Воздушный витязь

Боевое крещение

С нетерпением ждет Крутень направление в действующую армию. Наконец, оно было получено. О молодом летчике позаботился не кто иной, как заведующий авиацией и воздухоплаванием в действующей армии великий киязь Александр Михайлович. Августейший заведующий уже давно проникся любовью к авиации. Правда, он мало смыслил в ней, тем не менее с началом войны в его руках оказались судьбы русских военных пилотов.

В Главном военно-техническом управлении в Петрограде Евграфу Николаевичу показывают телеграмму за подписью Александра Михайловича:

"Прошу спешного командирования штаб 10-й армии поручика Крутеня с аппаратом "вуазен".

На следующий день аэроплан, полученный на заводе Лебедева, погружают на железнодорожную платформу. Вместе с самолетом следует на фронт и поручик.

На Западе идут ожесточенные бои, о которых пространно пишут газеты, воспевая доблесть и отвагу русских воинов. Попадаются и заметки о действиях летчиков. Немецкая авиация превосходит нашу и по численности, и по техническому оснащению. "Альбатросы", "фоккеры", "таубе" ведут активную разведку с воздуха. В надежной воздушной разведке остро нуждаются и русские армии. Но пока что наших самолетов значительно меньше.

Крутень со своим "вуазеном" в сопровождении нескольких солдат спешит на фронт. Трясется вагон, стучат колеса, выбивая какой-то несложный ритм.

Фронт не пугает Евграфа Николаевича, наоборот, как и многих, влечет к себе возможностью испытать свою волю и мужество. Поручик трезво прикидывает характер своих действий как воздушного разведчика, пытается создать в воображении сложные ситуации.

На аппарат "вуазен" особенно уповать не приходится — маломаневрен, двигатель "сальмсон" водяного охлаждения хоть и силен, но может преподнести сюрприз. В полевых условиях будет очень сложно устранять неисправности. Однако осуществлять на "вуазене" разведку, фотографировать, бомбить неприятеля можно успешно.

Ранним утром поезд останавливается на тихом полустанке. Густой туман окутывает уже подмороженные поля. Крутень спрыгивает на землю, чтобы осмотреть на платформе самолет, укутанный брезентом, проверить караул. И вдруг до его слуха долетает отдаленный гул. "Артиллерия громыхает, — догадывается Евграф Николаевич. — Значит, до фронта рукой подать".

Рядом с летчиком вырастает фигура солдата, охраняющего "вуазен".

— Дозвольте, ваше благородие, покурить, — говорит солдат простуженным голосом. — Всю ночь не куримши, аж на душе муторно, у самолета-то не покуришь.

— Кури, — отвечает офицер. — Слышишь канонаду?

— А как же. Фронт в гости зовет. Все повернет посвоему: кого в руку шибанет, кого в голову, кому ноги оторвет, а кого и сразу в сыру-землю уложит.

— Трусишь?

— Да ведь как сказать? Боюсь за своих детишек малых, что дома остались, их у меня трое.

— Ничего не поделаешь, брат, — Крутень внимательно смотрит на бородатого человека, сосредоточенно сворачивающего "козью ножку". — Лезет враг на нашу землю, надо защищать ее.

— Это мы понимаем, ваше благородие. За веру, царя и отечество готовы живот свой положить. Сколько солдат поляжет — не приведи Господь. А для чего? Неужто миром нельзя?

— Война, брат, есть война. Без смертей не бывает.

— Ваша летчицкая доля похлеще нашей, солдатской, — раздумчиво произносит солдат, затягиваясь махорочным дымом. — На высоте да под обстрелом немецких пушек, поди, несладко будет. Смертушка косит и вас, молодых, с крылышками. Вот так-то…

— Ну хватит, борода, — обрывает разговорившего рядового Евграф Николаевич. — До фронта еще не добрались, а ты уже панихиду поешь.

— Виноват, ваше благородие. Это так, думушки-думы. А сам я второй раз туда… в пекло.

