Война в небесах

Призвание Артура

Артур был юн, Мерлин встретил его на дороге.

Волком волшебник смотрел, шёл, где лес непролазен,

волосом чёрен, мрачен от голода, грязен

от ложа навозного, с нечеловеческим глазом.

Храбро стоял Артур; снег сёк; Мерлин рек:

- Ныне я Камелот; ныне мне воздвигнутой быть палатой.

Король Колыбель у Темзы сидит; личина из злата

скрывает лицо в морщинах, всё, кроме одного глаза.

Хладен и мал – зад погрузил в подушки.

Сквозь изумруд Нерона зрак близорук

вглядывается в купцов льстивых, стоящих вокруг.

Мрачная маска позолочена неподвижной девичьей усмешкой.

Тонким старческим гласом визжит в бессердечном довольстве.

Подле Темзы сидит, гада морского раковина,

хрупкая, резная, выброшенная со дна

в грязь; дух его умирает, но мешкает.

Он увядает, вглядываясь в прилив, визжит.

Он греется у огня и вкушает

ртом неподвижным девичьим; в печали

он полирует изумруд туманный от слёз о нищих.

Сорный снег ложится на сорный тёрн;

с угрюмого неба падает снег на сорные клети,

молот и серп молчат; умирают дети.

Король Колыбель страшится: зима тяжела для нищих.

Расточи прилив, подними луну, раскачай пучину;

под снегом летящим над кирпичом и шипом

люди слабеют; сочетай же молот с серпом.

Знамя Борса реет; где наш король?

Борс поднимается, жена его Элейна за ним

строит фермы, получает провизию с континента;

юг восстал под молотом и серпом, захвачена Темзы дельта.

Ланселот спешит с войсками на телегах и кораблях.

Гад морской у Темзы лежит; о волна Пендрагона,

кати его, поглоти его; сорви маску из злата

с одноглазого лика, моргающего в покойных палатах

средь руин Лондона; я Камелот; Артур, мя воздвигни.

Артур спешил; народ тек; в снегу

король Колыбель умер в грязи; его свиты воины

бежали; Мерлин явился; Камелот построен.

В Логре королевский друг высадился, Ланселот Галльский.

Талиесин чрез Логр. Прелюдия

Непокорные племена внимали;

православная мудрость расцвела от Кавказа до Туле;

Императора слава распростерлась до края мира.

В пору срединной Софии

Императора слово установило царство в Британии;

в Софии пели непорочное зачатие Мудрости.

Карбонек, Камелот, Кавказ,

врата и сосуды, посредники света;

география, дышащая геометрией, обоюдопернатый Логос.

Слепые властители Логра

вскормили страну обманом рассудочных добродетелей,

печати святых разбиты; троны у Стола пошатнулись.

Галахад ожил по Милосердию;

но началась история; агаряне взяли Византий;

потеряна слава; потеряны царство и сила.

«Воззовите к холмам дабы сокрыли нас, -

молвили мужи во Граде, - от господина милосердия,

скачущего в звездном свете, единственного отблеска славы царской.»

Зло и добро были братья

некогда в аллеях испаганских; магометане,

крича Алла иль Алла, порушили двоицу персидскую.

Кавказ захвачен исламом;

мамелюки овладели древней житницей империи.

Союз расторжен; имамы стоят в Софии.

«Бог есть Бог», - муэдзин

кричит, но угас свет на горах Кавказских,

погасла слава царская, сущего слава.

Талиесин возвращается в Логр

Оставлены моря;

я в гавани логрийской

легко сошёл на брег

под ветром штормовым.

Подняты якоря

и мачты заскрипели,

плывут назад в Босфор,

а мне - к холмам родным.

На злате колесниц

небесный Император.

Он над моим конём

семь звёзд смахнул с небес.

Дубы клонились ниц,

скрипя и выгибаясь.

Семижды серп златой

Рассёк волшебный лес.

Сокрыта за спиной

нетронутая арфа;

но вскрикнула она,

лишь вышел на тропу,

дорогу, что долой

вела через чащобу,

где пел Цирцеи сын

у соловьёв в лесу.

В лесу бегущий лев

людской утратил разум;

на мертвенном пути

стояли лешаки

среди густых дерев;

смотрели на движенья

мои, как я бегу

от огненной реки.

Друидов ученик,

свое отбросив сердце,

я к милости взывал,

взыскуя языка.

Блистательный ночник

во тьме Броселианда:

сверкнула будто серп

манящая рука.

У южных берегов

тогда скрипели мачты;

у римских мостовых

скрипели дерева.

Средь пашен и стогов

серп в золотой деснице

святыни пожинал,

и скошена судьба.

