор, — ты ведь мне тоже дал Гете[1054] баллады и велел прочесть. Я прочел.

— Ну чтож? неправда ли удивительно.[1055]

— Это не моя книга, не для меня. Я нахожу, что все это неправдиво, утрировано. И потом, comme dit Voltaire, tous les genres sont bons hors le genre ennuyeux,[1056] a это скучно.

— Как, это скучно! — И Pierre начал декламировать Gott und die Baiadere. — Нет, я не понимаю, как ты умен, чувствителен и ты не понимаешь. Прежде, когда ты мне говорил, что Раеsіllо для тебя хуже генерал-марша, я думал, ты шутишь, или в ушах у тебя чего нибудь недостает, но выходит, ты просто лишен поэзии.

— Не думаю. Расина я люблю. Это поэзия. Вольтера… но эти ручейки для меня всё равно, что сонаты. Que me veut cette sonate? и que me veulent ces vers?[1057] Voltaire другое дело и Rousseau я люблю, но только не Nouvelle Héloïse, a Contrat social. Эту поэзию я понимаю. C’est grand.[1058] Я понимаю и твое одушевление к революции. Я аристократ, да, но я люблю великое во всем. Я не разделяю этих мыслей, но тут есть поэзия, я понимаю. Я понимаю, как можно обожать такого человека, как le petit caporal, хотя и не обожаю его, и с удовольствием пойду драться против него. Эту поэзию я очень понимаю. А остальное[1059] эти Илиады и Шекспиры и m-me Suza все это для дамских альбомов. Ну эта твоя Gott und die Baiadere. Was soll das eigentlich bedeuten?[1060] И когда это было, и зачем это все. И отчего это неясно. Признак величия — ясность.

Pierre с ужасом слушал святотатственные для него речи своего приятеля, но улыбался через очки, глядя на него.

— Нет, ты лишен этого. В тебе нет этого чувства. Подумай пожалуйста. Я понимаю и Гете, и Вольтера, и Nouvelle Héloïse, и Contrat social. Отчего же ты только одно? Ты лишен большого счастья. Вот я прочел эту пьесу и мне слезы выступили и не оттого, что я выпил. (Я выпью сколько хочешь <и мне не будет так хорошо, как от этого>).

32.

Князь Андрей спокойно улыбнулся, давая этой улыбкой чувствовать своему собеседнику, что он угадывал и ждал это возражение.

— Я тебе и[1061] завидую. Ты все любишь, и тебя всё и все любят. Ты слаб характером, ты каждый день изменяешь мнения, ты бестолков, но я бы желал быть таким, как ты, да видно каждому свое. Ты[1062] счастливее меня.

— Этак князь Иполит еще счастливее нас, — шутя сказал Пьер. Князь Андрей нахмурился. Он встал и велел подать вино в кабинет. Pierre хотел ехать, но князь Андрей задержал его.

— Погоди, посидим, допьем это вино.[1063] — И он задумчиво глядел на налитой стакан. Пьер никогда еще не видал его таким. Спросить, что с ним, разговорить его, Пьер не смел и на него, на ближайшего человека, так действовало это взятое о себе убеждение всеобщего превосходства, что и Пьеру оно казалось несомненным.

Они молчали.

— Скверно жить, душа моя, — сказал князь Андрей, прямо взглянув на Пьера, вызывая его.[1064]

— Отчего?[1065] Je suis un bâtard,[1066] я незаконный сын без имени, без положенья, в долгах,[1067] а всё я ни с кем не променяюсь. А ты, всё то, что люди называют счастьем, то у тебя есть. Чего тебе[1068] еще?[1069]

— Никогда не женись, вот что, — вдруг начал князь Андрей,[1070] приходя мгновенно в сильнейшее нервное раздражение, глаза его блестели, голос дрожал. — Не женись до тех пор, пока ты не скажешь себе, что я сделал всё, что мог, и до тех пор, пока ты не[1071] перестанешь любить женщину и не увидишь ее ясно. Женись стариком и женись без любви. Да. Ежели ты ценишь себя,[1072] то тебя на каждом шагу мелкими булавками будут пронизывать твое сердце. Ежели ты ждешь от себя чего нибудь впереди, то на каждом шагу ты будешь чувствовать, что для тебя всё кончено, всё закрыто, кроме гостиной, где ты будешь стоять на одной доске с придворным лакеем и идиотом. И где идиот нечаянно тебя будет мучать так, что ты не будешь в состоянии избавиться от него. — Пьер снял очки, отчего лицо его изменилось, еще более выказывая доброты, и удивленно глядя на друга. — Моя жена, — продолжал князь Андрей, глядя на его удивленное лицо, — моя жена прекрасная женщина, я ни в чем не могу упрекнуть ее, но что бы я дал, чтобы разжениться. Ежели я тебе говорю, то я и ей говорил. Карьера моя — а, бог знает, какая она могла быть, я на малом не помирюсь — карьера погублена. Отец — видел его письмо — он мой лучший друг, и нет лучше его человека.[1073] Нет другого. Отца я потерял почти; карьеры не может быть и не будет, и за всё это что? Видеть, как какой нибудь идиот хохочет из за угла, глядя на мою — на мою жену и ждет чего… чтоб я ему уши выдрал? Нельзя, я осрамлю себя.[1074] Нет, это ужасно.

— Я тебя не понимаю, решительно не понимаю, — отвечал Пьер, растирая себе переносицу.

— Не будем говорить об этом… не будем.

Разговор не шел дальше.[1075]

— Когда Кутузов едет?

— Через месяц. Поеду к отцу, коли он полюбит Лизу, оставлю ее у него и поеду. Иначе я должен отказаться от всего. Она должна родить.

Вошел лакей: княгиня[1076] приказали просить к себе.

— Сейчас.

Князь Андрей не шел и молчал.

— Ты странный нынче, — сказал Pierre, — прощай до завтрого.[1077]

— А ты долго не будешь спать, я вижу по твоим глазам, — прибавил Pierre, оглядываясь.

— Да,[1078] долго. Прощай.

— André, я не могу заснуть, ты на меня сердишься? — сказала княгиня, розовенькая, в белом чепце и кофточке, лежа высоко на подушках. — André, за что ты меня не любишь? Да? не любишь? — И она заплакала.

Но князь Андрей не сказал, как он обещал своему другу, не сказал, что он ее не любит, хотя он больше чем когда нибудь чувствовал это в эту минуту. «Она беременна, слезы могут повредить ей», и он насильно целовал хорошенькую плачущую женщину.

33.

Князь Василий, у которого гостил m-r Pierre, жил у Обуховского моста в огромном казенном здании, занимаемом тем управлением, в котором он был начальником. Внизу, с улицы, была его огромная квартира. Во дворе были подъезды квартир его сыновей. Пьер жил в комнатке, занимаемой прежде секретарем князя, на том же подъезде, где была и квартира Анатоля.

Когда он подъехал, он заметил свет в окнах Анатоля и у кры[льца] карету и несколько саней.

«Опять кутеж и игра верно. <Не зайти ли?», подумал он> и совершенно забыв обещание, данное князю Андрею, разорвать сношения с Анатолем. <«Спать не хочется, книжки нет, все прочел», подумал он и> так ему скучна показалась своя квартира, которую он себе живо представил с сводами на потолке, с одной свечкой, заспанным лакеем, он вошел к Анатолю. Дверь была незаперта. В передней никого не было; валялись пустые бутылки, в углу гора изогнутых карт, плащи и шубы, догоревшие две свечи, которые, верно, начал переменять лакей и бросил, оторванный за другим делом. Он скинул шубу на ларь. Из покоев слышалась возня, хохот, крики, удары по чем то, как молотком, и опять говор и[1079] крики, не менее шести или восьми человек вместе.

Он вошел. Всякому, не видавшему того прежде, человеку показалось бы то, что он увидал, домом сумашедших. А это были все молодые, красивые и, многие из них, умные, образованные и даровитые люди. Человек шесть мущин,[1080] только по штатским или кавалерийским с кантиками панталонам можно было различать[1081] их звание, толпилось около окна, все что то кричали, принимая участие в работе лакея, выставлявшего раму.[1082]

— Я держу за[1083] сер Чаплица 100 рублей, — кричал один.

— И, смотри, не поддерживать![1084]

— А я за Долохова. Разними, Анатоль. Одним духом, иначе проиграно.

— Выбей. Скучно. Петров,[1085] давай бутылки… так кричали все эти люди, перебивая один другого.

— Стойте, господа, вот он, Pierre, — закричал Анатоль. — Он будет судья. Согласны?

— А Петр! Петруша! Pierre le grand. Pierre le gros![1086] — закричали со всех сторон, обступая его. Видно, князь Андрей был прав. Все любили этого Pierr’a и на всех[1087] красных, бледных и с красными пятнами лицах выразилась[1088] радость при виде толстого лица Pierr’a, который, сняв очки и протирая их, улыбаясь смотрел на всю эту толпу.

— Ничего не понимаю; в чем дело? — сказал он.

Как это часто бывает с пьяными, как с детьми или с баранами, чувство, выраженное одним,[1089] мгновенно сообщается всем. Шумная радость Анатоля сообщилась всем его гостям.

— Качать его! — послышался голос.

— Качать! Качать! Федька, простыню. Нет, ковер.

— Стойте. Он не пьян. Дай бутылку целую.

Анатоль взял бутылку шампанского, отбил горлушко и с стаканом подошел к Pierr’y.

— Прежде всего, пей!

Pierre стал пить стакан за стаканом и покорно выпил почти всю бутылку. Анатоль стоял подле, серьезно глядя своими оловянными большими глазами попеременно на стакан, на бутылку и на рот Pierr’a.

Анатоль был красавец. Большой ростом, полный, белый, румяный; грудь у него была так высока, что шар — голова[1090] у него всегда откидывалась назад и что он, как будто, не мог сгибаться. Небольшие усы,[1091] густые, русые волоса и навыкате черные глаза, которые похожи были на стеклянные глаза кукол. Глаза эти, казалось, были сделаны не столько для того, чтобы смотреть, сколько для того, чтобы на них смотрели. Они и губы никогда не изменяли выражения. Что он был пьян, видно было только по красному лицу, по еще более неестественно выпученной груди и по большей, чем обыкновенно, разинутости глаз.

— Ну пей же всю, а? — сказал он серьезно, как он все и всегда делал, подавая последний стакан Pierr’y. — А? — прибавил он, по своей привычке к каждому слову прибавлять вопросительное «А?».

— Нет, не хочу. Ну, в чем дело?

— Пей же всю. А? — продолжал Анатоль, разевая больше глаза и поднося своей мохнатой, белой, голой до локтя рукой недопитой стакан.[1092] Он имел вид человека, делающего важное дело, и вид происходил в особенности от того, что он всю энергию свою в эту минуту употреблял на то, чтобы держать стакан прямо и сказать именно то, что он хотел сказать.

— Говорю, не хочу, — отвечал Pierre, надевая очки и отходя прочь. — Об чем вы кричите?

Анатоль постоял, подумал и, сообразив, что Pierre так и не выпьет стакану бросил его на пол.

— Эй! подбери![1093]

34.

Вот в чем было дело. Они из театра приехали к Анатолю. Играли в фараон. Анатоль проиграл немного и бросил. Он не имел страсти к игре, а играл по привычке. Один конногвардеец проиграл много, а Долохов выиграл у всех. После игры стали ужинать.[1094] Англичанин, который был в этом обществе, хвастал, что он перепьет всех.[1095] Англичанин предложил пари, что сразу выпьет бутылку рома.[1096] Долохов, который больше всех выиграл, сказал, что это выпьет всякой и что он предлагает выпить бутылку рому, не отпуская от рта и сидя на окне пятого этажа и спустив ноги наружу. Англичанин предложил пари. Анатоль держал за Долохова, т. е. что он выпьет, другие — против, т. е. что не выпьет; и в ту минуту, когда вошел Pierre, лакеи выставляли раму в окне, которое, хотя было только в третьем этаже, было достаточно высоко от тротуара, чтобы упавший с него убился до смерти. С разных сторон пьяные, но дружелюбные лица рассказывали Пьеру в чем дело, как будто видя в том, что Пьер будет знать дело — какую то важность.

Когда Пьер с трудом понял, он[1097] улыбнулся своей доброй и гнилозубой улыбкой,[1098] ничего не сказал и только посмотрел на Долохова. Граф Долохов, тот, который выиграл в нынешний вечер и готовился делать опыт, был[1099] гвардейского пехотного полка офицер, среднего роста, мускулистый, весь сбитый, с широкой и полной грудью, чрезвычайно курчавый, с светлыми голубыми глазами. Ему было лет двадцать пять. Он не носил усов, как и все пехотные офицеры, и рот его, составлявший поразительную черту его лица, был весь виден. Рот этот был чрезвычайно приятен, несмотря на то, что почти никогда не улыбался,[1100] линии его, это[го] рта, были чрезвычайно тонко изогнуты. В середине верхняя губа энергически опускалась на толстую нижнюю острым клином; в углах образовывались постоянно что-то вроде двух презрительных улыбок, по одной с каждой стороны, а все вместе, и особенно в соединении с прямым, несколько наглым, но огненным и умным взглядом, составляло впечатление такое, что никто не проходил мимо этого лица, чтоб не заметить его и не[1101] сказать себе — вот так рожа! Красивое и странное лицо. Женщинам, без исключений, Долохов нравился так, что он искренно смеялся, когда ему говорили о безупречной женщине. Он еще не встречал таких, которые бы для него не готовы были[1102] забыть всё. Долохов был молодой человек хорошей фамилии, но не богатый, однако он жил роскошно и постоянно играл. Он почти всегда выигрывал, но никто, и в отсутствии его, не смел бы приписать его постоянный успех чему нибудь другому, кроме [как] счастью и, главное, постоянно среди попоек, светлой голове и[1103] непоколебимой силе воли. Ежели он говорил раз, что сделает что нибудь, то все знали, что он исполнит свое слово. Теперь, когда он затеял свою опасную штуку, пьяное общество приняло особенное, живое участие в его намереньи именно потому, что знало, что сказанное им будет сделано. «Так я и знал — лихо!» сказала молчаливая улыбка Пьера. Остальное общество состояло из трех офицеров, англичанина моряка, известного своей способностью много выпить, одного москвича, старого кутилы и игрока, и одного известного в то время музыканта и повесы. Бутылка рому была принесена, раму выставлял лакей,[1104] привыкший ко всему, не робея и грубо отмахиваясь от советов господ.

Из всех этих людей, за исключением старого кутилы москвича и англичанина, человека[1105] иссушенного и уже не первой молодости, из всех этих людей, казалось, выпирал избыток молодости[1106] и энергии. Несмотря на пьяное их состояние, все они были разнообразны, но все в своем роде хороши собой и преисполнены силы, которую не знали куда девать, и какой нибудь государственный человек, полководец или молодая одинокая женщина, ежели бы подсмотрели их в эти минуты, одинаково бы пожалели, что не нашли этим силам более сообразного с выгодами каждого употребления.

35.

Бросив стакан, Анатоль, не переменяя выражения, с выпученной грудью, не обходя и не прося сторониться, продавил своим тучным телом толпу у окна, подошел к раме и, так же бесстрастно как он все делал, обернув обе белые руки сертуком, валявшимся на диване, ударил в стеклы и пробил в двух местах обе рамы.

— Ну, вот, ваше сиятельство, — сердито сказал лакей, — только мешаете и ручки порежете.

— Пошел, дурак! А? — Анатоль видел, что то, что он сделал, было напрасно, и рассердился. Кто то догадался взяться за перекладины рам и тянуть наружу. Несколько рук взялись, потянули и выломали рамы так, что можно было сесть.

— Сломай верхнюю перекладину, а то скажет, что я держусь, — сказал Долохов.

Анатоль отвел Пьера в сторону.

— Понимаешь… Англичанин хвастался… А? вот национальность… А? Хорошо?

— Хорошо, — сказал Пьер, с замиранием сердца подходя к окну, из которого вдруг понесло холодом и на которое с бутылкой рому в руке влезал Долохов. Кое кто надел сертуки. Анатолю все еще было жарко. Долохов вскочил на подоконник и стоял выше всех.

— Слушать! — крикнул он. Все замолчали.

— Я держу пари с мистером Чеплицом — (он говорил по французски, чтоб его понял англичанин, и не слишком хорошо) — на 50[1107] имперьялов — так?

— Оо! — сказал англичанин.

— что я выпью бутылку рому всю, не отнимая ото рта, выпью, сидя за окном, вот на этом месте. — (Он нагнулся и показал покатый выступ каменной стены за окном) — и не держась ни за что. Так?

— Оо! — сказал англичанин.

[Далее со слов: Анатоль повернулся к англичанину, кончая: Лицо его было бледно и весело. — близко к печатному тексту. Т. I, ч. I, гл. VI.]

— Пуста. — Он кинул бутылку англичанину и спрыгнул с окна.

Долохов[1108] велел себе облить голову водой.[1109]

— А? Каково? А? — спрашивал у всех Анатоль, как будто он это сделал.

— Чорт вас возьми совсем, — говорил старый кутила.

Англичанин расспрашивал Долохова о впечатленьи, испытанном им. Один офицер обещался сделать то же в первый раз, как он будет не пьян.

Пьер поцеловал Долохова и в совершенно растерянном виде ходил по комнате, улыбаясь.

— Господа! Кто хочет со мной пари. Я то же сделаю, — вдруг заговорил он. — И пари не нужно. Вели дать бутылку.[1110]

Все расхохотались.

— Что ты, с ума сошел? У тебя на лестнице голова кружится.

— Это подло, что мы оставили одного Долохова рисковать жизнью. Нет, я пойду. — Его с хохотом схватили за руки.

— Ты пьян.

— Господа, вы знаете новость? — сказал Pierre. — Война!

— Ну, чорт с ней.[1111] Кто то хотел ехать домой. Кто то предложил ехать не домой, а всем вместе куда то еще. Все согласились, надели шубы и поехали. Pierre поехал с ними. Англичанин уехал домой, а Долохов, пьяный, бесчувственным сном заснул на диване у Анатоля.

36.

[1112] Я пишу до сих пор только о князьях, графах, министрах, сенаторах и их детях и боюсь, что и вперед не будет других лиц в моей истории.

Может быть это не хорошо и не нравится публике; может быть, для нее интереснее и поучительнее история мужиков, купцов, семинаристов, но со всем моим желанием иметь как можно больше читателей, я не могу угодить такому[1113] вкусу, по многим причинам. Во первых потому, что памятники истории того времени, о котором я пишу, остались только в переписках и записках людей высшего круга — грамотных; интересные и умные рассказы даже, которые мне удалось слышать, слышал я только от людей того же круга. Во вторых потому, что жизнь купцов, кучеров, семинаристов, каторжников и мужиков для меня представляется однообразною, скучною, и все действия этих людей, как мне представляется, вытекающими, большей частью, из одних и тех же пружин: зависти к более счастливым сословиям, корыстолюбия и матерьяльных страстей. Ежели и не все действия этих людей вытекают из этих пружин, то действия их так застилаются этими побуждениями, что трудно их понимать и потому описывать.

В третьих потому, что жизнь этих людей (низших сословий) менее носит на себе отпечатка времени.

В четвертых потому, что жизнь этих людей некрасива.

В пятых потому, что я никак не могу понять, что думает будочник, стоя у будки, что думает и чувствует лавочник, зазывая купить помочи, галстуки, что думает семинарист, когда его ведут в сотый раз сечь розгами, и т. п. Я так же не могу понять этого, как и не могу понять того, что думает корова, когда ее доят, и что думает лошадь, когда везет бочку.

В шестых потому, наконец,[1114] (и это, я знаю, самая лучшая причина), что я сам принадлежу к высшему сословию, обществу и люблю его.

Я не мещанин, как смело говорил[1115] Пушкин, и смело говорю, что я аристократ,[1116] и по рожденью, и по привычкам, и по положенью. Я аристократ потому, что вспоминать предков — отцов, дедов, прадедов моих, мне не только не совестно, но особенно радостно. Я аристократ потому, что воспитан с детства в[1117] любви и уважении к[1118] высшим сословиям и в любви к изящному, выражающемуся не только в Гомере, Бахе и Рафаеле, но[1119] и во всех мелочах жизни. Я аристократ потому, что был так счастлив, что ни я, ни отец, ни дед мой не знали нужды и[1120] борьбы между совестью и нуждою, не имели необходимости никому никогда ни завидовать, ни кланяться, не знали потребности образовываться для денег и для положения в свете и т. п. испытаний, которым подвергаются люди в нужде. Я вижу, что это большое счастье и благодарю за него бога, но ежели счастье это не принадлежит всем, то из этого я не вижу причины отрекаться от него и не пользоваться им.

Я аристократ потому, что не могу верить в высокой ум, тонкой вкус и великую честность человека, который ковыряет в носу пальцем и у которого душа с богом беседует.

Все это очень глупо, может быть, преступно, дерзко, но это так. И я вперед объявляю читателю, какой я человек и чего он может ждать от меня. Еще время закрыть книгу и обличить меня, как идиота, ретрограда и Аскоченского, которому я, пользуюсь этим случаем, спешу заявить давно чувствуемое мною искренное и глубокое нешуточное уважение.

* № 3 (рук. № 49. T. I, ч. I, гл. XVII, XIX–XXI).

Раздвинули бостонные столы, разобрались партиями и гости графа разместились в двух гостиных, диванной и[1121] библиотеке. Марья Дмитриевна ругала Шиншина, который играл с нею.

— Вот ругать всех умеешь, а догадаться не мог, что тебе с дамы сюровой итти надо. Граф, распустив карты, с трудом удерживался от привычного послеобеденного сна. Кое кто сидел еще в кабинете. Молодежь, надзираемая графиней, собралась около клавикорд и арфы.[1122] Старшая дочь Марьи Дмитриевны съиграла на арфе; старшие девицы попросили Наташу и Nicolas спеть что нибудь. Наташа, к которой обратились прежде других, не соглашаясь и не отказываясь, отошла к сторонке и, пробуя свой голос, взяла несколько нот из арии Joconde, которую она любила.

— Можно, можно, у меня нынче голос прекрасный, — сказала она, весело встряхивая кудрями, которые валились ей на глаза. Pierre, отяжелевший от обеда, плюхнувшись на первый попавшийся ему стул, не спускал глаз с некрасивой, но милой девушки ребенка, прелесть которого, ему казалось, он один открыл.

— Что за голос славный, — сказал он Борису, который ему почти так же нравился в этот вечер, как и Наташа. Пьер находился, после скуки уединения в большом доме отца, в том счастливом послеобеденном состоянии сильного молодого человека, когда всех любишь и видишь во всех людях одно хорошее. Кроме того он, с свойственной ему способностью увлекаться, в этот вечер был сразу влюблен в двух: в Наташу, которая ему тем более нравилась, что он был убежден, что он один открыл ее прелесть, и в Бориса, который еще утром пленил его своей решительностью и честностью и который, чем больше он смотрел на его милое, всегда спокойное лицо и слушал его умные речи, всё более и более нравился ему. Еще за обедом он с петербургской высоты презирал, на сколько способно было его доброе простое сердце, всю эту московскую публику. Теперь же ему уже казалось, что здесь только в Москве и умеют жить люди, здесь только и найдешь настоящую поэзию жизни, думал он.

Борис, как и все очень молодые люди, дорожил внезапной дружбой Пьера, который был старше его, и старался выказывать перед другими, и особенно перед Наташей, близость своих отношений с Пьером.

— Nicolas! — сказала Наташа, подходя к роялю, — что бы спеть?

— Хоть «Ключ,» — отвечал Nicolas скучливо, который, видимо, был грустен.

— Ну, давайте, давайте. Борис, идите сюда. А где же Соня? — она оглянулась и, увидав, что ее друга нет в комнате, побежала за ней.

«Ключ», как называли его у Ростовых, был старинный кватюр, которому научил их Димлер, они пели его вчетвером, Наташа, Соня, Nicolas и Борис, который хотя и не имел собственно таланту и голоса, но имел верный слух и, с свойственной ему во всем точностью и спокойствием, мог выучить партию и твердо держал ее.

Пока Наташа ушла, стали просить Nicolas, чтоб он спел что нибудь один. Он отказывался[1123] почти неучтиво и мрачно. Старшая дочь Марьи Дмитриевны Ахросимовой, хорошенькая[1124] брюнетка, сидевшая с ним рядом за обедом и видимо кокетничавшая с ним, подошла к нему:

— Pourquoi faites vous le beau ténébreux?[1125] — сказала она. Nicolas морщился, его, видимо, тревожило отсутствие Сони.

— Nicolas, ne vous faites pas prier, c’est ridicule,[1126] — сказала графиня.

Nicolas порывистым движением, как он и всё делал, вскочил, подошел к клавикордам, стукнул крышкой, открывая их.

— Что у него хороший голос? — спросил Pierre у Бориса.

— Не особенно, но у них в семействе музыкальное дарование; он с уха всё, что услышит, играет и поет. Втору, бас, что хотите.

Nicolas задумался на минутку и начал[1127] песенку Кавелина.

«На что с» (в записках студента 260 стр., 1-й куплет).

Голос у него был ни хорош, ни дурен и пел он лениво, как бы исполняя скучную обязанность; но несмотря на то в комнате всё замолкло, барышни покачивали головами и вздыхали и Пьер, открыв свои порченые зубы нежной и слабой улыбкой, которая особенно смешна казалась на его толстом лице, так и остался до конца песни.

Всяк пляшет, да не так, как скоморох, говорит пословица. Всяк поет, да не так, как поет тот, у кого талант. После до можно взять фа, но для того, чтобы настроить до и настроить фа на скрипке, надо поворотить колышек чуть чуть, еще чуть чуть, еще чуточку, чтобы это было совершенно фа и до, которые суть математические точки в пространстве звуков; но, и не поворачивая колышка, будет фа и до, только не совсем верные. Для голоса не нужно ворочать колушка, можно сразу попасть на настоящий, совсем верный фа и до, тогда как не совсем верных фа и до, таких, при которых вертят колышки, есть тысячи, милионы, бесконечность. Фа надо тянуть одну четверть секунды, но можно тянуть и одну четверть секунды без одной сотой или с одной сотой и никто не скажет, что темп не верен. Талант тем отличается от неталанта, что он сразу берет одно единственно верно из[1128] бесчисленности несовсем верных фа и тянет его ровно одну четверть секунды, ни на одну тысячную не больше и не меньше, и усиливает или уменьшает звук ровно, в каждую одну сотую секунды, по одной десятитысячной силы звука. Достигнуть этой точности человеку невозможно. Ее достигает только бог и талант. И тем то отличается талант от неталанта. И затем выдумано такое, кажущееся странным и неточным, название таланта. Nicolas пел с талантом, но пел лениво, и, несмотря на то, его слушали покорно, не судя его, а только радуясь на его звуки.

[Далее со слов: Между тем Наташа, вбежав в Сонину комнату кончая: Пойдем. — близко к печатному тексту. T. I, ч. I, гл. XVII.]

Они засмеялись, оправились, отряхнули пух. Соня спрятала в пазуху стихи, и легкими веселыми шагами с раскрасневшими лицами пришли в гостиную, где Nicolas допевал еще последний куплет песни. Он увидал Соню, глаза его оживились, на открытом для звуков рте готова была улыбка, голос стал сильнее и выразительнее. Он пел последний куплет (Дневник студента 260 и 261). Песенка эта, еще мало известная в Москве, понравилась необыкновенно. Марья Дмитриевна встала из за бостона и остановилась в дверях, чтоб слушать.

— Ай да Никола, — сказала она, — славно! поди сюда, поцелуй меня.

[Далее со слов: После песенки спели квартет «Ключ» кончая: Ай да Данила Купор, — сказала Марья Дмитриевна. — близко к печатному тексту. T. I, ч. I, гл. XVII.]

Перед ужином лакей пришел доложить Пьеру, который всё более и более пленялся московской жизнью, что князь Василий прислал за ним, что велено сказать — графу хуже.

— Partons, partons, mon cher,[1129] — говорила Анна Михайловна, быстро и энергически собираясь, — faites avancer.[1130] — Pierre в рассеянности прощался с Марьей Дмитриевной, принимая ее за графиню, и просил позволения бывать и, наконец, найдя настоящую хозяйку, полный веселых и молодых впечатлений, со вздохом сел с Анной Михайловной в карету и приехал домой.

Швейцар протянул руку к звонку.

— Зачем? не надо, голубчик, — сказала княгиня Анна Михайловна.

— Князь Василий Сергеевич приказали доложить, когда вы изволите приехать, — сказал швейцар.

— Ах нет, не надо, не надо. — Княгиня остановила руку швейцара.

— Au revoir, mon cher, — сказала она, — je lui parlerai de vous, c’est mon devoir,[1131] — сказала она печально Пьеру, когда они расходились на лестнице. Pierre промычал что то, не понимая и желая не понимать, зачем говорить о нем, какая это обязанность и всё, что делалось в этом большом роскошном доме. Молодое чутье его говорило ему, что все действующие здесь люди неестественны и чем то таинственно заняты. Ему приятно было, что его не звали и позволяли ни в чем не участвовать. Он прошел к себе, ему еще не хотелось спать, и открыв в середине только что вышедшую тогда Corinne M^me de Staël, начал читать лежа. Княгиня на ципочках пошла в комнату больного.

Pierre лежал на диване в любимом своем положении, задрав ноги на стол, читал, прислушивался ко всем звукам дома и думал. То он живо воображал себе полногрудую и чернокудрую Коринну, везомую в триумфе в Колизей, и отрывался от книги, чтоб подумать о ней, то он думал о неправильном милом лице Наташи, которую он один умел оценить, то думал о том, что делалось теперь в большой комнате отца, и всё читал. В те промежутки чтения, когда он думал об отце, он чувствовал, что ждет чего то с страхом, с тоской, но ждет и с нетерпением, с досадой нетерпения. «Чего ж это я жду так давно, со времени приезда в Москву и так сильно?» вдруг спросил он себя. «Неужели я жду смерти отца? Это было бы слишком дурно. Но чего еще и ждать мне?» Он не ответил себе и опять принялся читать. Римляне бежали за Коринной, она выражала на своем лице скромность, робость и сознание своего достоинства. Pierre подумал об этом выражении, сам попытался воспроизвесть это выражение на своем лице. «Ах да, о чем бишь это я думал и не додумал?», спросил он себя. «Я чего то ждал. Да. Поскорее, как можно бы поскорее это всё кончилось». «Что кончилось?», спрашивал другой голос. «Да, я желаю, чтобы как можно скорее умер мой отец и кончилось бы всё это неестественное положение. Я желаю как можно скорее смерти своего отца», повторил он нарочно вслух, как бы наказывая себя и сам себе ужасаясь. И опять он читал, и Коринна начинала импровизировать, и Наташа начинала петь; но неотвязный вопрос опять приходил в голову: «Неужели ты, который считаешь себя добрым и новым, образованным человеком, ты желаешь смерти отца? — Да, желаю и не могу не желать, — отвечал он себе с ужасом. — Я буду богат, я буду свободен. — Но это было слишком страшно, он встал, перевалился на другой бок и опять стал читать и опять встал и стал ходить по комнате, стараясь отогнать свои мысли. Он прислушался, ему показалось, что он слышит стон. Невозможно было слышать того, что делалось в комнате больного, но ему подумалось, что это стон умирающего отца, и звук этот ему был страшен и радостен. Звук этот был не стон, но женские приближавшиеся шаги. Значенье их было для него то же, что и стон. Большая, высокая дверь беззвучно отворилась и вошла Анна Михайловна с платком в руке и слезами на глазах.

— Что вы? Что? — испуганно спросил Pierre, почти подбегая ей навстречу.

— Venez,[1132] — сказала Анна Михайловна, закрывая лицо платком и садясь на стул у двери. — Ah, Pierre, la bonté divine est inépuisable, — сказала княгиня Анна Михайловна. — С’est un saint, votre père. Venez. Ayez du courage. Soyez homme.[1133]

Pierre не отвечал, не понимал ничего, но, чувствуя себя преступным, готов был итти за ней. Анна Михайловна встала и они пошли вниз, наверх и через анфилады комнат. Много людей всякого сорта было в гостиной и в маленькой комнате, предшествовавшей спальной. Pierre узнал докторов, одного молодого петербуржского, и заметил священника с длинной бородой, сидевшего в углу на плетеном стуле и державшего что то завернутое в епитрахили. Все люди эти смотрели на проходившего Pierr’a больше чем с любопытством и участием,[1134] они смотрели на него, как казалось Pierr’y, с страхом и ужасом. Ему казалось, что все они знали его тайну, но, несмотря на то, он был здесь первое лицо, обязанное совершить какой то обряд, которого все ждали. Ему оказывали уважение, которого никогда прежде не оказывали. Одна дама вскочила, чтоб отворить перед ним дверь в спальную,[1135] другая подняла платок и подала ему. Он хотел предупредить даму и самому отворить дверь, но ему чувствовалось, что это было бы неприлично, что он должен был давать им услуживать себе. Князь Василий встретил его в двери. Лицо его было серьезно, как будто он делал большие усилия над собой. Князь Василий пожал в первый раз в жизни руку Пьеру и проговорил: courage, mon ami.[1136] Pierre чувствовал, что отвечать не надо и надо предоставиться вполне на волю тех, которые руководили его. В комнате было почти темно. Одна свеча горела по сю сторону ширм и за ширмами, где стояла большая кровать, на которой лежал больной, светилось еще что [то] с абажуром. Пахло нехорошо и странно. Было очень жарко. Чем ближе он подходил, тем сильнее становился запах. За ширмами слышались звуки каких то тяжелых старческих усилий, звук, источник которого не понял Pierre.

Анна Михайловна неслышными шагами обогнала Pierr’a, пошепталась с князем Василием, зашла за ширмы. И из за ширм, из-за вдруг прервавшихся звуков усилий, послышался хриплый, умоляющий, разбитый голос — de grace[1137] — сказал голос. Но это не мог быть граф, говоривший всегда резко и строго. Pierre в эту же минуту вступил за ширмы. На высокой постели, на горе подушек, он увидал что то белое, огромное и страшное,[1138] и в середине подушек, прижатую к пуховому изголовью, увидал седую голову отца, всегда такую гордую и насмешливую, теперь жалкую и беспомощную. Это был он — отец.[1139] Сколько нужно было сказать друг другу этому умирающему отцу и испуганному сыну! Давно уже между ними накопилось многое невысказанное и всё откладывалось и откладывалось. Отец никого в жизни так не любил, как мать этого Pierr’a, с которой он был в связи до ее смерти. Он любил и сына, но держал себя далеко от него, полагая лучшим не стеснять его молодой свободы и не считая сына способным понять его чувства. Кроме того, он боялся упреков сына за незаконность его происхождения. Сын понимал эти scrupules,[1140] хотел сколько раз высказать свою любовь отцу, просить его помощи и совета, но боялся, и еще многое, многое накопилось недосказанное между двумя людьми. Теперь пришла минута всё высказать. Князь Василий и княгиня Анна Михайловна отошли за ширмы и что то пошептали. Умирающий с трудом поднял глаза и в глазах, всегда гордых, умных и презрительных, была одна робость, мольба о чем то и стыд перед чем то. Молодому человеку вспомнилось то, что он думал за пять минут в своей комнате, он поглядел на этот взгляд, слезы подступили ему к горлу и он нагнул голову к опухлой, огромной руке отца. Очки его упали на подушку. Он торопливо их снял и сунул в карман. Теперь они всё бы сказали друг другу; но отец только поднял с трудом руку, положил ее на волосы сына, в лице выразилась улыбка мольбы и стыда перед собой и он хрипло сказал:

— Pierre, pourquoi ne pas être venu chez votre père? Il y a si longtemps que je souffre.[1141] Никто его не звал, на вопросы об отце ему всегда отвечали уклончиво. Отец никогда не выражал нежности и не позволял ее выражения сыну. Всё это подумал сын, но ничего не сказал. Pierre положил голову к его лицу и рыдал.

— Je ne sais pas,[1142] — сказал он только. И на лице умирающего показалась улыбка, выражавшая сознание того, что говорить некогда, что всё теперь видится и чувствуется иначе, что тяжело, больно, страшно и всё уже кончено. Больше они не говорили.

Подошли княгиня Анна Михайловна и князь Василий и сказали, что довольно. Анна Михайловна взяла за руку Pierr’a, отводя его от постели. Как будто отец с сыном что то делали важное и как будто отцу еще оставалось что то делать еще важнее. Pierre вышел из спальни. Все чего то ждали еще с большим нетерпением, чем он ждал. Он смотрел сквозь[1143] очки на докторов и священника, Анну Михайловну и князя Василия, входивших и выходивших из двери. Все ждали недолго. Анна Михайловна, рыдая, вышла из спальни. «О чем она рыдает?», подумал Pierre. Две женщины прошли в спальню. Он прошел за ними. Отец его тянулся и содрогался, но еще дышал. Он хотел подойти к нему, сам не зная, что он будет делать, как его взяли и вывели.[1144] В эту минуту он заметил, что князь Василий и Анна Михайловна о чем то спорили, держа в руках бумаги [?]

Не раздеваясь, он лег на диван и заснул до другого утра. Когда он проснулся, граф в гробе уж лежал на столе и князь Василий в трауре пил кофе в своем кабинете. У подъезда стояли цуги. Княгиня Анна Михайловна первая зашла к нему.

— Oui, mon cher, c’est une grande perte pour nous tous, je ne parle pas de vous. Mais dieu vous soutiendra, vous êtes jeune et vous voilà à la tète d’une immense fortune. Je vous connais assez pour savoir que cela ne vous tournera pas la tète, mais cela vous impose des devoirs et il faut être homme.[1145]

Pierre молчал. Ему было неприятно.

— Peut-être plus tard je vous dirai, mon cher, que si je n’avais pas été là dieu sait ce qui serait arrivé.

Vous savez que si nous n’avions pas trouvé le testament, qui vous fait héritier, et la supplique à l’empereur, vous savez bien que le prince Basile aurait hérité de tout.

Je ne dis pas qu’il aurait pu soustraire le testament et la supplique, il est trop chevalier pour pouvoir être soupçonné, mais on aurait pu le faire pour obtenir ses bonnes grâces. Et vous savez…[1146]

Pierre ничего не понимал и молча, недружелюбно смотрел на княгиню Анну Михайловну. Только гораздо позже он узнал, что до смерти отца никаких распоряжений о наследстве не было сделано, и князь Василий считал себя наследником, но что в то время, как мертвого стали одевать, князь Василий под изголовьем нашел бумагу: завещание и письмо государю, в котором умирающий просил усыновить сына Петра[1147] и передать всё именье. Княгиня Анна Михайловна потребовала у князя Василья бумагу. Князь Василий отказал было, но княгиня Анна Михайловна, как бы ненарочно, повторила свою просьбу при докторе и священнике и бумага была положена на бюро и дверь запечатана. Весь этот день княгиня проспала от усталости, а на другое утро рассказывала всем, как удивителен был отец и какой был необыкновенно трогательный его конец и какие необыкновенные слова он[1148] сказал сыну, который был необыкновенно трогателен и чувствителен. Князь же Василий писал своей жене:

«Enfin le V. Б[езухов] n’est plus. Il est mort comme je voudrai mourir. J’ai mis les scellés sur tout et compte quitter Moscou le sept. Le jeune homme a été très bien, je compte l’emmener avec moi pour le distraire».[1149]

* № 4 (рук. № 49. T. I, ч. I, гл. XXII).

Екатерининский генерал аншеф князь Николай Андреич Волхонской, по прозванию в обществе le roi de Prusse,[1150] отец князя Андрея, в осень 1805 года не поднимался из деревни в Москву по обыкновению, а ожидая к себе сына, который должен был заехать примириться и проститься перед отъездом в армию, и невестку,[1151] намерен был прожить всю зиму в деревне. Князь был вдовец и в отставке со времени Павла, немилость которого он заслужил, как рассказывали, дерзким ответом. Павел предложил князю жениться на г-же Д. «Сыщите кого другого, чтоб жениться на вашей б…», будто бы отвечал князь. И за этот ответ, достоверность которого никто не знал, но который был совершенно сообразен с чрезмерной гордостью и раздражительностью князя, он был сослан. При воцарении Александра князю разрешен был въезд в столицы, но молодые люди не любившие [?] князя за его надменность и он был забыт. Князь жил зиму в Москве в своем доме, видая только ближайших родных, и лето в Лысых горах, которые он, с свойственной его возрасту (свежей старости) страстью обстроивал, обсаживал и украшал. С ним жила его единственная, некрасивая дочь (княжна Марья), та самая, которую сватала m-lle Annette Анатолю, и[1152] молоденькая, хорошенькая француженка m-lle[1153] Bourienne, компаньонка княжны, одна из бывших у княжны восемнадцати гувернанток, которая умела удержаться в доме более двух лет.

Roi de Prusse князь был прозван за то что, говорили, он не только подражал, но и воображал себя столь же великим человеком, как великой Фридрих. Жизнь князя проходила в городе, как и в деревне, так же правильно и акуратно для себя, как и для окружающих, от которых, начиная с дочери, он строго требовал той же методичности во всем. В 5 он вставал, до 7 гулял, в 7 кушал чай, в 12-ть завтракал, отдыхал, в 3 обедал, час сидел с дочерью, кушал чай, занимался делами и в 10 ложился. В 1805 осень была теплая. В сентябре в конце еще ходили без шуб. Был заморозок.

* № 5 (рук. № 49. T. I, ч. I, гл. XXII).

Между семейством Марьи Дмитриевны Ахрасимовой и семейством князя Николая Андр[еевича] Волхонского, отца князя Андрея, существовала старинная связь. Говорили в обществе: qui se ressemble s’assemble, le roi de Prusse et le terrible dragon,[1154] так прозывали князя Волхонского и Марью Дмитриевну. Говорили про того и другую, что, хотя они и люди, достойные уважения, никто не желал бы быть на месте их сыновей или дочерей. Близость сношений родителей и, может быть, одинаковая участь неволи и строгости сблизила дочерей князя Волхонского и Марьи Дмитриевны. Между старшей дочерью Марьи Дмитриевны, Julie, и единственной дочерью князя завелась дружба и переписка, продолжавшаяся без перерыва[1155] 25 лет. В осень 1805 года она только что начиналась, так как князь не ездил в Москву.

Вскоре после обеда у графа Ростова и смерти графа Безухова вот что писала Julie Ахрасимова.

«La grande nouvelle du jour et qui occupe tout Moscou est la mort du vieux comte Б[езухов] et son héritage. On prétend que le prince Basile a été dégoutant et que malgré tous les efforts tant permis qu’impermis pour accaparer l’immense fortune du défunt ont été infructueux; mais que néanmoins il s’est complètement compromis vis-à-vis des gens de cour. Je vous avoue que je comprends très peu toutes ces affaires de legs et de testament; ce que je sais c’est que depuis que le jeune homme, que nous connaissions tous sous le nom de m-r Pierre tout court est devenu comte Б[езухов] et possesseur de l’une des plus grandes fortunes de la Russie, je m’amuse fort à observer le changement de ton des mamans, accablées de filles à marier et des demoiselles elles même à l’égard de ce jeune homme qui, par parenthèse, m’a toujours paru être un pauvre sire. Il n’y a que maman, qui continue à le traiter avec sa rudesse habituelle, qui ne décourage pas le jeune homme à venir chez nous, ce qui parle fort en sa faveur.[1156]

Comme on s’amuse depuis deux ans à me donner des promis que je ne connais pas le plus souvent, la chronique matrimoniale de Moscou me fait comtesse B[ésouhoff]. Mais vous sentez bien que je ne me soucie nullement de le devenir.

Vous plaisantez sur mes relations avec le petit comte Nicolas Rostoff. Eh bien je vous avouerai que malgré l’extrême jeunesse de ce prétendant, c’est celui que j’aurais choisi le plus volontiers. (Je n’ai pas besoin de vous recommender la discrétion.)[1157]

[Далее со слов: Il a tant de noblesse… кончая словами: mais j’ai cru de mon devoir de vous en avertir. — близко к печатному тексту. T. I, ч. I, гл. XXII.]

Le jeune homme a soupé chez nous avant hier. II vient d’arriver de Pétersbourg et compte accompagner son père dans sa tournée et pousser jusqu’à chez vous comme si c’était en passant. Il est très beau, c’est tout ce que je puis dire, car j’ai été si occupée ce soir que je n’ai pas eu le temps de lui adresser la parole après sa présentation.

Karamsine a soupé chez nous le même soir. Quel homme! Chère amie, je n’ai jamais cru pouvoir rencontrer tant de perfection dans un être masculin. Maman me fait chercher pour aller dîner chez les Apraksines, je vous quitte. N’oubliez pas de lire le livre de… que je vous ai envoyé. Voilà la religion que je comprends.

La mort de votre bonne, comme je m’en aperçois d’après votre dernière [lettre], a dû vous donner des idées bien noires. Lisez ce livre et vous sentirez que la mort n’est que le passage au bonheur de l’éternité.[1158]

Княжна отвечала:

1805 год 12 Août. Lissi Gori.

Nous voilà parvenus à la fète de mon père, jour de réjouissance chez nous, comme vous le savez, chère bonne amie. Nous l’avons passé assez tristement, car la veille même du 11, une heure après la messe, j’ai vu finir ma pauvre bonne. Elle a terminé sa longue et pénible agonie d’une manière digne d’envie pour tout bon chrétien, pas moins; comme je lui ai été fort attachée, sa mort quelque préparée que j’y aie été, n’a pas laissé que de me déranger sensiblement. Accoutumé à elle depuis ma naissance je la pleure amèrement. Vous avez tort, chère amie, d’attribuer à des idées noires produites par la maladie le sens où j’avais conçu la lettre qui vous l’avait apprise. Je vous assure qu’elle n’y était pour rien; mais depuis que je suis à la campagne, une réunion de plusieurs circonstances, telle, par exemple, que le spectacle continuel d’une femme mourante. (Quoique logée dans l’aile pendant sa maladie et malgré la défense de mon père, je ne pouvais m’abstenir de ne pas aller la voir deux fois par jour et elle [est] morte sur mes bras.) Ce spectacle, dis-je, a dû donner à mon esprit une teinte moins frivole, moins éloignée de ce que l’on regarde communément dans le monde comme un sujet effrayant dont il faut détourner sans cesse sa pensée, tandis que c’est le seul peut être qui mériterait toute notre attention. Je desirerais conserver cette disposition autant que je viverai et dans quelque position que je me trouve. Malheureusement je ne puis pas répondre de moi mème. Un genre de vie plus dissipée, des distractions souvent répétées, que sais-je moi, mille choses différentes pourront m’enlever à moi même et me rendre à cet étourdissement dans lequel nous vivons tous du plus au moins.[1159]

Mille grâces, chère amie, pour la proposition de me procurer l’ouvrage qui fait si grande fureur chez vous.[1160]

[Далее со слов: Cependant puisque vous me dites. . . кончая словами: . . .et plutôt il nous en accordera la découverte parson divin esprit. — близко к печатному тексту. T. I, ч. I, гл. XXII.]

Il y a cependant des livres excellents, dont la lecture nous est profitable; mais ceux-là sont clairs, ne traitant que de ce que nous devons chercher à connaitre parce [que] Jesus-Christ lui même nous a dit qu’il jugerait tout le monde d’après ce qu’on a fait, sans demander ce qu’[on] aura su.

Du nombre de ces livres est un ouvrage parfait du Averendissime Père Innocent le Masson, général des[1161]… Il y a pour livre «Introduction à la vie intérieure et parfaite, tirée de l’Ecriture Sainte, de l’Introduction à la vie dévote de St. François de Sales et de l’Imitation de Jésus Christ». Je vous prierais méme, chère amie, ainsi que M. Louskoy, de le chercher dans les librairies de Pétersbourg et si vous l’у trouverez, d’en faire aussitôt l’emplette. Vous le garderez chez vous.

Mon père ne m’a pas parlé du prétendant, mais il m’a dit seulement qu’il attendait une visite du prince Basile.[1162]

J’ai reçu une lettre de mon frère qui m’annonce son arrivée chez nous pour le 15 avec sa femme. Ce sera une joie de courte durée puisque il nous quitte pour prendre part à cette malheureuse guerre. Je [meurs] d’envie de faire connaissance avec ma belle soeur, on la dit charmante.

Si elle pouvait plaire à mon père, c’est le seul voeu que j’adresse au bon dieu.

M-lle Bourienne se rappelle à votre souvenir.[1163]

* № 6 (рук. № 49. T. I, ч. I, гл. XXII).

Княжна ничего не сказала, вздохнула, как будто этим вздохом выражая свою преданность воле божьей и привычку незаслуженного страдания, и сошла вниз своей тяжелой ступней. Пройдя через официантскую, в которой вскочило два сидевших в кафтанах, чулках и башмаках слуги, княжна остановилась перед массивной, в два роста княжны, затворенной, коричневой дверью кабинета и, пригнув руку к груди, как будто она оправляла платье, она незаметно перекрестилась два раза и, остановив глаза, прошептала молитву. Ручка двери слегка визгнула под рукой княжны и тотчас кто то изнутри отворил ее. Дверь эта не вела еще прямо в кабинет, а в маленькую прихожую, в которой сидел всегда камердинер князя. Тихон, камердинер, с проседью, тоненькой человечек с тихими движеньями и всегда испуганным лицом, отворил дверь.

— Ваше сиятельство, их сиятельство изволят быть заняты, приказали пожаловать к завтраку, — сказал шопотом Тихон.

Когда князь не принимал дочь поутру, это значило, что он был очень не в духе. Княжна Марья знала это. Она вышла в столовую и сложив, странным для женщины, но свойственным ей движением, руки за спиной, стала ходить от двери к буфету и опять к двери.[1164] Скоро вышла m-lle Bourienne и три официанта.[1165]

— Ну, каков князь? — спросила m-lle Bourienne.

— Я не видала отца, кажется, он здоров, — отвечала княжна, видимо желая показать, что она не желала бы слышать рассуждения о расположении духа отца. M-lle Bourienne, видимо не желая, или не умея понимать, продолжала рассказывать, как Михаил Иванович говорил с князем в саду и как она боялась. Княжна не слушала свою компаньонку.

Вдруг дворецкой всполохнулся, мотнул головой официантам, которые взялись за спинки стульев, и[1166] m-lle Bourienne, говорившая что то княжне, замолкла на середине речи и вызвала на своем лице приятную улыбку, обращенную к двери. Княжна подошла к своему стулу.

В столовую[1167] нервическими,[1168] быстрыми шагами вошел коротконогой, сухой и прямой старичок[1169] с звездой на кафтане, в манжетах и пудре. Платье и вся особа его были необыкновенной чистоты. Он оглянул двух девиц и официантов. Княжна криво подошла к нему. Он дал поцеловать свою небольшую белую руку дочери и сел,[1170] нервически подергивая рукав и перестанавливая стоявшие перед ним солонку, стакан и приборы. Девицы сели на торопливо пододвинутые стулья.

<— Что ты делала утро? — спросил он у дочери.[1171]

— Читала, mon pére, потом. . .

— Я знаю. — Он поморщился. — Что ты делала перед завтраком? Отчего ты опоздала ко мне?

— Я писала письма, — отвечала княжна тихо, робко и чуть взглядывая на отца.

— Кому?

— Julie A[hrossimoff], mon père.[1172]

— Этой дуре, — сказал он, взглянув на m-lle Bourienne. Француженка приятно улыбалась.[1173]

Все молчали и на лицах всех, даже лакеев,[1174] выражалось чувство затаенного страха.

Одна компаньонка, казалось, ничего не видела и видеть не хотела. Она[1175] глядела на князя такими глазами, которыми можно было глядеть только на молодого, красивого и веселого шутника. Как будто он только что подарил ее самыми забавными ласковыми словами. Она развернула белейшую салфетку еще более свежими и белыми ручками и, грасируя, обратилась к князю:

— Il nous vient du monde, mon prince, — сказала она. — Le prince K[ouraguine] vient vous présenter ses respects. Il est ministre, n’est ce pas?[1176] Она даже прямо с вопросами обращалась к нему.

Как на диких зверей действуют их укротители преимущественно своей смелостью и убеждением, что тигр или лев не посмеет съесть их, так и на князя действовала компаньонка. Он с укоризной посмотрел на княжну и потом на m-lle Bourienne, как будто этим взглядом он хотел сказать: «Вот дура дочь, ничего не умеет сказать. Хоть бы у этой француженки поучилась».

— Значительное лицо![1177] — насмешливо повторил князь. — Теперь все значительные люди. Он мной выведен в люди. — М-llе Bourienne с удивлением и подобострастием посмотрела на князя.

— Впрочем князь[?] этот порядочный человек, всегда ко мне с глубоким уваженьем, по старой памяти боится.[1178]

M-lle Bourienne выразила в лице убежденье, что это не могло быть иначе.

— Смешно, — продолжал князь, — что здешний дурак губернатор присылал ко мне узнать, когда будет Курагин? Я ему велел сказать, что он дурак, — и князь замолчал, видимо сообразив, что не перед кем было говорить всего, что он знал, и энергически оттолкнул от себя тарелку, которую на лету подхватил Тихон, вышедший за ним и служивший за его стулом. M-lle Bourienne была одна из тех женщин, которые, как бы легко и просто нельзя было сделать и сказать вещь, всегда любят сказать или сделать ее тонко и хитро. Она знала про планы сватовства князя Анатоля и теперь, с целью навести на этот предмет разговор, начала о приезде Курагина. Она взглянула на княжну Марью, на князя и опять на княжну Марью, как глядят на французском театре актрисы, играющие хитрых субреток.

— И он не один едет, я слышала, а с молодым князем. Куда едет молодой человек? я бы желала знать. — Князь посмотрел тоже на дочь. Несмотря на тот строгий и спокойный взгляд на супружество, который княжна Марья выразила в письме к приятельнице, она под взглядом отца и компаньонки опустила глаза и голову к тарелке и лицо ее внезапно покрылось красными пятнами.

— Шестьдесят лет я прожил на свете, — начал князь сердито, насмешливо, — и никогда не видал барышни, которая бы не думала, что всякий молодой человек, который ей встречается, сейчас влюбится, станет на коленки и предложит ей руку и сердце. Вот княжна Марья тех же мыслей. . . Не правда ли?[1179] — Княжна Марья не отвечала и продолжала краснеть, только робко взглянула, как бы прося помилованья.

— У меня была кузина, у которой нос был больше этой бутылки, — сказал князь, — и синий. — M-lle Bourienne звонко засме[ялась].>

* № 7 (рук. № 49. T. I, ч. 3, гл. III).

— Il nous vient du monde, mon prince,[1180] — сказала[1181] она, светло улыбаясь, развертывая салфетку такими же свеженькими ручками, как и сама салфетка.[1182]

— Должно быть Курагин молодой, — отвечал князь. — Сын князя Василья — он министром теперь[1183] — добрый малый, но пустой, я[1184] про отца говорю. Он тут в городе, делают ревизию.[1185] Он писал, что завтра будет сюда, — прибавил <князь не без удовольствия.>[1186]

— А сын куда же едет, mon père?[1187] — спросила княжна, вдруг вся вспыхнув.[1188]

— С отцом едет, — совсем другим тоном, сердито и грубо отвечал князь. — Эй,[1189] — обратился он к дворецкому. — Это что? А? и он нахмурился, указывая на пятнушко на тарелке. — А? — Дворецкий, изогнувшись, хотел взять тарелку, но князь[1190] остановил его. — Смотри! — Складка опять обозначилась между бровями. Княжна опустила глаза и побледнела.

М-llе Bourienne быстро[1191] обернулась к князю.[1192]

— Il vient vous présenter ses devoirs.[1193]

<— Убрать,[1194] — сказал князь и продолжал начатый разговор. — Сын едет в именье, отец отделил ему, — отвечал он дочери. — Говорят, нашалил в Петербурге.

— А я думала, что это едут наши молодые, — сказала m-llе Bourienne. — Княжна так было обрадовалась.>

— Тишка, посмотри, кто едет, — сказал князь.

— C’est le prince A[ndré] peut être.[1195]

Княжна побледнела, хотела выскочить, но оглянулась на князя, у которого лицо стало еще серьезнее, чем прежде.[1196]

Тишка вернулся, сказав, что коляска четвериком.[1197]

Княжна побледнела.[1198]

— Mon père, permettez que j’aille voir.[1199]

Она встала и, тяжелой ступней, сбежала вниз навстречу брату, как она воображала. Князь начал кушать[1200] и на высоком лбу его вдруг сделалось содрогание кожи, как будто защелкнутой за что то и вдруг расправившейся. Это движение на лбу князя знали все его домашние и знали, что это был хороший признак. В коляске подъезжал, однако, не молодой князь Волхонской, а князь Анатолий Курагин, которого отец после того, как его выслали за историю с квартальным из Петербурга, отец не зная, что с ним делать, вез с собой[1201] в деревню и намерен был посватать на княжне Марье. Анатоль ехал один, а отец должен был съехаться с ним на другой день у князя Волконского. Анатоль был один из тех счастливых людей, которые с рождения и до смерти смотрят на жизнь, как на[1202] празднество, на которое они так же необходимо приглашены, как они бывают необходимо приглашены на всякие балы в городе. Ежели в жизни[1203] случается то, что называют несчастием, то люди, как Анатоль, смотрят на это не больше, как на неудачи, расстраивающие на время празднества. Они не более как досадуют <ежели даже смерть бывает та особа, которая расстроивает пикник. Самые важные и сложные исторические элементы жизни, как то> правительство, религия, война, брак представляются для этих людей только удобствами, придуманными для празднества. Умерла, например, недавно тетка, оставив ему наследство. Он был призван на похороны. Не будь религии, он не знал бы, какую contenance[1204] держать, а тут панихида и можно креститься и до земи дотрогиваться костяшкой руки, и он всё это сделал с спокойной уверенностью и приличием и очень было удобно.[1205] Правительство в глазах Анатоля было учреждение, назначенное для того, чтобы его отцу, а посредством его отца и ему самому, давать почет и деньги. Война для того бывала, чтобы ему иметь случай получить золотую саблю и Георгий, когда он этого пожелает. Брак — было учреждение, предназначенное для того, чтобы дать ему возможность иметь опять много денег после того, как он промотает все свои деньги.

Теперь однако, хотя у него и было очень уж много долгов, он не полагал еще, чтобы брак был нужен для поправки его дел, и считал, что отец слишком рано начинает для него эту часть празднества. Однако, так как ему деваться было некуда, он повиновался отцу, и в этой поездке находя удовольствие. Он ехал[1206] à la campagne voir les promises[1207] и, выпучив грудь и разинув глаза, он[1208] здоровый, красивый [?] и всегда веселый ехал из самого Петербурга и теперь подъезжал к дому князя. От самого Петербурга празднество было очень удачно для Анатоля. В[1209] Новгороде нарочно для него стоял гусарской полк и знакомые Анатоля, с которыми он выпил так много вина, что при отъезде был положен на дно коляски и[1210] не помнил, каким образом он доехал до Твери.[1211] В Москве еще смешней было то, что ему удалось увезть[1212] француженку актрису, которую он продал приятелю за ящик шампанского. Даже под самым именьем князя Волконского произошло увеселение.[1213] Удалось очень весело прибить смотрителя. Теперь он подъезжал к дому князя по усыпанному песком проспекту.[1214]

— Tout cela est très bien, très bien,[1215] — говорил он, оглядывая кругом сад и новые строения. — Mais très bien, ma parole d honneur.[1216] Он был доволен князем, устроившим так всё для его приезда. Ежели и княжна мила, можно пошутить. Nous verrons.[1217] Лакей соскочил с козел, а Анатоль, разинув глаза, сидел, оглядываясь.

По лестнице послышались тяжелые шаги княжны, она всегда ступала на всю ногу, потом[1218] вся ее некрасивая фигура. Княжна была близорука и увидала свою ошибку только тогда, когда[1219] подбежала близко к коляске.[1220]

* № 8 (рук. № 49. T. I, ч. I, гл. XXIV–XXV).

— Точно своих генералов нет. Удивленье, что творится. И на какого героя собираются? Подумаешь. Мальчишка, который понятия не имеет о военном деле.

Как ни уважал А[ндрей] своего отца, он не мог воздержаться от высказания своего мнения.

— В этом не могу согласиться с вами, батюшка.

— Да где ж он показал себя? Что безмозглых австрийцов побил, так это не удивительно. Кабы Суворов был жив, давно бы уж и перестали говорить про вашего Буонапарте. — Так шел разговор во время обеда и после все, как будто отпущены на воздух из душного погреба,[1221] свободно дохнули, когда князь вышел на свою вечернюю прогулку.[1222] А[ндрей] пошел к себе делать приготовления к отъезду. Княжна Марья повела своего друга сестру к себе, и там в глубокие сумерки А[ндрей] застал их без свечей, с ногами на диванах, без умолку, весело, счастливо лепечущих что то все по французски. Он постоял, послушал, но ничего не мог разобрать. Тут и общие знакомые, и планы будущего, и confidences,[1223] но по звуку голосов, по позам видно было, что им обеим было необыкновенно хорошо. Оттого ли, что, присутствуя сейчас только при укладывании, А[ндрей] живо вообразил себе, что завтра он оставит свою жену, может быть на долго, или оттого, что, сам испытав тяжесть дурного расположения духа отца, он понял, как тяжело бывало и его жене, или оттого, что он видел, как сестра его нежно полюбила его жену, или так просто в эти сумерки проснулось в нем чувство справедливости к своей бедной жене, только она ему показалась в полусвете, маленькая, толстенькая, с ногами сидящая на диване и неумолчно болтающая, как будто после слишком долгого воздержания, она ему показалась такою жалкою, что он в темноте, никем невиденный, кротко улыбнулся, глядя на них.

— Как у вас славно! — сказал он. Они замолчали, потом засмеялись. Княжна Марья встала.

— Ах, André, — сказала она, взяв его за руку. — Quel petit trésor de femme vous avez.[1224] — Он вздохнул.

— André, ты не уходи, а то я завтра не успею, — прибавила она. — Ты там, что хочешь думай, а для меня это сделай. Сделай пожалуйста. Я тебя благословлю образом и ты не снимай его, André, пожалуйста, во всё время.

— Ежели икона целая, я не ручаюсь, — отвечал А[ндрей][1225] шутливо. Но голос его звучал нежно.

— Отчего ты думаешь, Marie, qu’il na’pas de religion,[1226] — заступилась маленькая княгиня, — он только не любит показывать. — А[ндрей] в темноте улыбался.

— Куда ты, Marie? — Княжна Марья неловко, тяжело влезла на диван, отворила киоту и при свете одной лампадки разъискивала образок.

— Я знаю, — говорила она на ходу, — его правила, но для меня он это сделает. — В это время княгиня поднялась на коленки, придвигаясь к мужу, и тихо, чтоб княжна не слыхала:

— André, какая прелесть твоя Marie. Ах, какая прелесть.

А[ндрей] улыбался, улыбался и вдруг ему[1227] так грустно и сладко стало на душе. Он в первый раз после многих месяцев взял за плечо жену, пригнул ее к себе и не поцеловал, а головой прижал ее к себе.

— Вы обе славные, славные, — сказал он.

— A. . . A. . . A. . . ndré — сквозь слезы проговорила Lise и радостно рыдая, стала обнимать мужа. В это время княжна Марья зажгла бумажку о лампадку и, тяжело спрыгнув, зажгла свечу.

— Что с вами? — удивленно спросила она. Lise так и сидела на коленках, маленькая, толстенькая, разрумяненная, она отирала слезы и смеялась.

— Мы знаем что, Marie, — сказала она. André выпустил ее руку и прошелся по комнате.

— Как у тебя славно, уютно в комнатке, — сказал он. — Ну, который же образок? — и чуть заметная, насмешливая складка показалась на его губах. Княжна Марья перекрестила его и велела перекреститься, поцеловать и надеть небольшой, в ризе, образок Спасителя. André всё это исполнил и потом посидел с ними, болтая весело, как давно уж ему не случалось.

На другой день старый князь подставил опять свои, еще раз выбритые, щеки сыну и простился с ним.

— Уж она тебя верно и благословила, и всё, — сказал старый вольтерьянец, — я этих штук не люблю, ну, а вот тебе мой подарок. Он[1228] указал на мешок с золотом, который держал сзади дворецкой на подносе. — Вели уложить. А еще помни одно, что ты сын князя Николая Волконского и что, ежели я узнаю, что ты убит или ранен, мне тяжело будет, но ежели я узнаю, что ты в чем нибудь отстал от кого бы то ни было, то мне будет стыдно за тебя. А я никогда ни перед кем не стыдился. Прощай, пиши каждую почту. Жена твоя будет успокоена. Я не пойду тебя провожать.

В другой комнате А[ндрей][1229] поцеловался с женой и сестрой.[1230] Все были холодны. Уже когда экипаж отъехал, князь вышел в гостиную и, увидав, что Лизе было дурно и княжна Марья терла ей виски, нахмурился, сердито повернулся и ушел в кабинет, хлопнув дверью.

Разговор сестры с братом о ней. Княжна Марья защищает ее.

Старый князь позвал к себе Андрея.

— Жена твоя дура. Ну, нечего делать. Они все такие. Помни одно. — Он прослезился.

* № 9 (рук. № 50. Т. I, ч. I, гл. XXII–XXV).

— Ah, chère amie, — отвечала княжна Марья. — Je vous ai prié de ne jamais me prévenir de l’humeur dans laquelle se trouve mon pore. Je ne me permet pas de le juger et je ne voudrais pas que les autres le fassent.[1231]

M-lle Bourienne закусила розовенькую губку.

— Не забудьте, ваше время играть на фортепьяно.

Княжна взглянула на часы и заметив, что она пять минут уже пропустила, с испуганным видом пошла в диванную.

В этот же день князь отдыхал до обеда, а княжна по расписанию играла на клавикордах.[1232] Княжна играла хорошо, но музыка была для нее, как и хотел того отец, только механическая работа. Он не любил музыки, но требовал, чтобы его дочь, которая всё должна была делать не так, как другие, играла самые трудные вещи и без пропусков и неправильностей. Она должна была упрямым трудом преодолевать трудности, и княжна покорялась ему.

Седой камердинер сидел, дремля и прислушиваясь к храпенью князя, в приемной кабинета, в дальней стороне дома в диванной из-за затворенных дверей слышались по двадцать раз повторяемые трудные пассажи Дюссековой сонаты. В это время подъехали к крыльцу карета и бричка и из кареты вышли князь Андрей и маленькая княгиня, его жена. Узнав, что отец спит, князь Андрей, зная порядок дома, и не подумал о том, чтобы возможно было разбудить отца. Притом и седой Тихон, высунувшись из двери, таким тоном сказал, что князь почивают, что видно было, что, только перешагнув через труп Тихона, можно было нарушить покой князя и никто, не знавший даже порядка дома, не попытался бы будить.

— Allons chez Marie, — говорила княгиня, улыбаясь и Тихону, и мужу, и официантам, провожавшим их. — C’est elle qui s’exerce, allons doucement, il faut la surprendre.[1233]

Андрей шел за ней с тем видом, который ясно показывал, что ему было всё равно surprendre[1234] или не surprendre. Он с видимым отвращением давал целовать свои руки дворовым, всякой раз обтирая ее батистовым платком,[1235] и, морщась и брюзгливо выставляя нижнюю губу, что то мурлыкал себе под нос. Маленькая княгиня была весела и оживленна, какою она бывала при входе в гостиную. Возвышение талии княгини сделалось больше, она больше перегибалась назад и растолстела, но глаза и короткая губка с усиками улыбались так же весело и мило.

— Mais c’est un palais,[1236] — говорила она, оглядываясь кругом,[1237] как будто она входила в бальную залу, для нее так хорошо убранную. Проходя одну из комнат, к ним выскочила хорошенькая белокурая француженка m-lle Bourienne, очевидно уже успевшая надеть лишнюю ленточку в косу и другие воротнички.

— Ah quel bonheur pour la princesse, — заговорила она, грасируя, — il faut que je la prévienne…[1238]

— Non, non, de grâce. Vous êtes m-lle Bourienne, je vous connais déja par l’amitié que vous porte ma belle soeur…[1239] — проговорила княгиня. — Elle ne nous attend pas,[1240] — и пошла на ципочках. Они подошли к двери диванной, из которой слышался опять и опять повторяемый пассаж. Андрей остановился, видимо не охотник до чувствительных сцен, которую он ожидал.

— Passez, mon prince,[1241] — сказала француженка, давая ему дорогу. Он насмешливо оглянул m-lle Bourienne, которая казалась в восторге и улыбалась ему, как другу.[1242]

[Далее со слов: M-lle Bourienne прошла вперед, . . . кончая: . . . чувство страха и почтения, которое возбуждал этот старик во всех своих приближенных. — близко к печатному тексту. Т. І, ч. I, гл. XXIII–XXIV.]

Он обласкал княгиню, погладил ее по голове, потрепал рукой по затылку, приговаривая: «я рад, я рад» и видимо не зная, что говорить дальше, быстро отошел и сел на свое место. В его отношениях к невестке заметно было нескрываемое совершенное презрение к ней, как к женщине, то есть, как к вещице, вероятно на что нибудь годной для его сына и которую потому он готов был соблюсти как можно лучше, для которой он построил дом, которую он готов был кормить и одевать, но с которой говорить очевидно было нечего. Один только вопрос относительно ее занимал его, это были ее предстоящие роды.[1243] Он терпеть не мог вида чужого страдания, которое возбуждало в нем раздражение, похожее на злобу.

— Го, го, — сказал он, оглядывая ее округленную талию. — Поторопились, нехорошо. Ходить, ходить надо, как можно больше, как можно больше, — сказал он. Княгиня не слыхала или не хотела слышать его слов, она молчала. Он спросил ее об отце и княгиня заговорила о общих знакомых Петербурга, передавая князю поклоны и городские сплетни.[1244]

— La comtesse Apraksine, la pauvre, a perdu son mari, et la pauvre a pleuré les larmes des yeux.[1245]

Видно было, что кроме как в рассказах о том, что было, княгине неловко. В этих же рассказах она была дома.[1246]

[Далее со слов: По мере того, как она оживлялась, князь всё строже и строже смотрел на нее. . . , кончая: Вечером старый князь, не отступая от своего порядка жизни, ушел к себе. — близко к печатному тексту. T. I, ч. I, гл. XXIV–XXV.]

Андрей, одевшись опять в дорожный сюртук, распорядившись с своим камердинером,[1247] сам осмотрев коляску и уложив погребец, шкатулку и саблю, которая, он полагал, ему нужна будет, велел закладывать. В комнате оставались только те вещи, которые князь Андрей всегда брал с собой: шкатулка, большой серебряный погребец, два турецких пистолета и шашка, подарок отца, привезенный из под Очакова. Всё это было ново, чисто, в суконных чехлах, старательно завязано тесемочками. Все эти дорожные и вообще жизненные принадлежности были всегда в большом порядке у князя Андрея.

В минуту отъезда и перемены жизни на людей, способных обдумывать свои поступки, обыкновенно находит серьезное настроение мыслей. В эти минуты обыкновенно поверяется прошедшее и делаются планы будущего.[1248] Видно не в радостном свете представлялось Андрею ни то, ни другое. Лицо его было очень задумчиво и грустно. Он, заложив руки назад, с несвойственным ему искренним и детским жестом, быстро ходил по комнате из угла в угол.

