Война в тылу врага

1. Война началась

В ночь на 22 июня 1941 года я ехал поездом Москва — Горький. Утомленный хлопотами за день, с вечера я заснул крепким сном. Проснулся часа в три утра, и отдохнувший мозг вернулся к пережитым впечатлениям. В окно я наблюдал, как растворялась ночь, полупрозрачной синевой загорался воздух и исчезали меркнущие звезды.

В утренней мгле мелькали редкие колхозные деревни, а контуры владимирских лесов приняли резкость очертаний. Все предвещало ясный, тихий летний день. В поезде было мало пассажиров. Воздух, насыщенный запахом травы и хвои, приятно освежал голову. Два гражданина средних лет в купе беседовали о военных событиях, протекающих где-то в далекой Африке, на острове Крит, на Балканах. Никто из нас не знал, что в тот момент на наших западных границах начались первые бои.

Я сошел с поезда. На станции грузились в эшелон артиллерийские части. На платформы вкатывались снарядные ящики, тяжелые гаубицы, но переброски воинских частей обычны и для мирной обстановки. Я сел в ожидавший меня на станции пикап и поехал в деревню, возле которой с группой инженеров и техников я проводил испытания артиллерийских приборов.

За рекой Клязьмой на низменных лугах все утопало в изумрудной зелени. В озерах, в реке было много рыбы. Друзья собрались провести этот день за Клязьмой, поудить рыбу, на свежем воздухе сварить уху. Я принял приглашение.

И вот над нами бездонный голубой купол, море цветов и сочных трав под ногами, гудение шмелей и пчелок на медоносах. Разноцветные мотыльки трепетали над лугом, жирные караси и лини плескались в небольшом бредне. Предстояла вкусная уха, обед на бархатной лужайке у реки, купание в прозрачных струйках Клязьмы. Как хороша казалась жизнь в этот день! Только большие, злые оводы да мутно-грязные облака, выплывшие с западной части горизонта, несколько омрачали праздник.

Под бережком, на песчаной площадке, вспыхнули сухие прутья лозняка, бесцветные язычки пламени охватили ведра. Вдруг увидели мы двоих людей, бегущих к нам с высокого берега от деревни Они кричали что-то и махали руками. Переехав на лодке на наш берег, они сообщили, что фашистская Германия, нарушив договор о ненападении, начала против нас войну.

Мне кажется, в те дни многие реально не могли представить себе огромную опасность, нависшую над нашей родиной. Продвижение фашистских армий в первые дни войны представлялось сугубо временным успехом. Я ожидал со дня на день решительного контрудара советских войск.

Первые неудачи, постигшие нашу армию и страну, потрясли меня до глубины души.

Выступление товарища Сталина 3 июля 1941 года каждый слушал с огромным волнением. Вождь призывал биться насмерть и победить.

Живо вспомнился тогда Владимир Ильич Ленин. Он также открыто говорил с народом, не приуменьшая опасности, призывал рабочий класс и беднейшее крестьянство защищать молодую Республику Советов в 1918–1921 годах, когда ей угрожали интервенты.

Только великие вожди великой коммунистической партии, глубоко верящие русскому народу, в такой критический момент могли так напрямик говорить о «смертельной опасности», угрожавшей социалистическому государству.

Как члену партии мне казалось, что очень большая доля ответственности за наши неудачи падает лично на меня. Мне было стыдно смотреть людям в глаза — особенно женщинам и детям.

В них я читал упрек: «Эх вы, командиры!»

На работе могли меня заменить другие. После речи вождя меня не покидала мысль уйти на фронт или в тыл врага на партизанскую работу. В качестве кого меня могли использовать на фронте, я и сам не представлял. В армию я был призван как узкий специалист, и воинскими частями никогда не командовал. Другое дело во вражеском тылу. Там главное распознать человека, завоевать доверие, поднять советских граждан на вооруженную борьбу и повести их за собой.

Эта мысль настолько овладела мной, что когда я во время очередного дежурства шагал по крышам своего института, то мне казалось, что даже подошвы моих сапог на ходу выговаривали: «В тыл, в тыл, в тыл к врагу…»

14 июля я вернулся в Москву и подал рапорт по линии командования. Мне отказали. Я написал обстоятельное заявление в ЦК ВКП(б). Шли дни, мое заявление оставалось без ответа. Я тщательно продумывал каждую мелочь, и мне с каждым днем становилось все яснее, что только в тылу противника я смогу все свои силы и способности, весь свой жизненный опыт отдать на борьбу с врагом.

Партизанская война имеет свои особые формы и методы. У меня уже был некоторый опыт партизанской борьбы в годы гражданской войны. Мне казалось, что и опыт по устройству засад на хищных зверей тоже будет в какой-то мере полезным. Мне пришел на память случай из охоты за волками в Оренбургских степях.

Волки перед вечером шли по дороге к селу. Я находился от них в двух-трех сотнях метров, на небольшом пригорке. Зверям не хотелось сворачивать с дороги в глубокий снег, и они, заметив меня, остановились. Я потихоньку спустился с пригорка и дал полный ход на своих хорошо подогнанных лыжах. За тридцать-сорок минут я пробежал около шести километров, зашел и замаскировался в снегу с противоположной, подветренной стороны. Я не знал, что будут делать звери: пойдут ли они вперед, не меняя маршрута, повернут назад или свернут в сторону. Это было так интересно, что я готов был лежать сколько угодно, наблюдая за поведением хищников. Но ждать пришлось недолго. От стаи отделился волк и пошел к селу, мимо меня. Шел тихо, осторожно. Когда он отошел метров на двести от стаи, тронулся второй. Пять остальных оставались на месте и только тогда, когда второй волк отошел метров на сто, следом за ним пошли еще четыре; пятый же остался для наблюдения с тыла. Это уже получилось совсем по-военному: впереди — разведка, за ней — дозор и позади — «боевое охранение». Я это учел своим охотничьим инстинктом и пересек дорогу за шестьсот — восемьсот метров от моей засады. Волки не видели меня, но, вероятно, чувствовали мою лыжню. Они принюхивались и поминутно останавливались.

Пропустив мимо себя первых двух и дождавшись четырех волков, идущих один за другим, я сделал два выстрела: первым убил матерую волчицу, вторым — тяжело ранил переярка…

Волки и фашисты…

Впрочем, фашисты — эти полчища хищников, ворвавшихся в нашу страну, были во сто крат хуже волков. И надо было бить, уничтожать их беспощадно всеми возможными средствами и способами.

Вспоминались десятки случаев, когда я один блуждал на охоте в якутской тайге или по лесам и болотам Ленинградской и Калининской областей, по степям Казахстана. За долгие годы у меня выработались большая выносливость и умение приспосабливаться к любым условиям местности. Я умел ходить по лесам и болотам, мог везде добыть себе пищу, устроить ночлег и жилище. Мне ничего не стоило поплыть за убитой уткой ранней весной или поздней осенью, — простуды я не знал никогда. Товарищи по охоте в шутку звали меня «тюленем» или «лосем», а я им говорил, что и это когда-нибудь пригодится. И вот теперь это «когда-нибудь» наступило, и все, что накоплено долголетней спортивной практикой, могло быть использовано в суровых условиях вражеского тыла. Этого я и добивался.

Прошло тринадцать дней. Я подал второе заявление в ЦК, а через два дня выехал на строительство оборонительных укреплений вокруг Москвы. Но и там, в горячке круглосуточной работы, меня не покидала мысль о партизанской войне. Наконец 17 августа утром я получил телефонограмму с вызовом. Мне следовало явиться за назначением. К вечеру я был в Москве.

Моя комната пахла нежилым. Осколки выбитого стекла и белая пыль от штукатурки, осевшая на мебели, указывали на то, что прошедшей ночью вблизи упала крупная фугаска. Воздушная тревога застала меня в постели. Усталость была очень сильной. В бомбоубежище я не пошел, как не ходил ни разу и до этого. Дом, в котором я жил, был очень прочный. Угрожало только прямое попадание авиабомбы, но это было так же мало вероятно, как попадание в головы людей осколков, падающих от разрыва зенитных снарядов. Закрывшись с головой подушкой, я старался заснуть, но не мог, — не столько от грохота разрывов фугасок и частых ударов зениток, сколько от тяжелых дум о судьбе страны.

Мне вспоминались годы гражданской войны, когда молодая Республика Советов была в кольце блокады, когда товарищ Сталин по заданиям Ленина мчался с одного фронта на другой, спасая положение. Всплыл в памяти 1919 год. Тридцатая стрелковая дивизия была отрезана под городом Кунгуром. Белые рвались к городу Вятка (ныне — Киров). С севера, к Вологде, на соединение с Колчаком лезли американцы и англичане. В тылу разруха, голод, саботаж, беспорядки.

И вот в такой момент приехал к нам на фронт он — Сталин. Все обернулось по-иному, в несколько дней положение коренным образом изменилось, победителями вышли мы. Можно ли победить нас в сорок первом?

2. Прыжок за линию фронта

18 августа в 14 часов я получил приказ: приступить к подбору людей для отряда добровольцев и готовиться к отправке в тыл противника.

Мне предстояла большая и кропотливая работа.

Наш лагерь был расположен в одном из красивейших районов Подмосковья. На холмистой местности белели молодые березовые рощи. На колхозных полях бурела рожь. Колыхались зеленые овсы, цвела пшеница. На опушках ярко рдели полевые цветы и земляника. Нам часто приходилось подниматься в воздух на самолетах. Красивые, синие цветы-озера были вкраплены между квадратами полей и лесных массивов. Здесь не было еще ни рвов, ни окопов. Но уже в воздухе по ночам нередко раздавался отвратительный гул, прерывистое урчание фашистских бомбовозов, слышался ожесточенный треск наших зенитных батарей.

В лагере было несколько сот добровольцев: люди Москвы, Московской, Ивановской, Ярославской областей, — преимущественно молодежь, учащиеся различных институтов, освобожденные от призыва в армию. Но они рвались в бой.

Помню, с какой нежностью рассказывал мне Коля Захаров, футболист сборной команды из Иванова, о своей матери и какая жажда мщения врагу горела в его больших серых глазах, часто вспоминал о своих родителях и молодой коммунист Иван Библов, вспоминал ненароком, при этом на щеках у него занимался яркий юношеский румянец. Гневом и ненавистью к врагу пылали сердца этих людей. Они не могли себе представить, чтобы по священной советской земле разгуливали иноземные захватчики. Такую молодежь воспитывали наша партия, комсомол, растили передовые советские предприятия и институты.

И вот они в лагере. Все их нравственные и физические силы наряжены до предела, как у людей, готовящихся к схватке с врагом не на жизнь, а на смерть.

Десантники проходили ускоренную подготовку по подрывному делу и обучались владеть трофейным оружием, взятым у противника. Выбрав из своей среды командиров, они переходили или перелетали через линию фронта, в тыл противника.

В лагере появились также товарищи, успевшие уже побывать за фронтом. Выполнив боевое задание, они с таким же риском перебирались через фронт обратно, чтобы доложить о результатах и получить новое задание. Большинству из них, не имевшим жизненного опыта, было трудно обосноваться на занятой врагом территории. Они не могли там связаться с коммунистами-подпольщиками, наладить прочные связи с населением и, следовательно, не могли стать вожаками и организаторами партизанского движения.

Добровольцы стали подавать заявления о зачислении их в формируемый мной отряд. В числе наших первых бойцов было человек пятнадцать коммунистов и столько же примерно комсомольцев.

Что сказать об этих людях?

Коммунист Добрынин, студент медицинского института, двадцати двух лет, выделялся на занятиях своей исключительной сосредоточенностью. По-ребячески застенчивый и добродушный, как большинство русских людей, обладающих большой физической силой, смелый и решительный, презирающий смерть и трусость, он добивался одного — как бы скорее ринуться в бой с фашистскими захватчиками, вторгнувшимися на нашу землю. Твердый и непреклонный в достижении цели, он отличался безукоризненной дисциплинированностью при исполнении боевых заданий.

Ему подстать был Федор Волков, человек крепкого телосложения — сгусток мускулов и воли, такой же скромный, на первый взгляд даже незаметный. В свои двадцать пять лет он работал секретарем партийной организации большого предприятия и был членом пленума районного комитета партии.

Иван Библов — внешне несколько нерасторопный молодой человек. Но нужно было видеть, как он подтягивался, когда получал задание, и какой спокойной решимостью поблескивали его глаза при ожидании встречи с противником.

Вообще весь отряд, состоявший из пятидесяти пяти бойцов, радистов и командиров, был подобран тщательно — один к одному.

Хочется особо сказать о Павле Семеновиче Дубове, человеке пятидесяти двух лет, случайно оказавшемся в лагере среди молодежи. Небольшая темно-русая бородка, аккуратно подстриженная клинышком, короткие усы и умные светло-серые глаза — таким запомнился мне его облик. Он вечно был на ногах, даже обедать предпочитал стоя. Участник гражданской войны, старый член партии, бывший строгальщик, он работал на многих крупных заводах столицы в выдвигался не раз на партийную работу. Война застала его на должности сменного мастера на крупном заводе. Когда эвакуировалось предприятие, он лежал в больнице. У него был аппендицит. Он перенес неудачную операцию, и его долго выдерживали после осложнения. Выйдя из больницы, Дубов стал добиваться посылки его в армию, и вот он в нашем лагере. Мы несколько раз с ним встречались и подолгу беседовали. Он был назначен командиром небольшой группы и готовился к вылету за линию фронта.

— Значит, готовишься, Павел Семенович? Конечно, встретишь нас тати уже с накопленным опытом? — сказал я ему однажды при встрече.

— Да, знаете, откровенно говоря, побаиваюсь. Хлопцев я отобрал надежных. А вот командовать ими, не знаю, смогу ли. В гражданской-то я участвовал рядовым. На заводе я хотя и руководил людьми, но то дело другое. Если бы вот с вами…

Этот человек, казалось, мог бы подойти на должность комиссара отряда. Он выслушал, подумал и отказался:

— Данных нет… В одиночку бы я больше сделал. Но одного не пускают…

На первых порах он пошел в мой отряд рядовым.

Подготовка людей и формирование отряда проходили ускоренно по нормам военного времени. В район Вязьмы, где стоял штаб Западного фронта, отряд был переброшен на автомашинах и размещен в землянках одного из прифронтовых аэродромов.

Несколько дней пришлось ожидать летной погоды. Настроение ребят было бодрое.

Помнится сухая заросшая бурьяном небольшая полянка среди берез, серый, осенний день с холодным ветром и стая серых облаков, бегущих с северо-запада. Облака шли в несколько ярусов. Люди, одетые в ватные куртки, искали защиты от холода. Ветер свистел и буйствовал, предвещая непогоду.

Гитлеровские полчища продолжали продвигаться на восток. Юхновскому аэродрому и всему району угрожала оккупация. Мы с капитаном Старчаком предпринимали все для ускорения выброски отряда. Но вылет наш откладывался из-за плохой погоды.

На повестке дня совещания партийного актива, происходившего тут же на поляне, стоял один вопрос: задача коммунистов-десантников на занятой врагом территории.

Комиссар Кеймах сделал короткое вступление. Выступавшие товарищи делились своими мыслями о том, как они понимают и представляют себе стоящие перед ними задачи.

Затем выступил Дубов. Он говорил тихим, спокойным голосом о том, что накопилось на душе у него, да и у всех нас.

«Враг движется на Восток, мы — на Запад, к нему в тыл. Партия направляет нас туда, откуда временно отошла наша армия. Нам приказано спуститься на парашютах в тылу врага, обосноваться там и организовать вооруженную борьбу. Нас — горсточка москвичей, Многие из нас не знают тех районов, в которых нам придется поднимать советский народ на вооруженную борьбу с фашистским зверем… Когда мы с вами читаем о нелегальной работе большевиков в годы царского произвола, нам кажется, что это были какие-то необыкновенные люди. Быть может, нам предстоят еще более серьезные, более опасные задачи по сравнению с тем, что имело место в нашей истории. Но трудности и ответственность перед партией и своим народом закаляют людей, делают их более стойкими, выносливыми, готовыми на любые подвиги… Я вот знаю по себе, — говорил Дубов, — до войны я страдал от головных болей, от ревматизма в суставах. А началась война, и все как рукой сняло. Очевидно, боль от вторжения фашистских полчищ в нашу страну сильней и она заглушает все другое. И мне кажется, что в той исключительно сложной обстановке, в которой нам предстоит работать, многие из нас проявят такие способности к подвигам, о которых мы сейчас и сами не подозреваем…»

Павел Семенович, как и другие, ни словом не обмолвился о своей семье. Нависшая над родиной угроза закрывала все.

Дубов говорил о том, что каждый из нас думал и переживал.

Враг был жесток, коварен. Но мы ни на мгновенье не сомневались, что гитлеровцы будут разбиты, потому что с нами Сталин. Со Сталиным мы победили в гражданской войне, со Сталиным во главе Советское государство добилось величайших успехов в социалистическом преобразовании страны.

Наша страна превратилась в могучую крепость.

Разве можно победить народ, вооруженный теорией Маркса — Ленина — Сталина? Советские люди предпочитают смерть поражению. Нет, такой народ никто не может победить и в сознании этого была наша сила…

Все с нетерпением ждали отправки за фронт к местам наших действий. По у меня после первой же встречи с командиром авиадесантного полка появилось сомнение в успешной выброске десанта. Вместо того чтобы дать мне исчерпывающие сведения, облегчающие выполнение этого весьма ответственного задания, меня самого забросали вопросами: сколько потребуется машин? (Будто бы я должен знать в этом деле больше, чем они!) Нельзя ли выброску десанта произвести по частям? Какова будет нагрузка одного парашютиста? Чувствовалось отсутствие опыта, а может быть, и растерянность некоторых товарищей.

При подборе людей я обращал большое внимание не только на их общее и политическое развитие, на дисциплинированность, но и на физическую подготовку. Более десяти человек из отряда были профессионалами по разным видам спорта и учащимися физкультурных школ и техникумов.

Кроме личного вооружения, для нас были упакованы в двадцать один грузовой парашют боеприпасы, аппаратура переносных радиостанций, продовольствие и медикаменты. Грузились ночью. Распределяя людей по машинам, я взял на свой самолет шесть человек. В их число входили два командира отделений — здоровые, ловкие ребята, которых я специально подобрал: в случае кто сробеет — подтолкнуть; командир взвода связи, юноша — радист лет семнадцати, две девушки — радистка и медсестра. Последняя была единственным среди нас человеком, вылетевшим за фронт без тренировочных прыжков. Произошло это потому, что ее нам предложили в последний день перед вылетом. Это была москвичка — Голощекина Ольга, член партии.

Имея ученую степень кандидата математических наук, она специально окончила медицинские курсы, чтобы пойти на фронт в качестве медсестры. Беззаветно смелая и жизнерадостная патриотка.

Когда погрузка кончилась, рев двадцати восьми моторов, общей мощностью более двадцати тысяч лошадиных сил, огласил, окрестности. Двадцать восемь огненных языков вырвалось из газоотводных труб. Наш флагманский самолет, вырулив, на старт, на секунду остановился, затем с оглушительным грохотом рванулся вперед. Через несколько минут семь тяжело загруженных машин повисли в воздухе.

Погода быстро портилась. Местами шел осенний проливной дождь. Приближаясь к переднему краю позиций противника, самолеты медленно набирали высоту. Это чувствовалось по специфическому давлению, испытываемому организмом. Находясь в самолете, я думал о том, что ожидает нас там, откуда отошли советские войска; какой порядок насаждают оккупанты вместо родной народной власти; с чем предстоит встретиться нам?

До линии фронта было не более ста пятидесяти километров, но потребовалось около двух часов, что бы преодолеть это расстояние. Встречный ветер и дождь сильно снижали скорость машин.

Разрывы зенитных снарядов возвестили о том, что мы перелетаем линию фронта, над которой наш самолет шел на большой высоте. Температура упала до 25° холода. В кабине гулял пронизывающий сквозняк, у некоторых начали болеть уши и носы, страшно мерзли ноги. Шел уже третий час полета, а люди стояли с полной нагрузкой для прыжка, так как садиться на совершенно голый дюралевый пол было рискованно. Мы с товарищем Старчаком, который руководил выброской десанта, по очереди смотрели в дверь, считая и пересчитывая сигнальные огоньки идущих за нами машин, и вскоре убедились, что за нами следуют только три самолета. Что случилось с остальными? С каким вооружением и боеприпасами мы остались?

— Выбрасывать десант?.. Нет?.. Решайте! — кричал мне в ухо капитан Старчак.

«Как поступить?»

Для приземления и сборного пункта было выбрано болото в районе озера Домжарицкое, в пойме реки Березины, примерно в восемнадцати километрах юго — западнее города Лепеля. Это место изобиловало маленькими сухими островками, на которых заведомо не было гитлеровцев. А когда они узнают, что в эти пустынные просторы выброшен десант, им потребуется немалое время, для того чтобы проникнуть туда и организовать боевую операцию.

Все это было учтено в Москве перед нашим вылетом.

Но получилось совсем не так, как предполагали.

Наш самолет шел над линией железной дороги. За нами больше не было ни одного самолета. И вдруг команда: «Приготовиться!» Находившийся рядом со мной командир авиадесантной службы фронта Иван Георгиевич Старчак знал, что точка нашего приземления — около озера Домжарицкое, от которого до железной дороги два десятка километров. Но озера не видно, самолет продолжает идти над полотном железной дороги. И все же мне отдана команда: «Приготовиться к прыжку!» «В чем дело? Чем объяснить столь явное отступление от того, что было принято?»— недоумевал я.

Вывод мог быть один: летчики потеряли ориентировку, не знают, куда лететь и где искать намеченное место приземления.

Самым правильным казалось решение не прыгать, а возвратиться на прифронтовой аэродром и начать операцию сначала. Но такое решение можно было бы принять, если бы все самолеты следовали за флагманским кораблем. А около нас уже не было видно ни одной машины. Может, остальные самолеты вернулись на прифронтовой аэродром, а может, улетели к намеченной точке приземления и люди уже выбросились? При таком положении не выброситься командиру было бы просто преступлением…

Я стал было пояснять штурману, что надо бы немного уклониться от полотна дороги, но он, тыча пальцем в какой-то зеленый квадрат, просвечивающий через целлофан, что-то кричал. Мне ничего не оставалось, как прекратить этот ненужный спор. Моторы уменьшили рев, и была подана команда приготовиться к выброске.

