Воздушный казак Вердена

Подвиг

— Как наш коняга? — спрашивает Славороссов механика, пробуя пальцем заплатки, наклеенные на крыло, пробитое пулями при последней разведке.

— В полном порядке, Харитон Никанорыч.

Как славно, что можно отвести душу, разговаривая по-русски. В эти минуты оба забывают, что все еще на чужбине.

— Слышали, наши здорово наступают в Галиции?

— Слышал, слышал, Костя, а мы с этой стороны поднажмем; готовится операция, сегодня опять на разведку, подальше в тыл забраться надо. Значит, говоришь, все в ажуре, а свечи заменил?

— Заменил.

Славороссов взглядом окидывает свой аэроплан. На передней части фюзеляжа нарисован черный дьявол с разжатыми когтями, только выпустившими бомбу, — опознавательный знак их эскадрильи. Верный своей привычке, летчик обходит вокруг аппарата, пробует упругость расчалок, крепление рулей, осматривает шасси. Неторопливо забравшись в кабину, проверяет управление, немногочисленные приборы. Потом поднимает руку.

— Контакт!

— Есть контакт!

Сразу забрал и ровно зарокотал прогретый мотор… Снова поднята рука, самолет отруливает от стоянки и, разбежавшись по зеленому полю, уходит в полет.

К линии фронта Славороссов подлетает на приличной высоте, чтобы лучше охватить общее расположение войск. День ясный, солнечный, хорошо видны все изгибы окопов. Их рисунок еще больше подчеркивает тень, лежащая в углублениях. Отдельных людей не видно, только когда движутся… За немецкими окопами сначала полное отсутствие жизни, словно и нет никакого тыла, но, перебросив взгляд вперед, летчик видит оживленное движение: группы солдат, повозки, дальше несколько обозов… А вот пехотная колонна… Еще одна… Харитон наносит их на карту. Идут подкрепления… Снова колонны, побольше. Отмечает их длину и направление движения… Неожиданно мотор стал давать перебои. Славороссов убрал и снова прибавил газ, еще разок… Перебои… «Опять в бензине вода, забивает жиклер». Убрав газ, он круто планирует, снова полный газ — мотор взревел и больше не дергается. «Пробило».

Обнаружив расположение вражеского штаба, отметив подвоз артиллерии, Славороссов разворачивается обратно. И тут же слышит, как что-то оглушительно ухнуло справа сзади. Чуть выше самолёта повисло большое грязное облако бризантной гранаты… А вот уж и слева… Потом сразу несколько разрывов впереди…

Славороссов убрал газ и с крутым разворотом стал терять высоту. «Пристреливайтесь снова». Под такой интенсивный обстрел он попал впервые. Подумал, что это после недавней удачной бомбежки немцы понаставили здесь зенитные пушки. Тоже новинка!

Перелетел через линию немецких окопов, заметил, как там, в глубине, вспыхивают голубоватые, едва различимые огоньки ружейных выстрелов… Вот уже и свои, французские, траншеи. Низко летящий самолет солдаты приветствуют, подбрасывают в воздух кепи, машут руками. Они понимают — летчики «глаза пехоты», все высмотрят у бошей.

Все же после полета в крыльях оказалось несколько незначительных пробоин.

— Это мы мигом залатаем! — пообещал Костя Айсбург, узнав, каким артиллерийским салютом встретили сегодня немцы его командира. Хорошо, самого не ранили.

Славороссов отправился докладывать данные разведки. Механик принялся за аэроплан. Все как обычно. Течение военных будней нарушил приезд в полк историографа французских авиаторов Жана Мортана. Журналист особенно заинтересовался русским летчиком, он уже знал его славное и трагическое прошлое, а теперь расспрашивал о полетах, несколько раз наблюдал, как Славо отводил душу, выполняя над аэродромом головокружительный каскад фигур высшего пилотажа. Узнав, что Мортан почти все время проводит на фронте среди авиаторов, Славороссов спросил его о своих друзьях, которые были в истребительной эскадрилье «Аистов». Там же служил Гарро, которого, как когда-то Славороссова, раньше времени похоронили газеты.

