Возмездие. Рождественский бал

1

Вечерело.

Профессор Шалва Узнадзе не спеша взбирался по крутому склону горы. До гребня оставалось совсем немного. Он обернулся и скользнул взглядом по извилисто сбегавшей тропинке.

Закатное солнце било прямо в глаза. Профессор был явно чем-то озабочен. Вдруг он улыбнулся, и печальное лицо его, прояснившись, приняло по-детски простодушное выражение. Сердце наполнилось нежностью к родной земле.

«Мать она нам! Кормит и растит, а придет час — раскроет объятия, примет в лоно, как дитя свое… Ты восхищаешься непостижимой и вечно живительной силой земли. Непокорима она и покорена, неукротима и укрощена… Земля рождает человека, земля же обрекает его на муки и горести…»

Солнце заливало склон ярким светом. Громко щебетали птицы — кто их поймет почему, — возможно, прощались с заходившим солнцем.

Неизъяснимой благодатью наполнилась его душа. С юношеской прытью устремился он дальше. Достиг вершины и замер, глядя на склоны гор.

Солнце угасало.

«Я должен достичь своей цели, должен! В ней — смысл моей жизни и счастье людей», — убежденно сказал себе профессор и уверенным, рассчитанным шагом начал спускаться с горы.

2

Судебно-медицинский эксперт Шота застал Джуаншера Мигриаули в управлении. Едва вошел к нему, как тот спросил:

— Вы принесли акт о вскрытии?

— Да, вот он. — Шота достал из портфеля акт и быстро проглядел его.

— Покажите! — нетерпеливо потребовал Мигриаули.

— Сейчас, но сначала хочу сказать вам кое-что. У Магали Саджая, как ни странно, обнаружен рак желудка… А выглядел он совершенно здоровым.

— А что в этом странного? Рак до поры до времени никак не проявляется.

Шота молча походил по комнате и, помедлив, сказал:

— Странно то, что у Магали Саджая, ассистента профессора Узнадзе, всего лишь месяц назад возникла раковая опухоль.

— Вы уверены? Это же недоказуемо!

— Представьте себе, доказуемо! Саджая трижды прошел в этом году медицинское обследование, и всякий раз выяснялось, что он совершенно здоров. Последние анализы сделаны в конце июня. Впрочем, вы правы, удивляться нечему, — рак и за месяц способен незаметно поразить организм и обратить жизнь в пытку.

— Вы полагаете, что неизлечимая болезнь лишила Саджая желания жить? — настороженно спросил Мигриаули.

— Да, полагаю, что так оно и было. Однако смерть вызвана не раком, она — следствие отравления.

— Развивая ваше соображение, мы придем к выводу, что ассистент профессора принял яд, стремясь избежать мучительной смерти от рака.

— Не берусь утверждать, что он знал о своей болезни. Откровенно говоря, его смерть озадачила меня. Ему сулили большое будущее: его исследования в области онкологии получили в научных кругах широкий резонанс.

— Как вы сказали? В области онкологии?

— Да, да! — Эксперт в упор посмотрел на инспектора, который изменился в лице при слове «онкология». — Вы мне не верите?

— Нет, нет…

— Теперь, когда я кое-что пояснил, ознакомьтесь с актом о вскрытии.

— А что заставило Магали Саджая трижды кряду проходить медобследование?

— Ваше недоумение понятно, этот факт и у меня вызывает подозрения… Впрочем, думаю, такой специалист, как Саджая, не мог не обнаружить у себя рака желудка.

— Чем строить догадки, разумнее выяснить, что беспокоило Саджая, что побуждало его так часто проверять здоровье… Надо побывать в больнице… Не согласитесь ли поехать со мной? Если у вас есть время… Я профан в медицине. Вижу, придется основательно заняться ею, а пока надеюсь на вашу помощь.

— Благодарю за доверие. Охотно поеду с вами.

В больнице медсестра проводила их до кабинета главврача.

— Шота, давайте первым, вы медик, почти свой здесь…

Шота улыбнулся. Поздоровавшись с главврачом, как со старым знакомым, он представил ему инспектора.

— Батоно[1] Петре, инспектору необходимо кое-что уточнить, без вашего содействия не обойтись.

— Пожалуйста, я к вашим услугам! — Главврач протянул Джуаншеру руку, предлагая сесть.

— Спасибо, надеюсь, не отниму у вас много времени и не очень затрудню. — Мигриаули опустился в кресло.

— Чем могу служить? — Главврач радушно улыбнулся.

— Вы, конечно, знаете о внезапной смерти ассистента профессора Узнадзе Магали Саджая?

— Да, да, конечно… Весьма прискорбная весть. Молодой, полный сил, энергии, здоровый… Разум отказывается верить, невероятная смерть!

— Батоно Петре, вы вот сказали: «полный сил, здоровый». А между тем Магали Саджая проходил обследование и, видимо, имел на то основания. Мне бы хотелось ознакомиться с историей его болезни. Если не затруднит, покажите ее…

Главврач взял телефонную трубку, набрал номер.

— Доктора Ткемаладзе, пожалуйста. Здравствуйте, мне срочно нужна история болезни Магали Саджая.

Через несколько минут в кабинет вошла молодая русоволосая женщина и передала главврачу историю болезни. Он полистал ее и протянул инспектору.

Джуаншер внимательно изучал записи, результаты всевозможных анализов и наконец сказал:

— Из истории болезни явствует, что Магали Саджая трижды обследовался в вашей больнице…

— Мы и не скрываем этого! Карточка у вас в руках. — Главврач снял очки и достал из пачки папиросу.

— Из истории болезни не видно, чем он мотивировал свое желание пройти обследование. Нет записей о жалобах на какой-либо недуг… — Мигриаули вопросительно умолк и тоже закурил. — Мало того, судя по этому документу, Магали Саджая был совершенно здоров, врачи ничего у него не находили, а он, словно не веря им, снова и снова обследовался — трижды за пол года!

— Проделаны все возможные анализы, всеми имеющимися способами выясняли, нет ли у него опухоли; проверены легкие, сердце, почки, печень… — заметил эксперт. — Это все настораживает, и понятно, батоно Петре, почему инспектор Мигриаули настойчиво стремится выяснить все досконально. В истории болезни фиксируется, на что жалуется человек, тем более если он сам добивается обследования в стационаре. А в этой истории ничего не записано…

— Видите ли, Саджая ни на что конкретно не жаловался, но он настаивал на обследовании. — Главврач задумался и добавил: — Да, поведение Саджая действительно кажется странным. Вероятно, его что-то беспокоило, но он скрывал от нас, желая узнать правду о своем здоровье. Неужели мы не сумели выявить болезнь, неужели упустили серьезный недуг, который привел к смерти? И, значит, повинны в его гибели? — Бледное лицо главврача отражало глубокое волнение, руки у него нервно дрожали.

— Трудно утверждать что-то определенное. Пока меня интересует одно: почему он добивался обследования?

— Позвольте я вызову лечащего врача Саджая, он наверняка прольет свет на то, что вам неясно.

— Буду признателен…

— Поразительно, каждые два месяца обследование!.. Как же я не задумывался над этим раньше?! Вряд ли он любопытства ради проходил малоприятную процедуру! Нет, конечно… Сейчас ясно вижу, как это странно…

Главврач встал, прошелся по кабинету, задержался возле окна. Лицо его посветлело.

— Помню, как он появился у меня первый раз. Я удивился и спросил, каким ветром его занесло. «Уважаемый профессор, и врача не минуют болезни, — заметил он. — Вот и пришел к вам лечиться!» — «Лечиться? Да ты взгляни на себя — лицо, как турашаульское яблоко!» — «А если у меня не телесный недуг, а если он незримый?!» — «Почему ты говоришь загадками?» — изумился я. «Вы мой учитель, и я жду от вас помощи. У меня трудноизлечимый недуг, но вы сумеете помочь мне!» — «Не понимаю! Ты серьезно находишь у себя что-то?!» Сказав это, я обхватил его за плечи — он был моим любимым студентом… — По щекам главврача катились слезы. — «Нет, это не то, о чем вы думаете. Мой недуг кроется вот тут». И он, улыбаясь, приложил палец ко лбу. «Переутомился, вижу, переработал, умственное перенапряжение, — объяснил я то, что и так было ясно. — Как твои исследования?» — «Наконец-то сообразили, на какой недуг я жалуюсь! Да, слишком много работаю…» Я усадил Саджая в кресло. «Скажи толком, что тебя беспокоит». — «Не верю в себя, в свои силы», — признался он печально. «Умного человека, серьезного специалиста всегда одолевают сомнения», — сказал я, а он в ответ: «Слабое утешение». — «А ты что, рассчитывал без особых усилий, без ошибок и неудач достичь цели и увенчать себя лавровым венком?» — «Вовсе нет! Но я тороплюсь, боюсь, не хватит сил. Сейчас у меня достаточно решимости, я способен на самоотверженность, которая нужна для большого дела». — «Да, самоотверженная отдача делу требует больших сил, а они могут и иссякнуть». — «Но я не вправе беречь свои силы. Знали бы вы, учитель, как я счастлив!» — «Хватит намеков, скажи прямо, что тебя ко мне привело?» — «Хочу убедиться, что я здоров, совершенно здоров. А если обнаружится, что у меня хотя бы один орган функционирует плохо, даю слово, оставлю работу на несколько месяцев, поеду отдыхать…»

Дверь кабинета приоткрылась.

— Можно?

— Прошу, входите! — Главврач представил инспектору и эксперту доцента Ткемаладзе. — Товарищи хотели бы подробнее узнать, по какому поводу обследовался Магали Саджая.

— Саджая обследовали по его просьбе, он трижды обращался сюда, будучи абсолютно здоровым.

— Это нам известно из врачебных заключений. Нас интересует, что побуждало его проверять здоровье. На что он жаловался?

— Главврач говорил, что Магали Саджая, видимо, не совсем здоров, раз его беспокоит что-то.

— Что же именно? — Мигриаули повернулся к главврачу.

— Я надеялся, что у Саджая найдут хоть что-нибудь и тогда он сдержит слово и поедет отдыхать.

— Но коль скоро он оказывался абсолютно здоровым, поражаюсь, как вы не поинтересовались, чего ради он в третий раз за короткий срок добивался обследования.

— Мы интересовались.

— И что же?

— Говорил: «Хочу убедиться, что здоров, это позволит мне принести счастье миллионам людей, сохранить им здоровье…»

— Странное объяснение…

— Да, общие слова, а конкретно он ничего не говорил. По правде сказать, и меня удивлял его непроходящий интерес к своему здоровью.

— Да, поистине странно и непонятно. У Магали Саджая оказался рак желудка, — сказал эксперт.

— Рак?! — воскликнул Ткемаладзе. — Но месяц назад он ушел от нас абсолютно здоровым!

— Рак?! — удивился и главврач. — Не ошибаетесь ли вы?

— Увы, нет.

— Выходит, он не зря тревожился! Болезнь зрела в нем, а мы не выявили ее?

— Месяц назад Саджая был абсолютно здоров, — стоял на своем Ткемаладзе, явно ошеломленный новостью.

— И я не сомневаюсь в этом, — сказал главврач. — Остается думать, что он добивался документа о состоянии своего здоровья… Но для чего?

— Если так, наша задача — выяснить это. — Мигриаули снял очки, протер стекла, потом спросил главврача: — Нет ли у вас телефона психиатрической лечебницы?

— Есть, есть… Минутку… Вот, извольте…

Инспектор позвонил директору психиатрической лечебницы и договорился о встрече. Поблагодарив главврача и извинившись за беспокойство, эксперт и инспектор покинули кабинет.

— Не понимаю, зачем вам в психиатрическую лечебницу? — спросил Шота инспектора, когда они вышли на улицу.

— Думаю, что ассистент профессора Узнадзе обследовался и там. Посмотрим, насколько я прозорлив.

— Подозреваете, что…

— Нет, я уверен, что с психикой у Саджая было все в порядке.

— С какой стати обратился он тогда к психиатру?

— С такой, с какой и к другим специалистам!

Машина промчалась по улице Павлова и въехала в просторный двор лечебницы.

Они поднялись на второй этаж. Пройдя по длинному коридору, оказались перед дверью с надписью «Директор». Немного помедлив, Мигриаули постучал. Войдя в кабинет, представился директору лечебницы.

Профессор привстал и учтиво поклонился:

— Весьма рад. Прошу садиться.

— Иной раз дело требует обращения к психиатру. Вы, вероятно, уже знаете о внезапной смерти ассистента профессора Узнадзе Магали Саджая?

— Да, знаю. Говорят, он отравился.

— Это вам сообщили из института, где работал Саджая?

— Нет, позвонили из отдела судебно-медицинской экспертизы. Мой бывший ученик работает там.

— Я бы хотел выяснить кое-что, надеюсь на ваше содействие.

— Слушаю…

— Не обращался ли к вам Магали Саджая?

— Думаю, вы неспроста спрашиваете… Знаете, видимо, что мы с Магали Саджая, несмотря на разницу в возрасте, были дружны. Я считал его самым способным студентом, и врач из него вышел замечательный.

— Раз вы были близки, наверное, знаете, что он жаловался на здоровье.

— Всем нам свойственно сомневаться в своем здоровье, предполагать у себя какое-нибудь заболевание… А вы были знакомы с Магали Саджая?

— Нет.

— Откуда же вам известно о нашем разговоре? — изумился профессор.

— О вашем разговоре я ничего не знаю, только догадываюсь.

— Да вы ясновидец! — Профессор пригладил усы и пытливо всмотрелся в Мигриаули. — Очень тяжелая утрата для науки, — Саджая был исключительно одаренным.

— Помогите пролить свет на его смерть, неожиданную и необъяснимую.

— Я к вашим услугам, чем смогу…

— Он никогда не просил вас проверить его психическое состояние?

Профессор задумался.

— Неужели его действительно что-то беспокоило, а мне и невдомек было? Как же я не заметил его душевной депрессии, если она началась? — пробормотал профессор. — С месяц назад, во время нашей последней встречи, Саджая жаловался на плохой сон, на раздражительность, сказал, что взрывается по пустякам, иногда и без всякого повода. Я посмеялся тогда, посоветовав провести месяц на море. Убеждал, что морской воздух приведет в порядок нервную систему, но он ответил: «Море не поможет, я хотел бы проверить нервы и психику». Мы договорились, что он приедет на другой день с утра… Буду с вами откровенен: когда он ушел, я позвонил директору НИИ, где он работал, профессору Узнадзе, и спросил, что он думает о Магали Саджая, как тот себя ведет, как держится, не замечал ли профессор странностей у своего ассистента. Профессор Узнадзе удивился такого рода интересу и заверил, что Саджая со всеми держится ровно, спокойно, никогда не повышает тона.

— А вы в самом деле заподозрили неладное и потому позвонили директору института?

— Нет, я лишь хотел выяснить, что нарушило душевный покой Саджая. Не было ли конфликта с сотрудниками. Но оказалось, что на работе у него все в порядке, и причину взвинченности надо было искать в ином. Я не скрыл от профессора своего недоумения по поводу желания Саджая обследоваться в нашей лечебнице.

— Понятно. Скажите, а чем закончился на другой день визит Саджая?

— Вы не поверите, но я указал ему на дверь и предупредил, что если он еще раз вздумает наговаривать на себя, то нашей дружбе конец.

— Как он воспринял «угрозу»?

— Расхохотался.

— И все?

