Война за погоду

19

Вовка будто ослеп.

Единственное окошечко склада, прорубленное под самым потолком, было заколочено. Переполз через какой-то мешок, ткнулся растопыренными пальцами в бороду Лыкова, обрадовался, услышав:

– Не лапай! Сам поднимусь!

По шороху определил – поднялся.

Сел, кажется, Лыков, скрипнул зубами. Медленно, постанывая, вытянул перед собой (достал до Вовки) неестественно вытянутую задетую пулей ногу.

Не выдержал, застонал.

– Кто тут еще?

– А ты как думаешь, Илья? – сухо ответил низкий простуженный голос.

– Римас? Проспал? Не уберег станцию!

– Подлодка подошла… Высадили десант… Мы с тобой две недели пытались пробиться в эфир, а они, наверное, слышали… Знали, где высаживаться… Мыс прикрыл… А я за пищиком сидел, в наушниках… Рацию разнесли в мелкие обломки, только эбонит полетел… А мне по пальцам… Прикладом…

Темнота чуть рассеялась.

Можно было угадывать тени.

Кто-то (видимо, радист), белея повязками (обе руки обмотаны), сидел, откинувшись к стене, на куче каменного угля, а Лыков устроился на полупустых мешках у дверей, совсем недалеко от Вовки.

Ну да, двое.

Вовка помнил.

С третьим на станции что-то случилось.

Лыков специально просил Главное Управление Главсевморпути оставить его на острове. Чтобы смыть вину. Или помочь смене. Вроде погиб кто-то на острове. Может, по его вине? Об этом мама не рассказывала… А теперь Лыкова ранили… И смены нет… И нет мамы…

– Когда высадились?

– Через час после того. Как ты отъехал… – Невидимый Римас выругался. – Угораздило тебя вернуться!

– А я и не собирался с ночевой.

– Знаю…

– Руки как?

– За ключ точно не сяду.

– Ну, может, повезло…

– Это почему?

– Ну, будь пальцы в порядке, могли бы посадить за ключ… Заставили бы работать на них… Сам понимаешь… Явились не на прогулку…

– Я бы не сел! – выругался радист.

– А я и не говорю. Посадили бы.

– Думаешь, за погодой пришли?

– Не знаю.

– А на Угольном? Что там?

– Ничего не видно… Изморось в воздухе… Правда, мальца привел…

– С Угольного?

Радист явно вложил в вопрос что-то особенное.

И Лыков ответил с тайным значением:

– С Угольного…

– Как выглядит?

– Да обычно…

– Что говорить?

– Говорит, что с «Мирного» он…

– А следы?

– Ну, есть следы… Следы сурика на льдинах, будто днище судна притерлось… И еще… Мы на Угольном боцмана схоронили…

– Откуда знаешь, что боцман?

– Ну. в кирзе… В бушлате… И малец говорит…

– Значит, не придет «Мирный»?

– Придет, – не выдержал Вовка. – Он во льдах от подлодки прячется!

– Ишь, горластый, – неизвестно чему удивился радист. – Ты, паря, тише! Тут за дверью не повара! Тут за дверью фашисты с автоматами.

– Да брось, нет там никого за дверью, – недовольно заметил Лыков. – Не дураки фрицы, чтобы торчать на морозе.

– Ну, надо же, – не удержался радист. – Вчера еще пусто… А сегодня на острове не протолкнешься…

– Всех погода интересует.

– Всех?

Они будто поняли друг друга.

– Ишь, «не протолкнешься»! – сразу обозлился Лыков. – Война к концу, вот мы и раззявили рты! Совсем бдительность потеряли… Моя вина… Нас тут по всякому пугали, вот мы и потеряли бдительность… А фрицы, – кивнул Лыков в сторону невидимой двери. – Им что? Они не торопятся. Раз сразу не сожгли станцию, значит, собираются принять на баланс. Оставят на острове своих метеорологов. Нам будут дезу гнать, а своим – точные сводки. Ради погоды фрицы гоняют сейчас в Арктику специальные транспортные самолеты с приборами… Не жалеют горючки… А тут полностью укомплектованная станция… За такой подарок они нам руки целовать должны…

– Дождешься, – хмуро пообещал радист.