Карабин моего парашюта уже был надет на скобу. Я крикнул командиру отделения Ковалеву, чтобы он прыгал третьим, его задача — собрать людей и вывести на мои сигналы.

— Пошел! — раздалась команда штурмана.

Я выскочил на крыло. Рядом лизал плоскость длинный, в полтора метра, язык багрового пламени, вырывавшегося из выхлопной трубы. Меня сразу охватило горячим воздухом и омыло теплым дождем. Я слегка согнулся и напружинил все мускулы, как это делал при прыжках в воду с семиметровой вышки, затем оттолкнулся ногами от плоскости и полетел головой вниз.

Удар строп по лицу и плечам возвестил о том, что парашют раскрылся благополучно. Сильный толчок вывел меня из пике и поставил в вертикальное положение. Грохот моторов и свист в ушах внезапно сменились тишиной и плавностью спуска. Где-то над головой еще слышался гул удалявшегося, самолета, а внизу лаяли собаки и два костра горели неподалеку. Мне пришло в голову засечь курс удалявшейся машины. Я попытался отпустить стрелку компаса, надетого на левую руку, но в тот же момент почувствовал шлепок ногами о воду. Меня положило на спину, и на секунду я с головой погрузился в воду.

Водоем оказался неглубоким. Полотно парашюта зацепилось за густой куст лозы, натянутые стропы ослабли, и я, упираясь руками в дно, поднялся на колени. Оказалось, что я попал в небольшое чистое болотце. Встав на ноги, я вышел из воды, нащупал у пояса финку, перерезал лямки и, свернув парашют, спрятал его в кустах. Затем я извлек из кармана утиный манок и попробовал дать условный сигнал, но манок не действовал — в него налилась вода. Да и на мне все до нитки промокло. В сапогах хлюпала вода, меховая куртка — своей добычи и выработки, — плащ-палатка стали тяжелыми.

Присев на пень, я быстро разобрал манок, прочистил и собрал его, затем вынул часы. Они шли. Было двадцать пять минут пятого, до рассвета оставалось менее полутора часов. Я подал несколько сигналов манком — никакого ответа. Подождал несколько минут, осмотрелся. Вдали на дымчато-сером фоне неба вырисовывались контуры большого леса. Впереди и влево было чистое поле. Там темнелись какие-то строения, от которых доносился лай собак. Вероятно, это была деревня. Пройдя метров двести вперед, я дал еще несколько сигналов. Кругом тихо. Только по-прежнему лаяли собаки и пели петухи. Присмотревшись хорошенько, я заметил, что метров за семьдесят впереди тянулась какая-то ровная возвышенность и вдоль нее на одинаковом друг от друга расстоянии шли столбы телеграфной линии. Я понял, что это железная дорога. Подходить к ней было опасно. Там могла быть охрана.

Что делать? Где люди, которые были со мной на: самолете? Не могли же они отказаться прыгать вслед за командиром? А может, здесь рядом аэродром или военный лагерь и мои хлопцы уже схвачены гитлеровцами?

Мне вспоминается сейчас случай, который произошел одиннадцать месяцев спустя в районе озера Червонное, Пинской области. Наш штаб располагался тогда в большом глухом лесу.

Огромные стволы граба, ясеня и клена переплетались вершинами над штабной палаткой. Там и тут возвышались мощные стволы многовековых буков и елей. У подножья их — поваленные стволы осин, березы, заросшие крапивой и малинником. Гниющие деревья светились по ночам бледным ртутным светом. Тетерева и рябчики перепархивали в ветвях и подолгу как бы с недоумением смотрели на людей, В изумлении останавливались проходившие, мимо лоси. И вот в такую таежную заросль к нам были выброшены с самолета два молодых радиста и груз. Бойцы, обслуживающие штаб, целый день разыскивали груз в окрестных зарослях и перетаскивали его к местам хранения. К вечеру все так изнемогли, что на ночное дежурство, против существовавших у нас обычаев гостеприимства, были поставлены хорошо отдохнувшие гости.

Ночью, когда все спали мертвым сном, раздался сигнал боевой тревоги. Молодой радист, стоявший на посту, доложил, что наш штаб окружен гитлеровцами.

Мы быстро поднялись, подбежали к мощным стволам дубов, стоявших здесь же, и заняли оборону, приготовили гранаты, запас патронов.

Прошло несколько мучительных минут ожидания. Все шорохи были нам знакомы. За кухней слышна была суета, пофыркивание ночных хищников — хорьков и горностаев, дерущихся за остатки пищи. Ночные птицы шныряли меж ветвей с хрипом и писком. Все совершалось, как всегда, в середине ночи. Но что же делает враг, окруживший нас? Не было ни единого признака присутствия постороннего человека. Треск валежника под ногами людей — особый, он отличается оттого, который раздается, когда приходит зверь.

— Где же ты обнаружил немцев? — спросил я у радиста.

— Да вон, вон же они лежат… Смотрите, светятся их каски, — и парень указал рукой в сторону двух бледных пятен.

Я подал команду «отбой» и повел новичка к фосфоресцирующему стволу дуба.

Но это было в августе сорок второго года. А в сентябре сорок первого я еще сам был новичком на занятой врагом земле и местности, совершенно для меня незнакомой. Мне так же было страшно. Только когда я попал в мокрый еловый лес, густо заросший тростником и крапивой, я успокоился.

Сентябрьское утро в этих широтах наступает медленно. Я неторопливо удалялся в глубь зарослей разнолесья.

Под ногами была грязная, вязкая, никем не топтанная, проросшая густой зеленой травкой почва. Я шел, стараясь обойти селение, — из которого доносились голоса, и выйти на опушку леса с противоположной стороны деревни.

Высеивался мелкий дождь. Вода шваркала в рюкзаке за плечами и в размокших кожаных сапогах.

По каким-то неуловимым признакам я чувствовал, что правее от меня лесное озеро, которое я обхожу слева, и, чтобы не завязнуть, нужно чуть-чуть уклониться вправо.

Здесь мне не опасно никакое преследование. Я мог бы уйти от целого батальона карателей, если бы они пошли по моим следам. В крайнем случае я спокойно бы перебрался через озеро, которое здесь не должно быть глубоким. В лесу я был опытным человеком. И в тот момент казалось мне: я понимал, о чем между собой попискивали лесные птахи.

Часа через два я вышел в сухой лес. Дождь продолжал итти.

Надев на себя плащ-палатку и непрерывно давая сигнал, я шел лесом, надеясь встретить кого-нибудь из своих. Мне казалось, что мои люди где-то здесь, близко, и вот-вот я их увижу. Но прошел час, другой, наконец пятый, а мои поиски и сигналы не давали никаких результатов. Садиться было нельзя, — немедленно засыпал от нервного переутомления. Грудь устала от непрерывного дутья в манок.

Время уже приближалось к полудню, когда я услышал в лесу стук топора. Пошел на звук. Стройный крестьянин лет сорока пяти рубил дрова. Я подошел к нему, поздоровался. Он мне вежливо поклонился и стал охотно отвечать на мои вопросы. Я спросил, где находится Лепель, крестьянин указал рукой, я засёк направление по компасу и запомнил. Оказалось, что я находился около деревни Есьбы, от нее по железной дороге, которую я видел ночью, считалось до Лепеля семьдесят километров.

Мне не надо было смотреть на карту, чтобы убедиться в ошибке штурмана самолета. Если я находился в семидесяти километрах к северо-востоку от города Лепеля, а точка приземления за двадцать километров от него на юго-запад, то, следовательно, меня не дотянули около сотни километров. Лепель стоял почти на самом обрезе имевшейся у меня карты-километровки.

Крестьянин назвался лесником и предупредил, что в деревне есть полиция. Ей будто бы уже известно, что ночью в окрестностях Есьбы были выброшены парашютисты, и она организовала на них облаву. Я стал расспрашивать, где кружил самолет; лесник указал за линию железной дороги, а на вопрос, есть ли там леса, ответил, что сплошного леса там нет, есть только небольшие перелески.

Гитлеровцы приказали полицантам вывести местных жителей в лес на облаву парашютистов. Но население попряталось, и только один лесник-объездчик направился в лес, но не за тем, чтобы ловить десантников, а предупредить их об опасности. Хотелось этому человеку верить. А он рассказал мне, что делается у них с приходом оккупантов. Этот человек, как и многие другие, испытывал всю тяжесть оккупации. Здесь он родился, вырос и растил своих детей. Двадцать три года, живя без царя, помещиков и капиталистов, он все кругом считал родным, желанным сердцу. И вдруг! Лес был объявлен гитлеровцами трофейной собственностью, подлежащей сплошной вырубке для нужд армии. Населению запрещалось ходить в лес без разрешения коменданта района под угрозой расстрела. Бывшего конокрада и убийцу выпустили из тюрьмы и назначили бургомистром волости. Два уголовника заняли главные должности в полиции. Новые «представители власти» начали разрешать все административные и бытовые вопросы расстрелами и плетью.

Мы распрощались с лесником, многое не высказав. Ведь я с ним никогда прежде не встречался, но теперь хорошо понимал его, как и он меня. У нас с ним было одно горе и выход один — непримиримая борьба за свободу своего государства.

Мне стало ясно, что большая часть моих людей приземлилась по другую сторону железной дороги и что они, так же как и я, побоялись ее переходить. Но должен был кто-то еще опуститься с этой стороны линии. И деться ему некуда; наверное, он скрывается в этом лесу. Ничего не оставалось, как продолжать поиски.

3. Один

Поблагодарив лесника, я углубился в чащу, показывая ложное направление, и снова кружил по лесу и сигналил, сигналил. Некоторое время спустя, выйдя на опушку леса, я заметил парня лет двадцати пяти, осторожно пробиравшегося вдоль опушки. Он был без топора, часто останавливался и прислушивался, очевидно, к моим сигналам. Я подкрался к нему незаметно и внезапно окликнул его. Парень вздрогнул и обернулся в мою сторону. Я строго спросил его, кто он, откуда и почему не в армии. Сбиваясь и путаясь, парень стал объяснять, что был в лагере военнопленных и что мать и жена выплакали у коменданта разрешение взять его домой, как больного. Я спросил про полицию. Парень сначала замялся, а потом начал что-то уж слишком яро бранить ее.

Кто он? И почему так волнуется? Враг, уже перешедший на сторону оккупантов?.. Или наш, и его мучает совесть человека, не выполнившего до конца свой долг перед родиной и перешедшего к мирной жизни, в то время как его сверстники продолжали сражаться, не щадя жизни, на фронте? Я всматривался в лицо, старался поймать взгляд этого человека, чтобы составить о нем какое-то мнение, но мне это не удавалось. Пригрозив неизвестному суровой расправой, если он сообщит кому-нибудь, что видел меня, я вернулся в лесную чащу, чтобы продолжать свои поиски.

Часа за два до заката солнца, вконец измученный и раздосадованный неудачей, я опять вышел на опушку леса. На краю луга, близ кустарников, мелькнула до странности знакомая фигура., Человек быстро шел вдоль опушки, прячась за кустарником и заметна ускоряя шаг после каждого моего сигнала. Конечно, это был кто-то из моих ребят, только на расстоянии и от волнения я не мог сразу распознать, кто именно.

Забыв об усталости и неудачах этого бесконечного дня, я бросился навстречу человеку. Когда расстояние между нами сократилось до ста метров, я, задыхаясь от бега, вынул манок и свистнул. Человек пригнулся и, точно ему угрожала смерть, выбравшись на чистое место, побежал прочь от меня прямо в деревню. Мне стало все ясно: это был тот парень, с которым я разговаривал в лесу, а деревня — та самая, где была полиция.

Непреодолимая усталость овладела мной. Все стало запутанным, нелепым и почти безразличным. Мне было стыдно за себя. Я разговаривал с предателем к выпустил его из рук. А он помчался за подмогой, чтобы ловить меня. Но я в лесу, и взять меня не так просто. Вот только бы успокоиться и не повторить ошибки. Я понимал, что для восстановления сил мне нужно было уснуть хотя бы на два-три часа, но об этом нельзя было и думать. Вот она, новая обстановка. Несколько недель назад, быть может, этот негодяй бил себя кулаком в грудь и клялся в верности отчизне, своим друзьям, родным и близким; кто видел в нем изменника, наймита чужеземцев? Какое чувство омерзения вызывают эти жалкие пигмеи!

Медленно приближался желанный закат. Солнце тускнело. Опушка леса, освещенная лучом заката, не светилась радугой цветов, как обычно, напротив — была хмурой. Может, и ей взгрустнулось оттого, что к ней больше не ходит порезвиться детвора?

Сделав еще один круг по лесу, перед наступлением сумерек я выбрался на луговинку и, пройдя километра два, очутился около болотца, где был спрятан мой парашют. Необходимо было покинуть эти места, но я все еще думал о моих ребятах, которые могли появиться здесь, и, отойдя в сторону, дал сигнал свистком, употребляемым для приманки рябчиков. Мне откликнулся стандартный полицейский свисток — один, потом другой, третий. Свистки эти приближались ко мне со стороны деревни. Собрав последние силы, я начал перебегать, маскируясь редким кустарником. Я не знал, сколько человек меня преследует, но и полицейские не могли знать, один я или нас уже несколько, поэтому они особой прыти не проявляли.

Темнело. Я подбежал к насыпи железной дороги и перешел ее. Далеко вперед, насколько хватал глаз, простиралось чистое поле, но тут же из-под ног в сторону от насыпи уходила узкая лощинка, сплошь поросшая кустарником. Это было очень кстати. В несколько прыжков я спустился к этой низинке и, пробежав с сотню шагов вдоль нее, спрятался в густых зарослях лозняка. Погони не было слышно, кругом стояла глубокая тишина, какая в сельских местностях бывает только в ночные часы. Выждав, пока стемнело совсем, я выбрался из лощинки и спокойно направился полем в сторону от железной дороги. Теперь опасность представляли только собаки-ищейки, но их, очевидно, не было у полицейских, иначе они давно уже напали бы на мой след. Вскоре прямо передо мной выросли черные, без единого огонька, силуэты домов, и я должен был свернуть в сторону, чтобы обойти деревню. Под ногами бугрилось некопаное картофельное поле. Я почти явственно ощутил запах печеной картошки, впервые за эти сутки мне захотелось есть. У меня не было сухих спичек, да если и были бы, нечего было и думать о разведении костра.

Все же я вырыл несколько картофелин и начал обмывать их в лужице.

Вдруг услышал я приближающийся цокот копыт, словно мчится всадник по каменистому шоссе. Стал прислушиваться. Характерный дробный звук нарастал. Сомнений не оставалось: где-то рядом проходило шоссе или дорога, мощенная булыжником. Я схватился за маузер и взвел курок, но стрелять — значило бы выдать себя, а попасть в темноте в верхового мало шансов, и я вовремя удержался. Всадник промчался мимо меня в деревню, и скоро донесся его громкий, встревоженный голос. Мне стало ясно, что всадник — один из полицейских и что он пытается поднять людей на облаву.

Что делать? Возвращаться обратно в лес, где был потерян целый день безрезультатно, не имело никакого смысла. Оставаться в открытом поле — рискованно. Приземлившиеся по эту сторону железнодорожной линии должны были обязательно уйти отсюда куда-то в лес.

Только месяц спустя я узнал от Ковалева, что вслед за мной через бомбовый люк стала прыгать медсестра Голощекина. Солидная сама по себе, эта женщина нагрузилась рюкзаком и двумя большими санитарными сумками. Люк оказался для нее тесным, и она, зацепившись сумками, повисла. Хлопцы бросились дружно ее проталкивать, На это было потеряно около минуты времени. Поэтому все остальные люди выпрыгнули по другую сторону железной дороги. В момент приземления командир отделения Смолин попал одной ногой на пень и сломал себе ступню. Облаву немцы организовали рано утром. Смолин и оставшаяся с ним радистка Быкова были захвачены в плен, Но в тот момент я ничего этого не знал, и мне приходилось принимать решение только на основе своих собственных заключений. И я решил, что надо уходить из этих мест как можно скорее.

Решил идти за сотню километров к намеченному в Москве месту приземления отряда, ориентируясь по компасу.

Ночь выдалась лунная с редкой облачностью.

Я шел полями и перелесками. На полях было много скошенного хлеба. Попадались какие-то хутора и огороженные жердями площадки, заставленные уборочными машинами. Мне смертельно хотелось спать, есть не хотелось. Незаметно оказался на опушке большого елового леса. Тропы и лесные дорожки вели в сторону от намеченного направления. Решил пробираться прямо чащей. Сознание работало, как у лунатика, ноги переступали вяло, все тело сковывала усталость, но за ночь надо было пройти как можно больше. И я шел, пошатываясь, словно пьяный. Меховая куртка и сапоги за день немного обсохли, но все еще были влажными и тяжелыми. Где-то в глубине сознания шевелилось опасение натереть ноги, однако боли не чувствовалось, и я шел не переобуваясь.

Местами мне преграждали путь огромные, сваленные бурей деревья, и я, как во сне, перелезал через них, а некоторые почему-то обходил. К полуночи лес кончился, передо мной открылось большое черное поле. Я двинулся прямиком через него, не меняя направления, и скоро увидел впереди силуэты каких-то машин, расставленных правильными рядами. Во мне проснулась тревога: а что если это фашистский аэродром? Ведь на нем должны быть посты, и уйти от преследования на этот раз я не смог бы. Подойдя немного ближе, различил тракторы. Около них тоже могла быть охрана, но обходить их по пашне у меня не было больше сил. Прошел между машинами, как тень.

С каждым часом я шел все медленнее и медленнее. Начинался рассвет. Подошел к лесу. Рядом со мной, в небольшом овражке, журчал ручей. Я спустился к нему. Вода была прозрачная, как хрусталь, но пить не хотелось. Решил сесть передохнуть и попробовать добыть огня, хотелось разжечь костер, обогреться и обсушиться, С трудом вынул пулю из патрона маузера и стал искать ваты, чтобы заложить в патрон и поджечь выстрелом, но ни клочка сухой ваты в моей одежде не оказалось. Бился с полчаса, испортил два патрона и двинулся дальше. В лесу стали попадаться коровьи тропы — признак близкого жилья. Я пошел этими тропами. Вынул плитку шоколада, отломил половину и съел. Идти стало легче, появилось ощущение голода.

Было совсем светло, когда я вышел из леса. Впереди виднелись строения какой-то деревни, неподалеку молодой белорус косил траву. Я махнул ему шапкой, он молча посмотрел на меня и начал точить косу. У околицы показался человек на хорошей лошади, он ехал к лесу. Я пошел, к нему навстречу, но, заметив меня, неизвестный повернул обратно и помчался в деревню. Оставаться здесь было опасно, я снова углубился в лес и часа два шел по компасу. Мне стало попадаться много дорожек, все они были завалены подрезанными еловыми деревьями. Решив, что это работа партизан, я начал кричать и сигналить, — оставаться одному стало невмоготу. Однако никто не отзывался на мои сигналы, и я побрел дальше, усталый до изнеможения.

Вдруг лее наполнился шумом, треском ломающихся сухих ветвей. Спустя несколько секунд я увидел коров, продиравшихся сквозь чащу кустарников. Где-то неподалеку хлопали кнуты, раздавались резкие окрики пастухов. Я поспешил за стадом, но оно уходило все дальше. Не хватило сил догнать пастухов, порасспросить их, есть ли полицейские и немцы в ближайшем селении.

Два часа бродил я вокруг деревни, вглядываясь в ее улицу и проулки. У колодца толпились женщины с ведрами, подолгу стояли с коромыслами на плечах, спокойно беседовали. Около крайних хат бегали мальчишки, их выкрики доносились до меня совершенно отчетливо. Перед кузницей несколько мужиков возились с плугами. Деревня, видимо, жила обычной трудовой жизнью, и присутствия в ней гитлеровцев не чувствовалось. До опушки леса сотня метров.

Я решительно вошел в улицу. Из окна крайней хаты выглянула женщина.

— Какая деревня? — спросил я.

— Корниловка.

— Немцев нет?

— Нету.

На душе стало легче.

4. Непокоренные

Я шел один, небритый и, наверно, страшный, шел как во сне, заплетающимися ногами. Моя хорьковая тужурка, невиданная в этих местах, указывала на то, что я издалека, а плащ-палатка выдавала мою принадлежность к Красной Армии. При виде меня взрослые бросали работу, а дети — игру и шли за мной в отдалении. Я остановился, спросил еще раз, нет ли поблизости немцев или полиции, и несколько голосов наперебой ответили мне, что немцев ближе чем за шесть километров нет. Тогда я попросил вызвать председателя колхоза. Меня позвали в хату, усадили за стол. Принесли горячие щи, молоко. Народ толпился у двери, молча рассматривая меня. Все было, как в тумане. Я ел охотно, но вкуса пищи не ощущал. Потом, когда любопытные оставили меня в покое, я стал переобуваться. Видел — ноги потерты до пузырей, а боли не чувствовал.

Вошел председатель колхоза, мужчина лет сорока пяти, гладкий, с аккуратно подстриженной бородкой. Из-за его спины выступил высокий и стройный человек лет тридцати восьми, с красивым, чисто выбритым лицом и, прежде чем я начал разговор, сделал мне предостерегающий знак. Я понял и заговорил о вещах незначительных. Вскоре председатель вышел, и мы остались в хате вдвоем с высоким мужчиной. Он назвался Соломоновым и спросил: «А вы не из тех ли парашютистов, что своего командира ищут?» Обманывать не было смысла, — гестаповцы все равно узнали бы, что кто-то из десантников побывал в этой деревне. И я подтвердил предположение Соломонова, в котором почувствовал своего человека, а он, расспросив меня подробно, сообщил мне, что оставлен белорусским ЦК партии в этом районе на подпольную работу.