— Нет. Сказал, что очень часто нормальный, вполне объяснимый поступок иным людям кажется аномальным, и попросил, если нечто подобное припишут ему, удостоверить, что он в здравом уме и что свести его с ума не так-то просто! С этими словами он и вышел. «На что ты намекаешь, что ты надумал? — крикнул я вслед. — Откройся, может, я дам тебе полезный совет!» Саджая остановился и сказал серьезно: «Ничего я не надумал, пошутил просто. После разговора с вами чувствую себя абсолютно здоровым». Он ушел, и я его больше не видел. Я решил, что он разыгрывал меня, и, признаться, даже обиделся на него.

— Но вы усомнились в его психике хотя бы немного?

— Нет.

— Как вы объясняете поведение Саджая?

— Мне трудно объяснить. Определенно могу утверждать одно: он был здоров, никаких симптомов психоневрастении я у него не наблюдал. Врач на каждого человека смотрит под особым, профессиональным углом зрения, и я бы не упустил отклонений от нормы в психике Саджая. Смею вас заверить, он был человеком ясного, трезвого ума.

— Спасибо, профессор, за беседу.

— Надеюсь, вы установите причину трагической смерти Саджая. Он был талантливый ученый, и его ждало блестящее будущее… Мне бы не хотелось, чтобы сказанное мной запятнало его имя, бросило тень на репутацию честного, благородного человека.

— Не беспокойтесь, поверьте, и мы дорожим его именем. — Мигриаули встал и попрощался с профессором.

Когда вышли из кабинета, Шота не сдержал любопытства:

— Объясните, как вы догадались, что Саджая побывал в психиатрической лечебнице?

— У меня появилась мысль: а не отравился ли Саджая?

— Думаете, он был в состоянии депрессии?.. — И, не дав Джуаншеру ответить, добавил: — По-моему, сам Саджая не сомневался, что он здоров, во всех отношениях здоров. Причину надо искать в другом…

— Вы, пожалуй, правы. Зачем он заручился заключением врачей? Какая была нужда в этом? Вот что надо выяснить.

— Не думаете же вы, что он сознательно ушел из жизни?

— Нет, по-моему, он был из тех, кому и в голову не придет кончать жизнь самоубийством.

— Но он мог пойти на это, указав, что неизлечимо…

— Нет, — прервал Мигриаули эксперта. — Нет. Саджая, по-видимому, проводил опыты по получению противоракового препарата.

— Ну и что из этого! Никто не знает, каковы результаты опытов. Может быть, убедился в безнадежности своих экспериментов и, попав в тупик, увидел выход в смерти.

— Принять вашу версию пока не могу… Разве вы не слышали: предполагают, что из лаборатории похитили данные опытов; это, правда, еще не установлено…

— Ни о чем таком не слышал…

— Я говорил об этом с профессором Узнадзе. У него еще нет точных сведений, но завтра будет полная ясность.

— Сложное дело… Вы так и не ответили на мой вопрос: с какой целью посетили психиатрическую лечебницу?

Мигриаули улыбнулся.

— Зачем вы допытываетесь? Я же не спрашиваю, почему у вас возникло подозрение в том, что…

— Сейчас объясню. Когда проводили вскрытие тела Саджая, доцент Малазония взял кровь и сделал анализ. Вот откуда мое подозрение.

— Хорошо. Видите ли, в НИИ, где работал Саджая, еще при его жизни распространился слух, будто он тронулся умом.

— A-а, тогда понятно.

— Надо же было узнать, почему возник этот невероятный слух. И вот что я выяснил: слух был порожден разговором директора психиатрической лечебницы с директором НИИ профессором Узнадзе, который, по всей вероятности, передал содержание разговора кому-то, а тот шепнул еще кому-то, и пошло…

— Надо полагать, кто-то воспользовался им в своих целях.

— Делать выводы рано. Судя по всему, смерть Саджая заслуживает внимания прокуратуры. Завтра я уточню некоторые обстоятельства и решу, как быть.

Мигриаули вернулся в управление, и его тут же вызвал к себе начальник — капитан Хинтибидзе.

— Причина смерти Саджая совершенно ясна, — категорически заявил капитан, ни о чем не спрашивая инспектора. — Он покончил с собой, узнав, что у него злокачественная опухоль. — Хинтибидзе испытующе взглянул на Джуаншера. — Вот так… Согласен? А вообще тебе повезло, — будь налицо убийство, такой бы поднялся шум, такое бы завертелось!..

— Я собираюсь допросить завтра сотрудников института и жену Саджая. Если мои подозрения оправдаются, заведем дело и передадим следователю прокуратуры… Мы, конечно, не отстранимся, будем следить за ходом расследования.

— Поражаюсь тебе: какая нужда все осложнять, почему ты пытаешься обнаружить то, чего нет? Непременно хочешь взвалить на себя дело об убийстве? Пойми, если б имело место убийство, я и сам передал бы дело в прокуратуру. Сдается, ты рвешься накликать на нас лишние нарекания. Раз мы убедились, что имеем дело с самоубийством, — незачем заводить уголовное дело! Не морочь голову ни себе, ни нам.

— Я еще ни в чем не убежден, и принимать решение рано…

— Что за упрямство! — вспылил капитан. — За целый год не зарегистрировали ни одного случая убийства, а теперь ты жаждешь испортить картину?!

— Подозревают, что из лаборатории похищены какие-то материалы.

— А что, собственно, можно было унести из лаборатории?

— Не знаю, пока не установлено.

— Какие основания предполагать хищение?

— Не знаю, это предположение профессора Узнадзе, конкретно он ничего не говорил. Завтра узнаем все.

— Не было печали, черти накачали! — Капитан угрюмо уставился на Мигриаули. — А тебе не кажется, что, берясь за это темное дело, ты своими руками роешь себе яму?

— И поэтому вы предлагаете отойти в сторону, не доискиваться истины?

— Какие у тебя шансы на успех?

— Подождем, что скажет профессор Узнадзе. От его сведений зависит многое.

— Если бы из лаборатории пропало что-либо важное, профессор всю милицию поднял бы на ноги!

— Так или иначе, но мы не можем отмахнуться от его слов, обязаны проверить факты.

— Если твои усилия окажутся напрасными, пеняй на себя, я предупредил.

3

Профессор Шалва Узнадзе сидел в кресле, погруженный в невеселые мысли, не обращая внимания на телефонные звонки, — кто-то настойчиво звонил в третий раз.

«Поставленная мною цель требует самоотверженности. Святой долг ученого — всего себя отдать избранному делу. Я готов пожертвовать собой ради того, чтобы избавить от страшной болезни тысячи людей».

Перо стремительно бежало по бумаге, словно боялось упустить потоком текущие мысли.

Шалва Узнадзе был человеком тонкой духовной организации, легкоранимым и чувствительным. Он казался неразговорчивым, скрытным. Окружающие удивлялись тому, как он жил. Профессор был весь в работе. Нашлись и недоброжелатели, обвинявшие его в зазнайстве, равнодушии к людям. Число завистников и злопыхателей росло вместе с успехами профессора. Разнузданное злословие достигло и его слуха. Профессора Узнадзе поражала ничем не объяснимая неприязнь к нему части сотрудников. Нескрываемая зависть и вражда как бы отделили профессора от других и сделали его еще более замкнутым, необщительным. Завистники и это обратили против него. Профессора еще усердней и развязней порицали и порочили.

Оглашать результаты исследований, которые профессор вел со своим ассистентом Саджая, он пока считал нецелесообразным. Узнадзе понимал, что любое открытие вызывает зависть, неприятие и надо еще серьезно проверить полученные данные. Свои опыты он проводил в последнее время по вечерам, когда в институте было тихо, спокойно, когда никто не досаждал ему и не отвлекал.

Вахтером в институте был вышедший на пенсию учитель, фронтовик, измученный давней раной, человек на редкость порядочный, честный. Он души не чаял в профессоре, почитал его не как директора, а как большого ученого. Услышав о нем что-либо плохое, молча отходил в сторону, про себя возмущаясь.

Однажды к концу рабочего дня к нему в проходную зашел Зураб Хидурели, заместитель Узнадзе, и, поговорив о том о сем, достал из портфеля бутылку коньяка.

— Стакан найдется, Кириле? У меня и колбаса есть. — Зураб потер руки. — Целый день голодный, минуты не выкроил поесть, все время люди, перекусить не дадут.

Кириле достал стаканчик, застелил столик газетой и выложил закуску, какая нашлась.

После двух стаканчиков коньяка Зураб заметно оживился. Поглаживая себя по нежным, как у женщины, щекам, он облизнул губы и приготовился к разговору.

— Что слышно нового, Кириле, что делается на свете? — Зураб Хидурели чокнулся с Кириле. — Ты знаешь, что наш директор надумал всех старых работников разогнать?

Кириле навострил уши, однако промолчал. Присел на край топчана, ожидая, что еще скажет Хидурели. А заместитель директора разоткровенничался, не замечая, как помрачнел вахтер. Кириле слушал настороженно и только боялся, что нежданный гость оборвет разговор, а хотелось узнать все подробней. Хидурели, щелкнув пальцами, умолк, осушил очередной стаканчик и продолжил тоном искренне огорченного человека:

— Наш директор сам себя погубит! Ну кто потерпит его бесчинства?! Коллектив бурлит, люди возмущены, — я уверен, обратятся куда положено. И ты не останешься в стороне, верно ведь? Ты человек честный, ничью сторону не держишь, выскажешь правду, одну только правду.

Ошарашили вахтера слова Хидурели. Испытующе уставился он на заместителя директора, пытаясь понять, что у того на уме: злой умысел или искренняя забота о людях, что его побудило говорить о директоре?!

— И никто не решается сказать профессору: одумайся, будь человечней, дай людям жить в конце концов! Если и заикнется кто, он сразу затыкает рот: я-де хозяин, я главный, как мне угодно, так и будете жить! Ну, скажи, умный ли он человек? Я долго думал, как его осадить, и додумался, Кириле. Я тебе доверяю и поделюсь с тобой… Ты же знаешь, как я хорошо отношусь к тебе, недаром же устроил вахтером. Не забыл этого?

— Нет, батоно Зураб, не забыл.

— Конечно, верить всему, что говорят о профессоре, нельзя. И преувеличивают, и наговаривают, но что он на всех смотрит свысока, спору нет. Работать с ним стало невозможно, Кириле, очень трудно с ним, очень. Черствый, бездушный, боится, как бы мы не разбогатели! Ты думаешь, он сочувствует тебе, переживает твои невзгоды? Куда там! Стоит ему краем уха услышать, что врач взял за лечение деньги, тут же увольняет, на голодную смерть обрекает!

Кириле тяжко вздохнул.

— Ты удивляешься? Да, надо что-то предпринять, пока он не выставил нас из института! Чихать ему на нас и наши семьи! Но мы постоим за себя. Есть закон, найдем на него управу!

— А от меня какой прок, я-то чем могу вам помочь?

— Ты человек маленький, но и ты многое способен сделать. Профессор по вечерам запирается в лаборатории, никого туда не впускает, кроме ассистента…

У Кириле екнуло сердце. Вахтер понял, что заместитель директора неспроста заявился вдруг к нему. Ясно, что он жаждет свести счеты с директором, от него хочет узнать, чем занимается профессор в лаборатории вечерами!

Кириле молчал, подавленный своим открытием, смотрел на красивого, щеголевато одетого человека — противен был он ему.

— Окажи мне небольшую услугу, Кириле, я же тебе помог, перепиши одно письмо… Тебя никто не заподозрит… Нельзя оставлять Узнадзе на посту директора, нет и не будет нам от него житья.

Кириле сообразил: не это главное. Зураб Хидурели хочет знать, что происходит в лаборатории по вечерам, а письмо это — для отвода глаз. Засомневался, видно, в нем, не совсем доверяет.

Кириле молчал, угрюмо уставясь в пол.

— А ключи от лаборатории он уносит или оставляет здесь, у тебя? Если оставляет, выберем подходящий момент и войдем в лабораторию, посмотрим, чем он там занимается. От интригана всего жди! Может, затеял что-нибудь против нас, может, готовит удар в спину?! — проговорил Хидурели, не сдержавшись. Очень уж хотелось ему заглянуть в душу вахтера.

— Ключа он не оставляет, — коротко сказал Кириле.

— Ты пойми, не зря возмущаются им сотрудники! Одна история с Ингой чего стоит! Неужто тебе не жаль ее? На кой людям научная деятельность Узнадзе, если он губит человека?! Нет, дорогой, нельзя нам закрывать глаза на неприглядные дела нашего профессора, нельзя терпеть его на посту директора! Надо принять меры, спасти и себя, и институт, пока не поздно. Кроме нас самих, никто о нас не позаботится. Я прав, мой Кириле? Зайду к тебе на днях, провернем одно дело. Внакладе не останешься.

Зураб Хидурели встал, довольный, приняв молчание вахтера за согласие.

Уже смеркалось, когда заместитель директора пересек институтский двор и вышел на улицу.

А Кириле все сидел, подавленный услышанным, растерянный, не зная, что и думать.

Кто-то открыл дверь, остановился на пороге, — профессор Узнадзе поднял голову от бумаг и увидел своего зама.

— Здравствуйте, товарищ Шалва! — Зураб Хидурели протянул директору широкую ладонь и сел, не дожидаясь приглашения. — Вы совсем не заботитесь о себе, профессор, работаете день и ночь! Ради работы лишаете себя всего, — смеясь, пожурил он Узнадзе.

— Я нахожу в работе радость, она доставляет мне удовольствие, — улыбаясь, ответил профессор. — Не стоит обо мне беспокоиться!

— Верю, верю, но почему ради науки надо жертвовать личной жизнью, и именно вам?

— Вероятно, потому, что люди надеются на меня, ждут решения проблемы, и я хочу оправдать их надежды, оправдать их веру в мои силы…

— Люди… Надежда!.. Вспомните прописную истину: сначала думай о себе, потом о других; своя рубаха ближе к телу.

— Зураб, не вижу смысла в нашем разговоре. Полагаю, вы пришли по делу?..

— Представьте, нет, батоно Шалва! Здоровье ваше меня тревожит! Вы не щадите себя! Стоит ли мучиться, если ничего не измените? Исключительных успехов вы не достигли и вряд ли достигнете. Поверьте мне, я вам друг, — незачем отдавать делу все силы, свое время, наперед зная, что в итоге вас ждет разочарование и огорчение…

Неискренне звучали слова Хидурели, дружелюбия профессор Узнадзе не почувствовал, наоборот, в них чудилась угроза, и он не позволил заму втянуть себя в ненужный разговор — не ответил и дал понять, что ему некогда.

Раздраженный Зураб не сдержался и, уходя, сказал:

— Напрасны ваши усилия, вам ничего не изменить! Вы талантливы, но растрачиваете талант на пустячные дела и проблемы!

Профессор Узнадзе смотрел в бумаги, но ничего не видел, не переставая думал: чего добивался Зураб Хидурели?! Чернит его со своими приспешниками, распространяет о нем мерзкие слухи, подрывает авторитет наветами и наговорами и вот явился выразить заботу о нем!

Не мог директор проникнуть в душу своего зама. Вспомнился почему-то странный молодой человек, искавший Зураба Хидурели…

Как-то в обеденный перерыв он стоял во дворе института, беседуя с одним из врачей. Вдруг внимание его привлек незнакомый юноша, растерянно озиравшийся вокруг. Высокий, смуглый, с печальным взглядом, он бросался в глаза.