Странно, но он как-то не особенно интересовался Вовкой. Вроде как не придал особенного значения его появлению. Или не считал его появление неожиданным.

– Сами потеряли станцию, – выругался Лыков, – сами и вернем.

– Ага… Два инвалида… Против экипажа подлодки… Против пушек и автоматов, да?

– А про Угольный забыл? – негромко прикрикнул Лыков. – Там в палатке – резервная рация! Вижу, забыл… Если срочно связаться с Карским штабом, эту сволочь враз разбомбят…

– И нас с ними…

– Заслужили, Римас.

– А если подождать? Нас же хватятся!

– Да ну. Сколько придется ждать? Ты знаешь? Мы две недели без связи. Магнитная буря… С этим ничего не поделать…

– Ну вот… А ты – резервная станция!

– Пытаться все равно нужно.

Спросил мрачно:

– Слушал Совинформбюро?

– Наши под Яссами, – сухо сообщил радиста, будто для протокола. – Румыны скинули своего Антонеску, объявили фрицам войну…

И скрипнул зубами:

– Вот слышать все слышу, ловлю даже Москву, а выйти в эфир – никак! Будто нам запретили.

Вовка ничего не понимал.

Лиц не видно, темно. Дверь заперта.

Но Лыков же сказал: бежать надо на Угольный! Что значит, нам запретили? Надо выбираться из холодного склада и бежать к палатке, в которой хранится резервная рация. Ну, магнитная буря… И что?… Может, она через час успокоится, уйдет… Надо торопиться. Прямо бежать к Угольному!..

Чувствуя, как его начинает колотить, Вовка сполз с мешка и на ощупь исследовал дверь.

Хорошая дверь. Надежная.

Окована металлическими полосами.

– Слышь, Илья… – негромко сказал из темноты радист. – Я литовец, а родился в Средней Азии. Есть такая станция Каган. Слышал? Прямо под Бухарой. Отец – лишенец, из-за этого меня не взяли в армию… А я любил рисовать… Урюк цветет, весело… Специально приехал в Москву… Идти некуда. Взял в каком-то погребке пива, думаю: просижу в погребке до утра. Но не просидел. Выгнали. Оказывается, нельзя в погребке сидеть просто так… Пьяницы с деньгами могут сидеть, а у меня деньги кончились… А утром в художественном училище сильно я не понравился одному знаменитому старичку. Совсем дореволюционный старичок. «Вот, – говорит, – натюрморт. Работайте!» И ставит на стол пустой кувшин и гипсовую головку. Я говорю: «Давайте я лучше изображу советского пулеметчика в буденовке.» А знаменитый старичок морщится: «Зачем их множить? Муза вас не устраивает?» Ну, я и бросил училище… Наткнулся на курсы радиотелеграфистов… Форма… Питание… А поступи я в училище, не тряс бы сейчас перебитыми пальцами…

– Ошибаешься, Римас.

– Это почему?

– А сам подумай.

– Ну?

– Вот было такое. Расскажи, не поверят. Один мой приятель получил на заводе мотоциклетку. Как премию от коллектива за активный труд. Вместо поездки в здравницу. Ну, понятно, поехал гулять. Ехал по набережной, а его такси сбило. А в такси начальник ехал…

– Его начальник?

– Да нет… Не его… Это не важно.

– А что важно?

– А то, что через месяц наехало на мотоциклетку моего приятеля то же самое такси. А в нем ехал тот же самый начальник. Понимаешь? Из наркомата внутренних дел…

– Ладно, – радист усмехнулся: – Теперь понимаю…

И перевел разговор:

– Как на Угольном?

