Война в России и Сибири

Когда в июле 1915 г. я приехал на русский фронт, у меня уже был опыт: я был участником весьма значительных событий на Западном фронте. Я видел котел, устроенный частями под командованием Мантойфеля[59] в конце августа 1914 г. под Лувеном[60][61]. В октябре 1914 г. я был при осаде, бомбардировках, а затем оккупации Анвера[62][63]. В декабре 1914 и в мае 1915 г. я побывал на важных участках французского фронта. Однако военный корреспондент, которому отказано в возможности жить среди сражающихся солдат, практически не видит войны. Посещения фронта группами журналистов не приносят ничего стоящего. И хотя у меня было особое разрешение и на довольно длительный срок, я не мог участвовать в боевых операциях первой линии. Получив одобрение господина [Т.] Делкассе, министра иностранных дел, я надеялся, что мне больше повезет на русском фронте.

В Петрограде я поначалу столкнулся с теми же самыми трудностями. Министра иностранных дел осаждали человек сорок журналистов, которые не собирались жить вместе с солдатами, а хотели съездить на фронт на короткий срок. Ставка запрещала собирать сведения в военной зоне людям, чьи действия и перемещения она не могла контролировать после их возвращения в гражданскую зону. Не желая допускать никаких исключений, Министерство иностранных дел отказало всем в самой вежливой форме.

Мне удалось получить от великого князя Николая Николаевича – за несколько дней до его отъезда на Кавказ – разрешение, которое позволяло мне находиться в русской армии в качестве военного корреспондента[64]. Всеми моими разъездами должна была распоряжаться Ставка. Мне указали подразделения, в каких я имел право оставаться, но не указали, в каких из них это имело для меня смысл. Когда операция заканчивалась, я имел право перемещаться в другое подразделение только по приказу сверху.

В русской армии уже находилось несколько иностранцев, которые выполняли определенные обязанности. Единственным моим коллегой с таким же пропуском, как у меня, был американец Стенли Уосбурн, корреспондент «Таймс», и время от времени я его с удовольствием встречал. Мне приятно отдать ему должное, он один из лучших военных корреспондентов и настоящий джентльмен.

По мере приближения к фронту я побывал в разных штаб-квартирах, начиная со Ставки и кончая штабом полка.

В Ставке генерал маркиз [Пьер] де Лагиш, находившийся в дружбе с великим князем[65], представил меня генералу [М. В.] Алексееву и князю [Н. А.] Кудашеву, директору дипломатической канцелярии. У меня было слишком мало времени, чтобы я воспользовался знакомством с этими интереснейшими людьми. Генерал Алексеев направил меня на Юго-Западный фронт, где была надежда после того, как отступление было окончательно остановлено[66], вновь начать наступление.

В Бердичеве генерал [Н. И.] Иванов, командующий армиями Юго-Западного фронта, выделил мне купе в своем личном поезде, где я и жил вместе с его свитой. Генерал работал обычно в городе и обедал с нами только тогда, когда у него бывали гости. Говорил он мало, и застолья, на которых он присутствовал, бывали обычно молчаливыми. У него было лицо патриарха, глаза смотрели по-отечески, но с хитрецой. Он исподтишка, но очень внимательно время от времени поглядывал на нас. Генерал был человеком старой школы, служба при царе, которая удивительно воодушевляла людей, наделила его множеством достоинств и весьма малым числом недостатков. Он преклонялся перед короной – серьезное достоинство, был предан долгу, обладал великолепной памятью и умом, не столько блестящим, сколько надежным. Он занимался войной как наукой, без большой страсти, и возненавидел врага только после тех оскорбительных жестокостей, какие были им учинены.

В его свите я особо выделял генерала князя [А. В.] Барятинского, друга царя, бывшего военного атташе в Риме, глубоко культурного человека. Он и еще несколько офицеров с меньшими чинами, князья [С. А.] Радзивилл, Куракин, Оболенский, излагали мне свое мнение о России, и оно даже сегодня после абсурдных ужасов революции кажется мне не лишенным смысла.

Полковник [Л. Г.] Давыдов проводил меня до Ровно и представил генералу [А. А.] Брусилову, который командовал там 8-й армией. Командующий отнесся ко мне по-дружески и после того, как я в первый раз сходил в штыковую атаку, принял в узкий кружок, которым мы три раза в день встречались за столом. Обычно нас бывало шестеро или семеро: начальник штаба армии генерал [С. А.] Сухомлин, старый генерал [П. П.] Палибин, довольно часто его племянник Палибин, тесть начальника штаба армии и еще один генерал, чью фамилию я не запомнил. Там же я встречал замечательного японца, всеми уважаемого капитана Хасхимосо.

К середине сентября 1915 г. положение русской армии стало проясняться. Дух армии, если и пострадал, то не сильно, но в некоторых подразделениях я видел солдат без винтовок. Побывал в дивизиях, где была только одна боевая батарея. Очень мало пулеметов. И все-таки нужно было наступать, чтобы остановить слишком легко продвигающегося вперед противника, и взбодрить русского солдата, чтобы он не привыкал отступать. Нужно было также занять и укрепить позиции, на которых армия будет дремать под снегом.

Находясь в ожидании, генерал Брусилов пытался использовать против противника, вязнувшего в Пинских болотах, удивительные качества иррегулярной русской кавалерии. Люди в ней не отличались дисциплиной, но зато обладали большим военным опытом, подвижностью, оригинальностью решений, маневренностью и осторожностью, а также слаженностью в действиях, благодаря чему от начальника требовалось не давление, а в первую очередь – пример.

1. Царские орлы. Осень 1915 г.

Отряды казаков, которые недавно сформировали в русской армии, были вовсе не иррегулярными подразделениями, как можно это предположить по названию. Это новое формирование подразумевало новый этап войны[67].

Вражеская армия углублялась в бескрайние просторы империи. Она отдалялась от провиантских складов, снабжающих ее продовольствием и боеприпасами. На завоеванной территории она не находила ни того, ни другого. Крестьяне разбежались, а казаки разорили и заводы, и мельницы. Нет городков, где можно было бы отдохнуть под крышей. Я проезжал мимо маленьких деревенских домов, которые в ближайшие месяцы могут быть заняты врагом: вся мебель в них уже сожжена специально для этого направленными отрядами казаков. В пустых помещениях захватчик не найдет ни пучка соломы, ни грамма металла.

Нужно еще себе представить, что такое Волынь, по которой я только что проехал. Противник занял земли, которые и до войны не слишком радовали как обитателей, так и путешественников. Шоссе отсутствуют. Здесь можно ехать день за днем, видя вокруг лишь леса и болота. Дубы и березы занимают огромные пространства, а проселочные дороги воистину наихудшие из всех существующих. По сути, они обрамляют поля, повторяя их прихотливые контуры, и, когда сухи, неимоверно пылят. А после дождя размокают, превращаясь в грязь и лужи. Транспорт плывет в грязи по кузов, по ноги пассажиров. А стоит выпасть снегу, вообще нельзя проехать: тающий снег растекается озерами, которые почва не спешит впитать.

Летом чудные лужайки с травой и цветами оказываются болотами. И сколько же раз они нас обманывали!

Часто, скача на конях с моими русскими товарищами, мы попадались в ловушки: ноги лошадей внезапно проваливались. Мы давали им шпоры, но на зыбкой почве лошади только теряли равновесие. Умные животные и сами искали способ выбраться: высоко поднимали ноги, прыгали. Однако с каждым прыжком только глубже увязали. Они становились на дыбы, безнадежно кося глазом, раздувая ноздри, а потом, не чувствуя под собой почвы, впадали в безнадежность и опускались животом на траву. И когда нам все же удавалось вытащить их из болота, ноги у них были покрыты черной липкой грязью, которую и вообразить было невозможно, глядя на манящий зеленый ковер.

Представьте же себе состояние этих болот после многих недель дождя, и вы поймете, что противник мог занять только часть подобной территории и что пути сообщения, которыми он располагал, были весьма ограничены. После нескольких случаев с пушками, которые завязли в болоте и исчезли навсегда, с подводами, которые часами вытаскивали из дорожной грязи Волыни, противник, как можно это увидеть, взглянув на карту, стал держаться больших дорог, а они там редки. Невозможно было использовать и грузовые автомобили, они по весне и по осени вязли в песке и грязи.

В стране, где все прячется, враг чувствует себя в изоляции. На безоглядных равнинах вокруг запустение и разор, глазу не на чем отдохнуть, здесь ничто не напоминает родину, которую он покинул и по которой тоскует. Нам об этом говорили все пленные. Транспортные обозы с боеприпасами и продовольствием прибывают с опозданием на сутки. Лишения, одиночество, близость опасности в конце концов действуют подавляюще на захватчика…

А теперь представьте себе, что решительные люди пробрались через заграждения и затаились в лесах, которые противник оставил позади себя. Они угнездились в болотах, которые внушают страх, в лесу, который нельзя держать под контролем, они днем и ночью угрожают дорогам, по которым поступает снабжение, перехватывают сообщения, подслушивают телефонные разговоры, подстерегают разъезды, следуют за ними до места назначения, окружают постоянной угрозой, приканчивают, если они остановились, заблудились, решили сбежать…

Все это делают «партизаны», «царские орлы», как их иногда называют на любимом казаками цветистом языке. Они действуют поодиночке или маленькими группами, но в случае необходимости быстро собираются вместе. Не связанные сами ни с каким обозом, независимые, как разбойники, они «работают», охваченные яростной решимостью и глубоким презрением к смерти.

2. Партизаны отправляются на задание

Узнав, что отряд в 500 человек собирается перейти линию фронта и взяться за свою опасную работу, я ранним утром в начале октября 1915 г. пришел на плац в городе Ровно, откуда они уходили.

Слева стоял кавалерийский отряд регулярной армии, справа такой же отряд казаков. Кавалеристы – все сплошь молодые люди: русские еще не призывали своих резервистов из линейной кавалерии. Казаки, мобилизованные вне зависимости от возраста, были разного возраста и из разных губерний: молодые и старые, они откликались не в лад, когда начали выкликать «партизан».

Выходили в основном молодые люди, почти дети. Казалось бы, для подростка жизнь представляет большую ценность, но нет, он о ней и не думает. Зато на закате, когда жизнь утратила главную привлекательность, человек цепляется за землю и не хочет умирать.

Я отметил, что лица у казаков очень разные: казаки с Дона чаще всего чисто русские, есть казаки с Урала и есть с границы с Китаем. У одних носы, как у хищных птиц, бритый череп и большие усы. Одни гибкие, как змеи, другие тяжелые, как буйволы. Все в больших шапках из каракуля, цигейки или редких мехов.

Отряд казаков стоял, молча, и как-то торжественно. Держались люди великолепно, с большим достоинством и в то же время просто. Не веселили себя искусственно, обходились без цинизма.

Помощник священника, который должен был освятить церемонию, поставил перед отрядом столик. Чтобы начать службу, ждали генерала, который набрал этот отряд «партизан». Когда сообщили о приближении генерала, 500 «партизан» на лошадях образовали огромный полукруг. Генерал подскакал, остановился в центре полукруга и громко крикнул:

– Здравствуйте, партизаны!

Всадники подняли пики, обнажили казачьи сабли, и громом прокатился хор:

– Здравия желаем, ваше превосходительство!

Затем сабли вернулись в ножны, и священник начал молебен. Все стояли с непокрытыми головами в сосредоточенном молчании.

Великолепный бас священника звучал торжественно и серьезно. Ответы дьякона были выше и певучее. Солдаты и в особенности казаки широко крестились и низко кланялись, касаясь головой гривы коней. В конце службы священник пожелал казакам скорейшего возвращения, и они ответили ему всем известной и невероятно трогательной молитвой:

– Спаси, Господи, люди Твоя и благослови достояние Твое, победы благоверному Императору нашему Николаю Александровичу на сопротивныя даруя, и Твое сохраняя Крестом Твоим жительство[68].

Генерал крикнул:

– Ура! За царя!

«Ура! За царя!» – повторили раз десять с таким воодушевлением, что у меня сердце стеснилось от волнения. Молодые люди в цвете лет шли на смерть, исполненные энтузиазма, ради своего императора. Восторг волной всколыхнул их сердца и опал: лица вновь обрели бесстрастность. Они умрут, император и Святая Русь будут живы.

Я обменялся несколькими словами с офицером. Эти люди в живописной форме: узких длинных штанах и коротких казакинах принадлежали, казалось, эпохе Наполеона. Я никогда не забуду лицо одного из них: детское взволнованное с тонкими чертами под большой серой каракулевой шапкой. Изящный молодой человек, говоривший на нескольких языках. Вид подростка, даже девушки, и при этом такой твердый неумолимый взгляд, что глаз не отведешь. Я попрощался с офицерами, сказал «до свидания» нескольким солдатам. Один из них мне ответил:

– Мало кто вернется.

Остальные взглядом подтвердили его слова.

Что их воодушевляет: жажда приключений или желание пожертвовать собой ради великой цели? Они впрямь приготовились умереть, стиснув труп ненавистного врага? Или надежда выжить слабо трепещет в них?

Неприятель будет к ним безжалостен, да и сами они не мыслят себя пленными. Они уезжают без припасов, чтобы быть легче птиц: пропитание их в полях и в ранцах убитого врага. Уезжают без палаток: в дождь и вёдро[69] будут ночевать в лесу, с лошадью и пикой. С ними нет и санитарной помощи. Раны им не перевяжет заботливая рука, их прикончит безжалостный враг, и они умрут в луже собственной крови…

Короткая команда разнеслась над плацем. «Партизаны» ехали мимо генерала, который их приветствовал. Потом они повернут направо и поскачут в сторону фронта.

Потомки тех самых «партизан», которые преследовали Великую армию[70]. Но теперь у них задача потруднее. В 1812 г. они сражались с отступающей армией и сражались на своей территории. Сегодня ради того, чтобы находиться рядом с захватчиком, они должны лишить себя шанса выжить. Все в грязи, они будут пробираться лесами и через коварные болота, поражать врага всюду, где только смогут. Неподназорные, они будут воевать по своему разумению, в одиночку или группами. Им выбирать, как они умрут.

…Последние казаки проскакали передо мной. Горделивые, как короли. Среди них в самом деле были искусные воины. Один подмышкой держал гармошку, его сосед две пики. Толпа провожала их молча. Мы долго смотрели им вслед. Силуэты, уменьшаясь, казались мне тенями, спешащими в царство смерти[71].

Генерал Брусилов отправил со мной ротмистра князя Баранова, начальника своего эскорта, чтобы представить меня в штабах рангом ниже. Устное представление меня князем, человеком образованным и необыкновенно любезным, оказалось для меня даже более полезным, чем пропуск Ставки.

После нескольких коротких и малоинтересных поездок в окопы первой линии я должен был присутствовать при боевых действиях в месте расположения 2-й стрелковой дивизии. Я добирался туда на лошади и на подводе, заехал по дороге в штаб 30-го корпуса, где командующий генерал [А. М.] Зайончковский приютил меня на два дня.

Меня отрекомендовали ему таким образом, что я вызвал у него доверие, и он объяснил мне суть предстоящего маневра в районе реки Стырь: задача была разобщить части противника. Меня направили во 2-й стрелковую дивизию (генерал [Ю. Ю.] Белозор), откуда я отправился в 7-й стрелковый полк, ожидая там боевых действий. Полк занимал линию окопов на опушке леса возле деревни Матвейка. Офицеры были воодушевлены, солдаты готовы к любым жертвам. Командир полка, человек, хоть и смелый, деятельный и умный, не сумел воспользоваться своей диспозицией, и операция провалилась или почти провалилась. Я тоже ходил в атаку[72], и мог наблюдать за русскими солдатами под огнем. Однако сама операция не представляла никакого интереса, и я избавлю читателя от рассказа о ней.

Противник подтянул резервы к этой части фронта, и задуманная операция потеряла смысл. Я вернулся в Ровно и сообщил о своем желании покинуть фронт 8-й армии, где стало слишком спокойно. Вечером в начале октября я получил разрешение ехать дальше, и мы выпили за здоровье императора, за здоровье его дяди, великого князя, за генерала Брусилова, за всех присутствующих, за их жен, тетушек, кузин, племянниц и так далее, как водится в русской армии. Вернувшись в гостиницу, я приказал своему ординарцу приготовиться к отъезду и крепко заснул. Каково же было мое недоумение, когда меня разбудил свет фонаря, направленный мне в лицо. Рука невольно стала искать пистолет. И тут я услышал голос старого генерала Палибина. Его дребезжащий голос меня успокоил. Оказалось, генерал Брусилов предлагает мне ехать к нему. У него в армии я смогу увидеть то, что мне хотелось бы.

На следующее утро за завтраком (я как обычно завтракал в вагоне-ресторане генерала) он объяснил мне операцию, которую должна будет осуществить [3-я] армия генерала [Л. В.] Леша, чтобы продвинуть наш фронт за деревню Колки. Все командующие корпусами и дивизиями 8-й армии умоляли доверить им главное направление. Его поручили 40-му корпусу генерала [С. А.] Воронина, бывшему военному атташе в Вене, и 4-й стрелковой дивизии («железной дивизии») под командованием генерал-майора [А. И.] Деникина. Генерал Зайончковский должен будет форсировать реку Стырь. Я решил вернуться. У меня на это было два дня. В мое распоряжение предоставили лошадей. Состояние дорог – или грязь или песок – не давало возможности ехать на автомобиле.

По дороге мы со штабс-капитаном Барановым встретили генерала Зайончковского, он ехал к командующему с последней попыткой получить от него часть весьма немалых резервных войск. Генералу Брусилову удалось получить такое подкрепление от генерала Иванова.

1. Обстановка

В начале октября 1915 г. военное положение возле города Ровно на фронте 8-й армии было следующим: австрийские войска, усиленные немецкими полками, надежно закрепились в лесах Волыни. Русские, остановив их наступление, тоже вырыли окопы и беспрестанно оказывали давление на неприятеля. Время от времени они совершали броски вперед, заставляя противника быть все время настороже.

Армия генерала Брусилова располагалась на восточном берегу реки Стырь. Австрийцы располагались на противоположном берегу, навели через реку несколько мостов, отправляли в разведку мощные отряды, чтобы, в свою очередь, не давать покоя русским и одновременно готовить новые позиции.

Район боевых действий возле Чарторийска

Стырь образует между деревней Новоселки и городком Чарторийск[73] излучину, которая вдается в русский фронт. Русские не трогались со своих позиций на восточном берегу, австрийцы и немцы выкопали траншеи вдоль дороги, которая ведет к Чарторийску, и надежно закрепились в этом городке. Затем они переправились через реку, выкопали траншеи южнее Новоселок и приготовились к окончательной оккупации другого берега реки.

Эта операция представляла серьезную угрозу для русского фронта. Если неприятелю удастся перебросить достаточное количество личного состава на левый берег реки, то левый фланг армии генерала Леша окажется под угрозой. Возникла необходимость в срочных ответных действиях.

Генерал Брусилов по просьбе своих коллег подготовил операцию[74], которой весьма способствовали природные условия участка, где вызывали тревогу вражеские действия.