[Далее со слов: Страшно ли было ему итти на войну. . . кончая: Андрей строго посмотрел на нее. — близко к печатному тексту. Т. I, ч. 1, гл. XXV.]

— Moi, j’aime cette galerie. C’est si mystérieux. Je m’y promène le soir ordinairement.[1249]

— Боюсь, что ваши прогулки отвлекали вас от обязанности при моей сестре.

— Я вас не понимаю, — сказала m-lle Bourienne.

— Извините, мне некогда объяснять вам подробности, — проговорил он, своим потухшим взглядом оглядывая ее лоб и волосы, но не глядя ей в лицо.

Когда он подошел к комнате сестры, княгиня уже проснулась. И ее веселый голосок, торопивший одно слово за другим, слышался из отворенной двери. Она говорила, как будто после долгого воздержания ей хотелось вознаградить потерянное время.

— Non, mais figurez vous la vieille comtesse Zouboff avec de fausses boucles et fausses dents comme si elle voulait défier les années et même les souvenirs de son terrible mari.[1250] Xe, xe, xe.

Точно ту же фразу о графине Зубовой и тот же смех уже раз восемь слышал при посторонних князь Андрей от своей жены. Он тихо вошел в комнату. Княгиня говорила одна, перебирая петербургские знакомства, воспоминания и даже фразы. Она сидела толстенькая, румяная, с ногами на диване и неумолкаемо болтала. Она жалка показалась мужу. Он погладил ее по голове и спросил, отдохнула ли она от дороги. Когда Андрей присоединился к ним, ее разговор не переменился, она перебирала знакомых, только теперь вспомнила о княгине Д., которая жила в деревне с мужем и рожать приехала в Петербург.

— C’est l’opposé de ce qui m’arrive,[1251] — сказала она.

— Неужели ты в самом деле в ночь едешь? — сказала она.

— Что делать… — он помолчал и прибавил, — мой друг, — видимо стараясь быть как можно мягче.

— Андрей, поезжай в воскресенье, для меня.

— Нельзя, ma chère amie[1252]. . . я и так просрочил отпуск. Ежели я не догоню Кутузова на границе в Радзивилове, мне будет очень трудно.

— А мне так страшно, так страшно. Одной.

— A Marie — ты ее и не считаешь, а она тебя так любит.

Княгиня подвинулась к Marie и засмеялась своим милым смехом и пожала ей руку и поцеловала ее.

— А я как полюбила cette chère Marie,[1253] — сказала она мило и с тактом, поправляя сделанную неловкость. Но почему то казалось, что эта любовь к Мари, о которой она говорила, не имела никакой цены.

[Далее со слов: На дворе была темная осенняя ночь, кончая: Мне и так совестно, что я вам на руки оставляю беременную. . . — близко к печатному тексту. Т. I, ч. 1, гл. XXV.]

— Петербургскую манеру оставь. Скажи: сделайте то то и то то.

— Ну так вот что сделайте: когда жене будет время родить, в последних числах ноября, пошлите в Москву за акушером — он предупрежден. Чтоб он тут был.

Старый князь остановился и, как бы не понимая, уставился строгими глазами на сына.

— Я знаю, что никто помочь не может, коли натура не поможет, я согласен, и что из миллиона случаев один бывает несчастный, но это ее и моя фантазия. Ей наговорили, она во сне видела и она боится.

— Она и есть, — про себя проговорил старый князь и продолжал дописывать. — Я сделаю. Она и есть, она и есть, — повторял он.

— Кто она?

— Твоя жена.

— Что она?

— Дура, — коротко, как один слог отрезал князь и, расчеркнув свою подпись, начал свертывать письмо.

— Вы бы могли мне этого не говорить, батюшка, — печально и строго сказал Андрей.

— Я за обедом вникал. Да нечего делать, дружок, — сказал князь, — они все такие. Ты не бойся,[1254] никому не скажу, а ты сам знаешь.

Он схватил его за руку выше локтя костлявой маленькой кистью и потряс ее и засмеялся своим неприятным смехом. Потом он начал складывать и печатать письмо, с своей привычной быстротой хватая и бросая сургуч, печать и бумагу.

— Что делать. Она — добрая бабочка. Красива. Я все ей сделаю. Ты будь покоен, — говорил он отрывисто во время печатания. Андрей сидел, недовольно морщась и потирая себе лоб и глаза рукою. Старик встал и подал письмо сыну.

— Слушай, — сказал он. — Об дуре жене не заботься, что возможно сделать, то будет сделано. Теперь слушай. Отдай письмо Михаилу Илларионовичу. Я пишу, чтоб он тебя употреблял в хорошие места и долго не держал адъютантом.[1255] Скверная должность. Скажи ты ему, что я его помню и люблю. Да напиши, как он тебя примет, весь разговор напиши. Коли хорош будет, служи у него. А коли жаться будет ни то, ни се, напиши. Николая Андреича князя Волконского сын из милости ни у кого служить не будет. Понял? Теперь поди сюда. — Он говорил еще больше скороговоркой, чем обыкновенно. Он подвел сына к бюро, откинул крышку, выдвинул ящик и вынул исписанную его крупным длинным почерком тетрадь.

— Должно быть мне прежде тебя умереть. Знай, тут мои записки, их передать государю после моей смерти. Баста. Теперь здесь вот ломбардный билет и письмо. Это — премия тому, кто напишет историю суворовских войн. Переслать в академию. Здесь мои ремарки, после меня читай, для себя найдешь пользу.

— Что вы это, батюшка, умирать собрались?

— Ну, теперь прощай, — он дал поцеловать свою руку, щеку и обнял сына. — Помни одно: коли тебя убьют, где следует, хоть и с Буонапарте теперь деретесь, а и его пушки бьют — коли убьют, скучно мне будет старику, скучно. Очень скучно. — Он неожиданно замолчал. И вдруг крикливым голосом продолжал: — а коли узнаю, что князь Андрей Волконский[1256] хуже других, мне будет стыдно. А мне до 72-го года стыдно не бывало. Это помни.

Сын презрительно улыбнулся.

— Вам не будет стыдно. Это верно. — сказал он. — А ежели меня убьют и ежели у меня будет сын, не отпускайте его от себя. Пускай она с вами останется. Но сына не отпускайте.

— Да, скучно одинокому старику, очень скучно, очень скучно, очень скучно. — И вдруг старый князь начал сопеть громко и часто, как запаленная лошадь, как будто что-то засело у него в носу. — Ступай, ступай, ступай. Простились, ступай. Ступай, я тебе говорю, — закричал он сердитым, громким голосом и вытолкал сына в дверь кабинета.

[Далее со слов: Что такое? Что? кончая: сердитые звуки стариковского сморканья. — близко к печатному тексту. T. I, ч. I, гл. XXV.]

«Все это я вижу может быть в последний раз», пришло в голову князю Андрею. «Но кто ж будет мною, кто сделает все то, что я могу сделать?» вслед за этим пришло ему в голову. «Меня не убьют? Наполеона не убили на Аркольском мосту».

* № 10 (рук. № 51. T. I, ч. I, гл. V–VI).

28.

Князь Андрей молча сидел в углу коляски, закрыв глаза.

— Отчего Annette не вышла замуж, я все думаю, — говорила маленькая княгиня. — Как вы глупы все мужчины, что на ней не женились. — Муж посмотрел на нее, как будто удивляясь, что тут кто то сидит подле него, и опять отвернулся.

— Где ты был, André, ты не слыхал, как хорошо рассказывал vicomte? — сказала княгиня. Андрей пожал удивленно плечами.

— Ты знаешь ли, André, — сказала она вдруг грустно, — мне скоро никуда нельзя будет ездить. Мне так тяжело становится от ребенка.

— Не езди, — как будто сквозь сон после непродолжительного молчания отвечал муж. — Поедешь к отцу, там ездить некуда будет.

Княгиня насупилась и лицо ее совершенно переменилось.

— Я думаю иногда, не затем ли ты меня везешь в деревню, не ревнив ли ты?

— К кому? Уж не к этому идиоту ли? — сказал князь Андрей, отворачиваясь. — К кому? — повторил он насмешливо, как будто не было и не могло быть человека, которому он сделал бы эту честь.

— А он опять шевелился нынче вечером.

— Гм! — сказал муж.

— André, je crains les couches, seule à la campagne. André, je crains, je crains.[1257] Она почти закричала.

Опять муж пожал плечами с видом, говорившим: «мне тут делать нечего».

— André, ты только об себе думаешь, — сказала она, недоброжелательно посмотрев на мужа.

<Муж ничего не отвечал и лицо его все больше хмурилось и, ежели бы в карете было светло, княгиня бы увидала, как он морщился, как будто гадил[?] чем то в то время, как она ему это говорила. Но хотя она и не видела, она почувствовала, что говорить больше нечего и, тяжело вздохнув, замолчала.

29.

Карета остановилась у подъезда на Владимирской. Вслед за ними вошел m-r Pierre.

— Мне спать не хочется, я у вас долго посижу, — сказал он весело.

Андрей, не отвечая, ласково и покровительственно потрепал по животу Pierr’a. И лицо его прояснилось. Он провел его в кабинет, а сам прошел в другую комнату переодеваться. Pierre взял [книгу].

Княгиня прошла в свою комнату. Князь Андрей нахмуренный прошел за нею.

Молодая женщина раздевалась, взглядывая на мужа, который нахмуренный стоял посередине комнаты.

— Что, André?

— Надо, чтоб это кончилось, — сказал он своим дурным голосом, злобно глядя на нее.

— Да что, André?

— Что André? — повторил муж, не сдерживая голоса.[1258] — Не думал я, чтоб мне пришлось говорить это моей жене. А должно.

— Да что я сделала, André?

— Я не хочу, чтоб вы ездили в это глупое общество, где вы можете встречать всякую дрянь.

— Какое же дурное общество у Annette?

— Самое гадкое. И я не хочу, чтоб вы ездили. Слышите? Я могу принимать к себе тех, кого я считаю достойными. А ездить я не хочу, чтоб встречать всякой народ с улицы.[1259] Вам это может быть обыкновенно. . .

Княгиня заплакала и ничего не говорила.

Князь Андрей вышел от жены еще бледный, но на вид спокойный. Он сел за письменный стол и стал писать.

Князь запечатал написанные два письма, он хлопнул в ладони.

— Послать Фадея. — Князь встал, отдал письмо Фадею. — Слышишь ли, завтра утром поезжай с малого подъезда второе крыльцо, спроси швейцара, покажи адрес, отдай по адресу и доложи, что князь приказали просить ответа. Другое письмо, вот это, отвези к князю И[политу] и подожди ответа. Понял? Повтори. — Фадей повторил, но не так. Князь заставил его повторить еще раз и тогда только отпустил его.

Князь скинул мундир, надел сертук и крепко стал растирать себе лоб и глаза ладонью.

— Pierre, — сказал он, отрывая от чтения своего друга, — знаешь, что я прежде тебя уеду из Петербурга.

— Куда? — спросил Pierre, отрываясь от книги и глядя через очки.

— В армию. Я перехожу адъютантом к Кутузову.

— Не может быть? Когда же вы это решили?

— Сию минуту.

— Удивительно! А княгиня куда же поедет?

— Она поедет к отцу.

— Да зачем же это вдруг?

— Так надо.

Pierre по странному чувству никогда не мог решиться говорить своему другу ты, несмотря на то, что уже давно они сошлись и Андрей говорил ему ты.

— Это удивительно! — повторял он.

В спальне княгини произошла страшная сцена.

Князь Андрей видел, как Иполит положил записочку в ридикюль княгини. Он достал ее оттуда и в спальной княгини произошла страшная сцена между мужем и женой. M-r Pierre спокойно лежал в кабинете, не подозревая того, что делалось в спальне.>

* № 11 (рук. № 51. T. I, ч. I, гл. V–VI).

30.

Переодевшись, князь Андрей медленно и <аккуратно>, как он и всё делал <отложил письмо в сторону, сложил письменные матерьялы по местам>, [сел] в кресла перед столом и, обернувшись к Pierr’y, расправил морщины. Pierre тотчас же оставил книгу и поверх очков смотрел на своего друга с видом покорной готовности[1260] слушать то, что скажет князь Андрей.

— Да, довольно этой жизни, — сказал князь Андрей[1261] оживленно и желчно. — Эта жизнь была не для меня. Я чувствовал, что падаю все ниже и ниже. Я становился такой же, как все.

Pierre недоверчиво улыбнулся, показывая этим, что друг его не мог сделаться таким, как все.

— Нет, право. Я чувствовал, что эта жизнь не по мне… Ну, теперь довольно. Война. И я знаю, где мое место.[1262] Через две недели я буду в армии.

— Когда же вы это решили?

— Сейчас.

— А жена? — робко спросил Pierre.

— Она будет в деревне у отца.

В это время зашумело в соседней комнате женское платье. Лицо князя Андрея отразило опять ту же гордую, холодную злобу, которая выражалась в нем во весь вечер, и огонь, загоревшийся было в глазах при начале разговора, потух опять при входе жены.

Княгиня, все так же улыбаясь белыми зубами из под короткой губки, сложила свои маленькие ручки над возвышением талии[1263] и села на кресло в кабинете мужа.

Pierre, спустив ноги, посмотрел на князя и его жену и, видимо, желая спросить еще что то, воздержался от вопроса, полагая, что решение князя еще должно оставаться тайной для жены. Князь Андрей понял его и видимо нарочно продолжал тот же разговор.

— Да, — сказал он, — странно будет, что я, я буду драться с Наполеоном.

Княгиня рассеянно смотрела вперед и, казалось, не слушала и не понимала того, что говорилось.

— Неужели вы думаете, что мы победим? — наивно спросил Pierre.

— Гм! — отвечал князь Андрей. — Мой долг сделать всё, что я могу, а там что будет. Но война теперь решительно объявлена и до зимы понюхаем пороху, — прибавил он, оглядываясь на жену и с досадой отворачиваясь от ее равнодушно спокойного и радостного лица. Она, видимо, не понимала того, что говорилось, глаза ее смотрели, как будто вглубь себя, кротко, радостно и серьезно, матерински. . . Она чуяла движение ребенка[1264] и все казалось ей так ничтожно в сравнении с тем первым чувством матери, которое она испытывала.

— Что ж вы будете адъютантом Кутузова? — спросил Pierre.

— Да, он предлагал мне прежде. Во фронте я не могу служить, слишком мерзко наше воинство.

— Да собственно он что, Кутузов? — спросил Pierre.[1265]

— Это ты только можешь не знать, — сказал князь Андрей. — Главнокомандующий!

Он оглянулся на жену. Ему неприятно было, что она пришла, неприятно было, что она ничего не говорит.[1266]

— Чем замечателен этот Кутузов, где он был?

— Он? Везде от Измаила до Праги. Правая рука Суворова. Он был губернатором здесь, потом уехал в деревню, известная история. Много говорят, но я[1267] лучшего не желаю главнокомандующего. Служить с ним в военное время можно.

— André! — сказала Лиза, улыбаясь и блестя зубами из под короткой губки. Она всегда улыбалась, такая у нее была привычка, а улыбка эта теперь еще более раздражала мужа, — я нынче говорила о Marie.

Он пожал плечами и не отвечал.[1268]

Они помолчали.

— Знаешь что, André — сказала опять жена. — Для твоей сестры Маши есть жених очень хорошей фамилии.

— Оставим ее самою о себе заботиться, — сказал муж. — Ты бы шла спать.[1269] — Княгиня продолжала сидеть.

— Первое время я соглашаюсь быть его адъютантом, но потом я должно быть возьму отдельный отряд, — продолжал князь Андрей, обращаясь к Pierr’y.

— André, разве ты едешь в армию? — вдруг испуганно спросила княгиня.

— Нет. Русские будут драться, а я буду ездить в Петербурге на обеды к вашим родственникам, — сказал он резким раздраженным голосом.

— M-r Pierre, он точно едет? — спросила княгиня, готовая плакать. Pierre удивленно через очки смотрел на эту сцену, не зная, что отвечать.

— Я три часа при вас об этом говорю, — продолжал князь, все более и более раздражаясь, — да вы видно заняты так мыслями о разговорах князя Иполита Курагина, что вам это не интересно.

— André, за что ты ко мне так переменился?[1270]

— Ежели вы хотите делать сцены, то увольте от этого Pierr’a. Идите спать.

— Ты е-дешь в ар-ар-мию. . . а я?. . .

— Когда вам нужно будет знать, вы всё узнаете, идите спать

— Пойду. Прощайте m-r Pierre. Какой вы спорщик, — сказала она, покорно вставая и улыбаясь.

Она поцеловала его в лоб и, шумя платьем, вышла из комнаты. Она сопела и, как ребенок, едва могла держать слезы.

«Что же делать, что я не могу ее любить», сказал он сам себе.

* № 12 (рук. № 51. T. I, ч. I, гл. VII).

— André, не говори этого, не говори больше, — рыдая проговорила княгиня, — я не буду больше говорить, я уйду, я сделаю всё, что ты хочешь, я не буду говорить, чтобы ты не ездил в армию, — и она встала и собиралась выйти.

Pierre дышал тяжело и готов был плакать. Он не мог переносить вида чужого страданья и встал тоже в нерешительности.

— Прощайте, прощайте, — заговорил он, протягивая руки. — Извините меня пожалуйста. Мне надо поскорее.

— Куда надо? — спросил князь Андрей.

— Я обещал к Анатолю. Прощайте.

— Да ты мне дал честное слово не ездить к нему больше.

— Я не поеду, я домой. Прощайте, — и он торопливо вышел.

Оставшись одни, князь с княгиней замолчали, как будто, как это часто бывает, они только для постороннего говорили то, что они говорили.

— Пора спать, — сказала княгиня. — Я ухожу. Ты не сердись на меня, André. Я никогда не сержусь.

— Я только замечу тебе, — сказал князь Андрей уже мягче, чем при Pierr’e (и он говорил уже ты, а не вы. Хорошо ли, дурно было его положенье,[1271] он видно понял, что надо сносить его). — Я замечу тебе только то, что ежели бы я разлюбил тебя, как ты говоришь, такие сцены, как сейчас, не способны заставить меня полюбить тебя. Напротив. . .

— André, ты верно опять полюбишь меня? Верно всё вернется. Я это чувствую. Рано или поздно, а всё вернется. Я чувствую это, потому что я не переменилась к тебе.[1272]

— Идите, идите и выпейте этих капель, что Lorrain вам прописал. . .

Она вышла.

— André, только когда ты вернешься, не было бы поздно, — сказала она, остановившись у двери.

— Выпейте капель.

Княгиня была в слезах и держала в руке розовую записку Иполита.

— André, c’est un billet doux![1273] — говорила она сквозь рыданья, подавая ему записку. — Я не знаю за что, чем я виновата. Я ничем не дала повода. Ей богу. Не будем ездить.

Князь взял записку, прочел.

— А я этого ждал, — сказал он, сжег записку, она была без подписи, и опять пошел в кабинет за письменный стол. Он был еще бледнее и написал Иполиту. «Ежели вы когда нибудь посмеете показаться на глаза мне или моей жене, то я вам выдеру при всех уши. Ежели вам не нравится это приказанье, то соглашаюсь один раз еще видеться в тот день и в тот час, который вы назначите». Написав письмо и отослав его с Фадеем, князь[1274] долго, облокотившись на руки, сидел в кабинете.

* № 13 (рук. № 51. T. I, ч. I, гл. XIX–XXI).

Перед ужином лакей пришел доложить Пьеру, который находился в самом веселом и приятном расположении духа, что князь Василий Сергеевич прислал за ним и велено сказать, что графу хуже.

— Partons, partons, mon cher,[1275] — заговорила Анна Михайловна, по петербургски энергически собираясь. — Faites avancer.[1276] Pierre простился с графиней, прося позволения бывать. Графиня сказала, что она очень рада. Граф почему то обнял Пьера и несмотря на то, что во весь день не говорил с ним, просил, чтобы он с ним был, как с родным, и говорил, что он очень полюбил его. Полный[1277] веселых, молодых и чистых впечатлений, Пьер сел с Анной Михайловной в карету и приехал к дому графа Б., перед которым было настлано соломы.

Швейцар протянул руку к звонку.

— Не надо, голубчик, — сказала княгиня Анна Михайловна.

— Князь Василий Сергеевич приказали доложить, когда вы изволите приехать, — сказал швейцар.

— Ах нет, не надо, не надо, — сказала княгиня, торопясь и конфузясь. Она остановила руку швейцара.

— Allez vous coucher, mon cher ami. Je vous ferai chercher quand il sera temps,[1278] — сказала она Пьеру. — Croyez que je ferai tout dans votre intérêt,[1279] — сказала она расстроенно и печально Пьеру, и на ципочках, чуть не бегом направилась к половине больного. Pierre остановился от удивления на слова Анны Михайловны. Он не понимал ничего, что делалось в этом большом доме. Чутье его говорило ему, что что то тут нехорошо, и он не старался вникать дальше, даже старался не думать. Княгиня сказала ему, что она будет хлопотать в его интересах. Он понял из этого только то, что она была занята в этом доме тем же, чем заняты были три княжны. На этом он успокоился.

С ним случилось в этот вечер то, [что] часто случается, особенно с детьми. Чем печальнее была обстановка его окружающая, тем ему было веселее и всё казалось смешно.[1280] В ушах его все звучали скрипки и фаготы, отхватывавшие Данилу Купора, и изредка квартет голосов, из которых выдавался голосок Наташи, в глазах представлялась[1281] то Марья Дмитриевна, подрагивающая плечами, то граф с мягкими движеньями, то Борис с своей красивой улыбочкой, то Наташа с своими кудрями и быстрыми ножками. Старик слуга пришел раздевать Pierr’a.

— Ты был музыкантом, знаешь ты играть Данилу Купора? — сказал он в то время, как старик снимал с него сапоги.

— Уж я забыл, сударь, всё, что знал, — отвечал старик и, ободренный вопросом барина, он сам вступил в разговор.

— Папиньку не изволили видеть? — спросил он. (Слуги в доме и сам Pierre иногда называли графа отцом, иногда графом.) «Опять об этом», подумал Pierre: «Когда это всё кончится? Хоть бы поскорее он умер». — Нет не видал.

— Очень плохи, — сказал слуга. — Духовник приехали из Симонова монастыря.

Пьер лег в постель, слуга пожелал ему покойной ночи и спросил, не нужно ли ему чего нибудь.

— Нет ничего. А что, Василий, Ростовы ездят к графу?

— Кажется езжали прежде, не запомню.

Василий вышел со свечей, и в темной комнате тотчас же заиграли невидимые музыканты Данилу Купора, засеменили ножки в башмачках с бантиками и зазвучал смех и выплывала и опять исчезала головка и глаза Наташи. «Всего не переслушаешь и не пересмотришь», подумал Пьер, улыбаясь, перевернулся на спину и[1282] под одеялом невольно ногами выделывал еще подобие тех па, которые делал граф Ростов в Даниле Купоре. Всё было светло, ясно, весело. Всё улыбалось ему. Он скоро заснул.

«Да, я желаю, чтобы как можно скорее умер мой отец и кончилось всё это», сказал ему кто то во сне. «Я желаю, как можно скорее смерти моего отца», повторил он и ему стало страшно, он проснулся. В комнате стоял Василий, раздетый, со свечей и с спутанными волосами. На простом лице был отпечаток чего то страшного. Василий говорил что то, и еще слышался странный звук, в котором, протирая глаза, не мог дать себе отчета Пьер.[1283]

Звук этот был не стон, как ему показалось сначала, а женские, приближавшиеся шаги. Значенье их для него было то же, что и стон. Большая, высокая дверь беззвучно отворилась и вошла Анна Михайловна с платком в руке и слезами на глазах.

Pierre был в постели и в рубашке. Анна Михайловна ни минуты не стеснилась этим и шла прямо на него. Он понял, что это значило что то страшное.

— Venez, habillez vous vite,[1284] — сказала Анна Михайловна, закрывая лицо платком и садясь на стул у двери за ширмами.

Pierre путался, молча надевая навыворот платье. Анна Михайловна говорила из за ширм:

— Ah, Pierre! la bonté divine est inépuisable. C’est un saint, votre père. Venez. Ayez du courage. Soyez homme.[1285]

Pierre оделся. Он не отвечал, не понимал ничего, но, чувствуя себя преступным, готов был итти за ней. Анна Михайловна встала и они пошли вниз, наверх и через анфилады комнат.

Несколько мущин и много дам было в комнате, предшествовавшей спальне. Pierre узнал докторов, одного молодого петербургского, и заметил шапку и костыль священника в углу. Все, и доктора и дамы, смотрели на проходившего Pierr’a больше, чем с любопытством и участием, они смотрели на него, как казалось Pierr’y, со страхом, ужасом. Ему казалось, что все они смотрят на него, как на первое лицо, обязанное совершить какой-то страшный, ожидаемый всеми обряд. Ему оказывали уважение, которое никогда прежде не оказывали. Одна неизвестная[1286] ему пожилая дама вскочила, чтоб отворить перед ним дверь в спальную, другая, молоденькая девушка, подняла платок и подала ему. Он хотел предупредить[1287] даму и самому отворить дверь и поднять платок, но ему чувствовалось, что это было бы неприлично, что он должен был давать им услуживать себе. Князь Василий встретил его в двери. Лицо его было серьезно, как будто он делал большие усилия над собой. Князь Василий пожал в первый раз в жизни руку Пьеру и пожал с давлением сверху вниз, как он это всегда делал, и проговорил — Courage, mon ami.[1288]

Что то гадкое, подлое и испуганное показалось Pierr’y в лице князя Василия. Pierre чувствовал, что отвечать не надо и надо предоставиться вполне на волю тех, которые руководили им. В комнате было много людей, много свечей, много блестящего и белого. Pierre искал глазами отца, каким он помнил его еще три месяца тому назад, высоким, мужественным стариком, с седой гривой волос, напоминавших льва, и с тем побеждающим взглядом чудных глаз, против которого не могла устоять ни одна женщина, и с тем изящным и величавым спокойствием чистого лба, которое внушало такое невольное, смешанное с страхом, уважение. Он искал глазами отца и не находил. Был священник монах с серебряным крестом на черной ризе, дьякон в облачении, княжны в слезах и на кресле, обложенном подушками,[1289] лежало что то. Анна Михайловна остановила его у двери.

— C’est la cérémonie de la suprême onction qui va finir. Attendez,[1290] — сказала она значительно. Он повиновался.

Что то зашевелилось, Анна Михайловна велела ему итти. Он подошел ближе.[1291] Пахло нехорошо и странно. Чем ближе он подходил, тем сильнее становился запах. Слышались звуки усилий, но каких, Pierre не понимал и подходил ближе.[1292] Анна Михайловна неслышными шагами обогнала Pierr’a и стала у кресла. Звуки прервались и послышался хриплый, разбитый голос.

— De grâce. . .[1293] — сказал голос. Pierre в эту же минуту узнал отца в больном теле, лежавшем на кресле. Он увидал в середине подушек свалившуюся на бок голову[1294] и робкую, детскую и беспомощную улыбку, просившую, казалось, у всех прощенья. Это был его отец.

Как только Pierre подошел, князь Василий и княгиня Анна Михайловна отошли и что то пошептали. Умирающий с трудом поднял глаза.[1295] Лоб был сморщен страданием. В глазах была одна робость, мольба о чем-то и стыд перед чем-то.[1296]

Pierre нагнул голову к опухлой, огромной руке отца. Очки его упали на подушку, он торопливо их снял и ломая сунул в карман.

Отец поднял с трудом руку, положил ее на волосы сына. — Pierre, pourquoi ne pas être venu chez votre père? — сказал он с[1297] страшным усилием. — Il у a si longtemps que je souffre.[1298]

Pierr’y вспомнилось, как он, ложась спать, желал скорой смерти отца. Он чувствовал, что его преступное желание сбывается.

— Je ne sais pas,[1299] — сказал он и зарыдал. На лице умирающего хотела показаться улыбка, но не могла,[1300] он только пошевелил пальцами по волосам Пьера.[1301]

Подошли княгиня Анна Михайловна, старшая княжна и князь Василий. Граф сморщился, махая с отвращеньем на князя Василия. Анна Михайловна[1302] подошла одна и сказала: assez, mon oncle. Ça vous dérange trop.[1303] Анна Михайловна взяла за руку Pierr’a, отводя его от постели, как будто отец с сыном что то делали и что теперь, по ее соображениям и соображениям докторов, этого дела было уже сделано достаточно.[1304] Граф хотел сказать что то и указал на бюро головой, но[1305] старшая княжна нежно погрозила ему.

— Вам нельзя говорить, mon oncle.[1306] Все будет сделано, а вы отдохните.

— Le testament,[1307] — проговорил граф.

— Всё, всё, — отвечала княжна. Pierre вышел из спальни.

Pierre вышел в другую комнату и сел на стул, но все бывшие в комнате, так[1308] не отводя глаз почтительно смотрели на него, что он вскочил и побежал на крыльцо и на двор. Он слышал, что кто то выбежал за ним и тут смотрели на него.

Он вошел опять в комнату, прошел приемную, сквозь устремленные на него взгляды, и отворил дверь в комнату отца. Было полутемно. Без очков он не мог рассмотреть, в каком положении был его отец; у двери подле бюро стояли князь Василий, Анна Михайловна и старшая княжна. Опять ему показалось лицо князя Василия гадко и зло. Он держал в руках бумагу и скороговоркой шопотом говорил:

— Пока есть время, я вам говорю, надо переписать. Оно незаконно.[1309]

— Мы не должны,[1310] — говорила Анна Михайловна, решительно и отчаянно хватаясь за бумагу и вырывая ее.

— Я бы желала знать, какое вы право имеете вмешиваться в семейные дела? — громко взвизгнула старшая княжна.

— Dieu! Il s’en va,[1311] — с испугом закричала младшая княжна, сидевшая вдали у кресла больного, подбегая к спорящим[1312] и выбегая из комнаты.[1313]

— Батюшка, отец Николай, — закричала Анна Михайловна, не выпуская из рук бумаги.[1314] Монах <уже> входил в комнату.

— Вот завещание,[1315] — сказала она, подавая бумагу и с ним вместе подходя к креслу.

— Идите, идите к себе, Pierre, — обратилась она к молодому человеку, который в нерешительности стоял в двери.

У князя Василия дрожала нижняя губа и он плакал, старшая княжна упала без чувств.

Pierre вышел в темную гостиную и, не раздеваясь, он лег на диван и не успел еще заснуть, как заиграли опять скрипки Данилу Купора и начала танцовать Наташа. Он проснулся, как и всегда он просыпался, потягиваясь и улыбаясь. Слуга доложил, что его ищут к панафиде. Он умылся и вышел в залу, где стоял гроб и было много народа. У подъзда стояли цуги. Княгиня Анна Михайловна в середине [дня] зашла к Pierr’y.

— Oui, mon cher, c’est une grande perte pour nous tous, je ne parle pas de vous. Mais dieu vous soutiendra, vous êtes jeune et vous voilà à la tête d’une immense fortune. Je l’espère. Le testament n’a pas encore été ouvert. Je vous connais assez pour savoir que cela ne vous tournera pas la tête, mais cela vous impose des devoirs, et il faut être homme.[1316]

Pierre молчал.

— Peut être plus tard je vous dirai, mon cher, que si je n’avais pas été là, dieu sait ce qui serait arrivé! Vous savez que si nous n’avions pas trouvé le testament et la supplique à l’empereur , vous savez bien que le prince Basile aurait hérité de tout. Je ne dis pas qu’il aurait pu soustraire le testament et la supplique, il est trop chevalier pour pouvoir être soupçonné, mais on aurait pu le faire pour obtenir ses bonnes grâces, et vous savez… Mon oncle avant-hier encore me promettait de ne pas oublier Boris. Mais il n’a pas eu le temps. J’espère, mon cher ami, que vous remplirez le désir de votre père.[1317]

Она заплакала и обняла Пьера. Pierre ничего не понимал и молча, недружелюбно смотрел на княгиню Анну Михайловну. Только гораздо позже он узнал, что до смерти отца никаких распоряжений о наследстве не было известно, и князь Василий считал себя наследником, но что в то время, когда граф отходил, князь Василий по указанию княжны в бюро достал бумагу, завещание и письмо к государю, в котором умирающий просил узаконить его сына Петра, и говорил, что в завещаньи не соблюдены формы и надо переписать его. Княгиня Анна Михайловна потребовала у князя Василия бумагу. Князь Василий отказал было, но княгиня Анна Михайловна, как бы ненарочно, повторила свою просьбу при докторе и духовнике, и бумага была положена в бюро, и дверь запечатана. Переговорив с Ріerro’м, княгиня Анна Михайловна уехала к Ростовым, проспала до другого утра. Она по всей Москве рассказывала, как удивителен был отец и какой был необыкновенно трогательный его конец и какие необыкновенные слова он сказал сыну, который был необыкновенно трогателен и чувствителен. <Князь же Василий писал своей жене:

Enfin le comte В. n’est plus. Il est mort comme je voudrais mourir. La princesse Annette m’a été d’un grand secour. J’ai mis les scellés sur tout et compte quitter Moscou le 7.[1318]

Le jeune homme a été très bien. C’est lui qui a été nommé héritier d’après le testament.[1319] Le petit Pierre est devenu le plus riche homme de la Russie>.[1320]

* № 14 (рук. № 52. T. I, ч. I, гл. XIX–XXI).

[1321] Князь Василий отворил дверь в комнату княжны; в комнате было тепло, полутемно, только две лампадки горели перед образами, и пахло хорошо куреньем и цветами. Вся комната была уставлена мелкой мебелью шифоньерок, шкапчиков, столиков, из-за ширм виднелись белые покрывала высокой пуховой кровати. Было очень тепло в комнатке. Собачка залаяла[1322] на вольтеровском кресле, на котором князь Василий разглядел и княжну, дремавшую и зашевелившуюся при его входе.

— Кто еще?[1323] проговорила она. — Ах это вы, mon cousin, — она встала и оправила волоса, которые у нее всегда, даже и теперь, были так необыкновенно гладки, как будто они были сделаны из одного куска с головой и покрыты лаком. — Случилось что нибудь? — спросила она медленно.

— Ничего, я только пришел поговорить с тобой, Катишь, о деле, — монотонно проговорил князь, садясь на кресло, с которого она встала. — Как ты нагрела однако, — сказал он. — Ну садись сюда.

— Ах, как вы меня испугали, mon cousin, Аннушка, дай свечку, — сказала княжна не улыбаясь, а с своим неизменным спокойным и строгим, каменным приличием села против князя, готовясь слушать. — Я хотела уснуть часик.

<Граф Безухов не оставлял законных детей. Наследниками его с равными правами были три княжны по своей матери, жена князя Василия и какие то неизвестные всем Мамонтовы. В случае смерти без завещания, все сорок тысяч душ и миллионы денег делились на эти три ровные части. Дела князя Василия были так расстроены, что наследство это делало его не только богатым человеком, но спасало его от долговых затруднений, из которых он не знал, как выпутаться. Граф Безухов не любил говорить и думать о том, что будет после его смерти. Из своих наследников он переносил только трех княжон, к которым он привык и которых он любил, как говорили злые языки, за хорошенькие лица двух младших. Завещания он никогда не писал, но летом 1805 года, в то время, как возвратился Pierre из за границы и как в Москве все говорили о любовной истории одной из меньших княжон с молодым человеком, за которого она хотела выйти замуж, граф прогневался на всех княжон вместе, две недели не пускал их себе на глаза и написал завещание в пользу Pierr’a и письмо к государю, в котором он просил усыновить его и которое уже после смерти должно было быть передано. Это завещание лишало законных наследников всего. Князь Василий слышал про него еще в Петербурге, и со времени своего приезда в Москву окольными разговорами старался наводить княжон, бывших при графе, на вопрос об этом завещании, но не мог ничего узнать от непроницаемой старшей княжны, и теперь, особенно после приезда главнокомандующего к графу и его тайного разговора с ним, князь пришел к княжне с целью прямо узнать от нее, существует ли это завещание и где оно.

30.

[1324] Pierre в это время находился еще в самом веселом расположении духа, стоя в кружке молодежи против Наташи и показывая ей, как его учитель танцев показывал ему le grand pas de Zéphyr, и всякой раз, как он делал это па, добродушно стараясь сделать его посмешнее и мешковатее. Наташа[1325] смеялась, не спуская с него глаз. Pierre, выказывая свои порченые зубы, смеялся еще радостнее ее.

— Какой вы смешной! Ах, какой! — говорила Наташа, снизу глядя на него так беззастенчиво удивленно и радостно, как[1326] смотрят на за деньги показываемых великанов или карликов.[1327] Pierre сбирался еще раз, еще смешнее козелкнуть, чтоб послушать и посмотреть еще, как она смеется, как[1328] он и Наташа, и Борис, Соня, и Nicolas обратились к лакею Ростовых и Анне Михайловне, которые оба с значительными лицами через залу шли прямо[1329] к ним.

— Partons, mon ami,[1330] — сказала Анна Михайловна, вздыхая и закрывая глаза должно быть для того, чтобы не видеть всё еще неприлично веселящееся лицо Пьера, — on me fait quérir (она любила вставить неупотребительное словцо) — le comte va très mal![1331] Лакей подал Pierr’y записочку от княжон — «Grand papa a demandé après vous! vous auriez pu ne pas vous absenter»,[1332] писала старшая княжна.[1333]

Наташа до передней провожала Пьера, не спуская с него любопытных и ласковых глаз,[1334] как будто она еще[1335] чего то ждала от него. Она не видывала еще таких людей, как этот толстый, простодушный и веселый Пьер.[1336]

Pierre, с детским, глупым весельем в глазах, молча раскланялся с графиней, всё чувствуя[1337] глаза маленькой черненькой, полные ожидания смешного, устремленными на себя. Граф Ростов, прощаясь с Pierr’ом, пригнул его к себе и поцеловал в голову.

— Покорно благодарю, — сказал Pierre. Наташа засмеялась. Граф тоже засмеялся.

— Славный малый! я его полюбил, — сказал он прямо в лицо Пьеру.

В карете Анна Михайловна вздыхала[1338] и французскими речами старалась приготовливать Пьера. Ему же хотелось смеяться, вспоминая смех Наташи, и он молчал.[1339]>

В это время карета графа Безухова с Ріеrr’ом и Анной Михайловной подъезжала к дому графа Безухова.

[Далее со слов: Когда колеса кареты. . . кончая: это было необходимо нужно. — близко к печатному тексту. T. I, ч. I, гл. XXII.]

На половине лестницы чуть не сбили их с ног мужик, кучер и лакей, которые, стуча сапогами, сбегали им навстречу с ведрами в руках. Мужик и лакей прижались к стене, чтоб их пропустить, и не показали никакого удивленья при виде их.

— Здесь на половину княжон? — сказала Анна Михайловна мужику.

— Здесь, — отвечал лакей, — дверь налево, — и они побежали вниз. Анна Михайловна шла всё вверх и наконец отворила дверь налево. Она ошиблась этажем и дверь, которую она отворила, вела в комнату живописца[1340] графа.

— Кого надо? — спросил сердито хриплым голосом толстый мущина без сертука, в вязаных помочах.

— Ах! nous nous sommes trompés, Pierre,[1341] — сказала она поскорее по французски, чтобы показать мущине в помочах, кто она была. — Скажите, любезнейший, где ход к графу?

— С парадного подъезда.

— Нет я знаю, почтеннейший, — говорила кротко Анна Михайловна, не смущаясь растерзанным видом мущины (Pierre понял, что и это так надо было). — К княжнам где ход?

— Так бы и сказали, ниже, налево первая дверь.

— Ах, мы прошли. Благодарствуйте, мой милый, — и княгиня обратилась к Pierr’y с взглядом, говорившим «il faut toujours être poli»[1342] и пошла вниз.[1343]

[Далее со слов: Может быть граф не звал меня, кончая: дверь налево вела в жилые комнаты княжон. — близко к печатному тексту. T. I, ч. I, гл. XIX.]

Горничная с графином второпях (как и всё делалось второпях в эту минуту в этом доме) не затворила дверь, и Pierre с Анной Михайловной, проходя мимо ее, невольно увидали[1344] внутренность комнаты с зажженной лампадой перед большой киотой, комнату старшей княжны и в комнате старшую княжну и князя Василья.[1345]

<— Ах боже мой! — вскричала Анна Михайловна.

Казалось, ничего не было странного и предосудительного в том, что князь Василий сидел у княжны, и что Анна Михайловна в это время с Pierr’ом проходили мимо комнаты, но князь Василий и старшая княжна испугались и рассердились, что их увидали, а Анна Михайловна и Pierre испугались, что увидали их, как будто застали двух преступников на деле преступления. Pierre чувствовал это, но не мог понять, отчего это происходило. Ему показалось только, что лицо, всегда столь английски чистое, приличное, старшей княжны, в ту минуту, как он увидал ее, выражало несдержанную и неприличную злость и досаду. В лице князя Василия, бледном и встревоженном, больше чем когда нибудь обозначались[1346] нехорошие морщины.> Увидав проходящих,[1347] князь Василий сделал нетерпеливое движение и откинулся назад. Княжна взвизгнула, лицо ее вдруг обезобразилось и, вскочив, она неграциозным, отчаянным жестом, изо всей силы хлопнула дверью, затворяя ее.[1348] Жест этот был так непохож на всегдашнее спокойствие княжны, страх, выразившийся на лице князя Василья, был так несвойствен его важности, что Pierre вопросительно посмотрел на свою руководительницу. Анна Михайловна слегка улыбнулась и вздохнула, но не выразила удивления.

— Soyez homme, courage, mon ami. C’est moi qui veillerai à vos intérêts,[1349] — сказала она только и пошла еще скорее по коридору.[1350] Коридором они вышли в полуосвещенную залу, предшествующую кабинету графа. Это была одна из тех холодных и роскошных комнат, которые знал Pierre. Но и в этой комнате по беспорядочности расставленной мебели, по пролитой воде и внесенной ванне виден был особенный и значительный характер нынешней ночи. Впереди их на цыпочках и не обращая на них внимания, прошли официант и дьячек с кадилом. Они вошли в знакомый Пьеру кабинет с итальянским окном, бюстом и портретом Екатерины. В кабинете было много народу.[1351] Все бывшие в комнате посмотрели на дверь, в то время как она слабо визгнула на своих петлях.[1352] Анна Михайловна, ни минуты не медля и не теряя решительности, вошла в комнату с Ріеrr’ом. Напротив видно было, что, ведя за собой того, кого требовал умирающий граф, она была обеспечена. Она мелкой иноходью подбежала к одному священнику, приняла его благословенье, к другому, потом к доктору. Доктор сделал ей жест.[1353]

— Подождите меня тут, — сказала Анна Михайловна Pierr’y, и[1354] Анна Михайловна смело подошла к большой, издающей чуть слышный звук двери, на которую все смотрели, и скрылась в ней. [1355] шопотом говорившего у окна,[1356] узнал двух докторов, разговаривающих недалеко от него, двух священников, сидевших, и дьякона и причетников, стоявших в углу и изредка басами перешептывавшихся между собою, и еще двух, трех лиц неизвестных ему. Беспрестанно то в ту, то в другую дверь на цыпочках входили и выходили люди и всякий раз, как отворялась дверь, все бывшие в комнате, прерывая свой шопот, совершенно замолкали и полными ожидания и вопросов взглядами осматривали входивших.> Когда вошел Pierre, он заметил, что все взгляды устремились на него больше, чем с любопытством и с участием. Перешептывались, указывая на него глазами, как будто с страхом и подобострастием. Ему казалось, что все смотрят на него, как на лицо, обязанное совершить какой то страшный, ожидаемый всеми обряд. Ему оказывали уважение, которое прежде никогда не оказывали. Неизвестная ему дама встала с своего места и предложила ему сесть. Священник подал ему перчатку, которую он уронил. Доктора замолкли и посторонились, чтобы дать ему место. Pierre хотел сначала сесть на другое место, чтобы не стеснять неизвестную даму, и сам поднять перчатку, и обойти докторов, которые и не стояли на его дороге, но он почувствовал, что это было бы неприлично, что он должен был давать им услуживать себе. Он сел на место дамы, принял перчатку из рук священника и решил сам с собою, что все это так должно было быть и что он потеряется, ежели захочет поступать по своим соображениям, а что ему надо предоставиться вполне на волю тех, которые руководили его.

31.

<Князь Василий, со дня своего приезда в Москву, старался случайными вопросами в общих разговорах наводить старшую княжну, неотлучно бывшую при графе Безухом во время всей его болезни, на вопрос о том, сделано было или нет, и где оно хранилось, завещание в пользу Pierr’a, о котором он слышал. Но княжна[1357] отвечала ему только о боге и будущей жизни. С каждым днем князь Василий становился беспокойнее, раздражительнее и натуральнее. Весь французский придворный лоск соскочил с него и он являлся сердитым и брюзгливым русским, московским барином. Вопрос о завещании был для него очень важен. Дела его были крайне расстроены. В случае, ежели не было завещания, то жена его была одною из трех отдаленных родственников, имеющих право на наследство, и на его долю доставалось более десяти тысяч душ и более миллиона денег. В случае же, если завещание было сделано и Pierre усыновлен, он не получал ничего. Нынешний вечер, в то время, как так беззаботно веселились у Ростовых, доктора объявили положение больного совершенно безнадежным, граф не мог уже говорить и приезжавший вечером главнокомандующий, чтобы проститься с умирающим, полчаса один на один оставался с ним. Беспокойство князя Василия дошло до крайних пределов. Заметив, что старшая княжна ушла к себе отдохнуть после многих бессонных ночей, он непривычно поспешными шагами, с беспрестанным нервическим и беспокойным подергиванием щек, пошел за нею и, несмотря на то, что княжна, скинув мантилью, была не в совсем приличном положении, он взял ее за руку, пригнув ее>.

— Je crois que c’est fini, — [1358] сказал князь Василий, взяв руку княжны и пригибая ее по привычке сильно книзу.[1359] Княжна бесстрастно, непроницаемо смотрела своими выпуклыми большими глазами прямо на князя. Она покачала головой и вздохнула. Жест ее можно было объяснить, как выражение печали и как выражение усталости и надежды на скорый отдых. Князь Василии объяснил этот вздох, как выражение усталости.

— Eh moi d’affaires et d’affaires très sérieuses.[1360]

[1361] Они помолчали.[1362] Щеки князя Василия нервически подергивались то на одну, то на другую сторону, резче обозначая неприятные[1363] морщины около рта. Он говорил[1364] медленно и глаза его смотрели то нагло, то испуганно. Княжна[1365] переложила одну руку на другую с тем видом, который говорил, что «ежели вы не начнете, я ничего не скажу».

— Вот видите ли, моя милая княжна Катерина Семеновна, — сказал он, — в такие минуты, как теперь, обо всем надо подумать. Надо подумать о вас; я вас всех люблю, как своих детей, вы это знаете. — Он говорил это монотонно, видимо и не желая, чтоб ему верили, но по привычке и не мог говорить иначе. Княжна[1366] тускло смотрела прямо на него и нельзя было догадаться: понимает ли она или нет то, что ей говорили.

— Надобно подумать и об моем семействе.[1367] Ты знаешь, Катишь, — продолжал он, — что вы три и мое семейство, да еще Мамонтовы, одни прямые наследники графа. Я знаю, я знаю, как [1368] тебе неприятно думать об этом, поверь, мне еще неприятнее, но, мой друг, надо быть ко всему готовым.[1369]

Я слышал,[1370] что прошлую зиму несчастный[1371] дядя почему то был расстроен и написал странное завещание, по которому он[1372] всё именье, помимо прямых наследников, отдавал этому[1373] пухлому sans culott’y[1374] (князь Василий так называл иногда Pierr’a).[1375] Княжна недоверчиво и презрительно улыбнулась.

— Это было бы очень хорошо, — сказала она, иронически и спокойно. — Но этого нельзя сделать.

— Этого нельзя сделать так, но я знаю, что граф писал письмо государю и просил усыновить Пьера. Понимаешь? — Княжна ничего не отвечала, но губы ее сжались и брови нахмурились.

— Я тебе скажу больше.[1376] Письмо написано, и государь о нем знает, — продолжал князь, — но существует ли завещание,[1377] или нет? Это ты должна знать и должна мне сказать, не для себя, я знаю, как ты далека от всего этого, но для твоих сестер, для моих детей, которые вместе с вами[1378] будут лишены всего.[1379]

— Как всего? — вскрикнула княжна, всё не спуская глаз с князя Василия. — Нас выгонят из этого дома?

— Да, разумеется, — отвечал князь Василий, стараясь проникнуть смысл выражения лица княжны; «не хочет или не может она понять меня?», спрашивал он сам себя.

— Этого только недоставало! — проговорила княжна, смеясь внутренним, злым смехом и не изменяя выражения глаз, — я женщина, но насколько я знаю, что незаконный сын не может быть наследником, mon cousin, — сказала она, заканчивая слова таким ядовитым жестом, каким заканчивают свои речи женщины, предполагающие, что они сказали пику.

— Как ты не понимаешь! Граф пишет письмо государю и просит его усыновить Пьера и ему передает именье, — сказал князь Василий нетерпеливо, — и ежели это завещание и письмо не уничтожено, а будет найдено в бумагах графа, то мы с тобой, моя милая, ничего не будем иметь, кроме утешенья, что мы исполнили наш долг перед умирающим et tout ce qui s’ensuit.[1380]

— Вы меня считаете за совершенную дуру, mon cousin?[1381]

«Или она то, что она говорит, т. е. — дура, или есть другое завещанье исключительно в их пользу», подумал князь Василий.

— Милая моя, — сказал он, ударяя себя в грудь, — я пришел сюда не для того, чтобы пикироваться с тобой, но для того, чтобы, как с хорошей родной, с истинной родной,[1382] поговорить о твоих же интересах. Я тебе говорю, что письмо к государю есть и что, ежели завещание написано и не уничтожено, то[1383] ты, моя голубушка, не получишь ничего и все пойдет Пьеру.

— Это было бы хорошо! Это было бы прекрасно, я ничего и не хочу, — крикнула княжна.[1384] — Как не презирать людей после этого. Какая подлость, какая низость! — почти прокричала она. — Прекрасно! Очень хорошо. Я всем пожертвовала для него и в награду за всё <нас лишат> законного, меня прогнать и сестер! Мне и не нужно ничего, но я знаю, чьи это интриги.[1385] Но это не может быть. Я спрашивала…

«Да она дура и злая еще дура», подумал князь Василий.

— Послушай, Катишь, — сказал князь Василий, — я знаю, что тебе ничего не нужно и все, но дело в том, что твои сестры, может быть, не того мнения. Я тебе говорю, что письмо к государю есть и что дядя сейчас спрашивал про Pierr’a и[1386] надо послать за ним. Дело в том — продолжал он, перепрыгивая щеками, — знаешь ли ты верно, что в мозаиковом портфеле, который у него под подушкой, ничего нет, кроме писем? Ежели так, то хорошо, а ежели завещание там, то надо его вынуть и показать графу пока есть время. Может он сам пожелает его уничтожить.

Княжна не могла еще отвечать. Она была взволнована так, как нельзя было ожидать, судя по ее лицу.

— Подлость, низости, обман, — говорила она, — и от кого? Кроме неблагодарности, самой черной неблагодарности, интриг, зависти, подозрений — я ничего не видала в этом доме, за всю мою любовь и самоотвержение и теперь[1387] бог знает для какого нибудь… Она замолчала от негодованья.

— Но было ли завещание? Знаете ли вы про него?

— Ах, не говорите! — Княжна остановилась, прислушиваясь.

— Но какие гадости тут были, надо знать, — продолжала она, — ему наговорили бог знает что об нас, об Sophie,[1388] он призывал духовника и написал эту гадкую бумагу,[1389] но он сам потом говорил, что уничтожил ее.

— Но так ли это? — спросил князь. — Этого никто не знает, и ежели бумага эта забыта, то вы лишитесь всего. — Княжна слушала молча, устремив злые глаза на князя.

— Еще есть время.[1390] Ты пойми, Катишь, что одно мое желание… иначе бы я не уважал себя, и не говорил бы этого вам, зная тебя, милая Катишь, и твое сердце.

— Что мое сердце, — нетерпеливо сказала Катишь. — Аннушка, дай мне воды.

— Одно мое желание, — продолжал князь, — исполнить последнюю волю[1391] его, облегчить его последние минуты, не дать ему умереть с мыслью, что он сделал несправедливости и сделал несчастными тех людей…

— Тех людей, которые всем пожертвовали для него, чего он никогда не умел ценить, — подхватила княжна.[1392]

— Вот он. И знаете ли вы, mon cousin, кто всему виной, — прокричала она с нескрываемой злобой. — Это та ваша Анна Михайловна, которая нынче такой кошечкой прикидывалась и обещалась приехать. Эта гадкая шлюха, мерзавка, воровка.[1393] Ах, я так ненавижу эту подлую тварь, что своими руками вытолкала бы ее отсюда. Чего ей нужно?… Это она насплетничала тогда графу на Sophie, когда он написал эту несправедливую, гадкую бумагу.

— Как же вы прежде не сказали мне? — с упреком сказал князь.[1394]

— Всё равно. Я не позволю играть с собой.

— Ecoutez, Catiche,[1395] — сказал князь Василий, слегка улыбаясь.[1396] — Au nom du ciel n’oubliez pas dans votre juste courroux, n’oubliez pas le decorum que nous devons conserver vis-à-vis de cet individu. Le comte a demandé à le voir, dans un moment de délire peut être; il a fait un testament en sa faveur, nous devons être affables envers lui, n’oubliez pas l’envie à mille yeux qui nous regarde toujours. Nous devons agir…[1397]

— Так я говорил, — продолжал уже непридворный князь Василий, с перепрыгивающими щеками, — время терять нельзя, может сутки, а может только час остается нам, можно и должно найти это завещание, ежели оно есть, ежели оно не отдано князю Салтыкову, чего я тоже боюсь, нужно отыскать эту бумагу и спросить графа, не желает ли он ее уничтожить, не желает ли он перед смертью ее уничтожить, — повторил князь Василий, хватая руку княжны и крепко, до боли притягивая ее книзу, и значительно глядя ей в глаза. Княжна что то хотела ответить, но он перебил ее.

— Это ничего не значит, — сказал он, — ежели он не может говорить, он знаками может показать, что желает уничтожить это завещание.[1398]

Княжна подумала. — Я знаю теперь. Теперь я всё поняла.[1399] Ну как не презирать людей после этого, mon cousin. Как не сказать, что только там за гранью[?] будет добродетель и справедливость.

— Я бы только желал, чтобы ты ценила меня так же, как я ценю твою дружбу и твое доброе, прекрасное сердце, — сказал князь. <Через несколько минут он, а за ним и княжна, вошли в комнату, где Pierre, ожидая зова, прислушивался к тихим разговорам, происходившим вокруг его, и всё смотрел на страшную дверь, изредка отворявшуюся.>

32.

<[1400] Pierre сидел в скромной позе, которую он считал приличною важности обстоятельств, и большое, толстое тело его было похоже наивностью своей на позы египетских статуй, с симметрично вытянутыми на коленках руками. Невольно однако он прислушивался к шопотливому говору кругом него.[1401]

— Как вы скажете, батюшка, — шептала неизвестная дама священнику, — ежели была глухая исповедь, то больного все-таки можно особоровать? Великое дело это таинство, батюшка, неправда-ли?

— Конечно, — ударяя на «о», сказал старичек монах. Молодой расчесанный священник словоохотливо придвинулся к даме.

— Соборование, матушка, может принять всякий, кто чувствует себя достойным. Конечно, необходимо принять наперед причастие.

— А, говорят, великое облегчение чувствуют больные, — продолжала дама, с любопытством глядя на обоих священников, как будто не имея определенного мнения об этом предмете и желая только слышать мнение людей, на опыте узнавших это дело.>

— Конечно, — говорил старичек.[1402] Старичек имел вид человека обиженного и недовольного. Он сухой, с короткими пальцами, чистой, старческой рукой проводил по своей лысине, через которую пролегали только две или три пряди полу-седых волос.

— Всякий человек, — отвечал словоохотливый напомаженный священник, легкой улыбкой из под усов показывая, что он не нечувствителен к удовольствию поговорить с умной дамой. — Всякий человек чувствует, ежели с верой приступает, великую легкость после того, потому как царь Давид… Он не успел договорить речи, как дверь к больному слабо скрыпнула, вышла Анна Михайловна бледная, но еще более решительная, чем всегда, и, приняв благословение сначала одного, потом другого священника, попросила старшего пройти к графу.

— Ah, Pierre, la bonté divine est inépuisable,[1403] — сказала она молодому человеку, который, при входе ее, встал от своей египетской позы и почел нужным подойти к ней. Pierre слышал, как толстые сапоги старика священника, торопливо собравшегося следовать за Анной Михайловной, проскрипели до двери кабинета и замерли на ковре той комнаты. Pierre очутился ближе к докторам и сел около них. Красивый молодой доктор француз, почти сидя на мраморном столе в грациозной и молодой позе, говорил с седым, видимо заслуженным, старичком-немцем с большим орденом на шее. Третий, крошечного роста доктор сидел под большим, во весь рост портретом Екатерины, висевшим в комнате, прислушивался, что говорил молодой доктор, с тем затаенным вниманием, с которым прислушиваются к речам знаменитости.

Молодой француз доктор говорил с теми приемами, с которыми говорят на скучном вечере, стараясь занять и себя и других.[1404]

В середине этого разговора адъютант подошел к нему и, видимо радуясь случаю говорить с столь знаменитой особой, попросил извинения за то, что прерывает доктора, и спросил, что он думает о больном. Lorrain посмотрел на адъютанта, помолчал.

— Отчего же и не сказать? Положение больного опасно, между нами сказать, безнадежно, — отвечал Lorrain небрежно, но учтиво, в то время, как он говорил, оправляя жабо и продолжением этого же жеста потирая себе подбородок; по тону, с которым он говорил, видно было, что Lorrain недавно еще очень говорил с весьма важными особами. — Ежели бы я был призван раньше, я не говорю, — говорил Lorrain с тем небрежным видом, с которым говорят с простыми смертными люди, недавно говорившие с коронованными особами. — Умеренные частые кровопускания, ванны, — продолжал он. — Я делал чудеса прогрессивно рассчитанными кровопусканиями и ваннами, но теперь, когда кровь уже успела обратиться в твердую массу в мозговой субстанции, теперь кровь не в состоянии ассимилировать себе опять эти части, теперь дело кончено, — сказал он, улыбаясь ясности своего объяснения. — Теперь дело кончено.

— То есть, ежели болезнь примет тот исход, — сказал было немец. Lorrain строго посмотрел на него, как будто напоминая ему его молодость, и помахал отрицательно пальцем перед своим носом. — В том состоянии, в котором теперь находится больной, вопрос в том только, чтобы уменьшить давление на мозг этих кровяных частей.

— Дать им путь, — хотел подсказать немец доктор, но Lorrain не одобрил и это объяснение.

— Пути исходного мы не можем дать им, мы можем только облегчить их давление на мозговую субстанцию, но устранить его невозможно.

— <Как долго может он жить? — смелее спросил адъютант.>

Lorrain посмотрел на него: [1405]— ему жить шестнадцать часов, — с приятной улыбкой заключил он.

В это время княжна средняя вышла от графа и подошла к Lorrain.

— Он просит пить. Что можно дать ему оржад или варенья с водой?

Lorrain задумался.

— Когда он принял лекарства? — Он посмотрел на брегет и еще задумался. — Возьмите стакан воды, три ложки чайные сахару и… — Он не мог говорить скоро, потому что всё еще соображал, — и щепотку, une pincée, — он указал, как взять щепотку, своими красивыми белыми и тонкими пальцами, — une pincée de cremortartari, и теплое дайте пить, но понемногу.

— Хорошо, — кивая, говорила она. — Ванна, кажется, сделала пользу, — прибавила она, чтоб сказать ему приятное.

— Я сейчас после церемонии сам приду, — сказал Lorrain, кланяясь и слегка улыбкой давая чувствовать, что он помнит, что говорит с женщиной, и следуя за ней несколько шагов.

— Не слыхано, — тихим, но азартным шопотом проговорил немец доктор, обращаясь к другому, маленькому, как только Lorrain отошел от них. — Не слыханно: два кровопусканья и ванны, когда страданье местное и одни пиявки.

— Пиявки, пиявки и пиявки! — проговорил маленькой.

— Настоящая французская знаменитость! Он уморил его. Такая геркулесовская комплекция.

— Пиявки, пиявки и пиявки, — желчно изгибаясь, опять сказал маленькой, сам собой напоминая пиявок, про которых он говорил.

[Далее со слов: Не прошло двух минут, кончая: когда граф отпускал его в Петербург. — близко к печатному тексту. Т. I, ч. I, гл. XIX–XX.]

Голова эта беспомощно покачивалась от движений шагов несущих; увидав ближе эту голову, Pierre еще более убедился, что она почти не переменилась. Тот же правильный горбатый нос, та же ширина кости лба и скул, та же величественность и приятность рта и даже тот же взгляд, твердый и гордый до бесстрастности. Как прежде Pierre помнил этот взгляд, всегда говоривший, что всё, всё ничтожно в сравнении с чем то другим, так и теперь этот взгляд говорил то же.

[Далее со слов: Прошло несколько минут, кончая: все бывшие в эту ночь в доме графа Безухова. — близко к печатному тексту. T. I, ч. I, гл. XX–XXI.]

Pierre был введен в эту комнату, чтобы тоже поддержать свои силы <и на него произвел странное впечатление вид этой парадной, круглой гостиной, с мраморными столиками, которую он помнил блестящую огнями сотен свечей и бальных туалетов во время балов у графа, а теперь едва освещенной одною восковою свечкой, с беспорядочно расставленными блюдами, приборами и стульями. Он не стал есть и прошел через комнату к выходной двери в залу из странного любопытства, всё там ли же и такая ли эта зала? В зале было темно, но он услыхал голос старшей княжны и Анны Михайловны.

[Далее со слов: Pierre хорошо помнил эту парадную… кончая: …обе они в одно время говорили взволнованным шопотом. — близко к печатному тексту. T. I, ч. I, гл. XXI.]

— <Я вам говорю, милая княгиня, — шептала княжна, — что его последняя воля написана и у него в бюро, а что это забытая духовная бумага, которую он хотел уничтожить. Я и не знаю, что в ней, но…

— Как вы хотите, милая княжна, теперь тревожить умирающего, можно сказать, и кто знает, с какой целью он оставил ее при себе? Я знаю всю вашу любовь и преданность.

— Мое мнение — пойти и спросить, пока есть время, — сказал князь Василий, беря что то из рук княжны. Но Анна Михайловна схватилась за вещь обеими руками.

— Ах, князь, вы хотите убить его. Спросите Lorrain. — Князь казался удивленным.

— Но позвольте вам заметить, Анна Михайловна, — говорила княжна, — что князь верно знает, что должно и не должно.

— Pierre, подите сюда, — сказала Анна Михайловна, не отпуская рук от мозаикового портфеля. — Как вы думаете, mon cher? — Князь Василии не пускал руку.

— Княгиня Анна Михайловна, я вас прошу не вмешиваться не в свои дела, — сказал он, злобно подпрыгивая щеками. — Пустите. Я, я вам говорю, я пойду и спрошу его. — Pierre подошел вплоть и ужаснулся, увидав лицо князя Василия. Первая мысль его была, что он сделал что нибудь не так и что он виноват в этом расстройстве. Он молча смотрел на борьбу за портфель и не узнавал ни князя Василья, ни Анны Михайловны, которая, как наседка, окрысившись, тянула портфель.

— Помните, что вы будете отвечать за все последствия, — сказал князь Василий, пуская портфель.

* № 15 (вставка в корректуру. T. I, ч. I, гл. III).

Когда Ріеrrе_: подойдя к аббату и молодому человеку, служившему в гражданской службе и носившему в гостиной Анны Павловны прозвание un homme de beaucoup de mérite, этот homme de beaucoup de mérite[1406] говорил аббату, как иностранцу, поучая его, что Россия находится в самом исключительном состоянии, противуположном всем европейским государствам. Здесь государь либерал, желающий дать права и не находящий ни достаточного развития, ни сочувствия. Он рассказал про монеты, которые государь хотел отчеканить не с своим изображением, а с изображением России. Аббат учтиво улыбался.

— Да, это очень интересно, — говорил он.

— Но можно думать, — вдруг сказал Pierre, — что конституция, данная по одной воле государя, может быть по воле же его отнята.

Un homme de beaucoup de mérite с удивлением посмотрел на этого бестактного молодого человека, так говорившего при иностранце, и, грустно отвернувшись, замолчал. Чистенький, свежий старичок аббат, с крепким, горбоносым лицом, напротив, казалось, был заинтересован вмешательством этого молодого человека. Он посмотрел на Pierr’a умными и проницательно спокойными глазами, и, поворачивая между пальцами табакерку с изображением какой то коронованной особы, [посмотрел] опять на homme de beaucoup de mérite, ожидая его ответа.

— Разве учреждение министерств, свободных хлебопашцев, уничтожение тайного совета отменены? Напротив, мы с каждым днем видим новые и новые льготы, — сказал l’homme de beaucoup de mérite.

— Какие же могут быть льготы в государстве, где мильоны рабов, — наивно сказал Pierre, желая завести интересный разговор.

L’homme de beaucoup de mérite пожал плечами и взглянул на итальянца, как будто он говорил: «что ж после этого говорить с таким человеком?» Но Pierre не заметил отчаяния своего собеседника.

—————

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

* № 16 (рук. № 54. T. I, ч. 2).

Часть 2.

Глава I. Поход.

[1407] [1408]

Двенадцатого сентября 1805 года рано утром павлоградской гусарской полк выступал со своего ночлега немецкой деревни недалеко от Тешена. Первый эскадрон, в котором юнкером служил Николай, стоял, выстроившись на дороге за деревней, видимо чего то ожидая. Гусары, спешившись, держали в поводьях лошадей. Эскадронный командир с четырьмя офицерами, разговаривая, сидели на краю дороги. Из ворот деревни вышли и приближались к ним чиновник немец и гусарский юнкер. Долохов подошел к Ивану Захаровичу>.

— Молоденькой какой этот граф Ростов, — сказал пехотный офицер смеясь Ивану Захаровичу. — Молодец. И очень обходительной. Что он, богат?

У Ивана Захаровича в углах губ образовалась складка. Глаза немного сузились и всё лицо приняло то степенное, спокойно задумчивое выражение, которое всегда сопутствовало проявлению его странной склонности беспричинно и безвыгодно лгать.

— У его отца душ немного, — отвечал он, — но земли и леса такие, что на три сажени чернозем и пшеница сам тридцать каждый год родится, а леса на 30,000 десятин, всё мачтовые деревья. 160,000 доходу каждый год…

<Долохов подошел к ним.

— У гусарика у этого? — спросил он. Иван Захарович продолжал.

— 160,000 доходу> с одной пшеницы….

— Вот бы в банчик с ним поиграть,[1409] — заметил смешливый офицер. — Вы его пригласите, Иван Захарович. Мы с вами банчик ему заложим.

— Я его отцом обласкан, и сам в карты не играю и вам с ним не дам играть, — сказал Иван Захарович и опять продолжал описание, в его голове только существовавших, богатств Ростовых. — Леса они сплавляют по Оке в Волгу…

— <Что ж. Надо поиграть будет. Что ж, что кому повезет. Может и он меня вздует. Фортуна — куда колесо повернется.

— Знаем мы ваше колесо, — строго, но тихо, как всегда, сказал Иван Захарович, видимо нисколько не боясь оскорбить Долохова. — У меня с ним не поиграете… И в самом деле Долохов не оскорбился.

— Ну, полноте вздор, — сказал он. — Тысячки три нам на голодные зубы не худо бы.

— Извольте итти к месту, — сказал Иван Захарович. — Рота трогается, неравно начальник, батальонный командир или сам полковник проедет. — Долохов пошел.

— Смирно! — скомандовал он. Рота тронулась и к вечеру догнала свой полк>. Иван Захарович на ходу досказал офицеру все подробности выдуманного им богатства Ростовых.[1410]>

Войска в начале октября пришли в Брюнн. <На следующий день была дневка. Третий эскадрон Павлоградцев стоял[1411] в самом городе. Эскадронному командиру была отведена квартира в купеческом доме. Хозяева[1412] вышли[1413] вниз. У Гардона был весь верх.

— Пойдем ко мне. — Они вошли. В большой комнате были установлены две кровати и постели, с которых только что встали. Были раскиданы офицерские вещи и платья. На одной постели спал ротмистр, который теперь в десять часов только встал и в красном шелковом архалуке пил чай из стакана, на другой постели спал Топоров, который уж рано поднялся и ушел шляться[1414] в город и к полковому командиру.

<— Bonjour, mon cher Rostoff.[1415] Здравствуй, милый, хочешь чаю? — обратился, как всегда красивый, расчесанный Гардон к входившему юнкеру. — Ну что, где ты ночевал? Эй, чаю Ростову.

— Ничего, нам отвели славную квартеру, а у тебя дворец, — отвечал Ростов.

— Можешь себе представить, — рассказывал Гардон между разговором. — Вчера рано еще было, мы и пошли с Топоровым по городу. Тут нам сказали лучший трактир «Zum goldenen Adler»,[1416] подсел к нам какой то шустер. Ваське (Топорова звали Васькой друзья и товарищи), Ваське ведь всё нужно пронюхать. Узнал, что тут игорный дом. Пойдем, да пойдем, посмотрим. Он там какую то Амалию зацепил, немца чуть не прибил какого то. По своему веселился, — говорил Гардон с красивой и слабой улыбкой, — а я сдуру стал играть, выиграл сначала, да и спустил всё до чиста. Два золотых осталось. Да и того, кажется, нет. Эй, Никитин, — прибавил Гардон, обращаясь к деньщику, который только подал чай Ростову. — Дай ка сюда кошелек из под подушки. — Гардону лень было перейти два шага до своей постели.

— Чтож, возьми у меня, — сказал Ростов.

— Вот это[1417] эскадронные фуражные, — говорил Гардон, высыпая на стол с полсотни империалов. У него все деньги всегда бывали вместе и он ничего не записывал. — Должно быть привезут жалованье к[1418] воскресенью. А у тебя сколько?

— Золотых десять есть, возьми, — отвечал Ростов, краснея, как всегда краснеют молодые люди, говоря об деньгах, и, чтоб делать что нибудь, укладывая стопочками золотые и считая их. Он счел[1419] четыре стопочки ровных, два новых осталось на пятую стопочку и четыре старых белесых золотых он наложил на ту же кучку.

— Да, я возьму. Кто там? — обратился Гардон к дверям другой комнаты, из которой слышались по паркету шаги толстых сапог с бренчаньем шпор.>

— Вахмистр, — сказал Никитин.

— Ростов, сочти голубчик и брось пожалуйста кошелек под подушку, — сказал Гардон, вставая, — да не уходи. Я сейчас отпущу его да и[1420] пойдем лошадь посмотрим.