– Я же сказал… Дымка в воздухе… Ничего не видно…Боцмана захоронили…

– Что ты опять о нем?

– Да вот понимаешь… – Лыков в темноте зашевелился со стоном. – Мы Краковского захоронили, помнишь?… Ну, всякое там… Ты тоже отчет подписывал… – Лыков, несомненно, говорил о погибшем сотруднике. – Ну, и с боцманом…

– То же самое?

– Абсолютно.

Вовка ничего не понимал.

Сами же говорят, надо спешить, а сами говорят непонятно о чем, скрывают что-то. Нужно высаживать дверь, надо бежать к Угольному, включать рацию и вызывать самолеты, а они…

Лыков будто почувствовал что-то, приобнял Вовку.

– Ты, малец, нас прости. У нас тут своего накопилось. Садись ближе… Когда живое рядом – сразу теплей… Вот хотел угостить тебя засахаренными лимонами, но видишь, как получилось…

И в темноту:

– Слышь, Римас? У нашего мальца отец на Врангеля.

– Да ну? Кто?

– Павел Пушкарев.

– Пашка!.. Надо же… – опять удивился радист. – Это же Пашка выручил нас на Белом… Сидело нас на острове пять человек, и все чахли от фарингита. Першит в глотке, сопли рекой, извел кашель. Мы для быстрого обогрева лампу паяльную приспособили. Врубишь ее и через полчаса хоть в трусах бегай! А все равно болят глотки. А тут Пашка явился с «Красина». Пузо вперед, щерится от удовольствия. Зачем, говорит, стране такие хилые полярники? Зачем, говорит, стране такие задохлики? «Да вот не помогают, кхе-кхе, лекарства, – объясняем. – Все таблетки, кхе-кхе, поели, а толку никакого, кхе-кхе!» – «Вы воду на чем греете?» – «А вот паяльной лампе!» – «А домик чем прогреваете?» – «А вот паяльной лампой!» – «Ну и дураки! – говорит. – Нельзя все делать паяльной лампой. Это же чистый угар. Это керосин. Он сильно воздействует на слизистую!» И приказывает: «Топить дровами! Только дровами! Лучше рукавицей вилку держать, чем кашлять.» Деловой у тебя отец, Вовка!

Вовка сжал зубы. Боялся – заплачет.

Лыков это почувствовал и в темноте, стараясь не потревожить вытянутую раненую ногу, притянул к себе, дохнул в ухо:

– Ты не дрейфь.

Понятно, ничего другого не мог сказать.

– Бежать надо! – не выдержал Вовка.

– Куда?

– Ну, сами говорите… На этот… На Угольный…

– Ушлый малец, – одобрил радист и помахал в темноте обмотанными белым тряпьем руками. – Не видишь, что ли? Если доберусь до Угольного, чем мне стучать по ключу? Носом?

– И я отбегался… – хмуро отозвался Лыков. – Отстучать бы мог, наверное, но с моей ногой Собачью не пройти… Немеет нога, совсем не чувствую ногу… Да и в лючок угольный не пролезу… Узок для меня… Когда выпиливал, в голову не приходило… А выйти можно только через лючок…

– Илья, – вдруг спросил радист. – А ты кашу слопал?

– Какую еще кашу?

– Ну, пшенную. Я на Угольном целый круг оставлял.

– Вот сам и съешь ее.

– А если расширить лючок? – спросил Вовка.

– Зубами? Или пилу попросишь у фрицев?

20

– Ну, чего молчишь, Пушкарев Вовка? Болит что-нибудь?

– Ничего у меня не болит.

Но Вовка врал. Побаливало плечо, ныла обожженная щека. Глаза как песком запорошило. И страшно было, а вдруг?… Куда идти?… Ночью, на пустом острове?… Кто укажет дорогу?…

Но вслух сказал:

– Надо идти…

Думал: засмеются, остановят.