— Вы кого-нибудь ищете, молодой человек? — поинтересовался Узнадзе.

— Да, я хотел повидать заместителя директора Зураба Хидурели.

— Его нет, может быть, директор будет вам полезен… — Профессор улыбнулся. — Вы по поводу работы?

— Нет… нет…

— Я директор, не стесняйтесь, если вы по делу, — приветливо сказал Узнадзе. — Вы студент?

Молодой человек смущенно улыбнулся.

— Нет, я не учусь. Извините, мне нужен был лично Хидурели. — Он повернулся и быстро удалился.

Кириле долго был удручен тем, что услышал от Зураба Хидурели. Неприятно задела его хула в адрес профессора Узнадзе. Тяжело было узнавать, как плохо относятся к директору его зам и другие сотрудники. Тянуло пойти к профессору, открыть ему глаза, но не хотелось расстраивать. Да и удобно ли это ему, вахтеру, тоскливо думал Кириле.

В мучительных размышлениях прошло несколько дней. Сказанное Зурабом Хидурели постепенно начало казаться правдоподобным. От этого Кириле вконец растерялся, не зная, что думать о директоре и его заместителе. Он стал приглядываться к профессору Узнадзе, внимательно следил за его приходом и уходом и сам уже задавался вопросом: «Зачем директор запирается по вечерам в лаборатории со своим ассистентом? Чем они там заняты?»

После долгих колебаний Кириле все же решил откровенно поговорить с профессором, выяснить, насколько прав Хидурели, развеять сомнения.

Лежа на топчане, Кириле смотрел на голую электрическую лампочку и обдумывал свое намерение. Конечно, в этом огромном институте он самый маленький человек, но человек все-таки!

Окна в лаборатории светились допоздна. Кириле знал, что ассистента профессора нет сейчас в институте. «Похоже, заночевать собирается! — пробормотал Кириле. — Поднимусь-ка, посмотрю, чем он там занят». Он встал, сердце бешено колотилось… Сегодня утром директор прошел мимо него чем-то взволнованный, даже не поздоровался. Он пойдет и узнает, что с ним, поговорит, предупредит профессора, пусть тот даже отчитает его за это.

Кириле, настороженно оглядываясь, пересек двор и направился к институтскому зданию.

Он тихо поднялся на третий этаж, так же тихо прошел по длинному коридору, в конце которого находилась лаборатория, хранившая какую-то тайну. В последний момент мужество покинуло Кириле. «Входи или возвращайся, чего стоишь? — разозлился он на себя. — Вдруг профессор выйдет и подумает, что я слежу за ним?» И все равно не мог двинуться с места, не мог постучаться. Он заглянул в замочную скважину, но ничего не увидел. Приложил ухо и отпрянул: профессор с кем-то разговаривал! Холодный пот прошиб Кириле: значит, профессор не один. До него доносились какие-то слова, послышался смех! Кириле решительно потянул на себя ручку окованной железом тяжелой двери. Профессор Узнадзе сидел за столом. Он тут же резко обернулся, недоуменно глядя на замеревшего в проеме вахтера. Встал и строго спросил:

— Разве вам не известно, что сюда нельзя входить без разрешения?! Что вам нужно?! — Он с подозрением смотрел на смущенного вахтера.

— Простите, батоно Шалва, хотел проверить, вы тут или кто другой, — запинаясь, оправдывался Кириле, уже раскаиваясь, что суется не в свое дело.

— В лабораторию заходить запрещено, учтите это.

Кириле молчал, — от обиды сдавило горло. Он пришел с добрым намерением, а профессор напустился на него, будто он бог весть что совершил. Как теперь объяснить, что побудило его прийти сюда?

— По правде сказать, ради вас пришел… Час поздний, свет в лаборатории все горит и горит, подумал, не случилось ли что с профессором, — пробормотал наконец Кириле. — Сам знаю, ничего собой не представляю, но поверьте, я честный человек, добра вам хочу… Говорят, вы много работаете, утомляетесь очень, надо поберечь себя, пока не поздно… — Последние слова он уже еле промямлил.

Профессор расхохотался.

— Понимаю! Тебе сказали, что я тронулся умом. Черт-те что сочиняют обо мне.

Кириле оторопел.

— Успокойся сам и передай тем ничтожным людям, которые распускают обо мне слухи, что я в здравом рассудке, и пусть не тратят время на болтовню. С каких это пор увлечение делом стало признаком сумасшествия?

У Кириле камень спал с души, он готов был броситься профессору в ноги, просить прощения за то, что усомнился в нем.

— Хорошо, идите, не отнимайте у меня зря время! — сурово сказал Узнадзе.

Слова его настигли вахтера уже в коридоре.

Город жаждал дождя, но его все не было. Да, иной раз и природа бывает упрямой, капризный у нее нрав. А в начале весны зарядили дожди, с неба лило и лило — не видно было конца. Потом дождь прекратился сразу и надолго — за весь июнь капельки не упало с неба, только пыль опускалась на город. Без толку гнули спины дворники, подметая улицы, — пыль упорно вздымалась и снова густо ложилась на землю.

В конце небольшой улицы, сбегавшей от подножия горы, стоял дворник. Разогнув онемевшую спину, он оглядывал подметенную улицу. К вечеру она загрязнится, и ему снова придется чуть свет браться за метлу. Он посмотрел на небо и помрачнел, — на западе темнела туча. Его дождь не радовал: потоки воды со склона катили вниз камни, заваливали улицу песком, галькой. Надорвешься, пока очистишь улицу от щебня. Видели б люди, каково приходится тогда Азизу, пот ручьем льется с затылка…

Он закрутил пожелтевшими пальцами усы, постоял, закурил и, вскинув метлу на плечо, направился дальше вниз.

Из ворот старого дома вышел мужчина лет сорока. Азиз сразу узнал его. Человек поспешил скрыться за углом, — видимо, и он узнал дворника и постарался остаться незамеченным. Азиз четверть века подметал эту улицу и всего на ней навидался. Вот этот самый человек — и красивый, и модно одетый — на днях ни свет ни заря вышел из того же дома. А ведь у него роскошный двухэтажный особняк в районе Ваке — с чугунной решеткой вокруг просторного двора, который летом и зимой утопает в зелени. Азиз побывал в том особняке: жену водил к его владельцу, известному хирургу Зурабу Хидурели. Вспомнился Азизу тот особняк — дворец с большим камином, мраморным бассейном с диковинными рыбками. А как дивно, наверно, в саду Хидурели весной, когда цветут миндаль, черешня, тутовник, а за оградой возвышаются высоченные сосны!

Из боковой улочки появился еще один мужчина — Азиз и его не раз видел здесь, заметной был он внешности: дюжий, с рябым лицом. Мужчина почтительно поздоровался с Зурабом Хидурели, и они оживленно заговорили о чем-то — Азиз не слышал слов, до них было метров сто. С другой стороны улицы к ним устремилась женщина. Она поцеловала Зураба Хидурели. Азизу в жизни не доводилось видеть такой красавицы. Его жена Гизо в молодости тоже была ничего, многие хотели взять ее в жены. Восемь детей родила она ему, от былой красоты и следа не осталось. Черт с ней, с красотой, в ней ли счастье! Одна грудь начала болеть у Гизо в последнее время. Потому и водил ее позавчера к этому самому Хидурели. Бедная Гизо… Разве повернется язык сказать, что нашел у нее врач… Убил врач Азиза, без ножа зарезал. А Азиз ему еще сто рублей дал за прием. Хидурели предложил привести Гизо в клинику… Ей сделают операцию… Бедная Гизо…

Азиз очнулся от горьких мыслей. По улице уже шли первые прохожие.

Азиз приставил метлу к стене у входа в магазин, собираясь купить молока, как вдруг увидел знакомого инспектора угрозыска Джуаншера Мигриаули.

По душе был ему этот инспектор. Он как-то вызывал Азиза по одному делу, и после разговора с ним у Азиза изменилось мнение о работниках милиции.

— Доброе утро, батоно! — Азиз поклонился Мигриаули.

Инспектор улыбнулся дворнику, радушно поздоровался, спросил, как жизнь, как дела.

— Тяжко живется, но я держусь… Честному человеку его честность опора. Что судил мне бог, то и делаю, встаю, пока другие спят, и мету, мету улицу вот этой метлой, — невесело проговорил Азиз. — Вот эти руки помогают. — Он показал свои грязные руки со взбухшими жилами и продолжал, обрадовавшись слушателю: — И я хочу жить безбедно, беспечно, да не могу, как иные, любым путем наживать деньги. Пускай я маленький человек, но и у меня есть душа, и она хочет радости. И я бы хотел носиться по улицам на машине, а не подметать изо дня в день, но с этим еще можно смириться, а самое горькое — терпеть несправедливость. Злость душит, глядя на все, а помешать злу не можешь. Об этом мечтаю: дожить до того времени, когда расправятся с дельцами-подлецами, пересажают их всех… Натерпелся я от них… — Азиз умолк, зажег спичку и закурил. — Удивляешься, верно, чего это я вдруг разговорился… Горько на душе, накопилась горечь… Кто скажет, почему люди так по-разному живут, одному — утехи, другому — муки? Вот хотя бы этот известный врач, миллионер, похоже… Знали б, в каком доме он живет, дворец, а не дом! И семья у него, а он шляется к потаскухам, в который раз попадается мне тут чуть свет. На «Волге» разъезжает…

— Почем ты знаешь, Азиз, какое у кого богатство, ты его миллионы не считал, ключа от сейфа он тебе не давал, — рассмеялся инспектор.

— Э-э, начальник, поражаюсь тебе! Неужели не знаешь, земля слухом полнится! От людей ничего не укроется.

Мигриаули попрощался с Азизом и торопливо зашагал дальше, думая о словах дворника.

5

На окраинной улице, рядом с той, которую подметал дворник Азиз, поблизости от перекрестка, находился ресторан «Самадло». Новое, отделанное мрамором здание красовалось среди деревьев — миндаля, граба. Ресторан «Самадло» облюбован был прожигателями жизни.

Посетитель сначала попадал в просторный буфет. Плюгавый сероглазый буфетчик подобострастно заглядывал ему в глаза. За спиной буфетчика на нескольких полках пестрели бутылки разных форм и размеров, прельщая яркими этикетками.

А как соблазнительны были закуски! Жаренный в духовке поросенок, украшенный редиской и тархуном. Оскалив острые зубы, поросенок словно дразнил посетителя. А рядом с ним под стеклом лобио трех видов: заправленный орехами, гранатом и луком с острым перцем! Так и манили, просили отведать их гоми и мчади[2] из белой и желтой кукурузы! И сыры — сулугуни по-мегрельски, мягкий домашний сыр по-имеретински и овечий — тушинский! О разнообразии вин и говорить нечего: белые и красные — «Мухранели» и «Цоликаури», «Ркацители». Имелись и чача, и коньяки разных марок — «Энисели», «Тбилиси», «Варцхе». А надо всеми ними орнаментом тянулся строй бутылок с шампанским.

Словом, не было напитка и закуски, которую не смог бы предложить вам расторопный буфетчик с угодливой улыбкой на смуглом лице, украшенном баками и аккуратными усиками. Он не только улыбался, он волчком вертелся, ублажая посетителя и добиваясь благодарности.

Рядом с буфетом располагалась кухня, где господствовал солидный шеф-повар. Он царственно расхаживал между сковородами и кастрюлями, придирчиво пробуя приготовленные блюда. На поясе у него висел большой цицхви[3]. Двое поварят глаз с него не сводили, на лету подхватывая малейшее указание.

За буфетом находился зал, который днем обычно бывал заперт, но иной раз двери его, подобно вратам рая, раскрывались для избранных.

Вдоль стен зала тянулись и «кабины», предназначенные для уединенных компаний.

В широкие окна просторного зала влилась живительная вечерняя прохлада, спасая от духоты.

За одним из столов ужинала, шумно веселясь, группа молодых людей. Один из них, которого называли Бакуром, пьяно разглагольствовал о чем-то, развалясь на стуле. Дружки его, пресытившись едой, равнодушно отводили глаза от вертелов с шашлыками, от румяных цыплят, грудой наваленного мяса — хашлама; они только пили, пили жадно.

— А ну, гряньте туш! — хрипло проорал Бакур и замолотил кулаками по голой груди, отчего рубашка расстегнулась до самого пупка.

Дудукист, зурнач и долист[4] в национальной одежде сидели за отдельным столиком. Они мгновенно выполняли капризы кутил, играли все, что требовали.

Сначала инструменты зазвучали тихо, нерешительно, потом дудукист и зурнач словно вдохнули в них жизнь, и полилась страстная мелодия волшебной любви. Не отставал от них и долист, выбивая мелкую дробь.

— Молодцы, ребята, браво! — Бакур вскочил, подлетел к музыкантам и, склонившись к дудукисту, над самым ухом пропел:

Скоро музыканты умолкли, возбуждение улеглось, и ребята притихли.

Музыканты, переводя дух, рукавами чохи вытирали взмокшие лица.

— Погодите, чего рукавом утираетесь, нате, осушите пот вот этими бумажками! — И Бакур налепил на лоб дудукиста пятидесятирублевку, а зурнача — двадцатипятирублевку. — По росту даю! — И пришлепал низкорослому долисту десятку. — Живо туш!

Снова застенали зурна и дудуки, повествуя гулякам о своих муках.

— Шибче, шибче! — кричал Бакур, взмахивая рукой, как дирижерской палочкой, потом изобразил в воздухе крест, и звук зурны угас, простонав напоследок, точно испустил дух.

Долист еще раза два пробежал пальцами по туго натянутой коже и, вскинув доли, качнул им в воздухе, выбил мелкую дробь указательным пальцем, после чего ловко пристроил его между ляжками и оскалился, довольный.

Подошел официант с подносом, уставленным бутылками и снедью.

— Это вам послали! — пояснил он, часто дыша, и поставил поднос на стол.

Бакур взял жареного цыпленка, положил на хлеб — шоти — и протянул официанту вместе с полным рогом вина.

— Не могу больше ни есть, ни пить! — заломался официант и похлопал себя по брюху, со страхом глядя на захмелевших ребят, как попавшая в капкан лиса.

— Пей! — грубо потребовал Бакур.

В глазах его было столько злобы и жестокости, что официант не посмел отнекиваться и даже вымученно улыбнулся парню, принимая рог.

— За вашу компанию! За вашу удаль! Век вам веселиться, развлекаться, пить — не напиваться! — Он нехотя поднес рог ко рту и с нескрываемым отвращением принялся отпивать глоточками. От напряжения лоб у него покрылся испариной, капли пота потекли по морщинистому лицу, скатились с подбородка и расплылись по шее.

— Туш! — Бакур повелительно щелкнул пальцами, лихо передернул плечами, обводя зал мутным взглядом, и велел собутыльнику: — Налей-ка мне вина, каракатица! Буду пить за сладкую жизнь! Осторожней наливай, не нагибайся — угодишь в рог!

Щупленький парень с бескровно-белым личиком, пошатываясь, не без труда наполнил вместительный рог.

— Вот чудеса! Я пью, а пьянеет каракатица! — сострил Бакур.

Ребята дружно загоготали.

— Что, улизнуть вздумал?! — Бакур повернулся к официанту. — Пей, пей, пока не вздул тебя как следует!

Официант с тоской оглядел ребят и просительно уставился на Бакура.

— Учти, в последний раз прощаю! Знаешь же меня: разойдусь — распотрошу тебя!