На востоке и северо-западе от Чарторийска нет лесов – там равнина и на ней невысокие холмы. Немцы укрепили их и превратили в подобия маленьких крепостей, однако равнина не такое надежное укрытие, как лес, для войск, прячущихся в рельефе и растянутых по длинному фронту.

Также леса затрудняют продвижение вперед. В густом лесу разъезды попадают в волчьи ямы или их расстреливают из закамуфлированных окопов.

Зато равнины вокруг Чарторийска позволяли продвижение вперед на много верст, если бы кто-то захотел потратить на это силы.

Генерал Брусилов показал мне армейский корпус генерала Воронина[75], которому собирался доверить главную роль, и сказал несколько слов о готовящейся операции. Армейский корпус генерала Зайончковского должен был выступить, чтобы отвлечь внимание неприятеля.

2. Подготовка к бою

Чтобы дать представление о сложностях со связью и транспортом, скажу следующее: штаб фронта находился в 90 км от армейского корпуса, а его штаб примерно километрах в десяти от входящих в него подразделений, железные дороги отсутствовали, автомобили не ездили из-за плохого состояния дорог.

Бригада, которую я должен был сопровождать, именовалась «железная» (4-я стрелковая, покрыла себя славой во время войны с турками 1877 г.[76]).

Вместе с князем Барановым мы поскакали туда на казачьих лошадях в сопровождении двух казаков из свиты генерала.

За Великой Осницей кончились леса, и началась равнина такая же, как вокруг Чарторийска. Она была вся в ямах от снарядов, находясь под пристрелом немецкой артиллерии. Однако противник не стал стрелять по отдельным людям.

В четыре я приехал в бригаду. Командующий, генерал Деникин, посоветовал мне немедленно отправиться в 16-й полк, который через два часа должен будет форсировать Стырь. Не теряя времени, я поскакал туда с одним казаком и солдатом, которого прислал за мной уже предупрежденный о моем приезде полковник [Н. П.] Бирюков.

Облачно. В лесу потемки. Не меньше часа мы продираемся сквозь заросли, и мне то и дело приходится утыкаться в гриву лошади, прячась от еловых лап. Наконец мы добираемся до небольшой лужайки, где горят костры. Я нахожу полковника Бирюкова и его адъютанта рядом с телефоном на огромном пне. Полковник числится среди лучших старших офицеров русской армии, человек образованный, утонченный. Ко мне он проявил гостеприимство, и мы немедля отправляемся туда, где готовится операция.

В этот день все необходимое для переправы подтащили как можно ближе к реке. Через час начнут наводить мосты и, если неприятель не окажет противодействия, в 9 часов мы переправимся.

Мы вошли в небольшой домишко, стоящий в лесу: до войны в нем, скорее всего, жил лесник. Единственная комната была и канцелярией, и кухней, и столовой, и спальней. Свеча осветила сцену, надолго оставшуюся в памяти: молоденький паренек спит на соломе возле печки, обнявшись с собачонкой. Солдат-кашевар подбросил в печку дров, хотя она и так хорошо горела. Вспыхнувший огонь осветил комнату, и я обнаружил в ней еще бедно одетую молодую женщину – она дожидалась остатков нашей трапезы. Несколько казаков с широкими лицами, блестящими глазами, в огромных папахах стопилось в дверях и с большим любопытством смотрело на нас. Все переговаривались между собой, телефон звонил, полковник отдавал приказы, доедая обед, кстати, очень вкусный.

Было 7. Командир батальона сообщил нам по телефону, что переправа наведена и они готовы переправляться через Стырь. Мы сели на лошадей и углубились в темноту леса.

Арьергард и резервные войска сгрудились у больших костров. Еловые ветки шевелились в огне, потрескивали, распространяя запах смолы. Отсветы пламени ложились на темные ели и казались подвижными драпировками.

Рядом с вязанками сидели люди самого необычного вида, таких только в России и увидишь. На лицах выражение безудержной удали, на головах большие барашковые шапки, и кажется, что эти выносливые, ко всему готовые существа появились здесь из каких-то далеких времен. Мы быстро прошли мимо них, невольно поглядывая на их белые или слегка розоватые барашковые шапки и блестящие кинжалы[77].

Говорят эти люди мало и отдыхают с такой беспечностью, что невозможно себе представить: еще минута и лес наполнится громом боя. Нас они едва замечали. Унтер-офицер, узнав моего спутника, вскочил и громко крикнул: «Смирно!» К нам повернулись любопытные лица, глаза заблестели. Солдаты поднялись, но тут же улеглись обратно, как только полковник дал ожидаемую ими команду: «Вольно!». Полулежащие крепыши походили на питонов, жмущихся к благодетельному теплу посреди ночного холода.

Троп в лесу не было, мы шли, задевая ветки и низко весящий телефонный кабель. С большим изумлением я обнаружил, что уже в километре от лагеря костров не видно – таким густым был лес.

Мы подошли к опушке. Глаза приспособились к темноте, и издалека был виден среди деревьев клочок светлого неба. Тишина мертвая. Немцы стояли недалеко от реки, и успех операции зависел от осторожности наших. Внезапно моя лошадь подалась влево, и возле себя я услышал шепот.

Сотни серых шинелей покрывали землю, оставив узкий проход, по которому мы едва могли ехать. Командиры батальонов подошли к нам. Кроме полковника Бирюкова, поручик, который говорил с нами, был единственным офицером, он находился в этом полку с начала войны. Другим батальоном командовал прапорщик Севастьянов[78]. Я был удивлен, что он командует офицерами, у которых на четыре лычки больше, чем у него. Я еще буду говорить об этом прапорщике.

Мы с полковником подошли к берегу реки и осмотрели понтоны, наведенные для переправы. На быстрине плавали надутые воздухом мешки, скрепленные между собой досками. Мосты показались мне ненадежными, но меня уверили, что инженер промерил глубину реки, она здесь десять метров, что не дает возможности наводить мосты с опорами. Левее, в сотне метров от нас находился мост другого полка – 13-го, под командованием полковника [С. Л.] Маркова, он должен был выступить одновременно с нами.

Пока что, похоже, противник не заметил наших приготовлений. Однако мне сказали, что, возможно, нам готовится сюрприз.

3. Переправа через Стырь

В 9 часов я встал в строй первой роты, которая пойдет через мост. Ночь холодная и темная. Ледяной ветер шуршит на реке камышами, морщит воду с отражениями ракет, которые поднимаются и падают.

Солдаты других батальонов, которые будут переходить Стырь следом за нами, после того как мы расположимся на другом берегу, залегли в камышах. Тех, кто храпит, будят. Наш берег кипит таинственной жизнью. Я слежу взглядом за медленным и сосредоточенным продвижением безымянных солдат в серых шинелях, пытаюсь разглядеть глаза на бесстрастных лицах с резкими чертами лица. Один солдат заговорил в полный голос и получил тычок в бок от соседа: «Замолчи, дурак!»

Слева от нас небо буквально полыхает. Ракеты взлетают одна за другой, заставляя вспыхивать штыки, и падают, оставляя длинные светящиеся полосы. Вспышки артиллерийских залпов окрашивают красным тучи, до нас доносится нескончаемый грохот, слегка приглушенный расстоянием. Строчат пулеметы, их автоматический лязг похож на работу гигантских часов, которые отмеряют смерть.

Если вдруг по странной случайности весь этот грохот смолкает, слышен гром вдалеке, эхо других боев на других, отдаленных, участках фронта. Цель всех этих боев отвлечь внимание от нашей операции или хотя бы, когда операция начнется, не дать возможности неприятелю отправить подкрепление тем, с кем нам придется сражаться.

Мы спускаемся вниз по скользкому берегу, и я ставлю ногу на доску, прикрепленную к надутому мешку. Мост длиной в двадцать метров может выдержать только шестнадцать человек одновременно. Я вглядываюсь в противоположный берег и различаю темные тени камыша, а за ним тени еще более неопределенные, кустарник, наверное.

Но мы заняты переправой. Доски качаются, глубокая черная вода под ними бежит быстро и раскачивает неустойчивое сооружение из небольших надутых мешков и досок. Покачавшись на одной доске, прыгаешь на другую. Внезапно вся цепочка солдат останавливается, и ноги у нас тут же погружаются в воду.

Стоит очередному солдату добраться до берега – а берег довольно высокий, – как он легко на него вспрыгивает, как-то не ждешь такой легкости от коренастых плотных парней. На другом берегу мы одни. Молчаливые, настороженные, мы сбиваемся в плотный и на удивление решительный отряд. С каждой минутой нас становится все больше.

Возвращается унтер-офицер с несколькими солдатами, их посылали в разведку. Поблизости они никого не обнаружили. Они сразу же уходят снова: необходимо определить, где находятся позиции противника. Я сопровождаю штабс-капитана в бараньей бурке с серой меховой бахромой, он помещает свой командный пост за копной сена, которая защищает нас от ледяного ветра. На ноги нам бросают еще одну бурку. Солдат становится все больше, они прибывают с другого берега. Рядом со мной звонит телефон. Огневое зарево разлито там, где грохочет битва, она грохочет все громче, постепенно приближаясь к нам.

Вернулась разведка. Неприятель окопался вдоль шоссе, ведущего на Чарторийск, окопы охраняются и находятся очень близко[79]. Тени, приблизившиеся к траншеям, предупредили врага об опасности. Слева от нас 13-й полк полковника Маркова развернулся в колонны, направляясь прямо на Новоселки. Севернее, со стороны Хряска, кавалерия уже завершила обходной маневр и угрожает левому флангу противника. Мы будем окапываться как можно ближе к неприятелю и, получив более точную информацию, пойдем на приступ.

Как ни жаль, но пришлось вернуться по плавучему мосту обратно. Неподалеку заканчивали сооружение стабильного моста. Завтра по нему поедут пушки, ящики со снарядами, полевая кухня, повозки для раненых.

Когда я подошел к полковнику, он разговаривал по телефону: рапортовал генералу Деникину, ожидая дальнейших распоряжений. В половине второго мы наконец двинулись по охотничьей тропке в лес, в полную тьму. Трудно было не заблудиться: елки и дубы совершенно одинаковые. Где-то около трех рухнули, не раздеваясь, на охапку соломы, дрожа под своими плащами от холода.

4. Колебания. Бомбардировка немецкого штаба

В 4 часа мой хозяин уже разбудил меня, держа чашку горячего чая. Немедленное перемещение. Позиции нашего полка продвинулись вперед, и мы должны следовать за ними. Нашу «избу», единственное жилое помещение в лесу, займет генерал Деникин.

Прибыв на новый командный пост, мы обнаружили там целый батальон другого полка нашей дивизии. Он тоже должен был переправиться через Стырь в 9 часов вчера вечером, но, похоже, командир предпочел сначала отдохнуть и дождаться рассвета. Полковник Бирюков сказал, что такое неповиновение приказам высших чинов не столь уж и редко, и снисходительность к виновным поощряет подобное поведение.

Большая яма, вырытая посреди леса неподалеку от реки, – вот наш новый командный пост. Четыре бревна поддерживают потолок, откуда сыплется песок в самые неподходящие моменты, вызывая взрыв хохота у наших двух телефонистов. Как только мы там расположились, развалился «камин», а вместе с этим улетучилась надежда согреться хотя бы будущей ночью.

Вокруг командного поста идет деятельная жизнь. Солдаты устраиваются, кто как может. Сибиряки, крепкие ребята, варят что-то аппетитное. У них в характере неожиданно сочетаются живость и апатия. Веселость их искренна, но не заразительна. Они держатся друг за друга и живут обособленно, как привыкли в сибирских лесах. Меня поразили готовность и доброжелательность, с какими эти простые люди помогают друг другу. Их расположенность к товарищам и не меньшая расположенность – и по заслугам – к товарищам, стоящим над ними, мне очень нравится.

Возле нас загрохотала батарея. Довольные солдаты перемигиваются. Неприятель отвечает, и, когда два снаряда падают в лесу неподалеку от нас, не причинив никому вреда, весело смеются: «Дураки! Стрелять не умеют!»

Телефон звонит беспрестанно. Враг очнулся. Наши солдаты, закрепившись на полосе прямо перед неприятелем, могут продвигаться вперед только под его адским огнем. Успех нашего маневра зависит в первую очередь от того, возьмем мы немецкие окопы или нет. Поручик, полчаса тому назад бросивший своих солдат на врага, убит, ряды его батальона поредели. Полковник Бирюков с сегодняшнего дня остался единственным офицером в полку. Он из той блестящей когорты, которая, полная надежд, начинала кампанию сразу после объявления войны[80].

Две батареи отправляются под огнем брать Чарторийск, и я ползу по земле к наблюдательному посту, расположенному на опушке. Ровная полоса, река и за ними этот городок. Чарторийск совсем рядом, на другом берегу Стыри. Длинные ряды домишек с палисадниками, огородами, садиками, в них, обагрив листья кровью, умирает осень. Городок следует прихотливому изгибу реки, и над ним грустно возвышается православная церковь, покалеченная снарядами.

Несколько траншей возле городка уже покинуты. В одной из них я вижу мертвеца, он застыл в последнем усилии выбраться, вцепившись руками в парапет.

У шоссе стоит дом, его сочли главным штабом и решили направить туда огонь. До чего милый веселый беленький домик в два этажа! Между высокими светлыми окнами вьется плющ, вокруг сад, то ли персиковый, то ли абрикосовый. Короткий набор цифр, потом долгий свист и жужжанье огромного роя насекомых у нас над головами. И вот уже там, вдалеке, вспышка и маленькие четкие облачка, а потом алое пламя вырывается из крыши. Нам видны маленькие тени, они разбегаются со всех ног из полыхающего дома, а мы садим и садим в них шрапнелью.

5. Военные зарисовки. Ярость боя

Хорошая новость: ночью полк, переправившийся через Стырь, занял деревню Новоселки, взяв в плен немецкий гарнизон из двух рот. Траншеи на юге от Стыри оказались под двойным огнем, после короткого сопротивления солдаты сдались.

Солнце пробилось сквозь тучи, и весь лес стал праздничным. Повсюду идет работа. Солдаты вешают на ветки, и как всегда низко, телефонный кабель. Идут войска на смену тем, кто уже ходил на приступ, несут знамя, и все его приветствуют, генерал Деникин со своим штабом едет осматривать занятые позиции. Выхоленные кони – просто красавцы. В лучах октябрьского солнца их выразительные движения производят впечатление веселья.

А теперь подойдем поближе. Противник оставил огромное количество винтовок, личного снаряжения, ящиков с патронами и гранатами, аптечек. Солдаты разложили большие костры, и вокруг них расположились самые разношерстные компании. Казаки, черкесы, люди, похожие на восточных, занимаются костром, рядом санитары перевязывают раненых. Раненые сидят на ящиках Красного Креста или стоят, они полуголые, бледные, но по-прежнему на удивление молчаливые.

Движется колонна австрийских пленных – тщедушных, жалких, тощих, с ними офицеры, они идут, понурившись, опустив глаза в землю.

И куда ни посмотришь – подводы с ранеными. Австрийцев мало, почти одни русские, пострадавшие в атаке. Австрийцев защищали окопы, в них стреляли издалека, только потом на них обрушилась неостановимая волна атакующих, воодушевленных яростью боя со штыками наизготовку. Вот тогда и послышались отовсюду вопли отчаяния и мольбы, такие жалобные, что атакующие были ими обезоружены.

В телеге, запряженной двумя лошадьми, молодой офицер сидит между двух тяжелораненых лежащих солдат. Он узнал нас, машет здоровой рукой и останавливает телегу. Другая его рука раздроблена пулей, и ее забинтовали прямо на поле боя. Ярость боя, воодушевлявшая его, превратилась в радость: он взял верх над противником в штыковом бою и теперь, после жуткого испытания, может любоваться вечным чудом, природой – травой и редкими цветками, ожившими под милосердными лучами позднего солнца.

Он счастлив, что рана его не смертельна, и поэтому очень говорлив, беспорядочные движения сопровождают восторженный поток слов. Нас трогает эта лихорадка счастья, его восторженный, прерывающийся рыданьями голос, слезы, текущие по щекам, уже полыхающими от жара. У женщин о страсти говорят меняющиеся краски в лице и блуждающий взгляд, у мужчин о волне эмоций в бою – сбивчивая речь.

Мы прощаемся. Он нам машет. А потом следит за нами лихорадочно блестящими глазами на облагороженном страданием лице и плачет от радости.

Под деревьями на траве тысячи серых шинелей – солдаты лежат в невообразимом беспорядке. Наши лошади с трудом пробираются между лежащими, а они не встают, им не хочется. Это резервные войска, они ждут сигнала и, вполне возможно, окажутся в схватке еще до сумерек. Неприятель уже не спит. Он бомбардирует Новоселки, которые русские заняли ночью.

Сквозь листву виднеется неровная светлая линия – австрийские окопы, которые только что были взяты. Моя лошадь внезапно пугается трупа, из-за высокой травы его не было видно. Руки у него подняты к небу, тело перекручено судорогой боли. Дальше трупы и трупы, и все это русские. Посередине лужайки совсем молоденький мальчик, красивый, стройный, убитый пулей. Брови у него слегка приподняты, рот полуоткрыт, и все лицо с застывшими глазами говорит о крайнем удивлении. В стороне уже копают могилу, готовят кресты. Нужно торопиться, бой зовет, а мертвых нужно предать земле, которой они уже принадлежат. Вот взяли и молоденького солдата и прямо возле нас засыпали землей его красивое лицо, которым никогда больше не полюбуется мать.

Мы на лошадях перебираемся через рукав Стыри и едем по равнине. Немцы занимают теперь опушку леса напротив нас, они в нас стреляют, и прилетевшие издалека пули исчезают где-то с мелодичным и зловещим свистом. Неподалеку от нас генерал Деникин обследует территорию, он приказывает нам вернуться: правила обязывают нас беречь лошадей, они чистокровные.

И снова в камышах трупы. Здесь боя не было. Возможно, это раненые, которые пытались спастись за немного приподнятым берегом. Солнце уже клонится к горизонту и осеняет верхушки леса золотым и пурпуровым светом. На траве в задумчивой позе лежит человеческое существо, лицо у него тоже в пурпуре. Когда мы с ним поравнялись, то увидели, что это кровь из пробитой головы. Откуда взялись у несчастного силы отползти так далеко от окопов? Он почти дополз до воды, которой так хотел.

6. Готовность к самопожертвованию. Немецкие пленные

Положение прежнее. Наши солдаты вжаты в землю в сотне метров от немцев. Никто не может поднять головы, не получив мгновенно града пуль. Нужно ждать ночи. Атака замерла в 4 часа дня.

Удивительный человек полковник Бирюков. Телефон звонит беспрестанно. Генерал Деникин, он командующий и с ним нужно говорить время от времени, роты с другого берега Стыри, батареи, командиры соседних полков – все звонят, и адъютанты мигом отправляются в разные концы. Полк, такое скромное подразделение гигантской армии, обрел, в силу обстоятельств, серьезную весомость. Именно 16-й полк завершит атакой подготовительные действия нашей дивизии и отчасти соседних дивизий тоже. Полковник постоянно с трубкой телефона или на коне, проверяя, как исполняются его приказы; на еду и сон остается буквально совсем немного времени.