— По-прежнему короли воздуха, — ответил Мортан. — Уже все открыли счет сбитым бошам. Увижу, передам привет от вас.

— Обязательно, не забудьте. А как Гарро, вы, конечно, знаете подробности его боя с дирижаблем.

— О, это удивительный храбрец. Было получено сообщение, что от Брюсселя идут на нас не один, а сразу три немецких дирижабля. Гарро тут же вылетел на своем «моран-солнье». Вы представляете себе, хрупкий моноплан и сигара двухсотметровой длины. Слон и муха! А вооружение дирижабля вам известно?

— Приблизительно, у них, по-моему, даже что-то вроде пушек есть?

— Скорострельные орудия, пулеметы. И не только в гондолах, еще и на верхней боевой площадке. Только самоубийца мог их атаковать так отчаянно, как Гарро. Он ринулся на эту махину сбоку и прямо пропеллером пропорол оболочку. Тут же вырвался газ, дирижабль вспыхнул, колоссальный взрыв, и весь этот огненный ком падает на землю… Те, кто видел, понятно, сообщили, что Гарро погиб, он же с самолетом запутался в этом пылающем мешке… Как уж там вышло, но только он остался жив. Невероятное везение. К счастью, он выздоравливает.

— Значит, будет долго жить. У нас есть такая примета, если человека заживо похоронят.

— У нас тоже. Да ведь это и к вам относится, Славо.

— Будем надеяться.

Они сидели в столовой, одновременно служившей офицерским клубом. Мортан поднял бокал:

— Ваше здоровье!

— И ваше!..

Через некоторое время в парижском журнале «Же се ту» («Я все знаю») Мортан написал о Славороссове: «Его как выдающегося авиатора знают все. Он соединяет в себе педантизм профессионала летчика с творчеством высокохудожественной натуры. Бывало, прикованный к небу, следишь с напряженным вниманием за воздушными эволюциями Славороссова. Чего-чего тут не было! И мертвая петля, и скольжение на крыло, и падение на хвост, и множество других вариаций. Но все это проделывалось без резкостей, без угловатостей, с той законченной пластикой, в которой чувствуется художественная натура авиатора».

Благодаря Мортану дошла весть о Славороссове и в Россию. В прессе появилась рецензия на этот номер «Же се ту» (№ 115), который целиком был посвящен авиации, особо выделено, что автор «с большой похвалой отзывается о русских авиаторах на французском фронте (гг. Славороссов, Жариков и др.), отдавая должное их ловкости, самообладанию и беззаветной храбрости». А храбрости Славороссову было не занимать.

22 октября 1914 года. Подлетая к линии фронта, Славороссов увидел, что из вражеского тыла ему навстречу летит французский «блерио», вероятно возвращавшийся с разведки. Он обратил внимание на странное поведение аэроплана: аппарат то и дело кренился, клевал носом, опасно терял высоту. Харитону стало ясно — либо ранен пилот, либо поврежден самолет, возможно, случилось и то и другое. Русский летчик делает круг и внимательно наблюдает за неизвестным товарищем. «Блерио» опускается все ниже, ему явно не перетянуть на свою территорию… Еще немного, и французский самолет почти падает между окопами той и другой стороны. Снизившись, чтобы лучше разглядеть попавший в беду аэроплан, Славороссов видит две фигурки, пытающиеся укрыться в рощице, что неподалеку от места вынужденной посадки. Но сильный ружейный огонь немцев прижимает авиаторов к земле. Оба распластались в траве.

Мысли Славороссова лихорадочны. Он не может уйти отсюда, оставив погибать товарищей… Но как им помочь?.. И тут приходит решение. Левая рука уже убрала ручку газа, правая перевела самолет на снижение. Он сядет рядом с «блерио», там ровная площадка. Он спасет их!..

На какое-то мгновение стих огонь пехоты, солдаты в окопах не могут поверить, что этот аэроплан идет на выручку, наверное, он тоже падает… Нет, этот безумец стремится точно к упавшему самолету, планирует, словно перед ним аэродром.

Воодушевленные храбростью авиатора французские пехотинцы выскакивают из окопов, чтобы прийти на помощь. Но им далеко… С немецкой стороны тоже бегут солдаты, их цель — захватить столь ценную добычу.