— Чего пугаешь, Бакур-джан! Плохо шутишь, — с деланным весельем сказал официант, превозмогая страх.

— Поглядите-ка на нашего брюхача! На этого обжору! Всажу тебе рог в пасть, узнаешь у меня. — И Бакур зловеще повертел огромным рогом перед носом официанта.

— Вай, что ты за недотрога, Бакур-джан, выходит, и пошутить с тобой нельзя, — растерянно пробормотал официант, задыхаясь и обливаясь потом, как загнанная лошадь.

— Заткнись, пес! Укороти язык, тварь брюхатая! — И Бакур влепил бедняге оплеуху.

— Жизнью клянусь, как брата люблю тебя, твой меч — моя голова! — повинился официант, ошалев от удара.

— Еще влепить?! Как велишь — влепить?! — издевался Бакур, довольный собой.

Официант понимал: перечить наглому своевольному юнцу бесполезно, связываться с ним — все равно что играть с обнаженной саблей. Поэтому предпочел молча стерпеть.

— Знаешь что, я лучше вздую тебя, растрясу брюхо, пока ты не лопнул. — Бакур деловито и почти заботливо оглядел официанта. — Ладно, не буду, пожалуй, марать руки! Но смотри у меня! Давай-ка допивай.

Официант покорно подхватил брошенный ему рог. Подумал, прикинул и благоразумно выбрал смерть от вина. Припал к рогу и с усилием, но осушил-таки. Выпить-то он выпил, но что с ним стало! Побагровел, запылал, глаза с темными набрякшими веками вываливались из орбит. Смачно ругнувшись, он вылетел во двор, — внутри у него бурлило, как бурлит в бочке неперебродившее вино.

Вывернуло всего, беднягу.

— Шляется сюда, поганец, на мою голову! — жаловался он немного погодя чернявому буфетчику, привалившись к стойке и охлаждая оскорбленное сердце стаканом боржоми. — Прикончит меня, гаденыш!

Буфетчик слушал, сочувствуя.

— Не могу больше терпеть! Надо мной измывается, собачье отродье, а сам хуже свиньи обжирается! В какую утробу влезет столько жратвы и пойла! Ничего, свернет себе шею, свалится где-нибудь с обрыва, — пьяным водит машину! Дождусь, дождусь радости!

— Если эти бездельники разбиваться будут, брюхо у тебя пустым мешком обвиснет, — они ж тебя кормят!

— Что хочешь говори, ненавижу эту скотину! Поглядел бы я, как ты пять рогов влил бы в себя! А попробуй ослушаться! Я весь пояс распустил и все равно чуть не лопнул! Тебе смешно, а меня слезы душат. На кой сдались мне деньги, если сдохну! Пропади пропадом такой клиент со своими деньгами. Изобью его, если еще раз придется обслуживать, не выдержу! Трахнутый он, понимаешь, псих! Болван, свинья! Не знаю, как еще обозвать! Пусть отравой обернется для него все, что я подносил ему.

— Спровадь его в милицию! — посоветовал буфетчик.

— Ты спятил или думаешь, я рехнулся?! Хочешь, чтоб от меня мокрое место оставили? Ничего, найдет коса на камень, напорется он на сволочь вроде себя. Он меня топчет, а другой из него выпустит кишки, — утешался сладостной надеждой официант.

— Эй, Сакул-брюхач, неси вино! — Хриплый окрик молотом ударил по барабанным перепонкам официанта.

— Не вино, а ядовитое пойло принесу! — злобно, но тихо пообещал официант и направился к злополучной компании.

Буфетчик еле удерживался от смеха, пока официант изливал душу, но когда тот отошел с полным подносом, дал себе волю, расхохотался — развеселила его унизившая приятеля история.

К его удивлению, официант вернулся, довольно ухмыляясь.

— Свойский парень, видать, ей-богу! Не поймешь его, то ругается и бьет, то обласкает, денег не пожалеет. Больно переменчив, — пояснил он, отдуваясь и придерживая живот руками. — Каждый день бы такого посетителя, через десять лет работать бы бросил, нажился бы, ей-богу!

Было уже совсем темно, когда Бакур с дружками встали из-за стола и, горланя, вывалились из ресторана.

Едва они оказались во дворе, поднялся шум. Среди криков и брани раздался вдруг выстрел, потом еще, послышался громкий топот разбегавшихся, а минуту спустя все стихло. Двор обезлюдел.

В скверике у ресторана возле крана стоял Азиз. Ополоснув потное лицо водой, он вытирался рукавом рубашки, когда грянул выстрел. Он кинулся к ресторану.

Под миндальным деревом на земле лежал человек. Азиз склонился к нему — молодой парень был неподвижен, на левой стороне светлой рубашки расплылась кровь.

Дворник растерялся. Из ресторана доносилась мелодия «Мгзаврули»[5]. Поколебавшись, он решительно открыл дверь. В буфете никого не оказалось. В зале за столиком у входа сидели полусонные молодые люди.

— Ребята, беда! Во дворе парень валяется в крови! — сказал Азиз.

Молодые люди разом очнулись, переглянулись удивленно и следом за дворником выскочили во двор.

Электрическая лампа в скверике тускло, но все же освещала лежавшего под деревом парня.

— Кто его?.. Что тут случилось? Кто он? — Молодые люди обступили пострадавшего.

Из ресторана выходили любопытные. Поднялась суматоха. Кто-то догадался вызвать милицию, и к месту происшествия вскоре подъехали две машины — милиции и «скорой помощи».

Врач проверил пульс и, бросив: «Жив», — велел уложить раненого на носилки.

Молодого человека увезли в больницу, а работники милиции принялись выяснять, при каких обстоятельствах произошло преступление.

— Мы сидели в ресторане и ничего не видели, — сказал парень, к которому обратился с вопросом лейтенант милиции. — Не позови он нас, — молодой человек указал на дворника, — так, верно, ничего и не узнали б, а раненый истек кровью. — Помолчав, он добавил: — Правда, чуть раньше мы слышали шум и крики, но не придали им значения, кто мог подумать, что тут человека убивают… Мерзавцы!..

Лейтенант подошел к дворнику.

— Я как раз подмел улицу и зашел в сквер, — начал Азиз, — и вдруг услышал выстрел. Подумал, пьяные передрались. После выстрела стало тихо. Я кинулся к ресторану. Во дворе никого не было. Я подивился и хотел уйти, но увидел на земле парня! Валяется в траве — не шевелится! Думал, что убили, вбежал в ресторан и позвал вот этих ребят.

Лейтенант внимательно осмотрел все вокруг. Сквер был в стороне от входа в ресторан, поблизости никаких строений не было, а в пятидесяти метрах тянулась улица.

Сотрудники ресторана дружно утверждали, что никаких криков и шума не слышали и не знают, была ли здесь драка.

Лейтенант не сомневался, что они обманывают и постараются скрыть правду. Недовольный, он зло попрощался и покинул место происшествия.

6

Хозяин дома Джуаншер Мигриаули играл с Темуром в шахматы, а Давид терзал пианино, подбирая какую-то мелодию.

Окутанные табачным дымом, Джуаншер и Темур глубокомысленно молчали, позабыв обо всем на свете.

— Что-то не в настроении я сегодня, — заметил Давид, резко ударив по клавиатуре всеми десятью пальцами, и волчком завертелся на стуле. — Неохота играть. — Он попытался пригладить непокорные щетинистые брови, придававшие ему, грозный вид.

— Тише, медведь, сломаешь стул! — заметил Джуаншер.

— Черта с два сломаешь! Дубовый, ничего с ним не станется. — И Давид стукнул кулаком по сиденью. — Отличное дерево! Дубу все нипочем, его и время не берет!

Давид склонился над доской, выясняя положение.

— Зря так пошел, Темур, ладью трогать не следовало, ты же ослабил позиции короля, — сказал он, втягиваясь в игру.

— Отойди, я не Таль — сразу с двумя играть!

— Скучно что-то.

— Потерпи минутку. — Джуаншер отбросил со лба прядь и воскликнул, обращаясь к противнику: — Получил мат?! — Он подмигнул Давиду.

— Вот, изволь, другого хода не вижу. — И Темур взял короля Джуаншера.

— Темур, проиграть — и так бездарно!

— Не я проиграл, а Джуаншер выиграл.

— Скажи-ка, философ нашелся! Не все ли одно — ты проиграл или он выиграл? — Давид иронически засмеялся, дав ему подзатыльник.

— Нет, не одно, есть разница!

— Какая же?

— Я своего проигрыша не признал, а удачу и способности противника отметил, — пояснил Темур, поглаживая родинку за ухом.

— Отличная книга, — сказал Давид, листая какой-то толстый роман.

— Можешь взять почитать, если есть время.

— На отсутствие времени не жалуюсь. Для стоящей книги всегда найду.

— Честь и хвала тебе, если ты при своей работе еще умудряешься читать романы.

— Я думаю, что человек нашей профессии должен много читать.

— Много — значит увлечься книгами и позабыть о преступниках! Ты будешь романы читать, а они тем временем хулиганить, грабить, убивать? Нет, чтение не поможет тебе сократить число преступлений.

— А если не развивать себя, немногого добьешься в борьбе с преступностью!

— Ты уверен?

— Не зная причин, которые побуждают к преступным действиям, ты не найдешь способов покончить с ними. — Давид удобно расположился в кресле, явно намереваясь порассуждать на затронутую тему.

В комнату вбежала девчушка с белым бантиком.

— Можно к вам, дядя Джуаншер? — спросила она, показав единственный передний зуб. И словно все в комнате ожило. — Расскажи мне сказку, дядя Джуаншер! Мама сказала: иди к нему, он много сказок знает!

Молодые люди рассмеялись.

— Что за славная малышка!

— Нет, не славная! Я нехорошая! Мама говорит так, потому что я сержу ее, мало ем, много бегаю!

Все опять засмеялись. Глядя на «дядей», развеселилась и девочка.

— А папа не любит смеяться, он всегда вот такой… — И девочка изобразила какой: сдвинула брови, сморщила лицо, вытянула губки трубочкой, глядя строго и холодно.

— А ты так и не назвала себя.

— Я — Лали, а мама называет меня нехорошей озорницей, папа — упрямицей. Теперь знаешь, как меня звать? А тебя?

— Меня — Давид.

— Ой, как хорошо! Ты Датуна[6], — малышка просияла. — А мой папа мосты строит, длинные-предлинные! Обещал мне в небо мост построить! А ты что строишь? А лялька у тебя есть? Ты купил ее или в капусте нашел?

Давид заулыбался.

— Есть, но я не покупал ее, в лесу нашел, положил в корзинку и принес домой.

— А меня мама в капусте нашла. — Она тряхнула волосами и, помолчав секунду, опять спросила: — Что ты строишь?

— Он тюрьмы строит! — поддел Давида Джуаншер.

— Ты меня не заберешь, правда?

— Правда. Боишься милиционера?

— Мама все время пугает: ешь скорей, ешь, а то в милицию заберут, вон милиционер идет! Я боюсь его и ем все, что дает мама.

Молодые люди пытались сохранить серьезный вид, но не удержались от смеха.

— А ты убивал человека? — спросила вдруг Лали.

— Нет… Зачем мне убивать?! Человека нельзя убивать и трудно…

— А мой дядя сильней всех! Его никто не убьет!

— Да что ты! Кто ж твой дядя? Как его звать?

— Это тайна, Давид, не будь слишком любопытным, — засмеялся Джуаншер.

— Мой дядя очень большой и очень сильный, не то что ты, — сказала девочка убежденно. — Он меня одной рукой поднимает, а ты сумеешь? Попробуй, попробуй, увидишь, не сумеешь!

— Лали, Лали! Где ты, доченька?

— Сейчас, мама! Иду!.. — Девочка соскочила с тахты. — Ой, как я долго тут, влетит мне от мамы, отшлепает. Не заснет потом бедная Лали! — бросила она и выбежала из комнаты.

— Умная девочка, забавная! Таких хоть десять заводи!

— Не смеши, Давид!

— Дети — это хорошо, но они вырастают и часто, увы, не радуют своих родителей. Вернемся, однако, к нашему разговору и рассмотрим вопрос: откуда берутся преступники? — подстегнул приятелей Темур.

— Вы, конечно, помните недавнюю стычку группы студентов со своими сверстниками — когда было убито несколько человек. Одним из убийц оказался сын министра, другим — сын профессора, университетского преподавателя. Разве это не смущает вас? Разве не удивляет, что в благополучных семьях вырастают преступники? Где искать корни преступления? В социальных условиях, в школе или в родительском доме — в родной семье? Каждый из нас рассмотрит этот вопрос по-своему, мы будем по-разному толковать его, но не объясним, в какой среде и как формируется будущий преступник. Не объясним, хотя все мы добросовестно учили и постигали науку о «преступлении и наказании». Никто не убедит меня в том, что родители преступников растили их таковыми! Они и мысли не допускают, что их дети станут бандитами, убийцами, что они будут совершать действия, караемые законом.

— О, не упускайте ни слова! Перед нами держит речь не инспектор Джуаншер Мигриаули, а сам Секстус Росциус Америели! Обратимся-ка в слух! — иронически сказал Темур.

— Не собираешься ли ты утверждать, что преступниками рождаются, а не становятся! Может, потребность в преступлении у человека в крови? — насмешливо спросил Давид.

— Нет, Давид, я не разделяю теории Чезаре Ломброзо[7], — заверил Джуаншер.

— Я тоже. Правда, некоторые положения итальянца представляются достаточно убедительными, но его теория, согласно которой человек является преступником в силу врожденных особенностей, не выдерживает никакой критики. В формировании личности определяющую роль играет социальный фактор. Условия жизни воспитывают человека, от них зависит, каким он вырастет — плохим или хорошим. — Давид приник лбом к оконному стеклу, задумчиво устремив взгляд на темную тучу. — Кто растет, одолевая невзгоды и лишения, кому даже самое насущное достается с трудом, тот не позволит себе бесчестия и подлости.

В комнату заглянула мать Джуаншера и пригласила всех поужинать.

— А кого растят в неге и холе, кого балуют, у того атрофируются нормальные человеческие чувства, в нем закладываются основы всех его грядущих бедствий. В старину люди придерживались мудрого правила: расти ребенка, как недруга, и вырастишь друга. К сожалению, многие родители позабыли эту мудрость. Я твердо убежден, что детей с малых лет надо приучать к труду и учить ценить труд. Это долг именно родителей…

— А учеба не прививает, по-твоему, любви к труду? — удивился Темур.

— Учеба не вырабатывает трудовых навыков, — ответил Джуаншер за Давида. — Но мало воспитывать детей строго, при них нужно быть сдержанными! Как бы трудно ни приходилось в жизни, нельзя при них роптать, выказывать разочарование. Человек, влюбленный в жизнь, и себе не омрачит нытьем существования, и близких не разочарует в жизни, пусть она и тяжела. — Джуаншер говорил с таким жаром, что вспотел. Он вытер платком лоб и отпил шампанского. Смочив горло, продолжил: — Выявить причину преступления, разобраться в его истоках — дело чрезвычайно сложное, и одни разговоры да споры мало что прояснят.

Бой часов прервал размышления Джуаншера.

— О, у меня ж дежурство сегодня! Пора идти, — спохватился он и встал.

Немного погодя все трое вышли на улицу. Давид с Темуром проводили друга до управления.

7

Рано, раньше обычного встал Зураб Хидурели.