У нас на глазах повторяется героический случай, о котором рассказывает Цезарь в своих «Записках о галльской войне»[81]. Во время осады одного галльского города воин-галл покинул крепость, чтобы поджечь деревянный помост, которые римляне строили возле стены. Галл тут же погиб, получив стрелу из лука. На его место мгновенно встал второй, и его постигла та же участь. Третий. Четвертый. Если не ошибаюсь, семнадцать человек погибли за несколько минут на этом месте.

А у нас на равнине между рекой и передовыми окопами снаряд повредил телефонный кабель, который связывал их с командным постом. Солдат, который был послан починить его, был тут же убит: хватило одного выстрела из винтовки. Был убит второй, тяжело ранен третий. Командир батальона спросил, найдутся ли добровольцы? И они нашлись. Нам позвонили, что чинить кабель пополз одиннадцатый солдат…

Сгущаются сумерки, и повсюду загораются костры, они выглядят очень живописно. Немцы перестали обстреливать горящие Новоселки, теперь слышны только ружейные выстрелы и взрывы ручных гранат.

Нас трое в маленькой землянке: полковник, его адъютант и я. Мы едим руками, как дикари, спим на соломе, по-братски прижавшись друг к другу. Среди лагерного гомона – певучих с жесткими ударениями голосов, ржания лошадей, насвистываемых мелодий – на нас, усталых, наваливается тяжелый сон. Но когда в ночной тишине мы неожиданно просыпаемся от какого-то шума, мы всегда видим полковника: он возле телефона, он пишет приказы, он приготовился уходить, чтобы проследить за подготовкой, поддержать боевой дух солдат.

В 5 утра я подскакиваю. Вдалеке на другом берегу Стыри идет оживленная перестрелка и слышен более глухой звук гранат. Новости хорошие. Взяли часть основных траншей, окружили в других местах их защитников. Несколько рот идут атаковать Чарторийск, основные силы двинулись севернее, чтобы присоединиться к частям, которые будут переправляться через Стырь возле Хряска.

Мы уже двинулись в путь, собираясь присутствовать при взятии городка, но тут наше внимание привлекает глухой шум голосов. Среди деревьев появилась группа людей без оружия, в защитной форме в сопровождении нескольких солдат. Немецкий лейтенант сообщает нам все, о чем мы его спрашиваем. Он Reserveoffizier[82], физик из Геттингена, сын профессора. Он часто смеется и рассказывает нам много того, о чем мы его и не спрашиваем, так сказать, captaiiones benevolrntiae[83]. Он отпускает шутки насчет своих подчиненных во время взятия окопов и, успокоенный корректным отношением русских, ведет себя еще шумнее. Но когда один из нас, холодно глядя на него, спрашивает его, был ли он в Бельгии, прибавив, что сам он бельгиец, немецкий лейтенант теряет дар речи.

Все пленные – из гренадерского полка кронпринца Кенигсберга[84].

Подходят новые партии пленных. Это боевые офицеры, они на нас не смотрят, и в ответ на любые вопросы кричат: «Nein, nein!»[85]. Присущая им надменность выглядит в этих обстоятельствах неприятным вызовом. В основном это лейтенанты, среди них два фон Бюлова[86]. Они сдались, попросив пощады. Обращение с ними достойное, их не унижают. Поэтому их невежливость совершенно непонятна. Они не поприветствовали даже нашего полковника, который стоит вместе со своими офицерами. Я посмотрел на полковника с удивлением и спросил: «А может быть, стоило дать им по рукам?» Он равнодушно ответил: «Чего вы хотите? Они всегда такие, когда опасность миновала».

И все же поведение этих офицеров было достойнее заискивания молодчика из Геттингена.

7. На поле боя

Возле легкого моста из надутых мешков и досок построили другой, на солидных сваях, который выдержит пушки и повозки с боеприпасами.

Проходят раненые, зрелище печальное, но не угнетающее. Под бинтами угадываешь страшные раны, но из-за них не угас блеск в глазах.

Воодушевление, мужество, энергия оставят их позже, в госпитале, и вот этих раненых уже не стоит показывать идущим в бой.

Убитые не вызывают страха. Череп, открытый снарядом и опустошенный взрывом, кажется обработанным препаратором. Чуть дальше лежит человек, у которого разворочен живот и унесло внутренности, в красном месиве виден позвоночник. Солдат они не пугают, а вот раненый на операционном столе вызывает у них ужас. Любые повреждения вызывают у нас у всех разве что любопытство. Боль, одолевшая волю, могла вызывать возмущение, опасность могла изнурить, но смерть, скорая или медлительная, пощадившая или искромсавшая человеческое тело, нас не трогала.

Один солдат отделился от группы раненых и заговорил со мной. Говорил горячо и очень уважительно. Один из офицеров объяснил мне, что он говорит. Он участвовал и был рядом со мной во время атаки 7-го стрелкового полка в Матвеевке. Я пожал бедному пареньку руку, а он мою поцеловал. Чуть дальше я увидел полковника Квиткина, которого видел в последний раз, когда он собирал своих людей перед венгерскими окопами под адским огнем. Мы обнялись, не говоря ни слова. И я ощутил, что товарищество – а оно выше дружбы – есть самое благородное из мужских добродетелей, существующих на поле боя.

Поле между немецкими и русскими траншеями изрыто маленькими личными окопами, шириной не больше полуметра, в которых там и здесь лежат мертвые русские солдаты. Мысленно мы можем следить, как в этой мрачной зловещей ночи продвигается наш полк благодаря усилиям замечательных солдат – о них порой говорят, что им недостает инициативы, но вот они продвигаются по одиночке к первой линии окопов, которые кое-где находятся на расстоянии метров пяти от линии неприятеля.

8. Взятие городка

Уцелевшие солдаты гренадерского полка кронпринца засели в домах городка и стреляли оттуда в русских, которые, находя для себя прикрытия, продвигались вперед по длинной улице. Видя, что ситуация безвыходная, противник сдавался. В русских попадала примерно треть выпущенных пуль.

Раненые дожидались прибытия санитаров. Высокий немец, весь в крови, едва тащился вдоль домов. Время от времени тело его содрогалось от конвульсий, бегающие глаза смотрели на нас с невыразимым ужасом.

В траве лежал мертвый русский. Но когда мы подошли, он удивленно открыл блестевшие лихорадкой маленькие глаза, и его лицо старого доброго крестьянина осветилось улыбкой.

На главной улице сидел на стуле израненный немецкий солдат. Милосердные руки, руки русских, разожгли для него из обломков мебели костер, чтобы он мог согреться. Мы стянули с него сапог, полный воды, очень его мучивший, и раскололи стол и два стула, чтобы было чем поддерживать огонь. Немец страдал больше от холода, чем от трех своих ужасных ран, и, рискуя загореться, наклонялся всем телом и большой бородатой головой к огню.

На площади, напротив православной церкви, у забора блестела медная гора: самовары, подсвечники, кухонная утварь, собранная со всего городка, чтобы отправиться в Германию.

Колокольня, превращенная в наблюдательный пункт для артиллерийской батареи, изрешечена русскими снарядами. Внутри церкви огромные канделябры, иконы в позолоченных окладах и другие предметы культа остались в неприкосновенности. В Божьем доме побоялись хозяйничать и ничего не тронули, хотя двери стояли открытыми. Зато большой портрет Николая II, висевший в притворе, проткнут в нескольких местах штыками.

Вокруг огромного костра, разведенного напротив церкви, сидят русские солдаты и пленные, которых подобрали в подвалах и стогах сена. Между собой они не разговаривают, потому что не понимают друг друга, но ненависти никакой не испытывают. Сибирские молодцы угощаются кофе и не забывают немцев, а те, поначалу подавленные и боязливые, чувствуют себя уже куда вольнее. Сначала они поглядывали на русских исподтишка, а теперь стараются привлечь их внимание. Но русские совершенно равнодушны к присутствию пленных и не проявляют к ним ни малейшего любопытства. В конце концов те и другие крепко засыпают.

К нам присоединяется полковник Бирюков, и тут же прибывает первая гаубица, захваченная у немцев. В скором времени в отступающие войска противника стреляют их собственные орудия.

9. Прапорщик Севастьянов, командир батальона. Интуиция казаков

Севернее бой продолжается. На небольшом холме окопались немцы, и солдаты нашего полка вместе с кавалерией армейского корпуса его атакуют.

Я отправляюсь вместе с прапорщиком Севастьяновым осматривать новые позиции. Он замечательный паренек, умный, отважный. Его назначали командовать батальоном в нашем полку, и на протяжении трех дней он командовал даже капитанами. Мы скачем на лошадях, с нами еще один офицер, но он остается далеко позади, с таким пылом мы рвемся вперед. Севастьянов представлен к Георгиевскому кресту, и ведет себя сейчас, как школьник на каникулах. Мы скачем вдоль Стыри и не раз рискуем завязнуть в болоте, куда внезапно погружаются ноги наших лошадей.

Русские солдаты, сражавшиеся два дня подряд, спавшие всего несколько часов, уже копают окопы и ладят мостки через ручьи и болота, которые накрывают воды Стыри при разливе весной.

Медленно спускаются сумерки на опустевшую равнину, по которой бежит быстрая река и на которой дымятся руины. Вдалеке чернеет лес. В городок возвращаются жители, прятавшиеся по окрестным лесам: мужчины, женщины, дети с узлами на спине.

Полковник Бирюков надеялся после двух трудных дней уложить нас в хорошие кровати. Но звонит телефон. Немедленно двигаемся дальше. Полная победа. Враг бежит по всему фронту. Нужно его преследовать, гнать как можно дальше, не дать возможности снова засесть в лесу.

Я должен отправиться к своему автомобилю, он ждет меня в 20 километрах отсюда. Попрощавшись со своим гостеприимным хозяином, я ныряю в ночную темноту следом за казаком, который «чует» правильную дорогу.

Батальон отправляется в сторону леса к северу от Новоселок. В потемках мы слышим слева и справа глухой шум солдатских сапог и видим время от времени впереди себя сплоченные небольшие группы.

Мой чудо-казак заплутался на равнине, и мы в полночь блуждаем между редкими соснами без тропы и дороги. Слева горящие Новоселки освещают заревом небо. На эту ночь меня милостиво приютили в Большой Оснице в доме, где уже расположились чиновник из Красного Креста, врач и несколько раненых. На следующее утро мой казак, над которым все смеются, с мрачным видом заявляет, что заблудился из-за меня. Вот свинья! В ответ я только пожимаю плечами. Я больше не верю тем, кто «чует», я верю карте.

10. Военнопленные

Я прибыл в штаб 40-го армейского корпуса и узнал, что наш фронт продвинулся вперед на 15 километров, что мы взяли 9 пушек разных калибров и 9000 пленных. Чтобы их допросить, понадобились пятнадцать переводчиков. Пленные часто отвечают одними жестами.

На следующий день мы наблюдали, как шли военнопленные. Солдаты изможденные, оборванные, грязные, они снова стали крестьянами и кричат местным жителям, что они свои, что они не враги. Это русины, чехи, хорваты, сербы и еще сто разных народностей австрийской империи, для которых плен означает прощание с австрийской национальностью[87]. Все они наполняют фляжки свежей водой, которую приносят им женщины.

Вдалеке слышится пение на немецком, поют хором и очень впечатляюще. Умоляющие крики несчастных австрийцев и громкий отчетливый хор немцев. Контраст так значителен, что мы с графом Барановым решаем взглянуть на хор за поворотом дороги. Вот и он. Это немцы, унтер-офицеры поддерживают в них боевой дух и тщательно отделяют от союзников. Презрение к их «австрийским товарищам» налицо, оно в этом обидном разъединении. Мы останавливаем их, они горячо и негодующе отзываются об австрийской армии. Общая беда не смягчает их злобы и пренебрежения. Утешение пением только для них, для немцев, а не для этих «старых баб», «сучьих свиней», сразу признавших себя побежденными, забывших, что они солдаты, уж чувствующих себя в форме как ряженые! Немцы шагают «in Reih und Glied»[88], подняв головы, жалкие, побежденные, но старающиеся сохранить в своем несчастье единственное утешение: национальную гордость и гордость своим мундиром.

Под пристальным взглядом великолепных, вооруженных до зубов казаков, не испытывающих ни малейшей симпатии к немецкой колонне, но не могущих ни в чем упрекнуть столь дисциплинированных людей, немцы продолжают оглашать равнину и холмы своими старинными сентиментально-энергичными песнями.

Эпилог главы II

Брусилов предоставил резервные войска в распоряжение командования 40-го армейского корпуса. Он приказал корпусу перевести штаб в Чарторийск, за которым сразу же располагался фронт, и преследовать врага со всем возможным напором. Перед нами было почти что пустое пространство, неприятель еще не пришел в себя, и мы могли бы одним усилием взять Колки. Однако корпус не располагал достаточным количеством батарей и мог обстрелять перед атакой только километр фронта. Значит, нужно было использовать точность наводки и эффект неожиданности. Генерал Воронин получил приказ разместить оборонительные позиции на Стыри, преследовать отступающего врага оставшимися силами, опираясь на реку, а затем обойти левое крыло противника.

Генерал Воронин отказался подчиниться предложенному решению командующего. Он готов был покинуть свои позиции только при условии получения дополнительных резервов, которые позволят ему атаковать на более протяженном фронте. Возражая, он потерял три дня. Немцы получили время укрепить угрожаемый участок фронта, и русские вновь оказались в нескончаемых волынских лесах под обстрелом спрятанных в кустах пулеметов.

Брусилов был не из тех, кто прощает неповиновение. Взятие Чарторийска было в глазах Европы концом отступления и началом нового этапа войны. Ставка тоже на это рассчитывала. Генерал Воронин был отчислен в резерв[89], хоть и обращался к старым друзьям из Ставки, друзья помочь ему не смогли.

Несколько недель спустя операция была продолжена почти с того же самого места, где остановилась. Генерал Деникин отличился как храбростью, так и необыкновенным хладнокровием. Он ехал в открытой машине в сопровождении бронированных машин впереди войска и лично с револьвером в руке взял первых пленных.

Полковник Бирюков, командир 16-го стрелкового полка, был менее удачлив. Его полк понес большие потери во время взятия Чарторийска, он был пополнен, но в критический момент наступления солдаты дрогнули. И это закрыло для него дорогу к славе[90]. Полковник Марков, чей полк понес меньшие потери при начале операции, пожинал плоды победы. Впрочем, Брусилов судил о своих офицерах не обязательно по успехам.

По мере того, как Брусилов поднимался вверх, его офицеры тоже получали более высокие посты. На немецких фронтах – Западном и Юго-Западном – позиционная война научила молодых командиров осторожной и основательной тактике. [Л. Г.] Корнилов, [А. И.] Деникин, [С. Л.] Марков, [Н. Н.] Духонин, [А. Е.] Гутор, [В. А.] Черемисов и другие как военачальники сформировались на австрийских фронтах под командованием [Н. И.] Иванова и [А. А.] Брусилова[91].

Победы способствуют отваге и инициативности.

Точно так же было и в предыдущую войну: [А. Н.] Куропаткин, [Н. И.] Гродеков и другие поднимались вместе с [М. Д.] Скобелевым.

1. Солдаты

Службу порядка в Думе осуществляли гвардейские полки[136] в великолепной парадной форме. Построение было настолько безупречным, что, казалось, вот-вот появится высшее офицерство, чтобы принять парад. Но офицеры не появлялись. Спонтанно, без приказа солдаты продолжали парадные построения в праздничные дни.

Трудно описать происходящее в Екатерининском зале, зале ожидания, так все неожиданно. Перед дверями депутатов стоят одни солдаты, серые шинели всюду – от окон и до балюстрады небольшой трибуны. Солдаты сидят на ступеньках, дремлют, лежа на полу, не выпуская вещмешок и винтовку. Четыре ряда стульев отведены их раненым товарищам, здесь их рассаживают сестры милосердия.

В середине зала толпятся студенты, несколько студенток, делегаты Совета рабочих и солдатских депутатов, и над всеми возвышается голова высоченного казака из Якутска – гигант расхаживает между ожидающими большими шагами. На нем белая с черными пятнами оленья доха, на ногах – унты. Он приехал из Сибири с планами нового золотого прииска, и его тоже затянул революционный водоворот. Он расхаживает по залу, оглядывая каждого пронизывающим взглядом, ему интересно все, что здесь происходит. Я заговариваю с ним. Он с жаром приветствует революцию, но сам он мелкий предприниматель и ненавидит социал-демократов, его напор привлекает солдат и рабочих, они собираются вокруг него, и он принимается обличать марксистов. Солдаты, похоже, его одобряют. В разговор вмешиваются студенты, начинается дискуссия. Ораторы стремятся привлечь солдат на свою сторону, а те слушают их с открытыми ртами и блестящими глазами, всеми силами пытаясь понять новые и сложные идеи.

Вокруг ораторов образуются группы, спор продолжается. Толпа раздвигается, пропуская раненых: одних подносят, другие пробираются сами, опираясь на костыли. Вмешиваются в спор депутаты и члены Совета рабочих и солдат. Два или три офицера тоже слушают речи, им явно не по себе среди самозабвенно слушающих подчиненных. Здесь же журналисты, чиновники, лишившиеся мест, несколько женщин легкого поведения, их привезли с собой студенты на конфискованных у «буржуазии» автомобилях. Свежий номер официального коммюнике прерывает споры, дискуссии, разговоры, мечтания. Люди жадно хватают листки, которые разбрасывают представители Думы. Теперь в зале только маленькие группки читателей, читающих про себя или вслух последние новости.

Впервые в России народ принимает так страстно и близко к сердцу все события политической жизни, ставшей свободной, понятной и грубой.

Прибывают новые подразделения солдат. Они приезжают на Николаевский вокзал[137], шагают сплоченными рядами в идеальном порядке по Садовой, не позволяя гражданскому населению приближаться и смешиваться с ними. Толпа приветствует их одобрительными криками. В столице уже тысячи солдат, буквально за три дня они приехали сюда, вооруженные винтовками и пулеметами, они без офицеров и могли бы творить, что вздумается, но нарушений нет. Несколько разграбленных магазинов – вот и все беспорядки[138].

Дисциплинированность, замечательное наследие старого режима, играет немалую роль в поведении этих крестьян, она сплачивает их и помогает преодолевать опасности, в столице чаще всего мнимые. Дорожа своей «солдатской солидарностью», правда, позабыв, что базируется она на верности, они не дали увлечь себя беззаконной черни. Прибавлю, что в эти лихорадочные дни солдаты не нашли алкоголя, в котором могли бы искать забвения своей усталости, опасностей и возможного наказания. Пьянства не было. И вот эту дисциплинированность, последнее благодеяние царя своему народу, они, скорее всего, в самом ближайшем времени утратят.

2. Женщины

Женщины сыграли существенную роль в революции 1905 г. Они рисковали и своей свободой, и жизнью: многие погибли с оружием в руках. В эти мартовские дни женщин на улицах не было. Изредка фальшивая «сестра милосердия» бряцала саблей, шагая рядом с молодым пареньком, настоящие медсестры работали в аптеках, перевязывая раненых. Отсутствие женщин свидетельствовало о том, что все происходило неожиданно, неподготовленно, непредсказуемо. Женщинам необходимо заранее обдумать свои действия. Революционерки – это интеллектуалки: к самопожертвованию в опасных схватках их толкают убеждения. Сейчас никто ничего заранее не готовил, и они недоумевают, они колеблются. Любящие риск мужчины скорее обрели присутствие духа.

