Возмездие

Глава VIII. Пустая молва

В тяжёлом полуночном сумраке визгливо крутился колодезный ворот и, тяжело разгоняя густой воздух тихими крыльями, вспархивали совы. Где-то трижды и явно не к добру прокричал ворон, тело покойника в белом саване мерно покачивалось на пароконной подводе, кто-то перебирал струны гитары и под сводами храма с хоров нёсся сладостный напев, страстный голос плыл над органом, молил и заклинал….

Но нет, это вовсе не монастырь. И это не хорал. Альбино разомкнул слепленные сном веки, и несколько минут оглядывал комнату, тусклый предзакатный свет за окном, слушал говор под окнами служанок, вышедших за водой к колодцу. Потом поднялся и вышел на балкон.

Внизу у конюшенного двора драл глотку Сверчок, одновременно пригоняя выигранное седло под своего жеребца, заполняя щели слоем войлока, спущенным острым ножом в местах плотного прилегания. Шельмец уже сшил слои войлока, и сейчас, убедившись в отсутствии складок и неровностей, ловко пригонял подпруги, подперсья и подхвостья.

— Решил разбудить вас, мессир Кьяндарони, — усмехнулся он, заметив Альбино на балконе, — спать на закат нездорово. Но вас, как я посмотрю, совсем сморило. С чего бы?

Альбино и вправду чувствовал себя совсем разбитым. Вернувшись из Ашано, он еле добрёл до постели и уснул, едва опустив голову на подушку: сказались и бессонная ночь, и пережитое беспокойство. Но сейчас, глядя на идиллический пейзаж у конюшни, на Франческо, любующегося великолепным выигранным седлом, на розовый закат цвета цветущего весеннего миндаля, на сохнущее белье и курлыкающих на подоконниках голубей, на всю безмятежную жизнь городского предместья, Альбино почувствовал, что подлинно успокоился. Более того, ему захотелось поговорить с Франческо, уточнить то, что осталось непонятым. Он вышел в коридор и по внутренней лестнице спустился во двор.

Фантони угощал жеребца сахаром.

— Мессир Франческо, вы тоже думаете, — спросил Альбино, опершись на ворота конюшенного двора, — что случившееся в Ашано — несчастный случай?

Фантони, поглаживая по гриве коня, усмехнулся.

— Вы не хуже моего слышали, что сказал мессир Петруччи. «Нелепая гибель». Кто я, чтобы оспаривать мнение главы синьории, нашего возлюбленного капитана народа, опору сиенцев, их любовь и надежду?

Альбино видел, что Франческо несерьёзен, и всё произошедшее его скорее забавляет, чем пугает. Он и сам хотел бы смотреть на случившееся в Ашано так же легко. Да не мог.

— Но сами вы считаете так же, как и он?

Видимо, лицо Альбино, бледное и утомлённое, вызвало жалость Сверчка. Он не стал острить и, вздохнув, обстоятельно ответил:

— Случившееся в Ашано, мессир Кьяндарони, поразительно напоминает имевшее место в Сан-Джиминьяно. Сутолока скачек, ярмарочная толчея, танцы до упаду, бестолковые шатания публики, артисты, шуты и жонглёры, трепотня гостей и трескотня фейерверка. Где тут что заметить? Но я не думаю, чтобы кто-то имел умысел убить Грифоли.

— Но мне показалось, что начальник охраны мессира Марескотти и его люди не очень расположены к вам.

— Вам ничуть не показалось, — кивнул Франческо. — Никколо Линцано — мой соперник на скачках, покойник Грифоли хотел понравиться синьорине Четоне, хоть это была и глупость с его стороны, нечего рубить сук не по себе. Паоло Сильвестри и Карло Донати — просто недалёкие ребята, которым не нравится, что кому-то оказывается предпочтение перед ними. Но, во-первых, всё это не повод для убийства, а, во-вторых, не меня же нашли мёртвым. Смерть Пьетро Грифоли никому не нужна.

— Однако подеста ведь сказал, что многие хотели бы отомстить мессиру Марескотти и его людям.

— Безусловно, но что из этого? Его милость мессир Корсиньяно дал ведь вам ясно понять, что мессир Марескотти — не Авель кроткий, и он, подеста, явно не собирается быть сторожем своему братцу во Христе, стало быть, мессир Фабио должен сам о себе позаботиться. Вот и пусть заботится. Нам-то с вами что до этого, помилуйте? — Франческо развёл руками. — Если кто-то сводит счёты с людьми Марескотти — я первый скажу, что он делает это превосходно, комар носа не подточит, но едва ли… Подобные вещи выше человеческих возможностей. При этом, — Франческо на мгновение опустил голову, потом поднял её и прищурился, — Марио рассказал, что вы пытались вытащить меня из шатра венецианцев. Зачем? Боялись, что простужусь? Ведь я, каким бы ни был пьяным, всегда предпочитаю отсыпаться на соломе. Чего же испугались?

