Война за погоду

1

Заскучать в море?

Вовке Пушкареву такое в голову не приходило!

Оно, конечно, заскучать можно и на родной Кутузовской. Заскучать можно даже на этой прекрасной набережной, где прошла почти вся Вовкина четырнадцатилетняя жизнь. Но Ленинград – не море. В Ленинграде Вовка знал тайны всех проходных дворов. В Ленинграде свистни закадычного корешка Кольку Милевского – и вот перед тобой открыты все пространства! Хочешь, плыви на колесном пароходике в Петергоф, никто не ссадит тебя с деревянного борта. Хочешь, гуляй по Новой Голландии, до самых сумерек, до тьмы кромешной. А хочешь, пили до самой Дудергофской горы, до Комендантского аэродрома!

Заскучать можно и в деревянной Перми. Заскучать можно даже в этом деревянном городе, но однорукий хмурый физрук седьмой мужской школы скучать не позволит. Одну руку ему оторвало под Смоленском, но он выжил, только хмурился часто. «Эвакуированные? Шаг вперед.» Чаще всего именно эвакуированных, как самых голодных, однорукий физрук вывозил на «полуторке» в соседний совхоз. Убирали картошку, подбирали колоски, в лесу собирали сосновые шишки для госпиталей.

О, сводки Совинформбюро!

О, черные картонные репродукторы!

Иногда Вовке казалось, что твердый, четко выверенный голос Левитана знаком ему с первых дней рождения. Иногда ему казалось, что он всегда жил и всегда, наверное, будет жить в крохотной беленой комнатке, которую мама снимала у тети Поли, у рыхлой старой бабули, несмотря на свой возраст каждый вечер уходившей на дежурство в какую-то контору.

Вовка часто оставался один.

Но у него была карта!

Географическая, большая, подробная, и вся в мелких дырочках-уколах от передвигаемых на ней флажков. Карту Вовка привез из Ленинграда, снял со стены отцовского кабинета. И когда смотрел на карту, то видел Литейный, колонны грузовиков и штатских с винтовками, мрачных молчаливых солдат, ведущих на привязи, на длинных тонких тросах, неуклюжие заградительные аэростаты. И только потом при мыслях о фронте, на карте проступали смутные пятна Скандинавского полуострова и северных островов.

Вот зачем здоровому парню сидеть в Перми?

Выпускной класс? Да ну! Чепуха! Кому нужны все эти эндотермические да экзотермические реакции, всякие законы сохранения массы и энергии? Здесь подлил, там отлил. Кому нужно знать, что река Амазонка каждый год выносит в океан пятьсот миллионов тонн ила?

Вовка Пушкарев хотел помочь Советской армии.

Он хотел помочь лично солдатику с плаката « Клянусь победить врага!», на котором этот совсем молоденький солдатик радостно целовал уголок красного знамени. Он хотел помочь лично белобрысой девчонке с плаката « Боец, спаси меня от рабства!», которая с отчаянием тянула руки из-за колючей проволоки…

2

Но вместо фронта пришлось отправляться в Игарку, к бабушке.

Сперва Вовка обрадовался – настоящее море! Плыть до енисейского порта Игарка. Это далеко. Сперва на острове Крайночном высадят маму и радиста, а потом уже его – в Игарке. Это же просто здорово, что мама не захотела оставить Вовку в Перми! Но вот вздыхает, всхлипывает за кормой «Мирного» уже второе море подряд, а Вовка ничего интересного так и не видел. Буксир ползет из тумана в туман, трусливо прячется в каждом облачке. Ну, выглянул на несколько минут голый каменный лоб мыса Канин Нос, но и его сразу затянуло густым влажным туманом. А самого Вовку длинной килевой качкой укачало до умопомрачения. Он встать не мог. Зеленый, как ламинария, сутки валялся на рундуке.

Но потом встал.

Потом даже выбрался на промозглую палубу.