3. Идеалисты

Я встретил двух офицеров в штатском. Они сияли. Дворяне, офицеры гвардейского полка, они говорили, что всех возмущало положение вещей в стране и терпеть его было уже невозможно. Что все завидовали европейским странам, куда ездили время от времени «вздохнуть». Что они письменно известили своего полковника о том, что больше ему не повинуются, и остались дома.

Чуть позже я встретил генерала М., старого гвардейского офицера, респектабельного, очень образованного пожилого человека. Он пожал мне руку. «Сорок лет, – сказал он, – я ждал этого дня и счастлив, что дожил и увидел, как занимается новая заря».

Высокопоставленные чиновники, с которыми я виделся, не скрывали от меня беспокойства. Но мне показалось, что в глубине души они верят в незыблемость бюрократической системы. Можно убивать полицейских, брать приступом министерства, освобождать политических заключенных, обещать всевозможные свободы… Росчерк пера, и цепей нет. Свершилось! Однако канцелярии продолжают работать. Каким бы ни было новое правительство, оно не обойдется без аппарата, который был создан за полвека[139], без чиновников, которых не заменишь в один день. Вскоре кроме восторженных криков, музыки на улицах и демонстраций потребуется и другое. Понадобится порядок, и жизнь общества вернется в русло, создаваемое веками.

4. Демократические убеждения

Несколько членов Комитета двенадцати[140] – [М. В.] Родзянко, [П. Н.] Милюков и другие – выступили перед солдатами. Два человека поднимали их над толпой, и они призывали всех к спокойствию и просили, чтобы рабочие вернулись на рабочие места. Им хлопали. Вдалеке оркестр играл «Марсельезу».

Появился великий князь Кирилл [Владимирович], без лошади, в форме морского офицера. Он пришел выразить свои симпатии революционному правительству. Его тоже подняли на плечи, его показали солдатам, и они захлопали и закричали «ура!». В порыве восторга морские пехотинцы, которые поднимали великого князя, Милюкова и Родзянко, принялись качать всех троих. Они то появлялись над толпой, то исчезали в гуще солдат.

В следующую минуту место великого князя занял агитатор-революционер. Размахивая руками, он потребовал немедленно установить демократическую республику. Ему тоже захлопали и качали с не меньшим удовольствием, чем великого князя. Казаки на конях и с саблями наголо, стоявшие длинной чередой позади морских пехотинцев, всякий раз отдавали честь и с бесстрастными лицами кричали «ура!».

Затем привели арестованных: стариков-генералов, адмирала, которого освистали моряки, офицеров интендантской службы[141]. Их сопровождали солдаты и всадники со штыками с саблями наголо. Когда появился городовой, его встретили ругательствами и смехом: «Фараон проклятый, свинья поганая, хотел в нас стрелять?»[142] Потом его оставили в покое: он арестован, его больше не трогают. Ненависть в этой стране яростна, но она мгновенно гаснет, и люди вновь возвращаются к присущему им безразличному добродушию. Появились и другие полицейские в куда более плачевном виде, с забинтованными головами, подбитыми глазами. Их увезли на машинах Красного Креста в сопровождении солдат и сестер милосердия.

[А. Д.] Протопопов[143] приехал в Думу на собственном автомобиле, вел его сам. Его не тронули. Он был похож на сумасшедшего.

Эта революция была первой, где автомобиль сыграл спасительную роль…

5. Опасные нелепости

Я побывал на двух митингах.

До чего хорошо говорят случайные ораторы-импровизаторы! Как трогательны были бы речи этих студентов-социалистов и их руководителей, если бы не были так опасны! Текут рекой замечательные слова. А какие жесты! Они находят ораторские приемы необыкновенной силы, отчеканивая со страстью каждую фразу, срывая самые горячие аплодисменты и громкие крики одобрения. Толпа восхищается их талантом. Но горе оратору, который нравится толпе. Если он слишком рано кончает свою речь, ему кричат: «Продолжай!». Он отвечает: «Я все сказал!» Зал орет: «Нет! Нет! Говори еще!» И бедняга вынужден вновь говорить, став рабом многоглавого тирана, чью благосклонность он хотел снискать, а теперь попал ему в лапы.

Второму оратору захлопали сразу, как только он появился. Он поляк, национальный герой. Но голос у него слабый и движения слишком вялые для энергичных участников митинга. Несмотря на симпатию публики, громкий голос прерывает его: «Довольно!» К нему присоединяются другие голоса: «Хватит! Иди отсюда! Хватит!» Напрасно герой пытается задобрить публику изящными манерами и взмахами рук, похожими на взмахи ангельских крыльев, председатель собрания тянет его назад за полу.

Все речи ораторов – старые, как мир, недостойные нелепости, но для толпы они – удивительная новость. Рабочие с жадностью слушают радикальные программы, которые разворачивают перед ними, и нет ни одного полицейского или цензора, который бы одернул разбушевавшееся воображение. «Мы разделим всю землю России между крестьянами», – заявляет один оратор, и ему аплодируют. «Управлять будут представители, никакой централизации!» – объявляет другой. Студент кричит: «Сначала нужно покончить с войной! Пусть русские, австрийские, немецкие, французские пролетарии протянут друг другу руки!» Но его не поняли. Поднялся ропот, он превращается в гром. Оратора оскорбляют, не дают говорить, требуют сойти с трибуны. Оратор не в силах перекричать недовольных, не знает, что ему делать, и тогда к нему подскакивает пожилой мужик и кричит: «А ну пошел отсюда, а не то я тебя сейчас сволоку!» Зал стоял и кричал до тех пор, пока студент не вернулся к своим товарищам, которые отвечали на оскорбления оскорблениями.

Впервые в России социально-анархические программы и евангельское толстовство обсуждались перед аудиторией из пяти или шести тысяч человек. Эти крестьяне, эти рабочие, эти мелкие лавочники слушали, убеждая себя, что в их руках судьба их страны и будущее их внуков. Они без конца твердят «демократия», «демократия», теребя эту ветошь, обломок той эпохи, которая никогда не вернется, эпохи, когда толпа собиралась на площади полиса, города-государства, и решала судьбы общины. Теперь за лживым фасадом демократических движений всегда маячит тот, кто готовится стать царем или князем. О демократии больше не может быть и речи, речь идет о средствах, какими формируется и поддерживает себя новая аристократия.

Каменец-Подольск, июнь 1917 г.

Первые впечатления о новом командующем русскими армиями сложились в сентябре 1915 г. Он тогда командовал 8-й армией. Результаты прорыва в Галиции, в котором его армия принимала такое большое участие, были практически уничтожены вынужденным отступлением, оно велось очень разумно и в конце концов остановилось.

В операциях такого масштаба, как подобное наступление, а потом отступление миллиона человек по вражеской территории, народное воображение ищет кроме главного стратега еще и другие имена, и другие инициативы, желая объяснить их успешность. В облаке славы, какое окутывало армии старого генерала Иванова, стало мелькать имя Брусилова.

Ровно, маленький городок Волынской губернии, был тогда его резиденцией. Он принял меня в поезде, который являлся его постоянным местом жительства. Лицо Брусилова сразу же поразило меня необыкновенной живостью взгляда и насмешливой добротой, передо мной был аристократ и умница.

В Ровно между своими поездками по полкам я завтракал и ужинал с командующим и несколькими его приглашенными, среди которых был генерал Сухомлин, начальник штаба фронта, несколько генералов и два или три человека из самого близкого окружения.

Брусилов охотно участвовал в разговорах, всегда свободных и веселых, которые продолжались и после десерта. Он выслушивал критику, позволял себе противоречить, поощрял возражения. Любил в то же время подшучивать над своими гостями. Какое-то время мишенью его остроумных и беззлобных шуток был генерал [П. П.] Палибин, который охотно ему подыгрывал, веселя окружающих. Племянник генерала, юрисконсульт Палибин, с таким же добродушием унаследовал теперь деликатную роль дяди.

В голосе Брусилова часто звучали насмешливые нотки, которые он подчеркивал, чеканя слова. Среди достойных людей, каких я встречал в России, он был, без сомнения, одним из умнейших и, я бы сказал, «самым европейским», если бы не опасался задеть в нем настоящего русского патриота.

Брусилов обладал своего рода природной гениальностью, которая помогала ему воплощать и реализовывать. Он много работал, но работа никогда не поглощала его целиком. Во время самых сложных операций он находил время для друзей и гостей. У меня всегда возникало ощущение, что его мгновенные и точные решения экономят очень много времени и он может за час сделать работу, на которую другому понадобится полдня.

Каждый день в любую погоду, летом и зимой он садился на лошадь и ездил на ней с 5 до 7 вечера. Выбирал точку на горизонте и скакал по горам и долинам, как настоящий кавалерист. Осиная талия, изящная посадка головы придавали ему особую элегантность.

Ум Брусилова не обладал тем преимуществом, которое при царском режиме было непременным условием быстрой военной карьеры, он, как [Н. И.] Иванов, как [П. А.] Лечицкий[146], не кончал Академию Генерального штаба. Брусилову понадобились таланты полководца, эрудированного штабиста, стратега и… дипломата, чтобы преодолеть преграды, неизбежно возникающие на пути человека со стороны. По счастью, этот искусный воитель уже на заре своей жизни повстречал помощницу, требовательную гордячку, презирающую слабаков и дарящую улыбки сильным, она оставалась ему верной всю его жизнь, имя ей – удача.

Брусилов принадлежит к старинному дворянскому роду с Украины. Он считает себя прямым потомком некоего Брусилова, который в XVII в., когда Малороссия являлась частью Польши, был воеводой. У генерала хранится большая печать, которую его предок прикладывал к своим указам. Деревня Брусилово в Киевской губернии на протяжении долгого времени была их родовым поместьем.

Брусилов рано завоевал уважение великого князя Николая Николаевича, а затем и царя. Перед войной он был директором кавалерийской школы в Петрограде и выполнял разнообразные поручения заграницей. Когда началась война, его назначали командующим 8-го армейского корпуса. Блестящий успех в Галиции принес ему новое назначение: он стал командующим 8-й армией и оставался им до начала 1916 г., когда заместил старика Иванова.

Во время блестящего прорыва в июне – июле 1916 г., когда было захвачено 460 000 военнопленных и огромное количество оружия[147], Брусилов был признан великим стратегом. Его победы совпали с самыми знаменательными битвами под Верденом и на Сомме, он присоединил свое имя к именам великих полководцев, которые покрыли себя славой в это время на французском фронте.

Дружба с великим князем Николаем Николаевичем сделала Брусилова независимым и неуязвимым для интриг, которые частенько возникают между начальниками. Высокородный дворянин, зная толк в достоинстве, он умел уважать своих подчиненных как офицеров, так и солдат, обращаясь с ними вежливо, просто и с улыбкой, «по-демократически», чего требует теперь от высших чинов Керенский.

Но за улыбчивым добродушием, сделавшим его популярным среди солдат, прячется крайне требовательный и твердый начальник. В русской армии, где прощается множество отступлений, он порой удивляет своей жесткостью по отношению к вялости или дисциплинарным нарушениям. Я вспоминаю пример его сурового суда в Ровно в 1915 г. Восемь казаков вошли в дом к трем женщинам, изнасиловали их и ограбили. В другом месте их бы подвергли телесному наказанию или отправили на опасное задание. Брусилов приказал их расстрелять. Он наказывал офицеров за мелкие проступки, прилюдно холодно отчитывая их. Моральные экзекуции оказывали невероятное воздействие. Я видел начальника вокзала, уличенного в халатности, Брусилов отчитал его в присутствии штаба армии, тот разрыдался и достал пистолет, чтобы покончить с собой. Пистолет отняли, но он знал, что он обесчещен.

Генералов, виновных в провале, он не прощал никогда. Он приезжал и приезжал в Ставку, требуя от великого князя немилости для них, если они были при дворе. Достаточно вспомнить генерала [С. А.] Воронина, командующего 40-м армейским корпусом, которого Брусилов винил в неудаче под Луцком в октябре 1915 г.

Брусилов во время революции

Позицию Брусилова в начале революции резко критиковали. Справедливо. Он предпринял немало мер, чтобы революция не разразилась.

В мае 1916 г. он говорил мне, что давил на [Б. В.] Штюрмера[148], уговаривая его решить польский вопрос раньше немцев[149]. Ответ был: время еще не настало. В октябре того же года Брусилов просил великого князя Николая Михайловича, а в ноябре великого князя Михаила Александровича, брата царя, передать царю его мнение о необходимости срочно назначить ответственное правительство. Николай II передал ему, что он уважает его мнение в военных делах и советует ими и заниматься.

Когда революция за два смутных дня повернула в сторону династических изменений, Родзянко отправил к Брусилову молодого Палибина с сообщением: царя обвиняют в нелюбви к своей родине и презрении к народу, которого он лишил свободы и прав на блага цивилизации. Еще его винят в том, что он уронил достоинство короны скандальными историями в семье.

В ночь с 27 на 28 февраля Брусилов попытался поговорить с царем, но тот не пожелал его слушать. После отречения, 4 марта Брусилов позволил поднять красное знамя. Донесения, которые приходили из Петрограда, подтверждали, что революция захватывает все стороны общественной жизни: социальную, интеллектуальную, религиозную. Самые ярые взялись за рабочий класс и армию. Брусилов считал, что должен помешать их деструктивной работе, опередив их.

10 марта он надел красную кокарду и стал принимать депутатов, которые хлынули со всех сторон. Солдаты, рабочие, еврейские колонисты, крестьяне приходили услышать из его уст, что чаяния четвертого сословия вызывают сочувствие у руководства. Он присутствовал (и его встречали аплодисментами) на собраниях солдатских комитетов и старался как-то урегулировать вынужденными указами нежелание подчиняться дисциплине.

Я не думаю, что у него был выбор. Революционная пропаганда сумела скомпрометировать военную дисциплину, выдав ее за социальное угнетение, объединив «буржуев в форме с буржуями в штатском». Люди, притесняемые царским режимом, – студенты-революционеры, анархисты-фанатики, евреи сеяли в солдатах недоверие к действиям их начальства, поощряя в русском солдате присущую ему склонность к неподчинению и лени.

Когда Брусилов уезжал из Каменца-Подольского в Могилев, чтобы занять там пост главнокомандующего, все солдатские комитеты с военным оркестром во главе прибыли на вокзал. После положенных речей он пожал на прощанье руку матросам и солдатам, членам комитетов рот, батальонов, полка, а уж потом простился со своими сотрудниками из штаба фронта. К несчастью, это прощание точно отражало перемену ролей в армии. Брусилов счел нужным выделить и публично польстить тем, кого он считал теперь хозяевами положения, и эта сцена выглядит роковой и постыдной.

Военный министр Керенский вызывал тогда у всех восторг. Сам Брусилов во время приезда Керенского в Каменец-Подольский после его выступлений зашел так далеко, что при множестве офицеров из разных штабов фронтов заявил, что «влюблен в Керенского».

Но то, что Брусилов делал как аристократ с видом независимым и непринужденным, позволяя солдатам по-прежнему целовать себе руки, другие офицеры, одураченные ветром перемен, делали всерьез[150]. Можно сказать все – от старых генералов до безусых поручиков – соревновались в демократическом рвении. После того как Керенский своими оглушительными речами заразил их необходимостью «оказывать личное влияние», они сидели долгими ночами на солдатских собраниях, выслушивая несусветные и претенциозные глупости и восхищаясь громкими фразами и формулировками без содержания. Чины теперь оказались не в чести, и каждый должен был стараться, как мог, чтобы ему хоть как-то повиновались.

Я это испытал на собственном опыте. В Каменце-Подольском солдаты взялись проверять пропуска офицеров на улицах. Я отказался показать свой, не признав прав «Комитета армейской группы», и был посажен под домашний арест. Целый день меня охраняли с десяток солдат со штыками на ружьях. К вечеру эти сумасшедшие, которых я не переставал отчитывать на плохом русском языке, удалились, так и не получив моих документов. Мое поведение, совершенно естественное, было осуждено всеми офицерами штаба фронта, и меня дважды публично осудили за «антидемократизм».

В общем, как бы там ни было, но в конце июня после трех месяцев революции фронт Брусилова был единственным, где наступательные действия имели хоть какой-то шанс на успех.

Из-за нерешительности генерала [Н. В.] Рузского (и близости большевистского центра – Петрограда) командование Северо-Западного фронта потеряло всякий авторитет.

На Восточном фронте генерал Гурко, фамилия ненавистная русским революционерам любых толков[151], продолжал семейные традиции, пренебрегая солдатскими комитетами. Его достойная и честная позиция человека долга поссорила его со всеми комиссарами. Избавленные от контроля начальства люди скатились в крайний большевизм. Они открыто говорили о дружеских чувствах к врагу, фронт переставал быть фронтом, для шпионов наступило раздолье.

Брусилов регулярно посещал собрания солдатских комитетов. Вольнолюбцы вставали при его появлении. Старые солдаты, забыв о новых порядках, вздрагивали, видя рядом с собой прославленного командующего, живую легенду, и, как в старые времена, начинали кричать: «Здравия желаю, ваше превосходительство!» Брусилов, небольшого роста, элегантный, в отлично сшитом сером френче, одергивал их с добродушной и чуть насмешливой улыбкой.

Брусилов с одинаковой непринужденностью возглавлял совет приглашенных в штаб фронта генералов и усаживался среди солдат, когда они собирались решать исход военных операций и судьбы страны. Слушатель, но на виду. И, будучи слушателем, он председательствовал. Ораторы обращались к нему, ища его одобрения. Неловкое или грубое слово мгновенно исправлялось товарищами. При обсуждении декретов Брусилов предлагал небольшие изменения, которые многое меняли. Безупречно искренне он успокаивал аудиторию: никакая внутренняя опасность не грозит русской революции, защищать ее нужно от внешнего врага. И благодаря его блестящим глазам, тонкой улыбке и речам без жестов комитеты голосовали за меры, которые на других участках фронта не решились бы даже предложить: смертная казнь шпионам, пораженцам, спекулянтам; интенсивная подготовка к наступлению.

1. Каменец-Подольский

Каменец-Подольский. 23 июня 1917 г.

Путешественник за те полчаса, какие нужны ему, чтобы добраться от вокзала до города, видит вокруг себя все ту же слегка холмистую равнину, что успела ему уже наскучить за долгие дни однообразного путешествия. И по этой-то вот равнине без горизонта и вьется голая дорога.

По ней идут русские солдаты, совсем уже не в том замечательном виде, как в начале войны, и среди них на полной свободе австрийские военнопленные. Живописны только грязные оборванные крестьяне, они, похоже, не верят в благодеяния революции и, уж точно, не умеют ими пользоваться. И вдруг за поворотом плавно идущей вниз дороги – «польская крепость» – Каменец-Подольский.