Ростов слыхал еще дома, как опасны бывают люди в полку, берущие взаймы и большей частью без отдачи, и как у всех, очень молодых людей, не имеющих опыта для того, чтобы знать, где надо и где не надо иметь недоверия, ему мелькнула дурная мысль о своем эскадронном командире, которого он, однако, очень любил и уважал. Вслед за дурной мыслью пришел стыд, он покраснел[1421] и стал стыдить себя. В три месяца, которые он пробыл в полку, он[1422] встречал только честных, благородных людей, вполне рыцарей. Его все любили, положение его — юнкера, которое могло бы быть так неловко, было так приятно. Ему отводили квартеры офицерские, обедал он в офицерском обществе, от тяжелых назначений, несмотря на то, что он отчаянно требовал, чтоб его равняли с унтер офицерами, его отменяли. Полковой командир, старый, атлетического сложения служака-немец, известный своей храбростью и грубостью, с ним был всегда учтив. Гардон, свой эскадронный командир, при первом же знакомстве выпил с ним на ты и держал себя товарищем. Топоров был искренним другом, так казалось Ростову, один только миловидный и комильфотный офицер их эскадрона, переведенный из гвардии, был неприятен Ростову. Другие офицеры полка и полковой адъютант все обращались с ним ласково, учтиво и доброжелательно. И ему могла войти в голову такая мысль. Ему было стыдно на себя и досадно. Похаживая по комнате, чувствуя краску в лице и делая невольные жесты сам с собою, Ростов прислушивался невольно к разговору вахмистра с Гардоном. Видно было, что вахмистр всё делал и придумывал и Гардон только соглашался <и поддакивал и выдавал деньги.

— Здравствуйте, Телянов, пройдите туда, там Ростов, — сказал голос Гардона и тот самый миловидный, переведенный из гвардии за что-то поручик, которого не любил Ростов, вошел, раскачиваясь, в комнату. Ростов его видел всякой день и всякой день не мог не удивляться этому тонкому, комильфотному щегольству, которое было во всей одежде этого офицера. Какие были шпоры тоненькие, серебряные, как спущены по модному рейтузы, как висели наперед эполеты, как зачесаны волосы! Ростов не раз думал, глядя на него, что как его произведут в офицеры, ему надо будет многое заимствовать из манеры одеваться Телянова. Но всякой раз тоже, как Ростов наблюдал щегольство Телянова, он испытывал то же неприятное чувство, когда пожимал мягкую и влажную, нежмущую руку поручика и замечал, как сероватые, очень близко один от другого поставленные, глаза Телянова[1423] уклонялись от взгляда и беспрестанно бегали с предмета на предмет, как будто всё отъискивая и вот вот готовые успокоиться и снова принимавшиеся бегать и метаться. Ростов не умел скрывать своих антипатий или имел достаточно силы, чтобы выказывать их. Сказав несколько слов с Теляновым, он всыпал золотые в кошелек, бросил его под подушку и, не желая тяготиться разговором с поручиком, вышел в ту комнату, где был вахмистр. Вахмистр, усатый красавец, оглянулся на юнкера с выраженьем насмешки, как показалось Ростову. «На[1424] дежурство, мол,[1425] не любите, а с господами пировать… Не прикажете ли Макаренко послать», — что то под видом доклада внушал он Гардону.

— Да, да. Что ушел от нашего милого друга? — сказал он Ростову, под именем нашего милого друга разумея Телянова, которого и он не любил.

— Не могу, — отвечал Ростов и, чтоб не стеснять больше вахмистра, который здесь был подчиненным эскадронного командира, с которым Ростов был приятель, а в эскадроне был почти начальник Ростова, чтоб не стеснять его, он вышел дальше, прошелся по всем комнатам и снова вернулся к Телянову.

Телянов сидел в грациозной позе, облокотившись на стол, с трубкой между пальцев.[1426]

— Мне говорили, граф, — и глаза его с лица Ростова перебежали на дверь, с двери на свои ноги, — что мы будем стоять в Вене, — с ног они опять перебежали на лицо Ростова и, как будто испугавшись, спрятались на своих руках. — Это очень хорошо. Женщины. Des femmes charmantes…[1427] Пратер… Я слышал, что венские женщины лучше полек. Польки кокетливы и заманчивы, но les viennoises[1428] беззаботнее, веселее. — И глаза всё не могли найти места успокоенья.

«Вот как вдруг разговорился», подумал про себя Ростов. «Это с ним редко случается».

Когда, отпустив вахмистра, вернулся Гардон, разговор стал общим, но ни Гардон, ни Ростов не скрывали Телянову, что он лишний.[1429] Телянов застегнул пуговки перчаток и вышел. Гардон с Ростовым пошли к клавикордам, которые особенну получают прелесть для походных людей, не видящих их иногда по году.[1430] Гардон имел слабость петь очень дурно и очень кривляясь, полагая, что пенье его неотразимо действует на женщин. Он спел Ростову свои романсы[1431] и немецкую песню и мигнул Ростову на дверь в хозяйскую половину. Ростов начал вторить, потом сам сел за клавикорды и начал вспоминать из опер и песни, стал играть и петь один, и из дверей соседней комнаты послышались женские шаги и шопот любопытных хозяев.

— А я то при тебе пел, — сказал Гардон, — ты совсем артист. Из Joconde помнишь?[1432] — Так они засиделись до завтрака. Перед завтраком Гардон вспомнил, что вахмистру нужно послать деньги.>

Он подошел к своей постели и поднял подушку, чтоб взять кошелек.

— Ростов! Ты положил деньги?

— Положил под нижнюю подушку.

— Я под нижней и смотрю. — Он всю подушку скинул на пол, кошелька не было.

— Постой, ты не уронил ли? — Они осмотрели под нижней, под верхней, под одеялом, под постелью. Нигде не было. — Никитин. Я тут положил кошелек. Где он?

— Где положили, там и должен быть.

— Да нету.

— Я и не входил в комнату.

— Правда, — отвечал Ростов, — только я один был здесь.

— Ростов, ты взял? Ты не школьничаешь ли? — сказал Гардон, обращаясь к Nicolas, который[1433] бледный, как полотно, перекидывал подушки и не дышал.[1434] Он остановился, взглянул на Гардона и тотчас опустил глаза. — Я один был в этой комнате, — прошептал он.

Гардон с недоумением и молча еще раз посмотрел на него и тоже отвернулся.

Nicolas молчал, оттого что видимо не мог говорить, лицо его выражало[1435] страданье и он отворотился от взгляда Гардона.

— Кому же взять? — говорил Никитин, в десятый раз перекидывая подушки, — только и были, что они, — сказал он, указывая на Ростова, который, опустив глаза, стоял посереди комнаты, — да поручик были…. У Ростова, как будто вся кровь, бывшая заперта где то внизу ниже горла, вдруг прорвалась и брызнула в лицо. Глаза его налились кровью, он ударил об земь подушку и схватил Никитина за руку.

— Ты помнишь, никого не было, кроме меня и поручика? Верно?

— Никого — с.

— Гардон, ты не брал их, это верно? — обратился он смело к эскадронному командиру, который старался улыбнуться и не мог и начинал видимо бояться.

— Да нет, — сказал он. — Хорош я буду, у меня ни копейки нет.

— Ну, я через час приду, — сказал Ростов, собираясь уходить. — Я знаю, где эти деньги.

— Ради бога, — испуганно сказал Гардон, хватая его за руку. — Что ты хочешь? Это не может быть.

— Я тебе говорю… — Они понимали уж друг друга.

— Я тебе говорю, не делай этого, ты с ума сошел, я тебе говорю, это не может быть, — говорил Гардон, бледнея. — Пускай пропадут, я тебя прошу. Я тебе не велю этого делать, — говорил он, но, несмотря на смысл его слов, выраженье его слабого, красивого, женственного лица ясно показывало, что он не может помешать Ростову сделать то, что он задумал. Ростов вырвал у него руку, помолчал и злобно, как будто Гардон был величайший враг его.

— Ты не понимаешь, что ты говоришь. Так я вор? Больше никто не был.

— Ах, боже мой! Боже мой! Уж лучше бы они пропали. Это не может быть.

Он, Ростов, не слушая его, уже сбегал с лестницы и расспрашивал у гусаров, не видал ли кто поручика. Через четверть часа Ростов по указаниям людей нашел поручика у[1436] маркитанта за маленьким столиком.[1437] Перед ним стояла бутылка с венгерским. Ростов сел недалеко за такой же маленькой столик и, когда[1438] маркитант спросил у него,[1439] что нужно, то Ростов сказал «ничего» таким тихим, внутренним, бешеным голосом и так поглядел на[1440] маркитанта, что[1441] маркитант боком, на ципочках,[1442] кланяясь, отбежал от молодого человека.[1443]

Ростов[1444] сел у окна читать, пальцы ног и рук нервически перебирались и красные глаза устремились на лицо Телянова.[1445] Видно было, что юнкеру теперь легче бы было взлезть по веревке на мачту, чем удержать себя в спокойном положении. Однако он усидел смирно до того самого времени, когда Телянов, окончив[1446] бутылку, с небрежным видом, приподняв высоко брови, достал кошелек. Кошелек был двойной с кольцами, которого не видал никогда Ростов. Что было в кошельке, тоже ему не видно было, потому что, еще выше приподнимая брови, Телянов грациозным движеньем спрятал край [?] кошелька в ладони и изогнутыми белыми пальцами раздвигал кольца и доставал деньги. Он отдал золотой новой и, всё держа высоко брови, облокотился над кошельком, дожидаясь сдачи. Ростов встал и решил сам с собой, что он самым учтивым, политичным образом вступит в разговор с Теляновым, прося его показать[1447] вязанье красивого кошелька.

— Позвольте посмотреть ваш кошелек? — сказал он ему, вдруг вырастая перед ним, бешеными глазами глядя на него и таким голосом, каким можно было сказать только:[1448] «Ты выпил кровь своего отца: я тебя знаю, злодей!!!» или что нибудь подобное. С бегающими глазами, но всё с поднятыми бровями Телянов[1449] подал кошелек.

— Сувенир[1450] панночки, — сказал он с улыбкой. Ростов высыпал[1451] деньги в отверстие. Четыре бледных золотых были точно такие же, какие он докладывал в кучку у Г[ардона], остальных золотых ему показалось больше чем 46. Ростов хотел бы счесть их, но он не спускал глаз с Телянова. Поручик оглядывался кругом по своей привычке, но страх, показавшийся на его лице в первую минуту приближения Ростова, теперь исчез и заменился веселостью.

— Коли будем в Вене, все там оставлю, а теперь и девать некуда в этих городишках дрянных, — сказал он и прямо, с отчаяньем взглянул в лицо Ростову, который всё молчал. — Ну давайте,[1452] Ростов, я пойду. — Ростов молчал. — Что вы[1453] покупаете лошадь, я слышал, давайте же. — Он протягивал руку.

— Что с вами? Вы[1454] нездоровы? — Он улыбнулся, взялся рукой за кошелек и дернул его. Ростов выпустил его из рук. «Четыре бледные золотые, всех штук пятьдесят. Могут быть и свои. Бледные, старинные у всех бывают. Эти бегающие глаза… но офицер! гусар![1455]… эти[1456] поднятые брови… что ежели неправда? Дуэль дуэлью, но[1457] подлость[1458] подозрения… а ежели он?» — думал Ростов, молча глядя на него.[1459] Телянов взял кошелек и стал опускать его в карман рейтуз и опять брови его небрежно поднялись, как будто он говорил: «да, кладу в карман свой кошелек, и это очень просто, и никому до этого нет дела». Он вздохнул еще и из под небрежно, усиленно приподнятых бровей один раз взглянул в глаза Ростову. Какой то свет глаз с быстротой электрической искры перебежал из глаз Телянова в глаза Ростова и обратно и обратно.

В мгновенье все сомненья Ростова исчезли. Пальцы, судорожно сжимавшиеся всё время, вдруг схватили Телянова за руку.

— Подите сюда. — Он почти вытащил Телянова в сени. — Вы вор, вы украли это золото у Г[ардона].[1460]

— Вы с ума сошли! Вы забываетесь.[1461] Я вас велю вывести. — Но грозные слова эти звучали, как будто он умолял о прощеньи. Как только Ростов услыхал этот звук голоса, с души его свалился огромный камень сомненья. Теперь он знал, что это был он. И в то же мгновенье он почувствовал жалость, ту самую жалость, которую он в детстве чувствовал к в первый раз виденному им убитому зайцу.

— Здесь люди, бог знает что могут подумать, — сказал Телянов, захватывая фуражку и направляясь в небольшую пустую комнату. — Объяснитесь, что с вами?[1462]

Телянов был серобледен, мал ростом и, как будто после тяжелой болезни, похудел. Как зайца убили, несмотря на то, что это было жалко, так и его надо было добить, как ни до слез жалко было Ростову этого слабого человека.

— Вы нынче утром украли сорок восемь золотых из под подушки Гардона, — сказал Ростов, отрубая каждое слово. — Я это знаю и я это докажу. Я.

Серое лицо, потерявшее свою миловидность, начало дрожать всеми мускулами, глаза бегали всё по старому, но уже где то внизу, не поднимаясь до лица Ростова, послышались всхлипывания.

— Граф… Не губите… молодого человека… вот эти несчастные… деньги… возьмите их. — Он бросил их на стол. — У меня отец… старик… мать…[1463]

Ростов, испытывая и жалость, и отвращение, и радость, и торжество, взял деньги и, не сказав ни слова,[1464] выбежал из комнаты.[1465]

Весь полк пришел в неописанный ужас, узнав о поступке Телянова, и решено было доложить об этом Г[енералу] и к[омандиру]. Но Гардон по слабости отложил три дня. Телянов сказался больным и не показывался. 11 октября обедали у п[олкового командира].[1466]

— А, граф Ростов, — сказал за обедом[1467] строго полковой командир, старый, атлетического сложения, известный храбрец и служака немец, имевший привычку начинать каждую речь с а, а, как будто он искал слов, обращаясь к юнкеру, который тоже был приглашен к обеду на другой день, — а что такое у вас было с Теляновым? Он,[1468] а, заболел от вас,[1469] — шутил полковой командир, — вы бы, а, пожалели его, а.[1470]

Ростов не отвечал.

— А, я вас спрашиваю, г-н граф юнкер. Неприятность, а?

— Не было неприятности, а ему надо было заболеть.

— А, отчего? А, я вас серьезно спрашиваю.[1471]

— Он подлец и я его уличил, — вдруг[1472] разгораясь и, вероятно, обиженный тоном начальнического подшучивания при всем столе, отвечал Ростов, краснея.

— А чтооо? — вдруг, хмуря свои седоватые брови и ударяя атлетическим кулаком по столу, закричал полковой командир.

— Вы думаете а, что, а, говорите, г-н юнкер?

— Я знаю, что говорю, полковник.

— Ну, отчего[1473] такое слово про гусарского офицера? Это дурно, молодой человек, будьте осторожны. Отчего?

— Оттого, что он украл деньги и я его уличил, — отвечал Ростов.

Несмотря на то, что Гардон <и другие офицеры> мигали и шептали ему, Ростов[1474] уже приходил в свое восторженное оживленье.

— Это неправда. Этого не может сделать Павлоградский гусарский офицер.

— Я никому не позволю говорить, что я лгун, ни немцу, ни генералу, никому, — на весь стол закричал Ростов и встал. — Я потребую удовлетворенья. — Он встал и вышел. Офицеры кое-как успокоили Ростова, внушив ему нелепость мысли юнкеру требовать удовлетворения у полкового командира, и передали всё дело полковому командиру, который однако не мог удержаться, чтобы не сделать выговора Ростову за то, что, не жалея мундира, сказал такую вещь при всех, а не ему одному. Ростов во время выговора молчал и решил требовать удовлетворения, когда он будет произведен в офицеры. Ростову начало казаться, что полковой командир придирается к нему с тех пор и его положение стало так неприятно, что он намеревался просить главнокомандующего о переводе его в другую дивизию.

* № 17 (рук. № 55. Т. I, ч. 2, гл. I).

Войска шли сначала в большом порядке: в форменной одежде, весь поход в ногу и в установленных интервалах. Но с 12-го сентября велено было усилить марши, ранцы и половину людей пехоты повезли на подводах. Проходили больше сорока верст в сутки, было много отсталых и порядок уже не был таков, каков он был, когда они только выступили за границу и проходили Галицию. В войске ходили разные слухи. Одни говорили, что Бонапарт уж на границах Австрии, что началась война, что австрийцы разбиты, что русские войска, одни говорили, идут в Вену, другие — в Париж, но слухи ходили, никто им не верил. Одно понимал каждый до последнего солдата, что коли везут на подводах и по сорока верст в сутки, то не для парадов, а что скоро каждому придется понюхать пороху и выставить свой лоб под ядро или пулю. Такая мысль всегда придает веселое настроение армии, и армия была весела, несмотря на осеннее, ненастное время и скверные, грязные дороги и беспрестанные болезни, которые заставляли оставлять людей в австрийских гошпиталях. Проходили с русскими песнями, русским говором, русскими мыслями и русскими привычками сначала польские деревни, города, стояли у жителей, как будто по дружески обращаясь с ними, но в сущности глядя на них, как на немножко завоеванный уже народ; ломали с ним русский и польский язык на средний, который бы должен был быть непонятен никому, но который, как будто, понимали и те и другие; принимали фураж и провиант от немцов чиновников, подтрунивая над колбасниками; офицеры гостили у помещиков, заводя знакомства и иногда любовные связи с вечера с тем, чтобы на другое утро уйти и никогда больше не увидеться.[1475] Случались мародерства и драки с жителями и, несмотря на то, что строго были наказываемы, между солдатами продолжало царствовать убеждение, что ничего забавнее ˂быть˃ не могло, как стащить у мужика воз сена или мешок овса и не продать (солдату ничего не нужно), а всыпать ротным лошадям. Проходили потом, так же с собой пронося везде русской дух, Богемию, в которой иначе надо было ломать язык, за что солдаты постоянно упрекали богемцев («наладились было, опять ломай язык», говорили они), и, чем дальше уходили, тем плотнее сжимался этот, точно кусок России, который оторвался от нее и пошел с штыками и песнями, пешком и верхом ходить по разным землям и, чем дальше, тем беззаботнее, и веселее, и руссее казался этот оторванный кусок России. Всё, что было слабого, ленивого, трусливого, всё оставалось по гошпиталям сзади.

1-й эскадрон гусарского Павлоградского полка с песенниками впереди надвигался на колонну пехоты, которая, загораживая путь, стояла на дороге. Впереди гусарских песенников ехали три офицера.

В пехотной роте, загораживавшей дорогу гусарам, происходила путаница. С Тешена войска везли на подводах. Но 6-й егерской полк, к которому принадлежала 12-я рота, загораживавшая дорогу, забрал все подводы и лишние под полковой штаб, так что подвод недостало для последней роты. Ротный командир посылал к австрийскому чиновнику офицера для вытребования подвод, и подводы только что приехали, и велено было снимать, укладывать ранцы и сажать слабых.[1476]

Пехотные солдаты шевелились на одном месте, как рой пчел, приготовляющийся к отлету; они окружали подводы, около которых стояли испуганные и мрачные подводчики богемцы и, пригибая головы и подкидывая плечом, снимали ранцы и кидали их один за другим на подводы, перебегали от одной подводы к другой, путались, смеялись.

— На моего немца не клади! — кричал один солдат, — он у меня откупленный.

— Ты на подводчика то ранец надень, — смеялся другой, указывая на огромного атлета богемца, который, опустив голову, с кнутом, молча стоял у своей телеги и исподлобья с страхом и видимым отвращением смотрел на веселых солдат, окружавших его.

Между людьми роты и подводами с своей тоненькой пехотной шпажкой,[1477] которая так нейдет [?] в руках здорового и взрослого человека и еще более воина, похаживал неторопливым шагом ротный командир, не молодой и не старый, не красивый и не дурной, не высокой и не низкой, не худой и не толстый человек. Ротный командир не суетился, не кричал, но голос его был слышен; люди, видимо, не оглядываясь, чувствовали его присутствие и везде, где он проходил, водворялся порядок. Когда эскадронный вахмистр спросил у него по приказанию начальника: скоро ли они пройдут, то ротный командир, и всегда медлительный, сделался еще медлительнее. Несмотря на то, что он не возвышал голоса, видно было, что ротный командир не из тех служак, которые били фелдвебеля роты и на каждом шагу бьют и пугают солдат, и тоже не из тех, которые всё предоставляют делать фелдвебелю, а сами с шпажкой ходят только около роты.

— Ты зачем сюда? Эй, Панов, — говорил он одному солдату, рукой медленно и не сильно поворачивая его прочь от подводы. — Ты 4-го отделенья, ступай в свое место. Эй, Митин, — говорил он другому, — ты садись сюда, да смотри, чтоб завтра здоровым быть, а то брошу.[1478] Ефрейтора Силкина послать.

— Силкина к ротному! — кричали, передавая один другому, солдаты. Прибегал, придерживая тесак, запыхавшийся ефрейтор. Но ротный командир, казалось, старался тем более быть медлителен, чем более[1479] суетились те люди, с которыми он имел дело. Он подумал, молча подправляя [?] усы [?] и, слово за словом, отдал приказанье ефрейтору, каких посадить людей, и два раза повторил то же самое прежде, чем отпустить. То же самое он сделал в другом, в 3-м, в 4-м отделении и то же самое с фелдвебелем и наконец рота пришла в порядок, т. е., что ранцы лежали в телегах по отделениям и посажены были только те люди, которых он сам знал за слабых.[1480] Всё уладилось в роте, но ротный командир не трогался, видимо ожидая чего то и всё поглядывая по направлению видневшейся деревни. Вахмистр эскадрона пришел еще раз от гусарского командира и грубо объяснил, что[1481] эскадрон обойдет, коли не тронется рота.

Ротный командир приятным, тихим голосом объяснил вахмистру, видимо не желая ни с кем ссориться, что подвод не было и он послал в деревню офицера с солдатом, и что подводы приехали, а офицера с солдатом нет. Как и всегда, ротный командир раза три повторил всё это, видимо, как во всех своих речах, предполагая в слушателе очень глупого человека или ребенка, подробно стараясь объяснить запутанность этого обстоятельства.[1482]

Дожидаясь посланных, ротный командир, тихо прохаживаясь по задним рядам недалеко от гусаров и для препровождения времени то сгибая, то разгибая свою шпажку, увидал Р[остова] и уставился на него[1483]

но и в разговоре не забывая дела, он в это время увидал подвигавшихся к нему ожидаемых офицера, немца чиновника и солдата.

Офицер был молодой, улыбающийся человек с ленивой походкой. Он шел впереди, насилу волоча ноги, видимо из последних сил, и готовясь тотчас же повалиться на землю, как скоро дойдет до роты.

Немец в штатском мундире, волосатый брюнет с вылупленными глазами и в очках, шел походкой разъяренного человека, которой, стиснув зубы, с трудом удерживая злобу, несет ее до какого-нибудь известного пункта. Солдат, который шел с ними и который и был переводчиком, больше всех обратил на себя внимание Ростова. Солдат этот, хотя в солдатском кивере и шинели, и с ружьем на плече, сразу отличался еще издалека от всех, до сих пор виденных Ростовым, солдат. Он шел бодро и быстро, но не по солдатски, прямыми ногами и размахивая руками, а ноги его были вывернуты, как у танцовщиков, он грациозно раскачивался и необыкновенно высоко нес голову. Когда он стал подходить ближе, Ростов заметил, что у него белокурые волоса были длиннее, чем обыкновенно у солдат, и курчавились. Больше всего поразило его в этом лице — сильный[1484] блеск голубых глаз и выражение твердо и решительно сложенного рта, образовавшего в углах губ не одну, а с каждой стороны по одной насмешливой улыбке.

— Кто это? — спросил он.

В это время трое шедших подошли к роте.

— Прибыли подводы? — спросил офицер, смеясь. Этот офицер смеялся всегда, при всяком вопросе и ответе.

— Прибыли, да вы то где пропадали?

— Потеха, ха ха, изморился совсем, — отвечал офицер, присаживаясь на колесе телеги. — Николай Дмитр[иевич] (так звали Долохова в роте) с немцами такую карамболь сделал… ха ха, чуть не убил одного. Вот он сам расскажет…[1485]

Иван Захарович однако видимо не нашел это известие столь смешным, как офицер, который не мог говорить от смеха.

— Эх, Николай Дмитрич, просил я вас, — обратился он укоризненно к Долохову тихим и приятным голосом, не обращая никакого внимания на озлобленного немца, который, дойдя до него, вдруг начал говорить так громко и так часто, что и даже и знающий по немецки с трудом мог понять его.

— Herr Kapitän,[1486] — говорил немец, выкатывая всё больше и больше глаза, — bis zum General… S’ist was Unerhörtes… so ein Skandal: in meinem Quartier meine Magd erdrosseln… und mich selbst geschimpft. Ich bin Beamter, aber kein Kriegsgefangener. Das Kosaken Händel…[1487]

Видно было, что немца задели за живое, и что он живой не расстанется с своим оскорбителем.

— Моя твоя не понимай, — слегка с сожалением пожимая плечами, сказал тихо Иван Захарович с пеной у рта кричавшему немцу и обратился опять к Долохову.

— Мне от полкового командира предписанье доносить каждонедельно о вас.[1488] Коли немец от себя прямо пожалуется, мне достанется.

— Доносите, мне все равно. Мне терять нечего,[1489] — отвечал Долохов, и вдруг красивое лицо его приняло то бешено-озлобленное и решительное выражение, с которым он полгода тому назад обернулся из окна на мешавших ему. Он[1490] блеснул глазами на немца, на ротного командира и на Ростова, тут же попавшего под его взгляд, и, вскинув сильным, порывистым движеньем ружье на плечо, отошел от них. Ростову неловко и, хотя бы он не признался в этом, жутко стало от этого взгляда.

— Как терять нечего, Николай Дмитрич, — продолжал кротко Иван Захарович, — лишить прав могут-с…

Долохов остановился, нахмуренное лицо его сделалось страшно, и схватил ружье таким движеньем, что Ростову показалось, что он сейчас штыком пырнет кого-нибудь. Но он только скинул ружье к ноге, чтобы ловчее говорить.

— Я вам сказал, что коли меня по вашей жалобе лишат прав, я вам этим штыком распорю брюхо. А там делайте, как хотите.[1491]

— Хоть и долг службы, Николай Дмитрич, — приятно улыбаясь круглым лицом, сказал Иван Захарович. — Ну, я, положим, не донесу, да ведь прямо полковому командиру пожалуется. Всё горячность ваша. В чем дело? — обратился Иван Захарович к офицеру, отдувавшемуся, сидя на колесе телеги.

Ростов между тем, по свойственному молодости тщеславию знания языков, сделал несколько вопросов по немецки австрийскому чиновнику и слушал его рассказ и его угрозы. Смешливый офицер с своей стороны, прыская со смеху, рассказывал дело ротному командиру.

Дело было в том, что, прийдя в городок на квартиру фогта, они долго ждали его, потом, объяснив свое требование, долго спорили, так как немец не признавал нужным дать еще пятнадцать подвод сверх положенного числа, но когда наконец добились толка и немец ушел куда то, оставя их дожидаться, Долохов вышел тоже и тут офицер только, услыхав шум на дворе, увидал, что Долохов в закуте душит какую то бабу или девку, а немец отбивает, и что они лопотали, он не понял.

Иван Захарович ничего не сказал немцу и занялся устройством роты. Немец, продолжая угрожать, пошел за Ростовым, который направился к своим офицерам.

Васька Денисов, всегда находившийся в каком нибудь азарте, спорил с эскадронным командиром об полковом ученьи, доказывая, что не так делалось у них в полку, как следовало. Узнав, что Долохов в этой роте и то, что с ним случилось, он тотчас страшно разгорячился. Он знал Долохова и был дружен с ним. Он вскочил на своих кривых, кавалерийских, маленьких ножках, озабоченно побежал в роту.

С тех пор, как Ростов был в полку, он не помнил дня, чтобы у Васьки не было какого нибудь спешного, отчаянного, начатого дела. Он всегда торопился, спешил, весь красный, потный и как всегда полупьяный, он казался всегда заваленным хлопотами. Его любили и, даже странно, уважали в полку, хотя он менее кого бы то ни было на свете желал пользоваться уважением. Глупостей он делал много, денег у него никогда не было и всегда он кутил, врал он не переставая и никто ему не верил, но его любили и уважали должно быть за то, что он никому из того мира, который он признавал своим, никогда не сделал ничего дурного, а, напротив, из кожи лез, чтобы услужить каждому и главное напоить, в чем он, видимо, полагал главное счастье жизни. Ежели он обижал, и бивал, и позорил мирных жителей, то ему в голову не могло придти, что это дурно. Со всем, что не было гусаром или по крайней мере кавалеристом, он обращался, как с неодушевленным миром. В карты он играл, но не любил, главное его занятие были лошади, штуки и шутки. Иногда он бывал очень забавен, и шуточки и штуки с начальниками не только рассказывались по полку и даже по армии, но ему уж приписывали всякую забавную гусарскую штуку. Полковой командир всегда вперед смеялся, когда он раскрывал рот, смеялся и робел. Себя он звал Васька и любил, чтобы его так звали.

Давать водки людям (гусарам) было его первое удовольствие, и всё жалованье его уходило на водку. Люди понимали и потому любили его. Офицеры смотрели на него, как на дуэлиста, и рассказывали про него страшные истории, но Ростов не застал этих дуэлей, а видел в нем только вечное, ничем ненарушимое веселье, азарт, добродушие, уживчивость со всеми и большей частью между своими, наивность и детское незнание[1492] и равнодушие ко всему тому, что не было гусаром.

Он схватил за руку Ростова и потащил его с собой.

— Здорово, брат! вот так угораздило тебя. Дай тебя обнять, — обратился он к Долохову, который гордо и холодно принял объятия гусара, видимо еще неуспокоенный от злобы, которую он испытал при объяснении с ротным, и желая показать, что он хоть и солдат, но ни в ком не нуждается. Но маленький гусар не обратил на это ни малейшего внимания.

— Вот он, — сказал он, указывая на Ростова, — (он юнкер у нас, славный малый, ты его полюбишь), он и говорит: там Долохов и вся эта история.[1493] Узнаю, брат, Долохов est ce noble [?][1494] Ну, что ты как, небось до первого дела. Произведут. Переходи, брат, к нам.

Долохов[1495] улыбнулся.

— А ты всё пьян по старому.

— А то как же? А что же немца то побил больно?

— Чорт их дери, зачем наряжают переводчиком? Пожалуй донесут, испортят всё дело. А я, брат, себе зарок дал, до производства не пить и не драться, да сердце не каменное. Досадно, чорт возьми, ведь я как сказал, что через месяц буду офицером, так и будет, а тут подвернулась эта девка проклятая!

— Вздор! Вот еще из-за немца пропадать. Я их на своем веку больше, чем блох, перебил. Бывало, что не маскарад, я двух или трех побью.[1496] Пойдем к немцу.

Долохов не пошел и Васька Денисов один с Ростовым направился в немцу, который уже уходил.

Васька Денисов был не мастер говорить по немецки, но он[1497] тотчас сошелся с чиновником, привел его к себе на попону, дал ему выпить два стакана вина, выпил за здоровье австрийского императора, называл немца камрадом, приглашал его в гусары, уверяя, что он молодец, и, когда немец совсем растаял, взял с него слово не подавать жалобы.

* № 18 (рук. № 56. Т. I, ч. 2, гл. I).

[оза]бочены исключительно вопросами о рационах, следующей трети, покупке немецкого сукна, прельщения польской девицы или дамы и о проигранном на рутерке: всей трети, или перстне, или погребце. Еще менее значительные лица армии — солдаты, хотя иногда и беседовали о том, что предстоящее им усмирение турецкого паши и вообще прусака с Бонапартом будет не в пример труднее усмирения Польши, — преимущественно же были озабочены выдачей порции и соображением сравнительной доброты русской и австрийской водки, порядком назначения караулов, сапогами (составляющими всегда один из главных интересов солдата),[1498] насмешками над нравами, одеждой и языком народов, через владения которых они проходили, и прибиранием к месту того, что в деревнях или в полях плохо лежало. Все эти предметы находили место в ротных артелях. Однако, хотя никто и не понимал действительной причины усиления маршей, состоящей в том, что Бонапарте с неожиданной быстротой стягивал все свои войска от Булони к Ульму на границах Баварии, где стояла большая австрийская армия, усиление маршей в одном смысле было понято одинаково верно каждым человеком этой сорокатысячной армии.

— Коли гонят по сорок верст в сутки, нас не жалея, и подводы выставляют, то верно не для парада, а для того дела войны, в котором калечат и убивают до смерти нашего брата и о котором поэтому лучше не думать, а итти веселей… а там что будет, то будет.

И с того времени, как людям стало тяжело, и все не бодрые и слабые отстали по гошпиталям, в армии стало меньше порядка, но стало гораздо больше прежнего оживления, веселости и бодрости.

С русскими лицами, русским говором, русскими[1499] приемами и русскими песнями проходили[1500] войска, сначала польские города и деревни.[1501] Там говорили с жителями на[1502] ломаном, ни русском, ни польском языке, который не должны бы[1503]

* № 19 (рук. № 57. T. I, ч. 2, гл. I).

2.

11-го Октября 1805 года[1504] один из полков последней колонны подошел к Браунау и, прежде чем расходиться поротно по назначенным квартирам, остановился [на] ровном поле в стороне от большой дороги, в двух верстах от[1505] города.[1506]

Главнокомандующий желал видеть войска, и смотр был назначен в походной форме.[1507]

Немцы из соседней деревни и проезжающие собирались смотреть войско, хотя смотры в окрестностях Браунау уже стало обыкновенное зрелище. На дороге около дерева стояли, сложив свои ноши на край дороги, три немки с мальчиком и старик в синем сюртуке, который, как опытный человек, на своем грубо горловом, народном немецком языке, объяснял зрителям то, что они видели.

— Dies da ist das erste Regiment, zweite Regiment,[1508] — говорил он, указывая на правильные, неподвижные четвероугольники.[1509]

— Ist das der Oberst?[1510] — спрашивала одна, указывая на[1511] адъютанта.[1512]

— I bewahre! Aber der da mit der goldnen Schnur.[1513] — Он указывал на другого офицера.

— Sind es alles Russen?[1514] — спрашивал мальчик.

— Nicht alles Russen, aber es sind welche dadrunten. S’sind verschiedene, sind Kroaten, sind Schweizer dadrunten und Kosaken da aus Siberien,[1515] — отвечал старик. — Gieb Acht. S’wird geschossen,[1516] — сказал он, обращая внимание на крики, раздавшиеся по рядам полка. Женщины заткнули уши, но стрельбы не было. Кричали по рядам:[1517] смирно!

Махальные подбежали к фрунту, а за махальными подъехали к впереди стоявшим начальникам два верховые.

Махальные ошиблись. Это ехал не главнокомандующий, а адъютант его.[1518]

Полковник, стоявший перед фронтом полка, окруженный несколькими офицерами, был скорее широкий, не столько от одного плеча к другому, сколько от груди к спине, мужчина лет 40 с красно круглым, озабоченным и довольным лицом, снизу так складно вставлявшимся чисто выбритым подбородком в очень высокий, по тогдашней форме, воротник мундира, что понятно было, как стыдно и неловко должно было быть полковнику, коли бы кто нибудь мог увидать его без этого высокого подгалстника и красного воротника. Мундир с блестящими,[1519] высоко поднятыми на круглых плечах эполетами,[1520] как будто они не книзу, а кверху тянули его плечи, новый глянцовитый мундир был узок, так же как и панталоны, и полковник, видимо, не мог уничтожить в самом себе сознание красоты округлостей своего полного, здорового тела. Это сознание препятствовало совершенной свободе движений полковника. Переходя с одного конца дороги, на которой он стоял, на другой, полковник подрагивал на каждом шагу, грациозно слегка склоняясь в сторону. И эта подрагивающая походка, видимо умышленно усвоенная, показывала, что, кроме воинской дисциплины, в полковнике живы были струны участия к общественной жизни и прекрасному полу.[1521] По почтительным и внимательным, но нетревожным лицам господ офицеров, батальонных командиров, адъютанта и других видно было, что подчиненные хорошо знали своего начальника, как приятного знакомого за партией виста, или за обедом,[1522] но с которым надо было быть осторожным, когда он был в шарфе и знаке. На всех лицах выражалась важность занимавшего всех дела.

Полковник остановился, молодецки загнув наружу руку, взялся за темляк, тряхнул эполетами, устремил свой взгляд на ряды 3-й роты.[1523]>

— Послать командира! — и в рядах послышались голоса, вызывающие командира 3-й роты, и адъютант побежал отъискивать замешкавшегося офицера. Когда звуки усердных голосов, которые, перевирая, кричали уже: — Полковника в 3-ю роту, — дошли по назначению, требуемый офицер, дожевывая что-то, показался из-за роты и, хотя и человек уже пожилой и не имевший привычки бегать, быстро и легко побежал к полковнику.[1524]

Лицо капитана Брыкова с красными пятнами около носа, всегда и до требования полкового командира, выражавшее как будто постоянный страх в том, что наконец узнается что то такое дурное, что он сделал, теперь выразило беспокойство школьника, которому велят сказать невыученный урок.

Ротный командир на бегу оглядывал свои тоненькие ножки и шпажку и ощупывал рукой, удостоверяясь, всё ли на месте.[1525]

Полковник с ног до головы осматривал капитана в то время, как он, запыхавшись, подходил быстрым, плывущим шагом, цепляясь носками за[1526] неровности поля и выставляя больше и больше несколько на сторону нижнюю губу.

— Сами вы где находитесь, господин офицер? Когда ожидается главнокомандующий, вы завтракаете,[1527] — сказал начальник, заслышав запах[1528] съедобного из рта капитана. — Я сам завтракать не меньше вашего хочу, может быть. Да на хотенье есть терпенье, милостивый государь.[1529] Вы скоро людей в сарафаны нарядите. Это что? — сказал он, указывая в рядах 3-й роты на солдата в шинели цвета фабричного сукна, отличающегося от других шинелей.

Ротный командир, не спуская[1530] глаз с начальника,[1531] больше и больше прижимал свои два пальца к козырьку, как будто в одном этом прижиманьи он видел теперь свое спасенье. Батальонные командиры и адъютант стояли несколько сзади и на своих лицах выражали с одной стороны, для начальника, сознание необходимости и законность гнева и его выражения, с другой стороны, для товарища подчиненного, заявление в том, что они не принимают на себя никакой ответственности в поступках начальника, и надежду, что их присутствие при этом[1532] случае не испортит их товарищеских отношений с уважаемым капитаном.[1533]

— Ну что ж вы молчите? — крикнул полковник[1534]. — Кто у вас там в венгерца наряжен?

— Полковник… — голос оборвался у капитана.

— Ну что полковник? Полковник, полковник, а что полковник, никому не известно.[1535]

— Полковник, это разжалованный… — выговорил капитан с таким видом, как будто для разжалованного могло быть допущено исключение.

— Что он в фельдмаршалы разжалован что ли? Или в солдаты? А солдат, так должен быть одет как все, по форме.

— Полковник,[1536] вы сами разрешили ему походом.

— Как разрешил? Вот вы всегда так, молодые люди, — сказал полковник,[1537] остывая несколько,[1538] — разрешили… вам что нибудь скажешь, а вы и… Вот всегда так, молодые люди, что нибудь скажешь, а вы и, что? — сказал полковник, снова раздражаясь.[1539] — Извольте одеть людей прилично. — И полковник, оглянувшись на адъютанта, своей вздрагивающей походкой, выражавшей всё таки не безъучастие к прекрасному полу, направился к рядам 3-й роты.[1540]

— Как[1541] стоите? Где нога? Нога где? — закричал полковой командир с выражением страдания в голосе, еще человек на пять не доходя до[1542] солдата, одетого в[1543] синеватую шинель. Солдат этот, отличавшийся от других свежестью лица и шеи и длиною вьющихся белокурых волос, медленно выпрямил согнутую ногу и прямо светлым и наглым взглядом весело смотрел на лицо полковника. Отвесно прямая черта его верхней губы в середине клином опускалась на нижнюю, в углах губ оставались две улыбки.[1544]

— Зачем синяя шинель? Долой! Фелдвебель…

— Полковник разрешил.

— Опять! Я вам дам…

Но в это мгновение полковник поравнялся с Долоховым и глаза их встретились. Полковник замолчал, сердито оттягивая книзу тугой шарф.

— Извольте переодеться, прошу вас.[1545]

— Едет! — закричал махальный.

Полковник выбежал вперед, выпрямился, вынул шпагу с счастливым решительным лицом, на бок раскрыв[1546] рот, и из затянутой мундиром выпуклой груди зазвучал такой страшно сильный голос, что ясно было: что бы ни предлагали полковнику в награду, чем бы ни угрожали полковнику, он не мог закричать громче этого.

— Смирно! — закричал полковник.

По широкой, обсаженной деревьями, большой, бесшоссейной дороге, слегка погромыхивая рессорами, шибко рысью ехала высокая, голубая, венская коляска цугом. За коляской скакала свита и конвой кроатов. Подле Кутузова сидел австрийский генерал в белом мундире. Они о чем то тихо говорили, и Кутузов слегка улыбнулся в то время, как он, тяжело ступая, спускал ногу с подножки.

По тому, как полковник салютовал главнокомандующему, впиваясь в него глазами, вытягиваясь и подбираясь и прижимая руку к козырьку, как он, наклоненный вперед, ходил за генералами по рядам, едва удерживая подрагивающее движение, как вздрагивал при каждом слове и движении главнокомандующего, видно было, что он исполнял свои обязанности подчиненного еще с большим наслаждением, чем обязанности начальника.

Полк, благодаря строгости и старательности полкового командира, был в прекрасном состоянии срав[нительно]

* № 20 (рук. № 60. Т. I, ч. 2, гл. III).

<и аристократическом обществе, как понял князь Андрей из разговора высшего венского общества, зависел преимущественно от его внешней ничтожности, не самим им признаваемой плебейской незначительности, соединенной с трудолюбием и немецкой честностью; его считали только хорошим исполнителем и добросовестным теоретиком, почти маниаком своих военных теорий. Князь Андрей знал, что Кутузов заседал несколько раз в том знаменитом Гоф Кригсрате, над которым так ядовито подтрунивал его старик отец и, хотя не знал подробностей прений в этом военном совете, он замечал, что все были довольны Кутузовым за его непривычную после Суворова уступчивость, и казалось ему, что Кутузов смотрел на все эти совещания только, как на необходимую формальность, и был вполне уверен в своей будущей свободе действий. На придворных балах, на которых должен был присутствовать князь Андрей, он встретился с своими соотечественниками и знакомыми дипломатического корпуса. Его поражало их спокойное, роскошное житье, с светскими венскими интересами, не имеющее ничего общего с предстоящею войной, бывшею для князя Андрея главным делом жизни. Возвратившись к войскам, он испытал чувство удовлетворения и успокоения при виде серых шинелей, штыков, зеленых лафетов и кавалерийских, замундштученных лошадей. Но несмотря на братское, почти нежное чувство, которое возбуждал в нем вид каждого, даже темного, пехотного офицера, он и к своим штабным товарищам оставался так же надменен и чужд, как и прежде.

Они обходили, делали смотры по дороге, обгоняли войска и наконец пришли к Браунау. Князю Андрею было странно видеть в этом маленьком городке установившуюся светскую жизнь с дамами и праздниками, средоточием которых был Кутузов. Он старался избегать этих празднеств, через каждые четыре дня дежурил в приемной и проводил свое время за комментариями Кесаря и за соображениями для предстоящей кампании, которые он делал, как будто бы составить план войны и исполнить его было его назначение.

Несмотря на близость его к главнокомандующему, он имел мало сведений, как и все приближенные к Кутузову, об общем ходе дела. В первых числах октября только Кутузов дал ему письмо от герцога Фердинанда для того, чтобы перевести его по русски. Письмо было следующего содержания>

«Die Kaiserliche Königliche Armee hatte sich bisher den wichtigen Vortheil verschafft Meister von der Iller, von Ulm und Memmingen zu sein um zusammengehaltene Kräfte zu behalten und sich nicht durch die Deckung Tyrol’s schwächen zu müssen. Der Feind findet nicht für gut diese Stellung mit offener Stirne anzugreifen. Er will sie tournieren und hiedurch unsere Vereinigung mit der Russisch-Kaiserlichen Armee verhindern, wozu Bonaparte durch den Durchbruch der einen seiner Armeen durch das Preussisch-Anspachsche sich die Möglichkeit verschafft hat, weil er die Vereinigung seiner beiden Armeen früher bewirkte.[1547]

Wirklich dürfte also unsere Vereinigung mit der Russischen Kaiserlichen Armee für den Augenblick verhindert oder da die beiden feindlichen Armeen bereits vereinigt und Meister von Donauwörth sind, gefährlich werden, solche alsogleich aufzusuchen — oder die Kaiserlich-Russischen Colonnen in der Verfassung wie sie ankommen gleich augenblicklich vom Inn vorrücken zu lassen. Indessen haben wir in dem Lande vom Lech bis tief in Schwaben auf längere Zeit zu leben als es uns nöthig sein kann, bis die Kaiserlich-Russische Armee am Inn mit Allem versehen und thätig zu werden vermögend sein wird.[1548]

Wir haben vollkommen zusammengehaltene Kräfte, nahe an 70,000 Mann um den Feind wenn er an dem Lech passierte, angreifen und schlagen zu können. Wir können, da wir Meister von Ulm sind, den Vortheil auch von beiden Ufern der Donau Meister zu bleiben, nicht verlieren. Mithin auch jeden Augenblick, wenn der Feind den Lech nicht passierte, die Donau übersetzen uns auf seine Kommunikations-Linie werfen, die Donau unterhalb repassieren um dem Feinde, wenn er sich gegen unsere treue Alliirte mit ganzer Macht wenden wollte, seine Absicht alsobald vereiteln. Wir werden auf solche Weise dem Zeitpunkt, wo die Kaiserliche-Russische Armee ausgerüstet sein wird, muthig entgegenharren und sodann leicht gemeinschaftlich die Möglichkeit finden dem Feinde das Schicksal zuzubereiten, so er verdient.[1549]

Diesemnach wäre es nothwendig dass die Kaiserlich-Russische Colonne die Vorsicht brauchte jedoch wo möglich nicht bei Braunau, sondern Mühldorf hinter dem Inn sich zu sammeln mit der Oesterreichischen Kavallerie und Artillerie, die zu ihnen stossen kann, und mit den noch rückwärts befindlichen Pontons sich ausrüsteten — wo sie dann versehen mit Kaiserlich-Königlichen Kavallerie und Artillerie sehr bald thätig werden können. Übrigens ist die Kaiserlich-Königliche Armee in der mögligst besten Fassung und Stimmung und mit voller Zuversicht können wir eben dasselbe von der Kaiserlich-Russischen hoffen, so wie uns um die erwünschte Vereinigung bald zu erlangen nichts schwer und unmöglich sein wird.

Güntzburg den 1805

E. H. Ferdinand.[1550]

* № 21 (рук. № 61. Т. I, ч. 2, гл. IV).

[1551] Он взволнованной походкой, в своих солдатских рейтузах и растегнутой гусарской куртке, побрякивая шпорами, ходил по маленькой комнатке от двери к углу у высокой немецкой хозяйской кровати, на которой, увернув голову с одеялом, спал Денисов, изредка останавливался перед походным зеркальцом, стоявшим у окна, нагибался, вглядывался в себя, проводил рукой, захватывая кончики, по отростающим, рыжеватым усам и проводя рукой по голове, на которой прежде были длинные волосы, а теперь коротко обстриженная щетинка, испуганно оглядывался, не видал ли его Денисов, и снова начинал ходить, улыбаясь сам себе.[1552] Nicolas был взволнован особенно ясно пришедшим ему нынешнее утро после поездки за фуражем[1553] и при ярком осеннем солнце сознанием того, что он гусар молодец, какие редко бывают, что все солдаты гусары — молодцы, как и все русские вообще, что офицеры его полка, а особенно эскадрона — Шен,[1554] Денисов — милые, добрые, благороднейшие рыцари люди,[1555] все, исключая Телянина, ну, да что — один. А всё отлично жить в полку. . . Отлично. И что бы мне сделать?

Проходивший мимо окон Никита с кофеем застал его глядевшимся опять в зеркало, но хотя видимо и не обратил на это обстоятельство никакого внимания, Nicolas покраснел и, продолжая ходить по комнате, начал насвистывать свой любимый air[1556] из Jocond’ы, который он певал с Наташей и, когда пришел Никита, он долго не брался за кофе, всё насвистывая так хорошо, верно, как могут свистать только люди с большим музыкальным талантом.[1557] То он свистал один, то другой голос, то губами подделывал весьма похожо партию оркестра и особенно контрбаса.

— Да уж хорошо, — сказал Никита на одну из таких контрбасовых партий, которые Nicolas выделал, взяв Никиту за шею и принимая его за контрбас, пригибаясь, невидимым смычком, отрывая на его животе басовые ноты, — да уж ладно, кофей кушайте, простынет, — сказал Никита, улыбаясь и покачивая головой. — Вон[1558] и В[асилий] Дмитрич проснулись[1559]

* № 22 (рук. № 62. T. I, ч. 2, гл. III).

<За границей.

Князь Андрей догнал главнокомандующего князя Кутузова на польской границе и с ним вместе проехал Галицию, Богемию, Моравию и Эрцгерцогство. Главнокомандующий догонял, обгонял войска по дороге, делал им смотры и ездил в Вену. Князь Андрей в это время был послан в арьергард воротить одну из задних колонн. Когда князь Андрей вернулся к штабу, главная квартира уже несколько недель помещалась в маленьком, с крепостью, городке Браунау. Князю Андрею странно было видеть в этом маленьком городке установившуюся светскую, праздную и роскошную жизнь с дамами, экипажами, музыкой и праздниками, как будто война уже кончилась или никогда не должна была начаться. В главной квартире князь Андрей чувствовал себя всё в том же, столь надоевшем ему, петербургском мире интриг, женщин, французских фраз и пустоты и старался жить отдельно, занимаясь теми науками, которые он считал необходимыми, но занятия его шли не успешно. Князь Кутузов ласково принял его, и, как он делал со всеми людьми из одного с ним круга, раз навсегда пригласил князя Андрея всегда обедать у него. Но князь Андрей редко пользовался этим приглашением, но всё таки редко успевал заниматься; то он должен был жить вместе с товарищами и его развлекали, то он обязан был дежурить и проводил целый день в приемной, то беспокойство и любопытство военного во время войны об общем ходе кампании заставляло его искать в обществе новостей о делах австрийцов в Баварии и о ходе переговоров и распоряжений в Вене, то он просто чувствовал себя не в духе и слишком старым для занятий. Когда его посылали в командировки или когда он был при Кутузове во время смотров, он испытывал сильно одушевлявшее его, поднимавшее на высокую степень энергии, чувство при виде этих огромных, симметричных, двигающихся масс и при звуках военной музыки, мерного топота тысячи конских ног или солдатских сапог и криках здорововающихся голосов; но всякий раз, как ему приходилось иметь личное дело с офицерами полков, эти господа возбуждали в нем чувство не только презрения, но отвращения и гадливости своей грубостью, грязностью и пошлостью занимавших их интересов. Он невольно обращался с ними так оскорбительно надменно, что те, которые его знали, не любили его.

Несмотря на близость свою к главнокомандующему и на постоянное желание составлять себе понятие об общем ходе дел, он почти ничего не знал о том, что делается в армии эрцгерцога и Мака и о том, что намерены предпринять. Он знал придворные и штабные интриги и отчасти враждебную, но учтивую дипломацию австрийских и русских властей, знал, при чем не раз вспоминал кригс шнапс вурст рат своего отца, что всегда спокойный, уступчивый и придворный Кутузов не раз выходил из себя, входя в сношения и получая сообщения от Гоф Кригсрата, знал, что положение Кутузова при австрийском дворе особенно невыгодно потому, что перед ним был Суворов[1560] (— Они всё боятся, что я им петухом запою, — раз при князе Андрее сказал Кутузов), знал, что назначение эрцгерцога Фердинанда командиром австрийской армии было только средство подчинить старшего чином Кутузова младшему чином Маку. И что австрийской армией командовал в действительности Мак, числящийся начальником штаба, а что номинально назначен эрцгерцог Фердинанд только для того, чтобы русское правительство не могло обидеться. Он знал даже un mot,[1561] сказанное в Вене и показавшееся почему то всем очень смешным по этому случаю. Когда говорили, какого эрцгерцога назначить, какой то дипломат сказал: un archiduc vaut l’autre[1562] и все повторяли это mot.>

Осенью начались военные действия. Австрийские войска, желая предупредить Бонапарта, выступили в Баварию, Бонапарте стянул свои войска из Булони к Германии, русские войска прошли всю Австрию и стягивались к Браунау, крепости, в которой находилась главная квартира, в пяти переходах сзади австрийских войск, находившихся в Ульме.

В начале октября 1805 года, фельдмаршалское, пышное и веселое житье Кутузова в Браунау не изменялось; русские войска подходили уже последние,[1563] а между тем разными путями доносились слухи о том, что австрийская армия Мака уже дралась с французами. Одни говорили, что была одержана победа, другие говорили, что армия[1564] разбита и отступает в Тироль, третьи, что армия перешла на левый берег Дуная.

8 октября[1565] пришел от Ульма генерал Канмеер; он знал, что сражение действительно было и что[1566] он и Ностиц с 18 000 человек отрезаны, но чем кончилось это сражение, никто не знал в штабе.[1567] <Князь Андрей> находился в тревоге любопытства.

9 октября приехал из Вены австрийский генерал, приближенное лицо императора Франца и член Гоф Кригсрата, с предписанием Кутузову итти на помощь Маку.[1568]

* № 23 (рук. № 64. T. I, ч. 2, гл. VI, VII).

и двигающиеся русские и вдалеке французские войска. Тушин с адъютантом стояли поодаль.

— Вишь[1569] пехотные солдатики то в городе как хлопочут, — говорил[1570] Багратион, указывая на[1571] черные точки солдат, которые, видимо с ношами, двигались из города к переправе, — всякий что нибудь да тащит.

— Вот волочет дверь, кажется, — говорил[1572] адъютант. — И на что ему, ска[жите], а так, чтоб французу не доставалось. Смотрите, смотрите направо от моста на острову…

— Вижу там дворец какой-то. Мы проезжали. Что за решетка, олени.

— Императорской кажется.

— Да, они проберут его,[1573] — сказал Багратион, видимо утешаясь этим видом. — Плохо не клади, — и выражаясь по молодецки военному, что так не шло к нему.

— А какое место прелестное, — сказал адъютант. — Посмотрите туда вон, около Дуная, вот где вода то, так повыше в соснах.

— Вижу, это монастырь августинской.

— Что то монахи теперь думают.

Генерал с свитским офицером разговаривал у другой пушки.

— Ежели здесь не держаться, — говорил Багратион, — я уж не знаю. Я здесь с корпусом две недели устою.

— Нельзя, князь, предполагать ничего, — отвечал свитский офицер, — когда наши фланги не обеспечены. Ежели они собьют Мерфельда из Штеера, нам нет отступления, у нас в тылу будет река.

— В Вене перейти можно, — отвечал Багратион. — До Вены то какой путь отступления, — сказал он, указывая назад на гористые ущелья, по которым синел Дунай. — Тут он зубы поломает… Сколько до Вены то будет? — спросил он. Свитский офицер достал портфель и справился.

— Верст сто прямым путем, но в Вене перейти Дунай, мы очутимся в долине, а здесь или у Кремса, — он показал рукой на противуположный гористый лесной берег, — каждый уступ крепость…

— Я говорил. Я говорил, — сказал Багратион, впиваясь в трубку и глядя на мост. — Этот толстый чорт ничего не делает. Пехота не прошла, а гусары отступают. Они мне наделают. Так и есть! Видите. Он подвинул («он» Багратион разумел неприятеля). Он выстроит батарею. А дурак! Колокольцов, — крикнул он адъютанта, — скачи на переправу к полковнику Ор[?], чтоб гусары стояли на той стороне, пока пройдет вся пехота. Так и есть! — Эти слова сказал Багратион, отпуская трубку от глаза и сердито пожимая плечами. На той стороне показался один, другой дымок, третий из батарей неприятельских, которые видны были уж простым глазом. Они били по переправе. На переправе люди, толпившиеся на ней как муравьи, видимо оживленнее засуетились. Колонна неприятельской пехоты подвинулась вперед.[1574]

— Артиллерийский офицер, — сказал он, — пусти гранату.

— Прислуга к орудиям.[1575] Ваше сиятельство, — сказал Тушин, — прикажите подвинуться, а то не донесет. Но Багратион уже теперь[1576] был совсем другим человеком.

— Извольте делать, что приказывают.

Прислуга подбежала, послышались командные слова. Тушин, щурясь у прицела, долго наводил орудие, вывинч[ив]ая винт, наконец отбежал и скомандовал: — 1-е; металически зазвенело орудие, откатываясь. Через головы всех наших далеко перелетела и далеко, не долетев, граната дымком показала, что лопнула за рекою в поле. Багратион нахмурился, молча сел на лошадь и поехал вниз к переправе. Еще он не съехал вниз, как несколько выстрелов ненужных и безвредных пролетели над его головою, показывая, что, пользуясь его приказанием, артиллеристы от скуки забавлялись.

[Далее со слов: На мосту была невыносимая давка, кончая: хуже, как он мост зажжет. — близко к печатному тексту. Т. I, ч. 2, гл. VII.]

— Эк торопятся, — говорил третий, — что он за мостом то два холодные пустил, так уж и думают, что всех перебьет. Все эти разговоры, хотя и не расстроивали веселого расположения духа Несвицкого, однако и не побуждали его очень торопиться туда, где долетали холодные. Гусарскому полковнику он передал приказанье итти опять на ту сторону моста и уж видно было, как на нашей стороне моста стоял эскадрон павлоградцев, ожидая остановки пехоты, чтобы пройти.

Два офицера, выехав до половины моста, в толпе надрывались, прося и грозя пехотным, чтоб на минуту их пропустили. Несвицкому нужно было еще передать приказанье артиллерийскому полковнику, к[оторый] б[ыл] на той стороне, о зажигательных снарядах и он думал, не встретится ли полковник на мосту, чем искать там, где скорее разъедешься и где долетают холодные. Оттого он не торопился.

[Далее со слов: Но рассеянно оглянувшись под мост на течение вод Энса… кончая: Несвицкий нашел тут артиллерийского полковника и передал приказание, которое, как оказалось, уже было исполнено, поехал назад. — близко к печатному тексту. Т. І, ч. 2, гл. VII.]

Васька Денисов, расчистив дорогу, стоя у въезда и небрежно сдерживая лошадь, которая, отделенная от своих, рвалась под ним, ожидал эскадрона, который, выждав пехоту, уж шумя копытами по мосту, как будто скакало несколько десятков лошадей, шагом на рыжих лошадях подвигался к нему.[1577] Васька Денисов был старшим офицером в эскадроне, а эскадроном командовал француз по фамилии, но русской по рождению и воспитанию, перешедший перед кампанией из гвардии — ротмистр Гардон.

Ротмистр с третьим офицером[1578], корнетом Теляниным, тоже из гвардии, но не перешедшим, а по слухам переведенным за что то в армию, ехали впереди.

Ротмистр был[1579] белый, чернобровый, румяный гусар с маленькими черными усиками, мягкими волосами и полными щеками. Он[1580] красиво[1581] сидел на своей замечательно породистой с шерстью гладкой, как атлас, лошади, из под женственно длинных ресниц не смотрел никуда особенно, был несколько женственен, но очень красив и, казалось, знал это. Под Теляниным лошадь была не хороша, вальтрап не нов и сам офицер по старательности, с которой он держал поводья и ноги, видимо был не ездок. Сам он был человек[1582] небольшой, худощавый, с молодым лицом и припомаженными волосами и усиками и одет с тем военным оттенком изящества, который для всякого опытного взгляда обличал в нем военного щеголя. Сабля у него была маленькая, галстук очень высок и из-за галстука виднелись отвороченные воротнички. Лицо его было миловидно и свежо, но как скоро он начинал говорить, по своему обыкновению весьма тихо и отрывочно, в лице этом выражалось что то преступно-слабое, неприятно действовавшее на того, с кем он говорил.[1583]

Проехав мост, он, очень бледный, подъехал ближе к эскадронному командиру.

— А я должно быть серьезно простудился, — сказал он тихо, тихо и бросая свои глаза в разные стороны.

— Всё болит голова? — сказал Гардон, не выражая ни участия, ни сомнения.

— Страшно. Насилу сижу на лошади. Я думаю, я слягу.

— Что ж, офицер есть, скажитесь полковому командиру. Что? — прибавил он, услыхав, что Телянин что то хотел сказать, но Телянин сказал, что ничего, и глаза его быстро перескакивали со всех предметов, окружавших ротмистра, не останавливаясь только на его лице.

— Нет, я так, я ничего. Да, нет, ах как болит.

За офицерами справа по три ехали гусары с своими бренчащими саблями, натянутыми задами, закрываемыми шинелями, и с шпорами и кожей обтянутыми, в посадку вывернутыми ногами.[1584] Эскадрон, проходя мост, обходил дожидавшуюся пехоту. Пехотные солдаты, толпясь в растоптанной у моста грязи, с досадой, завистью и насмешкой пропускали мимо себя чистых гусар. Гусары с высоты своих лошадей отшучивались.

— Ишь нарядные ребяты какие, только б на Подновинск, — говорил один пехотинец.

— Только на показ и водят, — говорил другой.

— Пехота, не пыли, — отвечал гусар.

— Прогонял бы их по грязи, как нас, снурки то б обтерлись. То был человек, а то как птица.

— То то б тебя, Митин, на коня б посадить, ловок бы был, — шутил ефрейтор над жалким, худым, скрючившимся от тяжести ранца солдатиком.

— Дубинку промеж ног возьми, вот тоби и конь буде, — отвечал хохол гусар. Пехотный офицер тоже не спуская глаз[1585]

* № 24 (рук. № 65. T. I, ч. 2, гл. XVIII–XXI).

Когда Багратион вернулся к авангарду, канонада гремела со всех сторон, перебиваемая трескотней ружей. Дым пороховой стлался низом, справа и слева виднелись колонны неприятеля. И спереди в том самом Шенграбене, где еще утром он завтракал и где подле него играли песком дети — перед Шенграбеном там, где варили кашу, чернела огромная масса неприятеля. Черта смерти лежала теперь между тем мирным селением, где играли дети, и случайным местом, ничем прежде не означенном, на котором стояли наши четыре орудия. К ним то и подъехал Багратион. От Кутузова Багратион ехал рысью, всё на той же любимой им сухоголовой кавказской лошади. Он не поскакал, как ждали этого его адъютанты. Он берег лошадь, предполагая, несмотря на поздний час, ей еще много работы. На лице его было написано серьезное спокойствие. Либо он всё понял и всё решил, либо он ничего не понимал, но всё таки решил.[1586] Решил, что двух смертей не бывать и что умирать надо прилично. Спокойствие, и приличие, и ясность (происходящая должно быть от этого решения) были главными чертами его выражения. За ним ехали: свитский офицер адъютант, ординарец Жемчужин и аудитор, штатский чиновник в штатской шинели, с веселым, невоенным лицом, натирая себе колени на жестком казачьем седле и составляя главный предмет внимания Жемчужина. Как только ядро пролетело над ними и взрыло землю где то сзади их, Багратион остановил лошадь и поехал тем красивым, покойным кавказским аллюром, которым ходят черкесские лошади. Лица свиты изменились, на всех показалась около рта и подбородка та черта волнения, которую каждый старается скрыть под преобладающим настроением. Жемчужин продолжал трунить над ездоком аудитором, аудитор жаловаться на свои стертые ляжки, свитский офицер, щурясь, приглядываться и иметь вид, несмотря на ядра, соображающего. Багратион продолжал иметь вид человека, давно всё предвидевшего и ничем неудивимого и давно, давно всё решившего.

День был пасмурный, сырой, был уже пятый час и вдали дым, сливаясь с серым горизонтом, скрывал движенья войск.[1587] Подъехав на звук выстрелов к ящикам по кукурузному жневью, где орудия, проезжая, проложили, вминая солому, первые вязкие следы, Багратион[1588] остановился и поглядел на прислугу и ездовых, которые[1589] липли около ящиков и передков, как будто ужимаясь от ядер, которые здесь часто перелетали.

— Чья рота? — сказал он вглядываясь в солдат. Он сказал: чья рота? а всем понятно было, глядя на его свободно спокойное лицо, что он говорил:

«Уж вы не робеете ли? А коли робеете, смотрите на меня». Все поняли. Однако из приличия ф[ейерверкер], весело по[д]бегая, сказал:

— Штабс капитана Тушина, — и 2-й нумер, достававший заряд, подпрыгивая подбежал к ящику.

— Давай горячих, горячих и при генерале, — проговорил он смеясь.

— Так! — теперь как будто сказал Багратион и, приемом старого хорошего ездока, чуть шевельнув ногой и поводьями, тронул лошадь, которая насторожила уши и бойчее обыкновенного шла под седоком, подъехал к батарее. Аудитор трясся рысцой на каретной лошади.

— Поспело масло? — всё спрашивал Жемчужин.

Впереди передков и ящиков над скатом стояли по своим вязким следам четыре орудия, снятые с передков. Крайнее только что зазвенело, оглушая все[х] выстрел[ом], и в дыму, который сырой ветер нес на нас, видны были артиллеристы, в то же мгновение подхватившие и, напрягая силы, накатывавшие его опять на прежнее место. Небольшой, сутуловатый человечек, слабенькой человечек Тушин, с фуражкой на затылке стоял у орудия и видимо старался дать себе вид равнодушного человека. Он не мог вывернуть клина.

— А, чорт возьми, — досад[ливо] проговорил он. Солдаты были вялы, к[огда] подъехал Багратион. Дело казалось Тушину безнадежным и он все силы употреблял, чтобы равнодушным казаться при приближающейся смерти [?]. Посмотрев на Багратиона, он повеселел. Посмотрев на него, повеселели солдаты. Тушин лег на орудие, прицеливаясь.

— Еще, еще, — говорил он. — Эка чорт! перепустил, — говорил он своим, нешедшим к нему, молодцоватым говором в то время, как генерал подъехал к нему. С левого фланга зазвенело, задышало и оглушило другое орудие. Тушин вздрогнул.

— Ты по ком стреляешь? — спросил Багратион у Тушина.[1590]

— А я так, в[аше] п[ревосходительство]. Он отошел и, своей невоинственной неловкой манерой поднимая руку к козырьку, подошел к Багратиону.

— Хочется эту пехоту осадить мало мальски, ваше сиятельство, — сказал он,[1591] молодецки выставляя ногу. В это мгновение пролетело близко ядро. Тушин[1592] пригнулся, но, улыбнувшись, тотчас же выставил ногу.

— Эшь шкура. Дай доберусь до тебя, — сказал он и ухарски скомандовал: — второе, — но, несмотря на свое ухорство, вздрогнув, как женщина, при выстреле.

— Ага, осаживать стали! — сказал он, вглядываясь в войска, которые стали опять стягиваться в деревню с выгона, на котором они стояли, и всякую минуту пригибаясь.

— Перцов, — крикнул он, — круши, брат. — Переложив свой язык налево, он, жуя его и перекашивая свой слабый рот, пошел к левому флангу орудий и, спотыкнувшись, упал и, поднявшись, слабо улыбнулся. Багратион приказал стрелять гранатами по пехоте. Ф[ейерверкер] шопотом предложил брандскугелями по деревне.

— То то бы важно. Ваше сиятельство, не прика[жете] ли?

— Что ж, попробуй. — Свитский офицер между тем обратился к Багратиону.

— Ваше сиятельство, атака на правый фланг, гренадеры, должно быть, выводят батареи. Прикажите отступать. Ваше сиятельство, прикажите, — проговорил он испуганным голосом.

— Всё отступать. Погоди, братец. Дай, братец, оглядеться, братец, — сказал Багратион, глядя налево на стену гренадер, которые, раздвинувшись, били выстрел за выстрелом артиллерией нашу пехоту. Багратион выпустил дух, как это делают просыпающиеся люди, стал оглядываться.[1593] С горы, на которой стоял Багратион, всё было видно.[1594] Впереди, прямо внизу, лежал Шенграбен, из которого пыталась и не могла выдти французская пехота, перед ним на дороге перестреливались стрелки. Справа туда, куда показывал свитский офицер, жневье, на котором стояла артил[лерия], отлогим скатом спускаясь вниз, упиралось в раздетый, высокий, дубовый и буковый лес, через который шла деревенская дорожка в деревню Грунт. На этой дороге стояли спиной к лесу, на который смотрел Т[ушин], [2 неразобр.] 6 егерской и Киевской гренадерской, спиной к лесу. Ближе от артиллерии на жневье, виднеясь на тем[ном] лесу, позади пехоты стояли наши драгуны. Видно было, как они садились. Французы, обойдя Шенграбен, подходили к пехоте, стоявшей перед лесом, и били по ней. Это был отряд Сульта, который должен был écraser.[1595] Видно было, как пехота волновалась и как высылали роту за ротой, чтобы усиливать цепь впереди. Слева под горой, где около речки шла дорога большая, были луга и в этих лугах, засохнувших около речки, видны были наши пехотные полки, частью скрытые горой и частью видные на крайнем левом фланге. Около деревеньки краснелись Павлоградские гусары. Там еще не начиналась атака. Но не успел Багратион оглядеть правый фланг, как далеко за речкой, слева у постоялого двора, в который утром ездили офицеры пить пиво, показалась кавалерия, переправляясь через мост у постоялого двора.

— Ваше сиятельство, — шопотом <сказал> аудитор свитскому офицеру, указывая налево, — обходят и там, — и он указал налево. Свитский офицер ничего не ответил, посмотрел и также шопотом, должно быть это было очень важно, сказал Багратиону. Багратион посмотрел так, как будто это было так им самим приказано и, послав адъютанта с приказанием налево, шагом поехал направо. Прежде чем уезжать, он приказал генералу, командовавшему в центре там, где была батарея, отступать к Грунту, он указал на деревню сзади. Свитский офицер внушил Тушину, чтобы артиллерия шла вперед, потому что переправа плоха. Тушин только сказал: — знаю — и следил за первым выстрелом брандскугеля, посланным в деревню.

— Не любят, — говорил он пехотным, которые лежали по сторонам и жались и относили раненных.

Багратион шагом подъехал направо. Под огнем артиллерии, который страшно усилился, пехотные перед лесом толпами носили раненных и, бледные, стояли под выстрелами.

Багратион подозвал старичка полкового командира. Странны были его седины под ядрами. П[олковник] отъехал.

— Не носить раненных, — сказал он ротным.

— Куда! Стой! — закричал Багратион, подскакивая к роте К. толстого, которая бежала. К. несли.

— Стой, назад! — солдаты остановились, удивленные, что И. стоит.

— Изготовься, — закричал Багратион, оживляясь и отскакивая от фрунта. Остановленная рота побежала врассыпную. Солдаты прикладывались. Б[елкин] грациозным отбегал и отталкивал рукой ружья у солдат, которые прикладывались. Гренадеры в шапках приближались во весь дух под изволок. Так хотелось бы увидать их.

— Ваше благородие, прикажите, — сказал фейерверкер.