Осмотрев самолет и убедившись, что все в порядке, Крутень поднимается в вагон. Но из головы не выходит этот мимолетный разговор с солдатом. Вот простой человек из народа, крестьянин, а задумывается. Что-то не договаривает бородатый рядовой. Но что? Он не из тех, кто в Петрограде кричит на весь город, что шапками закидаем немчуру, а сам увиливает от мобилизации. Он трезво смотрит на происходящее. Но Крутень знает, что такие простые люди, повинуясь долгу, на фронте будут бесстрашно идти в атаку под пулеметным огнем, лихо действовать штыком и прикладом. Быть может, они не умеют ясно высказать свои чувства и мысли, но знают, что защищают от врага не только свою семью, свою деревню, но и всю землю русскую.

А трубы войны уже поют где-то рядом. Фронт все ближе и ближе. В журнале боевых действий 21-го армейского авиационного отдела появляется запись: "27 октября 1914 года прибыл в Гродно второй аэроплан системы "вуазен" с военным летчиком поручиком Крутенем".

На аэродроме его встречает штабс-капитан Петр Грезо, поздравляет с прибытием, крепко пожимает руку.

— Вы очень нужны, поручик, — говорит он. — По приказу начальства мною сформировано отделение особого назначения. Но пока что в нашем распоряжении только один аппарат. Ваш — второй. Теперь работать будет веселее. Многого еще не хватает. Надеюсь, в скором времени поправим свои дела…

В отличие от других офицеров, Грезо похож на этакого штатского интеллигента, только одетого в армейскую шинель. Во взгляде — доброта, участливость, к тому же голос тихий, речь плавная, с некоторым грассированием. Но, как потом убедится Крутень, штабс-капитан смел, хорошо пилотирует самолет, умеет держать подчиненных в руках.

— Что делают ныне летуны? — спрашивает Евграф Николаевич.

— Как можем, ведем разведку, бомбим скопления противника. Много времени отнимает ремонт самолетов. Плохо с запасными частями. А вы пороху еще не нюхали?

— Пока что не приходилось. По заданию начальства занимался "вуазенами" на заводе Лебедева. Думаю, наверстаю упущенное.

Штабс-капитан, прищурив глаза, как бы изучает прибывшего офицера. Невысокая атлетическая фигура. Спокойное, сосредоточенное, совсем еще молодое лицо, серые глаза. Фуражка на крупной голове по бокам обмята, сидит чуть-чуть набекрень. Видимо, в нем юность еще не уступила место мужской зрелости.

— Сколько вам лет, поручик? Не удивляйтесь вопросу, вы так молодо выглядите.

— Не так-то я молод, как вам кажется, — слегка усмехается Крутень. — Мне двадцать три года.

К ним подходит среднего роста, плотный, в хорошо подогнанной шинели офицер. Он улыбается, темные усы на круглом лице ползут вверх.

— Это поручик Аркадий Казаков, — рекомендует Грезо, — а это прибытий к нам летчик…

— Крутень? Константиновец?! — удивляется Казаков.

— Да, константиновец.

— Вот так встреча! Здравствуй, однокашник. А я тебя запомнил, хотя окончил Константиновское артиллерийское училище на год раньше. Помню, был такой разудалый юнкер, себя в обиду не давал. Графом звали. Верно?

— Почти что так. Значит, и ты сбежал из артиллерии?

— Сбежал, Евграф. Авиация, она ведь, как сильная любовь, приворожит, не отстанет.

— Верно.

Потом, на квартире у Казакова, они вспомнили начальника училища генерал-лейтенанта Похвиснева, командиров батарей Промтова и Бутыркина, офицеров бригад Шелковникова, Яковенко-Маринича, Гепишту, преподавателей, некоторых юнкеров.

— На гауптвахте не приходилось сидеть? — спрашивает Аркадий.

— Не довелось, — смеется Крутень.

— А я сидел за неподчинение классному обер-фейерверкеру Войшину-Мурдасу-Жилинскому. Вот фамилия!

Зверь был — не человек. Ну после производства в офицеры мы ему насолили…

Долго течет дружеская беседа. Крутень как-то сразу проникается симпатией к Аркадию. Казаков воюет уже с августа 1914 года, совершил немало боевых вылетов, награжден.

— А я еще в бою не был, — сокрушенно качает головой Крутень.

— Не терпится? Все у тебя впереди. Противник у нас серьезный, цепкий, не скоро его сокрушишь, Не ноль ты явился — немцу не сдобровать.

Казаков улыбается с хитрым прищуром глаз.

— Всенепременно побежит, — поддерживает шутку Евграф.

— Давай проситься летать вместе. Согласен?