По странной случайности, которую трудно объяснить, река Смотрич, быстрая и мощная, сделала круг и проточила себе в скальной породе какой-то иной геологической эпохи русло глубиной метров тридцать, создав посреди пыльных полей остров. Впечатляют обрывистые берега этой реки: в сумерках скалистые выступы прихотливых очертаний кажутся древними руинами и невольно рождают легенды. Впечатляют и старинные турецкие укрепления: стены с бойницами, высокие массивные бастионы с узенькими окнами. Романтичная жестокая красота, о которой не думали турецкие воины, закрепившиеся посреди чужой земли.

А поверх причудливых скал и руин россыпь деревянных домишек с небольшими балкончиками. Город тесный, грязный, словно из ХХ в. попадаешь в средневековое гетто. Узкие извилистые улочки, тяжелый неприятный запах. Даже малые дети здесь не такие симпатичные; даже девушки, вобравшие в себя красоту полячек, украинок и белорусок, не такие привлекательные. Взгляд отдыхает на церквях, возносящих к ослепительному небу свои колокольни. Возвышаясь над городом, они свидетельствуют, что все пять народностей, смешавшихся в этом городе, хранят свою веру. Если смотреть сверху на панораму города, то различишь скромную колокольню католического костела, восточные купола нарядных православных церквей, суровый лютеранский храм, хмурые синагоги и даже уцелевший среди войн и религиозных сшибок стройный минарет. А на другом берегу на вершине холма турецкая крепость, где царят тишина и благодетельный покой. Среди бастионов и редутов, когда-то грозных, но за три века обветшавших, красуется христианская базилика.

2. Перед наступлением

Когда полтора месяца назад генерал Брусилов еще командовал Юго-Западным фронтом, он пригласил меня приехать к нему в армию. Я надеялся, что наступление, о котором все говорили, но в которое никто не верил, все же начнется в самом скором времени. Убедила меня уверенность, с какой говорил генерал о дееспособности армии, о которой ходило так много печальных слухов.

В Каменце-Подольском в гарнизоне и в полках шли пока только политические дискуссии и говорились речи о солдатских правах. Приготовления к наступлению шли только в штабах, где офицеры трудились с лихорадочной энергией. Были объявлены учения: бросание грант, стрельба в цель, саперные работы. Солдаты отказались их проводить. Полковые комитеты решили, что после трех лет войны не нужно утомлять солдат лишними занятиями.

Куда ни посмотришь, всюду «большевики». Их происки, неустанная пропаганда продолжали подрывать авторитет офицеров и поощрять солдатское неповиновение. Все только и делали, что говорили – комитеты рот, полков, дивизий, армейских корпусов, армий, говорили горячо и безудержно. Спорили, критиковали, а время между тем шло. Как эти солдаты, возбужденные против своего начальства, и это отчаявшееся начальство после возмущений, оскорблений, стычек могли вновь обрести единство и товарищество, необходимые для боя? Может ли командир после стольких уступок вновь обрести власть, без которой невозможно вести солдат в бой? Прав ли был Брусилов, поддавшись нагрянувшей грозе? Возможно ли сохранить авторитет после обрушившегося на армию кошмара?

Лично я не сомневался, что русский солдат в пекле атаки обретет свое несокрушимое хладнокровие и даже воинственное воодушевление. Но я опасался, что у него недостанет моральной силы выдержать после атаки испытание, тяжелее пулеметов и штыкового боя, – испытание изнуряющего пассивного ожидания на захваченных позициях.

Однако наступление все же должно было начаться. Мне разрешили присутствовать и продвигаться вместе с полком. Ночью вновь загрохотали пушки. Горизонт осветился снопами света, рвущегося к тучам. Вдалеке все горело, а до нас доносился только отдаленный рокот и время от времени глухие удары более мощных снарядов. Мы прекрасно отдавали себе отчет, сколько боли, страданий и разрушений несут эти бомбардировки. Но всех нас переполняло чувство удовлетворения, и мы улыбались, слыша адский гул, в то время как луна серебрила верхушки леса на холмах.

Приближался дружный крик «ура!» и отдавался эхом в долине. Это Керенский, он без устали объезжал дивизии, которым завтра нужно было идти в бой. Революция, как царизм, заявляла свои права на человеческую жизнь. По существу, она мало что изменила, и ее самые торжественные обещания перед бесстрастным ликом смерти выглядели легковесно. Я уже много раз замечал недоумение на лице простого человека, вдруг осознавшего ничтожность своих прав и тяжесть необъятных обязанностей.

3. К линии огня

1 июля 1917 г.

В 5 часов утра я отправился пешком на командный пост 7-го Сибирского армейского корпуса. Там я встретил командующего генерала [В. А.] Лавдовского и начальника его штаба генерала [А. Г.] Линева. Они были довольны артподготовкой – точной благодаря хорошей погоде, и французской авиацией, которая тоже хорошо помогла[152]. Атака начнется в 10. Батареи продолжают вести огонь, но сдержанно. Шквал огня обрушится в 9.

Вместе с полковником, осуществляющим связь с фронтом, я прибываю к генералу [Н. А.] Савельеву, он командует дивизией[153], которая поведет главную атаку. Генерал принимает меня на посту наблюдения и объясняет суть маневра. У немцев здесь очень сильная позиция, они окопались на вершине холма Дзикеланы, по линии противосклона. Позиции немцев вклиниваются в русский фронт и находятся на высоте 132 метров над долиной Злота-Липа.

В Дзикеланах отлично организованная система траншей и редутов, пехота сможет их взять только при мощнейшей артподготовке, которая и производилась на протяжении двух с половиной дней. То, что Дзикеланы вдаются в нашу линию, облегчило артиллерии прицельный и крайне концентрированный огонь. Теперь можно надеяться, что вражеская позиция «созрела для атаки» (немцы называют это состояние sturmreif[154]). Первое направление – это центр Дзикеланов, второе – Белый редут, он также хорошо укреплен и доминирует над долиной Липа, третье направление – Мислувка. Приступ будет осуществлен четырьмя полками, которые обозначены на листке как I, II, III и IV. Против них будет не менее пяти полков неприятеля.

Первыми пойдут в атаку полки I и II и пробьются к линии А – А. В это время выдвинется полк III и направится к Белому редуту. Полк IV, резервный, отправит два батальона, чтобы поддержать с флангов главную атаку.

9 часов. Бешеный огонь артиллерии. Вершина Дзикеланы окутана облаком дыма и пыли с черными столбами и белыми шариками. Мне едва хватит времени добраться до первой линии. Скоро атака.

Свинцовое небо дышит жаром. Я шагаю пешком по долине. На расстоянии 300–500 метров расположены посты. На каждом я должен поднять солдата, который проводит меня до следующего, а там его сменит новый товарищ. Я теряю драгоценное время, потому что на постах люди просто спят, мне приходится объяснять, кто я, и рассеивать подозрения, которые всегда сопутствуют ленивому нежеланию делать что-либо.

Сначала я вижу резервные подразделения, они ждут внизу за дамбой железной дороги, другие выдвинуты ближе к холму, они пойдут в дело, если первые подразделения не добьются успеха. Их разместили в щелях, в земляных укрытиях, очень похожих на те, что я видел в Аргоне и, в частности, в Фур-де-Пари в 1916 г.

Неприятель, похоже, заметил подозрительное движение в наших линиях. Над склоном, который мы занимаем, и откуда через четверть часа начнется атака, начинает рваться шрапнель. В движении вперед возникает заминка.

Я вижу солдат, которые возвращаются и снова устраиваются в укрытиях, где им сейчас нечего делать. Им кричат: «Чего, ребята, вернулись? Вперед!» Они нехотя возвращаются в ряды.

Колонны идут вдоль траншей по направлению к линии боя. Одни уверенно шагают вперед с блестящими глазами, другие идут без энтузиазма. Нужно хорошо понимать, что ни один полк не жаждет броситься на врага. Я бы даже назвал «добровольцами» тех, кто сейчас, как я вижу, направляется к линии наступления[155].

На протяжении четырех месяцев им внушали, что сражаться – грех, старались высмеять тех, кто носит Георгиевские кресты за храбрость. Я понимаю, что многие колеблются и, наверное, сожалеют, что вчера приняли решение идти сражаться. А могли бы находиться в тылу, спокойно сидеть на травке, наслаждаться жизнью теплым июньским днем, общаясь с разношерстными жителями Малороссии, которые принимают их с таким радушием…

Немцы поначалу не отвечали на огонь русских батарей, надеясь, должно быть, что обстрел кончится и пехота не пойдет в атаку. Но теперь они стали обороняться всерьез, пустили газ и тяжелые снаряды, которые, разрываясь, обдают смертельным дождем осколков и камней.

Позиции противников во время боев под Дзикеланами

Вот и первые раненые. Они передвигаются по траншеям, лица раскраснелись, глаза горят. Они кричат: «Вперед, товарищи!» «Ребята! Вперед! Раскрошите их на куски!» Здоровенный парень с перебитой ногой орет: «Австрийцев побили, кончайте с немцами!» И страшные раны раненых в конце концов прибавляют мужества их товарищам.

Я в первый раз слышу, чтобы раненые выкрикивали это. Я помню раненых в лесах Волыни в 1915 г., помню на равнинах Галиции, они лежали на повозках, молча, не жалуясь, смиренные и задумчивые.

Они следили за вами кроткими страдальческими глазами и бессильной рукой пытались отдать салют. Они как бы предоставляли заниматься войной другим, она теперь их не касалась. Они ни за что не отвечали и ни на что не надеялись в своей жизни, наполненной нескончаемыми тяготами и лишениями. Они только страдали.

И как все изменилось сегодня. Эти солдаты воевали за свое, потому что они так захотели. Я не уверен, что они сражались за республику, как до этого сражались за империю. Но сейчас они страдали по своему желанию, как свободные люди, потому что возмещение, какого они ждали за свои беды, стоило ран, и они показывали их с гордостью.

Крики раненых, а они еще долго раздаются в траншеях, в конце концов раскачали солдат. По рядам ощутимо, явственно пробежало что-то вроде дрожи. Призыв товарищей, уже побывавших в пекле, разбудил чувство братства в тех, кто шел позади.

Я так часто видел внезапный подъем у русских, не спешащих потратить свою энергию, но тратящих себя без остатка, если вдруг какая-то идея завладела ими!

Все колбания отброшены! И я увидел, как двинулись вперед эти солдаты, храбрые солдаты, лучшие солдаты в мире. Я уже видел не раз при царе, как ходили эти солдаты на приступ.

4. Приступ

Первая волна двинулась по окопам на шесть минут раньше из-за несогласованности часов. И я, стало быть, опоздал. Я попал во вторую волну и встал рядом с поручиком Глуховым, который командовал ротой. Мы ждали сигнала к выступлению. У меня не было никакой возможности присоединиться к первым, пробраться по траншеям, заполненным солдатами. Я ждал вместе с Глуховым, который держался очень хорошо, и с бравым солдатом маленького роста. Время от времени я спрашивал его: «Страшно?» А он отвечал одним словом: «Ничево!» Внезапно слева от нас мы увидели маленьких человечков, они вразброс, короткими перебежками двигались к нашей линии. Это немцы бежали сдаваться. Наши солдаты начали хохотать! В небе у нас над головами кружил вражеский самолет. Пулемет застрочил, самолет развернулся и улетел. Послышалась команда: «Пулеметчики вперед!» Похоже, что телефоны не работали и команды кричали с одного конца траншеи на другой. В параллельной траншее другая команда: «…рота вперед!» Наконец и у нас: «Двенадцатая рота вперед!» Мы двинулись.

На первой линии опять небольшая остановка. Мимо идут раненые первой волны и с ними один-единственный пленный. Штабс-капитан [И. М.] Регов с простреленным плечом в сопровождении двух солдат, которые уже вооружились немецкими пулеметами и не отдадут их ни за что на свете. Их пленник означает для них Георгиевский крест и возможность всю жизнь им гордиться.

Команда. Мы нашей маленькой ротой перебираемся через парапет, мы и есть вторая волна атаки. Сопротивление, похоже, не слишком велико, зато интенсивнее становится бомбардировка. Шрапнель и крупные снаряды летят с особым звуком, и он, кажется, висит в воздухе, даже если вдруг становится тихо. Солдаты выше всяческих похвал. Не нужны ни увещевания, ни просьбы, ни призывы. Разве что иногда приходится поторапливать их выбираться из воронок, где они задерживаются.

И я, как мои русские товарищи, тоже кричу в воронки: «Вперед, товарищи!» Офицеры держатся великолепно: хладнокровно, храбро; распоряжаются солдатами умело и уверенно. Но они с ними не разговаривают, и меня всегда это удивляло, когда я ходил с русскими в бой. Это потому, что солдаты не нуждаются в ободрении? Сначала они идут в бой из чувства долга, а потом их охватывает боевая ярость?

Сегодня я впервые вижу, и меня это удивляет: солдаты сами ободряют друг друга. Команда «Вперед, товарищи!» звучит у офицеров спокойно и властно, а у солдат с воодушевлением.

Мы прыгаем в немецкие траншеи. Повсюду группы пленных. Двух раненых немцев, задержавшихся на третьей линии, перевязывают наши солдаты: санитары еще не успели сюда добраться. Я перевязал двух наших, их ранило шрапнелью в голову. В ответ на эту заурядную услугу, вызванную состраданием к бесхитростным храбрецам, вспыхивает такая сердечная благодарность, что даже страшно становится.

5. В немецких окопах

На третьей неприятельской линии – здесь войска не оказали нам никакого сопротивления – я заметил, что в нас стреляют немцы со стороны Мислувки, угрожая нашему правому флангу.

Поручик Здоров – я уже видел его раньше – храбрый энергичный офицер, расположился здесь с двумя или тремя пулеметами, чтобы отразить, если понадобится, атаку со стороны Мислувки. Полк IV (см. карту) должен защищать фланги атакующих колонн, но не стоит рассчитывать на других, лучше на себя. Этот Здоров, вообще живчик, и сейчас, подстегиваемый опасностью, торопит проходящих солдат: «Быстрей, быстрей, товарищи! Офицеры вас опередили! Обгоните их! Сражайтесь за демократическую республику!» Или другим: «Атакуйте, друзья! За свободную Россию!» Я, торопясь догнать остальных, на ходу говорю ему: «У вас, что с сегодняшнего дня республика?» Он отвечает: «Нет, но они будут сражаться, потому что они уже свободная Россия, они уже республика!»

Мы обмениваемся рукопожатием под продольным огнем снарядов и дождем пуль.

Но я не верю, что героизм порождает форма правления.

Эти солдаты сражаются, потому что хотят сражаться, потому что крики товарищей в бою не позволяют им их покинуть, потому что у них есть воинская доблесть, есть жертвенность и есть внезапно просыпающееся здоровое животное начало.

Мы наконец добираемся до линии 6. Первая волна здесь уже отдыхает. Поручик Глухов, с которым мы расстались минут десять назад, убит. Обычно потери всегда большие, но мы заняли позиции неприятеля. И если войска не оставит боевой дух, и если благодаря вернувшейся воинской дисциплине они будут стоически держать территорию (а это труднее, чем ее взять), то я не сомневаюсь, что этот день, который я провел с этими храбрецами, будет поворотным в этой кампании.

Санитары еще не добрались до 6-й немецкой линии, которую мы взяли после полутора часов ходьбы. И мы наблюдаем душераздирающее зрелище страшных ран и ужасных мучений, от чувства собственного бессилия хочется сбежать, чтобы не слышать стонов и не видеть крови, которая хлещет на освещенный солнцем песок.

Русский крестьянин ранен в колено осколком, ему разрезали одежду, чтобы поскорее забинтовать рану, но он устал ждать и ползет, подтягиваясь на руках, помогая себе здоровой ногой, туда, откуда ждет санитаров.

Я взял за руку другого раненого, ему снарядом своротило челюсть, кровь хлещет из шеи и изо рта. Я поддерживаю его, чтобы выиграть время, мы вылезаем из извилистой траншеи, по которой в двух направлениях снуют солдаты, и идем верхом, по полю, где падают снаряды и свищут пули. Бедный парень, который, наверняка, был спокоен и хладнокровен в бою, теперь, ослабев от потери крови, стал бояться. Услышав жужжанье снаряда, предвещающее близкий взрыв, он испуганно кривит покрытый пеной рот и со стоном прячется в воронку, какими изрыта вся верхушка холма.

Чуть дальше лежит на земле немец, раненный осколками крупнокалиберного снаряда: конечно, побежал поверху, хотел сократить путь по траншеям. Я наклоняюсь над ним. Он тоненько ласково постанывает, кто знает, может, умирающий прощается так с кем-то любимым. Похоже, ему уже не больно, глаза спокойно смотрят в небо, словно следят за улетевшей мыслью.

В менее населенной траншее я сдаю моего раненого санитарам. От них узнаю, что взяты и Мислувка, и Белый редут.

В Рыбниках я оказываюсь среди солдат резерва. Они грубо кричат мне: «Не смей курить!» Продолжая курить, я вопросительно смотрю на них. Они настаивают: «Как этот офицер немец смеет курить?!» Только мне этого сегодня не хватало! Я отвечаю также грубо: «Вы, компания идиотов, не видите русских орденов на шинели?»

Они начинают улыбаться. Те, что поближе, отдают честь и говорят: «Вот теперь разглядели, что из наших».

Вечером у командующего армейским корпусом я услышал рассказ, что немецкий офицер 133-го резервного пехотного полка спросил у штабс-капитана С.: «Как это русские соглашаются идти на приступ под командованием француза? Он сам это видел». Штабс-капитан С. задумался, потом уверил пленника, что он ошибся. Попытались понять, кого же видел немец, и выяснилось, что он принял меня за французского офицера. Я понял, что мне точно нужно поменять форму.

Теперь мне сообщили более точные сведения о приступе. Позицию Дзикеланы защищали шесть полков, численностью от 13 000 до 15 000 человек. Это были резервные пехотные полки – 104-й и 133-й (24-я резервная дивизия) 17-й и 161-й (15-я резервная дивизия) и 361-й и 472-й (198-й или 204-й резервной дивизии). Взяли 500 пленных, среди них 5 офицеров, в том числе и «майора», командира центральной позиции Дзикеланы. Немцы понесли большие потери по всему фронту наступления, кроме центральной позиции, находящейся глубоко под землей. Лестница, которая вела туда, насчитывала 39 ступенек.

В Мислувке взяли 9 пулеметов, в Дзикеланах 13 и 9 траншейных пушек.

6. Встреча с Керенским

2 июля

Немцы бомбардируют взятые у них позиции всеми батареями, какими располагают. С позиций люди возвращаются изнуренные, почти ослепшие, они спотыкаются на каждом шагу и похожи на сумасшедших. Я задаю им вопросы и слышу в ответ бессмысленные фразы. Это контуженные. Еще возвращаются раненые, корчась от боли. Сегодня они не требуют мести, как требовали вчера. Начальный энтузиазм улетучился. Еще я вижу убитых, их не хоронят, рядом с ними ложатся и засыпают, словно несчастные окровавленные изуродованные товарищи тоже спят.

И еще внушающие сочувствие группы солдат: утратив первоначальный пыл, лишенные поддержки воинской дисциплины, потеряв на линии столько своих собратьев, они бредут в Рыбники, до которых час ходьбы, чтобы поесть и попить.