Солнце всходило. Радостно было у Зураба на душе. Он решил побаловать себя, размяться. Взял гантели и неумело, но долго выполнял разные упражнения. Устав, он с размаху швырнул гантели в угол. Они гулко стукнулись об пол, и Зураб испуганно вздрогнул, радость угасла. Он оцепенело уставился в угол. Опять оказался во власти тоскливых мыслей, одолевавших его не один месяц. «Нет, я покончу с ними! Расправлюсь, придумаю что-нибудь…» В шлепанцах на босу ногу он направился к ганджине[8], которую сохранил, перестроив и переоборудовав дом после смерти отца. Сохранил как память об отце. В ганджине он держал всевозможные напитки. Взял бутылку «Энисели» и, выбив привычным ударом ладони пробку, наполнил серебряный кубок с чеканкой. Выпил одним махом — коньяк приятным теплом разлился по всему телу. Неторопливо прошел в ванную, долго, тщательно занимался туалетом. Потом сменил халат на костюм из английского трико в полоску. Повязал галстук. Равнодушно осмотрел своего двойника в зеркале и направился в гостиную, оттуда прошел еще в одну комнату, грязную, неприглядную. Обои на стенах были замызганные, засаленные. И обстановка убогая.

Зураб запер дверь и опустился на колени, не жалея дорогих брюк, — прогнившие замшелые доски покрывала густая пыль.

— Клянусь могилой отца, уничтожу вас, разрушу все, что напоминает об унизительном, жалком детстве! Мечтаю об этом, как мечтают сорвать с неба звезду. — Коньяк разгорячил Зураба, лицо пылало. — Ладно, не верь, не верь моим угрозам! Спьяну говорю! Сам подумай, могу ли расстаться со всем этим! Вдумайся в мои слова — и согласишься: сам не знаю, что несу! Тебе-то все равно, а ты меня спроси — молодость тебе отдал! — с горечью сказал Зураб то ли себе, то ли кому-то еще и испуганно огляделся. — Тише, не услышал бы кто!

В комнате, кроме Зураба, никого не было, он говорил своему двойнику.

«Успокойся! Глупо терять на это время. Выбрось из головы дурацкие мысли!..» — посоветовал двойник.

— Тебе легко говорить! Что мне сулит наступающий день? Замкнулась душа, притупилась способность воспринимать радость…

«Тем хуже для тебя».

— Чего вы пристали? Что вам от меня нужно? Может, тайну выпытать задумали? — Зураб подошел к стене и снизу посмотрел на увеличенный фотопортрет отца, на его закрученные вверх усы. — Ты, конечно, помнишь, что оставил мне после смерти? И еще обижен? Плох я, да? Когда я нуждался, когда о куске хлеба мечтал, тогда одобрял меня, верно? Что ты так смотришь, будто должник я твой? Знаю, знаю, из-за чего злишься! Родному сыну не желаешь добра! Может, палки мне в колеса намерен вставить? Понимаю, предпочитаешь мне своего бесценного внука! О нем печешься?! Нет, не открою тебе своего замысла, не выдам своей тайны! Чего захотел! Тебе внук дороже?! Неужели поступишься мной — своим сыном!.. Ладно, мне пора, дел сегодня невпроворот…

Зураб вернулся в свой дом-дворец, пристроенный к ветхому родительскому дому. В просторном зале, в бассейне из черного мрамора, плавали рыбки. Зураб опустился в дорогое кресло, плетенное из великолепной кожи, и закурил, испытывая неизъяснимое блаженство. Довольно долго наслаждался покоем, любуясь рыбками, неуловимо мелькавшими в воде. Потом заходил вдоль бассейна, что-то обдумывая.

— Возможности человека ограниченны. О, как будут ликовать в случае чего!..

Минуту настороженно прислушивался. Непонятный страх притушил его радость.

— Опасен Джумбер! — воскликнул он громко.

«Чем он тебе мешает?»

— Все моя нерасторопность и наивность! Давно следовало покончить с Джумбером! — сказал он себе, не ответив на вопрос двойника. — Не жить мне спокойно в этом доме, пока не утолю жажду души. — Только что окрыленный черной мечтой, Зураб сник. Вид у него был жалкий. — С какой стати мне проявлять милосердие?! Разве Джумбер пощадит меня?! Слишком великодушно дарить ему жизнь, слишком дорогая награда! — Он снова заходил вдоль бассейна, всматриваясь в свое отражение.

Нет, Зураб не видел ни воды, ни отражения в ней — он обдумывал то, что хотел окончательно решить сейчас, тут же. Он сознавал свою силу, свои возможности. Он мог снести тюремные стены, сокрушить, растоптать невинного человека, заставить его собственноручно вырыть себе могилу. Зураб верил в свое могущество и считал, что настал час использовать его. Не без колебания, но с редким хладнокровием он принял нелегкое решение, которое определяло его будущее. Правда, хладнокровие далось не столь уж просто: о сумятице мыслей и чувств говорили налившиеся кровью глаза и отвисшая губа.

8

Джуаншер Мигриаули отправился в НИИ, где работал Магали Саджая, чтобы поговорить с сотрудниками и уяснить обстоятельства его странной и внезапной смерти.

Сокращая путь, инспектор прошел через небольшой тенистый парк, прилегавший к управлению.

По аллее носились ребятишки. Их веселый гомон наполнял душу отрадой, и он ласково улыбался, сам не зная чему.

Через полчаса инспектор был в НИИ. Перед кабинетом директора он помедлил, собираясь с мыслями. Постучался.

— Войдите.

Мигриаули вошел, вежливо поздоровался с профессором Узнадзе.

— Прошу. — Профессор указал на кресло.

Инспектор сел, машинально посмотрел на директорский стол — взгляд его невольно задержался на горке окурков в пепельнице.

— Батоно Шалва, мне необходимо еще раз поговорить с вами, уточнить кое-какие факты, связанные со смертью Магали Саджая.

— Понимаю… — глухо сказал профессор, не поднимая головы. — Он был не просто ассистентом… — Профессор закурил и заходил по кабинету. — Глядя на Саджая, я обретал поразительную уверенность в себе, в своей работе… Не пойму: что толкнуло его, человека разумного, на столь нелепый шаг? Все не верится, все кажется, я во сне.

Профессор опустился в кресло.

Мигриаули молчал.

— Я не позволил ему, был категорически против, — едва слышно сказал Узнадзе.

— Что? Что вы не позволили? — Мигриаули подался вперед, в упор посмотрел на профессора, но тот не ответил. — Я понимаю, вам трудно говорить, но…

— Да, никак не примирюсь с его смертью, разум отказывается верить… Я и мысли не допускал, что он, молодой, преуспевающий, пожертвует собой! Виноват, виноват я в том, что позволил Саджая с головой уйти в исследование, дневать и ночевать в лаборатории! И именно в тот злополучный вечер меня не было там! Будь я рядом, он не сделал бы этой глупости! — Профессор поднес к дрожащим губам сигарету.

— Какой глупости, батоно Шалва?!

— Простите за бессвязную речь. Я не сказал вам главного. Мы с Магали Саджая проводили эксперименты, целью которых было открытие препарата, нужного миллионам людей… Саджая все силы и знания отдавал работе, это было смыслом его жизни. Что произошло в лаборатории, не знаю, только предполагаю. Мы более четырех лет работали вместе, почти достигли цели… Не передать, какие счастливые минуты мы пережили, хотя я все еще сомневался в успехе. Наш препарат оправдал себя пока что на белых мышах… Недавно мы с ним решили выехать за город, отдохнуть немного — дни стояли великолепные… Обычно оживленный, Магали был тих и задумчив. Доехав до поворота на Окрокану, мы оставили машину и стали подниматься на Мтацминду. Неожиданно он остановился и сказал: «Я уверен, препарат наш эффективен, но никто не примет его, пока мы не проверим действие на людях. Без этого и медики и больные будут считать нас фантазерами». Я спокойно заметил, что препарат будет проверен в онкологической больнице. «Это аморально», — возразил Саджая. «Почему?» — спросил я. «Потому что мы не знаем его воздействия на организм. Да, мы проверили на мышах, их он излечивает, а излечит ли человека?! Для него, может, окажется губительным. Бывает ведь и так». — «Больные раком все равно обречены», — сказал я, хотя как врач не вправе был говорить такое, прекрасно понимал, что иду и против совести, и против разума. В глазах Саджая я прочел осуждение: при всем уважении он порицал меня за бессердечие. «Я не согласен с тобой, мой профессор», — возразил он, явно расстроенный моими словами. «Состарился я, вероятно, мой Магали», — отшутился я и ласково потрепал его по плечу. «Люди жертвуют собой ради Родины, почему же мы, медики, не можем рисковать жизнью ради всеобщего блага? Вот я и решил, мой профессор, вызвать у себя рак и таким образом проверить действие нашего препарата». — «Ты вправе, конечно, проверить препарат на себе, это благородно…» — заметил я, весь похолодев. Я не понимал, как он заглянул мне в душу, как узнал о моем сокровенном намерении — проверить препарат на себе?! «Так вот, считайте меня самоотверженным и благородным», — засмеялся Магали. Выражение его лица говорило о твердой решимости, и все же я не верил, что он совершит роковой поступок… Но, повторяю, это лишь догадка, я не знаю истинной причины его смерти. Лаборатория, где погиб Саджая, опечатана вами, и мне неизвестно, что там произошло.

— Лабораторию я сейчас открою, — Мигриаули пошел к двери. — Без вас мы все равно не можем осмотреть ее.

Профессор Узнадзе последовал за инспектором. Он был подавлен, как человек, потерявший под собой почву, лишенный надежды и цели.

9

Джумбер сознавал: случилась страшная, непоправимая беда. Невыразимое, неведомое горе обрушилось на него. Бабушка исходила горючими слезами, и он тоже проплакал весь вечер, когда им сообщили ужасную весть и незнакомые люди внесли в комнату тело отца. Джумбер припал к отцу, не веря в его смерть, и рыдал, захлебываясь слезами. Рыдал, пока не потерял сознание. Когда его привели в чувство и он открыл глаза и увидел над собой женщину в белом, она проверяла у него пульс. Бабушка сидела рядом, в ее глазах было столько тревоги и страха за него… Он снова залился слезами.

— Не плачь, сынок, успокойся, ты у меня уже мужчина, учись мужественно переносить горе, — утешала и наставляла его бабушка, сама убитая бедой. Каких ей стоило сил держать себя в руках! Горе разом состарило ее.

— Ничего опасного, мальчик уже пришел в себя, — успокоил врач бабушку, покидая их.

Джумбер сидел на стуле, не слыша ободряющих слов бабушки. Неотвязная мысль жгла душу: «Почему именно отцу случилось погибнуть, почему?!»

Маму он почти не помнил — знал ее по фотографии, которую бережно хранила бабушка и часто показывала ему. Слишком мал был, когда она умерла, он не переживал ее смерть и не очень страдал от того, что ее не было. А гибель отца!.. Нет, не мог понять, не мог смириться!..

Навсегда запомнился Джумберу тот горький день.

За большим круглым столом сидели двое мужчин. Один был его дядя, Зураб Хидурели. Широко расставив локти, он писал, меняя время от времени карандаш на папироску.

Второго человека Джумбер не знал. Непривлекательный был тип — с плоскими оттопыренными ушами, с носом, напоминающим большую сизую сливу. И брюхастый — думалось, лопнет сейчас, вывалятся у него внутренности.

Джумбер сидел молча, посматривая то на бабушку, застывшую на другом конце тахты, то на мужчин, которые без слов договаривались о чем-то, обменивались взглядами, выразительно шевеля пальцами и сокрушенно качал головами. От мучительного напряжения у Джумбера онемело тело, страшно, тоскливо было на душе от тягостной тишины и угрюмых лиц мужчин.

Потом зеркала и некоторые вещи укрыли черной тканью. Большие стенные часы сняли.

Тело отца покоилось в соседней комнате, слышно было, как там перешептывались женщины.

Джумбера тянуло пройти туда, взглянуть на отца, но ноги не шли, и он продолжал сидеть на тахте.

— Что скажешь, Мато, если похороним его в субботу, не поздно? — заговорил наконец Зураб, обращаясь к бабушке.

— Как знаешь, сынок… — всхлипнула она.

— Завтра дадим извещение в газете, оповестим о нашем горе родственников, друзей, всех знакомых.

— Хорошо, сынок, тебе видней, — соглашалась бабушка с Зурабом, уверенная, что он все сделает наилучшим образом и не оставит их в беде.

— Поминки надо устроить как принято и положено у людей и как заслуживал того брат! — Зураб потер рукой лоб. — Деньги у вас есть?

Старая женщина побрела к шкафу. Долго рылась в ящике и, найдя деньги, положила их перед Зурабом.

— На, сынок, все, что есть… Горе мне, почему я не умерла, почему дожила до черного дня…

И снова заплакала-запричитала…

Зураб взял деньги, долго пересчитывал их, наконец сложил ассигнации перед собой большой стопкой.

— Обойдемся, — сказал он. — Я подкину, друзья его помогут, не опозоримся перед людьми, достойно выполним свой долг, справим поминки не хуже других. — И повернулся к сидевшему рядом толстяку: — Гнатэ, вино и барана купишь завтра же, а я договорюсь с пекарем в торне[9], закажу хлеб и лаваши, две-три выпечки понадобятся, не меньше…

Сизоносый тип степенно кивнул, соглашаясь с Зурабом.

И когда они ушли, Джумбер по-настоящему ощутил холод одиночества и опустошенности.

Бабушка уговорила его лечь спать. Он упорно отказывался, но она настояла, пообещав, что и сама скоро ляжет.

— Обо мне не думай, сынок, я посижу пока возле него… Побуду немного с твоим бедным, несчастным отцом.

Джумберу почему-то боязно было оставаться в комнате одному, но, взглянув на сломленную горем бабушку, на ее поникшую фигуру, он забыл о себе и своем страхе. И не стал ложиться. Заходил по комнате, думая о бабушке, — как страшно она переживала смерть сына! Еще утром была веселой, бодрой, накормила его завтраком и, отправляя в школу, как обычно, предупредила, чтобы осторожно переходил улицу, и следила за ним, пока Джумбер не скрылся за углом.

Отец был в горах с геологической партией… Джумбер давно не видел его и ждал, не мог дождаться его приезда. И вот отец попал под лавину. Кроме него, погиб еще один человек. Как ужасна, как мучительна, наверное, была его смерть! Не выдержал Джумбер и прошел в комнату, где лежал отец. Комната была прибрана. Бабушка сидела у постели над телом сына. Плечи и спина ее подрагивали, она едва слышно причитала. Джумбер на цыпочках подошел к ней и осторожно, будто боялся потревожить отца, присел на стул рядом с бабушкой.

И все не верилось, что под простыней его отец. «А может, не он, может, кто-то другой?» Он ухватил уголок простыни и, содрогаясь, откинул.

«Он!»

У бабушки со стоном вырвалось из груди:

— Джумбер, родной, нет у тебя больше отца!

Сидевшие там женщины снова запричитали, сокрушаясь и жалея осиротевшего мальчика.

И у Джумбера ручьем полились слезы. Слезы притупляли боль утраты, легче становилось на сердце оттого, что другие разделяли его горе.