Это был политически подготовленный товарищ, но у него пока не хватало опыта, а может быть, и решительности. Мне бросилось в глаза различие и сходство между Соломоновым и лесником. Им обоим был нужен практический успех, который бы окрылил их.

Теперь я был не один и мог рассчитывать на помощь. В утомленном мозгу настойчиво билась мысль: «Десантники где-то ждут моей помощи», Мне хотелось поскорее добраться до места сбора на озере Домжарицкое, Соломонов предложил мне связаться с депутатом Верховного Совета БССР товарищем Попковым, дал его адрес. Но деревня, в которой жил Попков, по рассказам Соломонова, была та самая, в которую от меня ускакал незнакомый человек на хорошей лошади. Возвращаться туда нужны физические силы и отдохнувший мозг, а впереди крупный населенный пункт — местечко Лукомль. В этот день из него выехали немцы. Обычно же в Лукомле мост через реку Лукомку охраняется, объехать его негде. Поэтому я, не теряя времени, решил пробираться к озеру.

Выехать удалось только часов в одиннадцать вечера. Лошадью правил молодой белорус. Тряска телеги укачивала меня, и я всю дорогу с трудом преодолевал дремоту. До лукомльекого моста я еще кое-как держался, а когда проехали его, то сразу, сидя, погрузился в сон. Внезапно из темноты возникли сараи, и телега затарахтела вдоль спящей улицы. Казалось мне, по характеру тишины можно определить, есть ли а деревне оккупанты. При гитлеровцах люди не могли спать спокойно, и тишина в этом случае должна быть лишь искусственной, Здесь же была тишина настоящая, и я успокоился.

Какой-то человек вынырнул из темноты, возчик о чем-то тихо его спросил. Человек указал рукой в сторону, а сам прошел близко около телеги, вглядываясь в меня. Но по каким-то неуловимым признакам мне было понятно, что на этот раз меня осматривает наш, советский человек, От этих мыслей становилось легче на душе и теплее. Телега остановилась, и возчик постучал кнутовищем в окно хаты. На крыльце появилась высокая фигура хозяина.

— Заходите.

Мы вошли в чистую горницу. Хозяин, мужчина лет сорока, с энергичным сухим лицом и открытым взглядом сразу мне понравился.

— Вы кто же будете? — спросил я.

— Председатель колхоза. Зайцев моя фамилия.

— Что же, гитлеровцы вас не отстранили, выходит — доверяют вам?

Зайцев пожал плечами.

— На оккупантов работаете?

— Выходит, что так, — он покосился на мой маузер и, вздохнув, замолчал.

— И совесть позволяет?

— Совесть? На это я вам вот что скажу. — Зайцев повернулся ко мне и заговорил, все больше оживляясь: — Вот вы приходите и меня спрашиваете, как да что. А ведь я не знаю, кто вы, свой или чужой? И хорошо еще — усовестить стараетесь. А другой, очень просто, и пристрелить может как предателя. Не обидно за дело погибнуть, а за напрасно смерть принимать неохота Так вот перед каждым вооруженным человеком и объясняешься. И рад бы помочь своим людям, да как? Вот в чем вопрос. — Он еще раз пристально посмотрел мне в лицо и, помолчав, продолжал — Меня уже и в гестапо таскали. Донес тут один прохвост. В прошлом я его под суд сдавал за расхищение колхозного добра.

— Ну и как?

— А известно как — расстрелять хотели, плетей всыпали: ты, мол, большевик.

— Обошлось, значит?

— Обошлось, да не очень. Подписку пришлось дать.

— А как же дальше намерены поступать?

— А так же, как и раньше. Вот вам помогать надо? Надо. Вы куда, в Ляховичи? Нельзя вам туда — в Ляховичах гитлеровцы вчера расположились.

И он коротко рассказал мне о положении в районе. Я открыл карту и, пока Зайцев будил жену и та готовила ужин, наметил новый маршрут на Домжарицкое, с учетом полученных сведений. За ужином хозяин рассказал о сыне-ремесленнике в Ленинграде, о своем колхозе, и в том, как он говорил, чувствовался хороший советский человек, преданный и честный. Он нравился мне все больше.

Поблагодарив хозяина за гостеприимство, я спросил, не может ли он дать мне лошадь. Зайцев посмотрел на меня с удивлением: видно было, что он отвык от того, чтобы вооруженный человек просил, да еще вежливо.

В два часа ночи подъехала подвода. Я снова окунулся во мглу, и снова тарахтела телега, и я ехал под добродушную брань деда, журившего лошадь за то, что, дожив до этаких годов, она все еще толком не знает дороги.

И, точно боясь обидеть старого гнедка, дед начинал журить себя за то, что он тоже не определит «шляха» дальше, чем за десять километров от своего села, хоть и прожил на свете на сорок лет больше этого мерина.

— Вот разве ж в город Лепель днем бы, пожалуй, не заблудился. А только ехать-то туда опасно… Гестапо может задержать и посчитать за партизана. — Старик, насторожившись, помолчал, Затем он снова заговорил с конем, как с человеком. Вся эта болтовня велась затем, чтобы пока не разговаривать со мной, а только потихонечку прощупывать незнакомца. Но, утомленный до предела, я этих «тонкостей» сразу не понял.

Возчиком Зайцев назначил того самого человека, который так внимательно осматривал меня, когда мы подъезжали к председателю колхоза из деревни Ротно. Это был крепкий старик лет под шестьдесят, бывший колхозный сторож, он и теперь был правой рукой предколхоза. И Зайцев его посылал в такие ответственные поездки неспроста.

Если я парашютист, то до гестапо не должно дойти, что он давал мне «допомогу». В противном случае ему петля. А если я агент гестапо, а выдаю себя за советского командира, то треба убедиться и… принять меры.

И дед Кондрат был хорош для того и другого.

Он не впервые отвозил гестаповцев и красных командиров и Зайцева не подводил ни с теми, ни с другими.

Зайцев мне и доверял и сомневался. В такое время всякое ожидать возможно. А дед Кондрат был человек надежный, не подведет.

Зайцев прекрасно понимал, что я ему так же не мог довериться вполне с одного разговора. В задачу возчика входило уточнить, кто я, и, в зависимости от этого, выполнять свою роль.

Старый колхозный сторож делал это просто и надежно. Первые километры он на мои вопросы больше отвечал односложно: «Не ведаю». А когда мы стали, подъезжать к селу Заборье, то он осторожно, с расстановочной, заявил:

— Не ведаю, як дальше: ехать али ж не ехать?

— То есть как не ехать? — осведомился я с тревогой в голосе.

— У Заборьи основались нимци…

Сообщил это старик как-то торжественно, не торопясь, предварительно повернувшись ко мне лицом.

Все это восстановилось в моем сознании позже. Тогда же я подскочил как ужаленный и, инстинктивно схватившись за маузер, вскрикнул:

— Так куда же ты меня тащишь, старый черт, если в селе оккупанты? И почему ваш Зайцев не сказал мне ничего об этом? Может, их в Ляховичах нет и повезли меня туда, где можно передать в гестапо, — высказал я прямо свои предположения вслух.

Старик, остановив коня, спокойно меня слушал.

— Нет, что про Ляховичи сказал предколхоза, то верно. В Ляховичах гестаповцы стоят, туда не можно. А здесь только десять словаков. Да ночью они почиют и постов не выставляют. А вы ж не бойтесь, коли наш. Я тут вас по задворкам провезу, пусть их хоть сотня будет.

— Смотри, старый, а то от моей пули не уйдешь.

— Дак как же мне уйти тут? А только вас не подведу я, легче мне сгинуть от чужих, чем от своего, — отвечал старик, немного струхнув, но удовлетворенный тем, что выяснил, с кем имеет дело.

Лошадь шла по малоезженной дороге, идущей к правому концу села. Старик насторожился, точно замер. Он слушал и смотрел, не произнося ни звука, еле заметно шевеля вожжами.

Телегой подтолкнуло послушного меринка, и он, не удержав напора, затрусил под крутую горку, под конскими копытами захлюпала вода. А через несколько секунд крайние хаты остались слева позади и лошадь стала подниматься в гору.

Мой дед еще помолчал минуты три-четыре, всматриваясь в силуэты изб Заборья, потом снял шапку и набожно перекрестился. Я понял, что старик и сам боялся не меньше, чем я.

— Что же ты, дед, перепугался? А говорил: «почиют, службу не несут».

— Да я не нимцев перепугался, а вас, — начал пояснять дед. — Тые словаки на том концу поразместились, напротив предколхоза, и сюды они ночью не пойдут. Боялся, кабы кто из мужиков не вышел — досмотреть, кого везу я. А ты же кого никого в потемках мог принять за нимца, да и пальнуть мне в спину.

Старик был прав. Такие вещи в панике бывают. Мы оба помолчали несколько минут. Селение позади нас растворилось в темноте, Мой возчик потихоньку оживлялся. Теперь он говорил не с лошадью, а со мной.

— Ты что же будешь из самой Москвы аль приезжий?

Я ответил старику, что жил и работал последние годы в Москве.

— По улицам и площадям на праздниках со знаменами ходил?

— Ходил, как все.

— Там, говорят, на праздниках правительство выходит на народ смотреть?

— Да. Правительство выходит посмотреть на москвичей, а москвичи — на Сталина и его соратников.

— И он находится вместе со всеми?

Мне был понятен этот разговор. Именно на него тогда были надежды у всех советских граждан и мысль о нем вселяла всем уверенность в победу, Последующий наш разговор переключился на обстановку вражеского тыла. Мой возчик оказался очень осведомленным человеком. От него я узнал, почему мне не было сказано о словаках в Заборье, и я убедился, что Зайцев неподкупный человек, что в окружающих лесах и населенных пунктах еще немало кроется окруженцев, которые, по мнению деда, дезертиры, и их надо заставить воевать.

А как ведут себя оккупанты? Как гитлеровцы относятся к колхозам, почему они председателей таких, как Зайцев, оставляют на своих местах? И мой дедуся говорил и говорил, нескладно и отрывочно, но убедительно и понятно.

— Нимцы-то, они што? Чужие — это раз, и язык их нам не понятный. Второе — они грабители, фашисты эти самые. Хороших с ними — раз-два и обчелся, а остальные звери, А мужикам обещают свободу, мануфактуру, хлеб и землю.

— Что же землю-то они обещают из Германии, что ли, привезти? — спросил я деда.

— Як ты говоришь? — переспросил меня старик, но, видимо поняв мое замечание, добавил — Вот у нас тоже мужики говорят, насчет машин там али чего, не знаем, а о свободе и земле обман явный.

— Так, говорите, встречаются между ними и хорошие? — не унимался я с вопросами.

— Да был намедни такой случай. Облаву тут устроили они на окруженцев. Оцепили деревню, постреляли по садам и огородам, а затем начали собирать всех, кто затулился. Я стоял у скотника, подошел один ко мне, вроде закуривать. Оглянулся и говорит: «Надо через фронт ступайт… Партизан помогайт. Деревня живи никс гут!» Я говорю: «Не понимаю, пан Никс!» А сам ему в глаза смотрю — не шутит, грустный такой. Я ему бумагу сую и махру сыплю, а он и скрутить-то не может… Зажег ему готовую, свою отдал, он затянулся и пошел, закашлялся от самосада.

Шли уже третьи сутки, как я не спал, и спать мне теперь уже не хотелось, только вялость и апатия все больше овладевали мной, и мысль работала неповоротливо и нечетко.

По дороге, в деревне Липки, я познакомился с председателем колхоза Попковым — крепким, коренастым, еще не старым мужчиной.

Мой возница ехал к нему, как домой. Теперь он знал, кого везет, и, несмотря на мою ругань и угрозы около Заборья, старик, видимо, остался мной доволен. Мы искренне в эту ночь подружились с дедом. Впоследствии он был нам очень полезен.

Деревня Липки растянулась на километр по чистому безлесному бугру, только к юго-восточному концу деревни подступал мокрый лес.

Кондрат меня завез в деревню от леса. Он, видимо, знал, где живет предколхоза, и подъехал к его двору с задов. Мы вошли в хату. Хозяин немного растерялся.

Я стал просить коня. Попков заговорил, что в его колхозе осталось всего-навсего три непригодных к работе лошади, да и те будто бы находились на выгоне в поле, остальных забрали на войну. Мне казалось, что он говорит неправду, желая избавиться от незваного гостя. Но когда мой дед заявил, что раз уж на то пошло, дело не в лошади, а в том, кто повезет до деревни Ковалевичи, хозяин сразу повеселел.

— Ну, это другое дело, — с облегчением сказал председатель колхоза. — Ты тогда, отец, побудь здесь у меня, а я сам отвезу товарища на твоем коне. — И начал собираться.

Жена Попкова молча собрала на стол и предложила нам с дедом подкрепиться салом с ржаным хлебом, выпить по стакану свежего молока. Но я еще не чувствовал голода и от угощения отказался.

До намеченного в Москве пункта приземления моего отряда оставалось около сорока километров. Ночь была на исходе, на день я должен был уйти в лес. Я стремился во что бы то ни стало добраться к озеру, забывая об опасности. Мы попрощались с дедушкой Кондратом, условившись о дальнейших встречах. В моем активе появился еще один человек — патриот родины, непартийный коммунист, подпольщик.

Мы выехали. В пути Попков, то и дело понукая старую лошадь, сначала выспрашивал у меня: что да как? А затем, как-то сразу убедившись, кто я, или просто пошел на риск, начал мне рассказывать, где находятся гитлеровцы и как они себя ведут.

— Вот в соседнем селе, Таронковичах, — там теперь оккупанты волость устроили, бургомистром назначили Василенко. Не пойму я, что он за человек? Четыре брага у него в Красной Армии служат, и сам он средний командир запаса. А вот поди ж ты… Согласился в бургомистры. Да и человек-то вроде толковый, Правда, выпивает иногда много, и тогда ему лес ниже озими, а трезвый — парень хоть куда. — Так повествовал разговорившийся председатель колхоза, и мне стало казаться, что Попков, как и Зайцев, — честный советский человек, неспособный ни при каких обстоятельствах изменить своей родине.

На мой вопрос о председателе колхоза в деревне Ковалевичи, к которому мы ехали, Попков ответил:

— Свой парень, надежный, только очень осторожен — не то, что я. У него уж лишнего слова не вытянешь, нет. А так — ничего мужик, не подведет.

Председатель в Ковалевичах, со странной фамилией Муха, принял нас хорошо и быстро распорядился о назначении подводы, В разговоре он больше слушал, изредка бросал короткие фразы и почти не задавал вопросов. По отдельным замечаниям, умным и дельным, но весьма осторожным, я заключил, что Попков охарактеризовал своего коллегу верно.

Разговаривая с председателем и чувствуя в своих собеседниках прекрасные качества советских людей, я думал: «Вот они, руководители колхозной жизни, надежная опора партии на селе». На них смело можно было опереться в развертывании партизанских действий. Гитлеровцы, стремясь воспользоваться богатыми колхозными урожаями, видели в этих скромных людях незаменимых руководителей, способных обеспечить им продовольственные поставки, а иногда даже оставляли их на своих постах. Гестапо принимало все меры к тому, чтобы сделать из них послушных исполнителей воли гитлеровского командования, Но из этого ничего не выходило. Ни подписки — обязательства работать на немцев, ни запугивания и приманки врага не могли изменить этих людей. Но мне прежде всего нужно было собрать боевое ядро своих десантников.

Время было подходящее. Гитлеровцы только еще создавали на местах свой аппарат управления, вербуя к себе на службу уголовников и разный сброд. Все это надо было разрушить.

Сжатые на полях хлеба кое-где лежали в копнах и снопах, но во многих колхозах перевезены на тока. Однако под тем или иным предлогом обмолот затягивался повсюду. Бургомистры из крупных городов давали директивы: обмолотить урожай зерновых и вывезти на ссыпные пункты к станциям железных дорог. Но на местах не было окрепшей власти, способной проследить, заставить выполнить приказ. На полях зеленел неубранный картофель и капуста. Передовые армии врага продвинулись к востоку, по деревням изредка разъезжали интенданты и заготовители. В лесу еще совсем тепло, уютно.

Как многое надо сделать, как дорог каждый день! А я все еще был занят поисками своих людей, и это поглощало всю мою энергию и волю. Иногда как-то мимолетно возникала мысль о семье. Но забота о главном снова овладевала всеми думами. Родина заслоняла все.

5. По лесам и болотам

Въезжая рано утром в деревню Волотовка, я был уже совершенно спокоен и не хотел думать о, том, что на каждом шагу меня подстерегает смертельная опасность.

Решил зайти в крайнюю хату. Назвав себя полицейским, спросил, есть ли в деревне немцы и где живет председатель колхоза, две миловидные девушки ответили мне, что это и есть дом председателя и что сам он ушел с немцами на село собирать яйца. Роль полицейского осталась недоигранной. Через минуту, нахлестывая лошадь, мы неслись прочь от деревни.

Около густых зарослей ивняка я соскочил с телеги. До озера оставалось километров тридцать по прямой. Подгоняемый тревогой за своих людей, я решил пробираться туда пешком.

К полудню глухими тропами и болотами, по пояс мокрый, я вышел к реке Эссе. Теперь нужно было перейти через мост. В двух километрах за мостом проходило шоссе Лепель — Борисов. Было слышно, как по шоссе двигались фашистские машины. Подход к мосту оказался метров на сто открытым, да по ту сторону надо было итти до леса едва ли не столько же полем. В раздумье присел на опушке. Солнце пригревало, потянуло ко сну, но спать было нельзя. Я встряхнулся, приготовил маузер, гранаты и ровным, быстрым шагом вышел на дорогу.

Под ногами виднелись совсем свежие, четкие следы, отштампованные покрышками фашистских самоходов. Я вошел на мост, Вокруг — никого, но стук каблуков о доски настила звучал предательски громко.

Мост, открытое поле остались позади, я снова очутился в лесу. Километр-другой шел по мокрому бору, наконец выбрался на сухую, малоезженую лесную дорогу. Она вела в нужном мне направлении. Пошел по ней, сверяя свое местонахождение по карте. Дорога вела к деревне Аношки, вокруг нее расстилались поля, В деревне могли оказаться оккупанты, и обходить ее днем по открытой местности — значило рисковать жизнью.

Впереди на опушке мелькнула какая-то фигура. Я спрятался за дерево Хорошо одетый человек шел мимо меня, дымя папиросой, которую он держал, не вынимая, в зубах. Мне страшно захотелось курить.

Подпустив его на пять-семь метров, я окликнул из-за куста:

— Гражданин! — Человек вздрогнул от неожиданности и обернулся. Я спросил: — Скажите, что это за деревня, из которой вы идете, и есть ли там немцы?

— Впереди деревня Аношки, — ответил мне гражданин, но виду похожий на учителя, кооператора или счетовода колхоза. — Сейчас там остановилась кавалерийская часть из Лепеля, следует на Борисов.

— Откуда вам об этом известно?

Человек внимательно посмотрел на меня.

— Я только что заходил к бургомистру Горбачеву. У него был немецкий каптенармус, требовал овса для коней. Он и сказал.

— А кем же вы работаете у гитлеровцев?

— Я?.. — гражданин замялся, подыскивая слова для ответа.

Мне не требовалось подробных сведений о противнике, да и чего стоили бы ответы этого неизвестного?

— У вас есть папиросы, — прервал я его размышления. — Зажгите одну, положите на пень и идите своей дорогой. Только забудьте, что вы здесь встречались с каким-то вооруженным человеком, иначе вам не придется больше присутствовать при отпуске овса оккупантам.

Гражданин вынул портсигар и, выполнив мое приказание, быстро, не оглядываясь, ушел. Я взял дымящуюся папиросу. Это была вонючая немецкая сигаретка. Но и она показалась мне приятной. Жадно глотая табачный дым, я свернул в глубь леса.

Лес был дремучий, болотистый. Несколько часов я брел по колена в воде. День угасал, в лесу начало быстро темнеть, а болоту не было и конца. Вокруг меня зажглось множество светлячков. Они светились мягким зеленоватым светом, подобно отражению звезд в темной воде тенистого пруда. Эти волшебные огоньки заставили меня невольно содрогнуться при мысли о непроходимых, засасывающих трясинах. Попади я в такую трясину, выбраться из нее у меня не хватило бы сил… Я шел часа четыре в темноте по компасу, болоту не было конца. Наконец я перешел шоссейную дорогу, километра два прошел по опушке и в темноте ступил на полупрогнивший деревянный настил, петляя ногами, словно пьяный, добрел до деревни Стайск. Это было предпоследнее селение перед озером Домжарицкое. Здесь уже было почти безопасно. «Гитлеровцы вряд ли забрались в такие трущобы», — думал я.

Вся деревня тонула во мраке, только в окне одной из крайних изб играли красноватые отблески пламени, — должно быть, хозяйка топила печь. Я подошел к окну и постучал. Вышла пожилая женщина.

— Немцы в деревне есть? — обратился я к ней с обычным в те дни для меня вопросом.

— Нету, милый, нет, — ответила хозяйка, вглядываясь в меня.

Ухватившись рукой за плетень, я почти висел на нем, — ноги подламывались от усталости.

— Да ты заходи, заходи в хату-то, — проговорила женщина. Взяв меня под руку, она помогла мне подняться на крыльцо и распахнула дверь в хату. — Ишь притомился-то как! Ну, проходи вот сюда, садись-ка!

Я шагнул через порог, ноги мои подкосились, и я тяжело грохнулся на подставленную хозяйкой скамейку. В сумраке хаты я рассмотрел двух молодых женщин, девочку-подростка и мальчика лет четырех. Старик-хозяин сидел на лавке.

— А ну-ка, отец, зажги лампу, — попросил я.

Мне нужно было взглянуть на карту.

— Нельзя, товарищ дорогой, — сердито ответил дед, — власти не дозволяют.

— Ты что же, гитлеровским властям подчиняешься? — крикнул я, все еще сидя у порога.

Старик, что-то бормоча, зашаркал спичкой о коробок.

— Немедленно запряги лошадь, повезешь меня на хутор Красная Лука, — решительно сказал я.