Только что толку? Беспросветная промозглая мгла. Жмучь, как объяснил боцман Хоботило. Укрытая мутным с изморосью дождем явилась по левому борту низкая полоска Гусиной Земли, обживал которую когда-то Вовкин отец – полярный радист Павел Дмитриевич Пушкарев. А еще покачало «Мирный» под обрывистыми утесами мыса Большой Болванский. Расскажи закадычному корешу Кольке Милевскому, что за все путешествие Вовка отчетливо разглядел только этот Болванский мыс, Колька, понятно, что скажет! Из тумана в туман, из жмучи в морозгу… «Странный, – скажет, – у тебя род занятий…»

И прав Колька.

Интересным это долгое морское путешествие показалось Вовке только в первый день, когда караван грузовых судов под прикрытием двух военных сторожевиков вышел из Архангельска. На борт «Мирного, очень скоро отделившегося от каравана, поднялся военный инспектор. Экипаж, а с ними всех вписанных в судовую роль пассажиров, собрали в кают-компании, даже Вовку не выставили – пусть, мол, сидит пацан, никуда не денется с борта! – и военный инспектор, худющий злой капитан-лейтенант (на кителе поблескивали узкие погоны с четырьмя звездочками) деловито и как-то очень по-хозяйски, заявил, что вот уже, мол, идет осень одна тысяча сорок четвертого года и победа наша не за горами, но об осторожности не надо забывать, ни на минуту! Недавно, заявил капитан-лейтенант, старика Редера сменил молодой фашистский адмирал Дениц, и этот сразу начал рыть землю, точнее, море, всеми копытами. Сразу оживилась германская оберкоманда дер кригсмарине, обнаглели гитлеровские подводники. Стали заглядывать даже в наши внутренние моря. Недавно в Карском потопили пустой транспорт у берегов Новой Земли, а у Ямала загнали на мель груженую лесом баржу. Экипаж пытался спастись на шлюпках, но их расстреляли из пулеметов.

Больше всего удивило Вовку то, что нашему командованию (понятно, со слов военного инспектора) были известны не только номера прорвавшихся в Карское море подлодок, но даже фамилии командиров.

Шаар.

Ланге.

Франзе.

Мангольд.

Интересно бы взглянуть.

Маленькие, наверное, злые. Морды острые.

Лежат под водой на рыхлом грунте, зарылись в ил, как крабы. Жрут свой кофе-эрзац с печеньем. Ждут, когда появится над ними кто-нибудь послабее – груженая баржа или пустой транспорт.

А если честно, не оказалось в море никаких подлодок.

А капитан буксира Свиблов Вовку сразу и напрочь невзлюбил.

Перед маминым радистом любезничал, а Вовку невзлюбил. Все казалось ему, что шумит пацан на все Карское море, отвлекает внимание вахтенных от страшного, низкого, сумеречного полярного горизонта. На шее у капитана белый шарфик, на губах презрительная улыбочка. Ему бы думать об опасности, помнить слова военного инспектора, а он все время думал про пацана и поправлял на груди белый шарфик.

Вздыхало Карское море.

Старый буксир срывало с волны.

Он тяжело проваливался в воду, вздымал тучи ледяных брызг.

Жалобно и скучно поскрипывали металлические шпангоуты. На палубе, на баке, в узких переходах, как в столярной мастерской, противно пахло олифой, суриком, растрепанным пеньковым тросом. Круглая корма раскачивалась, как качели. От непрекращающейся этой качки сладко и тошнотворно сводило желудок, но постепенно Вовка привыкал.

Теперь он реже уходил с палубы.

Дань морю (точнее, морской болезни) он отдал еще под Каниным Носом и теперь, бледнея, упрямо цеплялся за леера, с обидой думая: ну, совсем не те пошли нынче капитаны! Белый шарфик на шее, а боятся любого звука! Понятно, военный инспектор просил не забывать об осторожности. Но ведь не трусить просил он военных моряков, не прятаться в густой влажный туман, а всечасно помнить про врага! Не случайно, именно Вовка поднял боевую тревогу, заметив на волне черный вражеский перископ!