— Я всей душой. Два бывших артиллериста в аэроплане — это чего-нибудь да стоит… Ты не женился еще?

— Нет, холостякую.

— И я тоже. Как в песне поется: наши жены пушки заряжены. Мы все под началом Марса, а он любит одиноких.

— Переходи в мою хату жить, Граф, потеснюсь, — предлагает Казаков.

— Спасибо, Аркадий, я привык квартировать отдельно, найду себе где-нибудь пристанище.

— Как знаешь…

На следующий день Крутень вместе с механиком занят сборкой своего "вуазена". При опробывании мотора выясняется, что барахлит магнето, двигатель дает только 700 оборотов в минуту, то есть в два раза меньше нормы. Исправить дефекты на месте не удается. Мотор отправляют для ремонта в Петроград на завод Лебедева — сюрприз весьма неприятный.

Евграф Николаевич чертыхается:

— Вот она, иностранная техника! Ни к черту! А в верхах хвалебные гимны ей поют.

Пока что Крутень совершает пробные полеты на старом "вуазене". Но это короткие "разминки" в небе — по 15–30 минут. К тому же мешает наступившая непогода — сыплет снег, землю покрывает туман, густая облачность.

Вынужденное бездействие раздражает поручика. Отсутствие аэроплана рождает чувство своей ненужности. Невольно он возвращается мыслью к 2-му конно-гор ному артиллерийскому дивизиону, где недавно служил. Наверное, его друзья-батарейцы на Юго-Западном фронте воюют, невзирая на непогоду, "угощают" врага шрапнелью и гранатами, идут вперед. Он на знает, что его не забыли в артиллерийской части, что 2 ноября 1914 года в приказе за № 274 появился такой параграф:

"В вверенном мне дивизионе поручик Крутень, окончивший курс воздухоплавательной школы со званием военного летчика, командирован для несения службы в 21-й корпусной авиационный отряд при 4-й авиационной роте. Означенного обер-офицера числить в командировке.

Справка: приказ начальника генерального штаба по части воздухоплавания сего года за № 16".

Да, поручика Евграфа Крутеня не забыли, числят командированным.

Наконец в последних числах ноября с завода прибывает мотор. Вместе с ним приходят запасные части. Теперь-то уж можно будет полетать вдоволь.

…Пришел приказ о перебазировании отделения специального назначения еще дальше на запад. Немецкая авиация совершает налеты на Варшаву, бомбит город. Вводится дежурство экипажей самолетов ночью. Поручик Крутень тренируется в полетах в темноте. Механик днюет и ночует возле аппарата.

Январские дни коротки. С неба сыплется снег, переходящий в дождь. Густая облачность, туман.

26 января 1915 года. К вечеру небо проясняется. Только легкие облака плывут по нему. Ветер слабый.

— Разрешите лететь на разведку, — обращается к командиру поручик Крутень.

— Скоро станет темно. Вас это не смущает?

— Нет, — убежденно заявляет поручик, натягивая шлем. — Летаю ночью. Велите зажечь костры на аэродроме, буду при посадке ориентироваться на них.

— Валяйте! С вами полетит наблюдатель Чекутов.

— Есть!

"Вуазен" берет разбег и поднимается в еще светлое небо. Курс — на Блоне. С высоты хорошо видны окопы, сооруженные противником, его биваки, артиллерийский позиции. А вот наша кавалерия движется по дороге.

Две армии противостоят друг другу. Но боевые действия сейчас не ведутся. Вероятно, противники решили отдохнуть, глядя на ночь. Крутень старается запомнить все, что увидел. На земле он и наблюдатель Чекутов вместе уточнят данные, которые крайне нужны командованию.

В воздухе появляются разрывы снарядов со шрапнелью, слева и справа. Аппарат — на прицеле противника, могут сбить. Поручик Чекутов нервно толкает Евграфа Николаевича в спину, показывает рукой назад. Красноречивый жест наблюдателя означает: "Надо уносить ноги, пока не поздно". Но Крутень не спешит. Он поднимает "вуазен" выше, меняет курс, чтобы не дать противнику пристреляться. "Откуда у новичка такое хладнокровие? — думает Чекутов. — Действует, как опытный боевой авиатор. Или ему вообще не присуще чувство страха? Есть ведь такие люди. Но это ненормально".