Весь следующий день приходили люди, соболезновали, сочувствовали, утешали словом, жестом, гладили по голове и целовали. Столько людей побывало у них тогда! В день похорон ему казалось, что весь город собрался возле их дома. Во дворе и в прилегающих улочках было полно людей и машин. Дядя Зураб энергично отдавал распоряжения, готовя поминки, — какие-то люди накрывали длинные столы, хлопотали, суетились, звенели тарелки, вилки, ножи.

Кладбище походило на мертвый город. Гроб с телом отца опустили у темной ямы. Зураб Хидурели снял шапку и прокашлялся, привлекая к себе внимание. Держа в руке кипу телеграмм, он произнес целую речь о заслугах покойного, а в конце поклялся, что как родного сына вырастит осиротевшего племянника. Гроб опустили в могилу, Джумберу велели кинуть горсть земли, он послушно бросил. А когда могилу засыпали, дядя Зураб взял его под руку, говоря:

— Пойдем, сынок, посидим с людьми, помянем твоего отца.

После поминок все разошлись, ушли даже соседки, убрав посуду, и они с бабушкой остались совсем одни.

Легли спать, но Джумбер не мог уснуть. В эту ночь он особенно остро почувствовал себя одиноким.

Утром, когда собрался в школу, бабушка сказала:

— Я пойду с тобой, Джумбер, покажешь мне, где работал твой отец, нам, наверное, пенсию оформят.

— Хорошо, бабушка, это рядом со школой, из нашего класса видно здание.

И Джумбер вспомнил, как заходил за ним отец, как ждал во дворе школы, а он несся к нему и, повиснув на шее, целовал в щеку.

И много чего еще вспомнилось Джумберу…

Прошло совсем немного времени, и горе свело бабушку в могилу.

Остался Джумбер совсем один.

10

Мигриаули запер сейф, собираясь уходить. Зазвонил телефон. Он быстро взял трубку и не успел еще ничего сказать, как услышал желанный голос. Сердце радостно екнуло: «Она!» И тут же он понял, что ошибся. Увы, звонила другая, не Кетеван, просто голоса были похожи. Почему-то стало неловко, будто его уличили в неблаговидном поступке. И он сердито буркнул в трубку:

— Не слышно, говорите громче!

— Тише, не мешайте, — сказала женщина кому-то рядом с ней, кто шумел. — Инспектор, вас вызывает полковник.

— Спасибо, иду. — И подумал: «Полковник вызывает, чтобы дать задание, это ясно».

Мигриаули быстро миновал длинный мрачный коридор. За спиной простучали каблучки и стихли. Сам он шел ровным, но тяжелым шагом — половицы прогибались. «Неужели я так погрузнел?» — подумал он с удивлением.

Полковник был зол.

— Садись, — сурово сказал он. — Ты занимаешься делом Магали Саджая?

— Так точно.

— Что успели установить?

— Пока ничего. Дело очень странное… Профессор Шалва Узнадзе вместе со своим ассистентом Магали Саджая работал над получением противоракового препарата. Со смертью Саджая из лаборатории исчезли все материалы, имеющие отношение к их исследованию, профессор полагает, что их украли.

— Есть ли основания считать, что Саджая отравлен?

— Пока могу лишь предполагать. Нужно провести тщательное расследование.

— Расследованием этой истории должен заняться следователь прокуратуры. Сегодня же передай дело в прокуратуру. А сам займешься другим. Вот рапорт, которым порадовал утром лейтенант…

Полковник протянул его Мигриаули и встал, зашагал по кабинету. Он был чем-то раздражен и, похоже, колебался — отпустить инспектора или выплеснуть свой гнев.

— Я бы не возмущался лейтенантом, будь он новичком! Он же опытный работник и допускает подобную небрежность! Выговор ему обеспечен… А на тебя возлагаю трудную теперь задачу — установить не зафиксированные им обстоятельства и следы преступления. — Полковник сухо улыбнулся.

Мигриаули все понял.

— Лейтенант знает, понятно, что полагалось сделать, обленился просто, безразлично ему все! Возраст, что ли, сказывается… По отношению к нему меры будут приняты, но преступника надо найти. Не потерплю, чтобы он разгуливал по городу и потешался над нами, убежденный в нашем бессилии, своей безнаказанности! Сожалею, что передаю тебе этот безмозгло составленный рапорт, но другого нет. Придется поусердствовать… Освобождаю тебя ото всех других дел, — высокомерно продолжал полковник, — преступление серьезное. Не забывай: наш долг — поскорее посадить на скамью подсудимых того, кто пролил человеческую кровь. Ошибки не потерплю. Желаю успеха.

— Могу идти?

— Да.

Мигриаули твердым, четким шагом вышел из кабинета.

— Опять не в духе? — спросила его секретарша, имея в виду полковника. — Не расстраивайся, пора привыкнуть. — Она рассмеялась, поправляя прическу.

Вернувшись к себе, Мигриаули внимательно ознакомился со скудными сведениями по новому делу и долго обдумывал, как и с кем заняться раскрытием преступления, которое было совершено у ресторана «Самадло». Решил привлечь Темура. Позвонил ему.

— Темур, если ты ничем срочным не занят, подключаю тебя к серьезному делу. Согласен? Спускайся во двор.

Шофер милицейской «Волги» дремал, уронив голову на руль. Он с трудом разомкнул веки, когда Мигриаули дернул дверцу. На сонном прямом лице его изобразилась бессмысленная улыбка. Инспектор сел на заднее сиденье, дожидаясь Темура, чтобы поехать в больницу к потерпевшему Эмзару Тодадзе, узнать о его состоянии и допросить, если будет можно. «Покончу с этим делом и выберу наконец время, встречусь с Кетеван. Так давно не видел и не слышал ее. Сама не позвонит, стесняется, не то что секретарша полковника, — красотка не упускает случая привлечь к себе внимание. Нелегко, конечно, с Кетеван, очень самолюбива…»

— О чем задумался, Джуаншер? — спросил подошедший Темур, открывая дверцу.

— Ни о чем, жду тебя, поедем в больницу.

Машина тронулась.

Джуаншер посвятил Темура в дело.

— Этот кретин лейтенант ничего, собственно, не сделал, никого не опросил, следов преступника не обнаружил. Пришел, поглядел и смотался. Никаких улик нет, за что уцепиться?..

— Таким безответственным работникам не место в нашей системе. Не понимаю, почему его держат… А мнит о себе!..

— А работа не самомненья требует, а знаний и ответственности. Ладно, черт с ним. Посмотрим, что ждет нас в больнице.

Главный врач принял их приветливо, похоже, он ждал инспектора, — готов был к разговору.

— Повезло Эмзару Тодадзе, пуля угодила чуть ниже сердца, — сообщил он. — Чудом избежал парень смерти. Рана не была сквозной, пуля застряла в груди. Извлекли ее…

— Сохранили?

— Не волнуйтесь, пуля у меня.

Главврач передал Мигриаули завернутую в вату пулю.

— К вечеру получите медицинское заключение. — И, помолчав, спросил: — Вас, конечно, интересует, в каком он состоянии, можно ли допросить?

Инспектор согласно кивнул.

— К сожалению, допрашивать его пока нельзя, и боюсь, он не скоро поправится.

Мигриаули взял адрес Эмзара Тодадзе.

— Придется подождать. Допросим пока приятелей, с которыми он был в ресторане, поговорим с его родителями.

11

Мигриаули был в ресторане «Самадло» год назад, но сейчас все тут казалось незнакомым. Постоял, огляделся.

Никого, кроме буфетчика, нехотя вытиравшего тарелки, и не в меру разжиревшего официанта, привалившегося к стойке, он не увидел.

Буфетчик, наметанным взглядом окинув Мигриаули, быстро шепнул что-то официанту, и тот, понимающе кивнув, поспешил на кухню.

Мигриаули догадался, что буфетчик распознал в нем работника милиции и через минуту-другую весь ресторан будет оповещен, живо наведут чистоту и порядок, начнут быстро обслуживать посетителей.

Джуаншер дождался задержавшегося во дворе ресторана Темура, и они прошли в зал, заняли столик в уголке. Зал был пуст.

— Бадур! — позвал тучный официант. — Тебя посетители ждут!

И тут же появилась молодая крутобедрая официантка с тонкой талией и пышной грудью.

— Слушаю вас, что подать?

— Бутылку лимонада.

Бадур мигом принесла лимонад и отошла в сторону, незаметно поглядывая на странных посетителей: идти в ресторан, чтобы выпить лимонада!

— Темур, я поговорю с сотрудниками, попробую выяснить, что тут произошло, а ты пока изучи место, где ранили Тодадзе, и вообще осмотри все вокруг, — сказал Джуаншер.

Так и сделали.

Инспектор подошел к буфетчику.

— Не скажете, где найти директора?

— Директора нет, утром за продуктами уехал, до вечера вряд ли обернется.

— А кто бы мог его заменить?

— Никто, его зам неделю в постели валяется, хворает, — пояснил, подходя к ним ближе, тучный официант, не спускавший глаз с Мигриаули, благо ресторан пустовал в этот ранний час.

— С кем же все-таки поговорить о случившемся здесь…

— Вы из-за вчерашней истории, верно?.. В плохое время пришли, никого нет. У бухгалтера несчастье — бабушка померла, снабженец три дня как не появляется, передал, что у него ребенок заболел. Я простой буфетчик, если чем-то помогу, охотно услужу.

— Вы каждый день работаете?

— Десять дней кряду, потом мой напарник.

— Вчера вы работали?

— Да, неделю отработал, три дня осталось.

— Значит, при вас стреляли в молодого человека?

— Стреляли?! От вас впервые слышу… Неужто правда?

— Как, вы ничего не знаете?! Невероятно — у вас под носом человека убивали, а вы и слыхом не слыхивали?!

— Хотите верьте, хотите нет — ничего такого не слышал.

— Попробуйте вспомнить: не кутили ли вчера какие-нибудь подозрительные типы? Насколько нам известно, тут допоздна гуляли молодые люди, в одного из которых и стреляли.

— Разве упомнишь кого, уйма народу проходит за день, а я все за стойкой…

— Перед закрытием вряд ли остается много людей, наверняка обратили бы внимание на загулявших, тем более если шумели, ссорились… Вы, конечно, уже сообразили, что нам надо найти негодяя, стрелявшего в молодого человека.

Буфетчик передернул плечами и уставился в пол.

— Видимо, вы не доверяете мне. — Джуаншер показал удостоверение.

— Не нужно, зачем показывать. Мы хоть и простые люди, но разбираемся кое в чем. Вашего брата сразу узнаем… Зря не верите, разве упомнишь всех, кто сюда является! Я не очень-то присматриваюсь к посетителям! Мое дело отпустить официанту закуску, накормить тех, кто сидит в буфете. Расплатятся и уходят, а тех, что в зале кутят, я не вижу.

— Сомневаюсь что-то в вашей искренности. Совсем рядом стреляли, прямо у ресторана, была драка, ранили человека, а вы…

— Как вас убедить, а?! Будь я неладен, если вру!

— Не пойму, что вам мешает признаться. Вы же видели раненого парня… — Джуаншер насмешливо улыбнулся. — Ваше показание будет не единственным.

— Боюсь навлечь беду на безвинного. Зачем мне брать на себя грех? И память подводит, люблю выпить. — Он выразительно щелкнул двумя пальцами у подбородка. — Спроси, что утром ел, не вспомню! Во двор не выглядываю, некогда. Люди едят, платят и уходят — дай бог им счастья, а кто они, мне дела нет. Хоть гения семи пядей во лбу поставь на мое место — не запомнит, кто пришел, кто ушел! У меня главное — план, а с планом порядок, директор доволен.

В буфет заходили люди, прислушивались.

Мигриаули обругал себя в душе: завел разговор в таком неподходящем месте.

— Нет ли у вас свободной комнаты?

Буфетчик расправил плечи, как бы сбрасывая с себя непомерное бремя, и повел Мигриаули по коридору.

В небольшой комнате, куда они зашли, распластавшись на тахте, спал полуодетый мужчина. Заслышав шаги, он присел и протер покрасневшие веки. Не соображая спросонок, кто и зачем тут, разворчался:

— С ума сведете, что за люди! Минуты покоя нет, глаз сомкнуть не дадут! Не нашли другого места?! Чего в душную комнату рветесь! — хрипло бурчал он, натягивая на жирное тело рубаху.

Буфетчик смотрел сконфуженно.

— Извиняюсь, товарищ инспектор, вот он, директор, вернулся, оказывается, а я и не знал.

Мигриаули представился:

— Старший инспектор угрозыска городского Управления внутренних дел. — И тихо, но внушительно пояснил: — Мне надо допросить работников ресторана в связи с совершенным здесь преступлением.

— Пожалуйста. — Директор торопливо сунул ноги в туфли и встал. — Что, скандалили? Передрались? Ранили кого-то? Ну и черт с ними. — Он зевнул и почесал волосатую грудь.

Буфетчик снова начал оправдываться:

— Не врал я вам, уважаемый! Честное слово, со вчерашнего дня не видел директора, думал, нет его, откуда мне было знать, что он тут отсыпается.

— Что вы делали вчера вечером перед закрытием?

— Считал деньги.

— Надо думать, в трезвом виде, с ясной головой, иначе не сосчитать бы…

— Конечно, — согласился буфетчик и вспыхнул.

— Тогда объясните, как вы могли не услышать, что в сотне метров от вас убивают человека.

— Постойте… Кажется, вспоминаю… Да, я был еще в ресторане, когда грянул выстрел, — признался наконец буфетчик, побагровев.

— А теперь попытайтесь припомнить тех молодых людей, что гуляли допоздна, а потом шумно вывалились во двор.

Инспектор заметил: буфетчик нервничает, придвинул стул и тяжело опустился на него.

— Вряд ли я вам нужен, — очнулся вдруг директор, продолжавший дремать и стоя, красные, припухшие от бессонной ночи веки так и слипались. — Меня тут не было, когда стреляли, сегодня утром сообщили… Пойду я…

— А кто вам сообщил?

— Официант, все они уже знали.

Мигриаули снова занялся буфетчиком.

— Итак, выстрел вы слышали, ну а больше ничто не насторожило вас?

— Шум слышал, крики, только не обратил внимания, — ведь дня не пройдет, чтобы не затеяли драку.

В этот момент появился толстый официант. Видимо, ему не терпелось узнать, что наговорил без него буфетчик.

— Почему вы уверяли, будто ничего не знаете? — обратился к нему Мигриаули. — Имейте в виду, за дачу ложных показаний привлекают к суду.

Официант стушевался.

— Клянусь душой матери моей Саломе, одну правду скажу! Чего мне скрывать! Чем хотите поклянусь! Любой тут скажет: я честный человек! И власть в ваших руках, и законы — накажите, если совру! — горячо выпалил официант, но, посмотрев на инспектора, сник. — Вон буфетчик подтвердит, весь вечер тихо было, со двора и звука не доносилось, мирно разошлись клиенты.

— Ну хорошо. — Мигриаули повернулся к директору, который бесцеремонно зевал, присев на тахту. — Расскажите, пожалуйста, поподробней и поточней, что вы узнали от официанта про вчерашний случай?

Директор, сердито сверкнув глазами, напустился на официанта:

— Что ты крутишь! От вашего глаза ничего не укроется. Иголку украдет человек — и то узнаете, а под ухом стреляли — и делаешь вид, будто не слыхал! Может, уши воском были у тебя залиты, а?! — И повернулся к инспектору. — Утром, только пришел на работу, кинулись ко мне, выложили все, что знали, и буфетчик, и этот официант — Сакул Иасагашвили. Сам я двое суток на свадьбе у племянника тещи провел, тамадой был, голова гудела, ничего не соображал, но то, что они рассказали, помню, не каждый день тут стреляют, чтобы забыть. — И, хихикнув, довольный собой, изрек: — Чего не случается на свете!