С падением одних

за мной сгустился хаос,

с падением вторых

за мной сгустился лес;

с падением иных

я прибыл в стан владыки;

от арфы за спиной

разнёсся зов окрест.

Я видел древний свет

вокруг холмов волшебных,

артуровых коней

сверкание подков.

Меня быстрее нет,

и не было в ту пору,

как через Логр я шёл

под царственный покров.

Видение Империи

Тело единое оргáном пело;

наречия мира расцвели в Византии;

звенело и пело просторечие Византии;

улицы вторят гласу Престола.

Деяния нисходят от Престола.

Под ним, переводя греческий минускул

для всех племен, тождества творения

удивительно снисходящие в род и род,

слуги пишут деяния царские;

логофеты сбегают по порфирным ступеням,

разнося послания по всей империи.

Талиесин прошёл сквозь ближайших ангелов,

от явления благодати до места образов.

Утро воссияло на Золотом Роге;

он слышал за спиною стук колесниц:

несли обновление всем языкам;

он видел нунциев, отправленных по течениям

морским, в постоянном движении,

гребцов руки, прикованные к имперским веслáм,

колесницы и галеры, дарованные послам,

отправленным за море до берега иного.

Царский поэт смотрелся в зеркало Золотого Рога.

Заря поднялась над Золотым Рогом.

Я видел тождества, отраженные в сапфирном море:

за Синаем Арарат, за Араратом Эльбрус –

светом брызжущий, снегом искрящийся,

целомудрие стройных вершин Кавказа;

снега отблеск на бровях мира

сменился глубоким зелёным долом.

Из Визáнтия присланы тождества письмена,

когда племена собрались праздновать

тезоименитство своего отца-императора.

Империи солнце сияло на каждом кургане,

с валом двойным, охраной долин плодородных.

Сияли клинки благородного древнего танца;

девы нагие смеялись от счастья земного,

телом своим повторяя провинции форму,

форму основы пространства,

полукруглой основы славы имперской.

Спины напряжены, любови устроены;

брошено через воздушные реки империи

имя забытое, шута бремя,

слава и рама любовников низин Кавказских

звенела вокруг снегов Эльбруса.

Тело единое оргáном пело.

Эльбрус поднялся над Золотым Рогом.

К югу от кости морской, Туле, каменный череп,

пастбище на одинокой скале,

схема Логра, тема и образ империи,

поднялся в равновесии, вес правления со славою.

Мерлин, времени мера, взбирается сквозь призмы и линии;

по-над Камелотом и дальним Карбонеком,

над Опасным Сиденьем и Престолом союза,

фосфор философской звезды Персифаля хлынет.

Лев Ланселота, смущенный запахом поклонения,

рыкает подле тела госпожи Гвиневеры.

Мерлин определяет в умных эмблемах

щит над щитом, положение над положением;

на дорогах слышен топот господских коней.

Мечи сверкают; разбойники убегают;

Стол установлен твёрдо в королевском холле,

а над сиденьями начертаны знаки души и доли,

деяния, подвиги и вся история Логра.

По имперской дороге спешит белый нунций

возвеличить сердца Латерана, Галлии, Логра.

Млеко точат сосцы Галлии,

тригонометрическое млеко учения.

Муж припал к сосцам; его суставы застыли,

он поглощает логику, учение, закон,

пьёт из грудей intelligo и credo.

Я, Талиесин, рожденный от друидов у моря,

также пил в школах галльских,

я пил за столом учительским;

я пел созвучно водам логрийским,

течению Темзы, волнам прилива.

Сквозь гром колесниц железных на галльских дорогах,

меня унесли корабли на морские просторы;

Логра наречие было лишь отражением Византии;

великому искусству учили в сердце артуровых гаваней.

Туман клубился у края старого солнца;

мамонты и медведи бродили по широкому краю уступа.

Сила себя проявляла в нравах

рук, суставов, запястий, кистей;

плоскости дланей, средоточия конусов скрытых,

раскрывались в Ломбардии, - навершие конуса в Риме,

полное знания, понтифик арвальской коллегии

восходящих инстинктов, дороги (живые и мёртвые) в Риме, -

чтобы в Галлии строить мосты, в Византии приёмы вести.

Ногти, слабые времени сева, почву скребли,

и гвоздями железными труд был окончен в пору нашей нужды,

сфера высокая основания конуса, поражение взошедших семян:

руки заклинания стали руками поклоняния,

пятикратный псалом, указание Латерана:

действия и страдания единое таинство,

единая и внезапная молния тождества,

горестные деяния рук Папы.

Почему Папа движется в имперских походах?

почему золотые дворцы тускнеют пред папской

одеждой, плотью и костью искупления?

что нарушило волю Императора?