Мощно рявкнул ревун.

Сдернули чехол с торчащих на корме спаренных крупнокалиберных пулеметов.

А Вовка еще прибавил динамики своим свистком, который спер в Архангельске в портовом складе. Помогал полярникам грузить на буксир снаряжение, а свисток сам попал на глаза. На вид совсем простенький, а слышно на пять миль. Боцман Хоботило глаза выпучил, услышав. Загрохотал, как слон, по железной лесенке, вырвал свисток изо рта. Дескать, дурак! Дескать, не зови лихо, пока оно тихо! Дескать, из-за тебя шум, пащенок. Радист вторые сутки не выходит на связь, чтобы не обнаружить буксир, идем в плотной зоне радиомолчания, а ты свистишь на весь север! И конечно, где свисток спер, поливуха?

Поливуха– это такой подводный камень, через который вода переливается, не давая буруна. Опасный камень, подлый. Издали почти незаметный. Несет беду всему плавающему. Нечестно сравнивать Вовку с поливухой.

А боцман:

«Не учи бабушку кашлять!»

Походи Хоботило на настоящего морского боцмана – ну, свисток на груди, клеенчатая зюйдвестка, высокие морские сапоги, выпяченный волевой подбородок, Вовка многое бы ему простил. Но боцман Хоботило больше походил горкомхозовского пермского возчика. У Свиблова хотя бы белый шарфик. А Хоботило носил черный отсыревший бушлат и пахло от него хлебом и суриком. И сапоги кирзовые разношенные. И… меховая шапка с загнутыми вверх ушами!

Боцман в шапке!

С ума сойти!

Мама терпеливо объясняла: он из поморов, наш боцман. Поэтому у него и фамилия поморская. У немцев немецкие фамилии, у нас русские, а у боцмана поморская. У немцев – Франзе, Шаар, Мангольд, Ланге, у нас – Пушкаревы, Свиблов, а вот у боцмана – Хоботило… Так поморы называют кривые мысы, глубоко врезающиеся в море.

Но лучше бы боцман не врезался в Вовкину жизнь.

Лучше бы он не запрещал Вовке спускаться в машинное отделение, где сладко и жарко пахло перегретым маслом. И не запрещал бы проводить время на баке, откуда даже в туман можно было кое-что впереди увидеть. И уж, конечно, не мешал бы подкармливать ездовых собачек, которые жили на корме в специально для них поставленной металлической клетке.

Собачек на остров Крайночной везли Вовкина мама – метеоролог Клавдия Ивановна Пушкарева. Еще с нею на остров плыл радист, но о нем разговор особый. О маме, например, писали в газетах еще до войны – как о знаменитой зимовщице. А вот с радистом, считал Вовка, маме не повезло.

Ведь что такое полярный радист?

Ну, даже собачкам понятно, что, прежде всего, это человек сильный, уверенный, умеющий пробивать дорогу в рыхлом снегу, умеющий трое суток пролежать в том же снегу, если застала его пурга посреди тундры. Ну, само собой, настоящий радист должен уметь из самой слабенькой рации выжать все, на что она способна.

Как, скажем, знаменитый друг отца – радист Кренкель.

Эрнст Теодорович зимовал на Северной Земле, работал на Земле Франца-Иосифа.

С Новой Земли (вот сколько земель в Арктике), с каменистых ее берегов Кренкель связывался по радио с антарктической экспедицией американца Берда! Летал на сгоревшем потом дирижабле «Граф Цеппелин», плавал на ледокольном пароходе «Челюскин», держал надежную твердую связь с родной страной, дрейфуя на льдине с папанинцами!

Или отец…

В неполные сорок четыре года Вовкин отец успел обжить пол-Арктики.