— Что ты, товарищ, эдакую даль разве можно в ночь тащиться!

— Да какая ж тут даль? — вступилась старуха. — До Красной Луки рукой подать.

Не доверяя никому, я подошел к лампе и, вычислив по карте расстояние с точностью до ста метров, заявил хозяину, что он меня обманывает.

— Обманывает, милый, обманывает, лентяй старый, — подтвердила старуха.

— Десять минут сроку — и чтоб подвода была готова! — приказал я.

Старик бросился во двор, старуха — к печке: Не прошло и пяти минут, как я сидел за столом, окруженный наперебой угощавшими меня женщинами. Горячая картошка приятно обжигала рот. Молоко было свежим и сладким. Старик гремел во дворе телегой.

— Н-но, балуй! — ворчал он на лошадь. — Невоенная, приказу не понимаешь, дура!

Молодые женщины были услужливы, но молчаливы. Старуха же говорила без умолку и с первых же слов не преминула сообщить, что фамилия им Жерносеки, что две молодки — ее снохи, мальчик — внучек, а девочка — последышек.

— Ты, милый, не сумлевайся, — говорила она ласково, — у нас с тобой худа не приключится: когда надо, то и приходи, поаккуратнее только, чтобы народ не видел. А то ведь всякие люди бывают. — Она рассказала, что старший сын ее до немцев был председателем колхоза в деревне Рудня, а теперь в Стайске бригадиром. — В Рудню фашисты чуть не каждый день наезжают и полиция тоже. И к нам иногда заглядывают, однако ночевать тут опасаются. На Красной Луке всего два семейства живет, народ хороший!

Старик вернулся весь в поту от непривычной спешки. Я пошарил в карманах, достал каким-то чудом уцелевшие два куска сахару и отдал их детям. Хозяйка помогла мне доплестись до подводы. Поблагодарив ее коснеющим языком, я пластом свалился в телегу.

Пока телега подпрыгивала на бревенчатых кладках вблизи деревни, я бодрствовал, но как только мы въехали в дремучий лес, все сместилось в моем сознании. Я бредил с открытыми глазами. Лес казался мне населенным партизанами. Ночные крики птиц я принимал за сигналы и пытался отвечать на них свистом. Старик опасливо поворачивался ко мне, заводил разговор, стараясь вернуть меня к действительности. Внезапно лошадь стала.

— Приехали.

Я недоверчиво оглянулся. Посреди полянки высилась большая изба, в ней светился огонек. Старик вызвал из хаты молодого мужчину, и вдвоем они взяли меня под руки, ввели в хату и усадили на лавку. Прямо передо мной выступала из темноты большая беленая печь, дальше все тонуло во мраке. Какие-то мужчины и женщины появлялись из этого мрака, разглядывали меня и снова исчезали. Мне чудилось, что все они партизаны, и я спросил: нет ли кого у них из людей, подобных мне Люди молча и, как я понял, значительно переглянулись. Я попросил помочь мне взобраться на печку; чьи-то ловкие руки быстро постлали постель, кто-то подсадил меня. Последнее, что мелькнуло в сознании, — сунуть маузер под подушку.

Когда я проснулся, было уже почти совсем светло. Голова была ясная, тело легкое. Вся сложность моего положения возникла передо мной совершенно отчетливо. Мне стало очевидно, что мои люди еще не могли прибыть сюда, но надежда встретить их никогда еще не была так сильна, как в это утро.

Здоровый и бодрый, я легко спрыгнул с печки и попросил умыться Человек пять окружило меня да вдвое больше высыпало из другой половины хаты. Мужчин среди них было только двое, остальные — женщины, подростки, дети мал мала меньше. Мне наперебой бросились подавать воду, накрыли стол, притащили кипящий самовар. Я вспомнил, что у меня осталось пол-плитки шоколаду, нашел его и разделил детям. Ребятишки облепили меня со всех сторон. Впервые со времени приземления я позавтракал честь — честью, спокойно, за столом. Горячая картошка и свежий ржаной хлеб показались мне необычайно вкусными. После завтрака все, семьей, весело провожали меня в дорогу, совали мне в рюкзак хлеб и картошку, желали доброго пути. Я их благодарил за проявленные ко мне заботу и содействие. Они были рады случаю встретиться с человеком из Москвы, гордились тем доверием, которое я им оказал.

Один из двух мужчин-хозяев, Андрей Кулундук, взялся проводить меня. Мне понравились его открытое лицо и внимательный взгляд. Мы с ним пошли потихоньку лесом, минут через двадцать я предложил ему присесть покурить. Опустившись на корточки и истово раскуривая цыгарку, он мне рассказал о Березинском охотничьем заповеднике, в котором мы находились, о самом себе и своем товарище — сторожах заповедника. Сообщил, что гитлеровцы уже два раза вызывали его в волость — выспрашивали о партизанах.

— Вы не опасайтесь, я вас не подведу, — сказал при этом Андрей, посмотрев мне прямо в глаза, и я подумал: «Наш человек». — А вот в разговоре вам надо бы и поосторожнее быть, — сказал он тихо, словно стесняясь делать мне такое замечание.

Я и сам чувствовал себя неловко за вчерашнее свое состояние, но объяснять причины не хотел, а сказал только, что это был случай исключительный и больше он не повторится.

— Мне уж теперь и самому ясно. Вижу, что вы за человек, — признался Андрей и совсем смутился. — Мы ведь сразу-то не сообразили, а потом все поняли.

Жизнь научила меня ценить людей не по внешности и не по положению, а по искренности и прямоте. Я смело спросил Андрея, не видал ли он в этих местах людей вроде меня.

— Нет, — ответил он. — А коли появятся — меня не минуют.

Только потом я убедился, что в том лесу по утрам слышен человеческий голос на километры. Звук топора, дым костра, даже запах нельзя было укрыть от лесников. Мы распрощались, и я направился к условленным пунктам сбора. Теперь мне было ясно, что мои люди раньше меня не могли сюда попасть потому, что остальные машины летели позади флагманского самолета. А когда началась выброска, то на обратный путь оставалось темного времени всего лишь два часа.

Я шел лесом.

Места кругом были поистине прекрасные. Высокие, не в обхват сосны уходили верхушками в бездонное небо. Под ними стелились мягкие мхи. Как любил я прежде бродить среди дикой природы! Теперь одиночество давило меня многопудовым грузом, День выдался солнечный и на редкость тихий. На песчаных тропах отчетливо виднелись отпечатки лап лесных птиц и зверей. И ни малейших признаков человека! Все же я вынул манок и дал условленный сигнал, но только шорох крыльев встревоженных птиц да эхо были мне безрадостным ответом.

Вышел на заброшенный хутор. Постройки зияли пустыми проемами окон. Здесь можно было устроить зимовку для отряда, но я отогнал эти праздные мысли: ведь людей со мною не было, и найду ли я их? — об этом можно было только гадать. Подал сигнал свистком рябчика Мне ответили из кустарника двумя свистками, Измученный бесплодными поисками, я не поверил себе. Подумал, что это обман слуха. Дал еще свисток, мне ответили три, Сомнений больше не было: здесь мои люди! Не задумываясь, я бросился в кустарник, Там не оказалось никого. Я повторил сигнал. Позади меня раздались два свистка. Бросился назад, но и там никого не было Теряя голову, свистнул еще и услышал в ответ три свистка с соседнего дерева. Поднял глаза: на суку сидела маленькая серая птичка величиной с воробья и, скосив голову, как бы прислушиваясь, смотрела на меня черными бусинками глаз. От горечи обиды у меня захолодело сердце. Я зашел в густой ельничек и прилег. Хотелось поразмыслить, что делать дальше. «Может быть, мне остаться здесь и ждать? По ночам разводить костры — давать сигналы нашим самолетам. В Москве ведь знают эту точку сбора. Может быть, прилетят… А если нет? И буду здесь сидеть один в бездействии…»— пронеслось у меня в голове. Я поднялся и зашагал на восток лесом, поближе к местам выброски…

Так я бродил по лесам и болотам — обросший, грязный, мокрый и голодный, И который уж день — счет потерял… Спал в стогах, зарывшись в сено, или, вспугнув зайца, устраивался на его лежке, зная из практики, что заяц выбирает себе место там, где человек бывает очень редко. Далеко обходил деревни, занятые гитлеровцами. Но однажды не было сил кружить, и я прошел при свете первых лучей солнца деревенской улицей. Со стен и заборов, с каждого фашистского плаката на меня глядели отвратительные рожи гитлеровцев, Я шел и думал: не окликнул бы кто, не остановили бы!

Хотелось взглянуть на людей, подавленных нашествием врага, с ними мне предстояло работать, Но улица в этот час была пустынной. Как я узнал потом, это была деревня Рудия, в которой гитлеровцы бывали каждый день.

Сколько раз в эти дни я возвращался к одной и той же тревожной думе: найду ли своих людей до наступления зимы? И надолго ли хватит моих сил и нервов на эти ночные блуждания и одиночество? Я вспомнил, как добивался отправки меня в тыл врага. О своем плане добиваться вылета за линию фронта я ни с кем в институте не разговаривал, чтобы не выслушивать возражений против окончательно принятого мной решения, Обычно мне не легко отказаться от того, что я задумал и решил, даже в том случае, когда пересмотреть решение было бы целесообразно. А когда сделаешь что-нибудь, то видишь — сделать можно было лучше и быстрей.

А нервы были напряжены до предела. В какую-то ночь своих скитаний, перед рассветом, я выбрался из одной деревни, так и не решившись постучать в какую-нибудь хату и попросить пищи. Подойдя к опушке леса, я услышал за собой равномерный топот лошадей, Так ходят иноходцы под опытными всадниками. «Кавалеристы!» — было первой мыслью Но откуда они могли взяться в такой глуши в такую пору? Я отошел в сторонку от дороги и залег в ложбинке. В нескольких метрах от меня проплыли две тени. Это была пара лосей. Я тихонько шикнул. Животные ринулись в чащу и исчезли.

Светало, А я не знал, где нахожусь. Решив не доводить себя до изнурения, я уже начал было присматривать местечко, где можно было бы часок-другой отдохнуть, когда со стороны Лепеля до меня донесся грохот взрыва, от которого дрогнула почва, За ним последовали более слабые взрывы, в одиночку и нестройными очередями, наподобие боевой стрельбы зенитных орудий. Что могли означать эти взрывы здесь, в глухом тылу? По-видимому, горел артиллерийский склад. Может быть, он подожжен советским человеком? От этой догадки стало легче на душе. Я выбрал место, в котором в куче лежало несколько сваленных буреломом елей, и, укрывшись под их ветвистыми вершинами, уснул.

Проснулся часа через три, — взрывы, хотя и более редкие, еще продолжались Думая о своих людях, — ведь склад могли подорвать и они, — пошел дальше. День был пасмурный, дул сильный ветер. Я шел редким кустарником, погруженный в свои мысли, почти не глядя вперед. Внезапно, словно кто-то толкнул меня в грудь, остановился. Впереди, сквозь кусты, на дороге виднелось какое-то колесо. Это могла быть разбитая машина, которых там много стояло по обочинам дорог. Я присел и стал рассматривать машину сквозь ветви куста. Передо мной стоял немецкий военный мотоцикл с прицепом. На нем был пулемет. Один солдат возился, отвинчивая баллон, другой стоял у сосны рядом с мотоциклом. Все вскипело во мне: впервые я увидел врага так близко, в каких-нибудь двух десятках шагов от себя. Я вынул маузер и взял на мушку стоявшего у сосны. Стрелять или воздержаться? Минута колебания — и я опустил оружие: партия послала меня не для таких пустяков. Я должен найти своих людей и повести их на большие дела.

Прямо за дорогой начинался густой лес. Я поднялся, взял несколько вправо, стремительно перебежал дорогу и углубился в чащу леса.

6. Настороженные люди

Не найдя парашютистов своего отряда в районе Домжарицкого озера, я возвращался в места своих первых скитаний.

Стемнело, когда я пришел в Кажары и постучался к Зайцеву. Он встретил меня как старого знакомого, усадил за стол, жене сказал, чтобы поторопилась с самоваром и ужином. Сразу же, как только я спросил, что нового, предупредил: в Лукомле обосновались каратели. Я попросил его отправить меня к Соломонову, чтобы еще раз проверить район своего приземления. Если моих людей нет на озере, то, следовательно, они остались где-нибудь в лесу, около Корниловки.

Когда я высказал такое предположение, Зайцев помолчал, а потом заговорил, глядя мимо меня, как бы в раздумье:

— Положим, я вас повезу в Корниловку, только ведь в Лукомле теперь мост охраняется и объехать его негде. Опасно для вас будет, очень рискованно… Ну, глядите сами, вам виднее. Будете настаивать — я повезу, конечно.

Он внезапно глянул мне в самые глаза, и я понял, что у него на мгновение явилось сомнение по отношению ко мне и он напряженно думал, стараясь проверить меня по моему поведению. Как командир парашютного отряда я не мог пренебрегать опасностью. Мне следовало отказаться от ненужного риска, и я отказался. За ужином Зайцев рассказывал об известных ему людях, которые могли помочь мне в поисках людей моего отряда.

Из всех названных Зайцевым лиц я выбрал Филиппа Садовского, члена партии, бывшего председателя Сорочинского сельсовета. К нему я и решил ехать немедленно.

Был тихий, теплый, пасмурный вечер, когда мы вышли из дома. Подвода угадывалась в темноте лишь по скрипу колес и беспокойному пофыркиванию лошади.

— Ты поезжай вперед, — тихо сказал Зайцев Кондрату Алексеичу, — а мы следом за тобой — немного пройдемся.

Зайцеву явно не хотелось расставаться со мной, не высказавши всего, что лежало у него на душе Может быть, он стыдился своих подозрений и боялся, что обидел меня, а может быть, хотел сообщить еще что-нибудь нужное, но не решался сразу сказать.

— Что ж, пойдем, — охотно согласился я, и мы пошли через высохшее болото, глухим, заросшим травой проселком, следом за тарахтевшей телегой.

— Вот, товарищ дорогой, — взволнованно начал Зайцев, и я услышал, как он вздохнул в темноте, — идем мы по нашей земле, а гитлеровцы считают, что теперь это их земля. Эту тропку дед мой протаптывал, и отец по ней ходил. А вон те две березки, — он указал на высокие тонкие стволы, белевшие в темноте, — на моих глазах выросли. Лет десять назад они ниже моего роста были, я тут еще веники ломал. А теперь все наше объявлено вне закона. Ну и вот, чтобы я, русский советский человек, дал подписку работать на оккупантов? Да ведь это легче голову в бою сложить, чем жить по фашистскому закону. Собирайте вы скорее ваш отряд, устраивайтесь в лесу, а мы вас в колхозе всем обеспечим. А в случае чего и сами к вам подадимся… У меня вот зерно лежит — сжечь хотел…

— Жечь не нужно, — сказал я, — припрячьте, пригодится.

— И то — спрячу. И скот найдется, все найдется, все будет, только начинайте, начинайте скорей. Душа не терпит!

И из того, как Зайцев говорил со мной, я понял, что у него по отношению ко мне не осталось никаких сомнений, как не было их больше и у меня. Помог этому простой советский гражданин — дедушка Кондрат, теперь наш общий друг, а при необходимости верный соратник.

Он взял мою руку: «Буду ждать вас, прощайте!», крепко пожал ее и скрылся в темноте, прежде чем я успел что-либо ответить на его горячие, взволнованные слова.

У меня стало тепло на душе. Я бегом догнал подводу, вспрыгнул в телегу, нащупал руку дедушки Кондрата и крепко пожал ее.

— Как, Алексеевич, о моих здесь ничего не слыхали?

— В гестапо тут всех полициантов созывали и там болтали, что парашютистов ваших переловили вместе с вами и отправили в какой-то лагерь. Но только кто же им поверит, если всем известно, что вы пока живы и здоровы.

— Откуда же в гестапо знают обо мне?

— Знают, дружок, да еще как знают. Поймали, говорят, вместе с ихним носатым, лысым стариком — командиром, который тут ходил по деревням, разыскивал своих парашютистов. Один гестаповец даже показывал такой, как ваш, ящик, в котором носите вы свой револьвер.

— Вот мерзавцы! — произнес я невольно.

— Знамо мерзавцы, а то кто же. Они по деревням разослали вроде каких-то нищих или отпущенных арестантов, и задание им одно — отыскивать парашютистов и в первую голову вас. Так что вы будьте осторожны.

Мы ехали больше часа, а дед мой говорил и говорил, посвящая меня во все подробности тактики оккупантов.

— Алексеевич, скоро рассвет, надо поторопиться, — сказал я, посмотрев на часы. Мой спутник хлестнул лошадь, и мы покатили по мягкой дороге, слегка подпрыгивая на кочках.

К рассвету мы добрались до Сорочина. Было еще темно, когда подвода остановилась у дома Садовского. Окна были занавешены, в доме горел свет, но мне долго не отпирали дверь. Когда я вошел, за столом, в красном углу, сидела миловидная женщина лет тридцати, руки праздно лежали перед ней на скатерти, и у нее был такой вид, словно она в этот ранний предрассветный час пришла в гости.

— Здравствуйте! — сказал я.

— Здравствуйте, — ответила женщина и не шелохнулась.

— Хозяин где?

— А вы кто такой будете? — внезапно раздался голос позади меня.

Я оглянулся. Голос исходил с печи, но там было темно, и разглядеть говорившего было трудно.

— А кто вы будете? — спросил я в свою очередь.

— Да так, житель здешний, Купцов.

От Зайцева я слышал, что у Садовского скрывался политрук-окруженец Купцов. В это время скрипнула дверь и на пороге из горницы показался сухой белесый человек среднего роста. Его бледное, болезненное лицо было встревожено, руки бегали у пояса, словно не находя себе места.

— Вам чего, чего нужно-то? — нервно заговорил он. — Вы от кого, кто вас прислал сюда, откуда вы про меня знаете?

Купцов слез с печи и медленно, словно нехотя, пошел в комнату, из которой вышел Садовский.

Я отвечал спокойно и по порядку, отвечал правду. Мне нечего было больше делать, правда была самым убедительным доводом в мою пользу.

Начался форменный допрос. Меня спрашивали и Садовский и жена Садовского. Их интересовало: и где сейчас Красная Армия, и как выглядит Красная площадь и какие главные улицы в Москве, и когда я выехал оттуда, и что такое комсомол, и какие планы у германского командования, и сколько детей у Гитлера.

Если бы мне было что скрывать, я бы, наверное, запутался. Было ясно: меня принимали за гитлеровского шпиона. Внезапно Садовский попросил у меня разрешения зайти к соседям.

— Пожалуйста, — сказал я, недоуменно пожав плечами, — только при чем тут мое разрешение?

Садовский вышел, следом за ним поднялась и вышла его жена, а за ней в сени мимо меня прошел и Купцов. Я остался один в комнате, готовый ко всяким неожиданностям. Чувство предосторожности заставило меня отодвинуться от окна и сесть за простенок, чтобы не подстрелили в окно. Через некоторое время все трое, один за другим, вернулись и снова заняли свои места. Позже я узнал, что Садовский, приняв меня за агента гестапо, пришедшего его арестовать, был уверен, что я не разрешу ему выйти, Тогда жена Садовского должна была распахнуть дверь в соседнюю комнату, а Купцов — выстрелить в меня оттуда из дробовика.

За окнами посветлело. Я попросил Садовского дать мне какую-нибудь одежду местного покроя и устроить меня где-нибудь отдохнуть.

— Хорошо, — помолчав, не сразу ответил Садовский, продолжая с недоверием всматриваться в меня, — только оружие вам придется отдать мне. Мы его тут припрячем, а то неудобно, знаете ли, если вас заметят с таким пистолетом.

Я молча подал ему маузер, свою куртку и плащ-палатку, браунинг остался у меня в кармане брюк. Это было новое испытание, и я на него пошел. Жена Садовского принесла мне старый пиджак мужа, и Купцов провел меня на сеновал. Я зарылся в сено и скоро заснул, но спать мне долго не пришлось. Часа через два на сеновал поднялся Купцов и разбудил меня. Над крышами урчали моторы фашистских самолетов.

— Я пришел еще побеседовать с вами, — сказал Купцов, — а то нам многое не ясно из того, что вы говорили… Вы упрекали меня давеча в том, что мы дома сидим, не воюем. А вот слышите?.. Гитлеровцы над головой летают, А наши-то где?

Все это страшно меня обозлило. Правая рука, засунутая в карман брюк, сжала рукоятку браунинга.

— Вот что я вам скажу, политрук Купцов, — строго заговорил я, — Вы что же, думаете приспособляться к оккупантам? Может быть, в полицию поступать собираетесь?.. А ведь, наверное, когда-нибудь в мирной обстановке, проводя политзанятия с бойцами, говорили словами Долорес Ибаррури: «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях!» А теперь что же, своя шкура всего дороже?

Разгорячась, я бросал в лицо Купцову все новые и новые упреки, а он понуро стоял передо мной, растерянный и пристыженный. Через минуту, не выдержав, он со слезами на глазах выскочил с сеновала.

Перед закатом солнца меня позвали в дом, и там, за ужином, я убедился, что все, что мне удалось сделать, — это убедить Садовского в том, что я не шпион. Испуганный и подавленный, он, как мне казалось, заботился лишь об одном: как бы сплавить меня из дому, и тем самым снять с себя ответственность за мою жизнь, а может быть, и за то, что он со мною общался.

— Я — что? — уклончиво говорил Садовский. — Я и людей не знаю, и власти у меня нет, чтобы помощь вам предоставить. Вам самое лучшее к Кулешову ехать, в Кушиеревку. Первое — он человек оборотистый, ловкий. Он и немца вокруг пальца обведет. Второе — он бургомистр, власть значит, и у немцев на особом счету, Ему все доступно. Его уговорить сумеете — он вам поможет, а больше., я считаю, никто.

Такая характеристика Кулешова мне совсем не понравилась. Я чувствовал, что ехать к нему опасно, но у меня не было другого выхода, как сделать веселое лицо и поблагодарить хозяев за содействие.