— Что вы, Силибистрович, что я вам говорил?! — закричал официант. — Зачем напраслину возводите?! Погубить меня захотели?! Ничего я вам не выкладывал! Ничего не знаю!

— Чего ты всполошился, остолоп! Не звери же они, люди, не съедят тебя! — вышел из себя директор, окончательно сбрасывая сонный дурман, и повторил: — Эх, чего не случается на свете!

Он встал с тахты и жестом велел буфетчику с официантом выйти.

Мигриаули строго сказал:

— Не мешайте опрашивать их.

— Послушай, будь другом, оставь нас в покое, мы народ торговый, деловой, и ты человек толковый, поведи дело так, чтоб не ходить нам по судам. А мы оценим твой труд. За нами не пропадет… Эх, чего не случается на свете! — закончил директор свое деловое предложение любимым выражением и потянулся. Он выразительно посмотрел на Джуаншера, однако напоролся на ледяной взгляд и разом убрал с лица льстивую улыбку. Позиции своей все же не изменил и проговорил как бы про себя: — Сказано, пусть гость отказывается, но хозяину положено предлагать, угощать.

— Вместо того чтобы помочь, вы беззастенчиво пытаетесь подкупить меня. Что ж, будете отвечать по закону.

— Э-э, ты шуток не понимаешь! — Директор деланно засмеялся. — Как человеку говорю, имей уважение к годам, я вдвое старше тебя, будь другом, не ввязывай в эту историю, при чем тут я? — И внезапно напустился на своих подчиненных: — Чего заткнули рты, мерзавцы, чего мучаете уважаемого инспектора, морочите ему голову! По рожам вижу, к чему клоните! Не выйдет, не втопчете мое имя в грязь! Как облупленных вас знаю, знаю, что вы за птицы! Утром поздороваться не успел, обрушили на меня новость, а теперь онемели?! С утра про драку и выстрел трещишь, Сакул, а как дело потребовало, проглотил свой поганый язык?! Нашли дурака! Ради вас врать не стану! Из-за вас семью без куска хлеба оставить?! Давайте выкладывайте инспектору все, что видели, без утайки, как мне рассказывали!

Буфетчик и официант удрученно молчали, не зная, как увильнуть от разговора. Первым собрался с духом буфетчик.

— Вижу, сам во всем виноват, сперва сболтну, а потом уж думаю… Пишите, батоно, честь по чести расскажу, что знаю…

— Душой матери клянусь, не врал я… Скажу, что знаю, раз такое дело, — добавил Сакул и поведал инспектору о Бакуре и его дружках, как они напились, как измывались над ним, что вытворяли, как потом вышли во двор и оттуда сразу послышались крики.

— Сколько они прокутили денег в тот вечер, не помните?

— Много… Зря подозреваете, я честный человек, не обсчитываю, что дадут, тому и рад… На двести рублей посидели и мне сто подарили.

Из рассказа следовало, что драку у ресторана затеял Бакур — наглый, разнузданный парень, который кутил и швырялся деньгами. Кто он, чем занимается, откуда у него столько денег, официант не знал.

Мигриаули прошел в зал, чтобы допросить официантку Бадур — он уже знал ее — наверняка видела больше Сакула. Красивая женщина вряд ли не заметила молодых кутил.

Он сел за столик, который обслуживала Бадур, и попросил еще бутылку воды.

Бадур, кокетливо покачивая бедрами, тут же подала холодный лимонад.

— Скажите, Бадур, вы работали вчера вечером?

— Да, — ответила она машинально, чем-то озабоченная.

— А вы случайно не знаете того молодого человека, которого ранили?

— Знаю, не раз видела его тут. Бедный парень… Добрый, обходительный, и вам бы понравился, воспитанный. Даже пьяный не распускался, как другие.

— Часто бывал здесь?

— Каждое воскресенье ужинал с приятелями.

— Не знаете ли кого из них?

— Нет. В лицо — да, а кто они, не знаю.

Мигриаули понял, что ничего конкретного от нее не услышит. «По крайней мере — пока», — сказал он себе и отпустил официантку.

Темур все еще изучал место происшествия.

— Как дела? Следов крови не видно?

— Сделал снимки, следов крови не обнаружил, да и на что они — раненый ведь жив.

— Хорошо, на сегодня хватит. Выяснили что могли. Пошли отсюда.

— Пошли, если больше нечего делать…

И тут Джуаншер увидел директора ресторана, направлявшегося прямо к ним. Подойдя, он сказал расстроенно:

— Не думайте, будто мне не жалко парня! Очень досадная история!.. Конечно, надо поймать мерзавца, что стрелял, только я-то чем помогу? Потому и просил вас…

— Извините. Если не помешаю… — оборвал его мужской голос.

Мигриаули обернулся — к ним подходил элегантно одетый мужчина. Лицо его показалось знакомым.

— Здравствуйте, инспектор, извините, но считаю своим долгом сказать вам нечто в связи с…

Директор ресторана отошел в сторону.

— Мы с вами уже встречались — в НИИ, я Зураб Хидурели, заместитель директора… Область вашей деятельности для меня, медика, темный лес, но то, что мерзавец, посягнувший на чужую жизнь, должен быть сурово наказан, и мне хорошо известно. Работники ресторана не помогут вам найти преступника. Наоборот, собьют со следа. Им известен убийца, я точно знаю, я часто прихожу сюда обедать. Правда, во время вчерашнего происшествия меня здесь не было, но все только об этом и говорят… Лично я не пощадил бы преступника, окажись им даже мой сын!

— Будьте уверены, преступник не уйдет от правосудия, попадется рано или поздно…

Вдруг Зураб Хидурели сорвался с места.

Мигриаули оглянулся — в дверях ресторана стояла Бадур. Не она ли спугнула Зураба Хидурели?..

Подошел к ней, спросил:

— Извините, вам знаком человек, с которым я разговаривал сейчас?

Бадур молча кивнула.

12

Мигриаули проснулся рано. Было тихо. Мать еще спала — он видел ее кровать через открытую дверь. Свет у нее, правда, горел. По-видимому, читала и незаметно уснула.

Джуаншер бесшумно прошел в лоджию, сделал зарядку, затем принял душ — с наслаждением подставил спину под колюче-холодные брызги, долго растирался жестким махровым полотенцем.

Мать все еще спала. Редкий случай, когда она не встала раньше сына и не накормила его завтраком. «Пусть спит, сладок утренний сон…» — с нежностью подумал Джуаншер и, выпив чаю, вышел на улицу.

У самого управления его догнал Темур.

— Привет, Джуаншер! Иду, иду за тобой и никак не догоню! Как настроение?

— Настроение неважное… Не знаю, с какого конца взяться за поимку негодяя. Вчера пришло заключение баллистической экспертизы, но оно мало что дает. Вопросов сотни, ответа ни одного. Всю ночь думал, кажется, и не спал. Зайдем ко мне, обсудим, чем мы располагаем.

— По-моему, концы преступления — в ресторане, — сказал Темур, усаживаясь в кресло. — Кстати, как тебе официантка, что подавала нам лимонад? Уверен, ей хорошо известны постоянные посетители. Мужчины не оставят такую без внимания…

— Очевидцев преступления нет… или, скажем, есть, но нам неизвестны. Сведения, полученные от сотрудников ресторана, не содержат ничего конкретного. От их показаний проку мало. Нужно что-нибудь вещественное…

— А я думаю, ты наводишь тень на ясный день. Чего голову ломать — все просто и понятно: стрелял Бакур, о котором говорил официант. Напились, перессорились, и кончилось выстрелом.

— Ты слишком прыток, Темур. Во-первых, даже если принять твою версию, надо еще выяснить, кто он, этот бесшабашный Бакур. Во-вторых, ее опровергает заключение баллистической экспертизы…

— Почему?

— Потому что, по уверению эксперта, пуля летела издалека, стреляли с тридцати шагов — не меньше.

— А что говорит трассологическая экспертиза?

— Заключение еще не готово. Сходи за ним вечером, обещали выдать.

— Какие еще будут указания, товарищ старший инспектор? — Темур встал улыбаясь.

— Легкий у тебя нрав, Темур, не омрачаешь свою жизнь решением нерешенных проблем. Ты никогда не состаришься.

— Уважаемый старший инспектор, умереть не постарев — это все равно что до времени отправиться к праотцам, — нарочито серьезно пояснил Темур. — Вам бы следовало сказать так: «Темур, дорогой, к человеку с твоим нравом смерть не подступится», а я бы ответил: «Спасибо за приятное слово, батоно Джуаншер, и вам желаю устоять перед смертью — при условии, что не займете меня сегодня вечером и дадите сходить в театр с невестой — посмотреть «Старинные водевили».

— Увиливаешь от поручения! А еще говоришь: охотно схожу.

— И схожу — в конце рабочего дня, не вечером же.

— Ладно, сам возьму заключение, они могут и задержать… Сказал бы, что у тебя билеты в театр.

— Хорошо, но ты не переживай, Джуаншер. Особенно ломать голову над раскрытием преступления я не буду, но и без дела себя не оставлю! Пока!..

Темур ушел, а Мигриаули невольно задумался о нем. Не первый год дружил он с Темуром, со студенческих лет близки. Острый на язык Темур многим не нравился; его сторонились, избегая насмешек. Но вообще Темур был безобидный, простодушный, открытый. Чему удивляться — из деревни парень. Да, в деревне иные люди…

Мигриаули вспомнил, как проводил лето у бабушки в деревне. Сад был небольшой, но сколько росло в нем всяких фруктовых деревьев! Особенно любил он туту, темные сочные ягоды так и таяли во рту… А грецкие орехи еще в зеленой кожуре!..

В дверь осторожно постучали.

Вошел хилый юноша в модном дакроновом костюме. Угольно-черные волосы подчеркивали бледность бескровного лица.

— Здравствуйте, я Тела Схвилосели, вызван к инспектору Мигриаули…

Мигриаули предложил ему сесть.

Схвилосели, студент пятого курса, был одним из тех, кто находился в ресторане с Эмзаром Тодадзе в тот вечер.

Он очень волновался и попросил разрешения закурить. Ответив на несколько обязательных вопросов, успокоился.

— А теперь расскажите, что произошло тогда в ресторане.

— Мы вчетвером ужинали. Эмзар сидел между мной и Джумбером Дэвидзе. Уже собирались расходиться, когда Эмзар сказал, что ему плохо, надел пиджак и вышел на свежий воздух. Мы, конечно, тоже отправились за ним… Не пойму, за что они его, за что?! Знали бы, какой он хороший, словом никогда никого не обидел… Неужели умрет?..

— Трудно сказать, состояние пока тяжелое.

— Следом из ресторана вышла компания ребят наших лет, пьяные, конечно. Один из них что-то потребовал от Джумбера. Джумбер не остановился, будто не слышал. Тот снова крикнул, Эмзар не выдержал, бросил им что-то, Джумбер говорит: «Не связывайся, видишь, пьяные».

— И что было дальше?

— Те не унимались, подошли к нам, тот, что затеял ссору, ударил кого-то из наших, потом был выстрел. По-моему, он и стрелял. Эмзар упал, они удрали. Мы бросились вслед, но, к сожалению, ни одного не поймали, а когда вернулись, Эмзара уже увезли в больницу.

— Скажите, во время ссоры ничьего имени не слышали?

— Нет.

— А как выглядел тот, что затеял ссору?

— Очень высокий, кажется, в черном пиджаке, темно было…

— Значит, все вы, друзья Эмзара, разошлись, так и не узнав, кто и почему стрелял в него?

— У кого было узнать? Говорю же, никого не поймали, долго бежали, но… Я думал, Джумбер знает того высокого, говорит, нет…

После Схвилосели Мигриаули допросил еще двоих приятелей Эмзара.

Первый был Джумбер Дэвидзе, бывший студент мединститута. За что исключен, Мигриаули не спросил, очень уж угрюмый и отрешенный вид был у парня, решил выяснить позже.

О происшествии в ресторане «Самадло» Дэвидзе рассказал почти то же, что и Схвилосели, не считая некоторых подробностей. Но одна деталь показалась инспектору существенной: Джумбер снял за ужином пиджак — душно было, жарко, и повесил на спинку стула Эмзара, потом Эмзар снял пиджак и повесил на соседний стул, а когда выходил из ресторана, перепутал и надел пиджак Джумбера, в нем и увезли его в больницу.

Допросив третьего товарища Эмзара — невзрачного юнца, который ничего нового не сообщил, Мигриаули поговорил со всеми троими вместе.

— Я верю вам, верю тому, что вы рассказали, но, признаться, удручен вашим равнодушием! Эмзар Тодадзе чудом остался жив, но вы же не знали этого. Почему вы не постарались напасть на след преступника? Вы ведь не первый раз ужинали в «Самадло», и лица многих завсегдатаев, думаю, запомнились. Неужели из той компании никого не опознали? Попытались бы найти того высокого, который стрелял, по-вашему.

— Напрасно вините нас в равнодушии, мы, как родного брата, любим Эмзара Тодадзе и ничего от вас не скрываем, очень хотим помочь. Как посмотрим в глаза Эмзару, если утаим что-нибудь и не посодействуем вам? Но как найти стрелявшего? — спросил Джумбер.

— Если встретите кого-нибудь из той компании, опознаете?

— Вряд ли, я в таком состоянии был, что до сих пор не приду в себя.

— А я вот что вспомнил. Официант принес к соседнему столику поднос с бутылками, говоря, что это Бакур угощает, и указал на тех самых ребят, что пристали к нам потом. Один из них выделялся, он и был, как я понял, Бакур.

— Да, точно, и я вспоминаю, — подтвердил и Джумбер.

— Ну и что из этого?! — уныло промолвил Схвилосели. — Не счесть, сколько в городе ребят по имени Бакур.

— Джуаншер, позволь оставить тебя одного, поеду в больницу, может, удастся допросить Тодадзе.

— Позволить — позволю, но в успехе сомневаюсь, врачи не разрешат. — Мигриаули затянулся сигаретой. — И вообще я уверен, что от Эмзара Тодадзе мы не узнаем более того, что уже знаем.

— Утверждать это нельзя. И вообще — зачем допрашивать, если не видишь смысла, — возразил Темур.

— Бывают факты, которые позволяют заранее определить кое-что.

— Я все же поеду, а беседа с ним покажет, уважаемый инспектор, насколько вы проницательны!

— Ступай. Но вместо того чтобы насмехаться, поразмысли над тем, что пуля со значительного расстояния попала Эмзару в грудь, а Бакур, между прочим, был с ним рядом, как и все другие. Стрелял кто-то со стороны, а что может знать о нем Эмзар?

— Хорошо, поразмыслю. Пока.

Но и самому Мигриаули было над чем подумать. Он сомневался в искренности и откровенности как работников ресторана, так и товарищей Эмзара Тодадзе.

В кабинет деликатно постучали. К удивлению Мигриаули, вошел Зураб Хидурели.

Не надеясь, вероятно, что инспектор запомнит его, он представился.

— Садитесь, пожалуйста. Я помню вас. — Мигриаули пристально разглядывал заместителя директора НИИ. — Чем могу быть полезен? — И потянулся к пачке сигарет на столе.