А Славороссов уже на земле, по почему же никак не реагируют на это летчики?.. Вот один приподнялся, рванулся вперед и упал. Ранен? Не выключая мотора, под огнем немцев Славороссов, забыв об опасности, бежит к лежащим. Один убит, второй еще жив. Подхватив под руки окровавленного пилота, он волочит его к самолету:

— Опирайся на меня, сейчас улетим, скорей, скорей, двигай ногами, держись, мать честная! — путая французские и русские слова, подбадривает раненого Славороссов.

Втаскивая спасенного на самолет, Харитон видит, как близко подобрались немцы, слышит выстрелы, но все это как бы происходит не с ним. Его задача немедленно взлететь…

Полный газ, аэроплан прыгает по неровностям, ударяется колесами о какой-то холмик и как с трамплина рывком уходит в воздух, проносится над самыми головами в панике разбегающихся немецких солдат, оказавшихся ближе всех к самолету. Он даже не сразу понял, что взлетел в сторону немцев, но иначе он и не мог, теперь только бы выйти из-под обстрела… Отворачивает к роще и идет, чуть не задевая деревья: тут стрелки не достанут… Разворачивается к дому, набирает высоту, внизу своя земля… От холодного воздуха и ветра раненому стало полегче, он протягивает руку, силясь что-то показать или поблагодарить жестом своего небесного спасителя.

— Сиди, сиди! — кричит Славороссов и повелительно машет рукой. — Сейчас будем дома!

На аэродроме потрясенный Костя не может понять, откуда на борту самолета еще человек? Механик бежит рядом, держась за крыло, задыхаясь и чуть не падая, с такой ненормальной скоростью рулит Славороссов.

— Костя, врача! Быстрей врача!..

Такого переполоха еще не было в эскадрилье, чуть не все сбежались к самолету Славороссова. Раненого летчика уже увезли. Харитон только увидел, что он худенький, усатый, кажется, постарше его, даже фамилии не расслышал, хотя врач произнес ее вслух и с изумлением.

— Славо, Славо, расскажи же, где ты его подобрал?

— Кто это? Что же ты молчишь?

Потрясенный Славороссов, только сейчас переживший смертельную опасность, которой он подвергался, слышит этот гул голосов, понимает, о чем его спрашивают, но нервный шок не дает ответить. Летчик сидит на траве подле самолета и молчит… Кто-то из окружающих хочет помочь ему подняться, он жестом отстраняет его. Молчание.

— Надо врача… — раздается голос Кости.

— Не надо, — хрипло произносит Славороссов, тяжело поднимается, снимает шлем, берет из рук Кости свое кепи. — Все в порядке, друзья…

Бежит ординарец командира. Так ничего и не успев рассказать, Славороссов уходит к капитану. Доложив, как все случилось, летчик узнает, что он спас весьма знаменитого человека — известного врача, спортсмена-добровольца, депутата от Луары, сенатора Эмиля Реймона, а его спутником, убитым уже на земле, был летчик Кламадье.

Имя единственного в мире сенатора, имеющего диплом летчика, было известно и в авиационных кругах России.

15 марта 1914 года петербургский журнал «Аэро и автомобильная жизнь» опубликовал сенсационную статью: «Французская авиация перед судом Сената». В ней сообщалось о резкой критике постановки военно-авиационного дела во Франции, с которой выступил сенатор Реймон. В частности, он в своей речи привел такой чудовищный пример просто преступного отношения: «…17 октября 1913 года военное ведомство приняло 19 аэропланов, построенных на добровольные пожертвования городов (около 2,5 миллиона франков), а через месяц их сломали как негодные к употреблению…» Славороссов помнил эту статью, несколько номеров журнала давал ему читать в Бурже Константин Акашев. Косте из России их присылала мать. Так вот кого он спас!..

Вечером эскадрилья чествовала Славороссова, а на следующий день его вызвал командующий 1-й армией генерал Дюбайль.

Смертельно раненный сенатор успел сообщить чрезвычайно важные сведения разведки. Командующий армией наградил Реймона Рыцарским крестом Почетного легиона.