Адамы во глубине иеросалимской вздыхали, –

тонко их мысли свивался венец, -

взывая: «О разветвлённый отец,

не слишком ли долго я ждал в беспечальном

лишённом иных измерений пространстве?

Не видит ли Бог начал воюющих?

Подобает нам расти до высот, Бога и Царя взыскующи:

Подобает нам смотреть на сраженье деяний в непостоянстве».

Адамы взбирались по древу, кора,

шуршала и крошилась за ними;

битву в законе наблюдали они,

ужасаясь среди царского двора.

Дерево умерло, не умирая,

супротив добра вожделело добро,

деянья в сраженьи отравили кровь,

на плетёном древе – их тел кривая.

Суставы сводило; двойное созданье

блевало, боролось, добро против добра;

по силам своим они провидели разум Императора,

его видения войн мирозданья.

Он медленно шёл сквозь строения

в ночи своей своего отсутствия; Византий спал;

белёсый сумрак крался за ним и мерцал,

изгнание в тварь тварного отверженья спасения.

Зачатие без границ Адамов греховных коснулось;

задушено над их головой, дерево ярких лучей

потеряло в глубинах ямы свой воздушный ручей;

они восхотели; они увидели; они ужаснулись.

Эльбрус тонет в Золотом Роге:

стопы творения вспять ступают сквозь воды.

Тяжко одинокой галеры движение,

механика рук и вёсел немеет;

белеет холст заплатой на пурпурных парусах

в слабеющих руках мужей,

морской простор шумит в сердцах.

Рождённое в море сокровище Азии,

с гор Кавказа, сработано в Визáнтии,

злато земли рассыпали над морем,

мостили вокруг водоёма видений,

оно не мерцает, не светится боле.

На медную палубу горсти горячей золы

падают из незримых вулканов; грубые птицы

рыбу клюя, испуская любовные крики,

покрывают корабль, влекомый когда-то их крыльев порывом.

Светящееся в стоячей воде

безглавое тело бредёт в алых ризах,

вулканический пепел падает в лунном свете.

Безглавый образ как будто Царя

бредёт, непристойно скрыв руки под ризой,

алостью оскверняя отблеск хребтов Кавказских.

Его свита колышется рядом; щупальца небо метут,

тянутся, осьминожьи тела над водой воздымая;

двое из них поднимают ризу над телом,

спешащим по тонущей плоскости антиподовой Византии.

Воззрим, о сын человеческий, на сраженье деяний.

Фосфорерсцентно сияет отточенный пенис:

зачатки или остатки, исчезая и появляясь,

живут в покинутом средоточии разума,

уши, глаза, суматоха чувствительной мысли.

Он невнятный всегда по невнятному морю

за По-лу продвигается Император без головы,

осьминоги вокруг; и потеряны римские руки,

бытия инструменты потеряны по существу.

Тело единое оргáном пело;

деяния тождества поклонялись Господу;

цвело и звенело пение Византии.

О рамена, локти, запястья,

благословите Его, хвалите Его, величайте Его вó веки;

сочленения пальцев,

благословите Господа;

суставы колен и лодыжек,

благословите Господа;

бёдра и спины во множестве,

благословите Его, хвалите Его, величайте Его вó веки;

благословите Его на Кавказе, благословите Его в Латеране,

благословите Его в эмблемах Лондона-в-Логре;

если будут иные языки за Логром,

благословите Его, хвалите Его, величайте Его вó веки;

если будет сознание в толще подвижной воды,

или власть хоть какая-то на болотах за дальним По-лу,

хоть какая-то мера среди областей безголовых,

благословите Его, хвалите Его, величайте Его вó веки.

Талиесин в школе поэтов

В Камелот, подобный логрийскому Лондону,

Бард Талиесин вошел,

Оказались в школе поэтов распахнуты

Дверь Павла Святого и двери Артуровы,

И тень его пала на позолоченный,

На мозаичный пол.

Змея Пифона там, топью рожденного,

Сияющий Феб попирал,

И Лондон, и Рим, и дно океанское,

Весь мир он окутал дымкою солнечной.

И, движась, тень Талиесина тронула

Фебова лика овал.

От кожаных фолиантов и требников,

От виршей и сумрачных строк,

От рунами испещренных пергаментов,

Подняли взгляд рожденные песнями,

Надеясь, что стоящий над смертными

Им явит божественный слог.

Сердца их томились, мысли их путались

Средь юношеских скорбей.

И стихотворцам стихи опротивели...

Тогда Талиесин проследовал к кафедре,

И слышалось за оконной решеткою

Воркование голубей.

Под стать мотылькам, воспарила фантазия,

Феба объяв силуэт.

Бард молвил: "Нам счастье подчас улыбается

Заметить иль золото крылышек бабочки,

Иль танец клонимого ветром орешника,

Иль солнца на темени свет.