Но никто не засмеялся. Стояла в складе уважительная тишина.

Только радист хмыкнул:

– А с ключом?

– Справлюсь…

И добавил:

– Только я не умею быстро… Я даже экзамен завалил…

– Ну, экзамен! Что такое экзамен? – обрадовался радист. – Это, паря, в нашем деле не главное. Знаешь, кто все экзамены сдает не глядя?

– Не знаю…

Но радист объяснять не стал.

Заторопился, подобрал ногу, уперся ее в стену и Вовка услышал:

Тире точка…

Точка…

Точка точка точка…

Тире…

Точка тире точка…

Точка точка тире…

Вовка, не дослушав, обиженно отстучал в ответ:

«Не струшу!»

– Ну, может, и не струсишь… Может, и передашь… – с сомнением одобрил радист. Не понравился ему темп. Но другого выхода у него не было. – Пожалуй, при желании и понять можно…

– Сможет? – спросил Лыков.

– Еще и дойти надо.

– Ну, это моя забота…

Теперь уже и Лыков заторопился. Какая-то лихорадочность напитала, насытила, как электричеством, темный воздух холодного угольного склада.

– Иди сюда. Чувствуешь? Это задвижка… Здесь лючок для угля… Фрицы о нем не знают… Мы его прорезали, чтобы лопатами бросать уголь… Для нас узко, а ты пролезешь… Должен пролезть… А как выпадешь в снег, толкайся ногами и ползи вперед, вперед, только вперед, ни на сантиметр никуда не сворачивай… Так ползи, пока не упрешься в железные стояки… Луна выглянет, прячься в снег… Лучше лишний час пролежать в снегу, чем завалить дело в одну минуту… Фрицы, думаю, не сильно нас караулят, но ты себя такими размышлениями все равно не тешь… От метеоплощадки возьми правее… Там не ошибешься… Там овраг, ты сваливай в него… И дуй по оврагу до самых Каменных столбов… Торчат там такие… Как растопыренные пальцы… Ты их сразу узнаешь… Это и есть выход на Собачью тропу, понимаешь? И идти по ней почти всю ночь… Легче было бы берегом, но там опасно. Засекут с подлодки, в снегу не спрячешься. А на Собачьей никто не увидит. Если повезет, доберешься к утру до Угольного. Помнишь, палатку?… Там угольный разрез обнажается, ты его узнаешь… Главное, смелей. По Собачьей будешь топать, как по коридору… Там ледяное ущелье… Узкое… Справа стена, слева стена… Сумеешь?…

– Ага.

– И антенну натянешь?

– Ага.

– И питание подключишь?

– Ага.

– Тише…

– Это ветер, – прислушался радист. – Что тут у нас в ящиках, Илья?

– Печка чугунная, – по-хозяйски перечислил Лыков. – И железяки от ветряка. Еще геологические образцы. Вовремя не вывезли. Чего это ты взялся ревизовать не ко времени?

– Я не ревизую.

– Тогда что тебе ящики?

– А надо их нам уложить под дверь. Да так плотно, чтобы дверь никак нельзя было открыть. Фрицы утром постучатся, а мы: рано, дескать. Приходите попозже, дескать. С горячим кофе.

– А они гранату под дверь…

– Да ну. Наши домишки стоят впритык. Один подорвешь, другой обязательно загорится. Если им нужна станция, плюнут они на нас. Дескать, пускай русиш швайн замерзают на своем складе. Главное, чтобы не увидели, что нас стало меньше, что один исчез… А то догонят…

– Запустишь рацию? – с сомнением переспросил радист.

– Я попробую…

– Ну, ладно…

Лыков, охнув от боли, тоже шевельнулся на своем мешке, зашептал быстро:

– Значит, запомни… Головой от стены вперед и ползи, пока не упрешься в стояки… Оставишь метеоплощадку по левую руку и попилишь оврагом до самых Каменных столбов… Дальше – проще… На Собачьей прятаться не надо… Ночь морозная, может, выглянет луна… Только не суетись… Камни на Собачьей мерзлые, скользкие… Ногу потянешь или колено выбьешь – один останешься. Мы тебе сейчас не подмога. Так и сгинешь в ночи.