— Врешь, не стрелять, — кричал звонко Б[елкин]. Впереди уже виден был офицер, который зажмурившись скакал. Он взглянул, оглянулся и полк наскакал на него. Кто то выстрелил прежде команды и огонь затрещал по всей шеренге. Гренадеры скакали в сторону назад, один только лежал с лошадью на жневье. Сбоку из за леса послышался топот и мимо пехоты проскакали драгуны вслед за французскими гренадерами. Но в то же мгновение показались и послышались стрелки правее. И не спрашивая приказания, рота Б[елкина] с ним впереди пошла на них. Французы шли, р[усские] шли ближе, ближе, Б[елкин] молодцом, вдруг выстрел и Б[елкин] упал.

Когда Ж[емчужин] прискакал к левому флангу, французы уже перешли мост и из за фланкеров двигались гренадеры Ланна. Ж[емчужин] скакал, что бы[ло] мочи.

— Где[1596] полковник? — Его оказались роты. Тот полковник, который представлял полк под Браунау, стоял верхом на каретной лошади, опираясь рукой в коленку, и хмурился сердито.

— Приказано отступать. — Подольской полк отступал.

— Не могу, — сердясь на все[х] за то, что не слушали офицеры, отвечал полковой командир. — Люди за дровами. Всё равно придут. Вы передали и всё. Я знаю, что делать.

— Ой-ой, вишь ты.

Из за кустов в лугу послышались выстрелы. Полковой командир приказал строиться.

— Отступайте, вас возьмут. — Показались сзади. Долохов обратился к Гарк.

— Пожалуйста, я вам говорю. Сюда в кусты. А то перебьют. — Гарк побежал.

— Куда, — кричит полковой командир. Наткнулись, убили пятерых, одного Долохов поймал за шиворот, офицера. Другие показались. Долохов бледен.

— Барин, наши отошли. — Долохов говорит с франц[узом].

— Grâce, ma pauvre mère.[1597] Француз выстрелил, ранил Долохова. Бросьте его. — Grâce, vous avez une mère.[1598] Штыком в брюхо и бежит. Эк как бегут назад.

— Ко мне. — Отбежал слушать. Своего хочет застрелить.

— За мной по реке, — выходят из берега, по глине лезут, цепь. Ура, и через них в овраг.[1599] Р[остов] не мог проехать назад и присоединился к своим.

—————

Сражение.

1) разговоры штабных, панический страх в обозе. Сбираются капитулировать, спорят. Безнадежно.

2) К. с Б[агратионом] говорят вдалеке; выстрелы, Б[агратион] едет, друг перед другом, к[нязь] А[ндрей] просится.

3) Б[агратион] подъезжает, шутки Ж[емчужина] перестают. Просят генерала вернуться; раненный откатывается, орудия, дым, звон. Б[агратион] огляделся, двинул 6 егерской мимо орудий.

4) Свой мирок у Т[ушина] уютный от 1-го до 4-го орудия; удача, зажег. Идут роты с песнями. Толстый поспевает рысью. Б[елкин] бледный. Т[ушину] завидно. Эх, как бы я пошел. Б[елкин]: Что будет? улыбается.

5) Т[ушин] с своей батареи всё видит. К[иевские] г[ренадеры] атакуют. Б[елкин] <впереди>, трескотня, дым. Феерверкер Тушину:

— Ваше благородие, наши пошли, наши. 6 егерской. Бегут с слабым криком на цепь французов. Французы бегут. Б[елкин] падает.

— Ээ, — говорит Тушин.

— Убили барина. Молодец был. Такого не было другого.

— Много перебили и генерала побили, — говорят солдаты, прибавляя «и» с чувством потери и растерянности. А там запыхавшись бежал, удар палкой в грудь страшной, грубой, невидимый удар. Мысль [?] добежать, заколоть, не изменить. И вдруг одна мысль: что будет? И смерть. Т[ушин].

— Ну, раскудахтались, — желая по молодецки закричать, запищал Т[ушин] и озлобленно стал стрелять, ему всё хотелось картечью, он скатил и пустил жестянку. Но влево было что то не хорошо в лесу, где стояли Павлоградцы, и Багратион проехал туда.

6) Павлоградцы ядры провожают. Они прикрывают пехоту. В[аська] Д[енисов] едет к полковнику Ахра[симову]. Спор о солдатах, распущенных, и о том, что бьют гусар. Упрям и начальник. Батальонный командир Экономов (Биб[иков] тож), Ростова посылают с ним. Собака на заборе. Атака налево. Между ними и пехотой французы отступают. Ростов встретился с Ахрасимовым.

— Будьте при мне. Скачите к 3-й роте за кустами. Только подъезжает, Долохов уговаривает засесть. Весь дрожит, не стоит на месте. Засада. Долохов колет офицера. И ничего не понимает. Ростов скачет к Ахрасимову, там Б.

— Вы — дурак, отступайте. Ростова посылают на переправу. Всё столпилось, никто не знает, победа или потеря. <Б. говорит>: Победа величайшая в мире.

7) Через час ночь. В деревне Б[агратион] подъехал, посылает Ж[емчужина] узнать. Ж[емчужин] едет по[д] страхом, дрожит и плачет. Экономов в избе. Заряжай. Пробрался, думает отдохнуть. У них свой уютный и не страшный мирок. Долохов ничего не понимает — убить побольше. Отступать в улицу, француз.

Ne tirez pas sur les vôtres.[1600]

Через час все затихло, французы остановились. Б[агратион] отступил и не развели огней. Славная ретирада была совершена [1 неразобр.]. Награды. Д[олохов] офицер.

* № 25 (рук. № 66. T. I, ч. 2, гл. III).

приятным и интересным. Лицо его выражало больше довольства собой и окружающими. Улыбка и взгляд его были веселее и привлекательнее. Кутузов, которого он догнал еще в Польше, принял его очень ласково, обещал ему не забыть его, отличал от других адъютантов и давал более серьезные поручения. В штабе Кутузова князь Андрей нашел всё то же петербургское общество богатых и веселых гвардейцов, в том числе старинного знакомого, добродушного, толстого князя Несвитского, но своей особенной гордой и учтивой манерой князь Андрей умел себя поставить так к этой молодежи, что на него смотрели, как на человека особенного, только временно занимающего должность адъютанта, и неприятного товарища; но зато, несмотря на то, что многие с ним были на ты,[1601] его невольно уважали. Из всех этих людей, он ближе всех был с двумя людьми. Один из них, толстый князь Несвитский, который кормил и поил весь штаб, постоянно смеялся всему, что похоже было на смешное, и знать не хотел никаких оттенков обращения и тащил, по старому, за руку Андрюшу к своему столу и заставлял его выпивать вновь приобретенное венгерское. Другой был человек без имени, из пехотного полка капитан Козловский,[1602] не имеющий никакого светского образования, даже не говорящий по французски, но который трудом, усердием и умом прокладывал себе дорогу и в эту кампанию был рекомендован и взят по особым поручениям к главнокомандующему. С ним охотно, хотя и покровительственно, сближался Болконский.

Выйдя в приемную из кабинета Кутузова, князь Андрей с бумагами подошел к Козловскому, который был дежурным и с книгой фортификации сидел у окна. Несколько человек военных в полной форме и с робкими лицами терпеливо ожидали в другой стороне.

— Ну что, князь? — спросил Козловский.

— Приказано составить записку, почему нейдем вперед.

— А почему?

Князь Андрей пожал плечами.

— Пожалуй, ваша правда, — сказал он.

— Нет известий от Мака? — спросил Козловский.

— Нет.

— Ежели бы правда, что он разбит, так пришли бы известия.

— Непонятно, — сказал князь Андрей.

— Я вам говорю, князь, завладели нами австрийцы, добра не будет.

Князь Андрей улыбнулся и направился к выходной двери. Навстречу ему, хлопнув дверью, быстро вошел в приемную высокой австрийской генерал в сертуке с повязанной черным платком седой головой и орденом Марии Терезии на шее. Высокая, сутуловатая фигура австрийского генерала, строгое, решительное лицо его и быстрые движения были так поразительны своею важностью и тревожностью, что все, бывшие в комнате, невольно встали.

— Генерал аншеф Кутузов,[1603] — пробормотал генерал, оглядываясь на обе стороны и, не останавливаясь, подходя к двери кабинета.

— Генерал аншеф занят, — сказал Козловский неторопливо и мрачно, как он всегда исполнял свои обязанности, подходя к неизвестному генералу. — Как прикажете доложить?

Старый, неизвестный генерал презрительно оглянулся сверху вниз на невысокого ростом Козловского и тотчас беспокойно и сердито оглянулся на всех, бывших в комнате.

— Генерал аншеф занят, — спокойно повторил Козловский.

Лицо генерала страшно нахмурилось, губы его дернулись и задрожали, так что это движенье можно было принять за начало презрительной улыбки или рыдания.

Он вынул записную книжку, быстро начертил что то карандашом, вырвал листок, отдал, быстрыми шагами подошел к окну, бросил свое тело на стул и опять оглянул всех в комнате, как будто спрашивая: зачем они на него смотрят? Все опустили глаза, исключая князя Андрея, который с спокойным любопытством смотрел на этого странного человека.[1604] Генерал[1605] видимо хотел что то сказать, но отвернулся и, как будто небрежно, начиная напевать про себя, произвел странный звук, который однако тотчас же остановился.

Дверь кабинета отворилась и в то же мгновение генерал с повязанной головой, как будто убегая от[1606] опасности, нагнувшись, большими быстрыми шагами худых ног[1607] подвинулся к двери.

— Вы видите несчастного Мака, — сказал он, поднимая голову и отчаянно взглядывая в[1608] большое, широкое, мягкое,[1609] неподвижно спокойное и тихо печальное лицо Кутузова, который стоял в дверях кабинета.

Почтительно наклонив голову и закрыв глаза, Кутузов пропустил мимо себя Мака и сам за собой затворил дверь.

Слух, уже распространенный прежде о разбитии австрийцев и о сдаче всей армии под Ульмом, оказывался справедливым. В доме, занимаемом главной квартирой, всё зашевелилось и зашептало, как в доме, в котором кто нибудь скоропостижно умер. Штабные сновали по дому, сообщая друг другу подробности разговора Мака с главнокомандующим, которого никто не мог слышать. Были уже сделаны распоряжения о выступлении некоторых частей войск. Очевидно было, что общее дело кампании имело уже много менее случайностей в пользу союзников.[1610] Но из штабных, т. е. адъютантов и ординарцев, очень немногие делали эти соображения. Большая часть были просто рады тому, что, во-первых, побили нелюбимых австрийцев, во-вторых, что дело дойдет наконец и до русской армии — будет что нибудь новое, будет поход, будут награды.[1611] Для князя Андрея в этом известии было больше радостного, чем печального. Несмотря на то, что он был один из тех редких молодых и мало чиновных людей, которые следили за общим ходом дела и принимали в нем участие, он, невольно с досадой против самого себя, чувствовал радость за торжество своего египетского героя.[1612] «Сумашедший, старый фанатик Мак, которого я сейчас видел, хотел бороться с этим гением», подумал он. «Что я говорил Козловскому? Что я писал отцу?» думал он. «Так и случилось». И невольно он испытывал радостное чувство[1613] торжества победы и досаду против самого себя за это чувство. Он пошел вниз, чтобы сесть писать отцу с курьером, который должен был отправляться вечером.

Подходя к комнате, которую он занимал вместе с Несвитским, он еще из коридора услыхал громкий хохот Несвитского и голос Жеребцова. Ему стало досадно и больно слышать этот веселый смех, досадно и больно то, что, хотя совсем по разным путям, они — он и Жеребцов с Несвитским, пришли к одному, к веселому состоянию духа. Он вдруг почувствовал себя раздраженным.

«Опять этот шут тут», подумал он.[1614] «Кажется нечему смеяться и радоваться. Я не радуюсь, я чувствую всё значение этого для нас; но я — другое дело. Я не могу одинаково смотреть на вещи с этим шутом».

Он вошел в комнату и сердито бросил свои бумаги на стол.

— Ты знаешь? — спросил он у Несвитского.

— Вздули… — сказал Несвитской, прибавляя еще неприличное слово, — вот он хочет итти поздравлять Шторха с приездом Мака, — сказал Несвитской и захохотал.

Князь Андрей не ответил, сбросил лежавшую на его кровати фуражку Жеребцова и сел за стол.

— Ей богу поздравлю, — продолжал Жеребцов, — пари на бутылку. Вот он сейчас пройдет.

В это время послышались шаги по коридору.

— Они,[1615] — шепнул Жеребцов, высунувшись в дверь. По коридору шли два австрийские генерала — член Гофкригсрата, бывший утром на смотру, и Шторх, бывший предметом шуток Жеребцова.

— Пойдем, пойдем! Бутылка!

Несвитской, застегивая мундир, выбежал за Жеребцовым.

* № 26 (рук. № 67. T. I, ч. 2, гл. гл. IX, X).

[1616] Армия Кутузова быстро отступила и от Энса, где думали стоять и где солдаты начали уже строить себе бараки.[1617] Кутузовскому сорокатысячному войску, необутому, плохо кормленному, предстояло не только отступать перед вдвое сильнейшим победителем, хорошо продовольствованным неприятелем, среди чужой, дурно расположенной страны, готовой к предательству, как в своих низших, так и высших представителях, но и удерживать этого неприятеля по дороге в Вену уничтожением мостов и арьергардными сражениями, о чем каждый день писал к Кутузову австрийский император. Трудность положения Кутузова увеличивалась уходом Мерфельда с австрийскими войсками, который выше по Энсу в Штеере должен был прикрывать левый фланг позиции, и угрожающим движением французских войск в обход левого фланга. Кутузов всякую минуту мог быть обойден и принужден принять сражение, имея в тылу Дунай, параллельно с которым он отступал, на котором не везде были возможны переправы.

У Амштетена по дороге в Вену русские обозы не успели еще вытянуться вперед авангарда по дороге к Кремсу, где Кутузов намерен был переправиться на ту сторону Дуная, как французские войска под начальством Мюрата и Ланна настигли арьергард и произошло Амштетенское сражение, вследствие которого русские отступили сообразно с своими намерениями и в котором по словам неприятеля: «Les russes déployèrent une rare bravoure et montrèrent un courage féroce: blessés, mutilés ils combattaient avec fureur jusqu’à ce qu’on les eu désarmés»[1618] и т. д.[1619] Вслед за этим было такое же вынужденное со стороны русских дело при Мöльке, и армия Кутузова, исполнив свое назначение, отступила, задерживая неприятеля, до[1620] большого Маутернского моста на Дунае, перешла на ту сторону.[1621] «Les russes fuyent encore plus vite que nous ne les poursuivons,»[1622] писал Ланн Бонапарту, «ces misérables ne s’arrêteront pas une fois pour combattre».[1623] Недалеко от Кремса однако «ces misérables»[1624] остановились. Мортье перешел с семью тысячами на нашу сторону реки. Кутузов атаковал и произошло знаменитое сражение под Кремсом или Дарнстейном, где была уничтожена русскими дивизия Газона [?] и Дюпона, взято знамя, три орудия и сам генерал Мортье. За это сражение великие похвалы были воздаваемы и воздаются со стороны русских и австрийцев русским войскам и еще большие со стороны французов французским войскам. В главной квартире, в которой были веселы, князь Андрей Болконский, находившийся при генерале Д[охтурове] во всё время этого сражения, с великой похвалой был представлен Кутузову Дохтуровым и от Кутузова с известием о этой победе послан к австрийскому двору, находившемуся в это время в Брюнне, так как Вена была уже в опасности от неприятеля. Назначение это уже была награда и обещало еще больших наград и почестей со стороны австрийского императора.[1625]

Левый берег Дуная был очищен французами, остатки их разбитых колонн перебирались ущельями на мост в Л[еобен] или на флотилию, которая перевозила их.

Пленных французов вели в Брюнн и везли трофеи. Они обгоняли обозы раненных, которых по десяти в одном форшпане везли моравы по каменистой гористой дороге из Кремса, где уже недоставало места. В полках, находившихся в деле, хоронили убитых и переформировывали роты. Команда, нарочно для того назначенная, хоронила французов и неизвестных в поле сражения. Солдаты многих полков оправились обувью, снятою с убитых, и многие щеголяли в французских башмаках. Тело Feldmarchal’a Smidt при к[оролевской] ген[еральной] кварт[ире], убитого под Дюренстейном, с почестями на почтовых отправлено в Брюнн. Жители, разбежавшиеся из селений верхнего и нижнего Леобена, Дюренстейна, разбежавшиеся в горы, возвращались, находя разрушенные пепелища там, где оставили богатые домы.

—————

Брюнн, и в обыкновенное время большой, старинной, оживленный, более половины моравами населенный город, в ноябре 1805 года был особенно оживлен присутствием в нем австрийского двора, выехавшего из Вены, и военных, приезжавших из армии и живших в нем в постоянной службе при императоре.

2 ноября утром пришло известие о Кремской победе. У императора был торжественный прием. Военные и дипломаты цугами в парадных формах встречались по узким с высокими домами улицам. Накануне был первый снег. 2 ноября был ясный осенний день с утренним заморозком.[1626] После полдня снег оставался только кое где на крышах и в тени, всё стаяло и мокрые мостовые и нарядный народ блестел и шумел по улицам на ярком солнце.

— Tiens, mon cher Bilibine! Je n’aurais jamais cru que dans ce vilain trou morave on puisse s’installer aussi gentillement. Charmant![1627] — говорил[1628] тонкой,[1629] небольшой ростом и совершенно лысой черноватый человек лет сорока в придворном австрийском дипломатическом мундире, входя в кабинет русского дипломата Билибина и оглядывая вокруг себя изящное, роскошное и, видимо, до малейшей тонкости обдуманное, с коврами, мраморами, цветами и наклоненными картинами убранство комнаты. — Tiens, vous n’avez pas même oublié votre clavecin,[1630] — говорил он с тем выражением гладко выбритого, умного и твердого, сухого[1631] лица и тем тоном, который ясно показывал, что ничто не ускользало от наблюдения его небольших узких глаз и ничто вместе с тем не могло заставить его переменить то выражение этих глаз и постоянно слегка тонко улыбающегося изогнутого рта, которое было на нем в то время, как он вошел в комнату. Австрийской дипломат сел подле Билибина, сложив свои красивые, обтянутые, белые, с выступающими икрами, в чулках ноги и достал из жилета золотую табакерку.

— Que voulez vous, mon cher?[1632] — отвечал Билибин худой,[1633] с отвиснувшей везде кожей, жилистой человек с опустившимися мускулами болезненно желтого лица, переменяя свое лежачее, усталое положение на сидячее, но не менее изнуренное. — Que voulez vous, mon cher, je tâche de me rendre la vie douce autant que possible.[1634] И без этого наше положение так противно, так гадко, что ежели бы я был здоров, как вы, мне бы досадно и совестно на себя было, — сказал он по французски, как и происходил весь разговор. И слова, и голос, и лицо, и поза, и смысл речей Билибина выражали безвыходную тоску, безнадежность и апатию, но[1635] серые[1636] глаза, смотревшие из под сморщенного лба, выражали[1637] заботливость и внимание и напряжение ума. Линия лба и редких кривых бровей над глазами Билибина никогда не бывала спокойна и не имела никогда одной определенной прямой или полукруглой линии. То мешок кожи опускался над носом и брови поднимались кверху, то поднималась одна бровь в то время, как другая опускалась, то то же происходило с левой бровью, то вдруг опускались обе и вытягивался кверху мешок кожи над переносицей. То вся кожа над лбом, с коротко обстриженными с проседью волосами за ушами, двигалась на черепе. Видно было, что Билибин знал, что к нему заедут и что поэтому так спущена до половины была драпри и так изящно сверх батистовых манжет и манишки был накинут на него халат из турецкой шали.

Оба молча посмотрели друг на друга. И в глазах их перебежала та отражающаяся искра сознания того, что собеседник понимает меня и понимает, что я понимаю, что он понимает. У графа Штудена, австрийского дипломата, только больше подалась к углам губ постоянная улыбка на изогнутом рте, у Билибина вместо улыбки, как парик, поднялась вся кожа с стриженными волосами на лбу и черепе и дрогнула за ушами.[1638]

— Voyons,[1639] — сказал взгляд Билибина.

— Tenez ferme![1640] — сказал взгляд графа Студена. Граф Студен был человеком, начинавшим делать себе известность в дипломатическом мире. Билибин был уже известен, как замечательно тонкий дипломат, под видом усталости и болезненности умевший скрывать и выпытывать то, что ему нужно было скрыть или выпытать. Он понял теперь, что дело Студена заключалось в том, чтобы сондировать русский дипломатический terrain[1641] в отношении того, как посмотрит русское правительство на заключение мира, так как в случае войны столица Вена была в опасности. Перед ней уже стояла вся непобедимая армия Бонапарта. А защита заключалась только в тринадцати тысячах плохого войска. Кутузов же, поворотив за Дунай на соединение с Буксгевденом, не мог защитить столицу.

— Que pensez vous de cette échauffourée de Durenstein que nous sommes sensés — accepter comme une grande victoire?[1642] — спросил граф Студен.

— Tout cela ne nous rend pas votre Vienne chérie. Ah. Cependant [ce]la nous un peu les mains. Voilà tout, — отвечал Билибин. — Et je suis de l’opinion, que cette échauffourée aura quelque influence à Berlin.[1643]

— L’affaire ne se décide pas par la poudre à canon, mais par ceux qui l’ont inventé, — отвечал Студен, улыбаясь и нюхая. — Mais Vienne ne tiendra pas.[1644]

— Avez vous reçu le courrier de Berlin?[1645] — спросил Билибин, не отвечая на замечание о том, что Вена не может держаться.

— Non, mais voyez, la mort du pauvre Schmidt a été péniblement ressenti. Nous n’avons personne pour le remplacer. L’archiduc Ferdinand…[1646]

— Un archiduc vaut l’auire n’est ce pas?[1647] — сказал Билибин, смеясь и намекая на слова, сказанные кем то в Вене в то время, как для того только, чтобы помирить желания русского правительства о назначении Кутузова, как старшего чином, главнокомандующим и желания австрийского правительства назначения Мака, младшего чином, — фельдмаршалом был сделан эрцгерцог Фердинанд, молодой и ничего не обещавший человек. Тогда то было сказано в дипломатическом кругу «archiduc vaut l’autre» и было всеми повторяемо.

Оба сдержанно посмеялись.

— Mais voyez vous, on m’a parlé de l’impossibilité où se trouve Auersberg (начальник военной крепости Вены) de tenir contre les français. Et puis qui sait si cette affaire de Кремс n’est pas le moment avantageux pour en profiter et traiter avec avantage.[1648]

— Je suppose que le P. R. n’est pas de cette opinion, — отвечал Билибин, под именем Р. разумея нашего посланника. — Et je suppose qu’il n’accepterait pas les ouvertures qu’on lui ferait à ce sujet avant d’avoir reçu des nouveaux ordres de son maître.[1649]

— Oh, non, vous vous méprenez sur mes intentions, — отвечал поспешно улыбаясь Студен, но взглядом своим давая чувствовать, что Билибин понял его. — Il ne peut être question de paix pour le moment, mais c’est tout de même fâcheux que l’absence de l’empereur Alexandre nous empoche de profiter de la position avantageuse dans laquelle nous pose celte affaire et de prévenir peut être de plus grands désastres. Qui sait ce qui pourrait arriver à notre armée si le pont de Vienne était forcé et si Bonaparte tournant Koutouzoff lui eût couper la retraite.[1650]

— C’est peu probable, — отвечал Билибин, переводя разговор на частный предмет. — Si cela arrivait, je ne regrette que nos charmantes soirées de Vienne et mon petit pavillon. Ma parole, on dirait que je suis viennois tant j’aime cette chère Vienne. La soldatesque à Vienne! J’ai la chair de poule rien que d’y penser.[1651]

— A, милый друг, — сказал он по русски, но тонко складывая губы, обращаясь к князю Андрею Болконскому, который в полной форме с подвязанной рукой и светлым веселым лицом входил по мягкому ковру комнаты. Князь Андрей и Билибин были одного высшего петербургского общества и потому приятели.

— Обедаете у меня? В Вене я бы вас принял лучше, но что же делать? A la guerre, comme à la guerre.[1652] — Граф Студен — князь Болконский, — поспешил он познакомить. — Граф, обедайте тоже.

— Нет, не могу.

— Ну, mon cher, — обратился он к князю Андрею, — je vous félicite avec un succès écrasant. On ne parle que de vous. Toutes nos dames…[1653]

— Mon cher, le seul succès que j’apprécie c’est d’avoir été le porteur de bonnes nouvelles,[1654] — сказал князь Андрей, считая себя обязанным говорить так перед австрийским дипломатом.

— Le prince a eu de la chance, — вставил Студен. — Avoir été à une carnage comme celui d’avant hier et en être échappé qu’avec cette jolie blessure. Souffrez vous?[1655]

— Non, c’est peu de chose,[1656] — отвечал князь Андрей.

— Он всегда счастлив в женщинах и на войне, — продолжал Билибин. — Помните Кити? — намекая на какой то женский успех его в Петербурге. — Я часто думаю, отчего это какого нибудь Брюхова ранят в нос или в брюхо, а такого блестящего адъютанта, как наш милый князь, непременно в руку и лошадь убьют. Убили под тобой лошадь?

— Ранили. Ну скажите, господа, какие ваши дипломатические новости, разумеется то, что нам, непосвященным, можно сказать, — сказал он, улыбаясь.

— Мы ваши новости военные хотим знать, мы сидим два pékins[1657] и рассуждаем о войне, — сказал Студен, наводя разговор опять на свою тему. — Мы сейчас рассуждали о том, возможен ли переход Бонапартом Дуная при Вене и какие от того могут быть последствия. Вы, как военный человек, можете просветить нас.

— Я прежде, как правдивый человек, — улыбаясь сказал Андрей,[1658] — признаюсь, что я не знаю хорошенько местности Дуная при Вене и не знаю австрийских войск.

— Ну вот я вам скажу, мне кажется, между нами, что австрийские войска очень плохи, особенно те, которые у Ауерсберга, а сам Ауерсберг — вы его знаете, Билибин?

— Положение вот какое. — Студен нарисовал черту Дуная и двумя точками означил одно место, где стоял Кутузов при Кремсе, против Бернадота, другое ниже по теченью при Вене, где стоял Наполеон против Ауерсберга. От каждой из этих точек он провел две линии, соединяющие треугольник. Одну линию, ту,[1659] которая шла от Кремса, он продолжил неопределенно дальше. — Вот это путь отступления Кутузова и путь соединения его с Буксгевденом, по этой линии сверху, с северу, придут русские войска, но не прежде, как через месяц. Другая линия короче первой, заметьте — это путь, ведущий от моста в Вене наперерез Цнаймской дороги, ведущей Кутузова на соединение. Я спрашиваю, что бы было, ежели Бонапарт прорвал мост или построил другой и отрезал Кутузову отступление?

Князь Андрей подумал.

— Был бы[1660]

* № 27 (рук. № 68. T. I, ч. II, гл. XI–XII).

У многих людей бывает, что, при известной степени улыбки и смеха, в смехе появляется на устах выражение добродушного стыда. Как будто им стыдно, что им смешно. У Иполита это выражение стыда выражалось только в высшей степени хохота. Теперь оно показалось на нем потому, что он хохотал так, как никогда не видал его Андрей. Он понравился этим смехом над самим собой князю Андрею,[1661][который] глядя на него, сам засмеялся таким счастливо-веселым смехом, как он давно не смеялся.[1662]

— Il est charmant![1663] — сказал он, указывая на Иполита, и вышел.

Через четверть часа ехал на обед к Эстергази, где так же встречали и льстили ему, как и во дворце, как и у Билибина, потом в театр, где он забыл счет новых знакомств, всё самых важных людей Австрии, потом на вечер к княгине Шварценберг, где известная за самую обворожительную женщину Европы льстила ему и, ежели не оказывала предпочтения перед высшими лицами империи, то наравне с ними обращалась с ним. Поздно ночью Андрей лежал в постели и не мог заснуть от приятного волнения успеха нынешнего дня.[1664] Билибина не было дома.

То ему представлялся император Франц со всеми подробностями его лица и слышались лестные слова, сказанные ему, то княгиня Эстергази, у которой он провел вечер, то освещенные ложи театра и трубки женщин, обращенные на него. Тот сырой и холодный вечер, когда он верхом, рядом с убитым Шмитом, объезжал серые шинели солдат и в первый раз услыхал свист пуль, был далек от него, как будто это было десять лет назад. Яснее всего ему представлялись император и та женщина, у которой он провел вечер. Он вспомнил о своей жене и прощанье с нею, и это показалось ему так давно, что не верилось, чтобы это было. Однако он нахмурился при этой мысли.

«Одна, две счастливые минуты, — думал он, — и уже не я буду зависеть от счастья, а счастье от меня. Моя командировка сюда. Да.[1665] Меня узнали, оценили. Только быть достойным своего счастья. А это я всегда буду». И в его воображении восстал знакомый образ: маленькой человечек с орлиным носом и твердым ртом. Он вспомнил свое лицо и сравнил одно с другим. Потом он вспомнил всё, что знал из истории Наполеона: Тулонская осада, успех в салоне Богарне, назначение главнокомандующим.[1666]

«Ежели я испытал внутреннюю борьбу в ту минуту, как мы вышли из ущелья и пули засвистели около нас, то и Бонапарт должен был бы то же чувствовать в Тулоне»

— Une bagatelle,[1667] — повторил он с улыбкой свое слово, когда Лихтенфельс спросил его, был ли он ранен. Он повторял слова, сказанные ему и им императором. Император сказал, что он удивлен слышать от молодого офицера сужденье об общем ходе [дел.]

— Плохой солдат, который не хочет быть генералом. — Император улыбнулся.

«Отец всё это видит с мрачной, стариковской точки зрения», — думал он, «а император такой человек, которым можно руководить, можно, очень можно.[1668] Княгиня прямо говорила это. Мне дадут полк, положим, и я многое могу сделать. Ежели Бонапарте не командовал полком, а начал прямо с армии, то не может же повториться одно и то же в прошедшем двух людей,[1669] у него была своя, а у меня будет своя дорога. Кутузов стар, да Кутузов осторожен, но у него нет смелости соображений Бонапарта. Угадать Бонапарта и опрокинуть его замысел — вот приз, который поставлен мне», подумал он.[1670]

Еще он думал, думал и с улыбкой прошептал про себя: — Да, я бы запретил стрелять своим, когда бы под огнем увидал фигуру du petit caporal.[1671]

И ему вспомнились слова княгини Эстергази, говорившей, что патриотизм est petit,[1672] и что счастлив тот, кто понимает величие в враге, и ему вспомнилось ее милое, умное и нежно-слабое лицо. Он не мог заснуть. Восковая свеча горела у его изголовья на столике, на котором лежала раскрытая его тетрадь фортификации, которую он хотел читать, и читал каждый вечер. Глаза его смотрели задумчиво на огонь свечи, тонкие кости обнаженных кистей лежали на одеяле, красивые, сухие пальцы переминали воск, отломленный от поплывшей свечи.

По ковру соседней комнаты послышались шаги.

— У вас еще огонь, можно войти? — послышался голос Билибина за дверью, и вслед за тем вошла вся сморщенная, крупная, костлявая фигура русского дипломата в халате и с вздернувшимися надо лбом крупными шишками.

— Я от нашего посланника, — сказал он, — он посылал за мной.

<— Вы не хотите еще спать? — спросил он. Билибин велел себе принести халат и, зябко закутавшись и усевшись в покойное кресло у изголовья, сказал: — causons.[1673] Знаете ли вы, что новость, которую привез нам этот imbécile[1674] Курагин — справедлива. Мост перейден.

— Вы это верно знаете?

— Tenez![1675] — Он подал письмо князю Андрею.

— Вот что пишут из Вены.>

Как только он услышал, что мост перейден и армия Кутузова находится в затруднительном положении, первая мысль, пришедшая ему, была та, что это была его осада Тулона, т. е. что он, как Бон[апарте] под Тулоном, здесь в первый раз будет иметь случай показать себя и сделает первый шаг на той дороге, на которой ждала его слава.

— Так зачем вы едете? Останьтесь. По крайней мере вы не будете отдавать своей шпаги французам или en grande compagnie.[1676]

— Еду затем, что[1677] [бы] этого не было.

— Вас или убьют или вы отдадите шпагу, обе альтернативы неприятные.[1678]

— Понимаете ли вы, — отвечал Болконский, — Кутузов — придворный старик, неспособный на геройскую защиту и на смелый шаг. Войско, которому раздаются такие награды, войско — офицеры c’est la lie de la société,[1679] генералы — бесполезные старики, солдаты — дикие и глупые звери, да, la chair à canon, bonne à employer dans les mains d’un grand capitaine,[1680] но не в руках <царедворца Кутузова.[1681]> Союзники — des traîtres.[1682] И против величайшего полководца, против нового Цезаря. Он всё предвидел, всё знал. Понимаете ли вы, что теперь минута всё покажет? До сих пор было дурно. Очень дурно.

— Ну, а как же эта победа Кремская? — спросил улыбаясь Билибин.

— Всё пустяки, нас было два против одного и то они бежали там у Милорадовича, и разве тех бы результатов могли мы достигнуть в этот день? Всё должно было быть взято, всё уничтожено.[1683]

— Ну, а Амштетенское дело?

— Да, — как бы неохотно признался князь Андрей, — но всё таки, что же мы, удержались разве? Нет, с старым человеком, который привык воевать с турками… А австрийцы везде бежали. Это еще хуже.

— Нет, или что-нибудь должно случиться необыкновенное, переворот. А так итти не может.[1684] Наше устройство никуда не годится.

— C’est ça, mon cher. Nous serons mackés.[1685]

— И это нельзя знать, — закричал пронзительно Болконский так, как кричал его отец. — В минуту опасности может выкажется дарованье, ежели только дадут ему дорогу.

Через час Болконский ехал к армии.

* № 28 (рук. № 68. Т I, ч. 2, гл. XI, XII).

<— Что-то делается невероятное. Tenez,[1686] — он подал письмо Андрею. Лицо Билибина было такое же, как всегда, но только как бы досада выражалась в нем.

— Что такое? — спросил Андрей.

— Grande nouvelle. Le pont de Vienne est enlevé, les français ont passé le Danube et vont occuper Znaim avant Koutousoff.[1687]

Андрей только больше открыл глаза и не то ужас, не то гнев выразился на его лице.

— Mon cher, nous sommes mackés, comme à Ulm,[1688] — заключил Билибин, вставляя свое mot,[1689] состоящее в том, что поступок Ауерсперга так же нелеп и необъясним, как и Мака, и что иначе нельзя определить этого поступка, как сделав глагол из слова Мак. Лицо его просияло, за ухом шевельнулась вся шапка волос и все складки и морщины мгновенно книзу сбежали с его лица.

Князь Андрей стал читать и лицо его невольно улыбнулось.

— Mais c’est une trahison incroyable,[1690] — сказал[1691] он.

— Eh, mon cher, il y a trahison et demi trahison et quart de trahison. Quand le jeu est mauvais, on tire son épingle, voilà tout.[1692]

— Но были ли тайные переговоры австрийцев с французами?

— Затем они тайные, чтоб мы их не знали, а впрочем il ne faut jurer de rien.[1693]

Андрей встал и стал одеваться.

— Что вы?[1694]

— Я сейчас еду. — Князь Андрей вышел и распорядился отъездом.[1695]

Билибин, завернувшись в халат, уютно сидел в большом кресле.

— Садитесь, causons,[1696] — сказал он, — dieu sait,[1697] когда увидимся. Savez vous, je vous admire et vous êtes une énigme pour moi.[1698] Зачем вы едете?

— Затем, чтобы сделать мой долг.

— Зачем со мной эти большие слова, nous savons de quoi il retourne.[1699] Ну что же вы думаете об этом деле?

— В военном отношении — Ульм.

— Ведь это при Лихтенфельсе прекрасно, но между нами… Выпутается из этого Кутузов?

— Я ничего не знаю. Я знаю, что наше положенье[1700] дурно, — холодно[1701] сказал Болконский.>

* № 29 (рук. № 69. T. I, ч. 2. гл. XI, XII).

чтоб воспользоваться всем и когда всё делается легко. Князь Андрей был в таком дне и чувствовал это.

— Ну, а чтож вы думаете про Маака?

— Il est coffré le pauvre homme, vous savez,[1702] — прокричал ему Л[ихтенфельс]. Князь Андрей пожал плечами и сделал французский жест губами, останавливаясь в двери.

— Покойный Schmitt был прекрасный офицер и это большая потеря, хотя ему слишком много приписывают в последнем деле.

— Да, эта потеря тем более тяжелая, что мы не имеем никого предложить, кроме Вейротера. Я надеюсь, что Кутузов не примет его.

Болконский опять воротился.

— K[outousoff] fera tout ce que voudra l’empereur; ses lumières seront toujours à la disposition de ceux qui voudront en profiter.[1703]

— Остаются les archiducs… Un archiduc vaut l’autre,[1704] — сказал Б[илибин]. Б[олконский] и все засмеялись. Это б[ыл] allusion[1705] чего то очень смешного.

— Ну, однако, я заговорюсь с вами. — Князь Андрей только хотел выйти, как в комнату вбежал в своем длинном фраке, громадном жабо и панталонах цвета cuisse de nymphe effrayée[1706] сын князя Василия, Иполит, как всегда озабоченный и спешащий. Он по отцу был фамильярен со всеми и с Л[ихтенфельсом] и с Андреем.

— А, великий lovеlасе,[1707] — закричал Билибин.[1708]

— Полноте, вы всё шутки.

— Ну, что la petite cruelle?[1709]

— Нет, я важное, не говорите пустяков.

— De la part de la cruelle?[1710] — спросил он. — Каков?

— La princesse велела мне привести вас нынче вечером или она не пустит меня. Я скакал, как безумный.

— Вы знаете, — сказал Билибин Л[ихтенфельс]у. — Его прислали нам помогать по дипломатической концессии, а он соблазнил всех модисток в Вене, теперь в Брюнне, il fera le tour du royaume.[1711] Иполит засмеялся, захлебываясь.

— Вы приедете? Нет, я вам скажу, Б[илибин], серьезное. [1712] Ну не для вас. Вы, селадон этакий скверный. Лихт[енфельс] не нашел удовольствия, раскланяв[шись], и хотел…

— Ах, постойте. Слухи. J’ai une grande nouvelle.[1713] Бонапарте в Вене уж и мост взял.

— Невозможно.

— И я говорю. Мне говорил п[русский посланник]… Знаете, Болконский, мы поедем вечером к моей и Нимфа будет. Поедемте с нами, пожалуйста, Болконский. — Л[ихтенфельс] уехал. — Так поедем, Болконский.

— Непременно, а вы поезжайте за меня на войну.

— А, гадость какая, я боюсь, когда вижу пистолет. Ну, полно, Билибин, я убегу, — закричал он Билибину, который взялся за пистолетный ящик.

Это почему то очень было весело. Князь Андрей[1714] смеялся, как ребенок.

— Не могу видеть, у всех слабос[ть], мышей не любят… ай, ай полно, Билибин. Он отворачивался.

— Ну, однако мне надо одеваться. Болконский ушел в другую комнату и вышел оттуда одетый в другой мундир и надушенный. Иполит предложил довезти его и дорогой почел себя обязанным говорить о[1715] философии.

— Ведь жизнь — временный asile[1716] и бог нас любит, отчего же нам не веселиться, другие веселятся и я вас всегда уважал.

— Да, да, вот как вы судите.

— Да я только шучу, а я всё думаю.

Ввечеру Андрей поздно воротился домой.[1717] Билибин лежал в постели, но не спал.

— Зайди ко мне. — Андрей вошел, расстегнул мундир и долго задумчиво глядел себе под ноги.

— Удивительна!

— Ну, что? неправда ли хороша.[1718] Это один упрек.

— Завтра я еду.[1719]

— Отчего?

— Ежели бы я не был женат…

Билибин захохотал.

— Вот мы с Иполитом des enfants perdus de l’amour.[1720] Ну, за эту прекрасную супружескую черту я тебя награжу новостью, но новостью скверной, но вследствие которой ты поедешь и без жертв. Дай письмо, читай. — Андрей взял письмо. Он вдруг побледнел и глаза его заблестели злостью.

— Да это ужасно, — закричал он. — Это не может быть, — заговорил он.

— C’est positif.[1721]

— Как же ты так спокоен и говоришь о пустяках. Ты не знаешь, что это такое? Это погибель нашей армии, стыд. Это измена. Это не может быть.

— Я не говорю, что нет.> Я знаю одно, что австрийское правительство вело переговоры и этот сам[ый] А., которого ты видел, выпытывал, не примем ли мы участие в переговорах.

— Это ужасно.

— Ты знаешь, что повозка государя взята здесь, что здесь все бегут и я велел укладываться.

— Да, и я видел.

— Да, читай и послушай. La lettre est jolie, très jolie.[1722]

Князь Андрей стал читать. «Я вам сообщаю странную новость. Венский мост, тот самый мост, который был так страшно минирован, взят. Французы не только в городе, в Вене, но на той стороне за мостом, который они перешли sans coup férir,[1723] и поспешным маршем идут на пересечение отступления русской армии». Князь Андрей остановился.

— Я должен сейчас ехать. Он встал.

— Полно, завтра, и что тебе за охота итти на гибель или на срам и как ты поедешь?

— Я еду.

— Как хочешь.

Послав за лошадьми, Андрей воротился и продолжал читать. Это было письмо женщины, оставшейся в Вене.

* № 30 (рук. № 69. T. I, ч. 2, гл. XII).

В письме описывались[1724] подробности вступления французских войск в Вену, воздавались большие похвалы французам за тот порядок, которым ознаменовалось их вступление, при котором частная собственность была защищена. Описывался величественный «un spectacle dont il est impossible de s’imaginer la beauté»[1725] парада французской кавалерии по улицам Вены с принцем Мюратом во главе ее. Описывалась красота, величественность и воинственность вида Мюрата в мантии, шитой серебром по красному бархату, и в шляпе с страусовыми перьями. Описывалась поездка графа Бубны, губернатора Вены, к императору Наполеону в Шенбрун с целью просить победителя помиловать город и, наконец, описывалось то, что теперь интересовало всех, каким образом был занят и перейден французскими войсками без выстрела Венской мост, минированный, обложенный порохом и защищаемый тринадцатью тысяч[ами] австрийцев под начальством Ауерсперга.[1726]

«Hier, vers 4 heures de l’après midi, les maréchaux Murat et Lannes mirent en mouvement leur troupes vers le pont de Thabor. On cria aux troupes de s’arrêter. Elles le firent, mais répondirent qu’il y avait un armistice et que cet armistice donnait aux français le passage du fleuve.

Les deux maréchaux se détachant des troupes, rien qu’avec leur état major, vinrent seuls sur la rive gauche pour parler au prince Auersperg en donnant l’ordre à la colonne d’avancer insensiblement. La conversation s’entama, mille sornettes furent débitées à ce stupide prince Auersperg et pendant ce temps les troupes gagnaient le terrain et jetaient sans affectation dans le Danube la foudre et les matières combustibles dont le pont était couvert. Les plus minces officiers, les derniers soldats autrichiens jugeaient l’évènement. Ils voyaient la fraude et le mensonge et les esprits commençaient à s’échauffer.[1727]

Un vieux sergent d’artillerie s’approche brusquement du prince et lui dit avec impatience et colère: mon général, on se moque de vous, on vous trompe et je vais mettre le feu aux pièces [?]. Le moment était critique, tout allait être perdu, lorsque le maréchal Lannes (gascon de naissance comme Murat et Beliard) appelle à son secours la pédanterie autrichienne et s’écrie: comment, général, vous vous laissez traiter ainsi! Qu’est donc devenue la discipline autrichienne si vantée en Europe?[1728]

L’argument produit son effet. L’imbécile prince piqué d’honneur se fâche contre le sergent et le fait arrêter. Les troupes arrivent, prennent les canons et le Danube est passé.[1729]

L’entrée de l’empereur Napoléon à Vienne est fixée à demain mercredi».[1730]

— Сознайтесь, что это очень мило, эта история Венского моста. Я не могу объяснить этого иначе, как изменой, — сказал Болконской, и улыбка удовольствия, произведенная целым днем успеха и мыслью о своем Тулоне, не сходила с его лица. — Скажите, может быть измена?[1731]

— Il y a trahison et demi-trahison. Quand le jeu est mauvais on en tire son épingle. Et ils le font,[1732] — сказал он, под словом ils разумея австрийцев.[1733]

— Положение наше не хорошо, мне надо ехать, — сказал Болконской.

— Посмотрим, как наш старый герой и новый кавалер Марии Терезии se tirera de cette impasse. Je ne crois pas que la grande croix Marie-Térèse l’y aide beaucoup.[1734]

— Выпутаться из этого положения слишком трудно, — сказал Болконской. — C’est un homme intelligent, brave, mais….[1735] — он презрительно пожал плечами. — Надо помнить, с кем он имеет дело, с величайшим гением войны. Koutousoff s’entortillera luimême dans ses filets avec ses finasseries, quand il a affaire à cet homme, habitué aux grandes idées, aux grandes combinaisons et exécutions.[1736]

— Et le победоносное православное воинство, — сказал Билибин, перепуская свои мешки с одного глаза на другой, — j’espère que le воинство se fera dans cette occasion une page dans l’histoire et se fera mitrailler[1737] за веру, царя и отечество.[1738]

— Savez vous, le воинство au fond n’est pas trop mauvais?[1739] Я узнал его в это последнее сражение. Солдат очень хорош. Офицеры дрянь. Но, всё вместе, это еще хорошее орудие в руках искусного человека. — И невольно он всё улыбался. — Как подумаешь, какая перемена: после вечера у кн[ягини] Э[стергази] завтра я буду в палатке, в избе, с солдатами. — Он помолчал. — Я это люблю, право люблю. Не бойтесь, может быть вы и хорошее услышите от нас. Мне завтра надо ехать. Когда мне дадут депеши?

— Я думаю, завтра, — сказал Билибин. — Бонапарт не пропустит этого случая, что[бы] не воспользоваться им. Надо быстро и решительно действовать со всей энергией, [1 неразобр.] он и закутываясь теплее в халат.

— Savez vous, — сказал Билибин, усаживаясь, — que nous ne sommes plus en sûreté ici. En fuyant de ce train nous irons jusqu’en Chine.[1740]

Оба помолчали. Билибин зажмурился и стал тереть себе лицо. Когда он кончил тереть лицо, на нем не было ни одной складки, оно сияло приятной, умной улыбкой. Он посмотрел на князя Андрея, который, задумавшись, переминал воск своими тонкими пальцами.[1741] Видно было, что он [2 неразобр.] — Вы мне очень интересны, сделайте мне удовольствие, скажите мне, что вы такое? — Он помолчал и всё улыбался. — Что вы такое?[1742] Вы умны, вы недовольны и всё чего то хотите. Vous êtes à genoux devant Buonaparte, c’est votre dieu, vous méprisez vos compagnons d’armes et c’est avec eux que vous faites la guerre contre votre dieu.[1743] Растолкуйте мне, что вы такое?

— Я честолюбив, очень честолюбив. А зачем, я не знаю. Et bien [?] bonne nuit. Il n’y a rien de tel que de dormir pour décider dans une question difficile.[1744]

Видно было, что теперь Билибин сбирался говорить не одними mots,[1745] но что у него была мысль, которую он хотел выразить.

— Все это очень хорошо (bel et bon), — сказал он. — Армия в опасности, вы поедете, вас убьют или возьмут в плен. Зачем? — Болконской посмотрел на него удивленно, как будто спрашивая его, шутит ли он, или бредит; но по ясному, умному взгляду заметив, что он не шутит и не бредит, он ответил:

— Оттого, что это мой долг.

Билибин улыбнулся, как будто говоря: «вот оно так и есть». Но улыбка его была очень приятна.

— Нет, оставим это, — сказал он. — Дайте руку. Он сделал ему знак пальцами.[1746]

— Нет, я не масон, — сказал Болконской.

— Это тем лучше.[1747] Но возвратимся опять к тому вопросу. Вы меня очень интересуете. Я вас давно знаю и у вас есть будущность. Зачем вы служите в военной службе?

— Затем, что раз я избрал эту карьеру, чувствую себя к ней способным, — отвечал князь Андрей без малейшего замешательства и не отклоняясь от такого анализа своих побуждений, которые для него все были логически ясны и последовательны. — Затем, что я честолюбив, затем, что я люблю славу…

— Хорошо, довольно. Вы — люди с[1748] принципами для меня очень интересны. Вы — военный потому, что это карьера?

— Да. И карьера, которую я люблю.

— Но ведь служить, это значит воевать, убивать людей. Зачем? Разве ваше спокойствие нарушено, разве вы не можете в Петербурге любить женщин и наслаждаться жизнью оттого, что Буонапарте[1749] завладел Генуей? Вы богаты, вы независимы, вы образованы.

Болконский смотрел на него, не понимая.

Князь Андрей имел один из тех умов[1750]

* № 31 (рук. № 70. T. I, ч. 2, гл. XIV).

В то время, как давя друг друга, бежали обозы, и главнокомандующий прощался с князем Багратионом, отсылая его на верную погибель, войска, составлявшие отряд Багратиона, стояли в виду французских войск, не зная всей опасности своего положения и не думая о нем. Войска эти были так измучены своим ночным переходом 2-го и беспрестанными передвиженьями 3-го и 4-го числа, что одною мыслью и заботою их был отдых. После ночного перехода их поставили на Венско-цнаймской дороге лицом к ожидаемым французам, частью в городке Голабруне и деревне Шенграбене, частью совсем сзади в деревне Грунте и около нее в поле, лагерем. Едва они пришли, как все пехотные полки потребовали на работы укреплений. Не успели поесть каши, как австрийские гусары, стоявшие впереди, отошли назад, и весь отряд, оставшийся неожиданно без аванпостов, стал вновь перемещаться. По лагерю пронесся слух, что австрийцы изменили, и начальство должно было вмешаться для того, чтобы удержать солдат от побития камнями проходивших Гесен-кобургских гусаров.[1751] Войска видели, что Багратион проехал в Шенграбен, и стало известно, что все начальники были собраны на военный совет. Скоро после этого на месте ушедших австрийских гусар у Голабруна показались синие капоты французов. Багратион опять появился верхом между войск, адъютанты поскакали по разным направлениям и, не доев каши, солдаты строились, рассыпали цепь и отступали. Шенграбен очистили и за оврагом остановились. Дело не начиналось. Начальство ездило взад и вперед, и солдаты, и офицеры не имели ни времени отдохнуть, ни сварить каши. Целый день и целую ночь ожидали каждую минуту начала сражения. Мелкий дождик не переставал. На другой день к вечеру пронесся слух не только о перемирии, но и о мире, и 4-го числа, в тот самый день, как Lemarrois скакал с письмом к Мюрату, солдаты в первый раз сварили кашу. Люди отряда были так измучены, что для них было совершенно всё равно — мир ли или война, придется ли им драться одному против десяти или вовсе итти назад в Россию. Все желания их большинства были теперь направлены на одно… отдохнуть, обсушиться, согреться и поесть горячего.

В таком положении застало их то самое утро 4-го октября <в которое Мюрат получил грозное письмо Наполеона и атаковал тридцатью тысячами наш пятитысячный отряд.>

Местность на расстоянии шести верст в окружности, еще за два дня представлявшая вид спокойного благосостояния жителей, местность, оживленная заросшими садами деревнями, дорожками между полей, пасущимися стадами и жителями, — теперь была только военный лагерь с отовсюду дымящимися кострами, коновязями, глиной краснеющими земляными работами, зелеными ящиками, штыками, орудиями и рассыпанными по всему пространству серыми шинелями и нечистотами.

* № 32 (рук. № 71. T. I, ч. 2, гл. XIV–XVI).

В то время, как по Цнаймской дороге, давя друг друга, бежали обозы армии, войска, составлявшие отряд Багратиона, обреченные, по словам Кутузова, на верную погибель, стояли в боевом порядке перед Шенграбеном.

Шенграбен, большая деревня, которую накануне еще занимали русские, виднелся перед ними на горе на самом горизонте, в нем и вокруг него виднелись сплошные массы французов. Правее его, по дороге стояли французские, направленные на нас, орудия. От Шенграбена шел отлогий спуск и крутая гора, которую справа обходила столбовая дорога из Шенграбена в Грунт. Центр нашей позиции находился на этом, противуположном Шенграбену, возвышении. На нем стояла русская полевая батарея с снятыми с передков орудиями, направленными на Шенграбен. Вокруг батареи справа, слева и сзади располагались пехотные полки. Спереди под горой была только цепь стрелков. Далеко вправо, через большую дорогу, на другом возвышеньи виднелись еще пехотные полки и, на самом конце правого крыла у леса, стояли драгуны; влево, также на протяжении больше трех верст, тянулись войска — пехота, казаки и Павлоградские гусары. Сзади войск была мелкая речка и еще большее возвышение, на половине которого была занятая резервами деревня Грунт. Перед Грунтом сделаны были и теперь еще работались полевые укрепления. В лощине между Шенграбеном и первым возвышением были цепи. По лощину мы были дома, всё было наше, дальше начиналась та неведомая, неопределенная и страшная область — неприятеля.

Несмотря на то, что с вчерашнего дня было перемирие и б[арон] Винценгероде <с белым значком проехал туда, за цепь, там всё казалось странно и[1752] непонятно. И тем страннее, непроницаемее и страшнее казалась эта черта, чем дальше от нее. Тем, которые смотрели из Грунта на Шенграбен и видели смутно только точки и полосы французов, тем казалось страшно и невозможно проникнуть туда, за эту черту; те, которые смотрели с возвышения, составлявшего середину позиции, те представляли себе возможность поспорить еще за эту черту; те же, которые лежали внизу в цепи на ружейный выстрел от французов, нисколько не сомневались в том, что коли велит начальство, так сейчас и пойдем вперед вон туда, за этот лужок к жневью, что на горе, вон туда, где эти французы сидят теперь.

Военные люди[1753] чувствуют, как тяжело должно быть, раз поверив в конец войны, снова приниматься за дело и потому бессознательно никто не верил в мир, несмотря на перемирие и ходившие слухи. Прикажет начальство, назад пойдем, а прикажет, здесь постоим или вперед пойдем — оно знает.>

Хотя и говорят про пять, шесть тысяч войск — горсть храбрых и т. п., шесть тысяч войск не горсть, а очень, очень много народа, так много народа, что несмотря на то, что они сколь возможно более были сжато поставлены, шесть тысяч человек, бывшие у Багратиона, были растянуты на пространстве больше десяти верст в окружности. Передовая цепь, отделявшая их от французов, тянулась больше, чем на версту. Справа и слева цепи, неприятельская и наша, стояли друг от друга дальше пушечного выстрела, но по дороге в лощине, там, где проезжали парламентеры, они сошлись ближе ружейного выстрела, так что ясно могли видеть лица друг друга и переговариваться и, кроме солдат, занимавших цепь, с обеих сторон к этому месту сходилось много любопытных, которые, посмеиваясь, разглядывали странных и чуждых для них неприятелей.[1754]

[Далее со слов: С раннего утра, несмотря на запрещение… кончая: …обращенные, снятые с передков пушки. — близко к печатному тексту. T. I, ч. 2, гл. XV.]

<Зрителей разогнали.

— Пропорол бы ему брюхо, — сказал Долохов, вскидывая ружье на плечо, и пошел прочь.

Офицер, заведывавший в цепи, крикнул на Долохова: прочь из цепи.

— Чего? — хмурясь, ответил Долохов.

— Полноте, идите, — сказал Брыков. — Что вы какой нынче сердитой, Ваську своего избили.

— Такой день, видно. Всё думали драться, а вот третий день стоим, ничего не делая. — Долохов находился в том состоянии озлобления, которое находило на него по временам. Произошло ли это от волненья, он напрасно готовился к сраженью второй день, или от голода, но он с утра был зол и в своей роте, где, с одной стороны щедростью, с другой — решительностью, он заставил уважать себя, его боялись нынче. Долохов был нынче в том сердитом, бешеном д[ухе], в к[отором] его бо[ялись]. Он избил до полусмерти[1755] солдата, который за деньги служил ему, и изругал юнкера за то, что тот тронул его собаку. Долохов еще ни разу не был в деле. Особенный несчастный случай отводил его от сражения во время всего похода — раз он был в командировке, другой раз он[1756] уезжал в город. Для него сраженье, кроме того, что он желал его, как удовольствия, вперед зная и говоря, что он будет первым и что из ста человек девяносто — трусы, и, как необходимость для того, чтобы быть произведенным. Он был все эти дни озлоблен, но в это утро дошел до бешенства, начавшегося над солдатом.

— Коли не пойдем в дело, кому-нибудь кровь пу[щу].[1757]

— Вы хоть и разжалованный, а будьте учтивы, — сказал цепной офицер.

— Мне что? Ниже солдата не разжалуют. Распорю брюхо, кто меня тронет.

— Полно, полно, Долохов, — сказал Брыков. Долохов замолчал: несмотря на бешенство, он, с свойственным ему тактом, знал, он зависит от Брыкова и, презирая его, покорялся ему.

В цепи все говорили о близости сражения, в арьергарде было другое.

Долохов, отходя от цепи, слышал этот хохот, но и в нем оно не утишило того желания подраться с французами, которое мучало его всё время отступления.>

— Ведь надо же мне это проклятое несчастие, — сказал Долохов своему ротному,[1758] шедшему подле него. — Три месяца в походе и ни разу не попасть в[1759] рукопашную.

— Э, батюшка! у нас говорят: ни от чего не отказывайся, никуда не напрашивайся.

— Да, вам хорошо, а мне ведь сермяга то надоела. Да и так хочется подраться, хочется. Так и пропорол бы брюхо[1760] кривоносому этому в синем то, что раскачивался так…[1761]

— И рад бы пропороть, да кусаются, — со вздохом отвечал ротный.

— Не укусят! Вы как хотите там судите. А я знаю, что все трусы. Из ста человек девяносто девять — трусы. Ведь я видел под Амштетеном.

— Посмотрим, посмотрим вас, гвардейцов, — спокойно-шутливо отвечал ротный. — Ну, однако, идите к своему месту, неравно генерал подъедет, — тихо прибавил он таким тоном, что видно, несмотря на всё любопытство, возбуждаемое в нем гвардейцем и его знанием французского языка,[1762] он не забывал своего дела.

Долохов оглянулся с удивлением,[1763] как будто не понимая. Потом, вероятно вспомнив, что надо и Брыкову повиноваться, повернул к своей роте.[1764] Рота Долохова стояла в лесу и занималась рубкой дров. В береженом молодом дубняке слышался треск топоров и валимых деревьев. Костры дымились в нем и около костров с говором копошились солдаты.

Позади леса, в котором дымились костры, на возвышении стоял полковой командир полка, в котором служил Долохов, тот самый, который представляя полк Кутузову, за ним и вокруг него стояла свита офицеров полка и в том числе Жеребцов с своей вертлявой фигурой и высоко поднятыми плечами. Жеребцов был особенно учтив, внимателен и подобострастен перед генералом. Он беспрестанно наклонялся, поднимая руку к козырьку, и всеми силами видимо желая угодить генералу. Жеребцов был прислан от князя Багратиона с тем, чтобы[1765] получить рапорт. Опоздав уже для того, чтобы поспеть к обеду в Грунт, и заметив подле балагана полкового командира запах бульона и засученные, голые руки солдата повара, выставившего пирожки на доску, он решился обворожить полкового командира с тем, чтобы у него пообедать. Что тем заманчивее было для Жеребцова, что найти слабую сторону человека и поиграть, хотя бы и в отсутствии зрителей, составляло наслаждение для корнета.

Накануне генерал был призван в Грунт к князю Багратиону и участвовал на военном совете вместе [с] другими начальниками. Теперь он желал произвести такой же военный совет с своею свитою. Присутствие ординарца князя Багратиона еще более поощряло его к этому. Он был старший чином на левом фланге и пригласил на совет полкового командира Азовского полка и Павлоградского. Павлоградский не поехал, не признавая власть начальника левого фланга, но другие начальники явились, и человек двенадцать полковников, майоров и адъютантов сопутствовали генералу, когда он, хмурясь и вдавливая щеки на воротник мундира, подрагивающей походкой ходил осматривать «пазицию», как он говорил.

— Я полагаю, господа, — говорил он, щуря глаза, вглядываясь вперед, — что надо будет отступать на большую дорогу к лесу.

— Хоть и не мое дело, ваше превосходительство, — изгибаясь, с рукой к козырьку вмешался Жеребцов, — а я слышал, князь именно говорил к лесу.

— Что? Да, к лесу. — Все молчали, ожидая речи полкового командира, но видно было, ему нечего было сказать и он придумывал.

— И… я… думаю эшалонами… да, эшалонами, — повторил он с удовольствием.

— Странно, — сказал Жеребцов. — Как ваше превосходительство сходитесь с князем.

— Что? — строго спросил генерал.

— Он именно говорил эшалонами. Выразив еще несколько таких мыслей и вызвав одного разговорчивого маиора на изложение своих мнений, полковой командир остановился. Маиоры, полковники и адъютанты, с печальными лицами молча ходившие около него, стали откланиваться, желая поскорее пойти к себе отдохнуть и пообедать.

— Трудно управлять, — сказал Жеребцов с улыбкой сожаления. — Вы, я думаю, еще и не обедали, ваше превосходительство?

— Так пожалуйте, господа, — обратился полковой командир к батальон[ным] командир[ам], не отвечая Жеребцову.

— И я еще не обедал, ваше превосходительство. — Генерал строго посмотрел на него и приятно улыбнулся.

— Милости просим ко мне солдатской каши разделить.

После обеда у генерала Жеребцову нужно было заехать еще на крайний левый фланг к Павлоградскому полку с тем же приказанием. Павлоградские гусары стояли [?] далеко от французов. Впереди были линии коновязей, за коновязями костры, люди, поправее большой балаган полковника и кухня. Сзади виднелся уединенный дом, единственная крыша на всем пространстве, занимаемом гусарами. Перед домом стояли с раскрасневшимися лицами песенники эскадрона. Накануне привезены были кресты в эскадрон и навешены за Эмский мост N. Ростову, юнкеру Миронову и двум солдатам. У маркитанта были куплены вина и N. Ростов угощивал эскадрон, офицеров и солдат. В доме, пустом, разоренном[1766] и брошенном хозяевами, слышались крик и хохот. N. Ростов в расстегнутой куртке и без фуражки вышел из дома, старательно ступая по ступеням крыльца, завернул за угол. Жеребцов окликнул его, но Nicolas не услыхал его голоса. «Нет, лучше не заезжать теперь», и Жеребцов проехал мимо.

Ростов был пьян в первый раз в жизни. Он прильнул открытой головой к сырой холодной стене и ему казалось, что он умирает. Снизу поднималось, поднималось что то, выворачивалось, переворачивалось в голове и вот, вот казалось всё скроется. — Боже мой, я упаду. Не видит ли кто? — бормотал он. — Другие ничего. Отчего же я так болен? Да, болен. А, вот он, — говорил он, — оглядывая внизу крест на шнурках куртки, и тупая улыбка изменяла его бледное лицо. Но крест поднимался, опускался, убегал, выворачивался вместе с головой и со всем телом. Всё происходило, как во сне. «Зачем я выпил еще этот стакан?»[1767] и он тяжело вздыхал и грустно закатывал глаза.[1768] — Георгий, — говорил он. — Крест на груди, на храброй груди.[1769] — И он ласкал крест, потряхивая его. — Нет, не могу, умираю.

— Иди, Ростов, — послышался голос. — Где ты? Иди лодку петь. Ростов не отвечал.

— Господи, помилуй, господи, помилуй, — шептал он, изнывая.

<А между тем, всё приближался адъютант Бонапарта, скакавший к Мюрату с приказанием атаковать и убить всех этих русских.

В то же время в арьергарде подле Грунта в одних рубахах работали солдаты, выкидывая красную глину на вал будущего укрепления и тащ[а] фашины. В самой же разоренной деревне Грунте все дома были наполнены начальством и штабными, по всем улицам толпились обозы, со всех сторон солдаты тащили, кто сени [?], кто двери, кто заборы и на площади была раскинута палатка маркитанта. У маркитанта сидели офицеры с красными и истомленными лицами и пили. Один[1770] из офицеров, закутавшись в шинель по уши, дрожал всем телом. Его била лихорадка и он не мог согреться глинтвейном.[1771] «Бог с ними со всеми, с походами», — думал он, «вот с утра не могу согреться, а скажись больным, подумают — трушу».

— Что получили? — спрашивал другой офицер у казначея, шедшего с узлом золотых. — Мне за треть вперед, полковник обещал.

— Там увидим, приходите в полк.

— Стыдно вам, стыдно, господа, — говорил дежурный штаб-офицер, входя под палатку маркитанта, — извольте итти к своим местам, князь приказал. — Некоторые находили удовлетворительные ответы и оставались, другие шли. Офицер в лихорадке пошел к своему месту.> На горе впереди Грунта[1772] в одной пехотной роте собралась толпа около песенников. Солдаты стояли кружком и с присвистом пели плясовую песню и в середине их[1773] плясал молодой рекрут, выделывая ногами и ртом уродливо быстро невозможное. Чрез плечи друг друга солдаты с одобрением смотрели на пляшущего.

— Пройдись, ну, Макатюк, ну же, — говорили старому с медалью и крестом эфрейтору, пихая его в круг.

— Да я так не могу, как он.

— Да ну.

Макатюк вышел в круг в шинели, с мотавшимися на ней орденами, внакидку и с руками в карманах, и прошелся по кругу шагом, чуть встряхивая плечами и прищуря глаз, поглядывая кругом всё равно на кого, хотя обращение [?], казалось, имело в виду какого [то] одного приятеля, с которым он этим взглядом вспоминал штуку. Он остановился посередине и то он плясал. Плясал больше быстроногого рекрута, одной противуположностью своей неподвижности с удалью песни. Вдруг он повернулся, вспрыгнул, сел на корточки, сделал два раза ногами, поднялся, перевернулся и, не останавливаясь и отталкивая останавливающих, пошел вон из круга.

— Ну, вас совсем, пущай молодые ребята пляшут, пойти ружье почистить.

На самом крайнем правом фланге в то же время в одном из эскадронов драгун между коновязями слышался крик, но крик не песни, не смеха, не многих людей, а крик одного человека, болезненный, страждущий, испуганный и всё-таки еще притворный крик. Два драгуна, раздевшись для ловкости, взмахивали над головой и в такт били длинными розгами по до половины обнаженному телу солдата, наказываемого за воровство. Солдаты с остановившимися выражениями лиц стояли кругом (им велено было). Один офицер, толстый майор, нахмуривши[1774] одутловое лицо, переваливаясь назад в грязной шинели, ходил взад и вперед и, не обращая внимания на крик и не переставая, говорил:

— Солдату позорно украсть, солдат должен быть честен, благороден и храбр, а коли у своего брата украл, так в нем чести нет, это мерзавец. Еще, еще. И всё слышались удары и притворный и отчаянный крик. Лошади на коновязи косились на лежащего солдата. Одна взбрыкнула и все всполошились. Унтер офицер крикнул.

— Еще, еще, — говорил майор. Молодой офицер отошел от коновязи (ему велено было тоже тут быть) и оглядывался на наказываемого. На лице его выражалось больше страдания, чем на лице наказываемого. «Нет, не могу». Он зажал уши и убежал к своему месту. Через две минуты наказанный с товарищами сидел у костра и не давал своей трубки покурить просившему у него товарищу.

<В то же время на возвышении, составляв[шем] артиллерийский парк, у орудий, снятых с передков и направленных против французов, стоял невысокий артиллерийский офицер лет тридцати, с впалыми щеками, нависшим лбом и умными, добрыми глазами. Он ушел от своих товарищей и подчиненных (он был старший офицер в батарее), чтоб быть одному и, рассеянно лаская ровный круг гладкой меди дула орудия, стоял задумавшись. Он вздрагивал и оглядывался. Офицера мучал страх, непреодолимый страх смерти и страданий, страх сражения. «Я подлец, — говорил он сам себе, — подлец. А подлец, так пускай убьют. Больше ничего не стою. Да, не могу. Не могу. Нет, еще хуже быть одному. Пойти к Белкину. Ох, Белкин, и за что я его люблю, а никого не люблю, как Белкина. Когда с ним, мне легче.»>[1775]

* № 33 (рук. № 71. Т. І, ч. 2, гл. XV?).

<Долохов не ходил на работы, но ротный требовал, чтобы он был на своем месте. Он вошел в лес и подошел к костру, у которого сидела аристократия роты — фелдвебель, каптенармус и два солдата.

— Что, судырь, видали хранцузов, — сказал фелдвебель, выставляя обе руки перед огонь и оттягивая жарившееся лицо.

— Нутка табачку на трубочку, — попросил каптенармус.[1776] Пришел ротный, спросил фелдвебеля, встал и пошел. Долохов не отвечал и лицо его приняло такое злое выражение, что солдаты,[1777] посмотрев на него, переглянулись и стали разговаривать между собой. Они знали[1778] уж характер судыря, который иногда такие истории рассказывал, что вся рота собиралась слушать и ни за что давал по три рубля на водку, а иногда не говорил ни слова, делался зверем[1779] и ни за что готов был избить человека. Ротная шавка Мухтарка, виляя хвостом, подошла к костру.

— Вишь и Мухтарка сушиться пришла, — сказал солдат, сидевший подле, взял Мухтарку за спину и хотел, играя, перебросить ее через огонь. Собака визгнула.

— Что ты ее трогаешь? Что она тебе сделала? — крикнул Долохов и грубо толкнул солдата. — Мухтарка, сюды.

— Эй легче, судырь, — проговорил солдат. — Вишь, в лицо лизать ему дается…..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

А между тем французские орудия, направленные на нас, виднелись на горе, и у наших орудий, стоявших перед Грунтом, стояли офицеры и генерал и рассчитывали, куда по французам донесет их выстрел.

Подле орудий стоял полковой командир, генерал, представлявший полк Кутузову, подле него стояли артиллеристы и с высокоподнятыми плечами Жеребцов. Генерал выспался в построенном полковом балагане, закусил и, подрагивая, вышел погулять, так как делать нечего было. Но увидав подчиненных, он почувствовал, что ему, командиру, генералу, необходимо бросить общий взгляд на позицию. Что такое позиция и что такое общий взгляд, он не знал и не мог бы сказать, но что то сделать он чувствовал необходимость, и что то показать главное. Еще более побудил его к этому приезд Жеребцова от Багратиона с приказанием опре[делить], много ли людей в полку. Надо показать адъютанту. Он вышел, подрагивая, к орудиям, прищурившись поглядел и сказал:

— Гм! Да! Ежели бы фланг, — он строго оглянулся, — что?

— Так точно, ваше превосходительство, — сказал Жеребцов, — г-н офицер, — обратился он поспешно к артиллеристу, — пожалуйте к генералу. Жеребцов, присланный сюда, не мог успеть вернуться к обеду в Грунт, а проходя мимо балагана полкового командира, он слышал запах бульона и видел пирожки, выложенные засученными солдатскими руками на доску. Ему надо было пообедать у генерала и потому он особенно внимателен и искателен был с ним. Артиллерийский офицер, молодой человек, подошел. Он тоже был рад поговорить о позиции и подать мнение и поиграть в воина, и они поговорили.

— Ежели обойдут, то буду обстреливать на картечный [?] выстрел на отвозы. [?]

— Так, так, — сказал генерал.

— Вы уже обедали, генерал? — спросил Жеребцов.