Новая Земля, остров Врангеля… Тоже никогда, ни при каких обстоятельствах не срывал сеансов радиосвязи. А дело это ох какое не простое – достучаться из полярной морозной мглы до далеких советских портов, до пробирающихся во льдах обросших инеем караванах!

А Леонтий Иваныч…

Он и смотрит как-то косо.

Он и очки носит в простой железной оправе.

Никакой выправки, брюшко торчит, а все равно боятся его почему-то.

Даже капитан Свиблов осторожничает с лысым пассажиром. А тот всем улыбается – братцы, братцы. То шапку снимет, пригладит ладонью блестящую лысину, то вскочит, услышав склянки, будто только сейчас узнал, что «Мирный» вышел в открытое море. И смотрит, смотрит внимательно из-под круглых очков. «Удача – это то, что вы добиваетесь сами, а неудача – то, что добивает вас.»

Так и говорит в лицо.

Будто не полярник, а философ какой-то.

Даже собачки не любили Леонтия Ивановича.

Он их кормил раз в сутки и Вовку предупреждал: «Ты, братец, не порть собачек. Не подкидывай им лишние куски. Ездовая собачка, братец, тощая должна быть. Жирная собачка нарту не потянет.»

И попрыгивает, попискивает, как радиозонд, поблескивает железными очками.

Нет чтобы прятаться в тылу у фашистов и корректировать по рации огонь наших батарей!

3

Вовка имел право так думать.

Несмотря на четырнадцать лет, он много раз бывал в кабинете пермского военкома. Тот даже злился:

«Опять пришел?»

«Ну.»

«Поздоровался?»

«Ага.»

«Все. Теперь иди. Ты нам после войны понадобишься.»

«А я вам справку принес.»

«Какую еще справку?»

Вовка выкладывал на стол исписанный от руки листок. «Заявление… – близоруко вчитывался военком. – Насмотрелись мы на твои заявления… Я, Пушкарев Владимир, прошу направить меня в действующую армию… И на это насмотрелись… Ага… Вот, наконец, что-то новенькое… Настоящим подтверждаем, что Пушкарев Владимир занимался в клубе любителей-коротковолновиков…»

Военком аккуратно складывал листок и возвращал Вовке:

«Ну и что? Подумаешь, любитель! Твое дело – учиться. Ты слово оккупант пишешь через одно к. Я твоему отцу сообщу.»

«Не сообщите!» – срывался Вовка.

«Это почему же?»

«А потому, что он на Крайнем Севере!»

Это была правда. Радист-полярник Пушкарев по своей воле, помогая Родине, с одна тысяча девятьсот сорок первого года безвыездно работал на острове Врангеля. Конечно, Вовка понимал, что в годы войны тоже нужно заниматься обживанием далеких островов, но было обидно. У других ребят отцы на фронтах бросаются с гранатой под танки, а у него…

Поэтому и говорил: «На Крайнем Севере!»

– Спецчасти? – понимающе спрашивал военком.

Вовка кивал.

Ну, пусть спецчасти…

Метеорологи и радисты работают на победу…

Сидеть на голых полярных островах – тоже испытание не из легких…

Но если честно, если совсем честно, то с таким испытанием вполне могла справиться даже мама (не зря вспомнило про нее Главное Управление Главсевморпути, когда понадобилось сменить полярников на острове Крайночном). Даже он, Вовка, мог справиться с таким испытанием. Ну, не берете на фронт, считал он, отправьте на длительную зимовку. Я дело знаю. Я – сын полярников. Я не спутаю анероид с барометром, и стратус от кулюмуса отличу. А понадобится, справлюсь с алыком, с ременной собачьей упряжью, соединяющей в себе свойства хомута, чересседельника, подпруги, постромок – всего сразу.

Мысленно Вовка не раз гонял нарту по тундре.