– А вы?

– А о нас не думай, Пушкарев Вовка. Доберись до рации. Это приказ! – подчеркнул Лыков мрачно. – Ты однажды уже приказ нарушил, так что искупай… Найдешь палатку, натянешь антенну, подключишь питание, выйдешь в эфир… Что бы ни случилось, Пушкарев Вовка, делай свое дело…

– А что может случиться?

– Не знаю, – резко оборвал Лыков.

– Я попробую, – выдохнул Вовка.

– Если выйдешь в эфир… Отца узнаешь по почерку?…

– Не знаю…

– Ладно… Что с тебя возьмешь?… Такая вот форма жизни… – Он будто спохватился: – Выходи в эфир открытым текстом. Плюнь на все. Голоси на весь север: всем, дескать, всем! Высажен фашистский десант на остров Крайночной. Дескать, срочно уведомите Карский штаб! Понял? И наши фамилии перечисли. Весь состав зимовки, а то не поверят. Понял? Запомни наши фамилии… Краковский, Елинскас, Лыков… Повтори… Запомнил?…

– Ага.

– А как получишь уверенный ответ на радиограмму – сразу отключайся. Уверен, что фрицы быстро тебя запеленгуют. Поэтому, как только убедишься, что тебя поняли, немедленно бросай рацию, бросай палатку, все бросай и беги на Собачью тропу. Никуда не беги, только на Собачью, – повторил Лыков, и радист в темноте тоже утвердительно покивал.

Шорох…

Глухой стук…

Потянуло холодом.

– Давай за борт! Не струсишь?

– Илья… – негромко напомнил радист. – А про то?… Не скажешь?…

– Сейчас… Не все сразу… – Лыков сунул Вовке свои рукавицы. – Большеваты, но лучше, чем ничего…

И подышал хмуро:

– Тут такое дело…

Вовка замер. А Лыков опять подышал хмуро:

– Ты когда выйдешь на Сквозную Ледниковую, не пугайся. Если вдруг увидишь что-то непонятное, не обращай внимания. Это все так… Морок… Фата-моргана… Не надо тебе глядеть на это…

– Да скажи ты прямо!

– Тундра там… – чувствовалось, что Лыков ничего не хочет объяснять. – Ледяные кристаллики в воздухе… Все плывет… Как в тумане блестящем… Но если выдастся ясное утро, морозное и тихое, непременно увидишь… Ну, сам поймешь… Это неважно… Тебя это не должно интересовать… Рация… Вот о чем тебе надо будет думать… Попробуй выйти в эфир, достучись до Карского штаба…

Сильные руки сунули Вовку в узкий лаз.

Он протиснулся и чуть не задохнулся от темного, ударившего в лицо, ветра.

21

Из чернильной мглы дуло.

Сухой снег порхло оседал под руками.

«Как тут не сбиться?… Выползу прямо на фрицев!..»

Но полз, зарываясь в снег. Полз, пока не ткнулся головой во что-то металлическое. «Ну да, стояк… Это метеоплощадка… Сейчас надо вправо…»

Но что-то бесформенное, жаркое навалилось на Вовку, вдавило в снег, дохнуло в лицо. Он чуть не заорал от ужаса, но понял вдруг: «Белый!» И пес тоже, будто понимая, что шуметь нельзя, взвизгнул, как щенок. Давно, наверное, ждал, прятался за домиками. Теперь все лез да лез носом в Вовкино лицо, куда-то под мышки, в карманы. «На, на, жри, жадюга!» – млел от счастья Вовка. Он как бы ругал Белого, а сам лапал и лапал его за морду, за густой загривок, готов был расцеловать.