— Не угодно ли, милости прошу, — и они прошли к балагану. В это же время еще правее, где стояли гусары позади коновязей, в мельнице, единственном доме, бывшем в поле, слышались крики пьяных голосов, из которых громче всех раздавался картавый голос Денисова.>

** № 34 (рук. № 72. T. I, ч. 2, гл. XIV, XV.)

[1780] Водка была не во всех ротах и те роты, у которых ее не было, с завистью смотрели на 5-ю роту, которой командовал всеми любимый, молодой штабс капитан Белкин.

— Вишь ты, подбрыкивать как стали 5-й роты, ровно жеребята, от водки-то, — говорил солдат другой роты, глядя на бежавших к котлу солдат. — Молодец[1781] ихний ротный!

— Толкуй, Иван Масеич, фелдвебель всем орудует.

— Как же! гляди, наш спит небось, а этот, гляди, пришел, — говорил солдат другой роты, показывая на красивую фигуру штабс капитана Белкина, скорыми легкими шагами подходившего к роте, пившей водку. Белкин с своими толстыми, приятно улыбающимися губами и узенькими смеющимися глазами, свежий и веселый, подошел к боченку.

— Здорово, ребята.

— Здравия желаю, ваше благородие, — прокричали человек двадцать.

— Много ли рядов? — спросил он у фелдвебеля тоном человека, не любившего говорить с подчиненными много, но ожидающего положительного ясного ответа.

— Тринадцать.

— Кого нет?

Солдаты всё толпились и сзади засмеялись. Белкин оглянулся строго. Всё затихло, и подходивший солдат имел набожное выражение, когда подходил к чарке.

— Соврелова, Петрова, Миронченка, — докладывал фелдвебель.

— Миронченка точно заболел, в самую бурю, как деревню проходили. Он придет, я ему сам вчера приказал остаться. А тот бестия, Захарчук, так балуется, я велел ему на повозку сесть, так нет, упал. Дрянь солдатишка.

В это время подходил к водке узенькой, тоненькой, с ввалившейся грудью и жолтым лицом и жолтым острым носиком молодой солдатик, казавшийся олицетворением голода и слабости. Но, несмотря на жалость возбуждающую наружность этого солдата,[1782] в собранном, как кисете, ротике и бегающих покорных глазах было что то такое смешное, что фелдвебель, как бы прося позволения пошутить, посмотрел на ротного и, заметив на его лице улыбку, сказал:

— Вот Митин наш не отстал, его всего Бондарчук за штык волок.

— Без Митина 5-й роте[1783] нельзя быть, — сказал Белкин, глядя на жалкого солдатика, который, закрыв в это время глаза, полоскал обе стороны рта водкой и пропускал ее сквозь свою вытянутую, с выступающим, как у индюшки кадыком, шею.

— Сладко? — спросил Белкин, по солдатски подмигивая Митину и приосаниваясь. В рядах захохотали. Отдав приказание, подойдя к кашеварам, где ему подали пробу, Белкин сел на бревно и, перекрестившись, стал есть солдатскую кашу. Солдаты своей и чужих рот особенно далеко и старательно снимали шапки, проходя мимо его, несмотря на его махание рукой, чтоб они этого не делали.

Погода была серая, холодная, с ветром, но без дождя. Скоро к Белкину подошел <другой офицер зевая.>[1784] —У меня половина людей без ног.

— Поправятся, — смеясь отвечал Белкин. — Хромая собака до поля. Пойдем назад, надо еще к адъютанту, — отвечал он, тоже зевая.

— Что это, никак кавалерия. Вон за лесом, — зевота мешала другому ротному договорить. Он указывал рукой на дорогу в Голабрун на ту сторону, с которой ждали французов.

Белкин встал и стал рассматривать. Действительно, это была кавалерия, поэскадронно шедшая им навстречу. И много ее, полка два. Кавалерия стала спускаться под гору и опять подниматься. Офицеры сочли ровно четыре эскадрона и узнали, что это были австрийцы гусары.

— Что же это, ведь это наш авангард. Сменили их чтоль.

— Кто же сменил, мимо нас бы прошли.

— А может французы на них понасели, они отступают.

— Тогда хоть постреляли бы. Это что нибудь не так. И есть австрийцы. — Гусары проходили ближе, как всегда с презрением глядя на пехотинцов. Солдат, набивая рот кашей, оглядывался на них. Гусары с начальником впереди прошли дорогой в город. Офицеры, еще другие подошедшие (все собирались к Белкину), разговаривали об том, какой гусарской мундир лучше, русской или австрийской, и хвалили лошадей.

— Вон еще[1785] кавалерия идет, — сказал к[апитан], — что это они назад идут.

— Должно быть неприятель показался.

— Ну, коли теперь в дело итти — мат. Люди голодные, без ног, половины в роте нет. А еще[1786] шеф требует……… Голос капитана вдруг оборвался.

— Что это! — вскрикнул он, побледнев. В это же мгновенье из города на рысях показались казаки. В то же мгновенье подбежал фелдвебель к офицерам и, указывая на кавалерию, спускавшуюся из за леса, [из] под горы.

— Ваше благородие, это он. Верно. Я смотрю.

Фелдвебель был так взволнован, что махая руками, говорил и взял за руку к[апитана], пригибая к себе и указывая по руке.

— Вот так извольте смотреть. Вон сила его валит.

В то же мгновенье испуганный голос полкового адъютанта, спотыкавшегося, пешком бежавшего за ворота, закричал: — В ружье. Неприятель! В то же мгновение забегали кашевары, загремели котлы, и солдаты, дожевывая, побежали к козлам. В то же мгновение, и несколько прежде, Белкин бежал через выгон к своей роте и кричал: в ружье. Он бежал легким, веселым бегом, как будто играя тяжестью своего тела и перепрыгивая через лужи. Еще люди других рот не успели выстроиться и полковой командир еще не выехал, как 5-я рота уже, не дожидаясь приказаний, шла впереди всех по дороге навстречу к неприятелю.[1787] Роту догоняли сзади рысью почти рядом субалтерн офицер налегке и Митин, путаясь в грязи тонкими ногами и под острым углом наклоняясь вперед, с большим ружьем наперевес и с тяжестью ранца, давившей его. Он не бежал, а всё падал и ноги только едва поспевали спасать его от падения. Под гору они не удержали его и он скорее, скорее перебирая ими, упал. Офицер, молодой, скуластый блондин, даже не улыбнулся, перегоняя его. Когда он догнал роту, Белкин уже рассчитывал людей и с унтер офицерами по отделениям рассыпал в цепь.[1788]

— Разве было приказано от полкового командира, — с бледным и обиженным лицом, едва переводя дух, спрашивал офицер. — Я только вышел.

— А всё равно то же прикажут, — даже не глядя на офицера отвечал Белкин. — Мешкать нечего.

— Почему же вы думаете, что я нарочно замешкался? Вы думаете, что я…

— Писарев, влево на гору, — говорил Белкин унтер офицеру, который с серьезным лицом смотрел, не спуская глаз с ротного командира, как и вся рота смотрела в эту минуту. Глаза Белкина еще более улыбались, чем всегда, и делал он свои распоряжения, как будто это всё было так легко.

— Куда же наконец мне прикажете? Ежели уж вы так распоряжаетесь, — [сказал], отдуваясь и оскорбляясь, субалтерн офицер.

— Побудьте здесь, М. Д., с резервом.

Рота разошлась в цепь. Казаки ездили впереди, показался дымок и послышался выстрел с нашей стороны и два выстрела ответили из за леса. Неприятель остановился и не наступал более. Стрелки его и наши баловались изредка. Белкин сидел на краю дороги и курил трубку, рассматривая неприятельских стрелков и изредка оглядываясь на деревню, в которой всё двигалось и бегало. Через пять минут к нему подъехал полковой адъютант.

— Шеф приказал[1789] благодарить тебя за распорядительность и приказал отступать, ежели б[удут] наступать. Ну что, достают сюда, — спросил адъютант.

— Нет, так, ворон пугаем.

— Дай ка затянуться. Там у нас что, беда. — И адъютант, затянувшись, уехал.

В деревне Шенграбене происходила суматоха, естественная вследствие неожиданного появления неприятеля перед войсками, спокойно отдыхавшими и варившими кашу, полагая, что они находятся во второй линии. Князь Багратион, приехав [в] Шенграбен и распорядившись[1790] отступлением, [в] квартире шефа полка беседовал с графом Ностицом.

— Gott im Himmel,[1791] — говорил красивый, воинственной наружности, с цветом лица темнее усов генерал граф Ностиц, в гусарском мундире, опираясь молодцовато одной рукой на колено, другой придерживая саблю с золотым эфесом и таким нетерпеливым тоном убеждения, которым говорят полнокровные люди, раз составивши убеждение и своими словами только стремясь поддержать его.

— Как вы хотите, князь, чтоб я дрался с французами, когда мир заключен моим государем и повелителем.

Багратион имел вид человека, постоянно устремляющего всё свое внимание на те слова, которые он говорил. Большие, до половины закрытые веками, черные глаза его без блеска, но упорно смотрели по обеим сторонам огромного носа; как изваянный, крепкий рот и выступающий, прямой и длинный подбородок казалось так же пилили [?] как и мутный, неизменяемый взгляд и тихий голос, повторяющий одни и те же слова.

— Кто вам сказал, граф, что мир заключен? — повторил [он] в четвертый раз.

— Ach, Gott.[1792] Честное слово принца Мюрата![1793]

— Хорошо. Но как же вы бросаете свой пост, генерал, и открываете наш фронт, генерал… — продолжал Багратион, видимо с трудом соображая и выражаясь. — Кто же будет отвечать за последствия, генерал? — И голос Багратиона не возвышался, не изменял интонации и те же бесстрастные, полузакрытые глаза смотрели прямо с обеих сторон коричневого носа на разгоравшегося австрийского генерала.

— Ежели бы мир не был заключен, я бы должен был умирать на своем посту, — сказал граф Ностиц, ударяя себя широкой кистью в высокую грудь. — А теперь я буду преступник, ежели я буду сражаться с французами после заключения мира. Я говорю. Мне сам принц Мюрат сказал и в доказательство привел, что французы перешли мост в Вене без боя. Разве это могло бы быть, ежели бы не было мира? — и граф Ностиц, торжествуя, молча посмотрел на Багратиона. Багратион соображал.

— Пошлите, тут адъютант главнокомандующего, — обратился он к ординарцу, — Болконский, кажется, что ездил в Брюнн. Он вчера из Брюнна и попал на наш аванпост, — обратился он к Ностицу.

Через несколько минут вошел князь Андрей. Багратион как будто забыл, зачем он его звал и, сделав усилие, сказал:

— Да вот ты из[1794] Брюнна едешь. Слыхал ты, заключен мир с Австрией или нет?

— Я не слыхал, чтобы был заключен, но слышал, что австрийское правительство желает.

— Как же французы перешли Венский мост, — спросил граф Ностиц.

Князь Андрей не отвечая, прищурившись, посмотрел на Ностица.

— Генерал говорит, что мир заключен и что австрийцы по уговору пропустили французов через мост.

— Я слышал, что мост взят обманом и что Ауерсперг за то отдан под суд. — Князь Андрей рассказал.

Ностиц повернулся на стуле, гремя саблей.

— Und was noch! Das wäre was famoses![1795] Этого не может быть, — сказал он.

Князь Андрей поджал губы и открыл глаза.

— Я не имею честь служить с вами и под вашим начальством и докладываю не вам. И потому не считаю за вами права обсуждать вслух мои слова, как начальнику, и как gentilhomme я вам говорю, что вы, а не я, говорите неправду. Я говорю, как слух, и слух этот правда, а вы говорите, как факт, и это ложь (— Ну, ну, не у места, князь, — сказал Б[агратион]) и, не дав сказать слова, он обратился к Багратиону.

— Угодно что нибудь еще приказать вашему сиятельству? — обратился он только к Багратиону. Багратион не ответил ему не от пренебрежения, но видимо от того, что всё внимание его было слишком занято тем ходом мыслей, которые он преследовал и которые касались графа Ностица.

— Что же вам сказал Мюрат, — спросил он у Ностица. — Ежели мир заключен с Австрией, что же будут делать русские войска, будут драться или нет?

— Русские войска заключат капитуляцию.

Неподвижное лицо Багратиона вдруг дрогнуло, нос поднялся, в глазах блеснул свет и рот слегка раскрылся в презрительную улыбку. Он встал.

— Генерал, я вам не приказываю отступать, а приказываю вернуться к своему посту.

— По соображениям, которые вам очевидно чужды, — отвечал Ностиц, вставая и официальным тоном, — я не могу этого сделать.

Багратион, не дожидаясь выхода Ностица, первый пошел к двери.

— Лошадь! Да ты, князь, поезжай со мной в цепь, мы всё посмотрим, — обратился он к князю Андрею, — тогда поедешь, всё, живая грамота, расскажи Михаилу Иларионовичу.

Еще не успел Багратион сесть на лошадь, как ординарец пришел.

** № 35 (рук. № 73. T. I, ч. 2, гл. XVI).

[1796] Через пять минут Белкин вернулся в шалаш и был встречен молчаливым, радостным и полупьяным взглядом голубых глаз Тушина, который лежал и читал, попивая. С. О. заснул.

— Ну что разделил?

— Разделил.

Они помолчали.

—[1797] Хотите вина? Эй, Митька, подай вина.

— Да уж всего одна бутылка осталась, — послышался за палаткой голос деньщика.

— Да что ты, дурак, ведь П. И-чу.

— Ну, П. И. можно. А то кого не перебывало нынче, — опять сказал голос, и под угол палатки подлезла рука, доставая что то.

— Что это вы читаете?

— Старый Эвропейский вестник.

— А я хотел спросить у вас: я читал то там писана статья о бессмертии души. Так страшно даже сделалось.

— Гердера, да?

Они замолчали, стали играть, запивая вином. Тушин проиграл и сердился. Во время игры приходили офицеры, рассказывая, что австрийцы ушли, никого не оставив, но это никого не заняло сообщение.

— Да, да, да. Ну расскажите мне. Вы поняли, что пишет этот Гердер? — говорил Белкин, расставляя шахматы.

— Отлично, — отвечал Тушин про себя, — отлично — и опрокинул в большой рот стакан вина. — Ну, ходите.

— Да, что же, там он говорит, что из травы зверь делается, из зверя опять зверь; ну, а из человека что же сделается?

— Так, так. Нет, нынче не поддамся, — отвечал Тушин.

— Так как же, растолкуйте, — опять спрашивал Белкин, ходя шашкой.

— Да ведь он говорит, что это лестница существ, по которой всё выше и выше существа, и что коли те не пропадают, так и, человек не пропадет, а душа его перейдет в другое.

— Да во что же она перейдет? Ведь то то и нужно знать, что будет там, буду ли я в раю или в аду. Ведь то и страшно. Белкин совсем остановился играть, видимо задумавшись. Тушин тоже отодвинулся.

— Как у нас в турецкой кампании юнкера убило подле меня. «П. Н. пропал я!» и умер. Я вот забыть не могу.[1798] Так ведь значит страшно. — Он замолчал и выпил.

— Нет, хорошо пишет Гердер, — говорил Тушин. — Я еще так думаю, что моя душа прежде была в черве, в лягушке, в птице, во всем была, теперь в человеке, а потом в ангеле будет, там в каком-нибудь.

— Да, да в каком ангеле? Этого то не знаешь, вот что скверно. Вы мне растолкуйте.

— Ну, вот он говорит, что организм…

— Это что такое?

— Ну всё живое, целое там, лошадь, червяк, француз, фелдвебель Марченко, всё организм один целый, сам за себя живет. Ну, организм всякой превращается в другой, высший организм и никогда не исчезает, так значит и человек не исчезнет и превратится в высший организм.

— Это так, ну да этот органист (он улыбнулся умно, приятно), органист этот превращается, да отчего же в высший? Это мне растолкуйте. Вон у нас быка выбросили, так в нем вот какие черви — жооолтые завелись. Так ведь эти то, органисты то, не какие нибудь высшие ангелы, а поганые самые органисты. И из нас то вот такие же поделаются. Вот меня убьют, да, а через недельку эти жолтые то и поедят.

Тушин задумался.

— Да, это так.

Белкин выпил еще и еще. Он никогда не напивался, сколько бы ни пил.

— А, вот что, — сказал Тушин. — Это отлично. Что ж вы думаете? Вы правы, зачем высшие? Чем мы лучше собак и этих органистов? Мы только называем их погаными. А может быть нам лучше будет, светлее, умнее, когда сделается из меня милион червей, трава сделается? И я всё буду жить и радоваться, и травой, и червем, а воздух сделается, и я воздухом буду радоваться и летать. Почем мы знаем, может лучше? Право лучше. — Глаза его блестели слезами. Белкин радовался, слушая его.

— Ведь вот что еще возьмите, — продолжал Тушин. — Отчего мы все любим всё: и траву, и козявку, и людей, другой раз даже и полк[овника] вашего? Бывало с вами, что лежишь в траве, и хочется травой сделаться, смотришь на облака или на воду, и так бы вот и сделался водой или облаком, и червяком даже хочется быть. Знаете, славный такой, тугой, вертится. Ведь это всё оттого, что мы были уже всем. Я всё думаю, что мы миллион мильонов лет уж жили и всем этим были.

— Да я вот вчера, как пришли мы, — сказал Белкин,[1799] — выпил водки согреться, да и лег там у роты, на спине заснул. И вдруг мне чудится, что стою я за дверью, и из-за двери прет что-то, а я держу, и что лезет это моя смерть. И нет у меня сил держать. Наперла, я упал и вижу, что умер, и так испугался, что проснулся. Проснулся. «Вишь ты, я не умер». Так обрадовался.

— Ну да, ну да, — радостно перебил Тушин, жадно вслушивавшийся. — Вот как хватит ядром в башку, глядь и проснешься, и нет ни Марченки, ни роты, ничего, а проснешься молодыми, здоровыми червями.

— Ну, а как заснешь да и не проснешься?

Он помолчал.

— Что будет, что будет, никто не знает.[1800]

Тушин молчал, глаза его сияли. Он не думал ни о себе, ни о Белкине.

— Вы знаете, я в ад не верю. Я и попу говорил. Это уж как хотите, — сказал Белкин. — Никто, видно, не знает, что там будет. Никто не знает.

— Ваше благородие,[1801] — сказал фелдвебель, вбегая. — Видимо — невидимо показалось, начальство понаехало.

— Вона, — сказал Белкин, заслышав выстрел, и выбежал из палатки.

Действительно, австрийские аванпосты отступили, и французы атаковали отряд Багратиона.

* № 36 (рук. № 75. T. I, ч. 2, гл. IX).

Князь Андрей Болконский до такой степени сильно чувствовал стыд на наше положение постоянного бегства во время этого отступления, так мучался им, что наш успех при Кремсе, в котором он участвовал, привел его в неудержимый восторг и в состояние счастия, которого [он] не хотел и не мог скрывать.

В его душе странно и нелогично, не мешая одно другому, соединялись два совершенно противуположные чувства — сильной гордости патриотической и сочувствия к общему делу войны и с другой стороны затаенного, но не менее сильного энтузиазма к герою того времени, к petit caporal,[1802] который на пирамидах начертал свое имя.

Князь Андрей находился во время сражения при убитом в этом деле австрийском генерале Шмите и, в знак особой милости главнокомандующего, был послан с известием об этой победе к австрийскому двору, находившемуся уже не в Вене, которой угрожали французские войска, а в Брюнне.

В ночь сражения взволнованный, счастливый, но не усталый, верхом приехав с донесением от Дохтурова в Кремс к Кутузову, князь Андрей был в ту же ночь отправлен курьером в Брюнн. Отправление курьером означало, кроме наград, важный шаг на пути к повышению.[1803]

Получив депеши, письма и поручения товарищей, князь Андрей ночью при свете фонарей вышел на крыльцо и сел в бричку.

— Ну, брат, — говорил Несвитский, провожая его и обнимая, — вперед поздравляю с Марией Терезией.

— Как честный человек говорю тебе, — отвечал князь Андрей, — ежели бы мне и ничего не дали,[1804] мне всё равно. Я так счастлив, так счастлив, что могу везти такое известие и что сам видел…

— Ну, Христос с тобой.

— Прощай, душа моя.

— Поцелуй же от меня хорошенько ручку баронессы З. и Cordial бутылочку хоть привези, коли место будет.

— Прощай. — Бич хлопнул и почтовая бричка поскакала по темно-грязной дороге мимо[1805] огней войск.

Ночь была темная, звездная [?], дорога чернелась между белевшим снегом, выпавшим накануне, в день сраженья.

То перебирая впечатления прошедшего сражения, то радостно воображая впечатление, которое он произведет известием победы,[1806] то вспоминая проводы главнокомандующего и товарищей, князь Андрей испытывал чувство человека, долго ждавшего и наконец достигнувшего начала желаемого счастия. Как скоро он закрывал глаза, в ушах его раздавалась пальба ружей и орудий, которая сливалась с стуком колес и впечатлением победы, и ему начинало представляться, что русские бегут, что он сам убит и он поспешно просыпался, с счастьем, как будто вновь узнавал все подробности победы и своего поручения и, успокоившись, опять задремывал… Так прошла ночь, только переменялись лошади и ямщики. День был яркой. Снег таял на солнце и ему было еще веселее [?]; безразлично проходили впечатления новых мест. Сначала виднелись по дороге русские солдаты и войска, потом край стал оживленнее. Крутые горы заменялись более отлогими, моравы заменялись богемцами,[1807] на всех казались веселые лица. На одной из станций он обогнал обоз русских раненных солдат.

В длинных немецких форшпанах тряслось по каменистой дороге по шести и более человек, бледных, перевязанных и грязных. Некоторые из них говорили (он слышал русской говор), другие ели хлеб, самые тяжелые, молча, с кротким и болезненным детским участием смотрели на скачущего мимо их курьера. Вид этих раненных еще более возбудил в князе Андрее радостное и гордое чувство. «Нынче они раненные, завтра я раненный или убитый и точно так же, как последний из этих несчастных», подумал он. «Точно так же меня могла ударить в голову та пуля, которая пробила ему бок».[1808] На одной станции он встретил двух пехотных оборванных офицеров, возвращавшихся к полкам из гошпиталя. Офицеры эти, из которых один показался ему пьяным, знаками объяснялись с торговкой, у которой они покупали хлеб и ветчину, и громко кричали русские ругательства. «Несчастные», подумал князь Андрей, «а и они нужны…[1809] Вчерашняя победа стоила нам Шмита, он[?] был человек, которого хотя и можно заменить, но каких мало. А этих, сколько бы ни побили, можно найти еще и еще столько же. Дело только в том, чтобы они всегда были под руками. Несчастные. Они не понимали ни моего чувства отчаяния после Амштетена, ни теперешнего моего счастия».[1810]

* № 37 (рук. № 75. T. I, ч. 2, гл. XI).

Когда он проснулся на другой день[1811] поздно за полдень, он проснулся уже вполне в Брюнне с воспоминаниями только военного министра, Билибина и всего разговора вчерашнего вечера. Возобновив всё это в своем воспоминании, он стал прислушиваться к звукам в соседней комнате. Соседняя комната была столовая и звуки были звуки ножей, стаканов и оживленных голосов обедавших. Это был обед примирения шведского секретаря с нашим. Кроме голоса Билибина, еще один голос, слышный громче и чаще всех, был знаком Болконскому. Он не мог вспомнить, чей это был голос, но помнил, что с звуком этого голоса соединялось неприятное петербургское впечатление.[1812]

— Je vous dis, moi, que c’est un homme terrible, — говорил голос Билибина, — les ravages de l’armée française (j’allais dire russe) ne sont rien comparés aux ravages qu’a produits cet homme parmi le beau sexe de Vienne.[1813]

— А вам завидно, — отвечал голос, вызывавший неприятное воспоминание в князе Андрее, также по французски, как и весь разговор, который мы переводим. — Вам завидно, — сказал голос с недостатком произношения, и послышался глупый смех. — Передайте мне ту бутылку.

— Но чем согрешил, тем и наказан, — сказал другой голос. — Пускай он думает теперь и страдает о положении его нежной Луизы в Вене в руках отчаянных солдат Бонапарте.

— Что ж, я ей предлагал ехать, — отвечал мямливший голос. — Я ей давал 300 талеров, она не хотела. Нет, господа, я вам расскажу анекдот… И он засмеялся.

— Господа, один из тех аттически соленых анекдотов князя Иполита, молчание, — сказал Билибин.

Князь Андрей узнал голос.[1814] Это был князь Иполит. Он видел <что князь Иполит> был здесь шутом общества.[1815]

— Когда я уезжал из Вены… — Иполит засмеялся, — из Вены, я сказал: поедем со мной. А она сказала… Я сказал… я оставлю вас в наследству французской гвардии — и Иполит, не в силах более удерживаться, долго, долго смеялся заливающимся смехом.[1816]

Князь Андрей встал, позвонил, поспешно оделся и вошел в кабинет пока ему вновь накрывали обедать.[1817]

* № 38 (рук. № 75. T. I, ч. 2, гл. XII–XIV, XV, XVI).

— А Ольмюц очень милый город. И мы бы с вами вместе спокойно поехали в моей коляске.

— Вы шутите, Билибин, — сказал Болконский.

— Я говорю вам искренно и дружески. Куда вы поедете теперь, когда вы можете оставаться здесь. Вас ожидает одно из двух: или что вы не доедете до армии и мир будет заключен, или поражение и срам со всей Кутузовской армией. Вы может быть хотите погибнуть героем? Ежели вы думаете видеть в этом геройство.

— Я ничего не хочу и не думаю, — холодно сказал Болконский. — Очень благодарю вас за гостеприимство, я еду в армию.[1818]

В ту же ночь, откланявшись военному министру, Болконский ехал к армии, сам не зная, где он найдет ее, и опасаясь по дороге к Кремсу быть перехвачену французами. В Брюнне всё придворное население укладывалось и уже отправляло тяжести в Ольмюц. Несмотря на печальное положение общего хода дел, князь Андрей чувствовал себя на возвратном пути с предчувствием поражения еще более возбужденным, чем когда он ехал в Брюнн с известием о победе. Несмотря на то, что он утверждал Билибину, что он нисколько не видит заслуги в своем поспешном отъезде в армию, князь Андрей был одна из тех натур, которые берут свои решения не вследствие рассуждения, а вследствие инстинкта и уж потому никогда не колеблются в своих решениях. Он сказал себе, что его обязанность состоит в том, чтобы ехать к армии и погибнуть вместе с нею, и это решение, хотя и наводило его на мрачные мысли, доставляло ему внутреннее гордое наслаждение.

—————

В ночь 1-го ноября, в ночь того дня, в который французы перешли Венский мост, к[омандующий] Кутузов чрез своего лазутчика получил в своем Кремском лагере это страшное известие, ставившее командуемую им армию в почти безвыходное положение.

Опасность положения заключалась в следующем: пока французские войска, вдвое сильнейшие, преследовали Кутузова только с тылу — по той дороге, по которой он шел на соединение с колоннами, двигавшимися из России, он мог надеяться, пропуская вперед обозы и тяжести, арьергардными делами, как при Ламбахе, Амштетене и Кремсе, удерживать неприятеля и, не потеряв ни войска, ни артиллерии, соединиться с войсками, шедшими из России. Путь его соединения лежал из Кремса на Цнайм, Брюнн, Ольмюц и т. д. Но как скоро французы перешли Дунай в Вене, то эти перешедшие французские колонны могли прежде его достигнуть какого нибудь из пунктов этой дороги и таким образом отрезать ему отступление и окружить и атаковать его с двух сторон, что при отступлении с огромными тяжестями по дурным дорогам, при изнуренном состоянии его войск и при непропорциональности его сил с неприятельскими (у Кутузова было едва 40.000, у Наполеона более 100.000) делало его погибель <почти> неизбежною. Французы, как доносил лазутчик, перейдя мост в Вене, усиленными маршами шли на Цнайм, лежавший на пути отступления Кутузова впереди его более, чем на сто верст. Как скоро стало известно, что французы направились на Цнайм, для Кутузова ясно было, что достигнуть Цнайма прежде французов — значило получить большую надежду на спасение армии, дать французам предупредить себя в Цнайме — значило наверное подвергнуть всю армию позору, подобному Ульмскому, или общей погибели.

Но предупредить французов со всею армиею в Цнайме было невозможно. Дорога французов от Вены до Цнайма была короче и лучше, чем дорога русских от Кремса до Цнайма.[1819]

Кутузов не мог притти раньше Мюрата и Ланна. Он пошел, однако, в ту же ночь со всеми тяжестями по дороге в Цнайм, но отделив шеститысячный авангард Багратиона с половины дороги послал его направо горами с Кремско-цнаймской дороги на Венско-цнаймскую дорогу.[1820] Багратион должен был, пройдя без отдыха этот переход, остановиться лицом к Вене и задом к Цнайму и, ежели он предупредит французов, задерживать их, сколько он может. Багратион вышел на правую сторону А в деревню Голабрун. Едва только он пришел к утру, пройдя с голодными, разутыми солдатами, без дорог по горам, в бурную ночь сорок пять верст, растеряв 3-ю часть отсталыми, как по дороге из Вены уже показались французские войска. Кутузову надо было итти еще целые сутки с своими обозами, чтобы достигнуть Цнайма и потому, чтобы спасти армию, Багратион должен был с голодными, измученными четырьмя тысячами удерживать в продолжение суток сорок тысяч свежих и неусталых неприятельских войск. Это было очевидно невозможно.[1821]

Жителей уже почти никого не оставалось: все с стадами и пожитками разбегались в незанятые деревни. Оставались старики <женщины и дети>. В деревне Грунте, где стоял 6-ой егерский полк, перед лучшим домом деревни стоял часовой и зеленый ящик. В кухне пустого дома деньщик с засученными рукавами щипал пойманную курицу, другой повар разводил огонь для изготовления обеда полковому командиру. Сам полковой командир 6-го егерского, утомленный двумя бессонными ночами, спал мертвым сном на оставленной немцами кровати. Батальонные командиры, поместившиеся тоже по домам, кто отдыхал, кто составлял списки с адъютантом. Один, заболевший дорогой, ходил по ротам искать повозки для отъезда к обозам армии. Маркитант, не отставший от полка, несмотря на тяжесть дороги, расположился на площади деревни в[1822] большом доме, и у него сидело много офицеров с истомленными и раскрасневшимися лицами за глинтвейном, горячим вином с пряностями, введенным в большое употребление за границей. Другие офицеры сушились по квартирам и везде около печей и костров морщились и светлели, как лубок, сушащиеся, промокшие, стоптанные сапоги, чернели и коробились[1823] чулки и дымились мокрые насквозь шинели. Некоторые офицеры, особенно ротные, ходили по ротам[1824] с фелдвебелями. Фелдвебеля, эта особенная могучая порода людей, как будто не зная, что такое усталость, голод и холод, как будто дома, ставили людей во фронт, равняли, рассчитывали по отделениям, тыкая в грудь пальцем и приказывая поднимать руку, или распоряжались приобретением сена, мяса и т. п. предметов, нужных для рот, или докладывали командирам, поворачивались налево круг-ом и только по большей суровости и отрывчивости их речей заметно было, что и они измучались не меньше других. Солдаты, где рассыпанные, как муравьи, копошились в деревне, таща сено, двери, заборы, где кучками толпились около костров, раздеваясь до нага и разуваясь и просушивая мокрые рубахи и подвертки, с наслаждением у огня пожимали голыми мускулистыми плечами и жарили в костре ноги, от которых дымилось, как и от подверток. В других ротах, где кашевары были расторопнее и уже сбегали с звенящими котлами за водой и дровами, солдаты с жадными глазами сидели около дымящей каши, которой не ели уж два дня и, как стая голодных гончих, переглядываясь друг с другом, ожидали, когда понесут пробу к ротному. Ротные собаки и животные, из которых некоторые были из России, дожидались тут же. В третьей роте, стоявшей подле леса, рябой, широкогрудый фелдвебель с мрачным и сосредоточенным[1825]

[Далее в рукописи недостает двух листов]

[1826] В рту его совсем на боку была закушена курящаяся коротенькая трубочка с солдатским табаком. И это было молодечество. Очевидно Тушин был твердо уверен, что в этом костюме и с «носогрелкой», как он называл свою трубку, он имел вид молодчины, закаленного, боевого солдата, тогда как в его фигуре было больше смешного, чем воинственного. Тушин и по состоянию своему (у него было тысяча с лишком душ вместе с двумя братьями), и по образованию (он был воспитан французом гувернером и был очень начитан), и по связям, которыми он пренебрегал пользоваться, находился в несравненно высшем общественном положении, чем большинство офицеров и пехотных и артиллерийских, среди которых он жил, но он незаметно для себя так скрывал это превосходство, что не только не возбуждал зависти, но находился со всеми в самых товарищеских отношениях. Когда в том офицерском обществе, в котором он жил, заходили споры об ученых предметах, за решением их всегда обращались к Тушину и его слова считались непреложной истиной. Когда кому-нибудь из офицеров не только артиллерийской роты, но и полка, хотелось поесть и выпить, а своего не было, приходили к Тушину, зная, что по его средствам у него всегда были запасы; по удобствам, которые представляют зарядные ящики и запасные лафеты в артиллерии, у него было на чем возить запасы, а главное, что по его правилам солдатского товарищества он готов был с каждым поделиться последним. Но не за одно это любили Тушина все знавшие его (его знали все офицеры полка), его любили за то, что он был хороший человек, так говорили про него все, за то, что он со всеми был одинаков, с полковниками и с юнкерами. Враги между собой были одинаковыми приятелями Тушина. Никогда, никто не видал его сердитым, недовольным, скучающим. Ему, казалось, никогда не нужно было ничего, кроме того, что у него было: трубка, водка, книга, шахматная игра и игра в молодца военного. Трубку он не выпускал изо рта и один вестовой только и знал, что накладывал и раскуривал и, обтирая под мышкой, подавал капитану. Водку он пил постоянно так, что выпивал до тридцати рюмок в день, но никогда не делался пьян, а только большие, голубые глаза его больше блестели и он охотнее и лучше говорил. В шахматы он играл плохо, но страстно, с большим самолюбием и только за одно это дело мог сердиться. Книги он возил с собой и читал все, какие ему попадались, с одинаковым интересом, но любимые его книги были философские и исторические. В военного он играл постоянно: и сидя в палатке на полу, и пристроясь к костру солдатскому, и в разговорах с своими солдатами, которые жалели и уважали его. Кроме этих пристрастий, Тушин одинаково принимал живое участие во всех представляющихся удовольствиях: и в песне, и в пляске, и в охоте, и в игре в свайку. Двух вещей он не любил: игры в карты и толков о производствах.

С Белкиным Тушин особенно сдружился в этот поход. Белкин был человек почти без всякого положения и образования и очень честолюбивый, прокладывавший себе дорогу в полку так честно и умно, и так всеми признанный необыкновенной храбростью и энергией, что его быстрое повышение в четыре года из юнкеров в ротные командиры никого не заставляло завидовать. Кроме того, такой был природный такт во всех приемах Белкина и такая прелесть в его свежей и веселой наружности, что и старые офицеры признавались, что Белкин должен был быть отличен от них, и невольно любили его. «Этот пойдет далеко», говорили про него. Белкин любил в Тушине образованье, высший взгляд на вещи, которые он чувствовал, не понимая вполне, и равнодушие к успеху. Тушин любовался на молодую энергию своего приятеля и старался подражать его спокойной и красивой молодцоватости.

— Ну, что, батюшка, досталось нам на орехи? — проговорил Тушин, по стариковски военному покряхтывая и присаживаясь на бревно.

— А вы не устали? — спросил Белкин, как всегда улыбаясь.

— Э, не такие видал, — отвечал Тушин, хотя по бледному лицу и ввалившимся глазам видно было, как он измучен.

— Коли нынче, да завтра постоим — оправимся, отсталые пособерутся, — сказал Белкин.

— А как нынче в дело? А? — спросил Тушин, — не ладно?

— Плохо будет.

— Да что я вас хотел спросить, Дмитрий Николаич, — сказал Белкин, улыбаясь, — у меня солдатики (он подмигнул) коровку подобрали где то гулящую. Ежели поход, так нам свезти не на чем. Мы освежуем и всё… вы дайте лафет, а мясо пополам…[1827]

[Далее в рукописи недостает двух листов.]

<— Это вот хорошо, это так, — сказал Белкин. — Это бывает. Со мной было. Точно, что может быть, как умрешь, так точно проснешься. Я вам скажу. — Он задумчиво откинулся назад. — Лег я раз спать, я вам скажу. — Он шире расставил свои сильные, стройные ноги, облокотив на них руки, и задумчиво поглядел на Тушина. — Лег я спать и нашел на меня такой сон страшный: чудится мне, что лежу я где то на кровати один в горнице и одна дверь. И слышу я, что в дверь кто то идет. Идет в дверь, и страх на меня нашел, что идет это моя смерть. Что вот как она войдет, так меня и задушит. И страшно мне, надо дверь припереть, чтобы она не вошла, смерть то, и сил нет, ноги не двигаются, волоку ноги, а они нейдут; только хотел [?] я броситься, а дверь отворилась и чувствую я, что я умер. Она вошла… и кончено. Он вздрогнул и потрясся [?] от ужаса. — И так я этого испугался, что со страху проснулся. Проснулся, да и обрадовался, так обрадовался, что я не умер. Значит, я думал — умер, а я проснулся. Так то вот и это.

— Митька, нутка трубочку, да еще вина, — отвечал на эти слова Тушин, который, не переставая улыбаться глазами, следил за ходом мысли своего собеседника и удивлялся[1828] на странное, непривычное волнение своего приятеля.

— Это хорошо, — сказал он.

— Это я соглашусь, — говорил Белкин, — что смерть всё равно, как пробуждение, как тут сказано, ну, а это как лестница существ, я не пойму. Ну лестница, так значит до человека дошла и конец.

— Отчего ж конец, мы только ее не видим дальше.

— А вы в это верите? — спросил Белкин.

Тушин пожал плечами. — Так иногда так подумаешь, a иногда этак. Давай же трубку.

— Нет, вот я в явленные[1829] иконы так>

[Далее в рукописи нехватает одного листа.]

[1830] Но странная[1831] судьба сделала невозможное возможным. Тот самый обман, который без боя отдал Венский мост в руки французов, или, скорее, успех этого обмана побудил Мюрата, встретившего слабый отряд Багратиона, попытаться обмануть также и Кутузова.

Мюрат, встретив отряд Багратиона на Цнаймской дороге, предположил, что это была вся армия Кутузова и, поджидая свои непришедшие еще дивизии, послал парламентера предложить русским войскам перемирие на три дня с тем чтобы,[1832] собрав все силы и подождав Сульта, преследовавшего с тыла, задавить наверное русскую армию. Поощренный успехом Венского моста, Мюрат уверял, что идут уже переговоры о мире[1833] и что потому перемирие, условием которого будет неподвижность впродолжение трех дней обеих армий, будет выгодно для обеих сторон. Австрийский генерал граф Ностиц, стоявший на аванпостах, поверил словам парламентера Мюрата и отступил, открыв отряд Багратиона. Другой парламентер поехал в русскую цепь объявить то же известие о переговорах мира и предложил перемирие на три дня русским войскам. Багратион[1834] отвечал, что он не может принимать или не принимать перемирия и послал к Кутузову своего адъютанта.

Кутузов, получив на походе письмо Багратиона, тотчас же принял перемирие и послал состоящего при нем генерала адъютанта барона Винцингероде в отряд Багратиона для переговоров с Мюратом о перемирии и капитулации русских войск. Очевидно было, что Мюрат ошибался, принимая отряд Багратиона за всю русскую армию и потому, поджидая подкреплений, тотчас же не атаковал ее. Но в чем бы она ни состояла, ошибка Мюрата была выгодна.[1835] Условия капитулации ни к чему не обязывали без согласия императора, они должны быть посланы для ратификации Бонапарту и обратно Кутузову, а перемирие было единственное средство выиграть время, дать отдохнуть измученному отряду Багратиона и пройти обозам и тяжестям армии хотя один лишний переход до Цнайма. Предвидя, что ошибка Мюрата, полагавшего обмануть и попавшего самого в обман Кутузова, скоро откроется тем или другим образом, Кутузов, отослав Винцингероде к Мюрату, послал адъютантов назад торопить сколько возможно движение тяжестей обозов и всей армии по Кремско-цнаймской дороге, сам же поскакал к Багратиону, чтобы лично сделать распоряжение в том отчаянном деле, которое предстояло выдержать[1836] отряду Багратиона,[1837] как только откроется ошибка Мюрата. Отряд этот, во всяком случае, должен был оставаться на месте лицом к лицу неприятеля, тогда как вся армия проходила сзади его, и, не ожидая помощи, удерживать втрое превосходившего силами неприятеля.

[Далее со слов: Ожидания Кутузова сбылись…, кончая: par un aide-de-camp de l’empereur. — близко к печатному тексту. T. I, ч. 2, гл. XIV].

Но пока адъютант Бонапарта Lemarrois во всю прыть лошади скакал с этим грозным письмом к Мюрату, пока и сам Бонапарте, не доверяя своим генералам,[1838] со всею гвардиею двигался к полю сражения, голова кутузовской армии уж подходила к Цнайму.[1839]

[Далее со слов: Рано утром в достопамятный день 4-го ноября князь Андрей, возвращаясь из Брюнна, догнал с величайшей поспешностью и в величайшем беспорядке двигавшуюся кутузовскую армию… кончая: Офицеры, заведывавшие движением, то вперед, то назад проезжали между обозами. — близко к печатному тексту. T. I, ч. 2, гл. XIII].

Голоса их слабо были слышны среди общего гула и по лицам их видно было, что они отчаялись в возможности остановить этот беспорядок и[1840] изменить сам собой установившийся ход дела.

От одного из этих офицеров узнав, что главнокомандующий[1841] в коляске приехал из Эцельсдорфа к Голабрунну, вероятно к отряду князя Багратиона, князь Андрей, во всю прыть плохой казацкой лошади, погнал мимо обозов[1842] и скоро, по расспросам, нашел коляску главнокомандующего и свиту, стоящих у крыльца небольшого дома в деревне Грунте.

Главнокомандующий с генералом Вейротером, заменившим убитого Шмита, и с князем Багратионом были заняты, и князь Андрей должен был дожидаться. Всходя на крыльцо, он увидал через окно двух писарей с завороченными обшлагами мундиров, нагнувшихся над столом и что то быстро писавших. В сенях его встретили Несвитской и другой адъютант, евшие груши и о чем то смеявшиеся.

— Я сам ничего не понимаю, — отвечал Несвитской на вопросы князя Андрея, — говорят перемирие, и даже мир говорят, а войска наши катают во всю ивановскую к Цнайму и велят всё скорее. Багратион тут стоит один и не отступает. Ничего не понимаю. Ну что, купил Cordial?

— Когда же было? — отвечал князь Андрей, — я суток не пробыл.

— Да, какову штуку в Вене то удрали… И баронессу З. не видал? Хочешь грушу? — отличные. Ну, что же ты получил за известье?

— Право не знаю. Кого из наших к Багратиону посылают? — спросил князь Андрей, всё еще желая проситься у Кутузова в дело, но с тех пор, как он присоединился к своим, при виде этих пишущих писарей, едящих груши адъютантов и, особенно, при виде добродушного, как и всегда, веселого лица Несвитского, начиная чувствовать ненужность своего настроения.

— Ты знаешь ли, я как устроил теперь, — говорил Несвитской, — мне в Кремсе сделали вьюки и я повозку бросил, и у меня всё со мной: и бутылочка, и пирожки, и кровать, и всё. Я тебе советую так же сделать… Да что ты, как будто нездоров или устал. Что с тобой?

— Нет, ничего.

В это время дверь отворилась, вышел Кутузов и за ним Багратион. Вейротер виден был сзади. Он на столе собирал бумаги.

Князь Андрей подошел к главнокомандующему, подавая ему конверт. Кутузов оглянулся, но по глазам его видно было, что какая то мысль так сильно застилала его зрение, что [он] не узнавал несколько времени того, кто с ним говорил.

— А, хорошо, — сказал он после нескольких секунд молчания, — после, — и он[1843] вышел на крыльцо. Князь Андрей сошел вниз с другими адъютантами и перед самым отъездом намеревался обратиться к Кутузову с своею просьбой. На Кутузове была толстая ватная с складками от самого воротника шинель с истертым бобровым воротником и измятая фуражка, надетая на затылке. Затылок его составлял крутой уступ с горбом сутуловатости, выступавшей еще заметнее под толстой шинелью. Узкие глаза его имели всё то же выражение, которое видел в них нынче утром Болконский, выражение слепоты, происходящей от сосредоточенности мысли. Он остановился на крыльце, согнулся еще больше, облокачиваясь на палку и, не переставая, говорил что то Багратиону. Голоса его было не слышно от ветра, трепавшего воротник его шинели, поднимавшего и прямо державшего его седые, редкие волоса на одном виске его. Но видно было, как тонкие губы[1844] поспешно шевелились и как старческие руки, на одной из которых было большое золотое кольцо, иногда выходя из под шинели, делали не размашистые, но короткие и энергические жесты. Багратион был немного пониже Кутузова, худ, совершенно прям, но держался, видимо из почтительности, в наклоненном положении. На нем был длинный, теплый генеральский сюртук, сверху бурка и на голове папаха с черным бараном. Волоса его были так же черны, как шапка, и всё лицо почти такого же цвета, как бобер на воротнике Кутузова. Все его лицо с известным длинным, сухим, горбатым носом, полузакрытыми карими глазами без блеска и[1845] длинным подбородком с засевшей на нем, не бритой с утра сплошной, жесткой бородой, всё это лицо было одно из тех лиц, которые признаются за непроницаемые. Было ли оно непроницаемо от того, что он мог скрывать то, что думал и чувствовал, или от того, что он мало что думал и чувствовал, но в противуположность лица Кутузова, у которого каждую секунду, несмотря на пухлость очертаний, то в сборке морщины, то в содрогании рта, то в перемене взгляда выражалась игра сложного душевного механизма, у Багратиона обтянутое желтой кожей лицо было, как толстая маска, за которой либо ничего не было, либо ничего нельзя было видеть. Но это непроницаемое, спокойное лицо[1846] было красиво. Кутузов нетерпеливо взглядывал на него с видимым нетерпением и недоверием в способностях соображения своего собеседника. Багратион видимо старался выказать в лице своем уважение к главнокомандующему и сознание важности минуты, но несмотря на всё желание, лицо его оставалось все так же неизменно спокойно. Он имел вид человека, устремляющего всё свое внимание для того, чтобы понять их, только на последние слова, которые были сказаны ему, и еще более сосредоточивая[1847] свое внимание на те слова, которые он сам говорил. Он несколько раз повторял видимо одни и те же слова тихим, спокойным голосом. Его большие, карие глаза без блеска, но упорно с обеих сторон сухого носа устремленные на Кутузова, видимо сердили главнокомандующего. Как будто вследствие повторения этих слов, Кутузов вдруг понял, что его не понимают так, как он хотел, он отвернулся, запахнул шинель и стал спускаться с крыльца. Князь Андрей подошел к нему.[1848]

— Позвольте мне просить ваше высокопревосходительство оставить меня при отряде князя Багратиона.[1849] Я бы желал быть здесь полезным…

Кутузов оглянулся.[1850]

— Да из Вены, из Брюнна, бишь, — сказал он, — давай сюда.

Болконский повторил свою просьбу.

— Нет, ты мне[1851] расскаж[ешь], — сказал Кутузов <и он> опять обратился к Багратиону.

— Ну, князь, прощай. Христос с тобой, — он притянул его к себе левой рукой и правой, на которой было кольцо, перекрестил его и подставил ему пухлую щеку, вместо которой Багратион поцеловал его в шею. — Прощай.

Багратион, видимо, сделал большое усилие мысли и повторил опять те же слова, которые раздражали Кутузова.

— Так прикажите, — сказал он, — держать пазицию до вступления ночи. — Багратион хотел положительного приказания. Кутузов объяснял все могущие быть случайности и вообще не любил определительности, всегда отдавая таким образом приказания, что они давали некоторый простор толкования исполнителям.

— Держаться, сколько можно. Христос с тобой, князь, — повторил Кутузов. — Садись со мной, — сказал он Болконскому и коляска тронулась.[1852]

— Ежели из отряда его придет завтра одна десятая часть, я буду благодарить бога, — сказал Кутузов, взглянув на Андрея.[1853]

Князь Андрей с упреком поглядел на Кутузова, который так спокойно говорил про это; но Кутузов, сказав это, отвернулся, и князю Андрею невольно бросился в глаза шрам на виске, где измаильская пуля пронизала голову этого старика. Князь Андрей понял, что он имел право спокойно говорить про это и ему только жалко было, что он не остался у Багратиона. «Видно, мой Тулон еще в будущем», подумал он.

— От этого я и просился у вашего сиятельства, — сказал он.

Кутузов уже забыл про то, что он сказал, и сидел задумавшись.[1854]

—————

Только что отъехал Кутузов, как раздались у Шенграбена те выстрелы, которые заставили разбежаться Тушина и Белкина от их партии шахмат. Озабоченное и утружденное вниманием лицо Багратиона во время разговора его с Кутузовым просветлело, глаза больше открылись и заблестели, стан выпрямился и он отдохновенно вздохнул, когда он сел на свою кабардинскую белую лошадь <и не торопясь, кавказским спокойным шагом> поехал с своей свитой к тому месту, <с которого за полверсты впереди слышались выстрелы> на котором он с пятитысячным отрядом должен был держаться против двадцати тысяч французов.

В отряде ничего не знали. Знали, что были измучены. С утра пришли.[1855]

Услыхав выстрелы, князь Багратион выехал из Грунта.[1856] Когда он переехал глубокий овраг, находившийся сзади нашей позиции перед Шенграбеном — овраг, который страшен был при отступлении — и выехал на возвышение перед Шенграбеном, уже с двух сторон слышна была всё усиливающаяся канонада и с правой стороны уже перекатывалась трескотня ружей. День был[1857] пасмурный и скучный, спускавшееся солнце было скрыто тучами и резкий ветер в оголенных деревьях лесов и садов прохватывал холодом людей, стоявших на горе, и справа налево относился пороховой дым орудийных и ружейных выстрелов и застилал почти всю лощину, отделявшую русск[ие] войск[а] от французов. Прямо напротив нашей середины виднелась та самая деревня Шенграбен, в которой еще вчера утром спали полковой и батальонный командиры 6-го егерского, в которой на выгоне варили кашу. Теперь эта деревня была наполнена и окружена густыми массами французских войск, иногда, когда ветер относил дым с французской батареи, выставленной левее деревни и бившей нас, ясно видневшимися и различавшимися своими мундирами и отдельными движениями.[1858] Между тем мирным селением Шенграбеном, в котором отдыхали, смеялись, ели кашу и пили водку солдаты еще вчера только, и между тем случайным, всегда бывшим и навсегда будущим чуждым, ничем не ознаменованным местом, на котором стояли в линии теперь наши войска, лежала страшная черта смерти. И смерть уже брала свои жертвы на этой столь недавно, но столь строго и безучастно к людским желаниям и страданиям установившейся черте. На правом фланге сквозь дым было видно особенное движение и в цепи всё чаще, с непрерывным звуком трескотни, сливалась трескотня ружей в цепи, широкой полосой дыма обозначая это пространство. И большие массы французов двигались горой против этой стороны. В середине наша батарея, та, в которой служил Тушин, била, не переставая, по войскам, толпившимся при выходе из Шенграбена, и войска эти остановились и в них видно было особенное движение. Багратион не поскакал, как ждали того его адъютанты, а выехав на возвышение рысью, остановил свою кавказскую, белую, сухоголовую лошадь и поехал на батарею Тушина тем красивым, покойным аллюром скорого шага (называемого проездом), которым ходят только черкесские лошади. Сразу ли, оглядев с высоты поле сражения, он понял в чем было дело, т. е. что французы обходят наши войска справа и стараются одновременно атаковать в середине, где им мешает наша батарея — сразу, или он понял или вовсе не понял, что делалось перед ним, но по лицу, по этой красивой[1859] ленивой, но выражающей запас большой силы посадке видно было, что в душе его не было никакого сомнения и колебания, что он твердо решил, что ему надо было делать, и что сущность этого решения состояла в том, что ему надо быть там, где больше опасности, что, вероятно, ему придется умереть через полчаса, но что, покуда он еще не умер, он будет делать, как будто он и не знает о том, что предстоит ему. Это выражение заметили и поняли все господа его свиты, и лица их несколько изменились в очертаниях губ и подбородка, особенно в то время, когда над ним пролетело с свистом, как ласточка, над головой одно ядро и потом другое всё быстрее, быстрее подлетало к земле и с такой нечеловеческой силой, взрывая брызги грязи, шлепнуло в мягкое жневье, так что земля издала звук, как будто ахнула из всей глубины под его неожиданным ударом, и опять навсегда замолчала. За Багратионом ехали его адъютант,[1860] молодой красивый брюнет, потом свитский офицер с усталым и слабым видом заученного школьника и серым цветом без выражения широкого лица, не старый, близорукий человек,[1861] потом аудитор, штатский чиновник,[1862] в камлотовой шинели, обвернутой по форейторски вокруг ног, на толстоногой лошади и фурштатском седле с короткими стременами, которые, видимо, терли ему непривычные ноги. Лицо у этого чиновника было белокурое, веселое и совершенно не военное, с зачесанными к самым глазам височками, подстриженными в прямую линию. Он из любопытства, как будто и не подозревая, что могло быть что нибудь опасное в сражении, попросился ехать за князем и на лице его было соединение выражения хитрости, наивности и насмешки тихой, когда он оглядывал вокруг себя новые для него предметы и делал вопросы. Как будто он нарочно хотел себя показать глупее, чем он есть, и тем доставить удовольствие тем, с кем он ехал, и вместе с тем в душе посмеяться над ними. Четвертое офицерское лицо был корнет Жеребцов с сумашедшими глазами, которого лицо и особенно стеклянные глаза под ядрами так же мало изменялись, как и во время его шутовских выходок, от которых другие смеялись до колик, а он оставался равнодушно торжественен.

Аудитор составлял главный предмет внимания Жеребцова даже и в то время, как они въехали под ядра.

— Носки к телу… редопь, — командовал Жеребцов чиновнику, которого упряжная лошадь не шла шагом и трясла его, не переставая, тяжелой рысью. — Я говорил молока не ешьте, собьется масло. Что тогда?

— Полноте вам,[1863] — спокойно улыбаясь, отвечал аудитор. В это время пролетело и шлепнулось первое ядро.

— Это что ж, Петр Финогеич, — спросил, наивно улыбаясь, аудитор. — Что это упало?

— Лепешки французские, — отвечал весело Жеребцов, но лицо его несколько переменило выраженье и цвет.

— Этим то убивают, значит? — спросил аудитор, наивно приятно покачивая головой. — Страсть какая! — прибавил он с еще более приятно спокойной улыбкой. Но не успел он сказать этого — шшшшлеп и казак рухнулся с лошадью. Все побледнели и торопливо поехали дальше. Багратион на звуки близких орудийных выстрелов поехал направо к батарее Тушина и по кукурузному жневью, по которому, приминая солому, орудия проложили свои широкие следы, он подъехал к ящикам. Ядра летали чаще.

— Чья рота? — спросил он у феерверкера. И за этим вопросом слышался другой вопрос: «Уж не робеете ли вы тут», как будто спрашивал он вместе с тем. «Коли робеете, так смотрите на меня!» И он выпрямился несколько и нахмурился. Феерверкер понял этот невыговоренный вопрос:

— Штабс капитана Тушина, ваше превосходительство, — закричал он весело, вытягиваясь. (2-й нумер) артиллерист, прибежавший с сумкой к ящикам за зарядом, тоже понял Багратиона, хотя к нему и не обращались. Он, выкладывая заряд, прокричал, смеясь перед генералом:

— Живо! Горячих!

В том же тоне Жеребцов в ту же минуту спросил у аудитора так громко, что Багратион мог слышать.

— Что поспело масло, батюшка? — И в том же тоне аудитор почтительно, по чиновнически, засмеялся в руку.

Багратион оглянулся и одобрительно слегка наклонил голову. Как будто он говорил: «так, ребята, хорошо» и, с приемом хорошего и старого ездока, чуть шевельнул ногой и поводом лошадь, которая настороживала уши и бойчее обыкновенного шла под седоком, миновав четыре передка, выстроенные в линию, и подъехал к орудиям. Над скатом стояли четыре, снятые с передков, орудия. В то время, как подъезжал Багратион, из крайнего зазвенел, оглушая всех, выстрел и в дыму, который ветер понес влево, видны были артиллеристы, в то же мгновение подхватившие и, торопливо напрягаясь, накатывавшие его опять на прежнее место.[1864]

Небольшой, сутуловатый, слабый человечек Тушин с фуражкой на затылке, не замечая Багратиона, ложился на другое орудие и что то ворчал.

— Еще, еще! Эка чорт, перепустил. — Он отскочили, спотыкнувшись на хобот, чуть не упал, но видимо ему некогда было замечать даже свое паденье. Спотыкаясь еще, он закричал: — Второе… Опять зазвенело, оглушило и задышало орудие и Тушин невольно вздрогнул, как женщина, от этого выстрела. Но тотчас же оправился, побежал к третьему орудию и прокричал голосом, которому он старался придать молодцоватость, так не шедшую к его наружности.

— Круши, Медведев! — прокричал он феерверкеру.

Первый нумер, красавец, широкоплечий солдат, отскочил и, твердо расставив ноги, стал с банником у колеса. В третье орудие 2-й № клал заряд в дуло и не попадал сразу трясущимися руками.

— Важно, замялись! — кричал Тушин, вглядываясь в действие своих выстрелов. — Ну-ка, трубочку за это, — обратился он к солдату и в это время увидал Багратиона.

Видно было, что Тушин в эту минуту так был весь поглощен в это свое маленькое хозяйство четырех работающих орудий, так всё внимание его было поглощено заботами об угле возвышения, о снаряде, о расчете снарядов, о уборке раненных, замене убитых лошадей и т. [д.], что он не сразу понял, кто этот Багратион[1865] и зачем он его спрашивает и приказывает ему, как и куда отступать. Эти четыре орудия на пространстве ста шагов составляли для него отдельный мирок, в котором он обжился уже, он помнил, как давно знакомое, все признаки этого клочка поля, ему казалось, что он привык к этому месту (так долго кажется время на войне), что он не понимал, зачем ему уходить, и жалко было оставлять этот уютный мирок, в котором ему никто не мешал, он с полчаса так усердно и успешно работал.[1866] Выслушав слова Багратиона, он поспешно отвернулся и пошел опять к своим орудиям.[1867] Крайнее левое орудие — единорог — по его распоряжению стреляло гранатами по строениям деревни. Около него преимущественно хлопотал Тушин — ему хотелось зажечь деревню.

— Потрафила! ваше благородие, потрафила, — закричал феерверкер этого орудия радостным, непочтительным голосом, только что Багратион отъехал от батареи. — Сюда вот глядите, — говорил феерверкер, вытягивая руку из за плеча Тушина. — Дым то, дым то…

— Вишь засумятились. Ловко! Важно, — заговорили другие солдаты.

Тушин велел стрелять всем орудиям по тому же направлению, и веселое одушевление сообщилось всей прислуге, так что они, как бы подгоняя, подкрикивали к каждому выстрелу. Деревня действительно была зажжена и пожар, разносимый ветром, быстро распространялся. Французские колонны, выступившие за деревню, ушли назад, но как бы в наказанье за эту неудачу, неприятель выставил правее деревни на том голом бугре у мельницы, где вчера утром стояла палатка Тушина, десять орудий и начал бить из них по Тушину. Маленький человечек с слабыми и неловкими движеньями потребовал себе еще трубочку и фляжку, из которой опрокинув в свой большой рот около стакана водки, он решил сам с собой, что не уйдет отсюда, пока[1868] не расстреляет всех зарядов. Он начал стрелять по одному выстрелу на три против французской батареи. В дыму, оглушаемый беспрерывными выстрелами, заставлявшими каждый раз вздрагивать его слабые нервы, он, не выпуская своей носогрейки, ковылял от одного к другому орудию, к ящикам, то прицеливаясь, то считая заряды, то распоряжаясь переменой и перепряжкой убитых и раненых лошадей, покрикивая своим слабым, тонким, нерешительным голоском. Лицо его было такое же доброе, как всегда. Только когда ранили или убивали людей, он хмурился, хрипел, как будто от боли и, отворачиваясь от убитого, сердито кричал на людей, как всегда заминавшихся, чтоб поднять раненного или тело. Солдаты, большей частью красивые молодцы (как и всегда в батарейной роте), на две головы выше своего офицера и вдвое шире его, все, как дети в затруднительном положении, смотрели на своего командира и то выражение, которое было на его лице, неизменно отражалось на их лицах. Другой офицер, тихий молодой человек, видимо робел, не знал что делать и рад был, когда ему приказывали. В продолжение часа времени из сорока человек артиллеристов было убито и ранено семнадцать, так что Тушин принужден был просить людей из 6-го егерского полка, стоявшего тут же сзади и по обеим сторонам орудий.

Не вследствие выпитого стакана водки (это была обыкновенная порция Тушина, никогда не действовавшая на него), но вследствие особенностей его нервной натуры в соединении с непоколебимой силой воли и власти над собой — вследствие этого страшного гула, шума, потребности внимания и деятельности, Тушин не испытывал ни малейшего неприятного чувства страха.[1869] И мысль, что его могут убить или больно ранить, не приходила ему в голову. Он испытывал напротив самое приятное чувство в жизни, то чувство, которое [дает] некоторым людям любовь, некоторым — честолюбие, слава, он испытывал чувство удесятеренной способности получать впечатления, воображать, думать и вообще силы жить. Он жил в одну минуту больше, чем в час в спокойную пору жизни. От этого то ему казалось, что уже очень давно, едва ли не вчера, была та минута, когда он только что увидал неприятеля и сделал первый выстрел.[1870] В том, что он делал и видел делающимся перед собой, он видел совсем не то, что было, а то, что представлялось ему.[1871] Ему представлялось всё, как представляется детям, играющим в какую нибудь игру. Для того, чтобы делать свое дело и не упускать ничего из вида, ему достаточно было одного инстинктивного внимания и он всё помнил, всё соображал, всё делал, что мог делать самый лучший офицер в его положении, но, кроме этого внимания, из-за оглушающих со всех сторон звуков своих орудий, из-за свиста и ударов снарядов неприятеля, из-за вида вспотевшей, раскрасневшейся, торопящейся около орудий прислуги, из-за вида крови людей и лошадей, из-за вида дымков неприятеля на той стороне, после которого после каждого неизменно прилетало ядро и било в землю, человека, орудие или лошадь, из-за вида этих предметов у него в голове устанавливался свой фантастический мир, который составлял его наслаждение в эту минуту. Как в детской игре стулья только потому интересны, что они представляют лошадей и экипаж, так для него всё действительное имело еще другое веселое, интересное, воображаемое значение. Неприятельские пушки на горе в его воображении были не пушки, а трубки, из которых редкими клубами выпускал дым невидимый курильщик.

— Вишь, пыхнул опять, — проговаривал он про себя шопотом, в то время как с горы выскакивал клуб дыма и влево полосой относился ветром, — теперь мячик жди… Отсылать назад…

— Что прикажете, ваше благородие? — спросил феерверкер, близко стоявший около него и слышавший, что он бормотал что то.

— Ничего, гранату… — отвечал он.

— Ну-ка, наша Матвевна, — говорил он про себя. Матвевной[1872] представлялась в его воображении большая крайняя пушка. Муравьями представлялись ему французы около своих орудий.[1873] Старый солдат, красавец и пьяница первый № 1-го орудия, в его мире был дядя и он чаще других смотрел на него и радовался на каждое его движение.[1874] Раненные и убитые в его воображении тотчас же возбуждали мысль о говядине. Сам он представлялся себе огромным ростом, могущественным мущиной, которой обеими руками швыряет двенадцати фунтовые ядра. Раненная, с перебитой ногой, лошадь,[1875] отпряженная, печально стоявшая у передка с истекающей кровью на жневье и ржавшая изредка, особенно занимала его. Он оглядывался на нее. «Женская душа, женская», думал он и,[1876] тут опять гудела и звенела Матвевна, и отбегал с пальником дядя. Всё это и многое другое было как во сне, но яснее, и всё было прекрасно. Вдруг сзади себя он услыхал ровный шаг пехоты, отбиваемый в ногу, как будто мысленно каждый из этих сотен солдат приговаривал мысленно через шаг: «левой… левой! левой!» Он оглянулся; впереди двух батальонов 6-го егерского полка шла рота Белкина тем просторным и мерным шагом деятельности и сдержанной поспешности и силы, которым ходят пехотные полки вольно, с ружьями на плечах. Лица у солдат, отягченных ранцами и ружьями, были серьезные и бледные в тоне звуков выстрелов, но равномерное, тяжелое движение широкого шага этой массы людей казалось неудержимо… левой… левой… левой… слышалось из за угрожающего молчания, с которым они двигались. Унтер офицер, отстававший для чего то, подбежал к месту и подпрыгнул, чтоб попасть в ногу. Тучный субалтерн офицер, разразнивая шаг, пыхтя обходил куст на пути. Белкин шел впереди на левом фланге легко на своих длинных красивых, мускулистых ногах, точно он плыл без малейшего усилия, отличаясь этой легкостью от тяжелого шага солдат. Он нес шпагу (маленькую, узенькую, слабую, гнутую шпажку), вынутою из ножен и, оглядываясь, гибко поворачивался назад всем своим стройным станом, не теряя шагу в ногу, который он выделывал, вытягивая носок с свободной, военной щеголеватостью. Видно было, что по его ноге держалась вся рота… левой… левой… левой… Узкие глаза его из под писаных бровей глядели, весело смеясь, лицо горело, одно из всех, горело свежим молодым румянцем.

— Рошков! — крикнул он унтер офицеру звучно металлически, — смотреть, кто отстал? — С пригорка, с которого только что спустилась рота, догоняя, путаясь своими тонкими, худыми ногами и под острым углом нагибаясь вперед под тяжестью тяжелого ружья и давившего ранца, бежал с птичьим лицом задохнувшийся Митин. Он не бежал, а падал и ноги, под гору всё быстрее, всё быстрее переставляясь, едва поспевали удержать его от паденья.

Белкин увидал Тушина.

— Брат прибыл, — прокричал он ему, указывая на юнкера сзади. Брат Белкина был точно такой стройной, веселолицой молодец, как и ротный командир, только немного почернее волосом и помоложе. Одна счастливая, молодецкая порода была видна в них.

— Куда? — спросил Тушин. Ему казалось в его фантазии, что и он, и со всеми орудиями движется вместе с этой пехотой под такт… левой… левой… левой…

— В атаку, — сказал Белкин без усилия, голосом таким слышным, что вся рота еще резче стала отбивать шаг.

Тушин подумал, что ему бы, с его большим ростом и силой, надо бы итти в атаку, ежели бы можно было с кем оставить орудия.

— Мой то, — проговорил он про себя, глядя на Белкина, который ему казался теперь сделанным из одного куска со всей ротой. Он любил Белкина. — Молодчина. — Белкин прошел несколько шагов и вдруг оглянулся.

— Капитан, — крикнул, улыбаясь своими белыми зубами.

— Что?

— Вот бы Гердѐра теперь с нами послать, — крикнул [Белкин] — коли он знает, что там будет… — Он помолчал… — Ни-икто не знает, — и он вышел из звука голоса; только по последним рядам двух батальонов, которые долго проходили мимо орудий, Тушин всё еще слышал такт — левой, левой, левой, по которому впереди их шел Белкин. Дело на батарее становилось всё хуже и хуже, одно орудие было совсем подбито, людей было мало. На правом фланге, куда прошел Белкин, трещала, перебиваемая густыми выстрелами пушек [?], ружейная пальба и полоса дыма делалась шире и шире и отступала назад.[1877]

[1878] От батареи Тушина Багратион шагом (как он ездил во всё продолжение этого памятного дня) с своею свитою, под сильным огнем артиллерии, подъехал к нашему правому флангу, состоявшему из одного пехотного и одного драгунского полка. Русской правый фланг был первый атакован двумя французскими дивизиями под начальством Сульта. Когда Багратион подъехал к лесу, у которого стоял Киевский гренадерский полк, только что выдержавший атаку французских конных гренадер, он увидал, что, кроме французских полков, двигавшихся с фронта, две колонны обходили его слева. Полк был в расстройстве, солдаты толпами носили раненных в лес, сухощавый, седой старичок, полковой командир, кричал что то солдатам[1879] и офицерам, указывая на раненных. Всё пространство, на котором стоял полк, обсыпалось выстрелами и беспрестанно неприятно поражал вид разбросанных раненных, которые, как яркие пятна, несмотря на одинаковую одежду, бросались в глаза. Еще правее за лесом виднелись драгуны. Переезжая дорогу, большая толпа солдат с раненными перерезала дорогу Багратиону. Кроме раненных, было много солдат, торопливо махавших ру[ками], шедших н[азад].

— Куда? — закричал Багратион спокойным, но громким голосом. — Оставить раненных! К местам!

Солдаты с удивлением оглянулись на генерала на белой лошади и продолжали итти. Была страшная минута сомнения и нерешительности, та минута, которая решает участь сражений. Одно ядро и другое пролетело над головами Багратиона и солдат. Солдаты еще раз оглянулись на генерала.

— После подберете, вперед, ребята, — сказал Багратион. — Вернись к местам, — тихим голосом повторил Багратион. Солдаты остановились, оставили раненных и побежали назад к ротам. Несколько раненных пошли тоже. Только три человека, облитые кровью, остались на дороге.[1880]

Багратион подъехал к полковому командиру.

Сухощавый, седей полковой командир казался сморщенным и похудевшим. У него пропал голос от крика. И странно было видеть человека, уж по годам своим столь близкого к смерти, морщинистого, седого, человека, очевидно привыкшего к тишине и радостям семейной жизни, столь пренебрежительно относящегося к смерти. Его без перчатки, бессильная, чисто вымытая, сухая старческая рука держала шпагу. Он не только не обращал никакого внимания на свисты пуль и ядер, но когда пуля слишком близко от него пролетала или ударяла во что-нибудь, он досадливо морщился. Он обрадовался, увидав Багратиона, подъехал ему навстречу и начал говорить тоном человека раздраженного, обиженного и безнадежного.

— Ну, что, Федор Игнатьич? — спросил Багратион и стал выслушивать с таким выраженьем, как будто всё то, что он видел и слышал, было то самое, что он сам приказал и потому предвидел. Он[1881] отдал приказанье к отступлению и он послал адъютанта, послал за 6-м егерским полком с тем, чтобы повести его в атаку против обходившего неприятеля.

— Так соберите роты, — сказал он, оглядываясь и заметив, что солдаты повеселели. В одну минуту полковой командир с удивлением заметил, что беспорядок кон[чился].

— А вот [?] я возьму еще 6 егерский.

Когда 6-й егерский (тот, в котором служил Белкин), пройдя мимо батареи Тушина, подошел к Багратиону, он сам повел два батальона в атаку. Неприятель был остановлен и дал возможность отступать в порядке. В самом начале атаки Белкин был[1882] смертельно ранен пулей в голову.[1883]

[Далее со слов: На правом фланге атака 6-го егерского обеспечила отступление… кончая: что он должен отступить.[1884] — близко к печатному тексту. T. I, ч. 2, гл. XIX.]