Старый, седой генерал Дюбайль, сражавшийся с немцами еще в 1870 году, с восхищением смотрел на молодого русского летчика. Он был таким же юным, даже еще моложе, когда впервые принял участие в боях. Он сказал об этом Славороссову и продолжил:

— А сегодня вами гордится Франция! Жертвуя собой, вы спасли ее славного сына, даже не зная, кто он. Вы спасли солдата — это высшая храбрость!.. Вы, именно вы, довели до конца боевое задание летчика Реймона, и наш штаб получил ценнейшие данные о противнике, за которые я тоже благодарю вас от имени Франции. То, что сделали вы, — совсем особый, выдающийся подвиг, подвиг чести. И я, как диктует мне честь солдата Франции, награждаю вас высшим знаком военной доблести…

Генерал снял со своего мундира Военную медаль, которую получил еще лейтенантом сорок лет назад, и приколол ее на грудь Славороссову.

Взволнованный этой проникновенной речью командующего, самой почетной и такой необычной наградой, Славороссов мог только ответить:

— Спасибо, мой генерал!

Прежде чем возвратиться к себе в часть, Славороссов спросил у адъютанта:

— Можно ли навестить сенатора, как он?

— Увы, началась агония, это конец…

Праздник, бушевавший в душе русского летчика, ушел, словно его и не было. Здесь рядом умирал не сенатор, а кто-то близкий. Перед глазами худощавое бледное лицо, черные усы и протянутая в знак благодарности рука…

Через несколько дней пришли парижские газеты с жирными, кричащими заголовками: «Героическая смерть сенатора Реймона», «Гибель сенатора-авиатора», «Последний полет доктора Реймона»… И почти в каждой подзаголовок: «Поразительный случай находчивости и храбрости русского летчика», «Военная медаль русскому летчику Славороссову»…

Ушел из жизни главный врач клиники медицинского факультета, шеф-хирург, депутат, летчик с дипломом 1910 года. В память о нем на груди Славороссова орден с изображением императора Наполеона III, один на двоих с генералом Дюбайлем.

…Взлетая на очередное боевое задание, Славороссов вспомнил дорогу в Дижон, разговоры в вагоне о фотоаппарате с затвором как у пистолета. У него установлен русский автоматический фотоаппарат «Потте» — нажал на резиновую грушу, и щелкает затвор. Снимать в тылу противника не так уж сложно, выскочишь на шоссе неожиданно или с высоты фотографируешь заданный квадрат. Сегодня придется потруднее — нужно промчаться вдоль немецкой передовой и снять первую линию вражеских окопов. «Дадут мне перцу, — подумал летчик. — Хорошо, солнышко яркое, прикроемся для начала». Подлетев к линии фронта на порядочной высоте, Славороссов развернулся, оставив солнце за хвостом, снизился до семисот метров и понесся вдоль окопов, держа «грушу» аппарата в левой руке. Снимок… Снимок… Ударили из окопов первые винтовочные выстрелы, прямо навстречу застрочили пулеметы… Снимок… Снимок… Вжик, вжик! Как горох по крыльям… Снимок… Справа, из второй линии, ударила пушка… «Мимо!» Снимок…

По самолету стреляют все, кто может открыть огонь. Славороссов охвачен азартом борьбы. Его аэроплан рвется вперед сквозь смертельную завесу, повторяя в воздухе направление окопов… Вправо… Снимок… Разворот влево, прямая… Снимок…

Больше тридцати пробоин в крыльях и фюзеляже насчитал механик. Две прошли совсем рядом с сиденьем.

— Надо что-то подложить под сиденье, — предлагает Айсбург.

— Найди железяку потолще, попробуем, — соглашается летчик, — в пехоте пуля в зад — самое постыдное дело.

— Так то в пехоте…

Славороссов не видел ничего героического в своих полетах. Иногда они были опасны, но как-то однообразны, приходилось даже почту возить. Спасение Реймона — помнилось, первая встреча в воздухе с немецким летчиком вспоминалась как нечто вроде детской забавы, он никогда о ней не рассказывал серьезно. Было это так.