Купцов быстро собрался, отвез меня в Кушнеревку и буквально с рук на руки сдал Кулешову. Все было сделано чисто: если я шпион, это сразу обнаружилось бы при моей встрече с Кулешовым и хозяева мои остались бы в стороне — они представили подозрительного человека по начальству Если я советский парашютист, большой беды для них тоже не было. Кулешов не решился бы меня убрать, так как я прибыл от Садовского, к Садовскому — от Зайцева, а там бог весть еще от кого. Слишком много людей знало о моем существовании. Да и сам Кулешов в тот период еще окончательно не перешел к оккупантам. Он допускал, что может победить фашистская Германия, и поэтому колебался. Работая бургомистром, он всячески угождал фашистскому коменданту района, выслуживался перед ним, делал подарки маслом, медом, а когда этого было мало — нажимал на хлебопоставки. Зарабатывал премии от фашистов. Но одновременно скрывал у себя окруженцев и помогал бойцам; Красной Армии, следовавшим за линию фронта. У него хранилось много орденов советских командиров, потерявших голову и спасавших свою шкуру. Он собирал записочки и справки от командиров и бойцов, когда оказывал им содействие.

7. Следы товарищей

Самый обиход жизни Кулешова, прочный и домовитый, показывал лицо хозяина В это страшное время здесь жили как ни в чем не бывало: и окна аккуратно зашторены, и в комнатах образцовый порядок, чистота, и сытая скотина стоит во дворе, и отказу нет ни в чем, все припасено, все есть. Встретил меня Кулешов суетливо, даже сердечно, не знал, куда посадить, чем угостить. Купцова он быстро выпроводил. Ладная фигура хозяина так и мелькала передо мной, благообразное молодое лицо словно источало угодливость — в душу лез человек.

Накрепко заперев дверь и отослав жену в горницу, он подсел ко мне и заговорил ласково, время от времени притрагиваясь к моему колену:

— Вы со мной, гражданин, не стесняйтесь. Будем откровенны! Кто вы есть на самом деле такой?

— Да я и не стесняюсь, — отвечал я спокойно. — Гражданин Купцов вам все объяснил. Я действительно командир партизанского отряда, разыскиваю здесь своих людей.

— Ах, да, да, конечно. Я вам верю, с первого слова верю. А то ведь, знаете, всякие обстоятельства бывают. Тут у нас, видите ли, как бы вам это объяснить получше…

Я молчал выжидая.

— Наше положение тоже нелегкое. Ведь вот Красная Армия ушла, отступила. Так я говорю? И вернется ли она — неизвестно.

— Вернется, — твердо сказал я, — можете не сомневаться.

— Ну, мы с вами этого покамест не знаем. Так вот — видите, какое создалось положение: армия ушла, а мы здесь остались. И нам как-то жить и при немцах нужно. Так я говорю?.. А это — нелегкое дело. Вот и живем… глядя по обстоятельствам. Ссориться-то ни с кем не расчет. А хорошему человеку, кто бы он ни был, почему бы и не помочь? Я вам сегодня помогу, а завтра вы мне. Или, скажем, дадите мне расписку, что, мол, вот такой-то оказал мне содействие при исполнении возложенных на меня спецзаданий. Дадите?

— Там видно будет, какое еще содействие окажете, — сказал я уклончиво.

— Вы не смотрите, что я по положению человек небольшой, — продолжал Кулешов, и глаза его сверкнули, и словно выше он стал, распрямился, — Я и перед большим делом не остановлюсь, был бы только расчет рисковать. Так вот и договоримся. На меня вы вполне можете положиться. Скажите мне, кто вы такой, начистоту, и мы с вами, исходя из этого, и решим совместно, что нам предпринять.

— Я вам уже все сказал, и от вас мне нужно только одно: помогите мне найти моих людей — ответил я.

— Ну, что ж, можно и это. Вы как, здесь переночуете или завтра ко мне зайдете? А то скоро светать будет, — заметил Кулешов.

Неустойчивость Кулешова и его двойственность мне сразу бросились в глаза. Я сделал надлежащий вывод и свои встречи с бургомистром стал проводить с максимальной осторожностью.

На день я предпочел уйти в лес, а с наступлением темноты вернулся к Кулешову. Он встретил меня с веселым лицом, словно подарок приготовил, и оживленно заговорил:

— А я вам о людях ваших могу сообщить. Но, предупреждаю, печальные у меня сведения, очень печальные, — лицо его мгновенно изменилось, словно одно снял, другое надел, и стало грустным и немного торжественным, — Попались ваши двое, попались, да. В чашниковскую полицию их привели. Одна-то — женщина, и что с ней сталось, пока неизвестно, а мужчину расстреляли уже, да, расстреляли, — ничего не поделаешь. Да еще арестовали одного мужика из Корниловки — Соломонова, — может быть, знали?

Кулешов испытующе посмотрел мне в глаза. Я молчал. Сердце у меня болезненно сжалось. Это были первые жертвы среди моих людей, о которых я узнал, и глубокое горе охватило меня. Но я старался не подать виду, какое впечатление произвело на меня сообщение Кулешова, а стал спокойно расспрашивать о приметах людей, о том, где и как их поймали. И мне стало ясно, что женщина была радистка Быкова, а кто был мужчина, я так и не смог определить.

Обещанием узнать больше Кулешов продержал меня под Кушнеревкой еще два дня. Я понял, что толку от него не добьюсь, и решил снова отправиться к озеру Домжарицкое.

Узнав о моем намерении, Кулешов всполошился. Он исполнился необычайной заботы о моем здоровье и удобствах. Как я пойду один? Как это грустно и даже рискованно — одному бродить по лесам и болотам! Нет, в качестве проводника нужен хороший товарищ, надежный человек. И бургомистр Кулешов предложил мне взять с собой кого-либо из окруженцев, скрывавшихся у него на селе. Я уже успел повидаться с некоторыми из них во время моего сидения у Кушнеревки, и ни один из них не произвел на меня впечатления достаточно надежного человека, да я и понимал, конечно, что Кулешов может послать со мной соглядатая. Поэтому я выбрал парня попроще, туповатого и трусоватого бойца Ваську. Этого, как мне казалось, Кулешов не мог выбрать для своих целей.

29 сентября мы с Васькой поймали в поле двух расседланных коней, оставленных гитлеровцами, и двинулись в путь.

Рано утром, приближаясь к деревне Волотовка, мы ехали неподалеку от того места, где я в первые дни своих скитаний переходил мост через Эссу. Лошади оказались ленивыми, и мы плелись шажком. Внезапно зашелестели кусты, из чаши выскочили два парня. Один высокий, сильного телосложения, в добела выцветшей грязной пилотке, красноармейском ватнике и широких немецких сапогах, другой помельче и тоже разномастно одетый.

— Стой! Кто такие? — окликнул я их.

Оба нехотя остановились.

— Здешние мы, — угрюмо ответил тот, что повыше ростом.

— А все же?

— Так, жители… Говорю — здешние.

— Партизаны, что ли?

— Да какое там партизаны, — жители из деревни.

— Окруженцы?

— Ну да, окруженцы.

— А говоришь, здешние. Что же вы в лес не идете? Ребята молодые, здоровые.

— А мы и так в лесу.

— Ну, вот что, — решительно сказал я, — довольно дурака валять! Говорите правду, кто вы такие и куда путь держите?

Парень немного подобрался и рассказал, что они — бойцы Красной Армии, попали в окружение, всего их двадцать шесть человек, командиром у них старший лейтенант орденоносец Басманов, живут в лесу в районе хутора Нешково, а идут сейчас к Чашникам — добывать спрятанное оружие.

— Никого в такой одежде, как на мне, не встречали тут? — спросил я, не рассчитывая узнать что-либо о своих людях, и совсем неожиданно получил ответ, заставивший сердце забиться от радости.

— Встречали, — ответил боец. — На днях пристал к нам какой-то человек, говорит, парашютист, своего командира ищет, Ходит теперь с нами, А перед тем встретили в лесу человек шесть — одеты чудно, тоже называют себя парашютистами и кого-то ищут. Пошли на Стайск.

Распрощавшись с бойцами, мы погнали лошадей в Стайск.

К деревне подъехали часа в два ночи. Ваську с лошадьми я оставил за околицей, а сам подошел к крайней хате. Постучался — никто не отозвался. Постучал еще — никого. Тогда я тихонько перебрался на другой порядок улицы к избе Жерносека. Там тоже никого. Прислушался. С середины поселка донесся гул многих голосов. «Сходка! Кто же в деревне устраивает сходку в два часа ночи? Значит, это гитлеровцы собрали народ и нам надо немедленно уходить», — решил я.

С середины деревни снова донеслись голоса. Люди шли в мою сторону, я подождал еще с минуту. Ночь была темная, но по донесшимся голосам я узнал Жерносека и его жену, которые были от меня за полсотню метров. У меня в сознании мелькнуло: «Подождать еще одну минуту и уточнить, в чем дело». Хотя у меня не было сомнения в том, что около Жерносеков посторонних нет, но, по каким-то смутным соображениям, исходящим из глубины сознания, этого делать я не стал и потихоньку направился к Ваське.

Когда я заявил, что мы должны ехать дальше, Васька захныкал, стал жаловаться, что он умирает с голоду и силушки никакой у него больше нету. Я прикрикнул на него и, пообещав, что скоро будем в Красной Луке и наедимся за все время сразу, сел на лошадь. Решил объезжать Стайск справа. У Васьки своего оружия не было. Предвидя возможность встречи с гитлеровским постом, я отдал своему спутнику браунинг и одну гранату.

Чтобы проехать к Красной Луке лесом, в объезд, надо было провести лошадей через небольшую топкую речушку. Моя лошадь переправилась через нее дважды, Васькина же упиралась, и ничем нельзя было заставить ее сдвинуться с места. Мы пробились с ней до рассвета. Пришлось снова искать объезда. Взошло солнце, а мы, измученные и голодные, все еще плутали в лесу.

— А говорили, что скоро будем в Красной Луке! — попрекал меня Васька, усугубляя мое и без того подавленное настроение.

Я снова оставил. Ваську с конями и побрел искать сухого пути. Выйдя на опушку леса, я услышал голоса и, осторожно раздвинув кусты, увидел картофельное поле, на котором несколько человек рыли картошку. Тут же, у телег, стояли распряженные кони. Подозрительного ничего не замечалось. Я вернулся к Ваське, мы сели на лошадей и подъехали к людям. На поле работали две пожилые женщины, девушка лет восемнадцати и трое мужиков, среди которых я сразу узнал старика Жерносека. Он тоже меня узнал. Однако мы с ним и виду не подали, что знакомы.

— Не найдется ли хлеба да табачку закурить? — попросил я.

Люди молчали.

— Нету, милый, хлеба с собой, — сказала пожилая женщина и отвернулась.

Старик Жерносек полез в карман и, достав кисет и клочок газеты, дал нам завернуть. Мы жадно курили, стараясь унять голод. Девушка смотрела на нас не отрываясь, потом глянула по очереди на своих односельчан и вдруг, решительно махнув рукой, подошла к телеге и вытащила из сумки с килограмм черствого хлеба. Мы уничтожили этот хлеб в одну минуту. Потом я спросил, уехали ли немцы из Стайска.

— А у нас их уже с неделю как не бывало, — ответила девушка, — они в Островах стоят.

— Как не бывало? — удивился я. — А кто же сегодня ночью у вас проводил собрание?

— Так то не собрание, — нехотя промолвил Жерносек, — то мы к покойнику собирались.

— К покойнику? У вас кто-нибудь умер?

— Да умереть никто не умер, а покойник тут, вишь, оказался. — Старик замялся и умолк.

— Как это: не умер никто, а покойник оказался?

Даже круглая, побледневшая от голода Васькина физиономия выражала крайнюю степень любопытства.

— У нас тут человека одного убили. Вот и получился покойник, — объяснил пожилой мужик. — Хороший был человек, ничего, а вот, поди ж ты, убили.

— Да уж, гляди, не больно хороший, — вмешалась пожилая женщина, — коли в Острова ходил, так…

— А ты видела? — оборвал ее Жерносек.

— Да люди говорят.

— Лю-уди! Люди тебе и не то еще скажут, слушай больше!

— Кто убил-то? — поддержал я угасающий разговор.

— Да кто ж его знает? Партизаны или кто.

— Овечек они у него, сказывают, сменяли.

— Ну?

— Ну, он немцам на них и доказал.

— Сам менял и сам доказал? Вы что-то не договариваете.

— А овечек-то они, говорят, на шелк выменяли, красивый такой, па-ра-шютный, — с расстановкой выговорила девушка. — Вот он про это и доказал, значит.

— Парашютный!.. — воскликнул я. — А где же они теперь?

— На Красную Луку, сказывают, подались…

Девушка ещё что-то говорила, но я уже не слушал ее.

Погоняя лошадей, мы проехали среди белого дня прямо через Стайск по мосту, дорогой на хутор Красная Лука. Гитлеровцы в Островах, за два километра от Стайска. Они днем могут неожиданно нагрянуть и в эту деревню. Опасность была очень большая, но еще больше была злость на себя за то, почему я ночью не задержался на минуту и не выяснил, в чем дело. «Ведь шутка ли потерять пол-суток дорогого времени без всяких уважительных причин», — думал я.

Мы проехали около трех километров, Лошадь моя по-прежнему плелась медленным, размеренным шагом. Я обломал на ее боках не одну палку, но бежать рысью она не думала.

Лес кончился. Открылась большая поляна, через которую шла дорога с Красной Луки на Острова. Здесь грунт дороги был песчаный, и я увидел на нем отпечатки немецких сапог, Свежие следы тянулись в сторону Островов. Большинство моих людей были обуты в немецкие сапоги, и я мысленно начал бранить себя за то, что запоздал: ясно, что мои люди были на Красной Луке, а теперь уже ушли оттуда успокаивая себя, однако, тем, что, может быть, ушли не все, а кто-нибудь остался у Кулундуков, я нещадно нахлестывал лошадь. И наконец-то мой конь расшевелился.

В Красную Луку мы въехали рысью. У ограды, весь бледный, стоял Андрей и смотрел куда-то мимо нас. Я поздоровался с ним, а он, не отвечая на приветствие и не поворачивая головы, продолжал смотреть на что-то нам неведомое позади нас. Потом он медленно стал пятиться к дому.

— Что случилось? — спросил я и, нагнувшись с лошади, тронул его за плечо.

— Каратели, — сказал Кулундук, трудно ворочая языком, — часу нет как ушли.

Мне стало холодно от мысли, что если бы мы подъехали к раздорожью минут на двадцать раньше, или ночью приехали на этот хутор, нам бы не миновать рук карателей. А ночью стоило мне дождаться Жерносека и выяснить, что в деревне нет оккупантов, не задумываясь, мы поехали бы прямо на хутор к Кулундуку. Ошибка, за которую я себя ругал, фактически спасла нам жизнь.

— А моих людей тут не было? — спросил я, стараясь говорить спокойно.

— Были и ваши, — ответил Андрей и продолжал: — Начальник штаба ваш собрал после приземления еще пять человек молодых ребят и привел их сюда вас искать. Я им сказал, что вы у меня побывали. Они было стали вас дожидать, Вечером как-то сменяли они в Стайске у мужика кусок парашюта на две овечки. А тот заметил, что они на Красную Луку их погнали, пошел, сукин сын, к немцам в Острова и донес. Ваши-то овечек зарезали, шкуры мне оставили, да и подались на хутор Ольховый. Только ваши со двора, а фашисты во двор. А у меня и шкуры овечьи, еще сырые, в погребице висят. Вот набрался я страху. Ну, как думаю, увидят их гестаповцы! Только все обошлось благополучно. Я ваших-то через мальчонку упредить сумел. Они в Стайск сейчас же вернулись, и там, говорят, с предателем разделались. А каратели у меня три дня жили и вот только перед вами ушли. Как только вы с ними не встретились, не знаю!

— А мои-то люди где? — с нетерпением спросил я.

— Ушли куда-то, а куда, мне не объяснили. Вас, видно, пошли искать. Знаете, время какое: свои-то свои, а тоже довериться полностью мне не решились.

…У Кулундуков нас сытно покормили. Мы тихо побрели по лесной тропинке. Случай, избавивший нас от страшной опасности, не радовал меня. Главная задача осталась не решенной и на этот раз, «Шесть человек во главе с начальником штаба, какое было бы счастье встретиться с ними!» — думал я. С такими орлами мне представлялись неограниченные возможности, и вот они ушли, а увижу ли я их когда-нибудь?

Я, конечно, не знал, что именно в этот день, а может даже и в этот час, пять человек из них полегли в деревне Амосовка, выведенные предателем на подготовленную для них засаду.

8. В двух шагах от карателей

Только рукоятку от финского ножа с меткой одного нашего парашютиста нашли мы с Васькой на хуторе Ольховый. Люди мои ушли в неизвестном направлении. Вполне понятно, что они не могли сообщить Андрею, куда идут, даже если бы и доверяли ему: они, вероятно, и сами точно не знали, где им придется обосноваться на временное житье.

Мы переночевали на Ольховом, оставили там лошадей и пешком отправились искать партизан Басманова. Мои люди могли встретиться с ним в лесу я присоединиться к ею отряду. Решив идти к хутору Нешково напрямую через болото, я взял в руку компас, и мы двинулись в путь. Спустя какой-нибудь час вошли в неоглядное море торфяных болот. Болота эти тянулись на сотни километров вдоль Березины, местами достигая ширины восьми — двенадцати километров. Моховые кочки, выступавшие из воды, краснели от клюквы. Ягоды, тронутые первыми заморозками, были мягкие и сладкие, а величиной были с крупную вишню. Болото жило своей жизнью Дикие кабаны, лоси и козы с треском удирали от нас по кустам, оставляя затекающие водой следы. Глухари и тетерева с шумом вырывались из ям из-под самых наших ног.

Уже несколько часов мы шли по воде, а противоположный берег словно отодвигался от нас. Но ют мы увидели полосу сухой земли, клином входившую в болото. Часа через два мы достигли ее, но это оказался не берег, — остров, заросший густым хвойным лесом. Никаких следов человека не было на нем, и мы пустились дальше, утомленные, голодные, с оскоминой от клюквы во рту. С трудом прыгая с кочки на кочку, мы то и дело срывались в воду. Васька уже и жаловаться перестал, а только громко шмыгал носом да охал, когда оступался.

День клонился к вечеру. Выбравшись на сухое, мы не могли определить, где находимся. Было ясно одно, что хутор Нешково мы прошли, и он остался у нас где-то левее. А как далеко мы отклонились вправо и где вышли на сухой берег, я не знал. Поблизости не было никаких ориентиров, и определить наше местонахождение по карте было не по чему.

Сухой лес с твердой почвой под ногами после болота казался асфальтом. Но в сапогах хлюпала вода, и ноги ныли от усталости.

Просматривая местность, мы осторожно двигались. Скоро впереди показался просвет. Густой и высокий лес круто обрывался, и за ним виднелась какая-то поляна или просека.

Подошли к просеке. Перед нами оказалась дорога.

Хорошо наезженный проселок был густо испещрен рисунками покрышек автомашин, мотоциклов и велосипедов. Они говорили о большом движении по дороге. Но в обе стороны она уходила вдаль прямая, как струна, и на ней никого не было видно.

Солнце опускалось за вершины высоких деревьев. Уходить с дороги нам не хотелось. Гитлеровцы в это время, готовясь к ужину, обычно приступали к ловле кур по деревням. Мы свернули и пошли дорогой. Ваське я поручил наблюдение сзади, сам не спускал глаз с дороги перед собой. Прошли около километра, остановились в нерешительности: впереди дорога круто поворачивала влево. Осторожно подошли к повороту. И перед нами открылась небольшая чистая полянка. Дорога проходила по ее середине. Справа метров за тридцать начинался сухой березовый кустарник, слева на таком же расстоянии шла стена густого леса. Лозняк и орешник свидетельствовали о сырой, низменной почве.

Мой взгляд упал на куст можжевельника на краю опушки — в нем темнел какой-то предмет, похожий на фигуру скорчившегося человека. Только острое зрение бывалого охотника позволило мне по еле заметной складке отставшей коры точно определить: это был пень.

Тронулись дальше по дороге. Метров за семьдесят, где кончалась поляна и начинался густой кустарник, дорога снова поворачивала за кусты влево. Едва успели мы перейти половину поляны, как навстречу нам, из-за кустов, вывернулись два гитлеровца с автоматами на плечах.

Каратели на мгновение застыли на месте от неожиданности, а я… Мне в сердце кольнуло чем-то острым в голове мелькнуло: «Все!., Кончено!.. Выхода никакого… Из-за пояса на животе у меня высовывалась поржавевшая рукоятка маузера. Из левого кармана распахнутой тужурки торчали ручки гранат «РГД», на дне правого лежали две гранаты «Ф-1». Единственным спасением казалось — швырнуть гранату и попробовать бежать под прикрытием ее осколков. Но гитлеровцы, не спуская с меня глаз, уже снимали автоматы. И теперь до напряженного слуха дошло тарахтенье подвод, двигавшихся к поляне по кустарнику. Малейшего движения руки было достаточно, чтобы автоматные очереди пронзили пулями тело… Что делать?.. Хотя бы секунду на принятие решения! Но ее не было.

Мне кажется, в такие моменты организм управляется силою нервов, потому что, несмотря на огромное внутреннее потрясение, внешне я не дрогнул. Во всяком случае я не сделал никакого движения, которое заметили бы гитлеровцы, смотревшие на меня, не мигая, глазами охотников, неожиданно встретивших редкую добычу. Я автоматически сделал шаг навстречу смерти и поднял ногу, чтоб сделать второй, не меняя направления.

— Нем-ц-ы-ы… — прохрипел сзади меня Васька.

Но… что это?

Два автоматчика, как скошенные, упали за куст орешника!

Васька, как козел, прыгнул с дороги влево, загибая полукольцом назад, намереваясь выскочить на дорогу, по которой мы только что шли. Я бросился к опушке, стараясь добежать до нее кратчайшим путем, в нескольких метрах левее куста можжевельника.