Ближе к вечеру я встретил Керенского, он объезжает фронт, чтобы поговорить с солдатами. Командующий корпусом представил меня ему, и мы обменялись несколькими фразами. Он произвел на меня впечатление человека убежденного. Узнав, что я принимал участие во вчерашнем бою, он спросил меня, играла ли в нем роль республиканская идея? Спросил также, развернули ли те, кто шел на приступ Дзикеланы красные знамена? Я ответил, что не видел ни одного и даже красных кокард тоже видел очень мало. Но сказал также, что офицер-республиканец произносил в траншеях речи о демократической республике. Я мог бы еще прибавить, что победу в этой атаке принесли воинские качества русских, а не новые политические идеи, так несвоевременно распространенные и ослабившие армию. Но свое мнение я оставил при себе.

В этот вечер Керенский подписал декрет: Временное правительство выдавало каждому полку красное знамя, заменив им то, с каким до этого солдаты ходили в атаку. С этим знаменем солдаты в дальнейшем будут защищать свои позиции[156].

Должен признаться, цвет мне ничего не говорит. Видно, у правительства не нашлось времени придумать, чем заменить великолепных орлов, какие до сих пор реяли над полями сражений.

Полк, который сражался вчера, получил название «полк 18 июня» (русский календарь отстает от нашего на тринадцать дней)[157].

Солдаты обожают военного министра так же, как обожали царя: ни понимания, ни знания ничуть не прибавилось. Говорят, что Керенский крайне честолюбив. Верю и надеюсь. У него внимательный взгляд человека, который не хочет терять связи с действительностью. И если он допустил ошибки скверными нововведениями в армии, то, полагаю, согрешил по неведению, будучи согласен по существу с опытными генералами. Возможно, он честолюбив, но он патриот и производит впечатление человека, который готов пожертвовать жизнью за свои убеждения.

…В этот вечер последовали контратаки, их отбивали. Всю ночь высоту Дзикеланы охраняли заградительным огнем, верх холма полыхал.

7. Разговоры с солдатами

4 июля

Этим утром генерал [В. А.] Лавдовский сообщил мне, что по представлению генерала [А. Е.] Гутора, командующего армиями фронта, мне пожалован орден святого Владимира с мечами и бантом.

Вчера в контратаках у нас отбили несколько позиций. Солдатские комитеты продолжают свою пропаганду под огнем противника, и люди, забытые тыловыми службами, оставшиеся без пищи, их слушают. По счастью, отношения между солдатами и офицерами без всяких слов улучшились, их связала общность потерь – 30 % среди солдат и 70 % среди офицеров[158].

Я каждый день обхожу наши линии, а они весьма обширны. Сегодня в полдень я пришел в бывшую немецкую траншею, последнюю из тех, что мы удержали, где находится батальон. Через два часа я снова туда вернулся и увидел там только восемь офицеров и трех солдат.

– Что случилось? Боши[159] в пятидесяти метрах, а вас десять человек защитников!

– Да, но сменный батальон пока не подошел.

– Неужели у вас покидают позиции до того, как подошла смена?

– Ничего не поделаешь, солдаты решили, что слишком долго находились на первой линии.

Каждый день, когда я в одиночку возвращаюсь по траншеям в штаб, я вижу множество солдат, которые направляются низом в Рыбники выпить чаю, оставив позиции, где лежат тела их товарищей, убитых в атаке. А среди раненых в лазарете я заметил немало с отстреленным указательным пальцем на левой руке.

5 июля

В траншеях Дзикеланы, где я снова провел день, повсюду горки мертвецов – и внизу, на дне, и на парапетах. Их оставили гнить на солнце по четыре-пять человек. Я сел возле двух мертвых русских, почерневших от жары, вместе с колонной на марше, которая шла на смену тем, кто находится в последней немецкой траншее, где мы еще держимся.

Напротив меня старый солдат с морщинистым лицом, добрыми спокойными глазами. Он смотрит на меня какое-то время, потом спрашивает:

– Скажи, товарищ, почему воюем?

На плохом русском языке я постарался объяснить, что нужно защищать свободу. Что лучше умереть, чем терпеть насилие.

И прибавил:

– Иначе что стоит наша жизнь?

– Да, – согласился он. – Жизнь, она мало чего стоит.

Помолчав, я спросил его:

– А почему ты здесь, товарищ? После революции ты бы спокойно мог отправиться домой.

– Да потому, что вроде бы все говорят, что надо быть тут.

Его взгляд остановился на трупах возле меня, потом он поднял на меня глаза и сказал со вздохом:

– У этих уже есть и земля и воля (слова, какими пользуется революционная пропаганда).

Он снова посмотрел на мертвецов, потом сказал соседу:

– А сапожки-то какие хорошие! Жалко их тут оставить гнить!

Но увидев, что я ни в малейшей степени его не поощряю, не решился снять сапоги. Послышалась команда, все мы встали и отправились к траншее, находящейся в 50 метрах от неприятеля.

Что с ним сталось, со стариком солдатом с добрыми, внимательными, жадными глазами?..

Старое Поречье, 23 июля / 5 августа 1917 г.

Прошло две недели, и только сегодня у меня появилось время упорядочить мои записки и записать свои впечатления от поспешного и печального отступления по Галиции. Чечены, полк иррегулярной кавалерии, к которому я был прикомандирован, занял эту деревню. Два полковника, полковой адъютант и я разместились в большом польском замке. После долгих утомительных маршей у нас появилась возможность немного отдохнуть среди греческих колонн и столетних темных елей.

Позади горькие тяжелые дни. Все могло бы быть совсем по-другому с нашим-то численным превосходством, с замечательными качествами русской армии, какие она проявляла, пока ее не вовлекли в величайшую авантюру и не испортили.

1. Генерал Черемисов

Масштабная операция 1 июля, задуманная Брусиловым, базировалась на взятии нами Лемберга[160]. Генерал Гутор, командующий армиями Юго-Западного фронта[161], поставил на главном направлении 7-й Сибирский армейский корпус, он был хорошо экипирован и его моральный дух внушал оптимизм. Корпус должен был идти на Лемберг через Бжежаны[162].

Одновременно с ним 12-й корпус под командованием генерала Черемисова, занимавший северную часть Станиславова[163], должен был выступить, привлечь к себе внимание и вызвать перемещение неприятельских войск. Маневр этот мог завершиться взятием маленьких городков Галича и Калуша, после чего распространиться на места, не имеющие никакого политического значения, где любые военные успехи не принесли бы никакой пользы.

Я описал в предыдущей главе, как была взята, а потом потеряна сильная позиция Дзикеланы.

Генерал [В. А.] Черемисов, располагая всего лишь 300 полевыми орудиями, переправился через Ломницу, взял Галич, Калуш и сумел удержаться там, даже после вынужденного отката части фронта назад из-за скандальной слабости двух гвардейских полков, входивших в 9-ю армию. Успех тем более значительный, что к середине июля русская армия, похоже, была окончательно заражена большевистской пропагандой и еще более опасной военной революционно-социалистической доктриной.

Объяснить этот успех можно следующим: генерал Корнилов, командующий 8-й армией, придал 12-му армейскому корпусу две отдельные части, где сохранялась старая дисциплина.

Одна часть состояла из двух «ударных отрядов» капитана [М. О.] Неженцева, который под эгидой Корнилова собрал дисциплинированных добровольцев, поклявшихся не отступать, и создал, таким образом, среди республиканского анархизма старорежимное формирование.

Вторая часть – кавалерия, состоявшая из кавказцев, более известная под названием «Дикая дивизия».

Во время главного наступления возле Станиславова с 25 июня по 8 июля батальоны Неженцева, выйдя из окопов на пять минут раньше сигнала, одним броском пересекли австрийские линии и захватили тридцать четыре полевых орудия, которые неприятель выставил, чтобы остановить продвижение русских. Австрийские подразделения, чувствуя угрозу с тыла, сопротивлялись слабо. Однако из-за трусливых побегов революционных войск на следующей неделе вновь потребовалось вмешательство «ударных батальонов» Неженцева.

«Дикая дивизия» вступила в дело несколькими днями позже, когда город Калуш, взятый солдатами-революционерами, которые там бесчинствовали и пьянствовали, был освобожден от них австрийцами. Кавказская кавалерия налетела на укрепленные позиции неприятеля и отбила город.

Исключительные заслуги этих двух частей, чья военная дисциплина и привязанность к главнокомандующему пробудили ненависть в их революционных товарищах и подозрение во Временном правительстве, не были признаны генералом Черемисовым. В наградной список, который попросило у него правительство, он не включил ни одного офицера и ни одного солдата из «ударных отрядов» и «Дикой дивизии». Но генерал Корнилов услышал их жалобы и, вопреки настрою Керенского, лично наградил каждого солдата и каждого офицера батальонов Неженцева и многих кавалеристов-кавказцев[164].

Генерал Черемисов, недовольный второстепенной ролью, которая была отведена командующим фронтом его 12-му корпусу, попытался навязать командованию другой маневр и попросил передать ему все резервы Юго-Западного фронта. Генерал Гутор, надеясь на улыбку фортуны, отказал. Между тем в штабе 12-го корпуса офицеры разгуливали под ручку с солдатами под благосклонным взглядом генерала Черемисова, который и сам иной раз так прогуливался, за что и пользовался большой популярностью[165]. Революционный комиссар 8-й армии[166] в чине прапорщика подружился с добрым генералом[167], он бросил на весы свою демагогию против военного опыта генерала Гутора и благодаря воцарившемуся беспорядку одержал над ним верх[168].

Временное правительство, продолжая следовать своей политике, обвинило в постыдных неуспехах не солдат, не новые порядки, не наступивший кавардак в головах, а командующих и стало заменять старых военачальников на молодых честолюбцев, которые и ускорили конечную катастрофу.

Генерал Черемисов, одновременно ведя тайные переговоры с Исполнительным комитетом (большевиков) в Петрограде, воспользовался хорошим отношением к себе Керенского, собрал резервы и приготовился нанести решительный удар. Однако неслыханное предательство на севере вынудило его к отступлению.

2. На Ломнице

Майдан, 6–19 июля

12-й армейский корпус занят реорганизацией своего небольшого участка фронта наступления, который все же слишком велик для его действующих сил. Большая часть солдат осталась в арьергарде, отказавшись выходить на передовую. Заставить их нет никакой возможности, так как правительство упорно желает подчинить судьбы России требованиям солдат, а управление ходом событий равнодушным, скептичным, а то и враждебным к войне комитетам.

Отношение солдат поражает теперь своей грубостью, как до этого поражало смирением. Кое-кто из штабных офицеров, тех, что вошли в военные комитеты и посещают солдатские собрания, незаметно переняли плебейские манеры и говорят торопливо и яростно, как агитаторы. С немалым удивлением смотрю на генерала Черемисова, который прогуливается в обществе двух солдат.

Теперь генералы дожили до необходимости льстить солдатам, добиваясь фальшивым дружеством, которое, разумеется, никого не обманывает, того, что новый режим не позволяет добиваться дисциплинарными мерами. Время уходит на то, чтобы убедить резервы идти на передовую и сменять товарищей, которые все это время действовали без их помощи. По счастью, неприятель не проявляет большого желания атаковать. Скорее всего, он надеется выиграть больше, выжидая, а не кидаясь в бой.

И все-таки среди солдат – революция делает из людей плохих граждан – есть те, кто хочет сражаться, одни из чувства долга, другие для собственного удовольствия. В подражание ударным батальонам капитана Неженцева они собираются в «смертельные батальоны» или в «батальоны смерти»[169] и самостоятельно, вне контроля высшего командования продолжают вести войну против национального врага на свой страх и риск.

Чтобы познакомиться с ними, я еду на автомобиле в долину Ломницы. На противоположном берегу вижу вражеские позиции, они серпантином поднимаются по склону. Выхожу из машины. Впереди чудная прогулка среди лесной свежести по одной из замечательных галицийских дорог.

Внезапно слева слышу команду: «Смирно!» Несколько сотен солдат расположились лагерем в лесу, при нашем приближении строятся. Они по собственной воле вернулись к дисциплинарным «предрассудкам» старого режима.

Это без исключения молодые парни, достаточно грубые и хулиганистые, но они вскакивают и отдают честь с такой готовностью, что невольно вызывают улыбку. Они похожи на французских или английских бойскаутов и своими кострами, и огромными красными знаменами с черепом и скрещенными костями. Они воюют для собственного удовольствия, прекрасно держатся под огнем, пойдут туда, куда поведешь. У них строжайшая дисциплина.

Меня знакомят с молодой девушкой, сначала при нашем приближении она спряталась. Она немного мужеподобна, похожа на водительниц трамваев в Англии, энергичных и приятных. Ее зовут Юлия Казаненко, она украинка, ей 21 год. У нее два Георгиевских креста, и ее представили к третьему; во время наступления 25 июня ее ранило в руку осколком гранаты. Юную героиню не в чем упрекнуть, разве только в том, что ее суровость довела до отчаяния не одного офицера из батальона.

3. Штаб «Дикой дивизии»

Станиславов, 7/20 июля

Я побывал в штабе знаменитой «Дикой дивизии»[170]. Она сыграла важную роль в последнем наступлении, где черкесы сражались с шашками наголо. В надежде принять участие в такой атаке я и попросил разрешения сопровождать эти полки выходцев с Кавказа.

С разрешения генерала Корнилова дивизия сейчас отошла от линии фронта, лошади отдыхают, люди празднуют Байрам. Большинство из кавалеристов мусульмане.

Я приехал в Станиславов утром на автомобиле: 2-я бригада пригласила меня принять участие в празднике. По дороге мы то и дело обгоняли всадников-черкесов, они спешили на общую трапезу и состязания, которые соберут всех детей Магомета, рассеянных среди множества христиан.

Однако не могу сказать, что меня не волновало, что все эти подводы с сеном, продовольствием, боеприпасами, все эти солдаты, которых мы видим в клубах пыли, удаляются от фронта и, похоже, никто не собирается обеспечить едой или сменить тех, кто вот уже две недели сидит измученный в завоеванных окопах.

«Дикая дивизия», с которой я уже не раз сталкивался и куда сейчас еду, – одно из самых блестящих подразделений русской армии. Сформированная исключительно из добровольцев-кавказцев, получившая офицеров из знатных кавказских семей, она со дня своего рождения, которое пришлось на начало войны, была любимым детищем царского правительства. По этой причине, а также и по политическим соображениям великий князь Михаил [Александрович] долгое время был ее командующим. Потом брата царя сменил князь [Д. П.] Багратион, один из самых знатных аристократов Кавказа, последний прямой потомок Багратионов[171], которые с V века правили грузинским княжеством. Когда этот род вошел в круг русской знати, фамилия была немного изменена, остался титул князей, самый высокий при царском дворе. Говорили, что Багратион способный офицер. В общении он блестящ и интересен. Манеры мягкие, обращение не формально любезное, а исполненное сердечности. К несчастью, с ним царственный род Багратионов угаснет[172].

Другие офицеры «Дикой дивизии» – горячие головы, отчаянно храбрые, живущие бурной жизнью южане. Этот офицер вынужден был покинуть родину из-за убийства, причина – родовая месть, и только война позволила ему поступить в армию. Другой был сослан в Сибирь – он убил соперника на поединке. Большинство из них блестящие офицеры и производят необыкновенное впечатление своими кавказскими костюмами.

Самая невероятная житейская история у начальника штаба полковника [В. Н.] Гатовского. Сначала блестящая карьера – пажеский корпус, диплом Николаевской академии Генерального штаба, пост начальника штаба кавалерийской дивизии, которой командовал один из Карагеоргиевичей[173], брат короля Петра Сербского. Но отношения с командующим не сложились, Гатовский дал командующему пощечину и был разжалован в солдаты. Он исполнял свой долг в качестве солдата-летчика, получил за исключительную храбрость четыре Георгиевских креста, в начале революции ему вернули его чины[174].

Я не мог не восхищаться полковником, который раздает пощечины особам королевской крови, а заодно и генералам, который не робеет перед столь безудержным помощником по штабу и посматривал на них обоих исподтишка У «Дикой дивизии», состоящей в основном их магометан, нет знамени, потому что в России на них непременно изображают святых и клир их торжественно освящает. По турецкому обычаю у дивизии есть бунчук, лошадиный хвост на шесте, а у полков – флажки-вымпелы с цветами «сотен»[175].

4. Байрам

Станиславов, 8/21 июля

Сегодня я гость 2-й бригады, состоящей из Татарского[176] и Чеченского [конных] полков. Когда я приехал, стол у чеченцев был уже готов, его накрыли в саду, где оркестр играл кавказские мелодии.

Начальник бригады, князь Фазула-Мирза Каджар, дядя персидского шаха, из старинного династического рода Каджаров[177], принял меня с изысканным спокойствием знатного персидского аристократа. Вскоре приходят командиры двух полков: полковник [Д.] Мусалаев и грузинский князь [Л. Л.] Магалов, а с ними их сопровождающие – полковник [Н. Ф.] О’Рем, ирландец по происхождению, и старый граф [Ю. В.] Комаровский, а за ними блестящая свита молодых офицеров: татар, чеченцев, черкесов и русских.

После короткого веселого завтрака на свежем воздухе под почти что южным небом мы отправились завтракать в татарский полк, где пришлось начать все сначала и где мы снова отведали удивительное кавказское блюдо, приготовленное из риса, мяса, лука и изюма.

Солдаты и офицеры сидели за столами, поставленными подковой в большой риге. Я сидел на узкой скамье между князьями Каджаром и Магаловым и привыкал к полутьме и удивительному сборищу придворных и крестьян, провинциального дворянства и мелких кавказских бандитов, одинаково вооруженных блестящими кинжалами, молчаливо и достойно сидящих, тесно прижавшись друг к другу. На смуглых лицах блестели оживленные быстрые глаза. Солдаты проявляли почтительность по отношению к офицерам, что среди революционного хаоса действовало умиротворяюще.

Внезапно зазвучала музыка: два инструмента выплакивали нескончаемую жалобу, которую сопровождала бесконечно повторяемая гнусавой волынкой фраза. Солдаты начали танцевать, к ним присоединились офицеры, танцевали они на кончиках пальцев, как балерины. Танцевали великолепно. Корнет Тлатов смотрел на меня смеющимися глазами, то приближаясь, то удаляясь, медленно и грациозно двигая руками. Солдаты[178] теснились вокруг офицеров, принимавших участие в пляске, и хлопали в ладоши, тонко чувствуя и соблюдая дистанцию, о которой сразу же позабыли бы русские пехотинцы при подобных обстоятельствах.

На свежем воздухе начались конные соревнования, борьба и снова пляски с кинжалами. Зрители, став стеной, поддерживали танцоров криками и хлопками в ладоши. Потом показывали упражнения с шашками: пускали лошадей в галоп и рубили ветки, поставленные справа и слева[179]. Удивительно ловки эти кавказские всадники, которые любят только рубящее оружие. Они презирают копья, клинки и штыки, считая колющее оружие предательским. Они говорят: «Колют евреи». Они тренируются, чтобы наносить необыкновенные удары – срубать головы, разрубать от плеча до сердца, рубить воду так, чтобы не было брызг. У офицеров бывают шашки и сабли, которым по несколько веков, они сделаны в древности знаменитыми оружейниками Дамаска или Шуши. Дисциплину воинственных народностей Кавказа поддерживает патриархальная традиция. Солдаты оказывают русским офицерам такое же почтение, какое оказывают главам династических родов Кавказа, потомкам князей Абхазии, ханов Нахичевани, Шервашидзе, Джорджадзе, которые сидят рядом с князем Фазулой, воодушевленные не меньше своих воинов, вместе с ними танцуют и соревнуются, соревнуясь также в презрении к опасности и смерти.