В правой руке – остол. Левая на баране, есть там такая деревянная дуга. Ветер в лицо, пуржит, лают собачки. На «Мирном» в металлической клетке грызлись от скуки семь крупных ездовых псов, Вовка бы с ними справился. Тем более, что сразу подружился с вожаком – Белым. Он, правда, был как снег. На фоне сугробов такого заметить трудно, разве что по черным глазам и носу. И Белый полюбил Вовку. Ведь Вовка не очень прислушивался к словам Леонтия Ивановича и часто подбрасывал собачкам сэкономленные за чаем сухари.

– Белый! Где твоя мамка, Белый?

Услышав про мамку (была у них такая игра), Белый ложился на доски пола и внимательно смотрел на Вовку. Конечно, не мамку свою он вспоминал, а ожидал подачки. А все равно как бы и вспоминал. Далеко от Белого находилась мамка. Ее еще в Архангельске (с согласия Вовкиной мамы) Леонтий Иванович обменял у англичан с морского конвоя на новенький гелиограф Кэмпбелла. Наверное, плыла сейчас мамка Белого к берегам Англии, а ее новый хозяин – штурман эсминца «Саллен» Берт Нельсон – гордился русской ездовой собакой и ласково трепал ее густой теплый затылок, настороженно посматривая на небо – не пикирует ли из облаков на его эсминец тяжелый «Юнкерс»?

В Северном и в Норвежском морях опасно. А здесь, в Карском…

Ну, прямо стыдно становилось Вовке за жирный угольный дым буксира, которым пахло, наверное, даже на дне моря. И за боцмана Хоботило, начинавшего суетиться, чуть только пробивалось сквозь облачность низкое полярное солнце, было стыдно. И за капитана Свиблова в белом шарфике, всегда как бы лебезившего перед маминым радистом. И даже за себя. Ведь не уговорил пермского военкома отправить на самый опасный участок фронта. Пусть курсы любителей-коротковолновиков Вовка не закончил и справка у него липовая, но детекторные приемники он знает, и азбуку Морзе отстукивает быстро. Конечно, не двести знаков в минуту, как Колька Милевский, но с элементарными погодными сводками справится.

И вообще…

Будь Вовка капитаном «Мирного», буксир не прятался бы в тумане.

Будь он капитаном «Мирного», шли бы прямо на Крайночной, не шарахались трусливо из жмучн в морозгу. А появись фашистская подлодка, бежать не стали бы, полным ходом прямо на лодку!

Но Вовка был пассажиром.

Иждивенцем, как противно говорил боцман.

И взяли Вовку на борт «Мирного» только потому, что с Крайночного буксир уходил в Игарку, а в Игарке давно жила Вовкина бабушка – Яна Тимофеевна Пушкарева. Одна только мама знала, каких трудов стоило договориться с Главным Управлением Главсевморпути о том, чтобы Вовку взяли на борт «Мирного». «Так что не лезь боцману под ноги, – ругалась она. – Ты его совсем достал.»

«А чего он иждивенцем обзывается?»

«Да потому, что занят, а ты под ногами вертишься!»

«А чего он отобрал мой свисток?»

«Ох, Вовка… Займись учебой…»

На голове у мамы – рыжая меховая шапка. Длинные меховые уши падают на грудь. Вся ладная и крепкая, а мыслит неверно. «Займись учебой!» До начала школьных занятий еще два дня, а мама запросто перекраивает календарь, создававшийся человечеством в течение многих тысяч лет!

Но с мамой не поспоришь.

Она вся в бабушку. Она волевая.

На острове Врангеля (еще до войны) мама разыскала в пургу заблудившегося в тундре геолога. По рыхлому снегу, без лыж, прошла за сутки почти двадцать километров. Переплывала на байдарке знаменитую Большую полынью. Душа в душу жила с местными эскимосами. С одним (его звали Аньялик) Вовка даже подружился. Аньялик приезжал в Ленинград в Институт народов Севера и приходил к Пушкаревым в гости. Курил короткую трубку, пил чай, звал маму на остров Врангеля. «На острове без тебя пусто, умилек, – говорил, сладко щуря глаза. – Мы олешков для тебя пасем, умилек. Мы тебе зверя морского бьем. Все эскимосы ждут, Клавдя!»