— За мной! — крикнул я во все горло обезумевшему от страха бойцу.

Гитлеровцы тоже что-то крикнули и, выскочив из — за куста с автоматами наперевес, бросились ко мне, стараясь схватить меня у края опушки.

Силы были неравные. Фашисты бежали легкими большими прыжками. Я видел впереди точку встречи. Наши пути должны были пересечься метрах в семи от края опушки, за кустом можжевельника. Чувствуя на своей стороне превосходство, каратели не стреляли, стараясь схватить нас живыми. И хотя у меня в правой руке теперь был маузер, а левая на ходу высвобождала запутавшуюся в кармане гранату, шансов на спасение почти не было.

Подбежав к опушке, я успел заметить, как на поляну вынеслись подводы с гитлеровцами. Два автоматчика были от меня шагах в десяти. Но они с разбегу остановились, направив автоматы в куст можжевельника, в котором темнел почерневший пень, а я круто завернул вправо по краю опушки. Опамятовавшийся боец пыхтел у меня под боком слева. Пилотки карателей мелькнули в кустах, в том самом месте, где мы были две секунды назад. Они бежали по тому направлению, которого придерживался я, когда вбегал в кустарник. Соскакивающие с подвод гитлеровцы нас не видели и бежали вслед за двумя первыми автоматчиками. Мы же, повернув назад, находились у них за правым плечом, убегая в противоположном направлении. Мы огибали злосчастную полянку, через кусты виднелись дуги повозок и головы нескольких гитлеровцев, оставшихся для охраны подвод, но все они смотрели в том направлении, в котором убежали в лес партизаны и каратели, а гвалт и треск, издававшийся сотнями ног и десятками глоток, одураченных преследователей, заглушали тот шорох, который создавали мы, убегая, как казалось, от неминуемой смерти.

Мы слышали по голосам, как гитлеровцы столпились на одном месте, изумленные, видимо, нашим исчезновением.

Минуту спустя раздалась позади нас команда:

— Форвертс! — и десятки ног снова зашлепали в том же направлении, расходясь вправо и влево. Им и в голову не пришло, что мы уже по другую сторону поляны. У нас под ногами теперь была сухая травянистая почва, вокруг — редкий березовый кустарник.

Переводя дыхание, мы перескочили дорогу левее поляны и, отбежав метров семьдесят, пошли потихоньку в глубь леса параллельно дороге, по которой только что ехали эсэсовские головорезы.

— Форвертс! — прозвучала команда вторично где-то в ста метрах сзади, и мы, невольно собравшись с силами, побежали.

Ноги заплетались и подламывались. Тело ныло от пережитого напряжения. Но воля требовала движения вперед. Гитлеровцы могли обнаружить наши следы, оставленные на пыльной дороге, и возобновить преследование…

Через час мы вышли из леса на луга и сели, передохнуть у стога сена. Васька страшно кашлял. Я помог ему вырыть отверстие в стогу и приказал забраться внутрь стога головой, чтобы не было далеко слышно, как он кашляет. Сам же я, наоборот, вырыв рядом отверстие, забрался внутрь стога ногами, чтобы можно было наблюдать и слушать. Несколько позади и слева раздались пулеметные очереди. Васька закатился от кашля, но из стога сена его было почти не слышно. Через минуту каратели повторили стрельбу по лесу. Они находились от нас примерно за километр. По количеству приведенного в действие оружия можно было определить, что их было около сотни. Отдельные пули, взвизгивая, пролетали поблизости. Но все это теперь не имело никакого значения. Выкопав в стогу более глубокое отверстие, я забрался в него почти с головой. Так мне еще можно было слушать и наблюдать, не обнаруживая себя. С наступлением темноты я заснул.

Вспоминая эту встречу с карателями, я даже теперь ощущаю на спине холодок… Что, собственно, произошло? Фашистские автоматчики безусловно посчитали тогда, что мы их не видим. В этом случае их попытка спрятаться за куст, подпустить нас к себе и схватить за шиворот была разумной. Так мог поступить и я, будучи на их месте. Иначе они не могли объяснить наше поведение.

Разве можно представить себе человека, идущего спокойно на верную погибель? Это спокойствие было только внешним, но оно позволило мне выйти живым из безвыходного положения. Их бросок на землю дал нам возможность бежать. Задержка у куста можжевельника позволила нам выиграть несколько секунд времени, а главное — они, рассматривая этот куст, потеряли нас из виду.

Впоследствии мне стало известно, чем был вызван этот рейд карателей: под Лепелем был подорван склад авиабомб. Диверсию провела десантная группа, выброшенная около хутора Нешково. Гитлеровцы наводнили окрестности хутора карателями. Но в то время я об этом ничего не знал и сам шел к ним в руки.

Переночевав в стогу, мы пошли дальше к хутору напрямую лесом. Мелколесье, по которому мы шли к хутору Нешково, и редкие полянки были сплошь изрыты дикими свиньями. Сколько же их водится в этих просторах? В нескольких сотнях метров от хутора встречалось много лосиных следов, часто взлетали тетерева, а кое-где с шумом, тяжелым взлетом поднимались молодые глухари. Часам к восьми вышли на картофельное поле. В двухстах метрах виднелись постройки хутора, оттуда доносились голоса.

Надо было бы зайти на хутор обогреться и посушиться, но там могли оказаться каратели, разыскивающие нас всюду. Я послал Ваську в разведку, назначив ему встречу в кустах у дороги, а сам решил засесть у мостика, перекинутого через болотистый ручей, чтобы подкараулить кого-нибудь из деревенских: они могли рассказать мне о гитлеровцах, могли знать и о местопребывании партизан. Подобравшись поближе к мосту, я залег в небольшой лощинке и, прикрывшись уже почти обнаженными ветками лозы, стал наблюдать за дорогой. Вскоре с хутора выехали три подводы. На передней сидел сухощавый крестьянин лет под сорок, на задних двух — молодые ребята. Когда передняя подвода поровнялась со мной, я увидел, что повод от дуги отвязался и волочился под ногами у лошади.

— Эй, дядя, повод-то подвяжи! — крикнул я, поднимаясь и выходя из-за куста.

Крестьянин вздрогнул, хотел было хлестнуть по лошади, но, глянув ей под ноги, увидел волочившийся по земле повод, слез с телеги и стал подвязывать его дрожащими руками. Я решительно подошел к телеге и сел на нее. Хозяин покосился на меня испуганно и недружелюбно, но из-за пояса у меня торчал маузер, и возражать мне он не решился.

Я стал спрашивать его, что привозил в Нешково, — крестьянин молчал и только боязливо косился на мой маузер. Потом все-таки сказал, что привозил немцев из Великой Реки. В это время из леса к мосту вышел какой-то парень с недоуздком в руках, — видно, отводил в лес лошадь. Я спрыгнул с телеги и, догнав парня, спросил его, не видал ли он в лесу партизан. Парень помялся и ответил угрюмо и уклончиво, что, мол, кто вас теперь разберет: то ли вы немцы, то ли партизаны. Я ему ответил, что немцы в форме, а он посмотрел на меня внимательно и проговорил многозначительно:

— Ну, это как сказать, всяко бывает. — И пошел своей дорогой.

Я понял, что парень хотел предостеречь меня, дать мне понять, что каратели могут быть переодетыми. «Значит, свой», — решил я и крикнул ему вдогонку:

— Когда с хутора уйдут гитлеровцы и ты встретишь партизан, скажи им: командир, товарищ Б., разыскивает своих десантников!

Парень, не оборачиваясь, еле заметно кивнул головой.

Тем временем два молодых хлопца, ехавшие на задних подводах, свернув с дороги, остановили коней и стали трясти из карманов табак на закрутку. Передний поехал дальше. Я подошел, — натрясли и мне. Закурив, они сели на телеги и тронулись дальше. Я вскочил на среднюю телегу и, оглянувшись вокруг, подумал, что очень неприятно было "бы встретиться здесь с гитлеровцами: кругом открытое болото, бежать было бы некуда. Правда, я был одет в деревенский пиджак Садовского, небритое, утомленное лицо придавало мне старческий вид, и вряд ли кто-нибудь мог принять меня за командира парашютистов. Но грязное лицо и руки могли выдать меня как человека, блуждающего по лесу.

Дорога пошла кустарниками, и тут из-за поворота внезапно показались три парные подводы, битком набитые карателями. Я быстро закинул ноги в телегу, запахнул полы пиджака, чтобы прикрыть маузер, а локтем заслонил ручки гранат, торчавшие из кармана.

«Неужели конец?» — подумал я, плотно усаживаясь рядом с парнем. Досадно было погибать зря, без единого выстрела. Гитлеровцы приближались. Принимая беззаботный вид, я громко заговорил с возчиком, называя его первым попавшимся именем. Парень ехал теперь по краю озими, чтобы дать дорогу «панам», и все же передняя подвода карателей проехала почти вплотную с нашей. Молодой финн, сидевший, свесив ноги на мою сторону, смерил меня свирепым взглядом и сказал что-то своим не по-русски и не по-немецки. Сердце у меня дрогнуло, но подвода проехала, и я вздохнул с облегчением.

На второй подводе сидело несколько человек, одетых в гражданские пиджаки и полушубки. Если бы я встретил их в лесу, я принял бы их за партизан и спокойно подошел бы к ним. Эти не обратили на меня никакого внимания, винтовки и автоматы лежали у них в телеге.

Медленно приближалась последняя подвода. Она двигалась метров на тридцать позади второй. В телеге полулежал гитлеровский офицер. Я видел его чисто выбритую щеку и холеный рыжий ус. Он был в форменном френче. Мой возчик окликнул парня, ехавшего с карателями на средней подводе.

— Заходи, Василий, до нас, когда обратно поедешь!

Офицер быстро привстал и, указывая на меня рукой, поднял своего соседа, вероятно переводчика. Они оба смотрели на меня, переговариваясь по-немецки, а я не обращая на них внимания, продолжал говорить что-то своему подводчику. Офицер и переводчик проехали в двух шагах от нас. Они могли бы достать меня рукой. Я почувствовал колючий взгляд фашиста на своей щеке, потом на затылке. Моя правая рука уже крепко сжала рукоятку маузера, а большой палец отвел предохранитель и взвел курок… Тихо сказал подводчику:

— Если будут допрашивать, откуда я взялся, говори, как было.

Дорога искривилась, наша телега повернула за небольшие кустики. Я напряженно слушал, как удаляются подводы карателей. Мой возчик молчал. Подводы с гитлеровцами скрылись за поворотом. Со словами «спасибо, до свидания» я спрыгнул с телеги и быстро пошел кустарником в глубь леса.

Только теперь я почувствовал, как велика была только что миновавшая опасность. Все тело ныло от страшной усталости, с трудом передвигались ноги. Я минут двадцать отдыхал, привалившись к стволу дерева. Затем пошел искать бойца.

На месте, которое я назначил для встречи, Васьки не оказалось. Решив, что он при виде подвод с гитлеровцами убежал в глубь леса, двинулся было на поиски, как внезапный окрик: «Стой! Стрелять буду!»— приковал меня к месту.

Из-за оголенных прутьев куста выглядывала бледная Васькина физиономия. В руках его прыгал браунинг, он пытался взять меня на мушку.

— Ты что, сдурел? — строго сказал я. Мне было не до шуток.

— Не подходи, убью! — кричал Васька, зажмурившись от страха и бессмысленно тыча револьвером перед собой.

Ударом кулака я выбил у него браунинг, и перепуганный насмерть парень поднял трясущиеся руки вверх.

— Да опусти ты руки, дурак! — крикнул я вне себя от злости.

— А я думал… вас немцы… там на дороге… — пролепетал Васька, едва разжимая бледные губы. — Я видел, вы… прямо навстречу им ехали.

Я махнул рукой и в изнеможении опустился на пень. Мною овладели вялость и безразличие ко всему, даже к самой смерти. В то же время я понимал, что такое состояние было результатом нервного перенапряжения в течение последних суток. Но тут пришли на помощь сознание долга и то, что называют силой воли и что у советских людей вырастало в несокрушимое стремление к победе над ненавистным врагом. Я справился со слабостью, сказав себе: умереть никогда не поздно: главное — выполнить свой партийный долг перед народом.

9. Под дулом пистолета

Следующий день застал нас с Васькой в пути. Район Нешкова прочесывали каратели, теперь это было для нас ясно. Надо было убираться из этого района подобру-поздорову, и я, к великой радости Васьки, решил отправиться обратно в Кушнаревку.

В сумерки мы подошли к спуску в овражек у деревни Краснолучка. Внезапно позади нас раздались выстрелы из нагана и послышался крик: «Стой, ребята!» Я оглянулся. За нами бежало пять человек. Передний держал в вытянутой руке наган и палил из него вверх через наши головы. Васька с быстротой вспугнутого зайца помчался через пашню к лесу и исчез в нем. Я скатился в овражек и прилег за кустом. Можно было бросить в моих преследователей гранаты и скрыться, но я сдержался. То, что они стреляли вверх, а не в нас, и кричали «ребята» могло означать, что это не гитлеровцы и не полицейские, а партизаны. «Что же ты, восемнадцать дней ищешь партизан, а теперь будешь с ними биться?» — мысленно упрекнул я себя. Преследователи остановились на краю оврага. На светлом фоне неба чернели их силуэты. Один был с автоматом. Кто-то сказал нерешительно:

— Он, наверное, здесь.

Я поднялся и крикнул:

— Да, я здесь, идите сюда!

Пять человек, как по команде, уставили на меня оружие.

— Руки вверх!

Руки плохо подчинялись мне. Правая рука невольно тянулась к маузеру. Ко мне подбежали, и я почувствовал холод стали, прижатой к моему виску. В мгновение ока с меня были сняты компас и часы, выхвачен маузер из-за пояса, опустошены карманы. Тот, что держал над моим ухом пистолет, внезапно разразился самой похабной бранью по моему адресу. Я спросил:

— Кто у вас командир и почему вы так обращаетесь с неизвестным вам, да к тому же еще и обезоруженным человеком?

— Все мы командиры, — ответил боец.

— Кто вы такой? — наконец обратился ко мне высокий парень в армейской фуражке.

Я назвал себя.

— Слышал про такого, — оказал высокий; окружавшие называли его Пашкой и, видимо, подчинялись ему.

— Э, да что тут слушать? — загорячился маленький парень с пистолетом. — Известное дело, фашистский шпион. Разменять его, да и все тут!

Его поддержали еще двое. Отборная брань снова повисла в воздухе. Я понял: секунда — и загремят выстрелы. И я, опустив руки, обрушил на парней поток такой неистовой ругани, что они притихли. Тогда я спокойно и твердо сказал:

— Будь я даже фашистский шпион, и в этом случае вы обязаны сначала допросить меня, а уж потом расстреливать.

— Обождите горячиться, — сказал Пашка и, отозвав двоих ребят в сторону, начал с ними совещаться.

Я предложил оставшимся увести меня к себе в лагерь.

— Мы всякую сволочь к себе не водим, — заявил мне боец с пистолетом.

Во мне все опять закипело.

— Сам ты сволочь, если собираешься застрелить командира Красной Армии! — сказал я и отвернулся.

Боец смутился и отошел к совещавшимся. Вскоре все подошли ко мне, и Пашка предложил мне раздеться и показать нательную рубашку. Хотя нелегко было разобраться из-за грязи, но все же определили, что белье у меня советское. Пиджак Садовского тотчас же надел на себя маленький боец с пистолетом Начали спрашивать меня, кого я знаю из руководителей Красной Армии. Ответил. Где родился Сталин. Ответил. Но тут маленький боец вступил со мной в спор, утверждая, что Сталин родился не в Гори, а в Горках, под Москвой. Я начал стыдить его за незнание таких вещей, которые известны любому школьнику.

Это решило мою участь. Меня отвели в Кажары и отпустили под поручительство Зайцева. Парни скрылись. Зайцев сказал мне, что это были люди из партизанского отряда Щербины. Из его слов выходило, что Щербина — командир храбрый, но молодой, «а люди у него со всячинкой».

Несмотря на усталость, я немедленно пошел в лес искать Ваську, у которого осталось последнее мое оружие — браунинг. Но, сколько я ни бродил и ни кричал, Васьки и след простыл. К вечеру я вернулся к Зайцеву. Хозяйка собрала мне поужинать, но я чувствовал себя настолько усталым, что мне было не до еды. Тотчас же ушел в сарай, забрался в сено и долго не мог заснуть. Неудачи преследовали меня одна за другой, и тревожные думы не давали покоя. Забылся лишь на рассвете, да и то ненадолго. Рано утром меня разбудил Зайцев. Он принес мне ватную телогрейку и сказал, что надо торопиться в Кушнеревку.

— Был у меня только что человек один от Кулешова, вас ищет, — заговорил он, присаживаясь возле меня. — Я ему не сказал, конечно, что вы у меня. Говорил посыльный, будто Кулешов с разрешения немцев ездил на побывку к своей матери в соседний район и привез какие-то важные для вас новости. Но вы будьте осторожны. Кулешов что-то замышляет, — предупредил Зайцев.

Выходить из селения было уже поздно. Наступил день — пасмурный и теплый. Оставаться у Зайцева тоже было опасно, и я решил дождаться вечера в ольшанике у деревни.

Моросил мелкий дождь. Определять время без часов было трудно, и оно тянулось бесконечно медленно. Моя одежда промокла, но под ней было человеческое тело, давно привыкшее к холоду и сырости. 6 наступлением темноты я пробрался в Кушнеревку, зашел в сарай, где спрятал колодку от маузера, повесил ее под телогрейку таким образом, чтобы из-под полы виднелся конец кобуры. Явиться к Кулешову безоружным было рискованно.

Кулешов встретил меня деланной улыбкой и, поколебавшись немного, сказал нерешительно, что нашел моих людей. Я сдержал волнение и рассыпался в похвалах по его адресу. Кулешов заметно повеселел и стал рассказывать, как он ехал из района, как встретился в лесу с двумя бойцами моего отряда.

— Один был в такой же шапке, как у вас, — продолжал он свой рассказ и все чему-то ухмылялся. — Я спрашиваю его: «Москвич?» Он глянул на меня и говорит: «Проваливай!» Тогда я ему: «А товарища Б. знаешь?» У парня чуть автомат не выпал из рук. Он бросился ко мне и стал расспрашивать, что я знаю о Б. Я ему обещал показать вас живым и здоровым. Ну, расстались, можно сказать, друзьями. Только вот дело-то какое: вчера ваш комиссар был у меня с несколькими бойцами, а вас-то не было, и сдается, заподозрили они меня в нехорошем. Послезавтра обещали опять явиться. Уж вы, пожалуйста, их дождитесь. А не придут — значит к тому месту пошли, где у вас встреча была назначена.

Подробности, которые сообщил мне бургомистр, убеждали меня, что он на этот раз говорит правду. А радость была так велика, что еле сдерживал внешнее спокойствие. В памяти всплыл весь облик друга-комиссара. Мне даже показалось, что я знаю, кто из моих десантников разговаривал с Кулешовым. «Неужели кончились мои одиночные блуждания?» — возникло у меня в мыслях.

Счастье было так велико, что оно казалось чудом.

— А Васька разве не с вами? — прервал мои размышления Кулешов и как бы вскользь заметил, — Тут товарищ его, интендант, о нем беспокоится.

Я удивился: куда же мог деваться Васька, кроме как вернуться в Кушнеревку?

10. Хорошая школа

Двадцать девять дней одиноких блужданий в поисках моих десантников оказались для меня хорошей школой. Я наладил прочные связи с населением, выявил наиболее стойких и решительных людей, изучил не только леса, в которых впоследствии пришлось базироваться и действовать, но познакомился также с бытом и нравами белорусской деревни.

О белорусском народе прекрасно сказал товарищ Ворошилов, выступая в Минске перед избирателями:

Фашистские оккупанты очень скоро почувствовали на себе силу белорусских людей и повели с населением жестокую борьбу. Они запрещали людям передвигаться из одной волости в другую без специальных пропусков. Это в какой-то степени разобщало и изолировало одну деревню от другой и давало возможность гестапо и военным властям применять разнообразные Способы изъятия у населения скота и продовольствия.

В различных районах немецкие фашисты по-разному обходились с местным населением.

Так, в некоторых волостях за появление в деревне партизан несли ответственность старосты и бургомистры. В Свядецкой, например, волости, Лепельского района, гитлеровцы расстреляли волостного бургомистра и старшего полицейского за то, что в деревне ночью появились партизаны. А в Таронковической, Аношкинской и Волосовической волостях, где все время действовали партизанские группы, в немецкой комендатуре принимали «заявы» и сбрасывали с населения ту часть поставок окота и хлеба, которая якобы захвачена и вывезена в лес партизанами. Это обстоятельство широко использовали связанные с нами люди. С нашей помощью составлялись массовые «заявы» о «хозяйничании партизан» и вывозе ими продуктов даже в тех местах, где мы и не бывали. Такие поддельные сообщения с жалобами и просьбами о высылке солдат позволяли нам выявлять наличие у фашистского командования карательных отрядов, а иногда посылать их в ложном направлении.

Фашисты проявляли неслыханную жестокость, проводили массовое истребление жителей. Они расстреливали крестьян, выехавших без разрешения в лес за дровами или появившихся в поле, за околицей деревни, по первому доносу тайных полициантов. Доносы же на жителей деревни полицианты сочиняли по злобе или в корыстных целях.

Деревни, села, местечки, где проводились карательные «акции», изолировались, общение с ними строго запрещалось. Гитлеровцы в то же время давали право свободно перемещаться жителям тех сел и местечек, в которых они умышленно не проводили насилий. Этот метод гитлеровцы применяли и на Украине.

Особенно беспощадно фашисты истребляли еврейское население. Но делали они это не сразу, а по частям, пытаясь попутно разжигать антисемитизм. Как правило, расстреливать евреев гитлеровцы заставляли полицейских. Сами же лишь показывали, как это нужно делать.