Уйдя от обстрела, Евграф Николаевич внимательно осматривает воздух. Вдруг появятся немецкие самолеты, летящие бомбить Варшаву? Но вражеских машин сегодня нет.

Темнеет. Землю окутывает мгла. Уже не видно дорог, окопов, обозов, биваков. На небе одна за другой загораются холодные, колючие звезды. Горизонта не различить. Наблюдатель снова нервно ерзает на своем сиденье. Найдет ли молодой летчик дорогу на аэродром? Как пройдет посадка? Есть ли у Крутеня твердые навыки ночного летания? В противном случае можно разбиться в лепешку. Были такие случаи.

Чекутов вглядывается в фосфоресцирующую стрелку компаса. Как будто самолет держит правильный курс… И Крутень по-прежнему держится уверенно. Внизу уже просматривается извилистая полоса Вислы. В стороне от нее пламенеют факелы костров, освещающих аэродром. Наблюдатель облегченно вздыхает.

Еще несколько минут — и пилот уверенно сажает "вуазен" в начале летного поля. Пропеллер делает последние взмахи и замирает.

К самолету спешит штабс-капитан Грезо. Когда Крутень вылез из машины, Грезо пожал ему руку:

— С настоящим боевым крещением, поручик, да еще с ночным полетом. Пробыли в воздухе три часа пятьдесят минут. Есть о чем доложить?

— Безусловно, есть, — отвечает Евграф Николаевич. — Видели многое.

— Подробно изложите в донесении.

Данные разведки летчик излагает в донесений[3] точно, обстоятельно. В подписи заглавная буква фамилии написана необычно витиевато, снабжена лихими, вензелями. Так Крутень расписывался, когда был в Хорошем настроении. Другое дело, когда Евграф Николаевич был не совсем доволен собой. Тогда и подпись делает просто, без вензелей.

Боевая работа отделения продолжается. Экипажи самолетов на "вуазенах" и "моране" несут дежурство ночью. Поручик Крутень летает и при снегопаде, если он не очень обильный, низкой облачности. Нельзя допустить, чтобы враг бомбил Варшаву — этот огромный город с его многотысячным населением.

Продолжаются и разведывательные полеты над территорией, занятой противником. Меняются наблюдатели, летающие с Крутенем: то Казаков, то Федоров, то корнет Щегоцкий. Но Евграф Николаевич предпочитает отправляться на задание с Аркадием Казаковым. В воздухе, когда порой создается сложная обстановка, требующая мужества, воли, решимости, и тот и другой всякий раз убеждаются, что напарник не из робкого десятка.

21 февраля 1915 года в отряд приезжает представитель разведотдела штаба 2-й армии штабс-капитан Лев Павлович Дюсиметьер. Это швейцарец русского происхождения. Речь его чисто русская, без какого-либо акцента. Вид у прибывшего властный, решительный, грудь колесом — начальство, ничего не поделаешь. К тому же на груди — Георгиевский крест. Разыскав Евграфа Николаевича, он говорит:

— Хочу, поручик, полететь на разведку с вами.

— Пожалуйста, "вуазен" готов к полету, — спокойно отвечает Крутень. — Только на моем аппарате нет пулемета…

— Почему так? — Штабс-капитан сурово сдвигает брови. — На "вуазене" должен быть "люис".

— Сняли из-за неисправности.

Дюсиметьер на минуту задумывается, потом решительно заявляет:

— Не беда, возьму с собой винтовку. А у вас, поручик, есть наган. Это уже два ствола, авось отобьемся от бошей, если встретим.

— Тогда в самолет! — заключает Евграф Николаевич.

Они летят над территорией, занятой противником, Представитель штаба ведет себя спокойно, внимательно наблюдает за землей. Спокоен и Крутень, его не волнует, что за спиной начальство.

Неожиданно вдали, на пересекающемся курсе, показывается немецкий самолет.

— "Альбатрос", — оборачивается к наблюдателю летчик.

— Где? — воодушевляется штабс-капитан. — Сейчас я его свалю ударом из винчестера.

— До противника еще далеко, не попадете, — кричит Крутень. — Попытаемся сблизиться.

Поручик добавляет скорость, ведет "вуазен" наперерез "альбатросу". Но тот уже разворачивается и берет курс к своим позициям. В этот момент над ухом Крутеня раздаются винтовочные выстрелы — Дюснметьер палит по улетающему "альбатросу", который опускается все ниже.