Или бабушка.

Она уже десять лет живет в Игарке. «При могиле деда.»

Дед умер в начале тридцатых, а баба Яна в Ленинград не возвращается. «Мне легче так. При могиле деда.» Хотя на самом деле живет не при могиле, а в низком бараке, срубленном из черной лиственницы. Через весь барак тянется длинный коридор, тесно заставленный бочками, кадушками, ларями и сундуками. Там удобно играть в прятки, качать «зоску», стучать медяками о косяки. Стоит кому-то крикнуть: «Атас!», вся вольная компания снимается в бабкину комнату. Яну Тимофеевну побаивались все взрослые, потому что была она крупная и жилистая, лихо умела ругаться и уверенно попыхивала самодельной деревянной трубкой. Когда баба Яна приезжала в Ленинград, в большой пяти-комнатной квартире Пушкаревых сразу начинало пахнуть трубочным табаком. И все начинали шумно смеяться, радоваться, вспоминать. «А ты слушай да лопай, – покрикивала баба Яна на Вовку: – Я из тебя сделаю Амундсена! Я из тебя выращу викинга с непреклонной волей!»

Это была ее мечта: вырастить из тонкошеего внука Амундсена.

Вовка уже знал, что Руал Амундсен – это великий полярный путешественник, но почему-то ему казалось, что сделать из него Амундсена, то есть викинга с непреклонной волей означает, прежде всего, тайное желание бабы Яны научить его лихо ругаться и курить трубку. Правда, когда однажды в туалете он тайком затянулся ее удушливым трубочным табаком, баба Яна лично так вздула его, что мама удивилась:

«Он же еще ребенок!»

«Крепче вырастет!»

4

Время от времени Вовкины родители надолго исчезали – очередная зимовка.

Тогда в Ленинграде опять появлялась баба Яна, и жизнь сразу становилась жутковатой и интересной. Жутковатой потому, что баба Яна следила за каждым Вовкиным шагом, даже в школу заглядывала, а интересной потому, что баба Яна разрешала Вовке заглядывать в отцовский книжный шкаф. Стояли там книги по метеорологии и радиоделу (на что баба Яна и рассчитывала), но, к величайшему своему удовольствию, Вовка находил среди них и такие интересные книги, как «Альбом ледовых образований», и «Лоцию Карского моря», и даже старую подшивку «Мира приключений», и толстенный том «Грозы и шквалы». Это позволяло ему держаться на равных в беседах с закадычным корешом Колькой Милевским – единственным, кого из его корешей признавала баба Яна.

«Этот самостоятельный! Этому верить можно!»

Учился Милевский вместе с Вовкой, но свободное время проводил в ремонтной мастерской своего дяди-слесаря. Чинил мясорубки, паял кастрюли. Случалось, пригоняли в мастерскую детские коляски – там ось полетела, там не хватает спиц. Дядя принимал все заказы, не важничал. Поддернет клетчатый, скроенный из клеенки фартук и усмехнется. Дескать, это сам сделаю, а с этим и Колька справится. Стучит молотком, а сам одним ухом повернут к черному, квадратного сечения уличному репродуктору. Колька, мастерски собиравший детекторные приемники, приучил к делу и Вовку и даже затащил в клуб любителей-коротковолновиков, а потом на настоящие курсы.

Официально Вовку на курсы не приняли – зелен. Но Колька давно считался любимчиком усатого сержанта Панькина, и тот как бы закрывал глаза на невзрачного Колькиного дружка, что-то там выстукивающего на самодельном тренировочном пищике. А в июне, незадолго до войны, Колька даже упросил усатого сержанта проэкзаменовать своего кореша.