Славороссов обнаружил во время разведки немецкий аэродром. Нанес на карту. В кабине справа висели в полотняных мешках две бомбы. Зажав ногами ручку управления, он достал бомбу, расконтрил вертушку предохранителя взрывателя. Все так неудобно, несподручно… Взял ее в левую руку, придерживая пальцами крылышки вертушки, чтоб не рвануло ветром, когда высунется рука за борт, иначе взорвется. Со стороны солнца вышел на аэродром, дошел до середины — куда там прицеливаться, накренил аэроплан и швырнул ее за борт!.. В сторону стоявших аэропланов.

Видел, как взорвалась, а попала, не попала, непонятно, хотел и вторую бросить, а тут прямо на него немец летит, возвращался, наверное, с французской стороны домой. Летчика хорошо уже видно. Что он там вертится в кабине? Присмотрелся Славороссов, а немец в него из пистолета палить начал. «Ах, зараза!» — крикнул Харитон и тоже за пистолет… Расстреляли оба все патроны, кулаком погрозили друг другу и разошлись… Смех…

Потом летнабы стали брать карабин, пулеметы ставить…

Славороссов предпочитал летать один. Задания выполнял всегда, ни от каких не отказывался. Его еще раз наградили, отметили в приказе по армии. Это публиковалось в журналах, называлось «процитирован в приказе».

На постели лежит последний номер «Аэрофиля», конечно, приятно прочитать: «Славороссов — русский пилот, вступивший добровольцем во время войны, отличается своим стремлением всегда принимать участие во всех самых сложных заданиях. Начиная с августа 1914 года выполнил в интересах армии несколько очень важных разведывательных полетов.

Непрестанно подает наилучшие примеры храбрости, энергичности, хладнокровия, беззаветной преданности.

Награды: Военная медаль за боевые подвиги. Военный крест».

Славороссов достал из чемодана неразлучный черный портфельчик, память о спортивных победах, из дорожного несессера вынул ножнички, вырезал из журнала колонку с цитатами, убрал в портфель… В который раз подумалось: «Пора бы и домой».

Харитон посмотрел в окно. С крыши штабного домика сползал пригретый весенним солнцем снег, лучилось и переливалось веселое кружево из тоненьких сосулек… Давно он не видел такой совсем русской картины. Здесь и зимы-то не бывает настоящей. Шел 1915 год.

Неспокойно на душе у Славороссова, все чаще стала тревожить раненая нога.

— Знаешь, Костя, — говорит он механику, — решил я до дома подаваться, а ты? Передавали, Акашев уже уехал…

Айсбург задумался, ответил не сразу:

— По правде сказать, тоже хочется… Но здесь воевать мне лучше, свободнее чувствую себя, как-никак доброволец, а там… Серая скотинка. Тяжко в царской армии солдату, попадешь еще к какому-нибудь паразиту, глядишь, и зубы пересчитает. Вы другое дело, летчик знаменитый, чин дадут.

— Нет, чинов мне не нужно, воевать я, кажется, кончил. — И Славороссов похлопал по больной ноге. — А ты, пожалуй, прав — вернешься домой после войны.

Рапорт Славороссова об увольнении по состоянию здоровья был отправлен командованию, и вскоре пришел приказ о его демобилизации с благодарностью за верную и героическую службу во славу Франции.

В эти же дни, правда с опозданием, Славороссов получил рождественскую открытку от Эдуарда Томсона, с которым познакомился в Дижоне.

Эдуард Томсон, как и все пилоты, летал на разведку, фотографировал вражеские позиции.

Шло кровопролитное сражение при Бельфоре. Штаб армии беспрерывно посылает летчиков во вражеский тыл: готовится наступление, необходимо разведать резервы, линии снабжения.

«Моран» Томсона второй час кружит в немецком тылу. На карте наблюдателя уже много важных пометок, он показывает летчику, что можно возвращаться.