— Попал! — громогласно ликует представитель разведотдела штаба. — Ей-Богу попал! Сейчас немец ткнется в землю.

Пилот знает, что торжество Дюсиметьера необоснованно, но не старается переубедить его.

Однако надо выполнять задание. Найдя скопления биваков противника, Крутень сбрасывает на цель шесть десятифунтовых бомб. Внизу — взрывы, вспышки огня, переполох. Видно, как разбегаются в стороны солдаты.

На обратном пути мотор "вуазена" сдает, временами затихает, чихает. "Только бы добраться до дома, — думает Евграф Николаевич. — Неудобно пасовать перед начальством". До аэродрома остается немного. Летчик переводит аэроплан в планирующий полет и легко сажает на землю.

— Браво, поручик! — говорит, улыбаясь, Дюсиметьер. — Отлично водите аэро, не теряетесь в сложных ситуациях. Доложу начальству. Жаль только, не сумели сблизиться с "альбатросом". Я бы его прикончил.

Крутень едва сдерживает улыбку.

— К сожалению, немецкие летчики не хотят сближаться с нашими аппаратами. Летают себе в стороне, в бой не ввязываются. А на этот раз и "люиса" не было у нас с вами.

— Будет у вас пулемет, поручик. За это я ручаюсь. Через четыре дня в отряд присылают новенький пулемет, и его устанавливают на самолете Евграфа Николаевича…

Боевые вылеты следуют почти каждый день, если позволяет погода. Крутень летает преимущественно с Казаковым. Их разведывательные данные отличаются точностью, подробностью. Ничто не ускользает от зорких глаз пилота и наблюдателя. Командование 2-й армии особенно довольно их действиями. Иногда экипажу встречаются "альбатросы" или "таубе", но перехватить вражеские аэропланы не удается. Скорость "вуазена" меньше, и неприятель безнаказанно уходит в свое расположение, несмотря на отчаянные попытки Крутеня незаметно подкрасться к противнику. Разочарование, Досада охватывает летчика.

— Знаешь, Аркадий, о чем я мечтаю? — говорит Евграф Николаевич товарищу. — Получить настоящие боевые аэропланы с большой скоростью, маневренностью, хорошим вооружением. Чтобы свободно настигать немецкие аппараты, навязывать им бой, истреблять. А что можно сделать на этой телеге, именуемой "вуазеном"?

Казаков, как это часто бывает, старается шуткой смягчить огорчение Крутеня.

— Вот если бы смастерили такой аэроплан, чтобы на нем можно было установить, скажем, нашу гаубицу да орудийный расчет к ней приставить — тогда бы германцам несдобровать. Скомандовал батарейцам и — бац! — от "альбатроса" осталось только мокрое пятно.

— Эх ты, бывший артиллерист, — добродушно отвечает на это Евграф, — прозябать бы тебе на батарее, а не соваться в небо… Возможно, в недалеком будущем появятся и большие аэропланы с пушками на борту.

— Фантазия, поручик. Такого быть не может.

— Ошибаешься, Аркадий. Слышал ли ты о тяжелых машинах "Илья Муромец" и "Святогор"? Там можно и скорострельную пушку установить. Конструктор "Святогора" Слесарев даже "пушечную палубу" выкроил на носу фюзеляжа. Фантазия?

— Ладно, твоя взяла. Но тебе ведь нужен легкий самолет.

Наступила весна. Мартовское солнце плавит снег, с полей веет дурманящим теплом, запахом оттаявшей земли.

25 марта приходит приказ о переименовании отделения специального назначения во 2-й армейский авиационный отряд.

Однажды Казаков решил зайти домой к Крутеню, поговорить по душам — благо погода нелетная. Приблизившись к окну, он увидел, что за столом сидит Евграф Николаевич и разглядывает на листе плотной бумаги силуэты самолетов. Они то устремлялись вверх, то делали петли, то пикировали. Отложив лист, Крутень о чем-то задумался. Потом достал из стопки бумаги другой лист, на котором нарисована голова улыбающейся девушки с косами, добавил кое-какие штрихи к портрету, отстранил его, затем начал приближать к глазам.