Альбино растерялся, но решил, что лгать глупо.

— Вы же не могли не видеть, как на вас смотрели люди Марескотти! Они затевали что-то мерзкое, да и у колодца, как сказал Линцано, они собрались именно затем, чтобы устроить вам каверзу. А вы преспокойно выпиваете бутылку и беспечно отсыпаетесь на виду у всех!

Франческо покачал головой и, усмехнувшись, иронично пробормотал:

— О, милосердный самаритянин. Не скудеет земля добротой. Это вы, стало быть, обо мне беспокоились, — он снова улыбнулся. — Ну что же, спасибо.

— Но скажите, Франческо… — Альбино замялся, но всё же договорил, — вы… вы так талантливы, так удачливы, вас любят женщины и вам завидуют мужчины. Зачем… зачем же вы тогда так много пьёте?

Фантони ошеломлённо уставился на него и несколько мгновений моргал. Потом, словно придя в себя, задумчиво растолковал:

— Что за жизнь без вина? Это отрада сердцу и утешение душе, тоска ищет в вине облегчения, малодушие — храбрости, нерешительность — уверенности, печаль — радости, глоток горячего вина — лучший плащ, от неразбавленного вина проходят грусть и морщины на лбу, намерения становятся искренними, ибо вино уничтожает всякую фальшь. Пригубить бокал вина — ощутить на губах каплю из реки времени.

Альбино вздохнул, выслушав этот шутовской панегирик Фантони. Было заметно, что тот смеётся, и нелепо было вразумлять его.

— Вы же сопьётесь, — обронил он печально.

Гаер же, на ходу перефразируя Горация, откликнулся:

Этим Альбино и пришлось удовольствоваться.

Между тем время не стояло на месте, песок из порошка чёрного мрамора, прокипячённого в вине и высушенного на солнце, мерно, тонкой струйкой, стекал с небес на землю, из верхней колбы в нижнюю, истекал временем, и Жнец-Смерть, унылый скелет с кривым оскалом, лениво удерживал колбы часов на левой ладони, замерев с серпом в правой. Так минула первая неделя в городе, которая принесла Альбино только новые размышления, новые наблюдения и новые встречи.

О гибели Пьетро Грифоли в городе говорили и притом немало. Камилло Тонди жаловался, что теперь они с Бочонком не могут спокойно полакомиться на постоялом дворе у Ману Миньчано лазаньей и оленьим мясом, потому что при их появлении вокруг сразу собирается толпа. Горожане просят во всех подробностях рассказать об обнаружении трупа в колодце. По счастью, архивариус был одарён Господом талантом красноречия и некоторым артистизмом, и потому рассказ его день ото дня становился всё обстоятельней и жутче: в него добавлялось набрякшее чёрное небо, зловеще каркающий ворон на сухой голой ветке старого дуба и душераздирающее мяуканье кота Бариле в момент обретения тела погибшего. Трактирщица, жена Ману Миньчано, уверяла всех, что теперь с опаской подходит к колодцу у них во дворе, а уж ночью выйти во двор и вовсе ни за что не решится.

Мнение же горожан по поводу гибели молодого мессира Грифоли было весьма причудливо. Живое воображение толпы не желало мириться с банальными причинами этой смерти и нарисовало картину страшную и величественную. Пополаны, в общем-то, с одинаковой неприязнью относившиеся ко всем власть предержащим, ненавидели Марескотти больше других прихлебателей Петруччи и приписали гибель четырёх его людей гневу Божьему и шутовству дьявольскому. Молва уверяла, что за день до того, как погиб Антонио Турамини, под его окнами всю ночь выла бродячая собака, но не как волк на луну, а с опущенной головой — что всегда предвещало смерть в хозяйском доме. А за день до смерти Джулио Миньявелли в палаццо его отца залетела летучая мышь, а в его спальне на вилле — треснуло и раскололось венецианское зеркало. Когда же пропал на болотах Микеле Ланди, утром того же дня его отец встретил торговку Кончиту, несущую пустые ведра. Пьетро же Грифоли, о том поведал пьяный Паоло Сильвестри, ещё за неделю до Вознесения, смеясь, рассказал им, что видел на улочке Могильщиков себя самого, и даже удивился. Двойник мелькнул у лавки гончара Труффо и пропал.