На обратном пути они попали под обстрел зениток. Покрывая шум мотора, со свистом пронзает крыло сразу несколько осколков, и разорванный перкаль лохмотьями развевается на ветру, обнажив скелет крыла… Аппарат кренится, плохо слушается рулей… Еще попадание… Теперь аэроплан в непрестанной тряске, летчику кажется, что он слышит скрип и скрежет изуродованных частей… «Только бы дотянуть до своих». Вот уже видны французские окопы. Глаза вперены в луговину за изгибом речки, кажется, там можно сесть, сразу же за передовой…

Томсон понимает, что спасен, уже линию окопов миновал, снижается. Аэроплан почти неуправляем, еще сильнее кренится в сторону разбитого крыла. Спасительная луговина совсем близко… До земли метров пятьдесят… Совсем отказывают рули… Никак не выправить крен… Сидящий впереди летнаб в ужасе оборачивается к летчику.

— Рули! — кричит Томсон. — Падаем!..

С тридцатиметровой высоты аппарат заваливается на крыло, неуправляемо выворачивается вверх колесами и грохается на землю…

К аэроплану бегут из окопов стрелки. Они с трудом вытаскивают из обломков потерявшего сознание, раненого летнаба. Летчик с разбитым лицом, кровоточащей рукой кое-как еще держится.

— Помогите достать карту. — Томсон показывает на лежащего летнаба. Он хочет нанести на нее большой склад, возможно, армейский, который успел заметить…

Пока летнабу оказывают первую помощь, Томсон ставит на карте жирный крест у окраины леса, отдает карту подбежавшему капралу и тоже теряет сознание.

Уже в госпитале в Бурже, где его навещают товарищи, адъютант эскадрильи поздравляет Томсона со званием сержанта, большой наградой для рядового.

— Это за вашу разведку. Генерал просил передать его личную благодарность. А это от нас. — И адъютант сует под одеяло бутылку перно.

— Вот за это спасибо, теперь есть чем отметить нашивки.

В один из дней в госпитальную палату вошел летчик гигантского роста, едва не задевший головой за притолоку дверей.

— Пульпе! — заорал от радости Томсон.

— Ну счастливчик, — склонился к нему Пульпе, — раз при такой аварии не разбился насмерть, долго жить будешь. Все кости целы?

— Зарастает как на собаке. Как там у вас, кого из знакомых видели?

Пульпе был рад, что случай привел его на аэродром Бурже и он смог навестить Томсона. После его ухода сосед по палате сказал:

— Какой интересный русский язык.

— Да это не русский, — рассмеялся Томсон, — мы по-латышски говорили.

— Латышский?.. — с удивлением произнес француз. — А где это?

Как ни обидно, но пришлось Томсону дать палате небольшой урок географии. Рассказал о Латвии, где жил, Эстонии, где родился.

После госпиталя Томсон попадает в амьенскую армию, его полеты дважды отмечены в приказах, попробовал свои силы и в первых воздушных боях. А по ночам снятся ему родные места, полеты на Ходынском поле, тянет домой.

Капитан Бертен понимает чувства молодого сержанта. Хороший летчик, жаль отпускать, но это его право.

— Все, что я могу, это дать вам прекрасную аттестацию и пожелать боевого счастья!

— Спасибо, мой капитан!

Дальше путь уже знакомый: Париж, посольство, беседа с военным агентом графом Игнатьевым, кружной путь в Россию. Через Англию, Норвегию, Швецию… Так Томсон добирается до Риги. Небольшой отдых, и «охотник», как назывались в России добровольцы, Эдуард Томсон после соответствующей проверки зачислен опять рядовым в 1-й корпусный авиаотряд.

Его успехи можно проследить по сохранившейся в архивах маленькой регистрационной карточке: в мае 1915 года он ефрейтор, к августу старший унтер-офицер, награжден Георгиевским крестом. В то же время газеты сообщали, что летчик Томсон сбил под Двинском немецкий «альбатрос», а следующий раз его имени в сводке предшествует офицерское звание: «Прапорщик Томсон севернее озера Мядзиол преследовал на самолете «ньюпор» немецкий «альбатрос»… и гнал его до аэродрома. Обстреляв из пулеметов лагерь на аэродроме, возвратился благополучно назад». Что же дальше расскажет карточка Томсона?

«За боевые отличия произведен в прапорщики и представлен к награждению орденом Св. Анны IV степени. Начальник 1-го корпусного авиаотряда штабс-капитан Фирсов».