В кипенно-алую сферу всё вписано,

Расчет предугадан простой:

Вписано всё меж главою и стопами,

Между руками, разъятыми в линию,

И позвоночником уравновешено,

Чей совершенен устой.

Пусть опускаются ветви орешника,

Пусть будет торс оголен,

Поле окрасится благостной червленью,

Сердце же черствое станет тинктурою,

Но, лишь паря над пурпуровой лестницей,

Глубже проникнешь в бутон.

Лестница мощной короной увенчана,

Необорим Абсолют,

Всё движется по перемычкам сапфировым

К Сокровищу, ко Совмещенью, к Судилищу,

Где чтящие Господа и Императора

Ступень за ступенью пройдут.

От византийских полов инкрустованных,

Меж парою внешних опор,

Лестница вверх поднимается щедрая...

И, где, теснясь, воздаяния смешаны,

Центр - повсюду, и нет драгоценнее

Чем тех средоточий узор.

Узел любой предстает сердцевиною,

Несущей в себе вертикаль:

Смятение-воля, порыв-милосердие,

Награда-любовь, ощущенье-нацеленность...

Явившись, Законы Творения вносятся

В Кодексы и на Скрижаль.

Близ рубежей отдаленнейшей Логрии,

Где ивы клонятся у вод,

За стежкой заросшей, за римскими трактами,

За мглой горизонта, за ширью простершейся

С живой и со срезанной ветви ореховой

Вниз только падает плод".

И звучно читал Талиесин Вергилия,

Чеканная речь ожила,

И вновь средь валов возникала Италия,

И вновь преисподней являлись исчадия...

И в клобучках барду вторили клекотом

Королевские сокола.

Златая картина, дотоле невзрачная,

Будто огнем налилась.

Смутно, но все ж различали послушники,

Как отраженья узоров бесчисленных

Вспыхивали рдяно-красными искрами...

Крепла единая связь.

Бард королевский вздымался над кафедрой,

Гремел резким голосом он,

Поведав о полузабытых творениях,

О песнях былых, поглощаемых бездною,

Чьи строки опорой служили Вергилию,

Когда был поэт обречен.

Tendebantque manus... - в мозаике

Цвёл Феба лучистого взгляд,

Являя законов вселенной сплетение

И приоткрывая тоску мироздания,

Где беспорядок ступеней изменчивых

Звуком гармоний объят.

Всякий, глубины познав беспредельные,

В таинстве мог лицезреть

Тело, разверстое словно анатомом,

Фигуру, чьи кости, хрящи, сухожилия

Жизнью, сокрытой структурою Логоса,

Наполнила стилоса медь.

Немо взирая на красочность образов,

Продолжили вновь ремесло

Невинные и ясноокие юноши...

И Талиесин надолго задумался

И прошептал "Sis salvator, Domine"

В сердце своем тяжело.

Песнь Талиесина о Единороге

Небо над Броселиандом - изломанные извивы,

Воплощенные грезы Кавказии: оживая, они текут

На запад: стучат копыта, развивается грива

Кентавра или грифона, но поэтичнее будет тут

Единорог, стремительный единорог, он мчится

К мило изогнутому девичьему пальчику или на

Призывный острый запах лона отроковицы,

Чье сердце не взбудоражено, кровь холодна -

Ей не полюбить чужака, что покинув мглистый

Горизонт, немо скачет галопом, да и потом -

Дева огорчена, когда над нею рог серебристый

Порхает в бессилии, как будто только фантом

Утоления... И, скрученное досадою в петлю,

Ее тело томится, лишь отвратительный рог

Бьется, втирается между грудей, но немедля

Приходит освободитель, он обнажает клинок,

И юница радуется оружью охотника, на их ложе

Лесной рогоносец будет взирать из-за куста,

Когда-то Лесбия поступала с Катуллом схоже.

К западу от Кавказии такова девичья мечта.

Но, если отыщется та, что призывая зверя,

Зверя-призрака, еще не сорвавшегося в галоп,

На острие ладони поставит и, не лицемеря,

Провернет, чтобы изведать чистую боль и чтоб

Вместо крови слезой напитались артерий русла

(О отголосок Завета, двух источников алых вид),

То ее, откинувшуюся на темной коре заскорузлой,

К лесному огромному древу рог пригвоздит,

Распнет, проникнет в сердце через стигматы...

Полупрозрачна, она предстанет в сполохах мук

Матерью для Голоса Единорога... Люд, объятый

Трепетом, ее сына познает: ею рожденный звук,

Окутавший Город; звук, чья музыка занебесней

Изломанных туч; звук, что мудрость вобрал,

Став острием, зовом крови, любовной песней,

Источник которой - брачующихся разумов ритуал.