Во время же похорон мессира Грифоли, на третий день по Вознесении, глазастые кумушки не преминули заметить, то на могилах Турамини и Миньявелли успели вырасти, заглушив все остальные травы и цветы, только крапива, волчец да чертополох. И это наблюдение тоже злорадно передавалось в городе из уст в уста, из ушей в уши.

Было и ещё одно странное свидетельство, оброненное неким звонарём, синьором Бруно Кьянчано по прозвищу Божья коровка. Тот уверял, что за день до пропажи на болотах мессира Ланди пропал ещё кое-кто. А именно, видел он монсеньора епископа Квирини, который завёл в свой дом проститутку, что весь вечер ошивалась на панели в красном платье. Да вот что странно — потаскушка же из дома клирика не выходила ни наутро, ни днём. Пропала, одним словом.

Незадачливого шпиона подняли на смех, заявив, что распутница могла уйти в те минуты, что он отлучался в нужник, но звонарь отбрил всех насмешников веским аргументом. Он специально посетил старую сводню Нинуччу, которая наперечёт знает всех потаскух города. Так она уверяет, что никакой шлюхи перед епископским домом отродясь не было и быть не могло. Распутницы города смертельно боятся дурных примет, в церковных кварталах они не появляются даже ошибкой — это для них всегда к беде: или дурную болезнь прихватишь, или пьяный клиент физиономию разобьёт. Откуда же тут блудница взялась, а, главное, куда после делась?

Многие слушавшие Кьянчано, что скрывать, не поверили ему, приписав его рассказ лишнему стаканчику горячительного, после чего в уличной песенке, что распевали зеленщики, появились новые куплеты:

Но это наглые шутники, что с них взять? Люди же серьёзные задумались. Дурные слухи о епископе Квирини, что и говорить, настораживали, говорили, что в подвале своего дома он занимается ворожбой. Что, если эта шлюха нужна была ему не только по прямому назначению, чем в эти времена никого было не удивить, а для его жутковатых игр с Сатаной? Не принёс ли он её в жертву нечистому? Правда, были в Сиене и добрые люди, которые утверждали, что епископ — человек чистый и праведный, а все слухи о нём — пустые наговоры, но в это тоже никто не верил.

Элиджео же Арминелли тем временем по секрету поведал своим сотрудникам, в числе которых был и Альбино, что склока подеста и мессира Фабио имела продолжение на следующий день. Мессир Корсиньяно якобы случайно довёл до сведения капитана народа, что погибший Грифоли, как выяснилось, не только пытался обхаживать синьорину Лауру Четону, но, по некоторым достойным доверия сведениям, делал это далеко не с честными намерениями, а лишь стараясь для мессира Марескотти и действуя по его приказу. Лаура была любимой внучатой племянницей мессира Пандольфо, и он не склонен был поощрять такие шалости, в итоге мессир Марескотти не получил приглашения провести Духов день в палаццо Томазо Убертини, который решил собрать там всю знать на свадьбу сына.

Однако мессир Марескотти тоже не дремал. На следующий день он приехал к Отцу города и пробыл с ним за закрытыми дверями около получаса. Мессир Венафро, слышавший их разговор, рассказал своей сестрицк Джулии, что мессир Фабио клял своего врага на чём свет стоит и дал слово чести, что никаких поползновений с его стороны на девицу Четону не было вовсе. Кроме того, мессир Марескотти обещал взять на себя расходы по ремонту баптистерия и строительству нового храма святой Агнессы, преподнёс мессиру Петруччи в подарок несколько редчайших и баснословно дорогих книг и пожертвовал некую, оставшуюся не оглашённой, сумму в городской бюджет, читай — в карман мессира Петруччи.

Сестра мессира Венафро была не из болтливых и рассказала об этом всего только своей лучшей подруге, жене местного судьи, а та всего-то и поведала об этом, что кузену Паоло, собутыльнику самого мессира Арминелли. Таким образом, к вечеру всему городу было уже известно, что мессир Марескотти приедет в палаццо Убертини в свите Пандольфо Петруччи. Более того, к Петруччи был снова вызван мессир Корсиньяно, которому было приказано обеспечить полную безопасность мессира Марескотти в палаццо Убертини, и подеста, скрипя зубами, кивнул, горестно пожаловавшись по возвращении в подестат прокурору, что его ещё вдобавок заставили обняться с ненавистным мерзавцем.

Вот такие были дела.

Тут, однако, Альбино неожиданно вызвали к самому Пандольфо Петруччи. Воображение нарисовало монаху новый допрос о гибели Грифоли, но — ничего подобного. Оказалось, что ему предстояло сделать тщательный перевод одного еврейского манускрипта, Арминелли же было велено следить, чтобы ценнейшая рукопись не выносилась дальше его кабинета.