"У него есть возлюбленная, — подумал Казаков. — Это ее портрет. Но никому ни слова о личной жизни, о своих симпатиях и антипатиях! Скрытен. Выглядит одиноким в кругу товарищей по оружию. А ведь не высокомерен, не чванлив. На аэродроме, в воздухе — он всей душой с нами, его боевыми друзьями. А в остальное время — замкнут, держится обособленно. Своеобразный характер".

Казаков так и не решился войти в избу к Крутеню, повернулся и в раздумье ушел.

А вскоре произошло событие, несколько поколебавшее, казалось бы, устойчивое положение Евграфа Крутеня.

Как-то вечером к нему в комнату буквально ворвался офицер в помятой армейской шинели. Чуть прихрамывая, он приблизился к Евграфу и, едва сдерживаясь от смеха, отчеканил:

— Штабс-капитан Кононов явился без вашего приказания собственной персоной. Узнаешь?

— Николай? — удивился Крутень. — Вот так сюрприз! Здравствуй, бравый артиллерист! Откуда, какими судьбами?

Они крепко обнялись. Оба искренне были рады встрече.

— Рассказывай, Коля, — попросил Евграф Николаевич. — Вижу, ты уже в больших чинах — штабс-капитан. Воевал?

— Был в деле, немецкая пуля малость продырявила ногу. Слава Богу, кость не задела, — рассказывает Кононов, дымя папиросой. — В госпитале лежал недалеко от этих мест. Думаю: дай загляну к бывшему артиллеристу, а ныне военному летчику. Мы ведь с тобой дружили, Евграф. Помнишь нашу мирную жизнь под Киевом?

— Еще бы. Весело было служить под началом полковника Бельковича — стрельбы, джигитовка на конях, рубка лозы на скаку. Где теперь наш дивизион?

— Сейчас расскажу. — Кононов гасит папироску и задумывается. — Как только началась война, нас сразу двинули на фронт. Дивизион придали первой льготной Кубанской казачьей дивизии. Уже одиннадцатого августа перешли границу Австро-Венгерской империи. Здесь приняли боевое крещение. Садили по австриякам из орудий, а лихие казаки здорово поработали шашками. Дальше — бои, бои. Шли вперед, смяли оборону противника. Вступили в Станислав, бились у Стрыя. Потом вошли в Карпаты, взяли Вышковский перевал у села Сенечев. Конечно, не без потерь. Но шли лихо. Было всякое: через Днестр переправлялись под огнем неприятеля. Да, Белькович пошел на повышение, дали бригаду. Командиром у нас теперь полковник Колодей Федор Александрович. Помнишь его?

— Как же, помню! Зажег ты во мне, ретивое, Николай. Впору снова подаваться в артиллерию. Буду проситься обратно в наш второй конно-горный дивизион. Хочу по-настоящему воевать. А здесь что? Летаем иной раз попусту, с немецкими летчиками схватиться не удается. Аэропланов мало, да и те часто ломаются. А мне надо сражаться, наступать. Нет, уйду, уйду, отсюда.

— Как же так, поручик? — удивляется гость. — Ведь ты рвался в авиацию, поссорился из-за этого с начальством. А нынче на попятную?

— Не в тыл буду проситься, а в самое пекло, — возражает Евграф. — Там больше принесу пользы Отечеству. Кто я? До сих пор поручик второго конно-горного артдивизиона.

— Смотри, Евграф Николаевич, тебе виднее.

Еще долго длился разговор друзей. Провожая штабс-капитана Кононова, Крутень сказал:

— Может, скоро встретимся. Передай мой низкий поклон всем знакомым.

И он действительно пишет рапорт о переводе в свою артиллерийскую часть. Об этом доносят августейшему заведующему авиацией и воздухоплаванием. В тот же день на имя Крутеня приходит телеграмма:

"Отпустить вас из отряда считаю невозможным. Александр".

Человеку присущи слабости, минутные заблуждения. Пройдет несколько дней, и Евграф Николаевич осознает, что чуть не совершил непоправимую ошибку. Ведь он поклялся идти по пути, указанному Нестеровым, отдать все, что может, отечественной авиации. Ему станет стыдно за свои сомнения, а боевой пыл летчика найдет выход в воздушных схватках с врагом.

…Сливаются в поток дни, полные физического и морального напряжения и риска, и Крутеню уже кажется, что давным-давно он здесь, что иной судьбы он не мог предполагать.