Еще летом сорок первого года в городах, селах и местечках Витебской области гестапо приказало полиции готовить общие могилы для евреев (в зависимости от количества еврейских жителей устанавливался и размер рвов с некоторым запасом, на всякий случай). Эти рвы-могилы выкапывались самим еврейским населением, работавшим под конвоем местной полиции и одного-двух гитлеровских надсмотрщиков. В Витебской области, в местечке Мстиж, фашисты расстреливали евреев в конце августа, в местечке Лукомль — в сентябре, в Чашниках и других пунктах — в феврале и в марте.

Фашистские разбойники вообще не брезговали ничем. Они применяли все — от расстрела и побоев до шантажа и подкупа, лишь бы сбить с толку и использовать белорусский народ для своих целей.

В Витебской области они на первых порах не распускали колхозов, а заставляли население работать сообща до конца года. Кое-где они выдвинули лозунг: «Колхозы без Советов». Задача ясна: собрать колхозный урожай, сорок первого года и сохранить колхозный скот, где его не успели эвакуировать. Для этого они оставили на месте председателей колхозов, взяв у них подписку с обязательством работать на нужды немецкой армии.

Появление москвичей-десантников в тылу врага в таком количестве было для них событием. Гитлеровцы уже имели дело с десантными группами, но группы эти, численно небольшие, скоро исчезали с горизонта, и оккупанты успокаивались.

При выброске же нашего отряда особого назначения фашисты встревожились Дело в том, что в гестапо попали грузовые мешки с упакованной мощной радиостанцией, запас боеприпасов, медикаментов и многое другое. Это давало представление о масштабе задач, поставленных перед нашим отрядом. Враг понял, что теперь ему придется иметь дело с действиями крупного десанта.

Фашистские завоеватели вообразили, что все оставшееся позади них является прочным тылом и они могут располагаться здесь, как у себя дома. В первые дни они спокойно разъезжали по деревням в одиночку и небольшими группами, останавливались где вздумается, ловили поросят и кур, собирали шпиг, масло, яйца и все это увозили в свои части.

К курам и уткам у них было особое пристрастие. Проезжая через деревню, гитлеровская войсковая часть останавливалась и открывала огонь из винтовок и автоматов по уткам, курам или по убегавшему поросенку. Некоторые же изобретательные грабители считали неприличным бить по домашней живности из боевого оружия, и они пользовались специально сконструированными для этой цели пистолетами. При выстреле из такого пистолета дюралевый шарик, убивавший наповал самого матерого петуха или селезня, отскакивал обратно (он был на резинке) и мог приводиться в действие повторно.

Много раз я наблюдал «охотников» из прилегающих кустарников. Какое требовалось усилие над собой, чтобы не начать охоту за «охотниками»! «Птицеловов» подчас подстреливали снайперы из местного населения или чаще всего — бойцы, попавшие в окружение.

В октябре, когда наш отряд был в сборе и начал действовать, гитлеровцы перестали разъезжать по деревням в одиночку.

Улетали на юг последние стаи кряковых уток. Лес обнажился, кустарники просматривались насквозь, и оккупанты все более учащали свои ночные налеты на деревни, вылавливая окруженцев и подозрительных.

Ночевать в такое время в деревне одному, даже у самых надежных людей, было опасно. Стог сена хотя и прятал человека, но уже не грел. Проводить же ночь у костра было рискованно: костер выдает человека противнику.

При таких неблагоприятных обстоятельствах я продолжал искать отряд. Но отряда фактически не существовало. Он был до погрузки в самолеты, до поднятия в воздух. В тылу врага были отдельные десантники, не объединенные в боевое подразделение, спаянное воинским уставом и единой волей командира.

Люди, разбросанные по территории, занятой врагом, жили мыслью: найти друг друга, разыскать командира и приступить к действиям.

Но как это сделать? Гитлеровцы, узнав о десанте и о разыскивающих командира десантниках, наводнили район истребительными отрядами, организовали облавы и тайную агентуру. Значительная часть товарищей погибла, оставшиеся в живых продолжали поиски. Это были все молодые люди, не имевшие большого жизненного опыта, не знавшие провокационных уловок врага. Опасности подстерегали их на каждом шагу. Трудное положение иногда им казалось безвыходным, а сложная обстановка невыносимой.

Они шли лесами и болотами, не рискуя заходить на хутора и в деревни. Их вело вперед только одно: надежда разыскать места выброски десанта и пункты сбора, намеченные в Москве. Озеро Домжарицкое, труднопроходимое березинское болото около него и старый, давно заброшенный хутор Ольховый, расположенный в нескольких километрах севернее озера, приобрели какое-то магическое свойство притягивать разбросанных в нескольких районах парашютистов-десантников. И они шли к этим местам, уходили и снова возвращались, а я пока безуспешно старался настичь своих людей в том или ином пункте их кратковременного пребывания.

Темная ночь. Не только деревни, но и притихшие, местами неубранные поля, казалось, таили в себе смертельную опасность.

Шестеро одинаково одетых людей шли на северо — запад глухими проселками, минуя хутора и деревни.

Впереди шел человек лет тридцати, время от времени сверяя по компасу карту и уточняя попадавшиеся в пути населенные пункты. Это был капитан Архипов.

Еще при распределении людей по машинам на прифронтовом аэродроме он отобрал в свой самолет самых крепких и выносливых бойцов десантного отряда.

С ним были такие молодцы, как Добрынин, Говорков, Федор Волков — настоящие русские богатыри. Эти люди могли бы многое сделать из того, что поручалось отряду. Но Архипов был только начальником штаба. Сотни километров он прошел со своей пятеркой от места выброски в районе Сенно до озера Домжарицкое. Нашел хутор Ольховый и решил ждать здесь командира и других десантников.

Но прибывшие на Красную Луку каратели остановились у Кулундука Андрея на неопределенное время. И Архипов, опасаясь обнаружения группы, а главное — раскрытия пункта сбора десантников, исчез оттуда за сутки до моего прихода.

В Стайске он приказал расстрелять предателя и увел своих людей на время в Ковалевические леса.

В деревнях, попадавшихся на пути следования капитана Архипова, — Волотовке, Ковалевичах, Липках, — основная масса населения уже хорошо обо мне знала, но, имея при себе пятерку отличных бойцов, капитан старался меньше появляться в деревнях и не торопился завязывать связи с местным населением.

Эта недооценка связей с народом и послужила причиной гибели отважной пятерки десантников, следовавших с капитаном.

Во второй половине следующего дня — 1 октября 1941 года — стояла теплая, пасмурная погода. В ближайших деревнях заявляли, что гитлеровцев поблизости нет. Архипов решил встретиться с некоторыми председателями колхозов и поспрашивать о «командире десантного отряда, разыскивающем своих десантников». От ковалевического пастуха Архипов слышал, что этот командир несколько раз проходил через село Заборье; капитан и пошел в это село со своей группой.

Проходя мимо деревни Амосовка, расположенной в двух километрах от Заборья, десантники заметили, что в деревню на двух подводах въехало семь-восемь человек, одетых в гражданскую форму, сходную с формой десантников.

Капитан остановил своих людей в кустарнике у дороги и стал наблюдать за деревней.

Ничего подозрительного не замечалось. Из деревни выехал человек на хорошей лошади, запряженной в повозку, и направился по дороге, у которой стояла группа Архипова.

Человек ехал шагом и настороженно смотрел по сторонам. Капитан этого не заметил. Его внимание было ослаблено все возраставшим желанием встречи со своими людьми. Он окликнул поравнявшегося с ним человека. Неизвестный остановил лошадь.

— Вы из Амосовки? — спросил Архипов, подходя к повозке.

Человек молча кивнул головой.

— Не знаете, что за люди заехали к вам в деревню?

— А кто же их знает?! Такие же вот, как и вы…

— И одежда на них такая же, как на мне? — спросил капитан, указывая на свою тужурку.

— Да, такая же…

— Смотрите, гражданин, не ошибитесь, а то головой отвечать придется.

— Если говорю, так значит отвечаю, — угрюмо буркнул человек, смотря на круп лошади, и еле заметно шевельнул вожжой. — Идите спокойно… Они вас ждут… — добавил он, не поворачиваясь.

В этих словах были фальшь и двусмысленность. Но никто из десантников, загоревшихся надеждой на близкую встречу со своими товарищами, этого не заметил.

Рассыпав цепочкой пятерку своих орлов, Архипов повел их к крайним хатам деревни. В это время неизвестные, одетые в гражданскую форму, залегли за фундаменты крайних изб с приготовленными автоматами. Они подпустили к себе вплотную шестерку десантников и открыли по ним огонь из полдюжины автоматов… Только смертельно раненный Говорков успел дать короткую очередь по высунувшимся из-за угла одной хаты двум фашистским карателям. Пули умирающего десантника тяжело ранили офицера и переводчика.

Поднявшаяся среди гитлеровцев суматоха позволила раненному в ногу капитану скрыться в кустарниках. Говорков и четыре других товарища остались на месте мертвыми.

Мало наезженная, густо поросшая травой дорога поднималась в гору. На траве не было видно никаких следов. Но в нескольких местах дорожный грунт был разворочен неровными бороздами, точно кто-то пытался его распахать сохой на горячей норовистой лошаденке. Это следы схватки волков с лосями. Не в силах одолеть могучих животных, волки вонзали когти в дорожный грунт и раздирали его.

Легко было представить себе, что, кроме диких зверей, здесь давно никто не ходил и не ездил.

Вершины огромных сосен и елей по обеим сторонам дороги стояли неподвижно в бледно-желтоватых лучах осеннего солнца. Выпавший несколько дней назад снежок растаял, и мшистая почва обсохла.

В лесу было тихо, тепло.

Семь десантников с тремя автоматами и четырьмя винтовками шли молча по обочине дороги. Впереди шагал молодой высокий и широкоплечий парень. Голубоглазый блондин, с крупными чертами лица, с простым открытым взглядом и с медленной, развалистой походкой, на досуге он выглядел, что называется, рубахой-парнем.

Это был Александр Шлыков. Он шел твердым и спокойным шагом. И его спокойствие и уверенность передавались шедшим за ним бойцам.

Поднявшись в гору, Шлыков остановился и, нагнувшись, начал что-то рассматривать. Его товарищи ускорили шаги.

На мягком песчаном грунте четко выделялись отпечатки немецкой обуви с резиновой подошвой и бугорками на ней. По следам можно было определить, что здесь прошло человек двадцать. Люди шли оттуда, куда следовали бойцы. Шлыков остановился, стал рассматривать.

— Опоздали, товарищ командир? — осторожно спросил остановившийся рядом Яша Кулинич.

— Возможно, и так, — нехотя ответил Шлыков.

— А может быть, есть другая дорога и наши вернулись по ней? — нерешительно высказал свое предположение Кулинич. Ему так не хотелось терять надежду.

— Дойдем — проверим, — сказал Шлыков, стараясь не показать охватившего его беспокойства. — Осталось не больше четырех километров, — добавил он после паузы.

Поправив на плече автомат, он зашагал дальше. Бойцы молча последовали за ним. Уверенность в успехе дела оставила их у этого песчаного участка дороги.

Впереди показались жилые постройки хутора Красная Лука, Где-то там, километра два за этим хутором, и был один из намеченных еще в Москве пунктов сбора парашютистов, к которому стремились путники.

Шлыков остановил группу и послал двух человек на хутор в разведку.

Бойцы скоро вернулись и привели с собой одного из жителей.

Хуторянин спокойным взглядом окинул пришельцев, стараясь определить, что это еще за люди появились в его лесных кордонах.

«Венгерка специального покроя, как и у тех, такие же шапки-ушанки. И по возрасту подходят… Свои», — подумал он. Но в голове мелькнуло сомнение: «А вдруг немцы сняли все это с убитых или взятых в плен?»

— Вы житель этого хутора? — спросил Шлыков, указывая на видневшиеся постройки. — Как вас зовут-то?

— Да, вот уже более десятка лет живу тут. Зовут Андреем, а по фамилии Кулундук, — охотно ответил пришедший.

— Отойдемте-ка вот сюда, — предложил Шлыков, направляясь к молодой ветвистой ели.

Когда оба уселись на пни, командир группы заговорил, стараясь держаться как можно спокойнее:

— Скажите, гражданин Кулундук, вам не встречались здесь люди вот в такой же одежде, какая на мне?

Эти слова и выражение лица юного командира с улыбающимися глазами, резко ударявшего в разговоре на «о», убедили Кулундука в том, что перед ним один из десантников нашего отряда.

— В такой одежде были и ушли, — сказал Андрей Кулундук и улыбнулся. — Вы что же собираетесь так недружно?

Он еще раз пытливо взглянул в глаза молодому десантнику. У того радость сверкнула в глазах, но тут же он потупился и глухо переспросил:

— Ушли?..

Кулундук заговорил уже совершенно спокойно и уверенно:

— Да, видать, не везет вам со встречей, товарищ. Ваш командир, товарищ Батя, два раза побывал у меня и никого здесь из ваших не встретил. Приходил и начальник вашего штаба с пятью товарищами, но про них узнали немцы. Три дня стояли у меня потом каратели. Они ушли отсюда вот по этой же дороге. В тот же день ваш командир снова побывал у меня и тоже ушел.

Шлыков слушал хуторянина и поражался его осведомленности и откровенности в разговоре с незнакомым человеком. Раздумчиво, словно ища ответа на свои мысли, он проговорил:

— А может быть, все же… кто-нибудь здесь остался?

— Нет, никого не оставили, — твердо сказал Кулундук и, помолчав немного, посоветовал: — А лучше всего проверьте сами. Ребята ведь только наведывались ко мне, а стояли они на хуторе Ольховый, за два километра отсюда. Вон за той сосной идет туда дорожка, — он указал на высокую сосну с ветвистой кроной.

— Большое вам спасибо! — горячо поблагодарил Шлыков, вставая и пожимая руку Андрею Кулундуку. — Мы этот хутор сами найдем, а вы можете итти домой, — сказал Шлыков.

— Подождите немного. Я пришлю вам чего-нибудь подкрепиться, — предложил Кулундук и зашагал к хутору.

Шлыков молча кивнул ему головой и отвернулся.

Он хотел еще раз поблагодарить Кулундука, но не мог произнести ни слова. Слезы внезапно выступили у него на глазах, и спазма сдавила горло.

Молодой командир и сам не мог понять, что послужило причиной этого неуместного и несвоевременного душевного потрясения: то ли неудача встречи с командиром, на которую возлагалось столько надежд, то ли проявление искренней заботы человека о совершенно посторонних людях. Но ему не хотелось, чтобы его слабость видели подчиненные. С минуту он стоял, стараясь подавить волнение, и только вынул платок, чтобы утереть слезы, как почувствовал прикосновение чьей-то руки к своему плечу.

Шлыков быстро обернулся. Перед ним стоял Яша Кулинич, вытирая мокрые от слез глаза грязным платком. Несколько секунд они стояли молча.

— Пойдем, Саша, там этот человек с хутора обещал прислать поесть чего-нибудь, — сказал Кулинич и, взглянув в лицо товарища, добавил — Да ты не расстраивайся. Раз наши были здесь, мы их найдем! Далеко уйти отсюда они не могли, следы-то на песке еще совсем свежие…

Шлыков пристально посмотрел в лицо товарища, хотел поделиться полученными вестями, но вместо этого принял суровый вид и по-командирски сказал:

— Ну, ну, может, не скоро найдем, а нюни распускать тоже нечего!

Сынишка Андрея принес буханку хлеба, кувшин молока и кусок сала.

Проголодавшиеся бойцы молча поели и, поблагодарив мальчика, направились на хутор Ольховый.

Вокруг старых сараев заброшенного хутора они увидели остатки давно погашенных костров. Поблизости валялись пустые консервные банки со знакомыми наклейками и обертки от галет. Сомнений не оставалось: здесь были свои люди, но они ушли и никого не оставили.

Посовещавшись, десантники решили обследовать окрестности. Они разделились на две группы и направились в глубь леса давно заброшенными тропинками, расходившимися от хутора в разные стороны.

Огромный смешанный лес местами перемежался ярко-зелеными полянками, на них частой россыпью краснела брусника. По обочинам тропинки, извивавшейся между толстыми стволами деревьев и кустарниками, попадалось много белых грибов. Следом за Шлыковым шли Яша Кулинич и Валентин Телегин. У всех нервы были напряжены до крайности. Каждый из них ожидал, что вот-вот за тем или иным поворотом они увидят партизанскую землянку или встретят кого-либо из разыскиваемых товарищей. Но ландшафт не менялся, и нигде никаких признаков присутствия человека не замечалось. Они пробовали сигналить, по очереди и все разом дуя в свои манки. Но лес отвечал им только треском сухих сучьев под ногами разбегавшихся зверей да шумом в ветвях от вспугнутых птиц.

Подошли к стволу огромного, сваленного буреломом дерева с высохшей, изъеденной насекомыми корой. Дальше итти было некуда. Впереди, в просветах между деревьями, виднелись поблескивавшие зеленоватой влагой топи, усеянные кочкарником и островками, — там начинались труднопроходимые берзинские болота.

— Давайте посидим здесь немного, — предложил Шлыков и, сев на ствол дерева, вытянул одну ногу. — Чортов сапог, — морщась, проговорил он, — столько километров исходил, а все жмет.

— А ты сменился бы с Иваном Библовым, — посоветовал Телегин, присаживаясь рядом, — вы с ним, кажется, одного росту.

— Примеряли, да у него ступня с таким лошадиным подъемом, что совсем в мой сапог не лезет. Нет уж, сам как-нибудь разношу.

— Какие замечательные места, — мечтательно сказал Яша Кулинич. — Сколько ягод, грибов, а дичи, наверно, тут на болотах, — всем нашим отрядом не перестреляешь.

— Да, места здесь хорошие, — задумчиво проговорил Шлыков и, вдруг оживившись, обратился к своим товарищам — А что, если перебазировать сюда наш отряд? Как думаете, ребята? Будем пока землянки строить, продукты заготовлять на зиму, а там, глядишь, и наши начнут сюда подтягиваться.

— А если наши вообще сюда не придут? — спросил всегда пессимистически оценивавший обстановку в лесу Телегин.

— Не придут? — повторил Шлыков и вздохнул. — Тогда… тогда будем действовать одни, самостоятельно. В трех — четырех километрах отсюда проходит шоссе Лепель — Бегомль. На несколько вылазок у нас взрывчатки и боеприпасов хватит, а там…

— А там у немцев добудем! — поддержал командира легко увлекающийся Яша Кулинич.

Но Шлыков замолчал и нахмурился. Он прекрасно понимал, что он сам и ядро его отряда, десантники, были слишком неопытны, чтобы обеспечить себя всем необходимым и наметить перспективы борьбы на будущее.

Возвращаясь с хутора, Шлыков всю дорогу молчал. Более тридцати дней бесплодных скитаний по лесам и болотам измотали нервы, но к цели не приблизили. За это время к семерке десантников присоединилось до трех десятков окруженцев, и молодой их командир, до последнего дня не терявший надежды найти командира отряда, теперь уже и сам не знал, что делать дальше, куда вести своих людей, какие ставить в порядок дня задачи.

Я представлял, как тяжело было моим бойцам и командирам групп, по большей части комсомольцам, горевшим священной ненавистью к врагу, но не имевшим необходимого опыта общения с людьми в той исключительно сложной обстановке.

Продолжая бродить по деревням, в которых притаились агенты гестапо, все это я видел и испытывал на себе. Высказанное мне дедом Кондратом из Кажар подтверждалось все более отчетливо.

Помню случай с одним провокатором. Это было уже весной сорок второго года. Мы совершали шестисоткилометровый переход из Витебской области в Пинскую. В районе Вилейки на минах, подкладываемых нашими подрывными пятерками, каждую ночь взлетали вражеские эшелоны. Гитлеровцы, не подготовленные к борьбе с крушениями поездов (охрана на железных дорогах у них тогда еще не была организована), настолько растерялись, что стали бросать целые батальоны для «прочесывания» лесов. Но и это не помогало. Тогда на наиболее угрожающих участках они начали пускать впереди железнодорожных составов группы пеших патрулей. Поезда при таком порядке двигались «черепашьим шагом».

В деревни, расположенные в треугольнике Вилейка — Молодечно — Красное, фашисты бросили большую группу агентов гестапо.

Однажды, в весенний день, на закате солнца мы двигались по нехоженой тропинке в мокром, почти необитаемом лесу. За нами гнались тучи комаров. Янтарно-желтые стволы сосен освещались горизонтальными лучами. Большой черный дятел, мелькнув красной феской, проскакал по стволу сухой ольхи. Где-то пискнула белка. Из зарослей лоз донеслась согревающая душу трель соловья, и мы, вдруг услышали, как цветут и благоухают ландыши, хорошо в такую пору развести в лесу костер, сварить уху или напечь картошки. Но вот дорожка, заросшая нетоптанной травой, круто свернула за стройную группу сосен, и за ними мелькнула чья-то тень. Мы рванулись вперед с автоматами наперевес и увидели, как, перескакивая через валежник в гуще леса, удалялся человек с сеткой от комаров на голове. При нашем оклике он остановился, — бежать было бесполезно. Хлопцы его быстро обыскали. Оружия и документов при нем не оказалось. Он назвался Сидоровым Иваном Ивановичем.

— Я сапожник, работал в Латыглино, — сказал он, — теперь иду искать работу в другую деревню.

Это был явно подозрительный тип, тщедушный человечишка с редкой растительностью и с густой сетью мелких морщин на лице.

Нам уже рассказывал лесник-объездчик, как в одной деревне каратели расстреляли почти всех жителей только за то, что в ней побывали партизаны. Перед приходом карательной экспедиции в этой деревне находился «портной», выдававший себя за бежавшего из немецкого плена бойца Красной Армии. Этого «портного» жители вскоре опознали среди солдат-карателей: он был уже в немецкой форме со знаками ефрейтора.

Задержав «неизвестного», мы сразу же вспомнили рассказ лесника про «портного». Но этот выдавал себя за сапожника.

Когда мы начали более основательный допрос, «сапожник» быстро запутался в своих показаниях.

Затем, при помощи уцелевших от расстрела людей, нам удалось установить, что задержанный — тот же «портной». По старому русскому обычаю, мы забили осиновый кол на его могиле.