Сообщение ставки верховного главнокомандования: «…5 и 6 февраля 1917 года… В районе Сморгони прапорщик Томсон выдержал бой с двумя немецкими аппаратами и заставил обоих удалиться в свое расположение».

Февральская революция. Накал революционных страстей захватывает и армию. Прапорщик Томсон, недавний нижний чин, к неудовольствию офицеров «якшается с солдатами». Его избирают делегатом на съезд авиаторов, в солдатский комитет…

Год 1915-й. Петроград.

Телеграмма из Гельсингфорса:

«Торнео арестован прибывший заграницы Константин Акашев».

Ух, какой жирный восклицательный знак поставил на телеграмме замещавший директора департамента полиции Васильев, такая уж у него радость. А резолюция лаконичная: «Акашева препроводить по этапу в распоряжение Енисейского губернаторства».

Это по месту совершения побега. И депеши посланы во все концы, всем, кому следовало знать — пойман Акашев!

Что же это он так смело явился, да еще под своей собственной фамилией? Нет, тут что-то не просто, Константин Васильевич, видимо, все рассчитал. Посмотрим…

Так и есть. Узнаем, что прибыл он «по свидетельству, выданному в Париже русским военным агентом 9 марта 1915 года за номером 276. При обыске обнаружено «два прошения»…

Скорее всего Акашев ехал в Россию легально, желая вступить в ряды защитников родины. Что же до прошлого, то в 1913 году был объявлен Манифест, который и его освобождал от наказаний за старое. Вот-вот, в деле рукописная записка того же Васильева: «…об Акашеве… справиться относительно применения к нему Манифеста.

Если Манифест применен не будет, то нужно, не откладывая, сообщить губернатору и жандармскому управлению о тщательном и неустанном наблюдении за этим лицом, которое благодаря своим познаниям по аэронавтике может являться весьма опасным…» А ну как сбросит бомбы прямо на Зимний дворец! Страшно.

Пока же все выяснится, в сопроводительных документах Акашева, которого должны везти в Красноярск, предписано «неустанное наблюдение чинов полиции за означенным лицом в месте его водворения, каковое наблюдение ставило бы Акашева в условия, исключающие возможность совершения побега». Но ведь по справке, поданной Васильеву неким подполковником Фокиным… «Ответственности за побег Акашев не подлежит», почему же его отправляют обратно, коль и на него распространяется действие Манифеста?

Вот и ответ, формальный, а вернее, издевательский: «Вопрос о применении Манифеста 1913 года к Акашеву делопроизводством будет разрешен только лишь в том случае, если Акашев, по водворении его в места административной высылки, возбудит ходатайство об этом», — разъясняет все тот же Фокин. Акашев не сдается. Он не хочет возвращаться к енисейским жандармам. Он тут же подает прошение о прекращении дела. Каким-то образом добивается поддержки своей просьбы двумя депутатами Государственной думы и членами Государственного совета Я. Н. Офросимовым и И. Н. Черносвитовым. Отбился от жандармов Акашев, он свободен!

Теперь в ряду описанных событий занимает свое место совсем другая, тоненькая папочка, найденная в Государственном историческом военном архиве. Она в делах Полевого управления авиации и воздухоплавания при штабе Верховного главного командования. Начато дело 14 мая 1915 года, закончено через месяц, 17 июня.

Первый документ — тщательно отпечатанная телеграмма во Львов «заведующему авиационным делом в армиях».

«Его Императорскому Высочеству Великому Князю Александру Михайловичу. Закончивший высшую авиационную школу во Франции и представивший свидетельство о службе в авиационных частях французской армии русский подданный инженер-авиатор Константин Акашев, возвратившийся в Россию для вступления на русскую службу, ходатайствует о приеме его в авиационный отряд действующей армии. Акашев летает на «блерио» и «кодроне».

Всеподданнейше донося о сем, испрашиваю — желателен ли прием Акашева и в утвердительном случае, куда надлежит его командировать. Беляев». «Петроград, Увофлот, генералу Фогелю.

Строевой отдел сообщает, что инженер Акашев, служивший в авиационных частях французской армии, желает поступить к нам. Прошу его повидать, расспросить и сообщить впечатление.

Александр».