* № 39 (рук. № 75. T. I, ч. 2, гл. XIII–XIV).

<— Нет не перемирие, — сказал к[нязь] Кутузов, улыбаясь, когда он получил это известие от Багратиона, — не только перемирие, но мир, о заключении предварительных условий которого я сейчас посылаю на аванпосты состоящего при мне генерал-адъютанта барона Винцингероде.

— В предварительных условиях мира, — сказал Кутузов, отпуская барона Винцингероде, — не будьте требовательны, уступайте всё; русские войска составляют капитулацию и отступают без боя и все, что они хотят, одно, на чем я вас прошу настоять — это, чтобы перемирие не могло быть нарушено раньше трех дней — время, раньше которого я не могу получить ратификации условий из Ольмюца.

— И войска остаются неподвижными в продолжение этих трех дней? — с недоверием спросил Винцингероде.

— О да, барон, да, — сказал Кутузов.

Когда барон уехал, Кутузов велел позвать начальников колонн и сказал им, чтобы войска и тяжести двигались на рысях, чтобы отсталых сажали на подводы, чтобы всё сломанное бросали на дороге. — От быстроты движенья зависит спасенье или погибель армии. Понимаете меня? — Он[1885] беспрестанно посылал наблюдать за движением армии.

Наблюдение за движеньем войск было необходимо, так как беспорядок в этом движении от постоянно повторяемых, привозимых адъютантами приказаний, чтобы двигаться скорее, дошел до высшей степени. По неширокой, грязной дороге двигались в три ряда обозы, артиллерия, парки, перегоняя и давя друг друга. Штабные повозки, т. е. принадлежащие адъютантам и т. п., производили главный беспорядок, не слушаясь колонных начальников и объезжая ряды.

Со всех сторон по этой запруженной повозками дороге, из [за] стука колес и громыхания кузовов телег и лафетов, из-за отчаянного понукания вязнувших в грязи лошадей, слышались ругательства, перебранки солдат, деньщиков, даже офицеров. Там над сломанной [повозкой в] грязи, в низочке мрачно стояли, дожидаясь, деньщики, там на руках подхватила в гору орудия прислуга, там, выбравшись на ровное местечко, рысью громыхали повозки, там докторская жена, с плачем и криком защитить, выскакивала из одиночной полуколяски, полукибитки и со слезами бросалась к мимо проезжающему, растерянному адъютанту, очевидно убежденному в том, что помочь этому делу и остановить этой, сообщившейся всем одним от других торопливости — не было никакой возможности. К вечеру 3-го ноября проскакавшие казаки испугали двух генеральских деньщиков, вообразивших, что это неприятель. Деньщики со сна закричали: «Французы!» и страх сообщился всем, и даже пехота начала стрелять и трудно было остановить эту суматоху.[1886]

Винцингероде на аванпостах, говоря французские любезности, беседовал с Бельяром и заключал условия капитулации к вечеру, Мюрат доносил торжественно Бонапарту в Шенбрун при отослании условий капитулации русской армии, подписанной бароном Винцингероде, что армия русская стоит, ожидая своей участи. Угодно императору дать мир, то она капитулирует, угодно императору еще победа, то войска подходят и русская армия будет разбита.[1887] Через двадцать часов, в четыре часа пополудни 4-го ноября Мюрат, ожидавший наград и благодарности, получил из Шенбруна следующее письмо Бонапарта.[1888]

Получив письмо, Наполеон пришел в бешенство, написал следующее письмо>

[Далее идет текст письма Наполеона к Мюрату, имеющийся в печатном тексте.]

<В то время, как началось сражение, кутузовские войска, обозы и артиллерия только подходили к Цнайму и для того, чтобы всей длине колонны пройти разветвление дорог, т. е. вершину буквы А, при самой большой поспешности нужно было более двенадцати часов. Т. е. отряд Багратиона должен был удерживать неприятеля всю остальную часть дня и всю ночь.

—————

В то время, как послышались первые выстрелы в отряде Багратиона, князь Андрей,[1889] только за час перед этим началом дела успев доехать до нашей армии, он явился к Кутузову в Эцельсдорфе и передал ему письмо и депеши. Не найдя в Эцельсдорфе ни своей повозки с Петром слугою и казаком, ни своих вещей, так как всё было отослано вперед, князь Андрей, измученный двухдневной ездой, голодом и двумя бессонными ночами, поехал в обоз искать своих людей и повозку.>

Мечта его о том, как он спасет армию своим советом и распоряжением, сильно охватившая его в Брюнне и занимавшая его всё время путешествия, вдруг показалась ему почти неисполнима и невероятна, как только он вошел в Грунте в небольшой дом, в котором остановился Кутузов, увидал в сенях адъютантов, игравших в домино и евших груши, увидал через окно писаря с пером за ухом и завороченными обшлагами мундира и, в особенности, когда он вошел в комнату Кутузова. Кутузов,[1890] не поднимая головы с плана, на который он смотрел, сидя перед столом вместе с новым начальником штаба Вейротером, заменившим <убитого Шмита, взял у него из рук конверты и сказал: хорошо. Кутузов оглянулся. По его глазам видно было, что сильно занимавшая мысль застилала зрение.

— Ступай, отдохни, ты устал. — Князю Андрею стало ясно, что трудно — невозможно ему сделать что нибудь. Еще яснее ему стало это, когда, проходя назад через сени, он услыхал, как чему то смеялся адъютант, евший грушу.

«Ну да и надо отдохнуть хоть два часа спокойно и подкрепить силы», подумал он, «а тогда время будет.»

— Хотите грушу, Болконский, отличные, — сказал адъютант.

— Нет, я еще ничего не ел. Где наши повозки?

— Ну, батюшка, чорт их знает, где там. Никто ничего не разберет. Ночевать в Цнайме будут.

Болконской взял казацкую лошадь и казака и поехал на большую дорогу, по которой двигались обозы.

Далеко вперед и назад по неширокой грязной, но подмерзшей дороге, до тех пор пока могло хватать зрение и могло слышать ухо, виднелась сплошная, движущаяся масса повозок, парков, орудий, фур, людей и лошадей, слышались неумолкаемые громыхания орудий, кузовов, хруск колес, топот лошадей и людских ног и крики ругательств, понуканья, ругательств, призывов и ругательств. В этой движущейся массе кое-где виднелись верховые офицеры, очевидно начальники движенья, но видно было, что несмотря на все их усилия, движение увлекало и их в свой беспорядок и не было возможности остановить или переменить этот ход дела. Кое где в узких местах, повозки тянулись по одной и, задерживая других, собирали толпы людей около себя, кое где они тянулись в два и три ряда нарысях, гремя по подмерзлой грязи, перегоняя одни других, кое где в лощинах слышно и видно было, как на руках, с громкими криками вытягивали в гору орудия или тяжелые фуры, били кнуты, скользили копыты и лопались постромки. Во многих местах лежали, стащенные с дороги, павшие лошади и отпряженные повозки на боку с сломанною осью или колесом. С печальным лицом сидел над ней солдат, куря трубку или дожидаясь товарища, поехавшего за помощью, или просто ничего не ожидая.

Князь Андрей, подъехав к обозу, остановился на краю дороги, с[1891] равнодушным презрением глядя на представлявшуюся ему картину.[1892]

— Господин офицер, где главная квартира? — спросил он у фурштатского офицера.

— А бог его знает, — отвечал гневно офицер, видимо пьяный, — ищите сами. От ваших, от штабных вся путаница, чтоб их чорт драл. Не слушаются. Я, говорит, генеральской деньщик и лезет вперед, и другие за ним.

— Ты куда. А? Обгонять? — вдруг закричал офицер, бросаясь к солдату с повозкой, объезжавшему других, — вот я те обгоню! — и совсем наехав на него, офицер без разбору по шее и голове бил толстой, жесткой нагайкой солдата, который, сжимаясь в своем возу, напрасно пытался потонуть в своей верхом наложенной и покрытой кожей повозке. Солдат въехал опять в линию, но ехавший сзади в коляске с заводною лошадью в генеральском чепраке, денщик, не обращая внимания на показанный пример, тут же объезжал с другой стороны и, как будто дело солдата не могло до него касаться, покачивал головой и приговаривал: — что за народец. Точно, что христианства нет…

— Чья коляска? — спросил строго офицер.

— Интенданта! — сердито отвечал деньщик.

— Пошел!

Сзади ехала повозка, в которой сидел жолтый, обвязанный офицер.

— Коляски возят… накрали, — ворчал жолтый офицер, трясясь на телеге. За офицером шли зарядные ящики какого то парка. За ящиками>

* № 40 (рук. № 75. T. I, ч. 2, гл. XX).

Рота Брыкова совершила геройский поступок, удививший всю армию. Она пробилась, как говорили, на штыки сквозь два батальона французских гренадер. Вот как это случилось. В то время, как искупительной жертвой в центре уничтожались два батальона мушкатер и рота Тушина, и на правом фланге в третий раз ходили в штыки, до половины уменьшенные, измученные роты гренадер, чтобы удержать за собой хоть еще на полчаса опушку леса, за которым отступали наши, в это время на левом нашем фланге[1893] <офицеры и нижние чины еще менее знали о том, что делалось вообще, чем знали спорившие между собой полковые командиры, гусарский и пехотный. Рота капитана Брыкова стояла в цепи перед ручьем, одной стороной примыкая к мельнице, другою к саду и домику, против которого был мостик. Солдаты других рот собирали дрова, французов не было видно, только слышна была сильная канонада и перестрелка, похожая на трескотню в камине, верстах в двух направо. Перемирие и слух о мире, проникнувший и в роту, расположил к мирным предположениям. Теперь эту перестрелку объясняли тем, что отряд их возвращается назад по той же дороге, по которой пришел, что вся кутузовская армия стоит сзади, и потому слышимую перестрелку объясняли авангардным делом, считая себя в ариергарде.[1894]

Изнуренность, усталость и, главное, скука царствовала над этой ротой. Впереди им ничего не было видно, кроме пустых полей, сзади виднелись свои в лесу, таскавшие дрова, и всё одно и то же два часа сряду, с тех самых пор, как привели сюда. Те же слышались [звуки], как трещание сырых дров в камине, перепалка налево. И звуки эти, сначала возбудившие их, теперь стали скучны, как трещание дров в унылый осенний вечер. В воздухе было сыро, холодно, что особенно чувствительно на голодный желудок после бессонной ночи. Брыков сидел на барабане и, опершись руками на колени, засыпал, опускался, сердито оглядывался, поднимаясь, и грыз усы. Субалтерн офицер с подвязанной щекой лежал, облокотясь на одну руку, другой выдергивал соломины и щепкой ковырял ямочки, плюя в них. Фелдвебель мужественно сидел, обняв одно колено, и рассказывал что то другим солдатам. Солдаты лежа, кто строгал палочку, кто курил, кто переглядывал ружье и ранец. Долохов в своей синеватой фабричной шинели лежал ничком, и выставляя хлеб в руке то с одной, то с другой стороны, заставлял ротную полулягавую собаку Гарсонку прыгать через себя и ласкаться. Молодой солдат, отходивший от своего места, прошел мимо него и, взяв Гарсонку за хвост, приподнял его.

— Ишь шустрый. — Гарсонка взвизгнул и хотел поймать за руку солдата. В то же мгновенье, как взвизгнул Гарсонка, вскочил Долохов.

— Ну! — крикнул он. — Я тебя! — и нога его поднялась и так ударила солдата в живот, что солдат едва удержался на ногах. Солдатский хохот, грохот раздался около.

— Не замай Гарсонку.

— А драться разве велят! Фелдвебель строго обратился на шум, но увидав, что это был Долохов, отвернулся.

Гарсонка подпрыгивал к лицу Долохова и лизал его.

— И не грех это собаке лизать? — сказал один солдат.

— Она лучше его, — сказал Долохов, указывая на солдата, которого он ударил ногой, и пошел к Брыкову.>

— Ну, что, батюшка, — сказал он, — не придется видно нам нынче?

Брыков сердито хмурился видимо от того, что не в силах был преодолеть свою дремоту.

— Подраться не придется, — повторил Долохов.

Брыков встряхнулся и улыбнулся своей робкой, тихой улыбкой.

— Так-то было раз в Туретчине, — начал он. Долохов тоже улыбнулся. Он знал, что это начиналось лганье.

— Ну, как-то было раз в Туретчине. Михаил Потапыч, подите сюда, послушайте, как было раз в Туретчине, — обратился он к субалтерн офицеру. Субалтерн офицер замазал, заровнял ямку и подошел.

— Сидели мы так-то, ничего не думали, а паша бестия пошел в обход, да обошедши речку — да какую речку, что три сажени глубины.

— Как же они перешли?

— Вплавь. Так стоймя и плывут, как утки плавают, только штаны раздуются. Обошел так-то да как гаркнет: «Алла», а у нас ружья замокли. Так что ж, бат[юшка] мой, сейчас отбежал к костру, все ружья в костер… Только повысохли, как крикнет: «алла, алла» — подбегая.

— Ваше благородие, — крикнул в это время фелдвебель, — гляньте ка сюда. — Он указывал назад. Но еще он не договорил, как послышались выстрелы, и сзади цепи видневшиеся в лесу роты, набиравшие дрова, с криком побежали назад. В лесу сзади показались солдаты.

— Это наши? — спросил Брыков, сам видя, что мундиры на этих солдатах были не наши. Слева двигалась колонна в мохнатых шапках, в которых нельзя было ошибиться; спереди, на той стороне реки, по чистому месту далеко видно было, как быстро и весело, казалось, подвигалась огромная масса, блестя штыками. Рота Брыкова была окружена и отрезана. Без команды все солдаты роты встали на ноги и молча оглядывались на все три стороны, с которых показался неприятель.

— Отхватили! — Была минута недоумения. Страха не было. Так они были спокойны до этого.

— Ну, брат, — послышался отчаянный голос среди мертвого молчания. И молчание, и нерешительность, и недоумение кончились и заменились страхом.

— Обошли. Пропали, брат. Со всех сторон! — послышались голоса.

Брыков вынул с трудом (она заржавела) тонкую шпажку и закричал что-то, чего никто не разобрал, потому что в эту же минуту молчанию последовал говор, шум и движенье. На лице капитана Брыкова менее всех других выражался испуг и замешательство, но его лицо было не спокойно. Его, видимо, пугало не столько положение его команды, сколько нравственное состояние этой команды, выражавшееся ясно в движениях, говоре. Некоторые солдаты уже тронулись к лесу, другие сжимались в одну кучку.

— Что ж стоять, всех заберут, — послышался отчаянный голос.

— Утикай до лесу![1895] Фелдвебель, этот красавец и атлет, с испугом глядел на капитана.

— Ваше благородие, ваше благородие, — говорил он, — прикажите…, но нельзя было разобрать, чего он хотел. Губа его дрожала. Страх и отчаянье, выраженное одним, неудержимо сообщалось всем и всё более и более подчиняло себе этих людей. Брыков большими шагами, как на смотру, побежал к солдатам.

— Справа, по одному, — крикнул он. Многие солдаты, смотревшие на него, только хотели исполнить его команду, как Брыков оглянулся нерешительно, и они остановились.

— Вправо, вправо, в лес, — закричал в это время чей-то решительный голос, человека, бежавшего мимо. Он подбежал к Брыкову и, тронув его за руку, увлекая его, побежал в лес направо. Вся рота, в беспорядке перегоняя один другого, тронулась за ним.

— Василий Игнатьич, там занято, там французы, — догоняя капитана Брыкова, закричал субалтерн офицер.

— Вправо я вам говорю, — кричал Долохов хмурясь, — что вы погубить роту хотите? Тут пробьемся.

Едва только последние бегуны роты, в числе которых был и Брыков, запыхавшийся от бега, и Долохов, оглядывавшийся беспрестанно, [добежали] до опушки леса, как десятка [?] два мохнатых шапок отделилось слева и побежало за ротой.

Долохов, добежав до первого дерева, остановился, прицелился и выстрелил в переднего из гренадер. Мохнатая шапка остановилась.

— Стой! — закричал Брыков[1896] и вслед за выстрелом Долохова раздались десятка два выстрелов наших. Солдаты подражали Долохову. За двадцатью гренадерами бежало не меньше батальона сплошной массой.[1897]

Еще раз наши выстрелили. Гренадеры остановились. Послышался залп французов,[1898] и сотни пуль просвистели, как оре[хи], обсыпали опу[шку] и два солдата упало. Долохов заряжал ружье.[1899]

Гренадеры тронулись и побежали, но не за нашими, а в обход, по дороге, перерезавшей лес, очевидно с целью отрезать наших.[1900]

Сначала Брыков пытался остановить роту, но голос пропал у него и он бежал с другими, ни о чем не думая. Долохов бежал почти впереди, но страх, сообщившийся всей роте, не сообщился ему. Он то оглядывался назад, то забегал вперед и соображал.

— Куда ж мы бежим? — сказал он Брыкову, подбегая к нему. Брыков остановился.

— А чорт их остановит. Стой! — закричал он — стройся! Вопрос «куда мы бежим?», казалось, сообщился всем. Рота стала собираться. Брыков подозвал солдат.

— Ребята, дело гавно… надо напролом, умирать заодно…

Он послал отделенного унтер офицера осмотреть выход. Отделенный унтер офицер вернулся и сообщил, что и сзади были французы. Он говорил, что видимо — невидимо бежали в лесу по дороге. Долохов побежал к дороге.

— Капитан, ради бога, — сказал он, возвращаясь назад, — дайте мне двенадцать человек, я найду выход.

Близость неприятеля странно действует на людей. Вместо того, чтобы бояться больше, большей частью странно кажется, чего я боялся этой грозной массы издалека. Когда увидишь их вблизи, ведь это всё такие же люди и люди, которые боятся так же, как и я. Долохов испытал это чувство, когда он пошел на рекогносцировку. Он из за деревьев близко подкрался к французским гренадерам и ясно рассмотрел офицера и сержанта, которые говорили. На лице молодого, румяного офицера он ясно рассмотрел выражение нерешительности и робости, и это выражение уничтожило весь его страх. Он умолял капитана с такой уверенностью, что он не устоял. Долохову вдруг показалось так легко иметь дело, вместо этой грозной таинственной массы, с румяным офицером и его солдатом, так охватило его это охотничье чувство, которое говорит так сильно о том, как бы убить зверя, что заглушает всякое чувство опасности, что он не испытывал другого волнения, кроме радости, когда бежал с двенадцатью солдатами к дороге. Зверь его был румяный офицер. Не добегая несколько шагов до дороги, они увидали осторожно подвигавшиеся пары французов. Он оглядел канаву и бросился к ней. [Следует страница 90 и 91].

[1901] Майор Ахрасимов с улыбающимся лицом встретил Брыкова и его роту.

— Капитан, стройте роту.

— Где генерал? — спросил Брыков.

— Генерал ранен, — отвечал Ахрасимов.

Действительно, генерал, напутавший всё, ездил без дела под огнем до тех пор, пока был ранен.

— Хороши распоряженья, — сказал Долохов.

— Позвольте мне к вам. — Ахрасимов не ответил; он скомандовал сборной команде, над которой он принял команду, трогаться (его дух поддержал падающий дух. Приятно встретить новое мужество. Знать, что не мы одни работаем, а и другие, значит не пустяки) и, оставшись сам в арьергарде, пропустил весь остаток полка. Сзади слышалась перестрелка. Полк скоро столпился с другим полком, и перестрелка была уже далеко. Всё были свои. Так совершено было отступление и на левом фланге.

Смерклось. Все войска были уже вне вы[стрелов], шли [?] кто искал дороги, кто окликал друг друга, считали. Все думали, что они одни пострадали больше всех, все ругали начальство, как это всегда бывает. Но дело еще не кончилось. В темноте, на левом фланге угрожающе трещали и блестели огни перестрелки в темноте, в самой деревне Грунте.[1902]

Это был[1903] знаменитый майор… засевший [?] с своей командой в деревне. Долохов был с ним.

Уже в темноте они подходили к Грунту, думая, что отделались, как вдруг французы, как бы озлобленные на эту кучку людей и их упорство, бросились на них.

— Стоять! — закричал Ахрасимов, выхватывая ружье из рук убитого солдата, и сам выстрелил.

— Маиор, в дома! — закричал Долохов и побежал назад.

Команда последовала его примеру, и два дома сделались крепостями. Из них то и около них слышалась последняя перестрелка.

Французы попытались взять дома приступом, но скоро отказались, и <рота французов> прошла мимо их, опять отрезав Ахрасимову с ротой Брыкова отступленье.

* № 41 (рук. № 75. Т. І, ч. 2, гл. XX).

В это время три батальона французских гренадер обошли полк, рассыпанный в лесу, и открыли по нем огонь. Они открыли огонь в то время, как подъехал генерал, приказывая отступать. Брыков с своей ротой был в лесу. Генерал, ныряя, отъехал.

— Подлец начальство. Кто же поведет полк?

Солдаты испугались и побежали. Брыков стоял равнодушно, но не зная, испугался тоже, испугался преимущественно того, не виноват ли он? Испуг его был так силен, что он остановился под градом пуль с десятком солдат и не двигался с места. Труднее всего в сраженьи — начать. Перейти из обыкновенного человеческого положения в положение убийцы. Когда начинают атаку, то всё подготовляет, здесь чувство было застигнуто врасплох.

— Надо сбор бить — тревогу, — проговорил Брыков.

— Ваше благородие, видимо — невидимо, надо влево, к дубнячку, — говорил солдат. Брыков всё стоял. Двух солдат убили около него, остальные побежали, и он пошел скорым шагом, оглядываясь. Долохов нашелся первый.

— Бегите, я засяду. Кто со мной? — Они засели. Он видел близко и ясно французов и оттого не боялся.

* № 42 (рук. № 75. T. I, ч. 2, гл. XX).

На левом фланге рота отрезанная Брыкова пробилась на штыки, как писали в реляции, и на плечах удержала неприятеля и тем дала время полку собраться и построиться.[1904] Вот как это случилось.[1905]

Начальники спорили, а полк продолжал собирать дрова; только один батальон был в прикрытии. В этом батальоне была рота Брыкова. Она стояла над оврагом, в котором была каменоломня, в редком лесу. Солдаты лежали на полугоре. Брыков сидел повыше, под кустом, у огня с др[угим] оф[ицером] и Долоховым, когда с правой стороны с криком показались бегущие солдаты, рубившие дрова. Один из них потерял фуражку и упал и, вскочив, засмеялся.

— Что вы? Что? Куда?

В то же мгновение Долохов с унтер офицером Ш. побежали к каменоломне.

— Он, хранцуз, по всему бугру, — были ответы. Не успели солдаты пробежать, как на противуположном бугре показались французы. Ему не верилось, но так это было. Они чуждые, далекие так близко, что и им странно было. Замешательство было в них. Прежде чем успел еще Брыков скомандовать и подбежать к своей роте, как послышался один резкий звук, другой выстрелов наших, и солдаты роты тронулись. В рядах послышались голоса: — «отрезали…» Вид бегущих дровосеков и неожиданность дурно подействовали на солдат роты Брыкова. Солдаты начали стрелять прежде команды и спутали ряды, что весьма дурной признак. Брыков[1906] нахмурился, подбежал к рядам и со всего размаху ударил рукой по щеке первого солдата, к которому подбежал. Это был здоровый рябой урод. Он вытянулся, подставя щеку.

— Кто велел стрелять? где команда? — Хмурое лицо Брыкова имело странный вид, не похожий на то, что было на смотру. Он хмурился нарочно. — Эка невидаль! — сказал он. Солдаты с уважением смотрели на него, и уважение это еще более увеличилось после того, как французы в это самое время дали залп по роте. Звуки свиста пуль, казалось, еще более придали тона голосу Брыкова. Он не оглянулся на французов и мрачно продолжал смотреть на вытягивающегося побитого солдата.

— Слышал команду стрелять? А? Отрезали. Я те дам — отрезали. Вы куда? — Но один стонал. — Двое снесут, — и Брыков отвернулся. Но рота смешалась и продолжала стрелять.

— Ваше благородие, обходят. — Справа забегали уже французские егеря и сзади с горы спускались гренадеры; два ловко бежали впереди. Увидав егерей справа, Брыков остановился, и видно было, что была минута, в которую он не знал, что делать. «Ну пропали» — сказал один. И это ободрило его.

— Долохов, назад!

— Нет, я останусь.

— В[асилий] И[гнатьевич], — в это время сказал ему голос Долохова, — посылайте туда под гору хоть отделенье с унтер офицером, мы засядем в камнях. Ни одна шапка не перейдет речки. А вы валите.

* № 43 (рук. № 76. T. I, ч. 2, гл. XVI).

болезненный, щедушный и маленький артиллерийский офицер.

— Здравствуйте, Мих[аил] Зах[арович], — сказал артиллерист, подсаживаясь на бревно с видом изнуренного человека, который, находясь в беспокойстве, не знает, что с собой делать.

Белкин с уважительной учтивостью поздоровался и посторонился на бревне. Офицер этот был штабс-капитан Тушин, известный всем сослуживцам за тихого, смирного чудака, необыкновенного ума и учености и любящего выпить. Белкин, совершенно необразованный человек, видел в Тушине существо совершенно особенное, высшее по уму и учености, но жалкое по болезненной слабости тела,[1907] и добродушно жалел артиллериста.

Артиллерист в этот поход с свойственным ему чудачеством особенно полюбил Белкина, постоянно отъискивал его и зазывал к себе.[1908]

— Ну что? Видели французов? А я по правде вам скажу — трушу. Дело наше плохо.

— Э! ничего. Только сначала жутко, а то и забуд[ешь] то распоряди[ться].

— Да, вам хорошо.

* № 44 (рук. № 78. T. I, ч. 2, гл. XX).

От дыма он не видел ничего, кроме лица гренадера.[1909]

На лице его пропала улыбка — он видно понял всю торжественность минуты. Один страх,[1910] ужас смерти был на этом лице.[1911]

— А вот что надо с ним сделать,[1912] — мелькнуло в голове Долохова при виде этого выражения. И, хватаясь за штык ружья Долохова, вошедшего ему в бок ниже ребер, француз страшно раскрыл глаза и застонал.

— Не бери пленных, коли![1913] — кричал Долохов, выдергивая штык, и побежал дальше в лес.

— Наши, наши, — послышались крики.

Это была та неожиданная атака, которая заставила французов оставить лес и наших бегущих заставила возвратиться. Эта атака была описана в реляции, что храбрый 6-й егерский полк неоднократно пробивался на штык[ах].

* № 45 (рук. № 80. T. I, ч. 2, гл. XVI).

<Достигнув своей цели, т. е. приехав в отряд Багратиона, исполнив всё, что он считал своим долгом исполнить и[1914] под влиянием впечатления этого бодрого, оживленного лагеря и, главное, устав сердиться и волноваться, и съев купленную булку, князь Андрей не только совершенно успокоился, но как это всегда с ним бывало, из состояния раздражения и безнадежности, перешел в противоположное чувство.>

— Le православное n’a pas tout à fait mauvaise mine tout de mêne,[1915] — сказал он сам себе.

Он облокотился на одно из орудийи, <сняв перчатку, маленькой рукой лаская гладкий и холодный круг дула пушки, задумался. Он перенесся, как это часто бывает на войне, в совсем другой мир своего прошедшего. Он вспоминал чудака отца с его странными, резкими и умными речами, его сестра с своей кроткой набожностью и всеобщей любовью, и даже жена представлялась ему в том милом для него свете робкой преданности, в которой он любил ее. Он улыбался слегка, как милым детям, этим лицам, возникавшим в его воображении. Но в действительности в десяти шагах от него появилась фигура того самого офицера Ананьева, которого он видел без сапог у маркитанта <и он с той же улыбкой и с тем же чувством посмотрел на него. Ананьеву доложили солдаты, что адъютант стоит у орудий и офицер вышел, желая спросить, не нужно ли что адъютанту; но, подходя ближе, Ананьеву пришло в голову — не подумает ли адъютант, что он желает воспользоваться случаем сблизиться с штабным чиновником, и он, не доходя до князя Андрея, заробел и эта робость комически выразилась на робком и подвижном лице Ананьева. Он поднял руку было к козырьку, но потом раздумал и неловко почесал себе этой рукой нос в том месте, где он никогда не чешет[ся], потом повернулся прочь и опять повернулся назад, стараясь молодецки, по военному придержать рукой шпагу и, желая нахмуриться, сделал смешную гримасу. Князь Андрей, вспомнив его без запог и теперь, глядя на его неловкие движения, особенно смешные тем, что Ананьев видимо старался придавать себе воинственный вид, менее всего шедший к его наружности, князь Андрей смотрел на него с ласковой улыбкой снисхождения и первый поклонился ему.

Капитан подошел,> они разговорились. Князь Андрей с удивлением заметил, что офицер этот, несмотря на свою смешную фигуру, говорил необыкновенно просто, умно, дельно (в его выражениях не было ничего того, что, называясь дурным тоном, было более всего противно Болконскому). Кроме того, звук голоса его был чрезвычайно нежен и приятен. <Смешно было в нем только то, что он неестественно хотел всё казаться рубакой и старым военным, на что он походил меньше всего.

— Что ж не зайдете ли ко мне? — сказал Ананьев. — Я еще не обедал. Солдатских щей откушать.

Князь Андрей дал rendez vous[1916] штаб офицеру на этой батарее, ожидая его, ему делать нечего было. Он согласился зайти в балаганчик капитана. Но он согласился не столько потому, что ему делать нечего было, сколько потому, что ему хотелось побыть и поговорить с этим человеком. Кроме того, что необыкновенно симпатичен был ему этот человек, его гордость редко давала ему случай просто, без задней мысли и расчета, по человечески стать обращаться с людьми, как он мог обращаться с этим неизвестным ему офицериком, которого он никогда вероятно не увидит и который даже не знает его фамилии. Что Михаил Иванович, архитектор, был для его отца, то был этот офицер для князя Андрея. Но теперь, как они не знали друг друга, для князя Андрея была свобода и простота маскарада. И чем реже допускала его гордость до этих наслаждений, тем больше он любил их.

Ананьев командовал дивизионом — был начальник и потому в балагане он был один и балаган был построен хорошо. Ананьев не изъявил особенной радости при известии, что адъютант хочет удостоить его своим посещением, но и не выказал неудовольствия.

— Что ж[?], пойдем, — сказал он. — Вот молодцы мне какой сгородили дворец, — сказал он со своей воинственной аффектацией, оглядывая свое жилье. — Прошу покорно. Вот так мы и живём.

— Ну ка, Васюк; что в печи, то на стол мечи, — обратился он к денщику, такому же слабому, смешному и доброму человечку на вид, как и он сам.

«Необъяснимо, отчего слуги так похожи даже наружностью на господ», подумал князь Андрей. Он отказался, однако, от обеда и сел на койку, сплетенную из сучьев и прикрытую войлоком, которая занимала половину шалаша.

— Однако у вас книги какие то? — сказал он, заметив на столе связку книг и одну раскрытую на столе книгу.[1917]

— Да, день долог. Нигде лучше не читается, как походами, — сказал Ананьев. Но тотчас же, как будто устыдясь этого мнения о книгах, постарался выказать свою воинственность. — Ну ка, Васюк, носогреечку, — обратился он к денщику. И получив коротенькую закуренную трубку из рук денщика, он закусил на бок чубук и стал воинственно пускать густые клубы дыма, глядя на князя Андрея, как будто говоря: видите, какой я счастливый молодец.

Князь Андрей невольно улыбнулся.

— Ну, как же вы это живете? — спросил он, как будто он расспрашивал китайца о его образе жизни. — Ну, как вы проводите время? С товарищами, я думаю, играете в карты или…

— О нет. Товарищи у нас отличные, славные люди, — сказал Ананьев. — И не только у нас в артиллерии, а и в полку в нашем такие есть ротные капитаны — чудо какие люди. Вот есть у нас Белкин капитан из молодых — удивительный человек… Это перл. Ну, и присяга — молодцы. Ну, вот с ними и проводишь время.

— Да, как проводить время? Карты, попойки, я думаю.[1918]

— Нет, сойдемся, поговорим, посудим, в свайку играем, в шахматы — читаешь…

«Ma parole d’honneur, je voudrais bien que beaucoup de mes camarades ayent des idées de cet individu»,[1919] — подумал князь Андрей и лицо его сделалось ласково приятное, когда он молча смотрел на Ананьева. Испытывая непривычное и веселое чувство для него маскарада, он продолжал интриговать своего собеседника.

— Вот что скажите мне, — сказал он после нескольких минут молчания. — Скажите мне, как вы смотрите на войну, на ваши обязанности, на опасность, которой вы подвергаетесь?

— То есть как? — спросил Ананьев.

— Я странный хочу вам сделать вопрос. Вот видите ли. Жизнь для чело[века] дороже почти всего — не так ли? — говорил князь Андрей, стараясь сколько возможно низойти до простоты понимания своего собеседника. — Ну из чего солдаты, из чего вы[1920] рискуете жизнью в сражении?>

Ананьев слегка улыбнулся и улыбка его говорила, что он понимает, что он китайцем представляется этому адъютанту и что это отношение его к адъютанту не оскорбляет, а забавляет его.

— Живем — водку пьём, в свайку играли нынче утром. Пехотные офицеры заходят к нам. Ведь у нас, у артиллеристов, есть на чем свезти разную принадлежность.

— Но всё таки ваше артиллерийское общество гораздо выше стоит армейского, — сказал князь Андрей.

— Гм. Нет, всё одинакие люди, везде, не только в армии и артиллерии, но и цари амолияне [?] всё одни и те же,

— Вы однако философ, ну, так как же вы объясняете войну?

— Войну? Да, — Т[ушин] вылил в свой большой рот еще рюмку водки. — А вот как. По моему, разумеется. — Т[ушин], видимо лишенный долго удовольствия говорить с человеком, который бы был в состоянии понимать его, теперь вполне отдавался этому удовольствию.

— Война по моему есть крайняя степень неразумности человеческой, есть проявление самой бессмысленной стороны человеческой природы: люди, не имея на то никакой причины, убивают друг друга. Нарядятся большие, взрослые люди, кто в гренадера — мохнатую шапку наденет, кто в гусара, снурками разошьются, наберут пушек, ружей, лошадей и начнут бить друг друга и сами не знают зачем. Ведь это значит все сумашедшие. Как же при этом рассуждать? Вдруг он испугается, побежит, а вдруг разгорячится, вперед бросится. То пролетит пуля мимо, а то ударит в сам[ого] начальника, как же тут что-нибудь рассчитывать и разумно действовать? Напротив, надо как можно людей приблизить к животному, тогда только они будут годны для войны. Потеха.

— Как же вы служите с такими мыслями?

<— А вы отчего служите, а все отчего служат? — Разговор их прервал вошедший под балаган высокий, стройный красавец пехотный офицер, тот самый ротный, которого заметил князь Андрей рассчитывающим роту. Это был капитан Белкин, любимец полка, товарищ[ей], образцовый офицер, товарищ, весельчак и самый близкий человек Тушину.

Лицо Белкина было необыкновенно красиво. Особенно большие продолговатые глаза, ласковые голубые глаза и несколько толстые, румяные губы и густая черная шапка волос придавали веселую прелесть его лицу.

— Ну что, Николай Иваныч, — весело сказал Белкин, — обсушились? А я так пообедал и выспался и на французов поглазел. Вот книжечку вашу принес. — Вдруг заметив князя Андрея, Белкин остановил улыбку и надменно взглянул на князя Андрея, как будто говоря: «ежели вы, штабный, намерены гордиться со мной, так со мной взятки гладки». Князь Андрей, однако, ласково улыбнулся и пехотному офицеру, успокаивая его.

— Что же, можно, — сказал Белкин, выпивая ему предложенную рюмку водки.

И они разговорились о каком то брате юнкере, прибывшем в полк [?].

Князь Андрей, не желая стеснять офицеров, взял в руки книжечку, развернутую на столе. Это был томик Р[усского] В[естника] 1804 года. Книга сама собой открылась на статье Гердера «Ч[еловек] в о[бразе] б[ожества]». В статье этой излагались мысли о том Гердера, что ничто в мире не пропадает, что одно живое существо (мы видим) переходит в другое. Как например, трава в травоядное животное, животное в человека и т. д. и что потому душа человека тем менее может погибнуть, а вероятно перейдет в высшее существо.

Князь Андрей недавно читал тоже сериозное [?] сочинение Гердера. В книжке Е[вропейского] В[естника] статья была вся исчерчена заметками на полях и следующее место было всё подчеркнуто…

— Что вы согласны с этими мыслями Гердера? — спросил князь Андрей, указывая на книжку Е[вропейского] В[естника].

— Как вам сказать? То и согласен, а то и нет. Не согласен оттого, что какие же высшие существа нас едят — нет. А хорошо, очень хорошо.[1921]

— Видно это место вам нравится? — сказал князь Андрей, подавая книгу.

— А эту вы мне давали книжечку, — сказал Белкин. — Тут хороша эта дюшесса Дозамбри и к[авалер] Ф[ериоль]. Я читал.>

* № 46 (рук. № 80. T. I, ч. 2, гл. XVI).

<Они разговорились о положении орудий. Князь Андрей, бывший сам артиллеристом, сделал замечание, что с позиции, на которой стояли пушки, неудобно будет, как было предвидено в диспозиции, обстреливать картечью овраг. Тушин улыбнулся при слове «диспозиция» и сказал, что еще двадцать раз переменят положение орудий и что всё может случиться, только не то, что написано в «диспозиции».

— Слишком бы было странно, чтобы из тысячей случайностей представилась именно та, которая назначена в диспозиции, — сказал Тушин.

— Так по вашему мнению не нужна диспозиция? Для чего же она пишется?[1922] — спросил князь Андрей, удивляясь речам своего собеседника.

— А всё лучше. Всё как будто расчеты, распоряжения. Только всегда выходит по своему, — и Тушин улыбнулся своей доброй улыбкой.

Он видимо не осуждал никого, но с удовольствием видел и замечал комическое в этих отношениях. И оттого его насмешка не была оскорбительна и противоречие не раздражало.[1923]

— Однако, — сказал он,[1924] — великий полководец все свои сражения давал и выигрывал, предвидя все случайности.

— Это так кажется, потому что они (Тушин сказал «они», подразумевая высших начальников и говоря про них, как про особенный народ), потому что они никогда не видят, как дело делается на месте, а потом по слухам опять подведут всё под диспозицию. И все довольны.

Князь Андрей тоже улыбнулся.[1925] «Il est très drôle»,[1926] — подумал он.

— Вот под Ламбахом нас поставили во вторую линию, да и забыли про нас. Смотрим, а французы сзади нас, мы и пошли удирать совсем в сторону и пришли сами не знали куда. Ведь этого в диспозиции не было и в реляции не было?

— А вы часто бывали в сражениях? — спросил князь Андрей.

— Бывал.

— Ну, какое чувство вы испытываете в сражении?

— Т. е. как какое чувство? Иногда скверное чувство, а иногда приятно.

— Так вы отрицаете всякую предусмотрительность, предвидение в войне? — сказал князь Андрей,[1927] — это забавно.

— Так как же может быть расчет, предвидение, деятельность рассудка в войне, которая сама по себе бессмысленна? — сказал Тушин.

Князь Андрей всё более и более с удивлением и интересом слушал разговор этого человека и признавал в нём не ожиданные им ум, образование и своеобразность.

«Ma parole d’honneur, je voudrais bien que beaucoup de mes camarades ayent les idées et la manière de s’exprimer de cet individu».[1928]

— Так как же вы объясняете войну? — спросил он. Тушин улыбнулся.

— Не хотите ли зайти ко мне, вот и поговорим, — сказал он. Князь Андрей согласился. Он считал полезным, как Гарун Алрашид, зайти иногда к армейскому офицеру и сблизиться с ним, узнать, как и чем он живет.>

* № 47 (рук. № 80. T. I, ч. 2, гл. XVIII).

Он разглядывал поле перед собой. Князь Андрей разглядывал тоже, но не узнавал ничего из прежнего расположения войск. Даже местность сама, казалось, переменилась. Князь Багратион сделал распоряжение о том,[1929] чтобы А[зовские] егер[я] удерживали позицию в лощине и чтобы Киевские гренадеры подкрепили его; но в то время, как он отдавал это приказание, две роты Азовских егерей отступили от лощины без приказания и было замечено, что справа обходила другая колонна французов, так что Киевских гренадер надо было употребить против этой обходной колонны. Еще князь Багратион приказал драгунам атаковать, но и это приказание не могло быть исполнено потому, что драгуны, не успевши построиться, отступили за овраг. Несмотря на то, что всё делалось не только не по диспозиции, но и без приказания, князь Багратион удерживал выражение лица, говорившее, что всё это очень хорошо и то самое, что он и предполагал.

Худощавый старичок, полковой командир, которого полк был в лощине, подъехал к князю Багратиону. Он казался огорченным и обиженным. Он[1930] доложил князю Багратиону, что против его полка была атака кавалерии и что кавалерия была отбита, но что теперь он просит позволения князя отступать, так [как] у него не оставалось и половины людей в строю. Полковой командир видимо тут только, при представлении своем князю Багратиону, успел назвать военным именем то, что происходило в его полку. Он говорил, что кавалерийская атака была отбита, тогда как ни сам он и никто из его людей не знал, была ли отбита атака или полк был разбит атакой кавалерии. Неожиданно, при первом огне, из за лощины показались верховые французы и полк без команды начал стрелять и в дыму наскакали три верховые француза, из которых два были убиты, а один ускакал; но тотчас после этого по полку стали стрелять ядрами[1931] и полк смешался, так что полковой командир не мог более передавать прика[зания]. Князь Багратион одобрил слова полкового командира и поехал дальше вперед, но тут св[итский] о[фицер] и полковой командир стали представлять князю, что место слишком опасно, и что с горы виднее, и что необходимо прислать подкрепление. Князь выехал на гору и послал одного адъютанта[1932] привести два б[атальона] 6-го егерского полка, а другого[1933] велеть отступать батарее Тушина, которая могла быть обойдена, так как правый фланг уже отступил за лощину. С горы видно было, что французы, кроме нападения с фронта, обходили и справа. Свитский офицер дал заметить это князю Багратиону.

— Необходимо оттеснить их, — сказал свитский офицер.

— Дда! — сказал князь Багратион. Но оттеснять было некем и потому князь Багратион,[1934] дождавшись двух батальонов 6-го егерского, сам повел их в атаку. Свитский офицер сказал князю Андрею.

— Да скажите, чтоб эта батарея отступала, а то они ее отрежут. — Князь Андрей, передав приказание 6-му егерскому, приехал на батарею.[1935]

Передав приказание 6-му егерскому, князь Андрей подъехал к орудиям Тушина.

«Сами сведите орудия с позиции», сказал ему Багратион, когда князь Андрей отъезжал от него. Следовательно, он мог не возвращаться к князю Багратиону, а остаться при орудиях. В свите князя Багратиона, между начальниками правого фланга, во всех полках, которые он проезжал, отъискивая 6-й егерский, князь Андрей видел на лицах выражение оживления и поспешности. Он сам скакал во всю прыть лошади и эта скачка еще более привела его в чувство потребности быстроты движения, в чувство поспешности. С этим чувством он, миновав передки, въехал в интервалы орудий Тушина на то самое место, где он час тому назад делал план поля сражения. В одном орудии лошади две запряженные лежали, жневье было окрашено кровью вокруг них и ездовые что то тянули подальше; ему показался спящий навзничь или убитый человек. Он не разобрал и, как всегда во время сражения, только нечаянно эти предметы отразились в его зрении. Подъезжая еще ближе, он заметил на примятой соломе жневья широкие следы, которые проложили откатываемые орудия, уже давно стрелявшие. В то время, как он проезжал то малое пространство, которое отделяло передки от пушек, четыре неприятельские ядра взрыли землю около него и одно из них ударило по ноге мертвого солдата.

* № 48 (рук. № 80. T. I, ч. 2, гл. XVIII).

[1936] Полковой командир, сухощавый старичок с седыми бакенбардами, стоял подле дерева[1937] и молча глядел из за дыма [на] дальние линии французов.[1938] Он казался огорченным и безнадежным.

— Что же, ваше сиятельство, — сказал он огорченным тоном, повертывая лошадь к подъезжавшему Багратиону, — и отступать не могу — у меня два батальона в цепях рассыпано, а[1939] гренадеры не подходят…

Багратион слушал полкового командира с таким выражением, как будто всё то, что он слышал, было то самое, что он предвидел и приказал.[1940]

— Да, да, — сказал он.

— Я вам прямо доложу, ваше сиятельство, — сказал полковой командир, — надо либо отступать, либо что?[1941] Нам держаться нельзя. — В ответ на эти слова Багратион наклонил голову в знак согласия и одобрения и поехал к двум батальонам, стоявшим под огнем в ротных колоннах. Хотя в распоряжении и было сказано отступать эталонами при начале дела, этого нельзя было сделать. Два батальона были атакованы французскими кон[ными] гренадерами. Багратион не мог успеть, и нечем было распорядиться; он только въехал с полковым командиром в самый огонь и стоял на фланге полка во время атаки всё такой спокойный и непроницаемый, как всегда. Людям было запрещено стрелять раньше команды. Кавалерия подскакала передними рядами ближе ста шагов и батальон затрещал выстрелами и атака была отбита. Батальон повеселел.

Батальонный командир, бледный, стоял перед фронтом и[1942] кричал на солдат.

— Не стрелять! — кричал Багратион, подскакивая, но в то же мгновение раздался в задних рядах выстрел один, другой, по всему батальону, без команды, протрещал батальный огонь и когда дым рассеялся, впереди виден был один барахтающийся под лошадью всадник и другие скакали назад. В эту же минуту[1943] роты, стоявшие в цепи, набежали на батальон. И в батальоне произошло смятение. Одни заряжали ружья, другие бежали назад. Команды офицеров не слышно было.

— Молодцами ребята! Атака отбита, стрелять, — прокричал Багратион. Наступила…

Но едва скрылись кавалеристы, как показались полки в синем, они шли ружье на перевес. Полковой командир сошел с лошади.

— Ребята, вперед. — Князь Андрей слез и пошел с другим батальоном. И тут произошла та атака, про которую пишет Thiers, редко говорящий правду: les russes se conduisirent vaillammentet, chose rare à la guerre, on vit deux masses d’infanterie marcher résolument l’une contre l’autre sans qu’aucune des deux céda avant d’etre abordée[1944] и про которую сам Наполеон, еще реже говорящий правду, пишет на St. Hélène: Quelques bataillons russes montrèrent de l’intrépidité.[1945] Это были те самые quelques bataillons, которые удивили французов.

* № 49 (рук. № 80. T. I, ч. 2, гл. XVIII).

6-й егерский полк, в котором служил Белкин, шел на правый фланг для того, чтобы итти в атаку против французов,[1946] вытеснявших наших из лощины. Та усиленная трескотня ружей, которую с своей батареи слышал Тушин, была конная атака французов, отбитая нашими. Но батальоны расстроивались под огнем неприятельской артиллерии. Багратион, отъехавший на крайний левый фланг к драгунам, послал князя Андрея к полкам, защищавшим лощину.

— Скажите, чтоб держались до последней возможности: сейчас придет 6-й егерский и мы их собьем.

Князь Андрей вспоминал не раз во время этого дня слова Тушина. Распоряжений никаких не было, по диспозиции ничто не делалось. Стреляли, бежали, назади удерживали солдат, стреляли, стреляли, отступать не могли, не видя ни своих, ни неприятеля.

Князь Андрей подъехал к лощине, застилаемой дымом и в которой перекатывались выстрелы. Толпы раненных и нераненных попадались ему навстречу. Но он не смотрел на них: его глаза были прикованы к тому бугру, по которому, спускаясь, приближаясь, взвиваясь и развиваясь, двигались французские батальоны. Въехав в дым, он не видал их более. В дыму беспрестанно свистели пули и, справа и слева, слышались выстрелы разбросанных наших солдат. Проехал еще несколько шагов, наши солдаты стояли гуще толпой, но не фронтом. Одни заряжали, стреляли, другие стояли так, опершись на ружья и [с] закопчеными лицами, отдыхали. Это были задние ряды. Офицер один бежал ему навстречу.

— Третьей роты, в цепь, — кричал он.

— Как же, найдешь, — отвечал солдат, забивая шомполом.

— Tax тах! — слышались близкие выстрелы. Князь Андрей остановил офицера и спросил, где полковой командир.

— Тут на дороге, вот сейчас. Что идет ли подкрепление? Перебили всех, одной третьей части людей в роте нет.

Князь Андрей нашел полкового командира впереди на дороге.

— Что же это будет! — говоря на о, досадливо обратился он к князю Андрею, — держаться нельзя, половина людей побита. Отступать что ль?

— Князь приказал сказать, что сейчас придет 6-й егерский, чтоб держаться.

— Да что держаться, вы поглядите.

Они выехали вперед. Огромная масса французской пехоты стояла на противуположной горе.

— Идут наши, — послышалось в рядах, — 6 егерцы! Ну-ка, свеженьки.

Через минуту тот же такт «левой — левой» послышался из-за выстрелов. Старичок повеселел.

— Не стрелять, в ротные колонны, — закричал он, — стройся! — и стрельба, затихая, затихла. Как будто сговорившись, французы перестали стрелять и с горы двинулась их пехота.

Что то торжественное произошло во всех.[1947] Строились, офицеры вышли вперед. Князь Андрей чувствовал непонятную радость. Белкин с 6-м егерским прошел вперед. Старичок, собрав остатки батальона, построился в вторую линию. Багратион подъехал к рядам 6-го егерского. — Левой, левой.

— Ребята, не стрелять![1948]

— Гага, го! — раздались крики и полк прошел мимо него. Сзади него в ту же ногу шли Киевские гренадеры и, слезши, пешком, слабо, но в такт, шагая, шел старичок. <Князь Андрей[1949] верхом поехал рядом с Белкиным.>

— Вот мы штафиркой ругали адъютантов, а про вас скажу — молодец, — сказал Белкин.

Произошла та атака, про которую[1950]

С горы князь Андрей, да и все с обеих сторон, все смотрели, и захватывало дух.

Сначала вырвало ядром, только справил шаг Б[елкин]. Нельзя было стрелять артиллерии, чтобы не бить своих.

Ближе, ближе. Уже веселые такие же старички, и молодые офицеры, и гренадеры, и их лица. Наши шли с горы, французы из под горы. Еще ближе, шаг разрознили и французские выстрелы вылетели.

— Ура-а-а-а! — послышалось в рядах русских и всё побежало. Французы бежали назад, стреляя через головы друг друга. Белкин упал, но все бежали вперед и, запыхавшись, старик полковой командир.

Общий вид поля для князя Андрея, когда он объезжает. Гусары в избе качают, веселы. Денисов рассказывает про атаку. Начало. Багратион выезжает на батарею Тушина.[1951] Стрельба, зажжение. Движение Белкина. Князь Андрей[1952] на левом фланге.

Правый фланг, полковые командиры. Атака гусар. N говорит себе, как он счастлив. Долохов вперед ждет, что все трусы. Его атака и представлен п[олковому] к[омандиру].

Отступление[1953] Тушина. Ростов просится на лафет. Стрельба, Экономов. Долохов выбегает. N чуть не плачет. Тушин спит и забавляется. Приходят тени. N думал, что всё умерло, но подъезжает князь Андрей,[1954] записывает и велит благодарить Т[ушина].

* № 50 (рук. № 81. T. I, ч. 2, гл. I).

ЗА ГРАНИЦЕЙ

1.

Кутузов с главной квартирой стоял на восточной границе эрцгерцогства австрийского в Браунау. Часть русских войск уже пришла и расположилась около Браунау, но с каждым днем приходили еще новые полки и, тесня жителей, расстанавливались в том же обремененном военным постоем эрцгерцогстве, невдалеке от главной квартиры.

— Боже мой, боже! — говорили городские и деревенские жители, оглядывая проходящие полки, — еще и еще. Уж и так разорены мы, а теперь, что будет?…

А русские ротные песенники полков, которые входили в деревни или города для занятия квартир, пели русские песни так же бойко и так же русско, как будто не недоброжелательные, бритые немцы, в синих долгополых сертуках, с закушенными на бок гибкими коленчатыми чубуками фарфоровых трубок, смотрели на них из дверей и окон черепицей крытых домов, а как будто свои русские парни и девки встречали служивых в московской деревне.

Иногда, впрочем, и австрийские жители, особенно моравы, сами не зная зачем, присоединялись к солдатам и в такт песни, размахивая руками, долго шли за ротой, переглядываясь между собой и улыбаясь.

[1955] На другой день князь Андрей, в сопровождении казака, выехал за крепость, чтобы встретить Бутырский полк, о котором ему было приказано. Полк стоял в полумили от Браунау. Главнокомандующий прислал сказать, что он желает смотреть полк на походе.[1956] Благодаря старательности и строгости полкового командира и бессонной ночи после похода, проведенной солдатами в чистке амуниции, полк был в настоящую минуту так же мало похож на то, что он был вчера, как мало похож сам на себя будничный, грязный, оборванный и запотевший работник, когда он, вымыв лицо и руки, намаслив голову и надев новое платье,[1957] праздно выходит на воскресное гулянье. Вчера этот полк, растянувшись на несколько верст, по-ротно с своими обозами вился и рассыпался по дороге с громким говором, ругательствами, песнями, хохотом, выдававшимися из за неумолкаемых топота тысяч ног, бряцаний ружей, штыков и шума колес обозов. Вчера офицеры иные ехали, иные лениво таща ноги, собравшись кучками, шли не у своих мест в неформенных одеждах, солдаты в испачканных шинелях, иные с засученными панталонами, иные босиком с сапогами на штыке и с мешочками сверх ранцев, отставая и догоняя, переливались по дороге, <нынче> полк стоял возле дороги правильными четвероугольниками с симметрично расставленными зелеными ящиками и фурами. Люди были в мундирах и чистых белых штанах с белейшими крестами перевязей.[1958] На чистых ранцах были у всех одинаково блестящие жестяные манерки и скатанные цилиндрами шинели. Ружья и штыки блестели чистотой. Беспрестанно от четвероугольников рот отбегали рысью солдаты, придерживая сзади рукой тянущий назад ранец, и опять торопливо прибегали к своему месту. Офицеры в мундирах похаживали по местам перед своими командами. Полковой командир с батальонными командирами и штабными стоял перед фронтом, барабанщики в белых фартуках и с белыми нашивками держали верховых лошадей.

На краю большой дороги, обсаженной деревьями, стояли шедшие из деревни три немки с мальчиком. Они сложили свои ноши на землю и смотрели на полк. Старик немец с высоким до ушей воротником камзола, с видом человека всё знающего, на своем грубо горловом наречии объяснял то, что перед ними происходило.

— Ist das der General?[1959] — спрашивала немка, указывая на подъехавшего к полку офицера, за которым ехал казак.

— I bewahret[1960] — отвечал немец, не выпуская из зуб трубки, с одной стороны раскрывая рот. — Der kommt noch.[1961]

— Sind’s alles Russen?[1962] — спрашивала другая.

— Ne! Sind welche dadrunter. S’sind verschiedene, sind Croaten, sind Schweizer und auch Kosaken aus Siberien… Gieb acht! Jetzt wird geschossen,[1963] — прибавил старик, обращая внимание слушательниц на крики, раздавшиеся по рядам. Но вслед за криками по всем рядам сделалось движение и солдаты не стреляли, а составляли ружья, снимали, подкидывая плечом, ранцы, раскатывали шинели и надевали.

—————

Офицер, подъехавший к полку, был адъютант главнокомандующего, князь Болконской. Он был прислан с тем, чтобы полк отнюдь не чистился и не одевался, а был бы совершенно в том виде, в каком он шел походом, так как главнокомандующий особенно желал сам видеть и показать австрийскому генералу, приехавшему из Вены, то положение, в котором приходят войска.

— Что теперь делать? — с отчаянием повторял полковой командир, когда ему передано было приказанье. — Ну, батюшка, удружили.[1964]

Князь Андрей,[1965] как бы желая предупредить попытки фамильярности полкового командира, только повторил приказанье и[1966] лениво стал слезать с лошади.

— Возьми ты! Казак![1967] — сердитым тонким голосом сказал он.

— Как же это быть? — сказал[1968] генерал, — а я прибрал было полк.

<— А этого то и не угодно князю, — сказал князь Андрей, разминая ноги, как будто он проехал пятьдесят верст.

— А я все силы употреблял, как бы лучше, — говорил полковник, — в приказе сказано: на походе… Вы сами читали, Иван Никанорыч, — обратился он к одному из офицеров.

Князь Андрей <сердито> отвернулся, показывая, что говорить он больше не хочет.

— Когда же будет?

— Сейчас! — отвечал князь Андрей и поглядел на батальонных командиров таким взглядом, каким он смотрел на засохшую траву под ногами.

— Князь Андрей Николаевич Болконской, ежели узнаете… — сказал смеясь <с скромной улыбкой> здорового, свежего <лица один из> батальонных командиров.

— А! Ахрасимов! здравствуйте, милый!

— Здравствуйте, князь, — повторил сын Марьи Дмитриевны, который, видимо из боязни, чтоб князь Андрей не обошелся с ним оскорбительно, робко подходил к нему, едва сдерживая детски добродушную улыбку. Батальонный командир маиор Ахрасимов имел весьма широкие и высоко поднятые плечи, которые как будто угрожали задушить его и вследствие этого придавали еще более добродушия его здоровому лицу.

Как отец князя Андрея ласково обращался к Михаилу Ивановичу, бессловесному архитектору, с тем, чтобы показать губернатору расстояние, разделяющее их друг от друга, так и, озадачив полкового командира, который ему особенно не понравился за слово «батюшка», князь Андрей особенно ласково приветствовал знакомого ему с детства маиора Ахрасимова, несмотря на то, что он считал [его] не больше, как безобидной chair à canon.[1969]

Он взял его за руку и три раза, не изменяя холодного выражения лица, поцеловал его так, как христосываются генералы.

— Живая Марья Дмитриевна в мундире, — сказал он, слегка улыбаясь…

— Вот где пришлось свидеться, — совсем распуская улыбку, повторял Ахрасимов.

— А я очень, очень рад, что вас встретил, — сказал князь Андрей, — мне очень многое хочется вас расспросить.

Полковник между тем подошел к рядам и, вызвав ротных командиров, сделал распоряжение о переодевании опять в шинели.>

* № 51 (рук. № 81. T. I, ч. 2, гл. I).

[1970] В октябре месяце 1805 года эрцгерцог Фердинанд и начальник его штаба Мак, с командуемыми ими австрийскими войсками, находились под Ульмом, на границах Баварии.[1971] Кутузов с русскими войсками стоял позади в эрцгерцогстве австрийском,[1972] в крепости Браунау и, несмотря на требования венского кабинета, медлил своим присоединением к австрийской армии. Ходили слухи о том, что австрийские войска пострадали при встрече с французами, но Кутузов, ожидая с одной стороны верных известий о ходе дел под Ульмом, с другой — приближения всех колонн своего растянувшегося по всей Германии войска, пышным екатерининским вельможей жил в Браунау, обмениваясь пирами и празднествами с австрийскими князьями и графами.

11 октября 1805 года один из только что пришедших к Браунау пехотных русских полков, ожидая смотра, правильными четвероугольниками, с ружьями в козлах и с симметрично расставленными зелеными ящиками и фурами, стоял в полумили от города.

Несмотря на резкий холод осеннего утра, люди были в одних мундирах и чистых, белых штанах. Кивера блестели вычищенными медными орлами, чешуями и новыми, красными с белым, помпонами. На телячьих ранцах, прикрепленных намеленными и налакированными, на груди скрещенными, ремнями перевязей, были у всех одинаково скатанные цилиндрами шинели и блестящие жестяные манерки. Тысячи ружей, рядами составленные в козла, одинаково краснели ремнями и блестели штыками. Несмотря на то, что вблизи виднелся немецкий городок с черепишными крышами и немецкой башней кирхи и что по обсаженной деревьями дороге, на которой стоял полк, проезжали немцы в парных форшпанах, и толпа,[1973] немки в своих некрасивых одеждах смотрели издалека на войско, полк имел точно тот вид, который имел в то время всякий русский полк, готовящийся к смотру где нибудь в середине России. Точно так же солдаты то там, то здесь беспрестанно рысью отбегали от четвероугольников рот, придерживая рукою тянущий назад ранец и, торопливо оправляясь, подбегали к своим местам. Точно так же офицеры в мундирах, шарфах, знаках, [в болтающи]хся по ногам шпажках, шутливо называемых селедками, молодые и очень старые, похаживали перед своими командами, точно [так же коре]настый полковой командир с своими…[1974] эполетами, как неприступное [изваяние] стоял далеко впереди полка, окруженный проворными штабными офицерами и пестрыми, сверху донизу покрытыми нашивками барабанщиками в телячьих фартуках, и отрывисто хмурился, отдавая приказанья, или благосклонно шутил. [Точно так же] полукаретные лошади начальников и командиров держались в поводу барабанщиками и в большом чепраке, как что то особенное, неземное, держалась двумя денщиками, как атлас выхоленная, энглизированная лошадь полкового командира.

Полк был почти в том состоянии, в котором бывает полк, готовящийся к смотру в России, но для того, чтобы привести его в это состояние, после перехода в три тысячи верст, нужны были сверхъестественные усилия, и эти усилия[1975] были употреблены.[1976] С вечера был получен приказ, что главнокомандующий будет смотреть полк на походе и солдаты целую ночь, после тридцативерстного перехода, чистили оружие и амуницию. Человек тридцать в эту ночь к утру отправлено было в лазарет, человек двадцать наказано, но к утру всё блестело, всё было по форме и полк мог более или менее спокойно ожидать смотра.

Вглядевшись ближе, можно было заметить много недостатков в состоянии полка. Обоз был не в комплекте: сломанные фуры были заменены не форменными и неформенный обоз был спрятан за деревней; много было отсталых, больных и нестроевых, показанных больными по той причине, что они, по недостатку обуви, не могли быть прилично выведены в строй, у многих и в строю обувь казалась только исправною, в сущности же дыры на сапогах были зачернены ваксой; ранцы в двух ротах были еще не по новой форме и т. д. Все эти недостатки знал полковой командир, но он знал тоже, что приложить к своему делу более усилий, чем он, невозможно было и потому в душе его соединялось чувство страха, чтобы другие полки не были лучше его, и чувство[1977] надежды, что,[1978] приняв во внимание труды, перенесенные полком, главнокомандующий может остаться не недоволен.

Полковой командир был еще не старый генерал, плотный, широкий, больше от груди к спине, чем от одного плеча к другому, и статный мущина. На нем был новый с иголочки и с слежавшимися складками мундир с орденами, полученными в мирное время, и с густыми, золотыми эполетами, которые как будто не к низу, а к верху поднимали плечи. Мундир и панталоны были узки и полковой командир, видимо, не мог уничтожить в себе сознания округлостей своего полного тела; так что сознание это мешало совершенной свободе его движений.[1979] Он похаживал перед фронтом и, похаживая, подрагивал на каждом шагу,[1980] слегка изгибаясь спиною. И эта подрагивающая походка[1981] как будто говорила, что, кроме воинской дисциплины, в душе полковника были еще струны участия к общественности и прекрасному полу.[1982]

[Далее со слов: Ну, батюшка, Миколай Митрич, — до конца отрывка — близко к печатному тексту. T. I, ч. 2, гл. I.]

* № 52 (рук. № 81. T. I, ч. 2, гл. I).

<— Что это он кричит? — между тем спросил князь Андрей у Ахрасимова.

Ахрасимов посмотрел.

— А!… — сказал он, узнав в чем дело. — У нас разжалованный есть, Долохов. Вольности себе позволяет, <а полковник не допустит.> И теперь что-то…

— Долохов, вы говорите, меня просили за него.[1983] Что он, этот Долохов?

— Да как вам сказать, князь, — улыбаясь говорил Ахрасимов. — С ним держи ухо востро. Как говорит он, так точно будто и безвинно, и образован, и умен, и благороден, и добр, солдатам много дарит. Его любят солдатики. А характер зверский, своего крепостного чуть до смерти не убил.[1984] Опасный даже человек, как раз брюхо штыком распорет.[1985] Ну, а наш полковник молодец. Строг, а справедлив — молодец, как ни поверни. Полковник[1986] спуска ему вот на сколько не дает.

— Гм… — промычал князь Андрей.[1987]

— Как же я не пойму, князь, как же говорят, что австрийцев дело плохо, а мы всё тут стоим, не двигаемся? Вы мне[1988] скажите, князь.

— Так видно надо, — сказал князь Андрей. — Руки связаны.

— Кем же, князь, австрийцами?

— Должно быть…

— Ну, а правду говорят, что австрийцы побиты?

— Говорят,[1989] но официально мы не имеем никаких известий. Мы только поздравляем австрийцев с победами.

— Да какие же победы?

— Должно быть победы.

Они помолчали.

— Вы думаете, для чего вас смотрят на походе? — сказал князь Андрей.

Ахрасимов спрашивал взглядом.

— А для того, чтобы показать австрийскому генералу, который вчера приехал, что вы без сапог. Вы хлопочете получше одеться, а что хуже — то лучше.[1990]

— Нет. Вы мне расскажите. Ну, а как же нам жалобы доходят, что вы грабите очень жителей? — сказал князь Андрей. — Это как? Правду скажите.

— Да, как вам сказать, князь, — всё более улыбаясь, сказал Ахрасимов. — Вы меня знаете. Охотник ли я до чужого и позволил ли бы я какие нибудь глупости? — Он помолчал. И князь Андрей сознался, глядя на его лицо, что этот человек меньше кого бы то ни было на свете способен был поощрять грабеж.

— Ну, а вот, — продолжал Ахрасимов, — как это вы скажете: идем мы два дня без дневок за Тешеном, нам говорят, подводы будут. Приходим, нет ничего. Кирасирская дивизия под штаб всё забрала. Идем сорок верст без отдыха, дождь, холод, слякоть. Приходим, квартир нет, лошадям клока сена нет. Что ж так и стоять? Ну, и ничего не говоришь, не приказываешь. Глядь, разбежались солдатики, разбежались солдатики, — повторил Ахрасимов, с нежностью произнося эти слова. — И, глядишь, тащут, кто заборчики, кто сенца, кто мешочек.

Он улыбался весело и счастливо.

— Ведь не забудьте, князь, день не ели, продрогли, у половины пальцы из сапог торчат, сапоги каши просят. Ну что ж, грабеж разве это? Ведь для них же идем. Что ж они не готовят, что ж не рассчитывают? А я вам, князь, я как благородный человек скажу, — продолжал он, одушевляясь, — не знаю, как в других полках, а наши мушкатеры, это такие молодцы солдатики, это братья, а не солдаты. Всё ни по чем. А поднесут водочки — держись. Всё забыли.

Князь Андрей внимательно, не спуская глаз, слушал Ахрасимова с тем видом, с которым слушают не человека, с которым разговаривают, а человека, который читает стихи или поет.

— Ну, а ротные как? Пользуются. У вас так называется, кажется, — спросил он.

Ахрасимов всё улыбался, но при этом вопросе засмеялся.

— Как вам сказать; ему надо получить деньги на провиант, а он так достанет.

— Как так? Украдет?[1991]

— Отчего ж украдет, князь? Нет, никому не хуже, а деньги у него останутся. На это хозяйство — расчет.[1992] У нас капитаны молодцы. Вы посмотрите, у меня в батальоне, нигде таких ротных артелей не найдете. Я не к тому говорю, что я служу в этом полку, или чтоб вас заманить, я знаю, вы так меня выпытываете, но я и в гвардии служил, а поручусь, что исправнее полка армейского не найдете. Люди сыты, довольны, дисциплина строгая. Полковник справедливый, знает службу вот как! Офицеры! товарищи, дух благородный, а присяга,[1993] что и говорить.>

* № 53 (рук. № 81. T. I, ч. 2, гл. I).

<— Вот видите ли что, мой любезный друг, — говорил князь Андрей, улыбаясь слегка, как будто своим собственным мыслям.

— По правде вам сказать,[1994] хотелось мне перейти в простой пехотный полк. Взять батальон и служить просто.[1995] Но я не понимаю, как это у вас в полку. Какие ваши отношения с полковым командиром. Что за люди у вас служат?[1996]

— Вы шутите, князь?

— Нет, не шучу. Ну, вы и сами из гвардии. Можно у вас служить порядочному человеку, чтоб не загрязниться?

— Ах, князь, я вам скажу, как благородный человек, — отвечал улыбаясь Ахрасимов, — служить у нас очень можно. Полковой командир молодчина, службу знает, справедлив, строг, но человек хороший, князь. И благородный человек.

Князь Андрей слушал внимательно, не спуская глаз с Ахрасимова, с тем выражением, с которым слушают человека, который читает стихи или поет.

— Ну, а это что ж? — сказал он, презрительным жестом указывая на полковника, который в это время, наступая на капитана Брыкова, кричал на него.

— Ну как же, князь, нельзя по службе другой раз не погорячиться. Да вы шутите — не пойдете…

— Я вам говорю, только покажите мне полк, где бы я нашел порядочных людей, и я завтра батальонный командир, как и вы.>

* № 54 (рук. № 81. T. I, ч. 2, гл. III).

<Накануне смотра австрийский генерал, член Гофкригсрата и приближенное лицо императора Франца, проехал с важным поручением от своего императора из Вены в Браунау к Кутузову.

Австрийский генерал сказал, что в Вене весьма сожалеют о бездействии русских орлов, которые привыкли перелетать от побед к победам, и недоумевают, почему Кутузов медлит приблизиться к театру войны к Ульму,[1997] где русских верно ожидает победа, всегда сопутствующая храброму русскому императорскому войску, и новые лавры его храброму главнокомандующему.[1998]

Кутузов отвечал, что с тех самых пор, как он вступил с войсками в австрийские владения и, особенно после того, как он лично имел счастие слышать достопамятные слова, сказанные ему в Вене самим австрийским императором, единственная цель его жизни — цель, к которой стремятся все его желания, состоит в том, чтобы быть приятным его австрийскому величеству и быть в его просвещенных руках полезным орудием всеобщего блага, но, несмотря на это обстоятельство и на всё его высокое уважение к просвещенному руководству лиц, составляющих Гофкригсрат, и на всё желание исполнить мудрые, данные ему советы — он на этот раз чувствует себя вполне несчастным тем, что обстоятельства мешали ему, еще согласно желанию императора и Гофкригсрата, присоединиться к австрийской армии и сдать с себя бремя ответственности в руки знаменитого эрцгерцога Фердинанда и его еще более знаменитого помощника генерала Мака, которого заслуженная слава дорога ему — Кутузову, как слава русского. — Впрочем, — говорил Кутузов, — австрийские войска привыкли к победам и, ежели я не двигаюсь вперед, задержанный с одной стороны неизвестностью, с другой еще не полным сбором моих войск, я, тем не менее, верю и жду, что и без нашего содействия войска императора Франца будут достойными его, покроют себя славой, уничтожат армию Буонапарте и сделают наше присутствие здесь излишним.

(О слухах совершенного поражения австрийских войск, известных так же хорошо Кутузову, как и австрийскому генералу, Кутузов не упомянул.)

Австрийский генерал, несмотря на такие сильные доводы, утверждал, что несправедливо после перенесенных русской армией трудов похода лишать эту армию славы победы, и настаивал, чтобы Кутузов шел вперед.