Но этот случай был весной сорок второго года. Осенью сорок первого мы еще учились в первом классе и многое представляли примитивно. Разговоров в деревнях о москвичах-десантниках было много. Многим казалось, что нас несколько тысяч. Впрочем, народ умел создавать легенды и знал, для чего это нужно.

Стоило однажды ночью через деревню проехать пяти верховым из группы Кеймаха, как по трем районам, точно по радио, разнесся слух, что в таком-то месте проследовало пять эскадронов советской кавалерии. Такие разговоры были нам на руку: полиция и небольшие группы немцев в деревню не поедут, а для того, чтобы послать против «такой силы» крупную карательную экспедицию, враг сначала должен был провести надлежащую подготовку.

11. Последние поиски

Иван Библов, замещавший командира в отряде, по серьезным, молчаливым лицам вернувшихся из очередного похода товарищей видел, что расспрашивать не о чем. Все же, когда он остался у шалаша наедине с командиром, спросил:

— Что, Саша, опять неудача?

— Неудача — одно, Иван Андреич, беспокоит другое, — ответил Шлыков, устало опускаясь на широкий пень, — Боюсь, попадет Батя в лапы карателей.

— Ну, это ты напрасно… — медлительно и спокойно заговорил несколько флегматичный по характеру Библов. — Сам же рассказывал, что его в гражданку лосем прозвали. Нет, такой им в руки не дастся, — убежденно заключил он.

— Лесовика мы там одного встретили, — продолжал Шлыков, упирая носок сапога в задник и стягивая другой, тесный сапог. — Кулундук по фамилии, добрый такой, хорошей души человек… Говорил, каратели у него три дня стояли. А Батя был у него на хуторе… до и после гитлеровцев. Причем, второй раз появился там чуть ли не через час после их ухода.

— Так чего же расстраиваться, раз был и после карателей… Он своих ищет и к другим отрядам, видать, не желает выходить. Понимаешь? Иначе обязательно где-нибудь объявился бы.

— Это я понимаю, друг, а вот ты понимаешь, что это такое — один? Нарвался на засаду — конец.

— Нет, — помолчав немного, с той же убежденностью произнес Библов, — по всем слухам выходит, что жив-здоров наш командир. Вчера тут из отряда, что неподалеку от нас стоит, — Щербина, что ли, у них командир? — несколько человек к нам заявилось. Так вот, говорили эти ребята, — там тоже кто-то Батю встречал.

— Эх, тюлень! Так чего же ты молчал?! — Шлыков вскочил на ноги и быстро натянул сапог. — Давно видали-то? Кто? Где? В каком месте?

— Вот этого я тебе не могу сказать, — развел руками Библов. — Ты сам с ребятами поговори.

Шлыков бросился к бойцам из отряда Щербины, но они толком ничего не могли рассказать. Тогда он, расспросив, как пробраться на их базу, прихватив пять человек десантников, сам отправился туда, но и там не смог получить точных сведений, Капитан Щербина подтвердил, что кто-то из его бойцов действительно встретил однажды в лесу человека, выдававшего себя за командира парашютистов, но сам капитан, видимо, не придавал этому серьезного значения. Мало ли всякого народу бродило в эти дни по лесным просторам?! Бойцов, встретивших парашютиста, в отряде не оказалось, и Шлыков ушел ни с чем, взяв с капитана слово, что он подробно расспросит своих людей о приметах человека, называвшего себя Батей.

Четыре дня я провел в лесу под Кушнеревкой в томительном ожидании. Никто из моих ребят не появлялся. Васьки тоже все еще не было. Очевидно, он, не зная дороги, блуждал где-нибудь в лесах, но Васькины друзья, окруженцы, уже начинали подозревать меня в предательстве. Они переставали верить, что я жду каких-тосвоих людей, и готовы были расправиться со мной при первом удобном случае. Мои товарищи должны были прийти вечером девятого октября. Они не пришли и десятого и одиннадцатого. Значит, ушли на озеро Домжарицкое. Значит, и мне нужно снова итти туда, без карты и компаса, полураздетым и безоружным.

Вырезав хорошую дубовую палку и сунув в карманы по булыжнику, я в третий раз направился в район заветного озера.

Ночь была светлая, слегка морозило. Шел большей частью напрямую, в обход деревень, направление определял по луне и звездам.

Но Белоруссия не Казахстан, где по сухой песчаной степи можно проехать без дороги сотню километров на автомашине. В Белоруссии ручеек — курице напиться, а грязи целое озеро, то непролазная заросль крапивы, то топкий вязкий луг. Вот так и в эту ночь. Одно селение я обходил часа два, болотам нет конца и края. Бреду по самым огородам, а деревня явно незнакома. Вдоль улицы кто-то бродит с колотушкой, подозрительного не слыхать. Собаки тоже спят, или их постреляли полицейские по приказу оккупантов.

Решил пройти около крайней хаты. Удары колотушки тоже подвигались к этому концу. Тихонько подобрался к уголку крайнего дома, остановился. Высунулся из-за хаты — передо мной, метрах в десяти, стоит человек, он явно слышал, как я шел. Теперь он первым увидал меня. Кто он? Сторож или полицейский? Прятаться бесполезно. Бежать — завязнешь. Минуты две мы стояли молча, я опирался на дубину, у него в руках было что-то короткое — не рассмотришь: хотя и светлая, а все же ночь.

«Может, в деревне партизаны? — полезла мне в голову мысль. — Может, передо мной партизанский часовой? Уж не мои ли здесь остановились? Очень почему-то смел этот неизвестный страж».

Я потихоньку кашлянул, достал из кармана кусок газеты и начал отрывать на закрутку. Стоявший против меня тоже подкашлянул и медленно стал подходить ко мне. Теперь я рассмотрел его лицо в отраженном свете луны. Это был пожилой белорус, с колотушкой в руках. Не доходя шага три, он снова остановился и стал рассматривать меня с ног до головы.

— Здравствуйте! — сказал я первым.

— Здравствуй, — ответил сторож.

— Немцы в деревне есть?

— Вечор выехали в Лепель.

— А полицаи?

— Полицаи, мабудь, остались.

Я инстинктивно попятился в тень к хате.

— Да ты ж не бойся, у нас их нету.

«Вот болтун старый», — чуть было не сорвалось у меня с языка. Но я сдержался и, подавив раздражение, спросил:

— А где же, вы говорите, остались полицейские?

— Вот в Лукомле, — сторож, подойдя вплотную, указал мне рукой на темневшие метрах в трехстах постройки.

Мы оба сели в тень за хатой и, затягиваясь самосадом, долго говорили о Лукомле и о полицейских, об оккупантах, старостах и сторожах, которых немцы обязали охранять деревни от партизан, о том, как пройти мне безопасней напрямую к Ковалевическому лесу.

В какой-то раз я дал себе слово — напрямую не ходить, тем более с таким «оружием», которое было у меня на этот раз. Общение со своим человеком подкрепило силы, и я уверенней пошел дальше.

12 декабря утром я вышел к хутору Кулундука. Лошади наши паслись в лесу на острове; теперь им было не выбраться отсюда без помощи человека, пока не замерзнут болота.

Я снова обошел условленные пункты встречи. Ветер гудел в пустых проемах окон заброшенных домов Ольхового, — нигде ни души. Вечером встретился с Кулундуком.

— Никак я не пойму, что у вас происходит, — заявил Андрей, пожимая мне крепко руку и пристально вглядываясь в лицо.

Мне ничего не оставалось, как только пожать плечами.

— Вы разве не знаете, что еще были ваши люди? — спросил Кулундук.

«Кто же это? Неужели комиссар или снова успел побывать капитан со своими людьми?..» — подумал я и откровенно признался:

— К сожалению, не знаю. А вы можете сказать, кто это был?

— Какие-то новые семь человек — все молодые ребята. За командира у них был тоже молодой высокий блондин. Слышал — они называли его Сашей.

— Ну и что же?..

— Спрашивали, не видел ли я людей в такой одежде, как у них. Ну, я понял, что это ваши люди, — рассказал им, что здесь были и вы и ваш начальник штаба… Они направились на Ольховый, пробыли там несколько часов и ушли.

В голову снова полезли тягостные мысли: «Я потерял своих людей и больше их не найду. Не лучше ли перейти фронт, с новым отрядом выброситься вторично, начать все сначала?» Но я отогнал эти мысли, и в сознании прошло другое: «Да, я много пережил тут, и, может быть, там, на родине, поймут мои страдания и даже пожалеют меня. Но ведь не для переживаний и приключений, а для боевых дел послала меня партия в тыл врага, и я должен или выполнить задание, или погибнуть».

Даже Андрею я не сказал, что из-под полы у меня торчала пустая колодка от маузера, что единственным моим оружием оставалась дубовая палка да пара гладких камней болталась в кармане вместо гранат, оттягивая полы телогрейки.

Я отказался зайти в хату к Кулундуку и, поблагодарив за вынесенный кусок хлеба, отправился снова на Ольховый.

К вечеру повалил мокрый снег. Сырость и холод пронизали меня до костей. Я поймал в лесу одну из оставленных нами лошадей и сел на нее верхом. Ехать было еще холодней, чем итти, но какое-то тревожное чувство заставляло меня торопиться. Возле Стайска конь провалился в болото. Я с трудом выбрался сам и около часу бился, вытаскивая лошадь. Здесь ехать верхом было уже невозможно, и я повел коня в поводу.

После снега ударил крепкий мороз, а я был по пояс мокрый. Выбравшись на сухое, я опять сел на коня и начал нахлестывать его. Но грузный, хорошо, упитанный конь и не думал бежать рысью. Упорство этой немецкой лошади я испытал две недели назад, когда ехал на ней с бойцом Васькой. Теперь я обломал об ее бока полдюжины березовых палок, но ничего не помогало. Ленивое, как мне казалось, животное продолжало итти спокойным мерным шагом. В легких облаках плыл большой круглый диск луны, и этот мерный стук копыт о подмерзшую землю был похож на условную сигнализацию…

Около тридцати километров я ехал почти всю ночь. Уже начинало светлеть на востоке, а мне еще нужно было проехать около пятнадцати километров, чтобы добраться на дневку в Кажары, к Зайцеву, как я наметил. На моем пути было еще четыре деревни, в их числе Амосовка, где, как сообщил мне Попков, карателями недавно были расстреляны какие-то пять человек. Что это были мои десантники, я тогда и не подумал: в группе Архипова было шестеро, у Шлыкова — семь. «Эта пятерка, видимо, к ним не относилась», — думал я. Да у меня еще было сомнение и в достоверности этого сообщения.

«Что делать? — раздумывал я. — Не оставаться же на дневку в поле — безоружному, голодному, промерзшему до костей».

Я не верил, что эта немецкая лошадь не в состоянии была бежать хотя бы небольшой рысью. В голове мелькнула мысль: «Может быть, тренировка на манежном кругу?» Я вырезал два сухих дубовых сука наподобие шпор и привязал их к сапогам. Результаты были изумительны. Когда я пришпорил коня острыми дубовыми сучьями, он легким прыжком метнулся вперед и помчался галопом. От быстрой езды я начал согреваться. Настроение поднялось. На такой скорости я мог проскочить любую засаду.

На рассвете я уже привязывал коня у кажарских сараев.

12. Встреча

— А вас Кулешов ищет! — крикнул мне, выбегая навстречу, хозяин. — Вместе с Васькой по деревням разъезжает, кое-кого о вас спрашивал. Видно, ваши объявились!

Никогда еще не видел я Зайцева в таком веселом и возбужденном состоянии.

— Вот соединитесь теперь со своими, — радостно говорил он, — и такие дела у нас начнутся! Мы тоже в стороне не останемся. Не дадим немецким гадам жизни на нашей земле! Сколько времени я этого дожидался. Ну, теперь и я в драку полезу…

Я смотрел на его порозовевшее от волнения лицо, слушал его слова и думал: «Пока жив Зайцев, не быть гитлеровскому «новому порядку» на советской земле, а Зайцев бессмертен, ибо имя ему — народ».

На дневку я забрался в клуню, заполненную немолоченой пшеницей и овсом. На пост, охранять меня, был выставлен надежный человек — Кондрат Алексеич. Даже и он теперь относился ко мне с большим почетом, чем прежде. «Неужели кончились мои одиночные блуждания!» — подумал я, засыпая.

Хорошо отдохнув у Зайцевых за день, вечером я помчался в Кушнеревку. Впервые за время нашего знакомства Кулешов искренне обрадовался моему приходу. Видно, крепко припугнули его мои ребята. Он суетливо усадил меня за стол и сам сел со мной рядом, словно боялся, что я встану, выйду и исчезну опять.

— Жена! Ужинать нам собери, дай винца по стопочке, — распорядился он и обратился ко мне: — Так вот, хочу я вам сообщить…

В это время дверь распахнулась, и на пороге показался мой комиссар Давид Кеймах, а за ним — высокий белокурый юноша, боец Захаров. Мы бросились друг к другу и обнялись все трое разом.

— Теперь не пропадем, теперь не пропадем! — плача твердил Захаров.

И по моим щекам текли слезы… свои или чужие — кто знает.

Часов в девять вечера мы были в лесу, в лагере отряда.

В густой и сырой тьме вокруг нас собралась небольшая группа людей, одетых кто во что. Большинство лиц было мне незнакомо, но люди, видимо, знали, кто я, и обступили меня с приветствиями и вопросами. Я понял, что они верят в меня, ждут от меня помощи и руководства.

— Но где же остальные москвичи? — обратился я к стоявшему рядом со мной десантнику Саше Волкову — лучшему песеннику в отряде.

Кто-то бросился разыскивать десантников, кто-то сказал, что в лагере больше никого нет, и добавил, что остальные разошлись ночевать по деревням. Я спросил, выставлены ли часовые. Несколько голосов наперебой ответили: сейчас, мол, выставим. С дисциплиной, видимо, дело обстояло в отряде неважно.

Но это для меня, пережившего столько невзгод, не было страшным. Главное — кончилось одиночество, у меня теперь было на кого опереться.

Велика была наша радость, когда через двадцать девять дней, после блужданий и поисков друг друга, состоялась встреча части уцелевших москвичей-десантников.

Медсестра Оля Голощекина ушла искать меня под Борисов и не вернулась. Не хватало и многих других.

Узнав, что среди десантников, собравшихся вокруг комиссара, оказался и Павел Семенович Дубов, я особенно обрадовался. Он за это время постарел и осунулся. Но глаза его по-прежнему сверкали молодым блеском.

— Вот видите, — сказал он мне, оставшись со мной наедине, — что получается, когда военным делом руководит невоенный. И дисциплина за месяц послабела, и ошибок немало наделали…

— А что же вы не помогали командиру?

Дубов вскинул свои умные глаза и в раздумье проговорил:

— Чтобы помочь командиру, надо знать, какой у него план и какое приказание последует за первым… В бою приказание командира часто видно лишь с одной стороны. Другое дело, если боевая операция разрабатывается заранее. Тут все можно продумать и учесть. Да и в этом случае все же должен быть человек, который лучше других взвесит все за и против и скажет: «вот так». А когда командира начинает каждый поправлять, то вместо одной ошибки может быть внесено десяток. Ошибаться-то присуще всем, только каждый из нас может ошибаться по-разному… Вот и нельзя допускать, чтобы в приказ командира вмешивались бойцы.

Мы долго говорили.

Дубов ни слова не сказал о себе. Но другие рассказали, что он совсем неплохо организовал засаду на гитлеровцев. Дорога между озером и болотом была вымощена бревнами. Гитлеровцы в этом месте ездили на автомашинах с пониженной скоростью. Мина, поставленная на гряде бревен, взорвалась под автобусом, переполненным вражескими солдатами.

Следовавшие за автобусом две машины с живой силой остановились. Ни объехать, ни развернуться. Двух бойцов с пулеметом Дубов расположил за озерком, на расстоянии ста — ста двадцати метров от дороги, и бойцы по его приказанию сразу же после взрыва открыли фланговый огонь по фашистам. Сам же он замаскировался с пулеметчиком у дороги.

И когда уцелевшие гитлеровцы, спасаясь от губительного флангового огня, бросились назад, Дубов из своего укрытия, с дистанции сорока — пятидесяти метров, открыл по ним огонь. Враг, оставив десятки трупов и раненых, вынужден был отойти, укрываясь от пулеметного огня. Только вторая, следовавшая позади, немецкая автоколонна заставила смельчаков отступить и удалиться.

Дубов умолчал и о том, как он расправился с предателем старостой. «Дело само себя показывает», — говорил он.

Почти целая ночь ушла на организационные дела. С трудом собрали людей, разбредшихся по деревням, с трудом построили пестрый народ: москвичей-десантников всего шесть человек, остальные партизаны из окруженцев и местных крестьян, — среди них была одна женщина и два мальчугана. Всего в этом отряде числилось сорок пять человек, собрать же удалось только тридцать семь.

Я вспомнил, как однажды наблюдал гитлеровцев, гнавших на ремонт дороги мобилизованное ими местное население. Я лежал в густом кустарнике около шоссе, мимо меня шли пешком и ехали на подводах белорусские крестьяне с лопатами и топорами. Сопровождало их с десяток гитлеровцев-велосипедистов. Приотставшего пожилого крестьянина фашист, ехавший позади, ударил со всего размаха палкой. Крестьянин, подхватив полы сюртучишка, догнал впереди идущих.

Было бы тогда человек пять автоматчиков, и я бы, не задумываясь, приказал перестрелять фашистских конвоиров и заставил бы возвратиться по домам этих невольников.

Я, конечно, понимал, что гитлеровцы выслали бы карательный отряд в эти деревни, приписали бы этим гражданам связь с партизанами и жестоко расправились с мирным населением. Но я также понимал, что население, выгоняемое на ремонт вражеских дорог, вольно или невольно на какой-то отрезок времени отодвигает час победы. А кто может подсчитать, сколько стоит минута военных действий? Ведь за минуту можно сделать не один выстрел из дальнобойного орудия, сбросить на цель смертоносный груз с нескольких эскадрилий, а автоматчик может расстрелять пару дисков по пехотной колонне, пулеметчик разрядить целую ленту, снайпер может произвести два-три выстрела в цель.

Партия послала меня в тыл срывать мероприятия врага, всячески подрывать его коммуникации. Могу ли я допустить, чтобы коммуникации восстанавливали эти невольники?

Но, рассуждая так, я был один, озлобленный, бессильный, и ничего не мог поделать со своим «маузером» против десятка автоматчиков. Теперь передо мной тридцать пять человек, смелых и энергичных. Они исполнят все, что будет им приказано. Двадцать девять дней я чувствовал себя со связанными руками, теперь я мог начать действовать.

Кеймах представил меня отряду. Я принял командование, сказал товарищам несколько слов о значении дисциплины и сложности наших задач в борьбе с жестоким и сильным врагом.

Спать я устроился под елкой на соломе. Ночь была теплая. После того как на посты были выставлены десантники, за охрану лагеря можно было не беспокоиться. Да гитлеровцы в тот период еще не столь сильно заботились о том, что творится на пройденной ими территории. Пока их армии двигались вперед, а победа представлялась им вполне реальной и близкой, они откладывали задачи укрепления своего тыла до будущих времен.

После приземления я впервые мог заснуть спокойно, но к сейчас мне не спалось. Тогда я вспомнил пословицу русских матерей: «Малые дети спать не дают, а от больших и сама не уснешь».

Новые заботы вставали передо мной бесконечным рядом. Когда я скитался один в поисках отряда, будущее представлялось мне просто: стоит найти своих, и все сразу пойдет на лад. Но теперь я увидел новых, незнакомых людей, с которыми предстояло еще много работы. Мне стало ясно, что и мои-то люди за двадцать девять дней блуждания по лесам изменились и нужно будет приложить немало усилий, чтобы сделать их снова дисциплинированными бойцами, какими они были перед вылетом в тыл врага.

Беспокоила трудность установления связи с Москвой. От Кеймаха я узнал, что из всего взвода радистов в живых осталось три человека, а программа связи попала в руки полиции. Без программы мы, конечно, не могли установить связи с центром и должны были пока рассчитывать только на свои собственные силы.

Осенью сорок первого года в Белоруссии можно было встретить много людей, рвавшихся на борьбу с фашистскими захватчиками. Здесь были и бойцы Красной Армии, потерявшие надежду перебраться через фронт, были люди, эвакуированные из западных областей Белоруссии и Украины, но не успевшие уйти от гитлеровцев, наконец местные жители, скрывавшиеся от карателей в лесах. Борьба в одиночку с врагом не могла, конечно, дать серьезных результатов. Нужна была широкая организация сил, нужны были оружие, связь с подпольной парторганизацией, с центром. Наконец нужны были руководители — командиры с твердой рукой и притом достаточно авторитетные. Если не имеешь авторитета, народ тебе не доверится, за тобой не пойдет. Заставить же людей в условиях тыла воевать только в порядке приказа — дело трудное. В партизанской войне люди при выполнении операции часто предоставлены самим себе, своей смекалке, находчивости, решительности. И если человек не имеет желания, а следовательно — инициативы, то толку от него не будет.

За время своих одиноких скитаний я видел тот страшный гнет, который придавил население белорусских сел и деревень, — придавил, но не уничтожил все наше, советское. Деревни и села Белоруссии представляли огромную силу, способную сокрушить тылы германской армии. Но эта сила могла быть в принудительном порядке использована гитлеровцами. Мы были обязаны бороться за то, чтобы эта сила осталась нашей, советской, — нельзя было отдавать ее врагу. И не только это, мы должны были помочь людям отстоять свою душу от тлетворного прикосновения фашизма. Москвичи-десантники были во много раз богаче людей, с которыми встречались за эти дни, слышали речь Сталина 3 июля и знали, что нужно делать. Когда нас посылали в тыл противника, еще не был сформирован Центральный штаб партизанского движения, и перед нами была поставлена задача — развертывать массовое партизанское движение, возглавить местных коммунистов, помочь населению подняться на борьбу с врагом, научить его владеть современными формами борьбы с оккупантами.

Обо всем этом я и думал. Заснул только под утро.