Какое же впечатление произведет на начальника Управления воздушного флота генерала Фогеля летчик Акашев? Не сможет же он умолчать о своем прошлом, хотя оно формально перечеркнуто царским Манифестом о помиловании. С другой стороны, у России мало таких специалистов — боевой летчик, дипломированный авиаинженер, сам добровольно вернулся и рвется в бой. «Львов. Великому Князю Александру Михайловичу.

Инженер Акашев лично мне доложил, что, будучи в 1910 году замешан в политической организации, эмигрировал во Францию. Получил звание пилота в 1911 году в Итальянском аэроклубе, затем кончил инженерное училище во Франции… Имеет 26 лет, следовательно, является военнообязанным. Все вышеизложенное доложил строевому, указав, что желательно снестись с департаментом полиции и в случае благоприятного отзыва просить надлежащее начальство зачислить его в авиационную часть. Фогель».

Обратимся к полицейским документам, поищем, не сохранился ли такой запрос. Наивно полагать, что все уцелело в архивах: революция, войны, бомбежки, наводнения, пожары… Даже самые простые причины — нерадивость, рассеянность исполнителей, сующих бумаги совсем в другие папки, где они обнаруживаются только случайно. И все же…

Чудесные люди в архиве Октябрьской революции. По каким-то им одним ведомым источникам пересматривают, где еще может быть упомянут Акашев, очень хотят помочь. И находят! Отношение из Генерального штаба начальнику штаба отдельного корпуса жандармов. Там сказано: «Имея в виду то доверие, которым по роду своей службы облекается каждый летчик на театре войны, Главное управление Генерального штаба, предварительно, до принятия того или иного решения по упомянутому ходатайству, просит спешно сообщить по возможности самые подробные и откровенные сведения о политической и нравственной благонадежности г. Акашева, а также не было ли особых причин, вынуждавших его жить за границей».

Вот когда отыгрываются на Акашеве жандармы. Не жалея бумаги, они выложат о нем все до мельчайших подробностей, да еще в соответствующем тоне.

Перечислив все его грехи, вплоть до подозрения в попытке бомбардировать с аэроплана царскую фамилию, они вынуждены сообщить: «В минувшем месяце Акашев добровольно вернулся в Россию и после ареста его возбудил ходатайство о прекращении дела о нем, каковое ходатайство было уважено г. Министром Внутренних Дел, и Акашев был освобожден от наложенного на него в 1906 году административного взыскания».

Этот последний абзац исполняющий должность начальника Департамента полиции Васильев, который лично наблюдал за делом Акашева, переписывал от руки несколько раз. Судя по сохранившимся черновикам, он добивался большой сухости и сдержанности строк, которые свидетельствовали, что Акашев полноправный гражданин Российской империи. Как же принят этот ответ в Генеральном штабе?

Исторический военный архив, все та же тощенькая папочка политэмигранта Акашева. Первая бумага с грифом «Секретно».

«В канцелярию Августейшего Заведывающего организацией авиационного дела в действующей армии. Ввиду получения неблагоприятных отзывов о политической благонадежности пилота-авиатора Константина Акашева, ходатайство последнего об определении на службу… Главным управлением Генерального штаба отклонено…»

Резолюция правителя канцелярии: «В доклад». Каким был результат доклада, ясно — дело Акашева этой бумагой закрыто.

Зато полицейское дело продолжает пополняться, Акашев не оставлен без внимания. Начальник петроградской охранки доносит в департамент: «В связи с поступлением его на службу на аэропланный завод Лебедева, по моему распоряжению за Акашевым было учреждено наружное наблюдение.

За время наблюдения, с 5 по 29 июля, связь Акашева с лицами, известными отделению, не отмечена. 29 сего июля Акашев поездом № 1 из Петрограда выехал без сопровождения его наблюдением… до ст. Гродно, куда он, по сведениям секретной агентуры отделения, командирован заводом… О выезде Акашева телеграммой сообщено начальнику Гродненского жандармского управления». Получив «по эстафете» гостя из Петрограда, гродненский цербер доносит: «Инженер аэропланного завода Акашев прибыл в г. Гродно, и за ним учреждено наружное наблюдение…»