Тогда Кутузов отвечал, что: 1) войска, которые еще не все пришли, несмотря на любовь жителей, высказываемую везде союзникам, и несмотря на заботливость примерного австрийского правительства, весьма изнурены, не имеют сапог и нуждаются в отдыхе и 2) что несмотря на искусство, с которым вел дела генерал Мак, Кутузов не имел от него достаточных известий о положении враждующих армий для того, чтобы двинуться вперед, и потому он считал лучшим подождать.

— Чтобы показать вам, князь, (австрийский генерал был князь) до какой степени я не имею мнения, не только противного воле императора, но даже какого-нибудь личного мнения в деле общем, и до какой степени я желал бы поскорее присоединиться к эрцгерцогу Фердинанду, чтобы снять с себя тяжелую ответственность, я предаюсь на ваш суд, генерал. Я нынче же велю составить memorandum, un petit memorandum[1999] и пришлю вам[2000] и по этим данным я буду просить решить, должен ли я итти вперед или ожидать. Как вы решите, так и будет. Как охотно сдал бы я командование армией более опытному и искусному генералу, которыми так обильна Австрия.

<Сказав это, Кутузов оглянулся и увидав близко от себя Болконского, подозвал его к себе и поручил ему вместе с старшим адъютантом Введенск[им] составить это memorandum и представить его превосходительству.[2001]>

— Ах да, — прибавил Кутузов, — ежели вашему превосходительству есть время, то не сделаете ли вы мне удовольствие и честь съездить завтра со мной посмотреть на только что пришедшие из России полки. Ежели это может быть для вас интересно…[2002]>

—————

Возвратившись с смотра, австрийский генерал, пригласив к себе другого, находившегося при русской главной квартире по части продовольствия австрийского генерала Штрауха, и не приказав никого допускать к себе, занялся рассмотрением переданных ему бумаг. Разложив на двух, составленных для этой цели, столах две топографические карты, перебрав по числам переданные ему документы и сложив один на другой и рукой уравняв их стенки, генерал[2003] передал адъютанту первую по порядку бумагу, письмо 28 сентября от эрцгерцога Фердинанда к Кутузову, и уравняв ноги под столом и симметрично положив руки на стол перед карандашом, он также симметрично и аккуратно, как и бумаги, с видом человека, который знает, что исполнил[2004] все свои обязанности и которого совесть перед своими <ближними>[2005] спокойна, сказал:

— Читайте. — Адъютант начал чтение.[2006]

«Die Kaiserliche Königliche Armee hatte sich bisher den wichtigen Vortheil verschafft, Meister von der Iller, von Ulm und Memmingen zu sein…»[2007]

Генерал остановил чтение и большим ногтем провел черту по реке Иллеру до Ульма. Штраух приподнялся и поглядел. Потом оба сели.

«… um zusammengehaltene Kräfte zu behalten und sich nicht durch die Deckung Tyrol’s schwächen zu müssen».[2008]

Генерал ладонью ударил на Тироль.

«Der Feind findet nicht für gut diese Stellung mit offener Stirne anzugreifen. Er will sie tournieren…»[2009]

Генерал встал, объясняя слово «turnieren», и обвел круг рукой.

«… und hiedurch unsere Vereinigung mit der Russisch-Kaiserlichen Armee verhindern…»[2010]

Генерал остановил чтение и крепко ударил сухим кулаком по столу.

— Полк, который мы смотрели нынче, из последней колонны, — сказал он. — А потому приближение остальных войск не может замедлиться. Что значит после этого замедление генерал-аншефа?

Он посмотрел на Штрауха. Штраух ничего не ответил. Он пожал плечами, как будто тут говорить было нечего.

— Таково было намерение и что теперь из этого вышло. Читайте! — сердито крикнул он на адъютанта, как будто этот офицер был виноват в том, что армия еще не соединилась.

«… wozu Bonaparte durch den Durchbruch der einen seiner Armeen durch das Preussisch-Anspachsche sich die Möglichkeit verschafft hat weil er die Vereinigung seiner beiden Armeen früher bewirkte. Wirklich dürfte also unsere Vereinigung mit der Russischen-Kaiserlichen Armee für den Augenblick verhindert, oder da die beiden feindlichen Armeen bereits vereinigt und Meister von Donauwerth sind, gefährlich werden, solche alsogleich aufzusuchen — oder die Kaiserlich-Russischen Colonnen in der Verfassung wie sie ankommen gleich augenblicklich vom Inn vorrücken zu lassen. Indessen haben wir in dem Lande vom Lech bis tief in Schwaben auf längere Zeit zu leben, als es uns nöthig sein kann, bis die Kaiserlich-Russische Armee am Inn mit Allem versehen und thätig zu werden vermögend sein wird».[2011]

На этом месте Штраух почтительно остановил чтение и заметил, что не таково положение здесь и что мародерство русских солдат «ist eine wahre Plage».[2012] Генерал в очках посмотрел на Штрауха с укором и сожалением и ничего не ответил.

— Читайте!

«Wir haben vollkommen zusammengehaltene Kräfte, nahe an 70,000 Mann, um den Feind, wenn er an dem Lech passierte, angreifen und schlagen zu können».[2013]

— Гм, гм… Die wird er nicht passieren,[2014] — мрачно сардонически и угрожающе посмеиваясь, сказал генерал.

«Wir können da wir Meister von Ulm sind den Vortheil auch von beiden Ufern der Donau Meister zu bleiben nicht verlieren. Mithin auch jeden Augenblick wenn der Feind den Lech nicht passierte, die Donau übersetzen uns auf seine Kommunikations-Linie werfen, die Donau unterhalb repassieren…»[2015]

На этом периоде генерал остановился, задумался. Он велел перечесть два раза, разбирая, где passieren[2016] и где repassieren,[2017] и <наконец> поняв ударил по карте и улыбнулся.[2018]

— Ну, ja,[2019] продолжайте.

«… um dem Feinde, wenn er sich gegen unsere treue Alliirte…»

— Treue Alliirte![2020] — повторил генерал два раза иронически, взглянув на Штрауха и найдя на его лице то же выражение, говорившее, что называть русских «treue Alliirte» — ist ein guter Spass,[2021] махнул рукой. Адъютант продолжал: «… mit ganzer Macht wenden wollte seine Absicht alsobald vereiteln. Wir werden auf solche Weise dem Zeitpunkt, wo die Kaiserlich Russische Armee ausgerüstet sein wird, muthig entgegenharren und sodann leicht gemeinschaftlich die Möglichkeit finden, dem Feinde das Schicksal zuzubereiten, so er verdient.

— So er verdient,[2022] — повторил генерал три раза, видимо одобряя этот оборот речи и видя в нем сильное и ясное выражение истины.

Адъютант ждал. Генерал кивнул головой.

«Diesmal wäre es nothwendig dass die Kaiserlich-Russische Kolonne die Vorsicht brauchte, jedoch wo möglich nicht bei Braunau…»

— Nicht bei Braunau,[2023] — повторил генерал, строго взглянув наверх сквозь потолок на Кутузова, который все еще стоял у Браунау.

«…..sondern Mühldorf hinter dem Inn sich zu sammeln, mit der Oesterreichischen Kavallerie und Artillerie, die zu ihnen stossen kann und mit den noch rückwärts befindlichen Pontons sich ausrüsteten wo sie dann versehen mit Kaiserlich-Königlichen Kavallerie und Artillerie sehr bald thätig werden können. Übrigens ist die Kaiserliche Königliche Armee in der mögligst besten Fassung und Stimmung und mit voller Zuversicht können wir eben dasselbe von der Kaiserlich-Russischen hoffen, so wie uns, um die erwünschte Vereinigung bald zu erlangen nichts schwehr und unmöglich sein wird.

Güntzburg, den 1805

E. H. Ferdinand.»[2024]

Окончив письмо, генерал встал и обдуманно энергическим жестом ударил по столу.

— Вот положение нашей армии, — сказал он. — Что же нам говорят про затруднительное положение генерала Мака! Всё предвидено, всё обдумано. Всё ясно, как день. И из этого письма я не вижу причин медлить…[2025]

Генерал долго думал. Все молчали. Наконец, положив письмо направо, он взял слева следующую бумагу, старательно отвернул загнувшийся уголок и передал адъютанту.

<В то время, как австрийский генерал таким образом проверял прошедшие стратегические действия, нисколько не подозревая той участи, которая уже постигла Мака и его армию, в соседней комнате, занимаемой ординарцами Кутузова, раздавались громкие голоса и перекатывающийся хохот.>[2026]

Толстый офицер, распустив мундир, особенно туго сжимавший его толстую, нежно белую шею, поджимая тучный живот, говорил, что он умрет с голода, если его слуга сейчас же не принесет ему завтракать.

Дверь в коридор была отворена. Ливрейный немец лакей главнокомандующего с подносом, на котором стоял прибор и дымящаяся котлетка, проходил мимо двери.

— Стой, стой, Готлиб, — поспешно вскочив со стула, прокричал толстый офицер, чрезвычайно легко по своей тяжести подходя к двери. Красивое толстое лицо его перестало смеяться и выражало заботливость.

— Ты это кому, австрийскому генералу? — сказал он, держась за тарелку и не спуская глаз с котлетки и нагибаясь <чтоб вдыхать> ее сочный запах. — Он еще у главнокомандующего?[2027]

— Нет, сейчас сошли, — отвечал Готлиб, улыбаясь.

— Он еще занят, ты вели сделать скорее другую, — продолжал толстяк, силой отнимая котлетку. — А я умираю есть хочу. Вели ты моему каналье скорее поворачиваться и нести нам всем завтракать. Да вели, голубчик, принести мой погребец с вином или лучше сам принеси и сам выпей, — прибавил он Готлибу, который, невольно согласившись, улыбаясь, расстилал салфетку на маленьком столике. Толстый офицер с сияющими глазами, ногами подвигая стул, близко нагнулся над котлетой, положив вокруг [руки], как будто обнимая ее, отрывая и сминая белый хлеб своими пухлыми пальцами с тем, чтобы его вместе с половиной котлетки сразу положить в свой румяный, огромный, красивый рот.

— Не дам, не дам, я наших союзников обижать не позволю, — заговорил корнет с строгим видом, ловко выхватывая из под руки толстого офицера тарелку.

— Хорошее и своевременное продовольствие войск и особенно генералов в военное время — первое дело, так и в арифметике сказано, — и он, ловко отвертываясь, передавал тарелку смеющемуся слуге.[2028]

— Возьми, Gotlieb, — сказал он, ударяя себя в грудь.[2029] — И я голоден, но я верен союзнику.

Но толстый офицер видимо не любил таких шуток в минуты, когда ему есть хотелось. Он не разделял общего смеха и, злобно нахмурившись, всем своим тучным телом так быстро и легко, как невозможно было ожидать, [бросился] на корнета, как перышко прижал его к себе одной рукой, вырвал тарелку и тотчас, близко наклонившись над ней, чавкая, стал огромные кусок за куском отправлять в свой увлажнившийся красивый рот.[2030]

Князь Андрей, сжав зубы, оглянулся, но, ничего не сказав, продолжал писать.

— А коли так, — сказал корнет, — насилие, мародерство, как[2031] честный русский офицер, чувствую себя обязанным довести до сведения его превосходительства. Eure Excellenz hat geruht sich eine Kotelette zu bestellen, und der barbarische Kosack frisst sie auf mit demselben Appetit, mit welchem er kleine Kinder verschluckt.[2032] Сейчас пойду.

Толстый офицер, утолив первый голод, улыбаясь, косился на корнета.

— А вот бы штука, пойти к нему в самом деле, — проговорил он, пережевывая своими, как жернова крепкими и, как эмаль, блестящими сплошными зубами.

— Ей богу, пойду скажу.

— Стой! держи его, ха, ха, ха! Он право пойдет.

— Да полноте же, господа, это несносно, — сказал Болконский, сердито оглядываясь. — Ежели вам делать нечего. Офицеры замолчали на минуту.[2033]

В это время около низких окон прогремел почтовый шез и прозвучал почтовой рожок почтальона. Все высунулись в окно посмотреть, кто это. Из шеза вышел высокий, сутуловатый старик военный с повязанной черным платком головой под фуражкой. На нем был мундир австрийского генерала.

— Опять из Вены какая-нибудь шельма, — сказал толстый.

— Нет, разве не видишь, приехал не с той стороны, — сказал гусар.

— Это от эрцгерцога какой-нибудь.

— Смотри, Мария Терезия на шее и повязанная голова. Это из под Ульма.

— Всех они французов побьют, ничего нам не оставят.

Князь Андрей тоже, оставив писать, с любопытством посмотрел на выходившего из кареты приезжего.

— Сходи наверх в дежурную, узнай, — сказал Болконский Несвицкому.

— Пойдем, Жеребцов, — покорно сказал Несвитский и, сопутствуемый Жеребцовым, вышел из комнаты. Князь Андрей продолжал работать.

Несвитской легкой поступью внес свое тело по плоским ступеням лестницы наверх в приемную. Несколько человек военных, являвшихся в полной форме, ожидали очереди, дежурный адъютант стоял у окна; только что приехавший австрийский генерал с повязанной головой ходил взад и вперед по комнате.[2034]

— Кто это? — спросил Несвитской, подходя к адъютанту. Вся фигура и выражение лица генерала с повязкой была так поразительна[2035] своей важностью и вместе с тем тревожностью, что адъютант, не спускавший с него глаз, так же как и все, бывшие в комнате, понял тотчас, про кого спрашивал Несвитской.

— Не знаю, — сказал адъютант, — пошли доложить. Не назвал фамилии. По важному делу[2036] — из Ульма.[2037]

— Понять не могу, кто это? — шопотом сказал Несвитской. — Мундир генеральской и Мария Терезия. Да посмотри, лицо какое.[2038]

— Я тебе говорю — черная маска, — сказал Жеребцов.

Генерал с повязкой, чувствуя, что про него говорят, злобно оглянулся, хотел что то сказать, потом, как будто начиная петь, произвел звук, который тотчас же замолк… и потом улыбнулся и опять нахмурился. Адъютанты невольно замолчали и опустили глаза.[2039]

Адъютант вышел из двери и, подойдя к странному генералу, которого лицо при этом[2040] замерло, сказал, что главнокомандующий занят и желает знать фамилию. Губы старика при этом дернулись, задрожали так, что это движение можно было принять за начало улыбки или начало рыданья.

Он задумался, прокашлялся и опять замолчал. Адъютант ждал.

— Скажите, — сказал он вдруг, с отчаянной решительностью двигаясь вперед, — скажите: генерал фельдмаршал Мак, — сказал он; он начал эти слова тихо и кончил их слишком громким голосом. Адъютант с недоверием и ужасом посмотрел на старого генерала. Обстоятельство, что сам Мак, которого все предполагали в Ульме во главе командуемой им армии, один здесь, с повязанной головой, показалось ему столь необычайным, что он принял старика за сумашедшего. Старик не ответил на его взгляд, а, поспешно пригнув голову, как будто он ожидал удара,[2041] опять стал ходить по комнате.[2042]

Адъютант[2043] пожал плечами и пошел доложить.

Через две минуты дверь снова отворилась и из нее показалось[2044] лицо Кутузова, который,[2045] закрыв глаза, почтительным наклонением головы, очевидно относившимся к несчастию, принял австрийского главнокомандующего. Оба, молча, скрылись за затворенной дверью. Слух, уже распространенный в главной квартире, о разбитии австрийцев и о сдаче Маком всей австрийской армии на капитулацию, оказывался справедливым. В приемной комнате всё зашевелилось и зашептало.[2046]

—————

Через полчаса всей главной квартире уже было известно бедствие, постигшее австрийцев при Ульме. Штабные сновали по дому, сообщая друг другу подробности. Князь Андрей, оставив работу, большими шагами ходил по комнате, в которой никого, кроме его, не было. По коридору послышались шаги, он рассеянно высунулся, чтоб узнать кто. С одной стороны шли Несвитской с Жеребцовым, с другой австрийский генерал член Гофкригсрата.

— Ей богу, скажу про котлетку… Пари… Бутылка шампанского, что объяснюсь, — сказал Жеребцов, когда генерал почти поравнялся с ним. Офицеры посторонились, чтоб дать дорогу. По широкому коридору было достаточно места для тех и других, но Жеребцов, отталкивая рукою толстого Несвитского, запыхавшимся голосом приговаривал: идут! идут! посторонитесь, дорогу! Пожалуйста, дорогу…

Генерал проходил с тем видом желания избавиться от утруждающих почестей, с которыми ходят в подобных случаях. На лице Жеребцова выразилась вдруг глупая улыбка радости, которую он, как будто, не мог удержать.

— Eure Exellenz![2047] — сказал он, выдвигаясь вперед и обращаясь к генералу. — Habe die Ehre zu gratulieren,[2048] — он наклонил голову и неловко, как дети, которые учатся танцовать, стал расшаркиваться то одной, то другой ногой. Генерал строго оглянулся на него, но, заметив серьезность глупой улыбки, не мог отказать в минутном внимании. Он прищурился, показывая, что слушает.

— Habe die Ehre zu gratulieren. Der General-Feldmarschall Mak ist angekommen. Ganz gesund. Nur einwenig[2049] тут зашибся, — прибавил он, сияя улыбкой и указывая на свою голову.

Генерал что-то пробурлил, нахмурился и пошел еще скорее.

— Gott, wie naiv![2050] — сказал он, отойдя несколько шагов.[2051]

Несвитской, сопутствуемый несмеющимся Жеребцовым, вбежал в дежурную комнату, едва удерживая внутренний, давивший его смех, и в дверях разразился громким хохотом.[2052]

Князь Андрей злобно посмотрел на них обоих, произвел звук фырканья, выражавший и озлобленье и презренье и, заложив руки назад (движением, напоминавшим его отца), стал ходить по комнате, глядя перед собой. Несмотря на то, что Несвитский находился в самых близких, товарищеских отношениях с князем Андреем, смех его утих при взгляде на это молодое, желтое и строгое лицо. Только когда Жеребцов вышел из комнаты и дверь за ним затворилась, князь Андрей обратился к Несвитскому. В голосе и в движеньи его губ заметно было едва сдерживаемое нервное раздражение.

— Ну, чему ты смеешься? Чему? — заговорил он. — Добро этому мальчишке смеяться. Как тебе не совестно? Как тебе, князю Несвитскому…

— Да помилуй, братец, ежели бы ты видел его рожу… — нерешительно смеясь, сказал Несвитской.

— И не понимаю, не понимаю, — сжимая свои маленькие кулаки и потрясая ими перед грудью, дрожащим, злым голосом говорил князь Андрей. — Не понимаю, как ты, порядочный человек, с именем и положеньем, можешь водиться с этим, бог знает кем, с мальчишкой, который готов лизать блюды у главнокомандующего и в носу ковырять. Un cuistre.[2053] И чему ж ты смеешься?…

— Vous voilà sur vos grands chevaux,[2054] — сказал Несвитской.

— Ты смеешься тому, что половина кампании проиграна, что все труды, все расчеты, всё пропало даром, — говорил он, всё более и более оживляясь. — Смеяться легко, а легко ли 40 000 положить оружие и обесчестить себя. Я ненавижу австрийцев, и этого Мака, и всех эрцгерцогов, а мы еще не знаем, будем ли мы лучше их, а и между ними есть люди и честные, а всё лучше этого chénapan,[2055] из которого ты сделал своего блюдолиза. Всё погибло. Всё погибло. То, что случилось, доказывает только то, что мы имеем дело с великим полководцем. Теперь бог знает, что нас ожидает; а ты смеешься с этим шутом. А, что говорить! — прибавил он и энергически повернулся и стал опять ходить.

— Да, как ты хочешь, братец, это всё очень жалко, и всё, а всё таки смешно. Ежели бы ты…

— Ничего нет, — начал опять князь Андрей, не давая ему договорить. — Ничего, ничего смешного нет. Смешно, что 40 000 человек убито и ранено? Очень смешно, что 40 000 семейств оплакивают потери? 40 000 hommes massacrés et l’armée de nos alliés détruite et vous trouvez là le mot pour rire…… J’ai honte pour vous, mon cher! Mais je vous crois meilleur que vous ne vous faites. C’est bon pour un garçon de rien comme cet individu, dont vous vous êtes fait un ami, mais pas pour vous, pas pour vous.[2056]

— Мальчишкам только можно смеяться, — сказал князь Андрей по русски, заметив, что Жеребцов вошел в комнату, и подождал, не ответит ли что нибудь корнет. Но корнет ничего не ответил и князь Андрей вышел из комнаты.

— Видно похоже я его представлял на лошади, — сказал корнет и тотчас же, прищурив глаза и сделавшись слабым, представил князя Андрея. — Злющий какой! — прибавил он.[2057]

— В фельдмаршалы готовится, — сказал Несвитской.

[Далее со слов: Гусарский Павлоградский полк… кончая: — А, Телянов, здорово. Вздули меня вчера, — послышался голос Денисова. — близко к печатному тексту. T. I, ч. 2, гл. IV.]

<— Пройди туда, Ростов дома, — послышался из за дверей голос Денисова, всегда похожий на крик, и в комнату к Ростову вошел переведенный, как говорили за что то дурное, из гвардии поручик Телянов, офицер, не любимый в полку и только с Денисовым находивщийся, как и все, в товарищеских отношениях. Ростов видел этого офицера каждый день, так [как] он был в эскадроне Денисова, и каждый день при виде его он испытывал непреодолимое чувство отвращения, которое ничем не могло быть оправдано. Телянов был щеголеватый, тихий, учтивый маленький человечек, своими манерами весьма мало подходящий к гусарскому обществу. Ростов пожал протянутую ему влажную маленькую руку и опять невольно заметил неприятные, близко поставленные один от другого глаза, уклоняющиеся от взгляда и как будто что-то отъискивающие.

— Ге ге, денег, пенензы барза куча, сколько, — сказал Телянин, всегда прибавлявший польские слова к своей речи.

— Денисов просил счесть, — сказал Ростов.

Уложив в кошелек деньги, Ростов кинул под подушку.

— Хотите чаю?[2058]

— Нет, трубочку можно? — отвечал Телянин.

— А я сейчас приду, — сказал Ростов, не умевший скрывать своей антипатии и не чувствуя себя в силах оставаться с глазу на глаз с Теляниным, и вышел в сени.

Усатый красавец вахмистр что то докладывал Денисову, с трубкой скорчившемуся на пороге.

— Да, да, так и сделай, — хрипло приговаривал Денисов. — Что ушел от милого друга? — сказал он Ростову, намекая на отвращение Ростова к Телянину, над которым Денисов не раз смеялся.

— Не могу, что хочешь, — отвечал Ростов и, чтоб не стеснять вахмистра, который здесь был подчиненным, тогда как по службе в эскадроне он был начальником, юнкер Ростов пошел на двор к хозяину немцу и его красавице дочери, которые укладывали яблоки под сараем.

Только тогда, когда он увидал, что вахмистр вышел, Ростов вернулся в горницу.

— Каролинка! — крикнул Денисов, подмигивая Ростову. — Славная девочка. — Ростов покраснел.[2059]

Телянин, <сидя в грациозной позе> у окна и держа между пальцев трубку, находился, как показалось Ростову, в большем еще против обыкновенного волнении. — Нет, панночки — вот это женщины, — сказал он.[2060]

И глаза его перебежали с лица Ростова на свои ноги, на лицо Денисова и опять на свои ноги. — Польки кокетливее всех женщин в мире. — Он положил трубку, опять хотел взять ее и опять поставил.[2061]

Скоро Телянин вышел.

— Что за противное существо, — сказал Ростов.

— Нынче что то он был расстроен, — сказал Денисов. — Эй, водки! да поди, отдай вахмистру деньги за сено.

— Что ты запечалился, моя душа? — крикнул Денисов Ростову, который сидел, устремив глаза на угол стола в положении человека, который о чем-нибудь очень пристально думает или ни о чем не думает. — Эй, Никита, водки! Адмиральский час, да пойдем на коновязи. Ну об чем ты?

— За что я его не люблю? сам не знаю, а противен мне, — отвечал Ростов. — Как бы мне весело ни было, как его увижу, как в воду опущенный.

— Эх ты, моя барыня привередливая! Ну, что он тебе сделал? Так себе, дерьмо безвредное. Ты заметил, какой он нынче был испуганный, — сказал [Денисов].>

— Не люблю, — сказал Денисов, только что Телянин вышел. — И что приходил. Всё как то вертится. Самая гвардейская штучка, ни водки не пьет. Эй, Никита, водки. А Грачиком он тебя надул.

— Нет, что ж…

— Возьми Бедуина, всё равно мне и тот послужит, а тебе, как произведут…

Никита принес водку.

— Эй ты, чучела, пошли вахмистра, — крикнул Денисов, не отвечая, — надо ему деньги отдать, — прокричал Денисов Никите и подошел к постели, чтоб достать из под подушки деньги.

— Ростов, ты куда положил кошелек? — сказал он, не находя сразу денег.

— Под нижнюю подушку.

— Я под нижней и смотрю.

Денисов скинул обе подушки на пол. Кошелька не было.

— Вот чудо-то.

— Постой, ты не уронил ли? — сказал Ростов, по одной поднимая подушки и встряхивая их. Он скинул и стряхнул одеяло. Кошелька не было.

— Уж не забыл ли я?

* № 55 (рук. № 81. T. I, ч. 2, гл. VI).

<Солдатская песня возбудительно военно действует на человека, и при звуках песни иначе говорится, иначе слушается и ходится военным людям, но еще более возбудительнее в этом смысле действуют звуки выстрелов, особенно из орудий. На всех лицах отразилось это настроение и более всех на лице маленького артиллерийского капитана. Лицо и фигура у него были вовсе не военные. Не было в нем той безразличности военного характера, которую мы привыкли соединять с военным — прямой, ловкой, усатый, загорелый. Напротив, капитан Тушин, с своей щедушностью сложенья, сутуловатостью, маленькими белыми ручками с обкусанными ногтями, выдвинутым вперед длинным подбородком, выдвинутым назад выпуклым затылком и большими, открытыми, нежными и умными голубыми глазами, имел оригинальный и свой особенный, вовсе не военный, вид. Глядя на него, всякому вспоминался мир мирный, ученый, художественный, общественный, для которого он, казалось, был сотворен, а отнюдь не военный. Но тем с большим старанием, казалось, капитан Тушин желал придать себе воинственный вид, притвориться военным. Он подперся рукой, неловко похмурился и подошел к генералу, принимая детски озабоченный и мрачный вид, и сказал:

— Ваше превосходительство, прикажите, я спущу орудия. Мы с моими молодцами собьем эту батарею.

Он так сказал это, как говорят дети, играющие в войну. Несмотря на то, что генерал был занят переправой, и он и свитский офицер не могли не улыбнуться, слушая и глядя на капитана Тушина, когда он произнес эти слова, и оба отвернулись.

— Нет, не надо, капитан, — сказал генерал, как мог спокойнее, с тем, чтобы вывести капитана из этого тона игранья в войну.>

* № 56 (рук. № 81. T. I, ч. 2, гл. VIII?).

<Вечером эскадрон стал биваками на горе в чистом поле. Денисову, как эскадронному командиру, шалаш был построен прежде других. Когда смерклось и Денисов лег на свою сплетенную из сучьев койку, он хватился Ростова, которого не видно было с самого прихода на место эскадрона.

— Никита! поди ты, старый чорт, сыщи своего барина, зови его глинтвейн пить.

— Я их и так звал — не идут. Нездоровы они что ли.

— Да где он?

— На коновязи, сидят одни на сене.

— Поди, зови его.

Никита пошел. Ростов в темноте и вдалеке от костров, так что его не видно было, ходил взад и вперед по грязи, быстро останавливаясь и подергивая плечами.

— Мне надо вперед броситься, когда они замялись, — говорил он сам себе. — Нет, я просто струсил. Нет, я должен сказать им… да.

Гусары, сидевшие у костра, указали Никите, где ходил его барин.

— Сейчас, сейчас приду. Что никого у нас нет?

— Поручик сейчас пришли.

— Тем лучше, — сказал сам себе Nicolas и, задыхаясь от волнения, таким скорым шагом, что Никита бежал за ним, пошел к балагану.

— Невкусно бы было, — говорил в балагане, из которого светилась свечка, басистый голос два раза разжалованного старого усатого поручика. Nicolas был уверен, что это говорилось про него.

— Какого ты чогта там делал? — закричал ему Денисов. Nicolas, не отвечая, сел на койку, сделанную для него, и два раза сбирался говорить и останавливался. Слезы стояли в его глазах.

— Господа, я должен вам сказать… — начал он торжественно… — господа, ежели вы думаете обо мне что, то скажете мне…

— Что ты, что?

Поручик улыбался с лаской.>

* № 57 (рук. № 81. T. I, ч. 2, гл. IX, XII).

28 октября Ланн, которому поручено было преследовать русскую армию, писал своему императору и главнокомандующему: «Les russes fuient encore plus vite que nous ne les poursuivons; ces misérables ne s’arrêteront pas une fois pour combattre».[2062]

Так писал Ланн, в действительности же русские в числе 35,000 отступавшие перед 100,000-ною французскою армиею и три раза останавливавшиеся, чтобы драться с французами при Ламбахе, Амштетене и Мöльке, <никак не предполагали, что они так бегут и что они такие misérables. Они, напротив, хвалились, получали награды и благодарности от своих начальников и от австрийского императора за свое отступление, особенно при Амштетене, где по словам самих французов: «Les russes déployèrent une rare bravoure et montrèrent un courage féroce: blessés, mutilés ils combattaient avec fureur jusqu’a ce qu’on les eu désarmés. Les prisonniers même attaquaient leur escorte».>[2063]

Под Кремсом русские остановились еще четвертый раз и разбили войска Мортье, взяли знамя, орудие и двух генералов. Это сражение, как и всегда бывает на войне, описано французами как самое для них славное дело, и русскими принято за блестящую победу.[2064]

Князь Андрей, находившийся во время этого сражения при убитом австрийском генерале Шмите, был отправлен к императору Францу с известием о победе. По каменистой, гористой дороге в Брюнн князь Андрей обогнал катафалк, в котором с конвоем гусар везли тело в двух шагах от него убитого Lieutenant Général Feldmarschal’а Шмита, и обозы фур, в которых, по десяти на одной, везли моравы русских, бледных и стонущих, перевязанных раненных. Их везли в Брюнн, так как большие гошпитали Кремса были уже все полны.[2065]

Австрийский император с двором и Гофкригсратом несколько дней как переехал в Брюнн из Вены, положение которой становилось опасно. В утро 2-го ноября князь Андрей привез известие о кремской победе. Перед дворцом был развод, потом торжественный прием поздравлений и выход.[2066]

Сам император Франц, по своей склонности давать аудиенции, пожелал видеть молодого адъютанта, привезшего известие о последней победе, которая, совпадая с занятием Вены французами, хотя и должна бы была, мало радовала австрийцев.

Император Франц весьма долго и милостиво (как говорили придворные) изволил беседовать с князем Андреем Болконским.[2067]

После императора молодого человека желали видеть все значительные особы венского двора, находившегося тогда в Брюнне: императрица одна и другая, эрцгерцогиня, тетка, племянница государя и эрцгерцога одного и другого, военный министр, граф С., князь А. и другие.

После аудиенции императора низшие придворные лица с сияющими лицами встречали и приветствовали молодого адъютанта, старались вступить с ним в разговор, польстить ему.[2068] Князь Андрей чувствовал,[2069] как придворные с жадностью обсасывали с него весь тот мед милости, которым удостоил его император; <толпа> придворных с шорохом ветра по листьям незаметно подвинулась к нему с обеих сторон, когда он вышел из дверей кабинета императора Франца.[2070]

Все самые старчески унылые лица делались счастливо молоды, улыбаясь ему и расспрашивая его о победе.

Приглашения на обеды и вечера сыпались со всех сторон.[2071]

Князь Андрей понравился особенно женщинам, которые находили, что он имеет что-то рыцарское (особенно с подвязанной рукой), достойное и меланхолическое. Старые придворные, особенно военные, говоря по немецки, говорили, что[2072] der junge Herr ist etwas arrogant, aber ganz convenable.[2073]

Всем известно уже было, что Кутузов получит das Grosskreuz Maria Theresia, что адъютант, привезший известие, получает тот же орден низшей степени, и большие награды раздаются русскому войску. Об этом так же много говорили, как и о том, что Вена взята. Войною собственно мало занимались в Брюнне. Жизнь с придворной обстановкой, щегольством, праздниками и женщинами шла так же, как будто не было никогда в государстве ни гошпиталей с тяжелым запахом, наполненных стонущими, бледными раненными, ни выжженных и покинутых деревень, ни Вены, в которой уже командовал Мюрат.[2074]

Князя Андрея поразило даже то обстоятельство,[2075] что те значительные лица[2076]

* № 58 (рук. № 81. T. I, ч. 2, гл. X–XII).

[2077] Лицо у него было истощенное, ширококостное, жилистое и необыкновенно подвижное.[2078] Худое лицо его было всё покрыто крупными, молодыми морщинами, как будто кожа его лица была слишком широка для его исхудавшей костлявой наружности. Движения этой излишней кожи составляли главную игру его физиономии. То у него морщился лоб широкими складками, брови поднимались кверху, то брови опускались книзу и у щек образовывались крупные морщины. Глубоко поставленные, небольшие глаза всегда смотрели ярко, светло и[2079] спокойно. Во всем лице, фигуре его и звуке голоса, несмотря на утонченность одежды, утонченность приемов и французского изящного языка, которым он говорил, резко выражались характерные черты русского человека. Ни у немца, ни у француза, ни у англичанина, ни у итальянца[2080] аристократа не могло быть этих больших рук и ног, ни этой толстой, широкой кости, ни этих крупных преждевременных морщин и молодых, ясных глаз.[2081]

[В рукописи нехватает одного листа.]

— Он был очень милостив, — улыбаясь сказал князь Андрей, как бы защищая доброго человека, австрийского императора. — Однако, я заехал на секунду. Мне надо еще к князю N. N., к S. S., потом к F. — (он назвал высшие лица в Австрии). — Я не знаю, как я успею.

Билибин познакомил Болконского с своим гостем, австрийским дипломатом, графом[2082] Лихтенфельсом.

— La plume,[2083] — сказал он, указывая на дипломата, — et l’épée,[2084] — на Болконского. Граф[2085] Лихтенфельс посмотрел на сияющее лицо князя Андрея и слегка улыбнулся, как будто он знал хорошо и давно это выражение лиц, только что говоривших с коронованными особами, и рад был на лице князя Андрея встретить этого старого знакомого. Чтобы еще яснее видеть это выражение, он обратился к князю Андрею.

— Vous avez eu un succès écrasant, mon prince, on ne parle que de vous.[2086]

— Eh, m-r le comte, le seul succès que j’apprécie c’est d’avoir été le porteur de bonnes nouvelles,[2087] — сказал князь Андрей[2088] и взглядом спросил Билибина, что это за человек и как говорить с ним.

Билибин, морщась, повел ухом,[2089] показывая этим, что надо быть осторожным.

— Le prince a eu de la chance, — сказал Лихтенфельс,[2090] обращаясь к Билибину, — avoir été à un carnage comme celui d’avant hier, et en être échappé rien qu’avec cette jolie blessure. Souffrezvous?[2091]

— Мне совестно, что я своей повязкой вызываю эти вопросы, — сказал князь Андрей.[2092] — Это меньше, чем ничего — царапина.[2093]

— Vous savez que Koutouzoff recevra le grand cordon de Marie Thérèse?[2094] — сказал[2095] Лихтенфельс.

Князь Андрей поклонился[2096] в знак благодарности австрийцам от имени всего русского войска.

— Наш милый князь, — сказал Билибин, указывая на Андрея, — всегда счастлив, счастлив в женщинах.

— Вы бы не говорили, — перебил Болконский. — Где нам, солдатам, думать о женщинах.

— Счастлив на войне, — продолжал Билибин. — Два лучших счастья, господа. Важный вопрос, отчего пехотного поручика Брюхова или не ранят совсем, или ранят в нос или живот, и больно, и некрасиво, а блестящего адъютанта, как его, непременно в руку и лошадь убьют. Убили лошадь? — спросил он, смеясь и делая гримасу своей излишней кожей.

— Ранили, — отвечал Болконский, улыбаясь[2097] и этой улыбкой показывая, как будто, что он знает, что не может пуля изуродовать его красивого лица.

— А, еще петербургской знакомый, — прибавил он, обращаясь к входившему в комнату.

В комнату вбежал князь Иполит, сын князя Василья, уже с утра следивший за князем Андреем, которого он считал своей обязанностью видеть.[2098] Князь Иполит, не соображая, одним инстинктом чувствовал, что князь Андрей в успехе и потому его неодолимо тянуло к нему возобновить знакомство. Узнав, что адъютант поехал к Билибину, он следом поскакал за ним и, не скрывая своей радости, не замечая хозяина, обратился прямо к нему. Князь Иполит со времени своего назначения в Вену состоящим при дипломатической канцелярии посланника, принял еще более поразительный вид merveilleux, т. е. франта того времени. Всё на его слабой фигуре было преувеличено. На руках его были те же перстни, на шее висела та же лорнетка и та же уверенность во всех приемах и в быстрых, отрывистых речах чем то, как будто всегда наполненного, рта.

Он был так рад, что встретил наконец Болконского, что ему в голову не приходил вопрос, насколько мог быть рад Болконский видеть его. Это не могло быть иначе по его мнению.

— Наконец то я вас нашел. Все мне говорят: Болконский, Болконский был так принят, а я еще не видал. Как я рад, что я поймал вас. Ну что? — говорил он, пожимая руку Болконского. — Bonjour,[2099] Лихтенштейн, bonjour, Билибин, — обратился он с своей, от отца наследованной фамильярностью. Болконский[2100] засмеялся, глядя на Иполита. На лицах Билибина и Лихтенштейна выразилась тоже улыбка ожидания забавы, которую доставит им своим разговором этот,[2101] хорошо оцененный ими дипломат.

Билибин оглянулся на Лихтенштейна и Болконского и, вздернув на одной стороне лба кожу своего лица и распустив ее на другой, как будто этим жестом приглашая их послушать,[2102] обратился к Иполиту.

— Savez vous, mon cher Kouraguine, — сказал он, — que la petite Louise se meurt de désespoir depuis que vous lui êtes infidèle, vilain Don Juan que vous êtes?[2103]

Иполит не хотел отрываться от князя Андрея, которому он говорил, как он был рад, узнав, что никто другой, а Болконский привез известие о победе, но не мог остаться равнодушным к этим словам. Лицо его радостно сморщилось и он испустил горловые, отрывистые звуки дикого смеха.

— Полноте, — сказал он, — вы всегда только о женщинах. А я так рад, что нашел этого дорогого Болконского. Мне дело есть. Княгиня З. велела мне вас привести к себе. Болконский, поедемте непременно. Она говорит, что она меня не пустит больше, коли я не приеду с вами. Вы должны ехать.

— Как же не ехать после такой важной причины, — сказал Болконский.

— Et à Vienne! — продолжал Билибин, обращаясь к Болконскому и Лихтенштейну. — Les désastres de l’armée française ne sont rien en comparaison des désastres qu’a produit cet homme parmi les femmes.[2104]

— О, я знаю этого ужасного человека, — подтвердил Болконский. Опять Иполит не мог не послушаться заводившей его руки. Он захохотал, но ему хотелось при князе Андрее показать себя более серьезным.

— À propos, — сказал он, еще смеясь и самым веселым тоном. — Savez vous la grande nouvelle: les français avant-hier sont entrés à Vienne et ont passé le pont. Voilà.[2105]

— [2106] Кто вам сказал, — поспешно спросил Лихтенштейн.

— Не помню, кажется Зомерштет.

— Вступили в Вену может быть, но не перешли мост, — поправил Лихтенфельс.

— Право не помню. Я помню, что он мне говорил, que l’entrée des troupes a été superbe.[2107]

— Pensez à l’état de Louise dans les bras de la soldatesque effrénée,[2108] — сказал Билибин.[2109] Иполит засмеялся.

— Louise… — начал он. Но Лихтенфельс перебил[2110] его.

— Конечно переход моста в Вене есть почти невозможность, но я бы желал знать ваше мнение, как военного человека, — обратился он к князю Андрею. — Какое бы движение предпринимала кутузовская армия, ежели бы Бонапарт направил ему в тыл другую половину своей армии? — Лихтенфельс сказал это с тонкой улыбкой человека, задававшего такой вопрос, ответ на который, какой бы он ни был, будет для него приятен.

Болконский находился нынешний день в том состоянии успеха, когда всё быстро понимается и всё кажется ясно и легко. Он понял улыбку Лихтенфельса. При предположении Лихтенфельса положение русской армии делалось хуже того, в котором находилась австрийская армия, сдавшаяся при Ульме. Допустив это предположение, он должен был признать либо то, что бывают такие положения, в которых капитулация бывает необходимость, либо должен был обещать, что русские войска сделают чудеса геройства, которых, вероятно, они не сделают.

— Я должен быть плохой тактик, — сказал князь Андрей, — потому что я молод. Как в нашем, так и в вашем правительстве не признается возможность быть молодым и хорошим генералом, хотя великой человек, с которым мы имеем дело, Буонапарте, очень убедительно доказывает нам противное.

— C’est ça![2111] — одобрительно крикнул Иполит.

— Однако… ваше мнение.

Князь Андрей прямо ответил тем словом, которое было в уме австрийского дипломата, когда он предлагал вопрос.

— Ульм! — сказал он, улыбаясь. — Ульма, извините меня, я не могу себе представить ни в каком случае. Ульм и русские войска…

— И я тоже… — закричал Иполит. Он знал, что всё, что говорит князь Андрей, которого так искали все при дворе, было правда.

— Вот видите, — шутя сказал Болконский.

— Однако, какой бы был выход? — сказал Лихтенфельс, тоже улыбаясь в знак признания того, что его поняли.

— Выход? — сказал князь Андрей. Он взял лист бумаги, карандаш и нарисовал грубый план положения войск. Всё ему было ясно, легко в этот день.

— Я допускаю ваше предположение… — и он начал тем условным, французским языком, которым пишутся реляции, излагать свои стратегические мысли. Он говорил стоя, как будто всё это было так легко, что довольно было пяти минут, чтоб всё объяснить и потом пойти одеваться и ехать к тем значительным лицам, которые он должен был еще видеть нынешний день. Лихтенфельс смотрел на его бумагу и на него снизу, и в тонком, сухом лице[2112] стояла насмешка, которую не замечал Болконский. Билибин морщился. Иполит, с нахмуренным лицом, в лорнет значительно то смотрел на бумагу, то в рот говорившего князя Андрея.

— J’aurais retiré les troupes d’Auersperg, j’y aurais jeté une dizaine de mille hommes de l’armée de Krems et en fortifiant une [2113]

— Вот что бы я сделал. — Он посмотрел на часы. — Теперь извините меня, я пойду одеваться.

— Capital![2114] — пробурлил Иполит.

— Я и говорю, — сказал Лихтенфельс, незаметно улыбаясь, — что люди, призванные к кабинетной работе, всегда имеют страсть заниматься военными делами. И я принадлежу к их числу. Я совсем не имел этих соображений, когда думал о этой случайности. А теперь мне ясно.

— Надо знать хоть немного свое ремесло, — сказал князь Андрей, не садясь, но и не уходя еще, как бы ожидая еще похвалы себе.

— Eh, mes chers amis, croyez-moi,[2115] — сказал одно из своих mots[2116] Билибин, — ce n’est pas la poudre à canon qui décidera toute l’affaire, mais bien ceux qui l’ont inventé.[2117]

— Свидание в Берлине, вы думаете? — сказал Лихтенфельс и недоверчиво пожал плечами.

Князь Иполит почувствовал очевидно потребность высказать и свое мнение насчет всего этого дела войны и мира и показать, что, как бы ни шутил Билибин, он может понимать и серьезные вещи. Он встал и, бросив лорнет, замахал руками так же, как и в Петербурге, когда он рассказывал анекдот про барыню, приглашая всех, особенно князя Андрея, слушать его.

— Voyons, voyons,[2118] — сказал Билибин с улыбкой, выражавшей ожидание удовольствия. Помявши губами, как бы прожевывая, он начал.>

— Mon opinion, messieurs, — говорил Иполит весьма серьезно, — c’est: le cabinet de Berlin ne peut pas exprimer un sentiment d’alliance sans exprimer… comme dans sa dernière note… vous comprenez… et puis si sa majesté l’empereur ne dérogera pas au principe de notre alliance… voilà mon opinion.[2119]

— Je n’ai pas fini,[2120] — продолжал Иполит, хватая за руку князя Андрея. — Je suppose que l’intervention sera plus forte que la non — intervention.[2121]

— Et… — он помолчал. — On ne pourra pas imputer à la fin de non recevoir notre dépèche du 28 novembre n. s.

Voilà comment tout cela finira.[2122]

И он отпустил руку Болконского, показывая этим, что теперь он совсем кончил.[2123]

— Démosthène! Je te reconnais au caillou que tu a caché dans ta bouche d’or![2124] — говорил Билибин, y которого шапка волос подвинулась на голове от удовольствия.

Все засмеялись, но громче и до изнурения хохотал Иполит и в смеющемся, растянутом рте его выражался веселый стыд.[2125]

* № 59 (рук. № 82. T. I, ч. 2, гл. гл. XV, XVI и XVII).

20.

Чем дальше от неприятеля, тем скученнее и беспорядочнее были толпы, чем дальше вглубь [?], тем веселее и параднее были войска.[2126]

В разоренной деревне Грунте почти не оставалось жителей.[2127]

По улице и дворам деревни везде и беспрестанно виднелись разных полков солдаты, таща в свои команды лавки, двери, заборы на дрова и балаганы.[2128]

Небольшой ростом[2129] артиллерийский офицер,[2130] забрызганный грязью, распустив врозь носки и согнувшись на худой грязной артиллерийской лошади, въехал в Грунт и, завернув в боковую улицу, направился к растянутой парусине маркитанта.

— А, штабс-капитан[2131] Ананьев, — обратился[2132] к артиллеристу один из сидевших у маркитанта пехотных офицеров, — и вы завернули в палестину нашу. Милости просим. — Он уступил ему место.

Кроткое, с[2133] нависшим лбом,[2134] истомленное лицо штабс-капитана[2135] Ананьева выражало сосредоточение мысли. Он рассеянно поздоровался с офицерами и, сев в уголок, спросил глинтвейну, напитка, вошедшего в моду у офицеров в этот поход за границей.

— Что, говорят, мир, не слыхали? — спросил артиллерист тихим, почти женским голосом, вздрагивая от прохватившей его сырости и оглядывая гостей маркитанта. Два офицера (штабные) завтракали в стороне, и разговор шел о получении жалования. Один офицер курил трубку и сердито плевал, прислушиваясь к разговорам.

За столиком, за которым сидел артиллерист с знакомыми, сидел, укутавшись по уши в шинель, молодой прапорщик с бледным лицом. Его видимо трясла лихорадка.

— Говорят! — отвечал знакомый артиллеристу, — а укрепления строят — видели?

— Нутка, глинтвейнцу, — сказал артиллерист, но игривый тон, которым он говорил, видимо был неестественен. — Да вот что, Моисей Иванович, — прибавил он, — высуши ты мне как нибудь эти сапоги проклятые, покуда я посижу, — и он морщась стал разуваться. — Чорт их знает, как сели чтоль, — говорил он.

— Да уж одно бы что-нибудь, — сказал прапорщик, которого била лихорадка, вмешиваясь в разговор о мире. — Вот вторую неделю трепет лихорадка. Просился в гошпиталь, не пускают теперь. Не за чем. — Нижняя челюсть прапорщика тряслась и мешала ему говорить. Артиллерист кое-как снял сапоги и обратился к прапорщику. На лице его выразилось нежное участие и сожаление.

— Вы бы глинтвейну, — сказал он. — Подай еще стаканчик… А то хины.

Офицер улыбнулся и принял стакан.

— Я бы вас свез, у меня повозка пойдет в вагенбург, — сказал артиллерист, но не успел договорить, как под палатку вошел штаб-офицер и, оглянув всех, обратился к[2136] Ананьеву.

— Хорошо! Очень хорошо. — Штаб-офицер покачал головой. — Тревогу забьют, а вы без сапог. Князь приказал, чтоб никого не было, чтобы все были по местам. Стыдно вам, штабс-капитан. При вашем уме и образовании, вы бы должны показывать пример, а вы… напротив. Князь приказал на…

— Я на одну секунду заехал спросить, — сказал[2137] Ананьев, делая стыдливые и нерешительные гримасы ртом и ступая на разутые ноги.

— Ни на одну секунду. Извольте-ка лучше ехать, и вы господа…

[2138] Ананьев надел мокрые, всхлипывающие на ходу сапоги, сел на лошадь и поехал за деревню. Прапорщик пошел тоже к своему месту.

Зажав нос и толкнув лошадь, чтобы проехать поскорее лощину подле солдат, строивших укрепления, и поднявшись на гору,[2139] Ананьев увидал опять далеко впереди, на самом горизонте, Шенграбен и французов, в лощине нашу цепь и[2140] костры рот солдат, и свои орудия, и свой дом, балаганчик, построенный его солдатами позади орудий. Тимохин вздрагивал и что-то шептал; некрасивое, робкое, но доброе и работой мысли истомленное лицо его то хмурилось, то улыбалось и выражало плохо скрываемую внутреннюю тревогу. Он слез у балагана, отдал солдату лошадь[2141]. В балагане сидели два его товарища. Он взглянул на них и пошел мимо.

— Нутка, Васюк, трубочку за это, — сказал он, проходя мимо, своему денщику, но шутливый тон его голоса был неестественен. Он закурил трубку и подошел к одному из костров.[2142] Солдаты потревожились для офицера.

<— Сиди, сиди, — поспешно проговорил он, подержал одну ногу над огнем, потом другую.

— Так сожжете товар, ваше благородие, — сказал один из солдат, жаривший голое тело у огня и потому, благодаря теплу, находившийся в самом веселом состоянии духа. — Пожалуйте, как высушу, за первый сорт.

— Не к чему, — сказал[2143] Ананьев, улыбаясь и морщась, и как человек, не знающий что с собой делать, куда деваться, отошел от костра к орудиям.[2144]

Тут он был один. Он остановился у первого из них, рассеянно лаская маленькой, нежной рукой ровный и гладкий круг медного дула пушки, и глубоко задумался.

[2145] Ананьев был известен между своими товарищами за рассеянного чудака, плохого фронтовика, но за доброго товарища, безобидного чудака и человека вольнодумного, зачитавшегося книгами и зафилософствовавшегося. В самом деле,[2146] Ананьев много читал и еще больше думал. Он думал не оттого, что он хотел думать, а оттого, что не мог не думать, хотя мысли его часто тяготили его. Теперь, стоя у орудий, он думал о том, что его непременно убьют нынешний день, и что такое будет смерть? «Неужели ничего от меня не останется?»[2147] — спрашивал он сам себя. «Голевский по старшинству[2148] примет дивизион. А меня не будет, а от меня ничего не останется. Да где же я буду в ту минуту, как меня убьют? За секунду я был еще, я страдал, и вдруг от меня ничего нет. И меня нет, а всё останется без меня. Нет. Этого не может быть. А убьют — это наверное. Иначе бы не было со мной этой тоски, второй день уже мучающей меня. Они говорят: «душа улетит к небесам!» Положим, это суеверие, на небесах атмосфера одна, но они хотят сказать, что душа не погибнет и пойдет к богу, к творцу всего. А ежели так, то почему же эта душа, моя душа во мне теперь так боится смерти, тогда как смерть только освободит ее из этой плотской оболочки? Она бы должна была радоваться. А она боится и страдает. Я — моя душа — боится, изныла от страха. Что ж это значит? Не то, не то.

И как же они говорят: душа пойдет к богу милосердному, всемогущему? Где же этот бог теперь, когда он допускает эти тысячи людей делать зло, убивать друг друга? Да, отчего же я боюсь? боюсь и не могу преодолеть этого страха. Отчего я мучаюсь этим страхом, а Васюк смеется у костра? Нет, не то. Вот ему нужно мне было сказать неприятное при других офицерах» — думал он, вспоминая штаб-офицера, выгнавшего его из Грунта. «Зачем же бог не вложил в душу любовь ко всем, а вложил в них злобу и страсти? Вот кончится перемирие и начнут на этом самом месте убивать друг друга, изранят, убьют людей, убьют меня, убьют непременно. Зачем бог, который всемогущ, допустил до этого? Зачем начало зла царствует, когда бог милосерд и всемогущ? Он мог бы избавить свои творения от страданий. И худшего из всех страданий — страха смерти. Зачем же царствует зло и смерть, и страх смерти, когда душа бессмертна?» — думал он и опять его мысль, как свернувшийся винт, мучительно возвращалась назад к[2149] вопросу о том, что такое смерть и что может быть после нее. И опять он вздрагивал от ужаса смерти, которую он, ему казалось, предчувствовал. «Сказаться больным, отказаться и уехать», думал он, «какое бы это было счастие. Но уж поздно.[2150] И как я пойду, как я скажу это. Я не могу, не умею обмануть. Пойти к Белкину», сказал он сам себе, как будто стряхивая неотвязчивые мысли и, отойдя от орудий, пошел на своих неловких ногах в всхлипывающих сапогах, раскатываясь по грязи, направо под гору.

Белкин был молодой ротный командир 6-го егерского, любимец солдат и начальства.[2151] Ананьев узнал его во время похода[2152] и, сам не зная почему, полюбил его больше всех своих друзей.[2153] Он пошел по фронту пехоты.

В одной роте> большой толпой с жадными лицами стояли солдаты около ротных котлов и кашеваров. И, как стая голодных собак, поглядывали на кашу и друг на друга, ожидая прихода[2154] фелдвебеля, вероятно понесшего пробу в балаган ротного.[2155]

В другой роте, где, теснясь, стояли <солдаты> около рябого, широкоплечего фелдвебеля у ротной повозки, каптенармус нагибал лежавший на столе боченок с водкой и наливал в крышки манерок, которые поочередно подставляли солдаты роты. Фелдвебель торжественно и значительно смотрел на водку и на солдат, которые, щуточками стараясь скрыть свое волнение, теснились один за другим и с набожными лицами подносили, большей частью дрожащей рукой, ко рту крышки манерок; они выливали разом в рот вино и отходили с повеселевшими глазами, полоская обе стороны, обтирая губы рукавами шинелей.[2156]

21.

<Ананьев хотел итти в балаган ротного, когда к пьющим солдатам, с противуположной стороны от[2157] Ананьева, подошел красивый, стройный офицер. Это был Белкин. Он был человек лет двадцати восьми, высокий, стройной, во всей силе и сочности молодости, румяный, с улыбающимися глазами и крупными, ласковыми, румяными губами. В противуположность[2158] Ананьева, он был одет чисто, успел или съумел высушиться. В быстрой и легкой походке его видна была веселая и предприимчивая решительность.

— Здорово, ребята! — проговорил он, не замечая Ананьева, звучным тенором ни громко, ни тихо, а в тон общих звуков.

— Здравия желаем, ваше благородие! — прокричали человек двадцать.

— Вот молодецкая душа, — проговорил про себя[2159] Ананьев, глядя на Белкина. — Его не мучают мои сомнения и страх. Но что бы я дал, чтобы знать — всё знать, что теперь в этой молодецкой душе.

— Много ли рядов? — спросил улыбаясь Белкин (он всегда немного улыбался). Белкин говорил тоном человека, не любящего говорить много с подчиненными, но ожидающего положительного, ясного ответа.

— Тринадцать, — отвечал фелдвебель.

— Кого еще нет?

Солдаты всё толпились и сзади засмеялись. Белкин оглянулся, всё улыбаясь. Но в рядах затихло и подходивший солдат имел набожное выражение, когда приблизился к чарке.

— Соврасова, Петрова, Миронченка, — докладывал фелдвебель. — Миронченко точно заболел, в самую бурю, как деревню проходили, он придет, я ему сам вчера приказал остаться. А тот бестия Захарчук так балуется, я велел ему на повозку сесть, так нет, упал. Дрянь солдатишка.

В это время подходил к водке узенький, тоненький, с ввалившейся грудью, жолтым лицом и жолтым, вострым, носиком молодой солдатик, казавшийся олицетворением голода и слабости. Но несмотря на жалость, возбуждаемую наружностью этого солдата, в собранном, как кисет ротике, в бегающих покорных глазах было что-то такое смешное, что фелдвебель, как бы прося позволения пошутить, посмотрел на ротного и, заметив на его лице улыбку, сказал:>

— Вот Митин наш не отстал, пришел вчерась, — говорил фелдвебель, улыбаясь и указывая на проходившего к водке подергивающегося востроносого, худого солдатика, — его всё Бондарчук за штык волок.

<— Без Митина 5-ой роте нельзя быть, — сказал Белкин, глядя на жалкого вертлявого солдатика, который, закрыв в это время глаза, полоскал обе стороны рта водкой и пропускал ее сквозь свою вытянутую, с выступающим как у индюшки кадыком, шею.

— Сладко? — спросил Белкин, подмигивая Митину.

В рядах загрохотал одобрительный хохот.

— Уж кажется так, ваше благородие… сладко, что и не знаю, как… значит, — тоненьким голоском пропустил, улыбаясь и подмигивая, Митин.

— Василий Михайлыч! — всё улыбаясь радостно, сказал Белкин, увидав[2160] Ананьева. — Ну вот и вы к нам зашли! А я к вам хотел итти. Да что, батюшка, — подмигивая сказал Белкин, — вот молодцы мои коровку гуляющую подобрали, так нельзя ли, коли[2161] поход, на лафет положить? Мы и освежуем, и всё, а мясо пополам артиллеристам и нашим?

— Что ж, ладно, — отвечал[2162] Ананьев,[2163] видимо подделываясь под беспечный и веселый тон Белкина, но тон его был очевидно неестественен. — Ну что вы, как? — прибавил он.

— Да я что, молодцом. Брат ко мне прибыл.

— Не на радость может прибыл, — сказал[2164] Ананьев.

— Вона! — крикнул Белкин, — волка бояться, в лес не ходить. Что вы всё скучны, Василий Михалыч? Вот мне всё весело! Я думаю, много вы думаете. Учены много. Другой раз я и жалею, что плохо учен, а то и думаю, лучше так нашему брату.> Да куда же вы? — прибавил он, слегка трогая его под локоть. — Пойдемте ко мне. Посмотрите, какой балаган мне мои молодцы сгородили. Не хуже полкового командира.[2165] Ананьев, морщась, пошел рядом с Белкиным. В шалаше была койка и стол из плетня. На койке спал человек в солдатской шинели, на столе лежала фуражка и трубка. Белкин убрал всё это, подвинул барабан Тимохину и сам сел на кончик койки.

— Эй, барабан еще, — крикнул он. — Вот видите, — с гордостью оглядывая свое жилище, сказал Белкин. — Важно устроили.

В балагане было выскоблено, подметено и даже песком посыпано. На колышках акуратно висела одежда и шпага.

— Водочки не хотите ли? — сказал Белкин, доставая из под постели бутылку и чарку.

— Что ж это брат? — спросил[2166] Ананьев.

— Не выспался, — отвечал Белкин.

<Они помолчали>.

— Хороша книжечка, — сказал Белкин, — только я вас хотел спросить,[2167] — продолжал он, — что вы мне дали — я ведь читал.

— Какая это книжка? — спросил к[апитан] А[наньев]. Белкин показал ему Европейский Вестник 1804 г.

— Отделаешься, всё почитаешь. Славная книжечка.[2168]

— Вот что я вас хотел спросить, — сказал Белкин, улыбаясь и взявшись за книгу, — тут одна штука есть, я не понял. Вы, я чай, знаете? — он обратился к Т[имохину]. — Гердѐра статейка, я не понял.

<И он с приемами человека, непривычного обращаться с книгами, моча палец, перевернул несколько страниц и остановился на заглавии. Держа палец над заглавием, он, весело улыбаясь, передал книгу[2169] Ананьеву. «Человек сотворен в ожидании бессмертия», прочел он, ударяя несколько на о.

— Что же вы не поняли? — спросил[2170] Ананьев и в первый раз в целый день улыбнулся — кроткой, спокойной и умной улыбкой. Только в этом мире мысли он был вполне собою.

— Да вы то всё знаете. А я вот и читал, да не понял. Вот эта, сначала Дюшесса Дозамбри и Кавалер Фериоль, — эту понял. А эту читал, читал, будто поймешь что, и опять нет, так и бросил, думаю спрошу у Василия Михайлыча.

— Да это[2171] очень просто, — сказал[2172] Ананьев,[2173] — тут, видите ли, он говорит, что ничто в мире не умирает, т. е. не уничтожается, а всё живет, только переходя из одного вида в другой. Всё выше и выше.

Белкин слушал и улыбался, но видно было, что он не улыбался тому, что он слышал, а тому, что происходило в его душе.

— Вот он говорит, — Тимохин стал читать:>

«Взгляните теперь на животных, они питаются соками растений. Слон один уже есть гроб тысячи прозябений, но гроб живой, действующий. Поглощая их, он некоторым образом превращает их в животных, и так вот еще организмы низшего разряда, которые достигают состояния новой и полнейшей жизни».

— Он говорит, что трава перейдет в животное, а животное в человека, а человек в ангела, в какое-нибудь высшее существо, — объяснял[2174] Ананьев. — Он говорит, что коли ни трава, ни зверь не умирает, а переходит в другие существа, так тем паче душа человеческая, которая важнее этого всего, не может умереть, а тоже должна перейти в какое-нибудь другое существо…

<— Так, так,> — сказал <Белкин.>

— Вот видите ли, он говорит, — <Ананьев>[2175] стал опять читать.

И чем дальше он читал, тем более дрожал его голос.[2176]

«И когда последний сон, сон смерти, овладеет нашим скорбным телом, тогда, подобно как обыкновенный сон освежает и обновляет в нас источник жизни, умеряет не в меру ускоренное движение, так ровно и сон смерти заживляет в нас некоторые язвы, коих жизнь исцелить была не в силах: доставит нам отдохновение после трудов жизни, приготовляет душу к радостному пробуждению, к рассвету обновленной юности».[2177]

— Это так, — сказал[2178] Белкин, которому видимо сообщилось, хотя и не смысл слов, но волнение Т[имохина].

— Ай да Гердѐр.[2179] И правда другой раз сидишь, сидишь и подумаешь: вот живем, живем, хвать тебя по затылку и капут,[2180] как Сафронова нашего.

— А то вот хорошо, — сказал Белкин.[2181] — О черкашанках пишет какой-то. — Он стал читать, едва удерживаясь от смеха, которого он видимо сам стыдился, но не мог удержать. «Черкашанки славятся красотой и заслуживают сию славу от удивительной белизны…»[2182]

В это время в воздухе пронесся приятный звук дальнего выстрела и вслед за тем послышался близко свист, быстрее и слышнее, слышнее и быстрее, и ядро, как будто не договорив всего, что нужно было, с нечеловеческой силой взрывая брызги, шлепнулось в землю недалеко от балагана. Как будто ахнула земля от этого страшного удара.

Всё замолчало и ждало. Раздался дальний выстрел из неприятельской пушки. Т[имохин] побледнел и нижняя губа его задрожала. Он хотел выговорить что то, но не мог.[2183]

— Вона! — весело проговорил Белкин и выбежал из шалаша.

— А думали, что нынче не будет сраженья, — сказал Т[имохин], догоняя его и успевший оправиться.

— [2184] В ружье! — крикнул он.[2185]

Т[имохин], всё еще морщась, шел на свою батарею, раскатываясь по грязи неловкими ногами.[2186]

Через четверть часа, во время которого князь Андрей отъискивал князя Багратиона, стрельба усилилась в центре против батареи Тушина, где слышались боль[ше] пушечные выстрелы, и на правом фланге, где ничего нельзя было видеть от дыма и где в лощине перекатывались страшные, за душу хватающие звуки трескотни ружей. Очевидно сражение сосредоточивало свои усилия на этом пункте. Тут же князь Андрей и нашел князя Багратиона. Багратион шагом, на белой лошади[2187] ехал к тому месту, где всего чаще перекатывалась трескотня ружей. За ним ехали три[2188] человека: свитский офицер, адъютант князя, известный и неприятный Болконскому Жирков и, странный в сражении по виду, штатский чиновник аудитор.[2189]

Сразу ли, оглядев с высоты поле сражения, он понял, в чем было дело, или вовсе не понял того, что делалось перед ним, но по лицу его видно было, что в душе его не было никакого ни сомнения, ни колебания, видно было, что он твердо решил, что ему надо было делать и что сущность этого решения состояла в том, что ему надо быть там, где больше опасности. Таково было выражение его лица, которое тотчас понял князь Андрей и, казалось, понимали лица его свиты.[2190]

Князь Андрей сказал ему, что с горы заметно было, как две французские колонны обходили наш правый фланг. Багратион наклонил голову.

— А вот посмотрим, — сказал он.

Свитский офицер заметил, что нужно бы подкрепить правый фланг. Багратион точно так же наклонил голову и сказал: «хорошо».

Вообще лицо Багратиона во всё время этого сражения, пока видел его князь Андрей, было постоянно неизменно спокойно с выражением скучливости и глубокомыслия. Как будто оно говорило, что всё, что ни происходило и ни могло произойти, всё было предвидено и должно было быть именно таким, каким оно было.

Князь Андрей поехал за ним рядом с Жирковым и аудитором. Жирков видимо хотел щеголять своей храбростью и шутил невесело над аудитором. Аудитор был невысокий круглый человечек в камлотовой шинели, обвернутой по форейторски вокруг него, и ехал на толстоногой лошади и фурштатском седле с короткими стременами, которые видимо терли ему непривычные ноги.

Лицо у него было белокурое, веселое и совершенно не военное. Он из любопытства попросил ехать за князем, и на лице его было соединение выражения хитрости и наивности, когда он оглядывал вокруг себя новые для <него предметы и делал вопросы>, как будто он нарочно хотел себя показать глупее, чем он был, и тем доставить удовольствие тем, с кем он ехал и, вместе с тем, в душе посмеяться над ними.[2191]

— Носки к телу… редопь… — говорил Жеребцов, оглядываясь на князя Андрея, но обращаясь [к] чиновнику, которого упряжная лошадь не шла шагом, а встряхивала его, не переставая, тяжелой рысью. — Я говорил, молока не ешьте, собьется масло, что тогда?

— Полно вам, — спокойно улыбаясь говорил аудитор. В это время пролетело и шлепнулось первое ядро.

— Это что ж, Петр Финагеич, — спросил, наивно улыбаясь, аудитор, — что это упало?

— Лепешки французские, — отвечал Жирков, но лицо его несколько переменило выражение и цвет.

— Этим то убивают, значит, — спросил аудитор наивно, приятно покачивая головой. — Страсть какая! — прибавил он с еще более приятно спокойной улыбкой. Но не успел он сказать этого — ш-ш-ш-ш-шлеп и казак рухнулся с лошадью на землю.[2192]

Жирков замолк и стал дергать лошадь.

Уже ближе чувствовалось сражение. Один раненный с окровавленной головой, без шапки, падал и волочил ноги, уносимый двумя вожатыми, другой, видно только что раненный и больше испуганный, чем страдающий, шел бодро, громко охал и махал окровавленной рукой, из которой лилась кровь на его шинель. Двое тоже вели и этого.[2193]

— Чья рота? — спросил Багратион, подъехав к ящикам, хотя этот вопрос был совершенно не нужен, и за этим ненужным вопросом слышался другой вопрос: «уж не робеете ли вы тут?» как будто спрашивал он вместе с тем: «коли робеете, так смотрите на меня». И он выпрямился несколько и нахмурился. Унтер-офицер понял этот невыговоренный вопрос.[2194]

— Штабс-капитана[2195] Тимохина, ваше превосходительство! — закричал, весело вытягиваясь, артиллерист, прибежавший с сумкой к ящикам за зарядами.[2196]

Багратион одобрительно слегка наклонил голову, как будто он говорил: «Так, ребята, хорошо».

Миновав передки, он въехал в парк.

— Оставить раненных, к местам, — сказал Багратион. Унтер офицер и раненные остановились в недоумении. Но адъютант подтвердил приказания и один раненный остался на дороге, другой сам пошел дальше, вожатые вернулись. Багратион поехал дальше; проехав дорогу, они стали спускаться с горы и еще чаще стали попадаться свежие, еще больше испуганные, чем страдающие раненные и, доказывая близость сражения, уже летали свистя пули. Но, несмотря на всё напряжение зрения, князь Андрей ничего не мог разобрать впереди. Дым пороховой на той стороне в лощине и на нашей стороне и двигающиеся в этом дыму тени. Шум и стрельба. Чем ближе они подъезжали, тем больше было солдат и внушительнее становилась стрельба. Но летавших пуль было слышно меньше. Изредка под самым ухом щелкал выстрел ружейный нашего солдата и видны были закопченые дымом лица солдат, заряжавших и достававших заряды. Правильных рядов не было, но со всех сторон были солдаты, стрелявшие куда то в густом дыме. Багратион медленно спросил у офицера, где полковой командир.[2197]

День до вечера был пасмурный и тихий, дым не относило, но в то время, как Багратион подъехал к лощине, невидимой рукой холст дыма медленно потянулся справа налево и на мгновенье открылись спуск и противуположная гора. Князь Андрей не видел ни рассыпанных наших по скату солдат, ни раненных и убитых, лежавших по всему полю, его глаза, как и всех, невольно устремились на ту сторону. Там стройной огромной массой, кончавшейся на горизонте, с развернутыми знаменами шли французские полки. Они казались близки — по прямой линии, протянутой от нашего бугра к ихнему. Багратион остановился и опять [наклонил] одобрительно голову. Свитский офицер предложил[2198] князю Багратиону выехать на гору, откуда всё было виднее. Багратион ничего не ответил.

Орудия давно уже стреляли на одном и том же месте и, откатываясь, уже проложили по жневью, приминая солому, свои широкие двойные следы.

В то время, как подъезжал князь Андрей, из крайнего орудия зазвенел, оглушая всех, выстрел, и в дыму, который ветер понес влево, видны были артиллеристы, в то же мгновение подхватившие и, торопливо напрягаясь, накатывавшие его опять на прежнее место.

Князь Андрей, как сам бывший артиллерист, невольно заметил, что людей, накатывавших, было мало. Их было три вместо 6 человек [?].

Небольшой, слабый человечек[2199] Тушин, который почему то с веселой радостью тотчас же узнал князя Андрея, ложился на другое орудие и что то ворчал.

— Еще, еще, эка чорт, перепустил. — Тушин отскочил и, спотыкнувшись на хобот, чуть не упал, но видимо ему некогда было замечать даже свое падение. Спотыкаясь еще, он закричал тонким голосом: — «Второе!»

Опять зазвенело, оглушило и задымило орудие и[2200] Тушин, содрогнув как женщина от близкого звука этого выстрела, побежал к 3-му орудию и закричал голосом, которому он видимо хотел придать молодцоватость, не шедшую к его наружности.

— Круши, Медведев! — закричал он фейерверкеру.

Первый нумер, красавец широкоплечий солдат, отскочил и, твердо расставив ноги, стал с банником у колеса. В третьем орудии второй номер клал заряд в дуло и не попадал сразу трясущимися руками.[2201]

Как только началось дело, Тушин, без приказания, по своему соображению, решил стрелять по Шенграбену, из которого выходили французы.