Вечером князья Фазула и Магалов отвезли меня в Станиславов на автомобиле. По городу тем временем уже расползлись тревожные слухи. Горожане, с которыми оккупационная армия обращалась весьма достойно, толпились на улице. Солдаты-пехотинцы собирались кучками, обсуждая новости, предвещающие поражения и панику.

5. Разговоры с солдатами

Станиславов, 9/22 июля

Князь Багратион показал мне депешу от генерала Корнилова, возможного командующего группой армий юго-восточного направления. Генерал в очень теплых словах хвалил его дивизию за вклад во взятие Калуша и просил кавказское войско прервать празднование Байрама и отправиться в 11-ю армию на защиту позиций, которые поставлены под угрозу из-за постыдного предательства двух революционных полков, примеру которых последовали и другие «свободные граждане».

Стало быть, завтра мы отправимся в расположение этой армии, и все довольны, что в скором времени мы встретимся с неприятелем. Дивизия, надо сказать, действовала успешно. Русская пехота, численно превосходя противника, взяла 26 июня Бабин, 27-го Блудники и Подворки, чем обеспечила проход к Ломнице, но на другом берегу реки была остановлена новой линией колючей проволоки. Обойдя Калуш, пехота продвинулась до Мостищ и Копанки, но там вновь и окончательно остановилась перед укрепленными позициями.

Один солдат, член комитета армейского корпуса, выразил желание задать мне несколько вопросов. Я охотно откликнулся на его желание. Правительство и Ставка учредили эти комитеты, считая, что они помогут в ведении войны. Я в этом не уверен.

Солдат спросил меня, почему Франция хочет продолжать войну. Я объяснил, что Франция, вынужденная, как и Россия, воевать, не имеет сейчас возможности прекратить эту войну.

– Страна истощена, – возразил он. – Три года льется кровь. С нас хватит.

Я ответил, что враг все еще на территории России, что мир с немцами лишит русских республиканцев всех выгод, какие сулит им новый режим, что будущее России пострадает от той слабости, какую проявляет армия в эти, возможно, решающие месяцы.

– Но если наши солдаты не хотят больше воевать?

– И что, теперь только от желания солдат зависит, будет сражение или нет?

– В демократической республике нельзя вести войну против воли солдат!

– Безусловно. Но если среди них мало настоящих граждан, желательно использовать пулеметы против строптивцев.

Собеседник рассердился и пустил в меня пулеметную очередь революционно-пропагандистских фраз, называя Францию буржуазной республикой и обещая, что Россия будет республикой по-настоящему пролетарской, и так далее и тому подобное.

Полковой обоз покидает Станиславов сегодня вечером. К нему присоединяется множество подвод, превращая передвижение в отступление. Обеспокоены солдаты-обозники, в них мало военного, они всегда вдалеке от боев, они «дрейфят» и спешат дать деру. Отовсюду в темноте слышится ругань и крики, стоят четыре ряда подвод, растянувшихся на многие километры.

Слухи уточняются. В Тернополе пехотинцы грабили, совершали всевозможные жестокости, подожгли город. Ждут ли Станиславов такие же ужасы? Я вижу обозников, которые грабят магазины под предлогом: не оставим ничего немцам. Они тащат узлы, а потом оставляют их, бросив в грязь. Я сам был вынужден целую ночь помогать одному ресторатору защищать посуду, скатерти и столы.

6. Сцены отступления

10/23 июля

Проспав три часа, я вскочил, как ужаленный. Дивизия ушла, мне нужно ее догнать во что бы то ни стало. На улицах царит разорение. Я в форме и невольно чувствую себя соучастником этих беспорядков, мне стыдно. Подъезжает тележка с привязанной «офицерской» лошадью: я кладу кое-какие вещички и мчусь во весь опор догонять мою «Дикую дивизию».

Ее полки уже в Микитинце[180], они ждут обоза на перекрестке, пропуская другой, очень большой транспорт, который направляется на юг.

Но вот и мы начинаем двигаться. Я стою с полковыми офицерами, мы арьергард, передо мной проходят все кавказские народности, добровольно вступившие в «Дикую дивизию»: кабардинцы, дагестанцы, татары, чеченцы, черкесы, ингуши, у всех восточный склад лица, но они из разных племен; кое-кто из них роднился между собой, другие – из глубоких долин или с неприступных гор – хранили чистоту своего народа. Они посматривают искоса своими пронзительными глазами, у них отважная небрежная посадка, безупречная выправка, они откровенно презирают пехоту, которая, конечно, выглядит куда хуже и очень их не любит. И понятно, что эти всадники без малейшего колебания направят свое оружие против отбившихся от рук банд, которые в беспорядке, вольничая без командиров, бредут через всю страну.

Наконец, едут туркмены, самый экзотический полк в России[181], командование временно придало его нашей дивизии, сделав седьмым полком. В огромных «папахах» (большие черные колпаки) со смуглыми лицами арабов, они выглядят очень воинственно. Но еще больше мы восхищаемся их лошадьми, иной раз чистой арабской крови, с тонкими ногами и великолепными хвостами, они полны огня и способны скакать часами. Эти великолепные гордецы вообще ни на кого не смотрят. Один эскадрон весь на серых лошадях, другой на великолепных вороных.

Время от времени мы останавливаемся в поле, чтобы немного передохнуть после бессонной ночи, и перед глазами разворачивается зрелище, которое забыть невозможно. Оно полно жизни и красоты, превосходящей любые фантазии. Вся равнина оживает. Офицеры в красочной форме, в красных с золотисто-желтым башлыках выделяются нарядной группой, а вокруг них до самых холмов, что окружают этот плодородный галицийский рай, щиплют траву изумительной красоты лошади. И все это ярким светом заливает солнце.

Над долиной звучит команда, ее повторяют там и здесь, полки отделяются друг от друга. Люди вскакивают на коней, строятся, возвращаются к дороге, и, разорвав череду пехотинцев и обозных повозок, величественно занимают место в нескончаемом потоке. Теперь мы начинаем понимать, что мы отступаем, оставляем территорию. Я вижу в удивленных глазах революционных солдат, когда они смотрят на бесстрастных всадников, восхищение и опаску.

В Клубовцах я наблюдаю любопытную сценку. Мы обгоняем Латышский полк, тот самый, который решил судьбу революции на улицах Петрограда[182], на одной из подвод лежит солдат, рядом едет унтер-офицер на лошади, он в ярости. Глаза готовы выскочить из орбит, он хлещет нагайкой лежащего. Солдаты вокруг него, похоже, его одобряют. Унтер-офицер орет:

– Напился, свинья! Нашел время! Нам в бой идти, а он! Вот она, твоя свобода!

Повернулся к товарищам солдата и скомандовал:

– В канаву его! Под мою ответственность! И чтобы никто не смел брать на подводу!

Пьяного сбросили на обочину. Поток движется дальше, а пьяный солдат остается лежать в грязи.

Мог ли поступить так офицер, не оскорбив ревнивую жажду свободы этих солдат? До чего же жаль, что так мало таких унтер-офицеров среди этих крестьян, в которых разбудили самые дурные инстинкты!

Главная военная доблесть простого русского солдата – его послушание. Сейчас он в растерянности от призрачной свободы, которую принесли ему политические расклады. Громкий окрик, тычок кулаком – и он все понял.

Сегодня нам предстоит пройти 35 километров, пришел приказ ночевать в Нижневе.

Мы узнаем, что наши войска на севере от Станиславова, лишившись обоза и резервов, отступили к городу, что там и здесь во время поспешного бегства оставлены батареи.

7. С чеченцами и татарами

11/24 июля

Я ночевал в комнате полковника Мусалаева, замечательного командира чеченского полка. Мой багаж, пристроенный на разных подводах, потерялся, но стоило мне предложить хорошие чаевые, как его тут же нашли.

В 6 часов мы отправляемся в сторону Монастыриски и Бучача. Погода великолепная. По дороге мы оказались отрезанными от дивизии, которая отправилась из Нижнева спустя час после нас, и от остальной армии. Время от времени мимо проносится автомобиль, галопом мчится курьер, на ходу осведомляя нас о положении дел. Мы движемся к Бучачу проселками, переходим вброд речушки, чтобы лошади напились. Беззаботность солдат, вольное поведение офицеров создают ощущение прогулки, чему способствует и красота окружающей местности. Я двигаюсь вместе с татарским полком, скачу впереди вместе с полковниками: князем Магаловым и графом Комаровским. Магалов блестящий офицер, грузин европейской культуры. Тучный Комаровский очень прямолинеен, он из тех старых русских дворян, которые нынешнему деликатному поколению кажутся грубыми солдафонами. Для графа эта война пятая. Его воинственный пыл простирался от Трансвааля до Пекина и от Маньчжурии до Балкан. Он человек большой университетской культуры, с дипломом Генерального штаба, однако презирает «кабинеты и всяческую говорильню».

Маршрут Дикой дивизии во время отступления в Галиции в июле 1917 г.

Поблизости от Бучача на большой дороге мы нагоняем подразделения пехоты, они без офицеров и двигаются в полном беспорядке. Гвалт оглушает: возницы-обозники с криком нахлестывают лошадей, пытаясь продвинуться среди хаоса беженцев, среди телег и возов, груженных мебелью, самоварами, телятами, поросятами и тюками с наворованным добром. Князь Магалов, гарцуя во главе нашего полка, отдает приказ обозу остановиться и дать возможность проехать кавалерии. Обозник, явно не из неуважения, а по восточной ленивой инерции продолжает ехать. По приказу начальника татары срываются с места и хлещут нагайками несчастного защитника Керенского, обомлевшего от такой напасти. Все солдаты вокруг смотрят, вытаращив глаза: при новом режиме такого еще не случалось. Но молчат, не возражают, не протестуют. Комаровский кричит: «Довольно!». Татары возвращаются в строй, и мы продолжаем путь.

Не могу не заметить, что Бучач, где прошла революционная армия под руководством правительственных комитетов, разграблен до нитки и в нескольких местах подожжен. Лежат несколько мертвых горожан и несколько революционных солдат, наказанных батальонами Неженцева, которые проехали по городу до нас.

Дивизия остается в Бучаче, наши полки отправляются в Трибуховцы. Мы снова отрезаны от остальной армии, и только вечером, когда установили телефонную связь, узнаем, что происходит на фронте. Немцы взяли Подгайцы, они в 30 километрах от нас и, похоже, приближаются маршевым шагом.

Вокруг настоящий ужас. Резервы, которые направлялись в Подгайцы, чтобы поддержать стоящие там войска, были остановлены людьми в форме и в гражданском, эти люди сообщили солдатам фальшивые новости, убедили, что их непременно возьмут в плен, если они двинутся дальше. Так что немцы продвигаются вперед без малейших затруднений.

Повсюду одно и то же: старые солдаты и юные патриоты, объединенные офицерами в батальоны смерти, исполняют свой долг на передовой. Зато резервы, части подкрепления, службы снабжения и транспорта под влиянием неустанной пропаганды большевиков впадают в панику и бегут, и за горсткой бойцов образуется пустота. Через короткое время и они вынуждены отступить или оказаться в руках врага, если слишком поздно заметили полную изоляцию, в какой оставили их товарищи.

А евреи повсюду дают нам понять, что это наказание за погромы в Калуше, Тернополе, Станиславове, за ограбление деревень Галиции, где проходила свободная пехота[183]. Не исключаю, что к небесному наказанию – добавлю, вполне заслуженному – прибавилась и человеческая мстительность.

8. Мародерство и бегство

Трибуховцы – Чортков, 12/25 июля

В 6 часов утра мы снова в седле. Я сопровождаю доктора чеченского полка. Следуя полученному приказу, мы уже свернули на дорогу к Чорткову и вдруг совсем близко слышим выстрелы и душераздирающие крики. Неужели неприятель? Нужно знать точно. Мы сворачиваем к деревне, где ночевала другая часть нашей дивизии. Встречаем невероятное: детишки и женщины в слезах умоляют нас не причинять им зла. Старушка с дочерью и внуками становится на колени посреди улицы перед нашими лошадьми и молит о справедливости: у них отняли последние деньги. Нет, не враги, а революционные солдаты и наши кавалеристы кабардинцы проходили через эту деревню[184]. У одного из домов старик снимает шляпу. Под фетровой шляпой свежая рана, нанесенная саблей. Он не сразу отдал часы и последние монеты. Доктор, бессильный, как и другие офицеры русской армии, перевязывает рану старику, вокруг которого толпятся плачущие женщины и девочки.

На горизонте видны горящие дома: там по деревням идет русская пехота.

Мы проехали километров двадцать, и в Белобожнице нас остановил приказ по дивизии. Похоже, неприятель атаковал Бучач. Проезжающие мимо всадники уверяют, что все фронтовые резервы сбежали. Сейчас 11 часов. Наши чеченцы повели лошадей пастись в поля овса и ржи. Обозные повозки потоком тянутся на восток, спасая армейское имущество.

Внезапно на вершинах холмов, которые ограничивают равнину с севера, появляются маленькие точки. Зрелище настолько неожиданное, что мы невольно подаемся вперед к этой приближающейся живой линии. Теперь стало видно, что это авангард дезертиров, они идут налегке, без ружей, без вещмешков, несут только одежду. А вот еще и еще цепочки солдат, они тоже спускаются в долину, где повсюду кипит лихорадочная жизнь. Тысячи беглецов, охваченные непреодолимой паникой, спасаются от врага, которого даже не видели. Наши кавалеристы со старорежимной выучкой смотрят на ужасающее зрелище с удивлением и иронией.

Появляется автомобиль с маленьким красным флажком, едет со страшной скоростью: солдат, член комитета армейского корпуса, реквизировал военный автомобиль, чтобы сбежать с «товарищами».

9. Толпа бегущих

Чортков, 12/25 июля

Эстафета привозит нам приказ возвращаться в Чортков. Мы были там час назад, теперь поедем обратно. Из-за повального бегства пехоты задачи нашей дивизии изменились. Мы должны были поддержать части 11-й армии, находящиеся в опасности из-за частной неудачи, теперь остаемся здесь и будем обеспечивать общее отступление, чтобы оно не превратилось в катастрофу.

Повара уже готовят обед, и вкусный запах супа наполняет дом, где расположились полковник Мусалаев, О’Рем и я. Приказ получен очень строгий. Мы должны провести глубокую разведку целой бригадой: татарским и чеченским полками.

Сейчас 7 часов. Солнце садится, и длинные тени легли на дороги, забитые тысячью повозок, где вперемешку с армейским имуществом лежит награбленное. Всеобщее недовольство выражается громкой бранью. И вдруг хохот: это с десяток добровольных помощников толкают с веселым смехом подводу, помогая одолеть подъем. Солдаты – большие дети, они, по сути, славные, но им нужна хозяйская рука.

Нас, восемь сотен всадников, разделил орущий беспорядочный поток. Мы пережидаем, когда все утихнет и успокоится, чтобы соединиться, и вдруг наступает тишина – все смотрят на странную толпу, которая приближается.

Бредут в беспорядке изнуренные солдаты. Они без ружей, без вещмешков, без фуражек, они устали, едва передвигают ноги – жалкие, напуганные, голодные беглецы.

Пятнадцать тысяч молодых людей пройдут по этой дороге между двумя рядами кавалерии. Они изнурены страхом и лишениями. Кавказцы с презрением над ними насмехаются: «Храбрецы! Руками надумали воевать? А ну быстро назад! Марш на врага!»

И они, в самом деле, возвращаются на фронт, эти пятнадцать тысяч революционных свободных солдат под предводительством восьми казаков с пиками в руках. Жалкое зрелище: удрученные грубые лица, голодные глаза, они похожи на бродячих псов, их было бы жалко, если бы не подлое предательство родины. Ни один офицер не предал своего долга. Мне говорили, что многие офицеры, оставленные солдатами, гибли на своем посту. Дезертиры, которым новый режим, положившись на их совесть свободных людей, поручил с оружием в руках охранять новое правительство, единодушно пренебрегли всеми своими обязанностями, доказав преступную слабость и предельную глупость новых порядков, основанных, по мнению политиков, «на новых принципах».

10. Причины неповиновения

Новый указ Временного правительства объявил, что офицеры имеют право расстреливать мародеров и дезертиров[185]. Значит, верхам не понравилась оригинальная свобода, которую получили «товарищи солдаты» от социалистов-революционеров, связанных с большевиками, свобода бежать от врага, бросать офицеров и повсюду насильничать и грабить.

Новой мерой на плечи офицеров возложили ответственность за солдатские бесчинства. К несчастью, невозможно в один день исправить те ужасные заблуждения, которые внедрялись многие месяцы.

Нет ничего проще, чем пристрелить на месте мародера или беглеца, если остальная масса солдат, присутствующая при этом, одобряет наказание. Недостаточно убить двух или трех человек, повернувших врагу спину, нужно согласие на это остальных, нужно уметь ободрять нерешительных и воодушевлять слабых.

Известно, что в армиях даже самых смелых и просвещенных народов Европы царят жестокие законы, которые обуздывают страсти, порожденные сражениями и военным хаосом. Русских солдат от этих законов освободили, в большинстве своем они люди простые, и, как свойственно простым людям, склонны к пьянству, насилию и воровству.

Этим людям из очень поверхностных соображений льстили самым немыслимым образом – все, сверху до низу[186] – пышными глупыми вредными речами. И низвели за три месяца современную армию на уровень кочующей орды.

Неужели правительство надеется, что в один миг сотни тысяч этих «товарищей», которых методически настраивали против всех командиров и командующих и которые теперь кочуют, опустошая деревни, будут слушаться молоденьких прапорщиков с револьвером в руках, заведомо лишенных всяческого авторитета? Неужели у них появятся авторитет и власть, если среди всеобщей паники один на один с взбунтовавшимися крестьянами, готовыми на грабежи и убийства, они начнут стрелять?

11. Грабежи. Возобновление стычек с неприятелем

Копычинцы, 13/26 июля 1917 г.

В это утро наш 34-й армейский корпус насчитывает всего 1500 солдат. Но можно ли на них полагаться? Отступление, которое стало теперь свершившимся фактом, обеспечивает кавалерия. 2-й кавалерийский корпус расположился вокруг Копычинцев, 3-й кавалерийский корпус отправили на север в Волочиск, а мы начинаем работать с сегодняшнего вечера в Хоросткове.

Знаменательный факт: австрийцы после нашего отступления от Ломницы двигаются настолько медленно, что наши патрули, которые должны были бы обнаружить противника, нашли наши батареи, брошенные во время первой паники.