С нервным трепетом Альбино раскрыл её и начал с трудом разбирать. Вскоре понял, что речь идёт о «соке скал», смолоподобном веществе тёмно-коричневого или чёрного цвета. «Сок скал» легко растворялся в воде, однако не растворялся вином, подлинность «этого сока», которое автор трактата звал «мумийа», легко проверялась. После смазывания области перелома смесью «сока скал» с розовым маслом, перелом заживал примерно через неделю. Аристотель лечил им больных только после пробы на его качество: разрезанные части печени свежезарезанного барана смазывались им и соединялись. Если «мумийа» было чистое и качественное, то куски печени тут же слипались, прочёл Альбино.

Появившийся Петруччи проверил его работу и спросил, содержит ли манускрипт способ лечения экземы? Альбино действительно обнаружил, что «сок скал» заживляет воспаления кожи. Утром и вечером, натощак, три недели подряд, пояснил он Петруччи, нужно принимать по одной унции, растворяя его в соке облепихи или смородины. Одновременно с этим поражённые участки кожи следует парить в слабом растворе «мумийа». Рекомендовались и компрессы сроком до четверти часа из смеси трёх унций подогретого растительного масла и трети унции сока скал. Пандольфо выслушал со вниманием и кивнул, после сего приказал ему тщательно записать это все на тосканском наречии. Когда он ушёл, Альбино тихо поинтересовался у Арминелли, что, мессир Петруччи страдает от экземы? Да, так и оказалось. Но где он в Тоскане возьмёт «сок скал»? Мессир Элиджео шёпотом поведал ему, что это замечательное средство уже привезли ему из Палестины, недоставало только правильного рецепта приготовления и знания дозировки.

Внимательно приглядываясь к Пандольфо Петруччи, Альбино заметил, что это был, бесспорно, человек сильной воли, с большим самомнением, в оценках полагавшийся больше на себя, нежели на чужие мнения. Если он и слушал советы Венафро — только потому, что ценил объективность его взгляда. Но даже с Венафро он беседовал сухо и холодно, и Альбино вскоре понял, что такова вообще его манера говорить с людьми.

Пандольфо был противоречив: он боялся скоплений народа и общественных сборищ, но одновременно был горд, любил восторги толпы, нуждался в обожании и поклонении. Ему нравились шествия и торжества. Самую глубокую рану ему наносили те, кто не замечал его, и за пренебрежение он был готов мстить больше, нежели за прямую обиду. В сущности выскочка, он очень ценил лесть и преклонение — но не по сути, за саму лесть, ибо ничуть не верил расточаемым льстецами хвалам, но как доказательству достигнутого статуса.

Трудясь в книгохранилище, Альбино почти не делал перерывов в работе, но не потому, что не уставал или не хотел отдохнуть. На него свалилась мерзкая напасть: Филиппо Баркальи неожиданно проникся к нему доверием и изрядно досаждал пустыми разговорами. Этого мало. После произошедшего в Ашано Филиппо то и дело возвращался к гибели Пьетро Грифоли, осторожно выпытывая у монаха подробности случившегося. Альбино отделывался короткими ответами, давая понять, что ему, в принципе, вовсе нет дела до Пьетро Грифоли.

Баркальи умолкал, возвращался на своё место у окна, но вскоре снова подходил, выспрашивал, мог ли быть в гибели Грифоли чей-то злой умысел, пытался выяснить, почему Камилло Тонди пошёл искать кота к колодцу и не заметил ли он, Альбино, во всем этом чего-то странного? Навязчивость мессира Баркальи в глазах монаха стоила его трусости и подлости.

Свободные часы Альбино коротал в кафедральном соборе или сидел на виа ди Читта, глядя на стены ненавистного палаццо Марескотти. Он был в городе уже вторую неделю, но даже не приблизился к цели. «Глупец, из тебя мститель, как кинжал из навоза, зло повторял он себе, что ты можешь? Ведь тебе даже приблизиться к нему ещё ни разу не удалось…» Воображение рисовало ему бесчисленные возможности мести, но все они были пустой мечтой. Правда, душа его не была поражена унынием. Смерти присных Марескотти, как он окончательно понял, случайные и нелепые, всё же складываясь в какой-то неотчётливый и смутный рисунок, в них проступал замысел, точнее, узор судьбы.

Видимо, «сок скал» оказал на мессира Петруччи самое благоприятное действие. Альбино сделал такой вывод потому, что мессир Арминелли вскоре сообщил ему, что он — в числе приглашённых в палаццо Убертини. Это было не решением мессира Элизео, а личным распоряжением самого главы синьории, велевшего библиотекарю взять с собой того «толкового мальчика, что перевёл еврейский манускрипт».