«Какой еще Пушкарев? – удивился сержант. Нет в списках никакого Пушкарева.»

«Да чего тут список-то, дядя Сережа? Зачем список, если Пушкарев вот он сам, натурально.»

«Вот этот червяк?» – удивился сержант.

Но пожалел Вовку:

«Ладно. Садись за параллельный телефон. Бери карандаш, записывай текст.»

Вовка схватил эбонитовые наушники. Он любил комариный писк морзянки.

Сладкий далекий писк.

Передача велась из Хабаровска – через всю страну.

Всего лишь сводка погоды для каботажных судов, вроде простая, но все равно слишком быстрая для оттопыренных Вовкиных ушей, понятия не имеющих о настоящих эксплуатационных условиях. Вроде ухватит букву, другую, даже целое слово, а все вместе не складывается.

«Где ты, Колька, раскопал такую хилую форму жизни? – обиделся сержант. – У меня не детский сад. У меня курсы радиотелеграфистов!»

«Он вовсе не хилая форма, дядя Сережа! У него отец полярный радист!»

«Вот еще!»

Сглаживая грубость сержанта Панькина, Колька Милевский забежал в тот день к Пушкаревым. Баба Яна, как всегда, гоняла чаи. Спросила:

«Чего это у меня Вовка такой смурной? Чего напакостил?»

«Да не напакостил. Экзамен завалил. По радиоделу.»

«А мог сдать?» – заинтересовалась бабка.

«Конечно, мог! – заявил Милевский. – Если бы велась передача медленней, сдал бы!»

«Ну да, будут вас ждать, – хмыкнула баба Яна. – Медленней!»

«Практика нужна в нашем деле! – защищал друга Колька. – А у Вовки какая практика? Ну, отца слушал. Ну, на курсы сходил несколько раз. Этого мало. Я теперь сам им займусь. Я его в один месяц так натаскаю, что можно будет снова пойти к Панькину. А если сержант откажется принимать экзамен, пожалуюсь одному человеку. Он в Академии наук работает!»

«Слесарь, что ли?» – удивилась баба Яна.

«Берите выше! Ученый!»

«Какой еще ученый?!

«Шмидт!»

«Тот самый?» – поразилась баба Яна.

«Ну да. Челюскинец!»

«А где ж это ты смог подружиться с Отто Юльевичем? – Шмидта в Ленинграде все называли тогда по имени-отчеству. – На льдине, что ли?»

«Да нет, в трамвае! – честно признался Колька. – Как-то еду в трамвае зайцем, а меня за плечо этак вежливо. Ну, думаю, влип. А голос вежливый. Вот, дескать, товарищ, передайте гривенник! Я гривенник передаю, а сам глаза скосил. А это точно Шмидт! Борода, что веник, и глаза голубые, и ростом под потолок! Так думаю, что я поглянулся Шмидту.»

С Колькой не заскучаешь.

Колька давно, наверное, прорвался на фронт.

Три года прошло, как не виделись. Работает, наверное, с полевой рацией. Чуб направо, плечи раздались. На рукаве форменного кителя – черный круг с красной окантовкой, и в центре две красных зигзагообразных стрелы на фоне адмиралтейского якоря!

5

Ладно, вздохнул Вовка.

Не в Игарку плыву, в самом деле!

Это только мама так думает, что в Игарку. И боцман Хоботило радуется, что сгонит иждивенца в Игарке. И капитан Свиблов поправляет белый шарфик из презрения к пассажиру.

А у меня свои планы.

От одной мысли о задуманном Вовкину начинали жечь мелкие злые мурашки.

Но о задуманном никто не знал. Даже пес Белый не знал. Хороший пес – Белый, и молчун. Но Вовкина тайна была столь велика, что не доверил он даже такому хорошему псу, как Белый!