Пока мы готовились к отправке, собравшись возле деревенского колодца, к нам подошел тощий желтый еврей и стал жаловаться, что у него забрали лошадь. Он обвинял двух татар, и офицер приказал ему отправиться вместе с ними за лошадью. Однако еврей так испугался этих насмешливых с ледяным угрожающим взглядом татар, явных разбойников, на которых он даже взглянуть боялся, что отказался наотрез. Его страх вызывал и сочувствие, и улыбку. Комаровский распорядился вернуть ему лошадь, и еврей исчез за оградой, где ему явно не поздоровится.

Полк построен. Мы прячем тревогу и горе за военным великолепием наших полков. Музыканты играют песни, популярные на Кавказе, песни, уже знакомые всем русским: «Разбойники в лесу», «Ала верды» и знаменитую балладу о казаке Стеньке Разине, который топит гордую и счастливую невесту в темных водах Волги.

Крестьяне с женами и детишками вышли из домов и любуются издалека выправкой наших красавцев, а они выглядят особенно эффектно, стоя на пустой площади. Мы тоже вскочили в седла, постаравшись позабыть усталость последних дней, чтобы сделать из нашего печального бегства, которому так рады австрийцы, череду триумфальных проездов через цветущие деревни, которые мы покидаем, скорее всего, навсегда.

Но из всех деревень, которые остаются в стороне, кабардинцы и ингуши, отделившись от отряда, приставив хозяевам кинжал к груди, забирают скот, а потом продают его в соседней деревне, где его тут же крадут наши татары и продают дальше, и так до бесконечности.

Клювинцы – Толстое 14/27 июля

Я ночевал вместе с графом Комаровским в одном из красивых чистеньких домиков, покрашенных в светлую краску, в селе Хоростков. В час ночи к нам вошел татарин и сообщил нам от имени князя Магалова, что «последняя линия пехоты отошла, и теперь между нами и неприятелем нет никого, и мы должны быть готовы к любым неожиданностям».

Мы оделись и снова легли в кровать, ожидая сигнала к отъезду, намеченному на 6 часов. Мы почти расстроились, когда немцы, а главное «уланы», которых мы лихорадочно и тревожно ждали всю ночь, так и не появились. Для всех будет праздником, если появится возможность их атаковать, пусть даже их будет больше.

С князем [А. В.] Гагариным я встретился в Клювинцах. Под Калушем ему удалась операция, которая засвидетельствовала, что он прирожденный воин. Новый режим отстранил его, и только благодаря просьбе всех офицеров бригады он удержался на посту. Какими бы ни были его вины в глазах революционеров, он искупил их все следующим фактом: под Калушем пехотный полк, около тысячи человек, обратился в беспорядочное бегство, за ним могли побежать и резервы. Поняв опасность, князь Гагарин соскочил с лошади, отчитал солдат, и ему удалось повести их за собой. Сам он с саблей в руке бросился на врага, который, воспользовавшись беспорядком, выдвинулся вперед, но, увидев наступающих, тут же вернулся на свои позиции.

Князь Гагарин разрешил мне сопровождать при любых действиях его эскадрон из двух полков. 3-я сотня полка черкесов должна была встречаться с неприятелем, и я отправился к ее командиру, штабс-ротмистру Бучкееву, который представил меня своим офицерам: князьям Магомет-Гирею и Сеид-Бею Крымшамхаловым и поручику [Д. А.] Курнакову.

Деревня Клювинцы расположилась в небольшой долине, поднимаясь на склоны холмов, что стоят вдоль небольшой речки Голодные Ставы.

Мы отправились в путь с приказом найти врага и атаковать его холодным оружием, если он приблизится. На холмах то и дело появлялись черные фигурки – пехотные патрули; другие фигурки быстро двигались на фоне светлого неба – неприятельская кавалерия.

Больше всего мы опасаемся вражеских автопулеметов, у нас нет от них защиты, они скосят нас в один миг. Нет у нас и динамита, мы вручную разбираем мостики. Вынимаем шашками доску, а потом, действуя ею как рычагом, выламываем остальные.

Дивизия ускакала, ускакали полки ингушей и черкесов, за врагом наблюдает только наш полуэскадрон. Полки кабардинцев и дагестанцев с пулеметами находятся на левом фланге, а дивизионная батарея полевых орудий бомбардирует дороги, ведущие к Клювинцам, и стреляет по кавалеристам, которые то и дело появляются группами.

Неприятель отвечает маленькими снарядами в три пальца, которые рассыпаются шрапнелью над главной дорогой. Мы легко избежим обстрела, если поедем полем.

«Живой занавес», который мы натягиваем между отступающей армией и неприятелем, начинает шевелиться. Нужно появляться то там, то здесь, делать вид, что мы атакуем, обманывать насчет нашей численности и наших истинных намерений и в то же время не слишком рисковать и не слишком дерзить. Наша дивизия прославилась у неприятеля, и нам это на руку, чтобы держать его на расстоянии и пугать, если понадобится, а главное, сеять тревогу. У страха глаза велики, он будет думать, что нас гораздо больше. А тем временем наша славная пехота и обоз могут спастись.

Главную опасность представляет характер здешней местности. Следуя по долине, добираешься до места, где ее пересекает другая, и здесь может оказаться ловушка, если передвижение заметил враг. Двигаясь по гребню, ты неминуемо заметен неприятелю, так что удовольствие от такой прогулки сопряжено с большой опасностью. И все-таки я еду поверху с другой стороны холма.

Справа три всадника. Мы останавливаемся, чтобы понять, кто они. Двое из них тоже останавливаются. Начинаем осторожно сближаться. Это штабс-ротмистра [А. Н.] Баранов из полка ингушей. Мы пожимаем друг другу руки, здесь, вдалеке от русской армии, на земле, которую уже занимал враг и которую, похоже, займет вновь. Но оживленная стрельба, что поднялась справа, показывает, что враг просто-напросто сконцентрировал усилия на другом направлении. Другие всадники призывают нас, размахивая руками, и мы мчимся туда, где завязался бой.

Четыре пулемета полка дагестанцев строчат по неприятелю, который, похоже, двинулся в атаку, а теперь бросился на землю и отполз, потому что никого не видно, пулеметы при этом продолжают яростно строчить.

«Сражение» не представляет никакого интереса, и я в ночной темноте возвращаюсь в полк татар. Неприятель явно не желает сражаться.

Когда мы подъезжаем к Толстому, справа от нас горит дом. Я решаюсь сказать, что этот революционный пожар зажжен в знак радости, что врагу снова отданы захваченные им территории, так тяготившие совесть русских. Мне возражают, что, скорее всего, дом подожгли шпионы.

15/28 июля

Мы уезжаем утром под проклятия местного населения, у которого наша революционная армия вмиг пробудила симпатию к царскому режиму и его правительству, мягкому без сентиментальности и твердому без жестокости. За десять дней банды «новых и свободных граждан», которым социалисты-революционеры привили единственную политическую религию, на какую были способны, разрушили добрую репутацию царской армии, которая держалась здесь на протяжении трех лет, благодаря разумному и ненавязчивому управлению.

12. Разведка с татарами

Мартинковцы, 16/29 июля

2-я бригада сегодня получила задание. И я попросил у князя Магалова разрешения сопровождать его татар: вечером они вернутся в Австрию[187], чтобы встретиться с неприятелем, о передвижении которого мы ничего не знаем.

Штаб-ротмистр, мусульманин [Зейналабдин-бек] Садыхов, получил приказ заехать за мной в 1-ю сотню вместе с двадцатью татарами: этой ночью мы должны будем точно определить расположение австрийских позиций в районе хутора Дембина.

Враг, похоже, не преследует нас всерьез. Наша пехота вернулась в Австрию и заняла позицию возле Толстой траншеи, защищать их она должна во что бы то ни стало. Австрийцев видели возле хутора Дембина, в 6 километрах на запад от Толстой. Теперь нужно определить, всерьез ли они там окопались.

Мой сотоварищ, Зейнал-Бек Садыхов, дворянин, из рода владельцев Шуши, что на юге Кавказских гор, пошел в армию добровольцем в начале войны. Как солдат участвовал в опасных и необходимых разведках Карпат, получил три или четыре Георгиевских креста и был произведен в офицеры. Ему поручают вылазки, требующие от офицера большой отваги, хладнокровия и ума. Я счастлив, что еду с ним вместе.

Солдаты воодушевлены. Один из них забавляет нас: довольно долго едет во главе колонны, держась за седло руками, ноги в воздухе. Когда Зейнал-Бек отъезжает по какой-то причине от отряда, я до того, как он вернется, остаюсь за главного, и наши солдаты выравнивают лошадей по моей. Хорошее настроение не влияет на присущую этим восточным людям важность, самый незначительный из них исполнен достоинства.

Мы приближаемся к Толстой и уже издалека видим суетящихся людей. Это маленький отряд русской пехоты. Преодолев огромное расстояние, оставленное на произвол судьбы революционной армией, он пришел сюда, чтобы занять передовую позицию около деревни на склоне холма. Почему тяжесть войны ложится на плечи такого маленького отряда в такой огромной стране? Уже в начале войны нельзя было не заметить разительного контраста между зоной военных действий, где люди страдали и подвергались неслыханным лишениям, и тыловыми частями, которым, казалось, и дела не было до первой линии.

Защита страны, которая до сих пор именовалась «святая Русь», а теперь стала в некотором смысле ничейной, «интернациональной», доверена горстке добровольцев, составляющих примерно сто двадцатую часть русской армии.

Мы спешились, чтобы поговорить с солдатами, которых не могли не уважать. Революционная пропаганда, за исключением нескольких лицемерных лозунгов, призывала людей забыть о своей родине и о своем историческом долге. Солдаты выглядели изнуренными, лишенными той военной гордости, какая придает сил тем, кто терпел лишения и приготовился к смерти.

На войне часто видишь – и я это видел в русской армии в 1915 г. – удивительное здоровье, прекрасный аппетит, хорошее настроение и вкус к жизни в моменты, когда у человека могут отнять жизнь в любое мгновенье. Ничего подобного у этих солдат нет, они производят впечатление страдальцев, обреченных на выполнение долга, но внутри сомневаются и колеблются. В них нет и крупицы того здорового энтузиазма, каким дышали самые последние батальоны русских в 1915 г.

Мой друг Зейнал-Бек постарался поднять в них воинский дух. Добрый Садеков говорит отлично, мягким голосом с простыми достойными жестами. И, похоже, солдаты в глубине души с ним согласны, а если возражают, то только потому, что нельзя же сдаваться сразу. Все их объяснения очень понятны.

– Солдаты совсем запутались, – говорит один из них. – Сегодня им говорят одно, завтра кричат другое. Они не понимают, что им делать.

– Вы храбрецы, – утверждает дворянин черкес, – всему миру известна храбрость русского солдата. Но вам задурили головы идеями, которые вы не очень-то понимаете. Рассудите сами, могут ли командовать полком сразу несколько командиров?

– Что от нас хотеть? Большинство из нас читать-писать не умеет. Во Франции и в Англии, наверное, по-другому?

И все вопросительно смотрят на меня.

Я говорю на своем плохом русском о свободе, той самой, что не сходит с языка у людей фальшивых и своекорыстных, утверждаю, что нет ничего дороже свободы, она дороже благополучия, счастья, цивилизации, она достойна того, чтобы ее защищали даже ценой жизни, потому что жизнь без нее не имеет цены.

Какое-то время мы еще беседуем с этими славными солдатами, им трудно, их оставили наедине с самими собой.

Зейнал-Бек дает команду, и наши ловкие красавцы всадники вскакивают в седла. Кавалькада удаляется, и нам вслед долго смотрит горстка солдат, затерянных на этом бескрайнем просторе, одиноких среди своих сомнений и поражений.

Ночь, не спеша, наполняется жизнью. С севера на юг двигаются пехотинцы, кавалеристы разных полков, отряд кабардинцев… Мы привязали лошадей к плетню на околице Толстой и стали держать военный совет. Неприятель, который только что обстреливал наших, находится за хутором Дембина, и мы тремя небольшими группами пойдем тремя дорогами в поисках неприятеля.

Я еду с пехотинцами под командованием поручика Карелина. Нас семеро: три офицера, три солдата и я. Другие группы, тоже по семь-восемь человек, уезжают одновременно с нами. У околицы мы расстаемся.

Ночь, светлое небо, яркая луна и четкая линия холмов. Неприятелю трудно нас разглядеть, мы специально выбрали лошадей темной масти.

Только мы успели подняться по склону, как зарево позади заставило нас обернуться. Подожжен дом, и свет, ослепительно яркий в темноте, падает и на нас. Наше преимущество потеряно, каждое наше движение отчетливо видно на фоне пожара.

Мы осторожно продолжаем продвигаться вперед по дороге среди полей овса и кукурузы. Затем сворачиваем прямо по полю на юго-запад, к другой дороге, идущей параллельно первой. И вдруг справа и слева от себя замечаем довольно многочисленные отряды, скачущие, чтобы нас окружить. Нам ничего не остается, как повернуть назад перед неведомым числом неприятеля. Мы мчимся галопом прямо через поля, а потом рапортуем поручику Зейнал-Беку, временно назначенному главным командиром, о результатах нашей прогулки.

Затем по его приказу мы вновь отправляемся в путь отрядом в двадцать всадников. Пожар к этому времени погас, и нашу вторую экспедицию мы снова начинаем в темноте. Но когда мы скачем по полю, небо позади нас вновь озаряется огнем: подожгли второй дом. Теперь обстоятельства опять против нас: луна исчезла, и враг стал невидимкой, так что мы продолжаем наш путь в молчании.

На этот раз далеко ехать не пришлось. Едва мы добрались до первой дороги, о которой я упоминал, как со всех сторон раздались выстрелы. Мы ответили. Выстрелы идут снизу, стреляют пешие. Мы на лошадях, против озаренного могучим пожаром неба, нас отлично видно, и мы бессильны против этого поста или патруля, который затаился в темноте и стреляет разрывными пулями. Я скачу галопом и вижу синевато-белые огоньки в траве: пули ударяются обо что-то твердое.

Несколько лошадей перепугались и понесли, остальные ринулись за ними. Сумасшедшая скачка в темноте. Я потерял стремена, безуспешно пытался какое-то время справиться с лошадью и должен был стискивать ее коленками, когда она прыгнула через ручей, что течет по долине.

После того, как нам удалось утихомирить лошадей, мы поехали к деревне. Со всех сторон опять выстрелы. Похоже, все наши отряды столкнулись с врагом, который давно настороже. Если бы шпионы не подожгли дома, от темноты нам была бы помощь.

13. Детишки в кукурузном поле

Возле Толстой, 17/30 июля

Зейнал-Бек счел, и я с ним согласен, что заниматься этой ночью разведкой бессмысленно. Значит, у нас впереди несколько часов отдыха – сейчас уже половина четвертого, а потом мы вернемся к нашему заданию.

Восемь офицеров улеглись на полу и на столах в домишке на хуторе. Его хозяйка, ворчливая старуха, не торопилась с услугами. А наши татары тем временем ощипывали кур. Куриная гибель не улучшила настроения старухи. Татары развели могучий огонь в очаге и повесили два больших котла, составив пучком по три винтовки.

Я вышел из дома. Ночь светлая. К изгороди привязаны штук пятьдесят лошадей, и возле них на траве спят наши татары и кабардинцы, завернувшись в серые плащи и черные бурки. Спят, обняв ружья, не расстаются с ними и во сне. Справа и слева всадники – наши аванпосты – на расстоянии нескольких сотен метров от нас охраняют сон остальных.

Я захожу в другой дом, надеясь найти кровать. Мне по плечу тяготы военной жизни, но по возможности я предпочитаю удобства. Из комнаты выходят полуодетый старик и девочка лет десяти, старик спрашивает, что мне нужно. Мы вступаем в разговор. Старик участник войны 1866 г.[188] Тяжелой трудовой жизнью добился скромного благополучия: хутор, хорошо обработанный надел, коровы, овцы, мебель. Ему казалось, что он прочно и надежно защитился от всех ударов судьбы. И даже, когда началась война и пришли русские, жизнь не слишком переменилась. Не было конфликтов, не было злоупотреблений: «солдаты» привыкли жить среди крестьян. Офицеры крепко держали их в руках. Сердце местных жителей – и уж точно сердце старого солдата – болело за родную Галичину, но со временем галичане начали даже симпатизировать завоевателям.

И как все теперь переменилось! «Творят, что хотят!» Русские солдаты заходят на хутора с саблей наголо и забирают все, что понравится. Его дом уже четыре раза грабили. А с евреями обращаются еще хуже. С ними вообще все позволено, потому что у них больше вещей, какие нравятся русским. У простых крестьян все проще, для грабителей меньше соблазнов.

Маленькая девочка с чудесными светлыми глазами вдруг расплакалась. Я спросил деда, из-за чего она плачет. «Знали бы вы, как она все переживает! Мария у нас такая нежная! А вы представьте – приходят солдаты, все переворачивают, угрожают – а зачем? Мне же ничего не надо. А они все хватают, шкафы выворачивают, на пол бросают, разбивают, что не понравилось, ругаются черными словами, бывает, что и пьяные. Ее мать и бабушка сбежали после первого грабежа. Что с ними сталось, не знаю».

Я спросил, есть у Марии братья и сестры. «Есть две маленьких сестренки: шесть и восемь. Мои три внучки. Мария захотела с дедушкой остаться, а младшие вырыли на огороде яму в кукурузе, и там прячутся, ночуют в холодные ночи, только бы не попасться в руки разбойников. Знали бы вы, как все переменила эта русская революция!»

Старик предоставил мне кровать, угостил фруктами, поблагодарил за разговор. «Знали бы вы, что для меня значит поговорить по-человечески, услышать добрые слова, а не ругань и угрозы штыком и саблей. Мария, поцелуй офицеру руку!» Этого я не позволил и сказал, что было бы странно плохо обходиться со стариком и такой славной маленькой девочкой.

Мария показала мне свои сокровища, которые она укрыла от жадных «казаков»: грифельная доска, замусоленная кукла, книжка с цветными картинками и другие драгоценности, на защиту которых она встала бы даже против сабель пьяных солдат.

Два сожженных дома сильно напугали старика и девочек. Но Мария сходила за сестрами, и они вернулись в дом. Все трое ластились ко мне, хотели поцеловать руку, а ночь понемногу редела, двигаясь к заре.

Я не смог заснуть, мне трудно давался сон на нечистых крестьянских постелях, кишащих паразитами. И на протяжении трех часов, какие мне оставались до подъема, я слышал детские голоса – тихие, чтобы меня не потревожить. Девочкам стало спокойнее в моем присутствии, но ржанье лошадей, грубые голоса солдат продолжали их пугать.

С большим трудом мне удалось вложить немного денег в руку девочки, и я вернулся на бивуак. Офицеры спали среди немыслимого хаоса. Огонь в очаге продолжал гореть. В него пошли все дрова старухи. Суп, на который солдаты не пожалели десятка кур, все еще не сварился. Огонь полыхал и казался пожаром, освещая разоренную комнату: один из наших татар старательно рубил саблей стулья, шкафчики, мелкую хозяйственная утварь. Другой кидал обломки в огонь. Третий помешивал драгоценный суп шашкой с серебряной рукоятью. Своей работой они занимались шумно, напевая кавказские песни, переговаривались на своем медлительном с носовыми звуками языке.