Он стрелял брандскугелями и скоро после отъезда князя Багратиона ему удалось зажечь деревню.

— Вишь засумятились. Горит. Вишь дым-то. Ловко! Важно! Дым-то, дым-то, — заговорила прислуга и еще оживленнее пошла работа заряжанья. Все орудия без приказания били по направлению пожара и веселое одушевление сообщалось всей прислуге, так что они, как будто подгоняя, подкрикивали к каждому выстрелу.

[Далее со слов: Пожар, разносившийся ветром, быстро распространялся. кончая: Сам он представлялся себе огромным ростом, могущественным мущиной, который обеими руками швыряет французам ядра. — близко к печатному тексту. T. I, ч. 2, гл. XX.]

[2202] <Вдруг сзади себя он услышал ровный шаг пехоты, отбиваемый в ногу, как будто каждый из этих сотен солдат приговаривал мысленно через шаг: «Левой… левой… левой…». Впереди двух батальонов 6-го егерского полка шла рота того самого красавца с мужественным голосом, Белкина, который не дочитал о красоте черкашанок. Рота шла просторным и мерным шагом деятельности, сдержанной поспешности и силы, которой ходят пехотные полки вольно, с ружьями на плечах.> Лица у солдат, отягощенных ранцами и ружьями, казались строги и серьезны. Они все видели приближавшиеся им навстречу фран[цузские войска]. И равномерное тяжелое движение широкого шага этой массы людей казалось неудержимо. «Левой… левой… левой…» слышалось из-за угрожающего молчания, с которым они двигались.

Тучный майор, разрознивая шаг, пыхтя, обходил куст на пути. С пригорка сзади, с которого только что спустилась рота, догоняя, путаясь своими тонкими худыми ногами и под острым углом нагибаясь вперед под тяжестью тяжелого ружья и давившего ранца, бежал с птичьим лицом задохнувшийся Митин. Он не бежал, а падал, и ноги под гору всё быстрее, всё быстрее переставлялись, едва поспевали удержать его от падения.

Белкин шел впереди на левом фланге, легко на своих мускулистых ногах, точно он плыл без малейшего усилия, отличаясь этой легкостью от тяжелого шага солдат. Он нес шпагу, играя ею (маленькую, узенькую, слабую, гнутую шпажку), вынутую из ножен и, оглядываясь, гибко поворачивался назад всем своим стройным станом, не теряя шагу в ногу, который он выделывал, вытягивая носок с свободной, военной щеголеватостью.

Видно было, что по его ноге держалась вся рота… левой… левой… левой…

Узкие глаза Белкина из-под писанных бровей глядели, как всегда, весело смеясь своей внутренней радости жизни, лицо горело, одно из всех лиц солдат, свежим, молодым румянцем.

Но солдатам дела не было до отставших — левой… левой… безучастно отбивали ноги.

— Брат прибыл! — прокричал он, увидав Ананьева, указывая на юнкера сзади. Он забыл, что говорил уже про брата. Брат Белкина был точно такой же стройный, веселолицый молодец, как и ротный командир, только немного почернее волосом и помоложе. «Одна счастливая, молодецкая порода», подумал Ананьев. «То-то хватим мы», думал он.

Ему казалось в его фантазии, что и он со всеми орудиями и с своим огромным ростом и нечеловеческой силой движется вместе с этой пехотой под такт: «Левой… левой…»

В это время ядро, нажимая воздух, близко пролетело над головой Ананьева, он невольно пригнулся и зажмурился. Ядро попало. Когда он оглянулся на полк, с краю алело [?] что-то. Двое несли одного. Но унтер-офицер, отставший около убитого, побежал к месту и подпрыгнув, переменяя ногу, опять попал в такт — левой — левой.

— В атаку! — проговорил весело[2203] Белкин, как бы отвечая на чей то вопрос. Он без усилия, таким звучным голосом сказал это слово, что вся рота услыхала это слово и еще резче и грознее стала отбивать шаг — левой — левой — левой.

— Молодцы! — проговорил[2204] Ананьев своим, не шедшим к нему, военным голосом.

— Капитан! — крикнул Белкин, улыбаясь своими белыми зубами и видимо щеголяя своей беззаботностью.[2205]

— Вот бы Гердѐра теперь с нами послать, — крикнул он, — коли он знает, что там будет… Нииикто не знает! Судьба — индейка! — и он вышел из звука голоса; только по последним рядам двух батальонов, которые долго проходили мимо орудий, Тимохин всё еще слышал такт — левой… левой…, по которому впереди их шел Белкин.

«Судьба — индейка» — эти пошло-бессмысленные слова офицерской шуточки было последнее, что слышал Тимохин от Белкина.[2206]

[2207] От батареи[2208] Ананьева Багратион поехал шагом (как он ездил во всё продолжение этого памятного дня) с своею свитою и под сильным огнем подъехал к нашему правому флангу, состоящему из одного пехотного и одного драгунского полка. Русский правый фланг был первый атакован двумя французскими дивизиями под начальством Сульта.

Когда Багратион въехал в лощину, в которой стоял Киевский гренадерский полк, он увидал на протяжении полуверсты беспорядочно рассыпанные серые шинели. Большинство двигалось назад, другие стояли кучками и стреляли. Впереди виднелось несколько лежащих, вероятно убитых и раненных. Впереди двигалась французская конница, справа налево открывая пехоту. Киевский гренадерский полк только что был атакован французскими конными гренадерами. Он выдержал атаку, но вслед затем расстроился под огнем французских егерей и артиллерии. Кроме французской пехоты, двигавшейся[2209]

* № 60 (рук. № 82. T. I, ч. 2, гл. XX).

<Вдруг сзади раздался крик солдата:

— Не стреляй! Наша! Наша взяла! Ура, ребята!

— Уррра! — загудело со всех сторон и толпа побежала вперед. Стрельба прекратилась. Французов больше не было впереди, они бежали вправо, и в лесу виднелись красные воротники и околышки русских солдат, которые, нагнувшись вперед, с ружьями наперевес бежали между дерев.

— Наша взяла! — пронеслось между солдатами так же быстро, как полчаса тому назад: «Отрезали!» Из-под горы слева бежали назад солдаты к лесу, к тому месту, с которого прогнали французов, слышались голоса начальников и строились по своим местам.

Прогнали французов и изменили всё дело десять человек роты Брыкова, в числе которых был и Долохов. Он с окровавленным штыком бежал посереди солдат, без шапки, самовольным нападением справа, с бледным лицом.

— Двух! — прокричал он генералу, показывая свой штык, и, запыхавшись от усталости, остановился у дерева.

И французы, разделившие было на две части войско левого фланга, на мгновение были оттеснены. Новые, огромные массы с новой силой наступили на русских справа и спереди, но в это время разорванные части успели соединиться и беглецы возвращались назад. Шагом на своей белой лошади подъехал и князь Багратион, сопутствуемый тем же свитским офицером и чиновником и присоединившимся Жеребцовым.

26.

Желание Долохова участвовать в рукопашном бое исполнилось, благодаря капитану[2210] Тимохину, одному из всех ротных командиров, бывших в лесу, успевшему в порядке удержать свою роту. Капитан Брыков в ту минуту, как раздался крик «отрезали», с своим[2211] неестественным притворством равнодушия и медлительности вместо того, чтобы, как генерал, кричать на солдат и, обращаясь к их патриотическим чувствам, вызывать их вперед на смерть врагу, медленно встал с барабана, на котором он сидел, крикнул барабанщика, велел бить сбор и, выйдя вперед, крикнул солдатам, чтобы они захватили с собой по полену дров, прежде чем итти из лесу.

— А то, как вчера в поле, хворостинки не найдем. — И он медленным шагом прошелся между всполошившимися солдатами. — Собирай роту и выходи влево, — сказал он фелдвебелю. — Да чтобы не забыли дров взять, а я пойду посмотрю.

Бегущий солдат другой роты почти наткнулся на[2212] Тимохина. Несмотря на свою медлительность, правая ладонь руки Брыкова сразу звонко попала в щеку бегущего солдата.

— Что, не видишь офицера? А? Куда бежишь, — проговорил он, оглядывая остановившегося солдата. — Точно заяц угорелый. — Солдаты роты захватили[2213] поленья, положив их на кресты ружей, и ближние, видевшие пощечину, спокойно стали строиться.[2214]

Тимохин вывел свою роту за лес, прежде чем его заняли французы, и, не зная, куда итти, и ожидая приказаний, остановился в лощине подле леса.

Долохов, бывший в последних рядах, первый увидал французов.

— Капитан! — закричал он торжественным тоном, подбегая к Брыкову. — Клянусь вам своею честью, что у вас в руках судьба нашего полка! Французы в лесу и они нас не видят, ударимте на них.

Брыков не отвечал, улыбнулся и с минуту задумчиво почесал затылок.

— Шевелев! — крикнул он унтер офицеру, — возьми человек десять, кто охотники, да умненько подкрадься ложбинкой. Погляди много ли их там.

— Немного, ваше благородие.

— Немного, так пугани.

— Слушаю, ваше благородие.

— Позвольте и мне, капитан, — сказал Долохов.

— Что ж, коли охота берет.

Шевелев, Долохов и человек десять солдат побежали к лесу. Но едва они добежали до опушки, как Шевелев прошептал: «ложись», и все десять человек, поняв, в чем было дело, без команды упали в кусты.

Они увидели впереди себя французов не дальше ста шагов. Французы очевидно не подозревали их близости. Ближе от Долохова скоро шли редкими кустами два[2215] француза. Один был вероятно офицер. Он прокричал что-то, чего не мог расслышать Долохов, и направился к кустам, в которых лежали солдаты. Долохов слышал слово: «tirailleurs»[2216] и «les hommes de la 3-me section».[2217] Он нагнулся, боясь быть замеченным, и не мог ничего видеть, но слышал, как хрустела сухая ветка и листья под шагами людей и удар ложа ружья, спущенного на землю.

Сердце его билось, глаза горели и все силы души были сосредоточены в ожидании чего то нового, страшного и неизвестного. Ему хотелось видеть и французов и своих товарищей. Он поднял голову. У соседа его, солдата, сбилась шапка на затылок и на бледном лице его выражалось то же, что и в душе Долохова.[2218]

Офицер француз, не доходя шагов тридцать до кустов, повернул влево. Солдат, шедший с ним, держал ружье у ноги и скусывал патрон. Долохов видел выражение его лица, с оголившимися зубами рот. Впереди послышалась французская команда[2219] и солдат, заряжавший ружье, вскинул его и побежал мимо Долохова, за ним, перевешивая вперед ружья, весело бежали другие. И еще, еще, в штиблетах, башмаках и подоткнутых синих шинелях бежали французы.

Долохову[2220] мелькнула мысль, что он погиб,[2221] ежели его увидят, и в то же мгновенье он приподнялся. В то же мгновение молодой,[2222] худощавый, высокий француз с шрамом на щеке увидал Долохова и остановился. На лице француза выразилось недоумение.[2223] Он обеими руками схватился за ружье.

— Ребята! — закричал Долохов и побежал к французам.

Шевелев и другие солдаты в то же мгновение сделали то же. В то же мгновение Тимохин со всей ротой, услыхав крик своих, бросился к лесу.

Несколько выстрелов засвистело над головами русских. Француз со шрамом, который был ближе всех от Долохова, выстрелил и хотел повернуться и бежать, но поскользнулся и упал на колено. Долохов не видел никого, кроме этого человека.[2224] Он видел каждое движение его и его лица. Француз встал и лицо его неестественно улыбалось, как будто он давал заметить Долохову свою неловкость. Он видимо не понимал еще всей важности предстоящего. «Что же это такое?» подумал Долохов. «Он и не думает, что я его убью». Однако он, не умеряя быстроты бега, подвинулся к французу и уже в двух шагах бежал от него.[2225] «Надо с ним что-нибудь сделать», подумал он. Француз хотел отбиваться штыком, остановился на минуту и тотчас же опять побежал.

В ту же минуту, как он побежал, Долохов увидал его выражение испуга и вместе с тем увидал другого белокурого француза, целившегося в него. Долохов, выстрелив в целившегося и со всей силой напора падая, добежал до первого гренадера. От дыма он не видел ничего, кроме лица гренадера. На лице его пропала улыбка, он теперь видно понял[2226] всю важность предстоящего. Только мольба о пощаде и страх были на его лице.

«А вот что надо с ним сделать!», мелькнуло в голове Долохова при виде этого выражения в то же мгновение.[2227] Француз[2228] раскрыл глаза и застонал, хватаясь за штык Долохова, вошедший ему в бок между ребер. «Что я сделал?» подумал Долохов, вспоминая улыбку этого француза, когда он упал. И он с бешенством выдернул штык из падающего тела и, не оглядываясь, побежал вперед.

— Не бери пленных! Коли! — кричал он.

Французы бежали.[2229]

Это была та неожиданная атака, которая заставила французов оставить лес, а наших бегущих заставила воротиться.[2230]>

* № 61 (рук. № 82. Т. І, ч. 2, гл. XX).

<В лесу все роты разбились на мелкие партии, отрезанные французами. Долохов и Тимохин сидели в кустах, со всех сторон слыша французов.[2231] На левом фланге с самого начала дела всё пришло в такое расстройство, что не только не было соображения с диспозицией и распоряжений высшего начальства, но не было и второстепенных начальников. Солдаты двух полков смешались в лесу и выходили из него отдельными кучками, иногда отстреливаясь и пробиваясь сквозь французов. Перерезанная кустами, лесная и гористая местность способствовала этим одиночным действиям. В этих группах солдат начальником и руководителем делался тот, кто имел больше находчивости и хладнокровия. В одной из таких кучек, состоящей из человек тридцати солдат и одного офицера, того самого с[реднего] р[оста] офицера, который был в роте Тимохина с подвязанной щекой, начальником был Долохов. Офицер с подвязанной щекой слушался Долохова вместе с солдатами. Тимохин, в самом начале дела выбежавший вперед, чтоб собрать роту, был ранен в руку. Несмотря на оглушающую стрельбу, раздавшуюся вдруг со всех сторон леса, на отчаянные крики и испуганные лица солдат, [Долохов] был озабочен одним — узнать в чем было дело. В ту минуту, как всё побежало назад, он побежал вперед, навстречу бегущим, чтобы узнать, в чем было дело.

— Трусы, подлецы! вперед! — закричал он.

Несколько солдат с любопытством последовали за ним. Один бегущий солдат набежал прямо на него, так что столкнулся с ним грудью, оглянулся на Долохова и побежал дальше.

— Держи, поймают! — закричал Долохов на солдата. Несколько человек солдат засмеялось.

— Вперед, ребята, — кричал Долохов. — Никого нет. Посмотрим, каки таки французы.

Человек тридцать пошли за Долоховым. В лесу никого не было. Солдаты[2232]>

* № 62 (рук. № 82. T. I, ч. 2, гл. XXI).

<Зарядного ящика ни одного не было. Все были оставлены. Тушин пошел хлопотать около лошадей и велел Ростову подложить шинель у костра. Солдаты артиллеристы разложили огонь. Тимохин лег на холодную, мокрую дорогу подле огня. Юнкеру подложили шинель. Он глядел только на огонь, невольно прислушивался к звукам голосов вокруг себя и не мог еще думать. Так много странных воспоминаний и впечатлений носилось перед его воображением и теперь еще так много странного слышалось вокруг него, что он не мог понять всего, что с ним было.

Еще он всё находился в том странном состоянии почти спящего человека, действительное и воображаемое бестолково, непоследовательно соединилось в его представлении.

«Скинули Белкина с лафета», думал он, «отчего же мне всё не легче и всё меня давит что то», говорил он сам себе, вглядываясь в черный полог ночи, на аршин нависший над огнем. «Устала, нашвырялась Матвевна», думал он потом, глядя на колеса пушки, видневшейся в свете костра, «а я положил на нее юнкера. Зачем он не остался там, этот юнкер? Что ему стонать тут? Только темнее от него становится».[2233]

Ростов сел против огня и бессмысленно смотрел и слушал вокруг себя. Выломленная рука невыносимо ныла, лихорадочная дрожь трясла его и клонил сон, который был невозможен при такой мучительной боли. Тушин молча сидел по другую сторону огня, куря трубочку. Со всех сторон слышен был говор и видны были проходившие и подходившие.

Скоро к нему подъехал князь Андрей.

— Что ж разве неправда, я гово[рил], — сказал Тушин.

Князь Андрей записывал. Он кивнул головой.

— Ваших сколько орудий? — Тушин сказал ему.

Князь Андрей записал. «Нет, я не устал», думал он. «Я все могу. Могу найти смысл в этих толпах и мысль».

Долохов пришел: он презирал всех и не понимал страха и знал это.

Ростов боится, не сделал ли он худо и стыдно. Тушин фантазировал. Они не говорили друг с другом, перед ним[и] проходили тени.

Четыре различные сцены. Долохов скромничает и срамит офицеров. Офицеры пьяны. Как это всё нестра[шно].

Ростов с болью на перевязочном пункте. Воспоминание дома.

Князь Андрей в избе записывает, ему мелькает мысль, что Тушин прав, но он стремится разумом обнять всё.

Тушин фантазирует.>

* № 63 (рук. № 82. T. I, ч. 2, гл. XXI).

— Помилуйте, сударь, — говорил голос генерала, строгий и важный голос. — На что похоже, что батальону велено итти в хвосте колонны, а он обошел… я должен буду доложить о беспорядках, как вам угодно. — И генерал с адъютантами проезжали. Вслед за генералом из мрака выростал перед костром пехотный солдат[2234] и, закурив трубку у костра, высунув руки к огню и отворачивая лицо, присаживался на корточки.

— Ничего, ваше благородие? — говорил он, заметив[2235] Тушина и говоря ему ничего только потому, что он хотел, чтобы офицер ему сказал: «ничего, посушись».

— Вот отбился, ваше благородие, от роты и сам не знаю где. Бяда!

— Как же ты поднял? Вишь ловок.

— Не дерись, чорт! — послышались с другой стороны голоса двух солдат, и они, ругаясь и таща друг у друга что то из рук, прошли в свете костра.

— Эти немцы ловки, — говорил один офицер другому, — он за Амштетен поручика получил. Теперь увидишь, Анну дадут.[2236] Уж он… Э! огонек… Офицеры подошли.[2237] Солдат дал им место.[2238]

— Что не знаете, Подольский, 3-й батальон здесь или в деревне? — спросили офицеры.

— Не знаю.

— Братцы, хоть бы капельку водицы, — говорил раненный, подходя. — Ваше благородие, прикажите дать, что же, как собаке умирать.[2239]

Тушин велел дать воды раненному, он поплелся со стоном далее. Подошли два солдата, обнявшись. Один было пошатнулся и упал чуть не в огонь.

— Забрало, видно, — смеялся другой.

— Ваше благородие, огоньку в пехоту просят, — и солдаты, захватив горевшие сучья, красно светя, скрылись во мраке.[2240]

За этими солдатами показались другие. Их было четверо. Они несли что-то.

— Кончился, так что ж его носить, — говорил один из солдат. Они на шинели несли тело.

— Ну, всё лучше к сторонке положить, — говорил другой голос, — нехорошо, затопчат.

— Что это вы несете? — спросил[2241] Тушин.

— Солдатик помер, ваше благородие, — отвечали несущие и скрывались.[2242]

— Сделайте милость, капитан, — обращался ротный командир к[2243] Тушину, — прикажите крошечку тронуть только орудие, нам проехать только, — говорил ротный командир. — Как же это, братец ты мой, — обратился он к фелдвебелю, шедшему подле него, — ротное имущество так бросать. Разве так можно. Ты поди, отъищи.

Офицеры[2244] и солдат с повязанной головой подошли к костру.[2245] Один из офицеров рассказывал.[2246]

— Как я ударил на них, как крикнул.[2247] Нет, брат, плохи французы!

— Ну, будет хвастать, — сказал другой.[2248]

— Вот г-н Долохов так поработал, — сказал он, указывая на солдата.

— Да, теперь рассказов много будет, — сказал Долохов, — а там что то не видать было рассказчиков то самых.

— Да, ведь вы заколдованный какой то, — сказал офицер, робко смеясь. — Троих собственноручно заколол, — сказал офицер, указывая на Долохова.

— Когда я колол, так вас не видал, — сказал опять Долохов.

Офицер обиделся, но видимо не смел противуречить. Они замолчали. Ростов с удивлением смотрел на этого солдата, так говорившего с офицером и заколовшего трех французов. Лицо Долохова выражало страданье и злобу. У него была сморщена переносица, он хмурился и вздрагивал.

— Ребята, — обратился он к солдатам, — золотой за крышку водки, у кого есть. — Ему принесли водки. Он выпил, посидел у костра и ушел.[2249]

[2250] «Зачем они. Кто они? Что им еще нужно?» думал Ростов, чувствуя себя одиноким, ненужным и чуждым всему, что было вокруг него.

Над[2251] Ростовым[2252] висел на аршин всё тот же черный полог сырой, холодной ночи[2253] и со всех сторон замыкал небольшой круг света замирающего костра.[2254] Всё так же ныло плечо, отзываясь во всем теле, и всё так же безнадежно казалось будущее. «Ведь был же я когда то здоров и дома, среди близких и любимых». Перед огнем[2255] сидел один какой то солдатик, грел голое, худое, желтое тело[2256] и кашлял.

Со всех сторон слышен был гул голосов и треск сырых дров и близкие звуки переставляемых в грязи лошадиных ног. Во мраке не текла теперь черная река, а, как после бури, укладывалось и трепетало мрачное море.[2257] Ростов заснул на мгновение, но боль тотчас же разбудила его. В этот короткий промежуток сна он видел и всю свою московскую жизнь, и все гусарские воспоминания, и атаку нынешнего дня, и одно, одно ужасно тяжелое он видел и теперь чувствовал, это то, что Телянин своей маленькой, влажной ручкой держал его за плечо и неотступно давил его плечо. Он отнимал руку, отдалялся, но опять рука Телянина давила, давила, давила. «Коли бы он хоть на минуту оставил меня». Он постарался заснуть с рукой Телянина на плече. И он спал, но этот сон был еще тяжеле бдения. Он открыл глаза. Огонь затухал, только часть головы и голое тело — теперь худые руки и грудь, виднелись на красном свете уголей и что то белое взмахивалось над огнем.[2258]

Это была рубаха, которую вытряхивал солдат.[2259]

Вглядываясь больше и больше в этого солдата и в его лицо,[2260] Ростов увидал, как это часто бывает в полусвете, как лицо этого солдата понемногу изменялось, изменялось, росло, вытягивалась его нижняя челюсть — над головой поднималось что то. Вместо волос на голове этого солдата была белая оборка круглого чепчика, завязанного над длинным старческим подбородком. И это было уже не лицо солдата, а лицо[2261] какой то странной женщины. Она страшно качалась и это страшное лицо вместе с рукой Телянина давило плечо.[2262] Но в это время посланный солдат на перевязочный пункт пришел разбудить Ростова, чтобы итти к лекарю.[2263]

—————

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

* № 64 (рук. № 85. T. I, ч. 3, гл. I–V).

[2264] Князь Василий[2265] не обдумывал своих планов,[2266] еще менее думал сделать людям зло для того, чтобы приобрести выгоду. Он был только светский человек, успевший в свете[2267] и сделавший привычку из[2268] этого успеха.[2269] У него постоянно, смотря по обстоятельствам, по сближениям с людьми, составлялись различные планы[2270] и соображения, в которых он сам не отдавал себе хорошенько отчета, но которые составляли весь интерес его жизни. Не один и не два таких плана и соображения бывало у него в ходу, а десятки, из которых одни только начинали представляться ему, другие достигались, третьи уничтожались.[2271] Он не говорил например: вот этот человек теперь в силе, я должен получить его доверие и дружбу и просить через него о выдаче мне единовременного пособия, или он не говорил себе:[2272] вот Pierre богат, я должен заманить его, женить на дочери и воспользоваться хоть косвенным путем его состоянием.

Но человек в силе встречался ему, и в ту же минуту инстинкт подсказывал ему, что этот человек может быть полезен, и князь Василий сближался и при первой возможности без предготовления, естественно по инстинкту льстил, делался фамильярен и говорил о том, о чем нужно было просить.[2273] Пьер был у него под рукою в Москве, он настоял на том, чтобы молодой человек приехал в Петербург, занял у него тридцать тысяч и[2274] устроил для молодого человека назначение камер-юнкером, равнявшееся тогда чину статского советника, как будто рассеянно и вместе с тем с несомненной уверенностью, что это должно быть, делал всё то, что нужно было для того, чтобы женить Pierr’a на своей дочери. Ежели бы князь Василий приготовливал свои планы, он никогда бы не мог быть так естественен в обращении и так просто со всеми фамильярен. У него был инстинкт, влекущий его всегда к людям сильнее и богаче его, и инстинкт тоже, который указывал ему минуту, когда надо было пользоваться этими людьми.

После смерти своего отца Pierre,[2275] тотчас вслед за своим одиночеством и праздностью, почувствовал себя до такой степени окруженным и занятым, что ему только в постели удавалось оставаться одному с самим собою. Ему нужно было подписывать бумаги,[2276] ведаться с присутственными местами, о значении которых он не имел ясного понятия, спрашивать о чем то главноуправляющего, ехать в имения и принимать то огромное число лиц, которые прежде не хотели знать о его существовании и которые теперь были бы обижены и огорчены, ежели бы он не захотел их видеть. Все эти разнообразные люди — деловые, родственники, знакомые, все были одинаково хорошо, ласково расположены к молодому наследнику — все они очевидно несомненно были убеждены[2277] в высоких достоинствах Pierr’a.[2278] Беспрестанно он слышал слова: «с вашей необыкновенной добротой», или «при вашем прекрасном сердце», или «вы так сами чисты, граф», или «при вашем уме», или «ежели [бы] он был так умен, как вы» и т. п., что он под конец верил своей доброте и своему уму, тем более, что и всегда, в глубине души ему казалось, что он добрее и умнее[2279] почти всех людей, которых он встречал.[2280] Даже люди, прежде бывшие злыми и очевидно враждебными, делались нежными и любящими. Столь сердитая, старшая из княжен после похорон пришла в комнату Pierr’a[2281] и, опуская глаза и беспрестанно вспыхивая, сказала Pierr’y, что она очень жалеет о бывших между ними недоразумениях и что теперь она не чувствует себя в праве ничего просить больше, как только того, чтобы ей позволено было, после постигшего ее удара, остаться на несколько недель в доме, который она так любила, в котором стольким пожертвовала. Она не могла удержаться и заплакала при этих словах. Pierre взял ее за руку, просил успокоиться и не покидать никогда этого дома. И с той поры княжна стала вязать ему шарф, заботиться о его здоровьи и говорить ему, что она только боялась его и рада теперь, что он позволил ей любить себя.

— Сделай это для нее, mon cher, всё — таки она много пострадала от покойника, — сказал ему князь Василий, давая подписать какую то бумагу в пользу княжны, и с тех пор старшая княжна стала еще добрее. Младшие сестры стали также добрее; в особенности самая младшая, хорошенькая, с родинкой часто смущала Pierr’a[2282] своим смущением при виде Pierr’a.[2283] Вскоре после смерти отца [он] писал к князю Андрею. В коротком ответе своем из Брюнна князь Андрей писал ему, между прочим: «Трудно тебе будет теперь, мой милый,[2284] ясно смотреть, даже и поверх очков, на свет божий. Помни, что теперь всё, что есть низкого и грязного, будет окружать тебя, а всё благородное будет отстраняться».[2285] «Он бы этого не сказал, ежели бы он видел их доброту и искренность», — подумал Pierre.[2286] Pierr’y так естественно казалось, что все его любят, так казалось бы неестествен[ным], ежели бы кто-нибудь не полюбил его, что он не мог не верить в искренность людей, окружавших его.[2287] Редко, редко он находил время почитать и подумать о любимых своих предметах: о идеях революции, и о Буонапарте, и о стратегии, которая теперь, следя за военными событиями, начинала страстно занимать его. В окружающих себя людях он не находил сочувствия к этим интересам.[2288]

[Далее со слов: Ему постоянно было некогда, кончая: мы с тобой сочтемся. — близко к печатному тексту. T. I, ч. 3, гл. I.]

То, что князь Василий называл «с рязанских», было несколько тысяч оброка, которые князь Василий оставил у себя…[2289]

В Петербурге, так же как и в Москве, атмосфера[2290] нежных, любящих[2291] людей окружала Пьера. Он не мог отказаться от места, скорее звания (потому что он ничего не делал), которое доставил ему князь Василий, и знакомств, зовов и общественных занятий было столько, что Pierre еще больше, чем в Москве,[2292] испытывал это чувство отуманенности, торопливости и всё наступающего, но не совершающегося блага. Из прежнего холостого общества[2293] Pierr’a многих не было в Петербурге. Гвардия была в походе, Долохов разжалован и Анатоль в армии в провинции, и потому Pierr’y[2294] не удавалось проводить ночи, как он любил проводить их прежде. Всё время его проходило на обедах, балах и преимущественно[2295] у князя Василья[2296] в обществе старой, толстой княгини и красавицы Hélène.[2297]

Анна Павловна Шерер более всех выказала Pierr’y перемену, происшедшую в общественном взгляде на него. Прежде, как и в неуместном разговоре, который завел у нее в гостиной Pierre о французской революции, он постоянно чувствовал, что говорит неловкости, что он неприлично, бестактно ведет себя, что Иполит скажет глупое слово и оно кстати, а его речи, кажущиеся ему умными пока он готовит их в своем воображении, делаются глупыми, как скоро он громко говорит, и эта роковая неловкость, испытываемая им в обществе Анны Павловны, вызывала его на отпор, особенно резкий разговор. «Всё равно», — думал он, «коли уж всё выходит неловко, так буду говорить всё». И так он доходил до таких разговоров, как про V[icomte]. Это было прежде. Но теперь напротив. Всё, что ни говорил он, всё выходило charmant.[2298] Ежели даже Анна Павловна не говорила этого, то он видел, что ей хотелось это сказать и она, менажируя его скромность, воздерживалась от этого.[2299]

[Далее со слов: В начале зимы 1805 на 1806 год Pierre получил от Анны Павловны… кончая: …потом обратилась к Pierr’y с тем же приветствием и с тою же миной. — близко к печатному тексту. T. I, ч. 3, гл. I.]

В середине скучливого и спотыкающегося разговора Hélène оглянулась на Pierr’a и улыбнулась ему той улыбкой ясной, красивой, которой она улыбалась всем.[2300] Pierre так привык к этой улыбке, так мало она выражала для него, что он улыбнулся тоже из слабости и отвернулся.

Тетушка говорила в это время о колекции табакерок, которая была у покойного отца Pierr’a, графа Безух[ого].[2301] Она открыла свою табакерку. К[няжна] Hélène попросила посмотреть портрет мужа тетушки, который был сделан на этой табакерке.

— Это верно делано Винесом, — сказал Pierre, называя известного миниатюриста и нагибаясь к столу, чтоб взять в руку табакерку, и прислушиваясь к разговору за другим столом.[2302] Он привстал, желая обойти, но тетушка подала табакерку прямо через Hélène позади ее. Hélène нагнулась вперед, чтобы дать место и, улыбаясь, оглянулась. Она была, как и всегда на вечерах, в весьма открытом по тогдашней моде спереди и сзади платье.[2303] Ее бюст, казавшийся всегда мраморным Pierr’y, находился в таком близком расстоянии от его глаз, что он своими близорукими глазами невольно различил живую прелесть ее плеч и шеи, и в таком близком расстоянии от его рта, что ему стоило немного нагнуться, чтобы прикоснуться к ней. Pierre невольно нагнулся, испуганно отстранился и вдруг почувствовал себя в душистой и теплой атмосфере тела красавицы. Он слышал тепло ее тела, запах духов[2304] и слышал шелест ее корсета при дыхании. Он видел не ее, мраморную красавицу [?], составлявшую одно целое с платьем, как он видел и чувствовал прежде, но он вдруг увидал и почувствовал ее тело, которое было закрыто только одеждой. И раз увидав это, он не мог видеть иначе, как мы не можем возвратиться к прежнему обману зрения [?]. Она оглянулась, взглянула прямо на него, блестя черными глазами, и улыбнулась.[2305] «Так вы до сих пор не замечали, как я прекрасна?», — как будто сказала она. «Вы не замечали, что я женщина. Да, я женщина[2306] и <женщина> которая может принадлежать всякому и вам даже».

Мало того, он в ту же минуту почувствовал, что Hélène не только могла быть, но должна быть его женой, что это не может быть иначе. Он знал это так же верно, как бы он знал это, стоя под венцом с нею. Pierre, вспыхнув, опустил глаза и снова хотел увидать ее такою дальнею, чужою для себя красавицею, какою он представлял себе ее прежде. Но он не мог уж этого сделать. Не мог, как не может человек, прежде смотревший в тумане на былинку бурьяна и видевший в ней дерево, увидав былинку, вновь увидать в ней дерево. Он смотрел и видел женщину, дрожавшую в платье, прикрыв[авшем ее].

Как это будет и когда, он не знал, не знал даже, хорошо ли это будет. Ему даже чувствовалось, что это нехорошо почему-то, но он знал, что это будет.[2307]

* № 65 (рук. № 85. T. I, ч. 3, гл. I).

<— Anatole devient impossible![2308] — сказал он сам себе. Анатоль последнее время был переведен к отцу в дом. Ему было отказано в деньгах и во вторичной уплате его долгов.[2309]

— Ну, так кормите и поите меня только вином, я пожалуй у вас буду жить, — грубо и весело сказал Анатоль.

— Квартира, экипаж и обед у меня, а денег я не могу тебе давать больше, — сказал отец.

— Вы сами меня прогоните, — сказал Анатоль. — Что? — и громко захохотал.[2310]

Но отец не хотел сердиться.

— Видишь ли, мой милый, — продолжал он, — [в свое время я рад] и шуткам, а теперь я не шучу. Состояния твоей матери нет больше, а я тебе не могу давать больше того, что предлагаю.

— Так надо жениться. А? Что? — сказал Анатоль, для которого не было трудных вопросов в жизни.

— Вот первое благоразумное слово, что я от тебя слышу. Я еду на ревизию, заеду в Москву и к себе в именье, Ты поедешь со мной и мы будем у кнезь[2311] Николая Андреича. Его дочь тебе прекрасная партия. Женись, и тогда другое дело. Ты остепенишься, она, говорят, прекрасная девушка.

— Верно очень плоха. А скоро вы поедете?

— Скоро.

— Ну, до тех пор дайте мне только сто червонцев.

— Не могу, мой друг.

— Не дадите?[2312] — грустно спросил Анатоль. — Ну, я займу.

— Постой, я не договорил. Ежели же ты не женишься, не пойдет или вообще вы не сойдетесь, тогда поезжай в армию. Я уж просил Бенигсена, он тебя возьмет адъютантом. И за границей я тебе даю две тысячи в год и всё.[2313]

Анатоль стал жить в доме отца. Первое время он был мрачен, молчалив, труден, как говорил отец, и особенно труден тем, что он не выходил из дома. За обедом он при сестре и матери говорил неприличные слова и напивался, ежели ставили достаточно вина, или молчал. По вечерам спал или ходил в девичью.

Два попугая были им научены дурным словам и проданы.

— Il est difficile à manier,[2314] — говорил отец на жалобы жены и утешал тем, что это скоро кончится. Князь Василий ждал только назначения на ревизию, чтоб ехать с сыном. Когда же он выговаривал сыну, Анатоль громко смеялся.

— Уж лучше бы вы меня постригли в монастырь, — говорил сын.

Но после недели мать перестала жаловаться. Анатоль также не выходил из дома, но был не виден и не слышен и целые дни проводил у сестры и даже поздно до половины ночи засиживался у нее.

— Это неприлично, Анатоль, — сказала мать, войдя в спальню дочери.

Анатоль держал обнаженную, белую и полную руку сестры, когда вошла мать. Он, красный, с тем зверским, красивым выражением, которое любили в нем женщины, оглянулся на мать, и не выпустил руки сестры, которую он ласкал.

— Вот еще! сестра! Что? — сказал он. — Ну, идите, идите, у нас дело. Идите ж, маменька.

Прекрасные глаза княжны Hélène торжественно[2315] и счастливо смотрели то на мать, то на брата.[2316]

— Il devient impossible![2317] — сказал князь Василий[2318] и строго запретил брату с сестрой бывать вместе, исключая как в гостиной и столовой.

В ноябре князь Василий должен был ехать на ревизию[2319] и к князю Болконскому вместе с Анатолем, а 28 октября у него был вечер и ужин.

«Нынче дело сделано», — думал он за ужином при ярком свете восковых свечей, глядя на красавицу Hélène, улыбающуюся, блестящую, сидевшую рядом с столь же светлым Ріеrr’ом.

Вечер был не танцовальный.

— Annette позвать надо, да кого-нибудь из болтунов этих, чтоб ей не скучно было, — сказал князь Василий накануне своей жене. — Ну потом этих вертушек Ливиновых, еще там кого-нибудь для мебели.

— Одно, mon ami, что мы будем делать с Анатолем? — сказала княгиня. Анатоль приехал дня два назад в отпуск в Петербург. — Он наделает глупостей, хоть бы ты, mon ami…

— Ах, вечно вздор,[2320] — сердито сказал князь. — Я ему говорил, а главное позови Катеньку Пировскую. (Катенька Пировская была хорошенькая женщина в разводе с мужем, которую переставали принимать в обществе.)

— Что ты, mon ami, — сказала княгиня, — тогда нельзя звать Щетининых, они не поедут.

— Ну и не зови. Вот нужно. Нужно, чтоб Пьер решил, вот и всё.[2321]

— Да я понимаю, mon ami.

— Ну, а понимаешь, так и делай, как я сказал. Щетининых не нужно. — И, загибая по пальцам, князь Василий пересчитал шестнадцать человек гостей. Эти шестнадцать человек и сидели за ужином>.

Княгиня, толстая, большая, смуглая женщина с бородавкой на левой стороне двойного подбородка, сидела на хозяйском месте, налево от нее сидела Annette и болтун, для нее приглашенный виконт. Подле виконта сидели[2322] еще дамы и мущины; всех было человек пятнадцать. И все знали, что героями ужина были Pierre и Hélène. Vicomte говорил о политике, но с завистью смотрел на эту пару и только думал.

Князь Василий, не садившийся за ужин, подсев боком к Анне Павловне, шутил о последней неудаче Марьи Викторовны, но всякую минуту взгляд его перебегал на Hélène и Pierr’a и он как будто говорил себе: «так, так» и продолжал шутить. Анна Павловна в середине разговора подмигнула князю Василию на парочку и продолжала. Старая княгиня матерински завистливо и радостно смотрела на дочь и ее будущего жениха.[2323]

Все гости, все люди прислуги смотрели каждую секунду на Hélène и Pierr’a. Как будто весь свет огней был сосредоточен на мраморных плечах Hélène и на grenouille étouffée [?][2324] блестящем ее платье и на очках Pierr’a, и на его коричневом фраке с бронзовыми пуговицами. Улыбка не сходила с лица Hélène, как и всегда, но теперь эта улыбка была оживленнее, благодаря яркому свету глаз, который сообщался ей через очки из глаз Pierr’a. На лице Пьера была тоже улыбка, счастливая, стыдливая улыбка. Pierre чувствовал, что он был центром всего, как то чувствовали все, и это положение стесняло его и веселило в те минуты, когда он мог думать о чем-нибудь другом, кроме как о лице, плечах и груди своей соседки. Как это сделалось, что зашло так далеко, он не знал. Он, кажется, ничего для этого не делал[2325] и ничего не делал особенного, он напротив избегал и вдруг вот он сидит за ужином рядом с Hélène.[2326] Все, хотя и скрывают, думают только о нем и о ней и ждут чего то. Так сильно ждут, так уверены, что что то от него будет, что он не чувствует себя в силах обмануть их. Да и к чему? Разве дурно назвать своею такую женщину, разве не счастие обнять ее… «Только совестно что то, неловко», думается ему, «глупо каким то триумфатором быть. Или это всегда так бывает в подобных случаях?» Но эти мысли только в редкие мгновения проблескивают в его голове. Большую часть времени он видит, чувствует, слышит и думает только: блестящие, прелестные глаза под бровями, эта шея, эти волосы. И странно, он чувствует, что он сам прекрасен, как и она, и часто на него, как затмение, находит впечатление, что им любуются.

<Около них говорят о последней новости войны, о[2327] занятии> Вены французами, о том, как император Александр посылал просить Бонапарта о помиловании города, и Анна Павловна возмущается этим.

«Что им за дело?» — думает Pierre.

— Вот Пьер получил письмо от Болконского, — говорит князь Василий.

— Что он вам пишет,[2328] граф? — спрашивает кто — то. (Пьера уж зовут[2329] граф.)

Пьер отвечает что-то и оглядывается на Hélène.

— Вы не любите André Болконского? — говорит он ей улыбаясь. Чему? Ее красоте.[2330]

Она улыбается.

— Я не люблю его, — говорит она.[2331]

«Она права, она во всем права», — думает Пьер, — «какая глубина в каждом слове. Сколько тут значения; или она сказала: я не люблю его, но люблю других, или она <сказала>: я никого не люблю, или она сказала: я умею любить, или всё вместе», — думает Pierre.

Когда расходились от ужина,[2332] князь Василий подошел и коротко обнял Пьера, поцеловал его и, подмигнув, удалился к другим гостям.

— Покорно благодарю, — сказал Пьер, не зная, что сказать, но уж князь удалился.

«Как это понять?» думал он.

Hélène засмеялась, и опять неисчерпаемая глубина мысли чувствовалась для Pierr’a в ее смехе.

Гости стали разъезжаться. Vicomte, Анна Павловна выходили,[2333] смеясь о анекдоте, который рассказ[ал] князь Василий о том, [как] в Государственном совете Сергей Кузьмич Вязьмитинов от слез не мог дочесть рескрипт и остался при: «Сергей Кузьмич… Сергей Кузьмич… Сергей Кузьмич…»

— C’est charmant.[2334] — И в то же мгновение, заметив, что , повернулась в князю Василию и, выразив в лице дружеское участие, скоро проговорила:

— Кажется, я могу вас поздравить,[2335] — и она мигнула на Pierr’a.

Vicomte уезжал грустный.

«Что толковать с старыми девами о Наполеоне», думал он, «ничего <толку>, а вот счастье»,[2336] и он вздохнув взглянул в амфиладе комнат на проходившую, улыбающуюся парочку. Даже старик генерал и тот сердито обратился к своей жене, которая спросила у него, что его нога. «Эка старая карга, тоже нежничает», подумал он. «Вот Элена Васильевна вот так жена будет, она и в пятьдесят лет будет красавица, не такая, как эта».[2337]

Гости уехали. Старая княгиня мучалась завистью. Она сердито прошла два раза мимо Pierr’a и Hélène, они не заметили ее. Князь Василий вернулся от проводов гостей. «Что ж, поболтали, поужинали?[2338] Сергей Кузьмич c’est charmant».

Он засмеялся. Pierre видел, что он притворяется, будто думает об этом анекдоте. Он думал, как и все, только о нем и Hélène, и князь Василий видел, что Pierre знает, что он притворяется, но так надо.[2339]

— Ты посиди, Петя, — сказал князь Василий всё так же небрежно. Он ударил его по плечу. — Что Леля моя, — он ущипнул за щеку дочь.[2340]

— Погоди, не туши, — сказал он лакею, на ципочках вошедшему тушить свечи. Лакей <тоже чувствовал>. «Эх, господская жизнь то», думал лакей, тоже с завистью глядя на Пьера.

Князь Василий ушел. Pierre остался с глазу на глаз с Hélène и опять ему чувствовалось больше, чем прежде, что ему стыдно своего счастья. «Хорошо всё это, прелестно, но не для меня это всё», ему казалось, как будто тут подле Hélène он занимал чье нибудь другое место. Как будто внутренний голос говорил ему: «У тебя есть другие радости, кроме этих, а эти радости предоставь тем, у которых нет тех радостей, которые есть у тебя». А радости эти, казалось, были большие. Весь вечер, ужин эти чувствуемые ими взгляды всех привели их в такое торжественное положение, что простые речи не говорились — совестно было. Он[и] молчал[и]. Pierre смотрел на поднимающуюся и опускающуюся белую грудь и молчал; он взглянул в лицо. Лицо Hélène зарумянилось, глаза[2341] прямо смотрели в глаза Пьера.[2342] Ее рука поднялась и опустилась на руку Пьера.

— Ах, снимите эти… — проговорила Hélène, улыбаясь и пригибаясь к нему и указывая на очки. Пьер снял очки и его глаза были[2343] больше, чем когда-нибудь блестящи и испуганны, как и вообще бывают глаза у людей, снявших очки.

Hélène смотрела вопросительно.

Pierre испуганно взял ее руку и нагнулся над ней. Он дрожал, что она отнимет ее, но она вдруг быстрым движением головы интерсептировала его губы и свела их с своими и прижалась к нему. Лицо ее стало стра[шно] égaré[2344] и неприятно, но было поздно. Pierre хотел сказать что то, но рыданья готовы были заглушить[2345] [?]

* № 66 (рук. № 85. T. I, ч. 3, гл. VII).

< — Ну, что?

Но Pierre всё не говорил ничего. Ему всё казалось, что как контрабанда возможно ему это счастье, но серьезно он не должен сметь думать о нем. Князь Василий вышел своей развязной походкой.

— А ты здесь, Пьер, — сказал он. — Ну что, моя душа. — Он опять поцеловал его дурно пахучим ртом. — Да, — грустно сказал он. Но Pierre ничего не сказал. — Да, пойду старухе скажу. — Он прошел в гостиную к жене, которая нахмуренная сидела в гостиной.[2346]

— Что же, mon ami, они целуются и он ничего не говорит, он такой.

— Гм, — сказал князь Василий и, зевая, [?] посидел, побил коленку. — А и то спать пора. Пойдем, благословим их.

— Да как же, mon ami, ведь он не изъяснился?

Князь Василий встал, еще в гостиной принял радостно-торжественную улыбку и с этой улыбкой на лице вышел в гостиную. Он не знал, не видел и не хотел видеть — отодвинулись ли они или нет друг от друга. Он подошел скорыми шагами. Лицо его было так торжественно, что Pierre встал.

— Ну, мой друг, жена мне всё сказала. Что же, я любил твоего отца и тебя люблю. Я бы себя обманывал, ежели бы сказал, что я не рад. Я очень рад за тебя и за нее. Она будет тебе хорошая жена, это верно. Поди сюда, — голос его задрожал, он обнял Pierr’a, поцеловал его дурно пахучим ртом и долго держал его.

— Да, душа моя. Бог да благословит вас.

Pierre был обручен, а через пять недель обвенчан.

Во всё это время Pierre ни минуты не оставался один. Он боялся одиночества, он был с невестой или в магазинах или в гостях. Она его любила, он видел это и верил в это. Сам он ее любил — он это чувствовал, но всё какой то голос говорил ему, что обладание этой женщиной в распределении благ провидением назначено не ему, а другому, что ему назначено другое, и потому ему в самой глубине души у него было чувство раскаяния в совершении чего то, как бы неестественного. Но довольно было приближения этой женщины, чтобы не только эти, но все мысли в нем уничтожались и оставалась одна невероятная надежда на страсть обладания.[2347]>

* № 67 (рук. № 85. T. I, ч. 3, гл. VII).

После обручения Pierr’a с Hélène старый князь Николай Андреич[2348] Болконский получил письмо от князя Василья, извещавшего его о своем приезде вместе с сыном («я еду на ревизию и, разумеется, мне сто верст не крюк, чтобы посетить вас, многоуважаемый благодетель», писал он, «и Анатоль мой провожает меня, и едет в армию,[2349] и я надеюсь, что позволите ему лично выразить вам то глубокое уважение, которое он, подражая отцу, питает к вам»).

— Вот Marie и вывозить не нужно, женихи сами к нам едут, — неосторожно сказала маленькая княгиня, услыхав про это. Князь Николай Андреич поморщился и ничего не сказал на это.[2350]

Через две недели после получения письма вечером приехали вперед люди князь Василья, а на другой день приехал и он сам с сыном. Старый Болконский всегда был невысокого мнения о характере князя Василья, но в последнее время, когда князь Василий далеко пошел в чинах и почестях и особенно, судя по намекам письма и маленькой княгини, поняв намерение сватовства князя Василья, невысокое мнение перешло в чувство недоброжелательного презрения. Он постоянно фыркал, говоря про него. В тот день, как приехать князю Василью, князь Николай Андреич был особенно недоволен и не в духе.

Оттого ли он был не в духе, что приезжал князь Василий, или оттого он был недоволен приездом князя Василия, что был не в духе, но люди, имеющие с ним дело, уже по одному лицу его и по походке знали, что в этом состоянии лучше избегать его. Как обыкновенно, он вышел гулять в своей бархатной шубке с[2351] собольим воротником и такой же шапке. Накануне выпал глубокий снег. Князь пошел в сад, как предполагал управляющий, с тем, чтобы придраться к чему-нибудь, но дорожка, по которой хаживал князь Николай Андреич в оранжереи, была уже расчищена, следы лопат и метлы виднелись на разметенном снегу и лопата была воткнута в рыхлую насыпь снега, шедшую с обеих сторон дорожки. Князь прошел по оранжереям. Всё было хорошо. Но на постройках он рассердился на архитектора за то, что крыша нового флигеля не была кончена и, несмотря на то, что это было известно ему вчера, разбранил Михаила Ивановича.

Он уже подходил к дому, сопутствуемый управляющим.

— А проехать в санях можно? — спросил он.[2352] — Княгине прокатиться.

— Глубок снег, ваше сиятельство, я уж по прешпекту разметать велел.

Князь одобрительно наклонил голову[2353] и входил на крыльцо.[2354]

— Проехать трудно было, — прибавил управляющий,[2355] — как слышно было, ваше сиятельство, что министр пожалуют к вашему сиятельству.[2356]

Князь вдруг повернулся всем телом к управляющему.[2357]

— Что? Какой министр? Кто велел? — крикнул князь своим пронзительным жестким голосом. — Для[2358] княгини, моей дочери, не расчистил, а для министра. У меня нет министров.[2359]

— Помилуйте, ваше сиятельство,[2360] я полагал.

— Ты полагал, — закричал князь, всё более и более разгораясь, но и тут он еще не ударил бы Алпатыча, ежели бы он не успел своими словами сам раздразнить себя до последней степени. — И кто тебя выучил тому, чтобы за меня делать почести людям, которых я знать не хочу? Для дочери моей нельзя, а для кого-нибудь можно. — Этой мысли уж не мог вынести князь.

[Далее со слов: За обедом княжна и m-lle Bourienne, знавшие, что князь не в духе… кончая: Нет, mon père. — близко к печатному тексту. T. I, ч. 3, гл. III.]

— Послать ко мне Алпатыча.

Как ни неудачно попала m-lle Bourienne на предмет разговора, она не остановилась и болтала о оранжерее, о красоте новой постройки и князь после супа смягчился, как она думала, от ее речей, в сущности же от того, что он поел супу и желудок начал варить.

Он поморщился, увидав Алпатыча, в положении приговоренного к смерти стоящего в официантской.

— Закидана дорога?

— Закидана, ваше сиятельство,[2361] простите ради бога, по одной глупости…

Князь перебил его и засмеялся своим неестественным смехом.

— Ну хорошо, хорошо.[2362] — Он протянул руку, которую поцеловал Алпатыч, и прошел в кабинет.

Вечером приехал князь Василий. Его встретили на прешпекте[2363] кучера и официанты, с криком провезли его возки и сани к флигелю по насыпанной снегом дороге.[2364]

Князю Василию и Анатолю были отведены отдельные комнаты.[2365] Анатоль был[2366] совершенно спокоен и весел, каким он и бывал всегда. Как на всю жизнь свою он смотрел, как на веселую partie de plaisir,[2367] которую кто то такой, почему то взялся и обязан доставлять ему, так он смотрел и на свою поездку к злому старику и к богатой уродливой наследнице. Всё это могло выйти по его предположениям очень хорошо и забавно, ежели обеды будут хороши и вино будет, да и женщины могут подвернуться красивые. «А отчего ж не жениться, коли она очень богата? Это никогда не мешает». Так думал Анатоль. Он ущипнул забежавшую хорошенькую горничную княгини и, громко смеясь, принялся за свой туалет.

[Далее со слов: Он выбрился, надушился с тщательностью и щегольством…, кончая: Этого чувства она никому не внушала. — близко к печатному тексту. T. I, ч. 3, гл. III.]

Но они знали, что когда на ее лице появлялось это выражение, она была молчалива, и скучна, и упорна в своих решениях.

— Vous changerez, n’est ce pas?[2368] — сказала Lise и, когда княжна Марья обещала это сделать, вышла из комнаты.

Когда княжна Марья осталась одна в комнате, она не исполнила обещания Лизе и не взглянула даже на себя в зеркало,[2369] а бессильно опустив глаза и руки, молча сидела и думала.[2370] Ей представлялся муж — сильное, ясное и непонятно-привлекательное существо, принадлежавшее ей одной. Ребенок, свой маленький ребенок, такой, какого она видела вчера у дочери кормилицы, представлялся ей у ее груди и опять тот же муж представлялся ей, обнимающим ее. А она стыдливо и радостно взглядывает на него.

— Пожалуйте к чаю. Князь сейчас выйдут, — сказал из-за двери голос горничной. И этот голос разбудил ее.

* № 68 (рук. № 85. Т. І, ч. 3, гл. III).

<Княжна, не думая о туалете, сошла вниз. В душе княжны в эти несколько минут, которые она осталась одна в своей знакомой милой образной, произошла слишком серьезная нравственная работа для того, чтобы она чувствовала себя смущенной, сходя вниз. Она помолилась. Так употребительно и понятно это слово, а как много разнообразных противуположных понятий соединяем мы с этим словом. Старый буфетчик Гаврило берет часовник и с серебряными, перевязанными ниточкой очками на носу читает его. Он молится. Душа его успокаивается, он забывает всё мирское. Одни божественные слова звучат в его душе, он молится. Монах читает вечернюю молитву и, говоря: «неужели одр сей мне гроб будет?», смотрит на свою постель и старается возбудить звуком своего голоса свою чувствительность. Он молится. Возвращаясь домой после забот и тревог дня, мы читаем привычные молитвы на сон грядущий и, стараясь понимать значение слов, поспешно произносим их — мы молимся. Но есть еще одна молитва, родоначальница всех молитв. Это молитва заблужденной души, не знающей, что право и неправо, что должно и не должно, и с своими сомнениями прибегающей к богу. Человек пытается вне молитвы разрешать эти сомнения, но вместо разрешения уже существующих сомнений возникают всё новые и новые, исчезает надежда на разрешение их и приходит отчаяние. На молитве же человек, хотя и тот же, он сам разрешает эти сомнения, но на молитве у него есть убеждение, что разрешение всех сомнений во власти того, перед кем он теперь открывает свою душу, есть убеждение, что помощь тут перед ним, ежели только он правдив и предан, и главное то — новые, злые сомнения не смеют возникать перед лицом бога. Всё так же сам с собою разрешает человек свои сомнения без молитвы и на молитве, — но с тою разницей, что на молитве он стоит лицо с лицом с богом. Хотя бог этот и есть он же сам, но это лучшая часть души человека, которая вызывается такою молитвой.

Так молилась теперь княжна Марья.>

* № 69 (рук. № 85. T. I, ч. 3, гл. III, IV).

И они стали вспоминать князя Андрея и когда еще он был ребенком у Курагиных.

С своей стороны m-lle Bourienne не упустила случая при слове: Champs Elysées[2371] вступить в общий разговор воспоминаний.

— Oh! les champs Elysées, — сказала она. — Et la grille des Tuileries, mon prince,[2372] — обратилась она с грустью воспоминаний к Анатолю.[2373]

Увидав хорошенькую Bourienne, он успокоился насчет того, что будет весело. «А, и тебе хочется?», подумал он, оглядывая ее. «Что же, недурна. Пускай она ее с собой возьмет, когда выйдет замуж», подумал он про княжну. «La petite est gentille».[2374]

[Далее от слов: Старый князь неторопливо одевался в кабинете, кончая: — Это я, mon père, виновата, — сказала маленькая княгиня.[2375] — близко к печатному тексту. T. I, ч. 3, гл. IV.]

— Вам полная воля-с, — сказал князь Николай Андреич, расшаркиваясь перед невесткой, — а ей уродовать себя нечего, и так дурна, — и опять сел на место, как будто не обращая более внимания на до слез доведенную дочь.

— Напротив, эта прическа очень идет княжне, — сказал[2376] князь Василий.

— Ну, батюшка, молодой князь, как его зовут, — он обратился к Анатолю. — Поди сюда, поговорим, познакомимся. — В голосе Николая Андреича была ласковость, но княжна Марья и m-lle Bourienne знали, что ласковость эта заключала что-нибудь нехорошее. Действительно, князю нужно было проэкзаменовать Анатоля и постараться выказать его перед дочерью в самом невыгодном свете.

«Вот когда начинается потеха», — подумал Анатоль и с насмешливо веселой улыбкой подсел к старому князю.

— Ну, вот что, вы много путешествовали, мой милый, за границей воспитывались (не так, как нас с твоим отцом дьячок грамоте учил), скажите мне,[2377] вы теперь служите?

— В конной гвардии. — Анатоль едва удерживался от смеху.[2378]

— Что ж вы во фронте?

— Да, я до сих пор во фронте.

— Что же вы за границу с полком не пошли?

— Так, не пришлось, князь.

— А моему сыну пришлось. Всё небось о Париже сожалеешь? Ведь ты их там воспитывал? Князь Василий? А?[2379]

— Как не сожалеть,[2380] князь. — Анатоль фыркнул от смеха.

— Ну, в мое время я из Парижа в Лысые Горы просился. Да нынче всё другое. Ну, пойдем ко мне. — Он взял князя Василия под руку и повел в кабинет.[2381]

В кабинете князь Василий с своей небрежностью сумел завести разговор о деле.

[Далее со слов: — Что же ты думаешь, — сердито сказал старый князь, — кончая: Как я счастлива теперь и как могу быть счастлива с таким другом и мужем. Неужели мужем? — близко к печатному тексту. T. I, ч. 3, гл. IV–V.]

И она оглядывала его грудь, руки, стан, но не смела взглянуть на лицо, чувствуя всё тот же взгляд, устремленный на нее.[2382]

Ввечеру, когда после ужина стали расходиться, Анатоль поцеловал руку княжны. Она сама не знала, как у ней достало смелости, но она прямо взглянула на приблизившееся к ее близоруким глазам большое, прекрасное лицо. После княжны он подошел к руке m-lle Bourienne (это было неприлично, но он делал всё так уверенно и просто) и m-lle Bourienne вспыхнула и взглянула испуганно на княжну.[2383]

«О, милая», подумала княжна, «она боится, чтобы я не подумала, что она хочет нравиться ему».[2384] Она подошла к Bourienne и крепко ее поцеловала. Когда Анатоль подошел к руке маленькой княгини,[2385] она встала и отбежала от него.

— Non, non, non! quand votre père m’écrira que vous vous conduisez bien, je vous donnerai ma main à baiser, pas avant, — [2386] и, подняв пальчик и улыбаясь, она вышла из комнаты.[2387]

Все разошлись и, кроме Анатоля,[2388] который заснул тотчас же, как лег на постель, никто долго не спал эту ночь.

«Неужели он мой муж, именно этот чужой, красивый мущина?»[2389], — думала княжна Марья и страх, который никогда почти не приходил к ней, нашел на нее: она боялась оглянуться, ей чудилось, что кто то стоит тут за ширмами и в темном углу. И этот кто-то был он — дьявол, и он — этот мущина с белым лбом[2390] и черными бровями и румяным ртом. Она позвонила[2391] горничную и попросила ее лечь в ее комнате.

M-lle Bourienne в этот вечер долго, улыбаясь своим мыслям, ходила по зимнему саду, тщетно ожидая кого-то.[2392]

Маленькая княгиня ворчала на горничную за то, что постель была не хороша. Нельзя было ей лечь ни на бок, ни на грудь. Всё было тяжело, неловко. И живот ее ей мешал, ей заметно было, что он мешал больше, чем когда нибудь именно нынче, потому что присутствие Анатоля перенесло ее живее в другое время, когда этого не было и ей было весело. Теперь она досадовала и потому сердилась на горничную. Она сидела в кофточке и чепце на кресле. Катя, сонная, стояла перед ней молча, переступая с ноги на ногу.

— Как вам не совестно, ведь вы бы хоть пожалели? — говорила маленькая княгиня.

[Далее от слов: Старый князь тоже не спал… кончая: …qui j’ai toujours aimée, comme ma fille. — близко к печатному тексту. T. I, ч. 3, гл. V.]

Он отошел. Действительная слеза показалась на его глазу.[2393]

— Фр, фр, — фыркал князь. — Говори, да или нет, хочешь ты или нет быть женою князя Анатоля Курагина. Ты говори: да или нет, — закричал он, — а потом я удерживаю за собой право сказать и свое мнение. Да, мое мнение и мою волю, — прибавил князь Николай Андреич, обращаясь к князю Василию и отвечая на его умоляющее выражение.[2394] Старый князь хотел оставить за собой возможность спасенья.[2395] — Да или нет? Ну?

— Mon père,[2396] ваша воля прежде всего.[2397]

— Да или нет.

— Моя воля, mon père, никогда не покидать вас, никогда не разделять своей жизни с вашей. Я не хочу выходить замуж, — сказала она, решительно взглянув своими прекрасными глазами на князя Василия и на отца.[2398]

— Вздор! глупости. Вздор, вздор, вздор, — нахмурившись закричал князь Николай Андреич, взял дочь за руку, притянул к себе и не поцеловал, но сделал ей больно руке. Она заплакала.

Князь Василий встал.

— Ma chère, je vous dirai, que c’est un moment que je n’oublierai jamais, jamais, mais ma bonne, est ce que vous ne nous donnerez pas un peu d’espérence de toucher ce coeur si bon, si généreux. Dites que peut être. L’avenir est si grand. Dites: peut être.[2399]

— Mon Prince,[2400] что я сказала — есть всё, что есть в моем сердце. Я благодарю за честь, но никогда не буду женой вашего сына.

— Ну и кончено, мой милый. Очень рад тебя видеть,[2401] очень рад тебя видеть… Поди к себе, княжна, поди, — говорил старый князь.

«Мое призвание другое», думала про себя княжна Марья, «мое призвание быть одиноко несчастной, мое призвание быть счастливой другим счастьем, счастьем жертвовать собой для других. И что бы мне это ни стоило, я сделаю счастье бедной Caroline. Она так страстно его любит. Она так страстно раскаивается. Я всё сделаю, чтобы устроить ее брак с ним. Ежели он не богат, я дам ей средства, я попрошу отца, я попрошу Андрея. Я так буду счастлива, когда она будет его женою. Она так несчастлива, чуждая, одна, без помощи и так страстно любит.»[2402]

[2403] Долго Ростовы не имели известий о Nicolas. Только в середине зимы графу было передано письмо, на котором он узнал руку сына.

[Далее со слов: Получив письмо, граф испуганно и поспешно… кончая: Ничего, мой друг. — близко к печатному тексту. T. I, ч. 3, гл. VI.]

— Нет, душенька, голубчик, милая, персик, я Борю не буду любить, коли не скажете, я не отстану, я знаю, что вы знаете. — Анна Михайловна покачала головой.

— Vous êtes fine mouche, mon enfant,[2404] — сказала она, — но, ради бога, будь осторожнее, ты знаешь, как это может поразить твою maman, — и она в коротких словах рассказала Наташе содержание письма с обещанием не говорить никому.

— Честное, благородное слово, — крестясь, говорила Наташа, — никому не скажу, — и тотчас побежала в детскую, призвала Соню и Петю и всё рассказала им. Наташа не последовала примеру Анны Михайловны, а с испуганным лицом вбежав к Соне, схватила ее за руку и, прошептав: — важный секрет! — потащила ее в детскую.

— Nicolas ранен, письмо, — проговорила она, торжествуя и радуясь силе впечатлений, которое она произведет. Соня вдруг побледнела, как платок, задрожала и упала бы, коли бы ее не схватила Наташа.[2405] Впечатление, произведенное известием, было сильнее, чем того ожидала Наташа. Она сама расплакалась, унимая и успокоивая своего друга.

— Вот видно, что все вы женщины плаксы, — сказал пузан Петя, однако сам испугавшийся больше всех при виде падающей Сони, — я так очень рад и право очень рад, что Nicolas так отличился. Все вы нюни.

Девочки засмеялись.

— А ведь у тебя была истерика настоящая, — сказала Наташа, видимо весьма этим гордая, — я думала, что только у старых могут быть истерики.

— Ты не читала письма? — спрашивала Соня.

— Не читала, но она сказала, что всё прошло и что он уже офицер… — Петя, тоже молча, стал ходить по комнате.

— Кабы я был на месте Nicolas, я бы еще больше этих французов убил, — сказал он вдруг, — такие они мерзкие! — Соне, видимо, не хотелось говорить, она даже не улыбнулась на слова Пети и, молча, продолжала задумчиво смотреть в темное окно.

— Я б их побил столько, что кучу из них [?], — продолжал Петя.

— Молчи, Петя, какой ты дурак.

Петя обиделся и все помолчали.

— Ты его помнишь? — вдруг спросила Наташа. Соня улыбнулась.

— Nicolas?

— Нет, Соня, ты помнишь ли его так, чтоб хорошо помнить, чтобы всё помнить? — с старательными жестами сказала Наташа, видимо желая придать своим словам самое серьезное значение.

— И я помню — Nicolas, я помню, — сказала она. — А Бориса не помню. Совсем не помню.

— Как? Не помнишь Бориса? — спросила Соня с удивлением.

— Не то, что не помню, — я знаю какой он, но не так помню, как Nicolas. Nicolas — я закрою глаза и помню, а Бориса — нет (Она закрыла глаза), — так нет ничего.

— Нет, я очень помню, — сказала Соня.

— А ты напишешь ему? — спросила Наташа.

Соня задумалась. Вопрос о том, как писать Nicolas, и нужно ли писать, и как писать был вопрос, мучивший ее. Теперь, когда он был уже офицер и раненный герой, хорошо ли было с ее стороны напоминать ему о себе и как будто о том обязательстве, которое он взял на себя в отношении ее? «Пускай он делает, как хочет», думала она. «Мне довольно только любить его. А он может подумать, получив мое письмо, что я напоминаю ему что-нибудь».

— Не знаю, я думаю, коли он пишет, и я напишу, — радостно улыбаясь, сказала Соня.

— И тебе не стыдно будет писать ему?

— Нет, отчего? — сказала Соня, смеясь, сама не зная чему.

— А мне стыдно будет писать Борису. Я не буду писать.

— Да отчего же стыдно?

— Да так — я не знаю. Неловко, стыдно.

— А я знаю, отчего ей стыдно будет, — сказал Петя, обиженный первым замечанием Наташи, — оттого, что она была влюблена в этого толстого с очками (так называл Петя Pierr’a), — а теперь влюблена в певца в этого — (Петя говорил об итальянце, Наташином учителе пения), — вот ей и стыдно.

— Ах, Петя, полно, как тебе не стыдно, мы все так рады, а ты ссоришься. Поговорим лучше про Nicolas.

— Петя, ты глуп, — сказала Наташа. — А нынче, как он был мил, прелесть, — обратилась она к Соне (говоря про учителя пенья). — Он мне сказал, что лучше моего голоса он не слыхал, и когда он поет, так у него на горле шишка делается — такая прелесть.

— Ах, Наташа, как ты можешь про кого нибудь думать[2406] теперь? — сказала Соня.

— А я не знаю. Я сейчас думала, я, верно, не люблю Бориса. Так он милый, я его люблю, но не так, как ты. Я бы не сделалась истерика, как ты. Как же я его не помню? — Наташа закрыла глаза. — Не могу, не помню.

— Так неужели ты в Fezzoni влюблена? Ах, Наташа, какая ты смешная, — с упреком сказала Соня.

— Теперь в Фецони, а прежде в Pierr’a, а еще прежде в Бориса, — сердито сказала Наташа. — А теперь Фецони, и люблю его, и люблю, и выйду за него замуж, и сама буду певицей.[2407]

[Далее со слов: Графиня действительно была приготовлена намеками… кончая:… посылал шесть тысяч, что было огромно по тогдашнему времени. — близко к печатному тексту. T. I, ч. 2, гл. VI.]

Дела графа уже доходили до той степени запутанности, что он только морщился, когда Митинька предлагал ему поверить счеты, и Митинька уже дошел до той степени уверенности в трусости к счетам своего доверителя, что он предлагал уж ему смотреть счеты, которых не было, и выдавал графу его же деньги, называя их занятыми и высчитывая за них в свою пользу по 15%.[2408] Граф знал вперед, что когда он потребует для обмундирования Николеньки шесть тысяч, то Митинька прямо скажет ему, что их нет, и потому граф, употребив хитрость, сказал, что ему необходимо десять тысяч. Митинька сказал, что по дурному состоянию доходов нельзя и думать получить этих денег, ежели не заложить имения, и предложил счеты. Граф отвернулся от Митиньки и, избегая его взгляда, начал кричать, что это наконец ни на что не похоже, что от восьми тысяч [?] душ не иметь десяти тысяч, чтобы обмундировать сына, что он всем прикащикам лбы забреет, что он должен иметь эти деньги, что рассуждать нечего, а чтоб были, ну хоть не десять, а шесть тысяч, а чтоб были. И деньги действительно были, хотя граф и подписал для того вексель с огромными процентами.

—————

12-го ноября кутузовская боевая армия, стоявшая лагерем около Ольмюца, готовилась к следующему дню на смотр двух императоров — русского и австрийского. Гвардия, только что подошедшая из России, ночевала в пятнадцати верстах от Ольмюца и на другой [день] прямо на смотр к десяти часам утром вступала на Ольмюцкое поле.[2409]

Nicolas Ростов, получив от Бориса записку, извещавшую его, что[2410] Измайловский полк только пришел, ночует в пятнадцати верстах от Ольмюца, и просившую приехать повидаться и получить пакет писем и деньги — те самые письма, которые писались с такою тревожностью и любовью, и те самые деньги, которые приобретены были с такой неприятностью и гневом.

Сказавшись Денисову, Ростов после обеда сел на подведенную ему, вновь купленную после смерти Грачика, лошадь и в сопровождении гусара поехал к гвардии. На Ростове была солдатская куртка, но на куртке были надеты эполеты и офицерская с темляком сабля. Рука его, уже начинавшая заживать, была на черной повязке, загорелое возмужалое лицо было беззаботно весело. То он версты две рысил, приподнимаясь на стременах и поглядыв[ал] на галопом скакавшего за собой гусара, то спустившись на бок седла, небрежно ехал шагом, напевая своим звучным голосом недавно выученную и особенно полюбившуюся ему немецкую песенку:

И в звуках его голоса была новая возмужалость. Два дня тому назад с ним случилось одно из важнейших событий в жизни юноши.[2412]

Два дня тому назад, когда они пришли под Ольмюц, Денисов, ездивший накануне в город, сказал ему:

— Ну, брат, я сделал рекогносцировку — нынче едем вместе — какие женщины в Ольмюце: одна венге’ка, две польки и одна г’ечанка — вот что такое…