— Не угодно ли эти? — Зураб Хидурели услужливо протянул пачку «Филипп Морис».

— Спасибо, я предпочитаю «Иверию», по-моему, ничего нет лучше.

— Не стану спорить, кто к чему привык, то и считает лучшим, — улыбнулся Зураб Хидурели. — Я курю разные и, как ни смешно, часто внешним видом прельщаюсь больше, чем качеством… Вас, разумеется, удивляет мой приход… Прежде всего хочу извиниться за нелепое поведение у ресторана, я так внезапно сорвался с места… Представляю, что вы обо мне подумали! Но была причина, извините, не буду распространяться. Преступление чудовищное, на меня оно произвело кошмарное впечатление. Помочь вам найти преступника обязан каждый, кто располагает хотя бы малейшими сведениями. А работники ресторана, уверяю вас, отлично знают своих постоянных посетителей: кто с кем знаком, в каких отношениях. Но они, торгаши, деляги, ведут себя осмотрительно, держат язык за зубами, опасаясь нежелательных последствий.

— А откуда вы знаете, что они утаили сведения, которые навели бы нас на след?

— Как не знать! Будь они с вами откровенны, преступник был бы уже задержан и арест его не остался бы тайной.

Мигриаули понял, что этот человек не только одевается умело, но и соображает отлично.

— Кроме этой прискорбной истории, меня привело сюда и личное дело. Надо бы в районное отделение милиции сообщить, но, думаю, они ничем не помогут… и вспомнил вас… Я, как и любой смертный, не застрахован от опасности и гибели. И у меня, как у всех, одна жизнь, и если на нее покушаются, не могу не встревожиться! — Он глубоко затянулся и, выпустив колечки дыма, проследил, как они расплылись. — Главное, не знаю своего врага! Никого в жизни не обижал, муравья на дороге обхожу, боюсь раздавить! Не понимаю, кто и почему так люто меня ненавидит, что грозится убить?! Могу ли я беззаботно ждать, пока какой-то мерзавец прикончит меня!

Мигриаули с интересом слушал Зураба Хидурели.

— Вы, конечно, недоумеваете, что меня так напугало, что вывело из себя…

Он достал из внутреннего кармана пиджака конверт, а из него — письмо.

— Прочтите, пожалуйста, и судите сами, есть ли у меня основания опасаться и возмущаться! Честному человеку жизни не стало, распустились негодяи!

Мигриаули развернул лист и прочел: «Батоно Зураб! Считаю, что я великодушен и поступаю очень благородно, предупреждая: конец твоей беззаботной, безоблачной жизни! Знаю, любишь земные радости и готов жить вечно, но если достанет ума, попроси господа бога отпустить грехи».

— Кто послал его вам?

— Представления не имею! Я обнаружил письмо дома… Не знаю, откуда и когда ждать обещанной пули…

— Вы уверены, что пули?

— Да нет, разумеется, так сказал. Не все ли равно, чем и как меня убьют! Письмо это я нашел за несколько дней до истории у ресторана. Признаться, решил, что кто-то пошутил. Вчера поздно вернулся домой и тут же лег спать. Семья на даче, я один. Утром зачем-то открыл стенной шкаф, где храню дорогие сердцу вещи, и не увидел шкатулки с драгоценностями… Ясно, что в дом наведался мой враг, собираясь исполнить угрозу, не застал меня, к счастью, и забрал самое ценное, что нашел.

— Что же именно?

— Лучше бы убил меня! Сил нет сказать, чего я лишился…

— Но я не смогу принять вашего заявления об ограблении, если не скажете, что у нас пропало.

— Скажу. Извините, волнуюсь, трудно примириться с таким ударом… Видите ли, речь идет о бриллианте в платиновой оправе, об уникальном бриллианте, подобного которому, думаю, в городе нет. Он достался мне от отца, память о нем, вот что усугубляет мою горечь, делает утрату особенно острой.

— Что еще унес грабитель?

— По сравнению с этим бриллиантом остальное ничто! Взял все драгоценности, доставшиеся мне от отца! Я перенес столько невзгод и лишений, но ничего не продавал, хранил, берег. Я в отчаянии, товарищ инспектор, и неведомо, что готовит завтра мой враг!

Мигриаули поднял телефонную трубку, набрал номер.

— Говорит Мигриаули, пришлите мне опергруппу, понадобится и криминалист. В доме на Варазисхеви ночью совершенно ограбление. — И обратился к Зурабу Хидурели: — Примем все меры. Не отчаивайтесь, будем надеяться на успех.

— Надежды не теряю, хотя и уверен: кто украл, тот и спрятать сумеет.

— Не будем предугадывать.

— Вы правы, но в моем положении нелегко сохранить бодрость духа. Боюсь, никогда не доведется увидеть бесценный бриллиант, который, как реликвия, передавался от поколения к поколению, и вот он в руках какого-то негодяя!

— Осмотрим ваш дом, и будет видно, как действовать дальше.

— Да, сомневаюсь, что бриллиант вернется, и все же, как ни дорог он мне, покоя лишился из-за другого. Извелся, каждый миг ожидая нападения и насильственной смерти.

13

— У меня еще одна новость, Темур. Ночью ограбили дом Зураба Хидурели, замдиректора НИИ, — если помнишь, он подошел к нам у ресторана, а потом сорвался вдруг с места и исчез. Его, насколько я понял, спугнула Бадур.

— Сочувствую ему. И что прикажешь делать?

— Не заводись.

— Не буду. Жду указания: «Темур, отправляйся на место происшествия, сфотографируй, не забудь обнаружить отпечатки пальцев, не забудь про криминалиста…»

— Не смеши, хватит! — Джуаншер и вправду развеселился. — Ты не в духе, Темур! Что случилось?

— Поглядел бы я на тебя, если б ты весь день просидел в ресторане, как я вчера, и голодал. Кругом жареных цыплят едят, а ты лимонад дуешь, промываешь нутро!..

— Спустись в буфет, если проголодался.

— А что там взять? Тухлую колбасу? И прокисшим пивом запить? Бессердечный, ни капли жалости ко мне! Джуаншер, давай пообедаем в ресторане.

— Не возражаю. Пойдем в «Самадло», совместим приятное с полезным, может быть, еще что выясним.

Они пешком поднялись на аллею, террасой нависшую над городом.

В ресторане, едва они сели за столик, к ним подошел директор и велел официантке живо обслужить уважаемых посетителей.

— Что подать?

— Шоколад и шампанское.

— Ты серьезно, Джуаншер? Я не намерен дальше голодать.

— Шучу, Темур, — заулыбался Джуаншер. — Цыпленка «табака» и две бутылки пива.

Бадур отошла, а директор сказал, сокрушаясь:

— Плохи наши дела, горим, плана не даем! С того дня, как ранили парня, не жалуют наш ресторан, стороной обходят.

— Будем надеяться, что это ненадолго, все забывается.

— Спасибо на добром слове. Заходите почаще.

Официантка принесла заказанное, и директор отошел.

— Бадур, скажи, пожалуйста, те ребята, что затеяли ссору, не появлялись?

В эту минуту Джуаншер увидел Зураба Хидурели, который, уже пообедав, расплачивался с официантом.

— А этот человек часто бывает тут? — Джуаншер указал на Хидурели. — Вы, кажется, знаете его…

Бадур залилась краской.

— Да, он часто обедает здесь.

— Что он за человек?

— Не знаю, — Бадур повела плечами. — В последнее время чем-то расстроен, иногда часами сидит молча. Говорит, обворовали его.

— Да, действительно, обворовали.

— А я не верила, думала — обманывает, но чего ради…

— Может, вообще и обманывает, но в данном случае не врет. А почему вы усомнились? Близкий вам человек…

— Разве поймешь мужчин? Никому нельзя верить.

— У вас серьезные отношения? Собирается жениться?..

Бадур зарделась, смущенно опустила голову.

— Поначалу все вы сладко щебечете, рай сулите. — Бадур взяла поднос и поспешила отойти.

— Значит, переживает Хидурели.

— Чему удивляешься? Кого обрадует ограбление!

— А его к тому же убить грозятся.

— Странно, почему преступник предупредил его…

— Думаю, за этим кроется нечто такое, о чем он нам сообщить не может, а скорее всего — не хочет.

— А ты не спрашивал, почему будущий убийца нашел нужным предупредить?

— Нет. Видишь ли, раз он сам не сказал, значит, у него есть основания скрывать. А возможно, и сам не знает.

— Между прочим, и ты неоткровенен со мной, не говоришь всего, что думаешь о Хидурели.

— Нет, Темур. Пока что я исхожу из факта, а факт — это письмо, в котором ему угрожают. Но кое-что меня настораживает. Только ли ради красивой официантки бывает он здесь? Почему он так близко к сердцу принял покушение на Эмзара Тодадзе? И здесь, когда подошел к нам, и в управлении подозрительно пристрастно говорил о работниках ресторана, стараясь внушить, что преступника надо искать через них…

— Ты, пожалуй, прав. Все связанное с Хидурели — головоломка.

— Посмотрим, так ли это. Всегда находится ниточка, потянув за которую…

— Лишь бы преступник не канул в воду, пока найдем эту ниточку.

За обед расплатился Мигриаули.

— Тебе не совестно? Я же пригласил тебя, — обиделся Темур.

— Пустяки, Темур. Учти, многое зависит от тебя, хоть круглые сутки проводи здесь, но дознайся, чем дышит ресторан.

14

С первых же дней работы в милиции Мигриаули стремился пополнить свои знания, проверить и закрепить усвоенное в институте через практический опыт — хотя бы и чужой. Каждый свободный час изучал старые дела. Внимательно читал пожелтевшие документы — показания, заключения и прочие материалы следствия.

Жизнь его текла размеренно. Он и по натуре был спокойный, уравновешенный, мать говорила — весь в отца. Отца Джуаншер не помнил, мал был, когда тот ушел на войну. После войны он долго ждал возвращения отца, строил планы, связанные с ним. Туго приходилось им с матерью, пенсии и ее заработка едва хватало на насущные нужды. Это приучило его к скромности и неприхотливости. И сейчас в его кабинете не было ничего лишнего: простой письменный стол, несколько соломенных стульев, в давние времена попавших в управление, сейф и пишущая машинка. Единственной ценностью был фотоаппарат последнего выпуска, а любимой вещью — оперативный план города, на котором обозначены были все улицы, переулки и городские объекты.

Не сразу освоился Мигриаули с работой в управлении, но она увлекла, а при стремлении хорошо разбираться во всем, при его старании и трудолюбии непонятное постепенно прояснялось, и он довольно скоро смог работать самостоятельно…

Лето еще не сменило весну, а все уже дышало зноем. Жара не спадала даже к вечеру. Спасаясь от духоты, Джуаншер шел домой по набережной Мтквари. Со стороны Рустави, с Самгорской равнины, дул горячий пыльный ветер, и над городом висело мутное марево. А переполненная половодьем река грозила наводнением.

Джуаншер облокотился о гранитный парапет, любуясь завораживающим движением вспененных волн.

Влажное дуновение приятно освежало.

За спиной прозвучал знакомый голос. Джуаншер оглянулся и скользнул глазами по заросшему кустами откосу — улица вдоль реки была на несколько метров выше набережной. По тропинке сбегали две девушки. В высокой черноволосой он узнал Кетеван — она приветливо махала ему рукой.

— Откуда ты взялась тут? — Джуаншер обрадовался, глядя на нее.

Она смутилась, залилась краской.

— Познакомься, Джуаншер, моя подруга Русудан, — представила она свою спутницу.

Джуаншер пожал протянутую руку и доброжелательно улыбнулся, хотя Русудан с ярко накрашенными губами и подсиненными глазами чем-то не понравилась ему.

Все трое неловко молчали.

— Хочешь орешки? — Кетеван протянула Джуаншеру горсть фундука. — Я обожаю их. — Она раскрыла сумку и, взяв еще горсть, протянула Русудан. — Где ты пропадаешь, целую вечность не виделись! — Было заметно, что она волнуется. — Я звонила тебе, мама не передавала?

— Нет, а память у нее неплохая, ничего не забывает.

— Ты зазнался, Джуаншер. Говорят, сотрудники угрозыска очень много мнят о себе, свысока относятся к людям иных занятий. Похоже, и ты воображаешь, — работник милиции! — Кетеван улыбалась, но чувствовалось, что она обижена.

— Пошли присядем где-нибудь, — предложил Джуаншер, будто и не слышал ее слов.

Направляясь к голубой скамейке, он ухитрился шепнуть ей:

— Без тебя жизни не мыслю, Кетеван.

— Тс-с, неудобно. — Она приложила палец к губам.

— Не стану оправдываться, я очень виноват, но никогда еще не был так занят.

Кетеван промолчала.

Джуаншер смотрел на мутную воду бушевавшей реки — волны остервенело бились о гранит набережной, казалось, рвались из тесноты на волю.

Джуаншера восхищало буйство реки, которая точно осознала свою мощь и вольно расправляла плечи. Не отрывая взгляда от воды, он шепнул Кетеван:

— Ты очень сурова, поверь — я не хочу жить без тебя.

— Ты черствый, бессердечный, понимаешь — бессердечный! Нет у тебя сердца.

И хотя голос Кетеван звучал мягко, Джуаншера задели ее слова. Почему она не хочет понять, что он занят, и очень занят, почему не верит ему?

— Скажи, ты твердо решил работать в милиции? — неожиданно спросила Кетеван о том, что беспокоило ее больше всего.

Джуаншер только вздохнул в ответ.

— Поражаюсь тебе и не понимаю, неспособна понять, как ты променял аспирантуру, научную карьеру на казарменную жизнь?! — сказала Кетеван резко, так же резко отбросив с лица прядь волос.

— Это вопрос или осуждение?

— Предпочитаешь таскаться по темным закоулкам, не хочешь жить спокойно, заниматься наукой?! Неужели не жаль себя?

— Кетеван, я не сомневаюсь, ты искренне заботишься обо мне, от души переживаешь, но ты исходишь из своего понимания жизни… Не знаю, как тебя убедить, что меня не прельщает тихая беззаботная жизнь. А в науке я бы точно не обрел себя, ни я науке, ни она мне ничего бы не дали. Я доволен, что вовремя понял, что меня влечет.

Слова Джуаншера не находили отзвука в душе Кетеван.

— Ты, наверное, думаешь, что я очерствею на этой работе… Зря опасаешься.

Кетеван молча встала, поправила волосы и протянула Джуаншеру руку, прощаясь.

Русудан, все это время сидевшая с безразличным видом, тоже встала и побрела за подругой.

Джуаншер растерялся, задетый внезапным уходом Кетеван.

15

Ночи не приносили Мигриаули отдыха и успокоения, он извелся от напряженных размышлений. Простое, казалось бы, преступление, а как его раскрыть, если не находится заветная ниточка, потянув за которую… И он все думал и думал.

В обеденный перерыв, направляясь в кафе недалеко от управления, Мигриаули столкнулся со знакомым участковым — пожилым лейтенантом.

— Здравствуйте, Джуаншер, — лейтенант обрадованно протянул ему руку.

— Здравствуйте, Варлам! Откуда и куда?

— Вора ищу одного…

— Не «куриного» ли? — улыбнулся Мигриаули.

Лейтенант не без обиды заметил:

— Хоть иголку укради, хоть верблюда — все едино воровство.

— Ладно, ладно, пошутить нельзя! Пошли лучше в кафе, вижу, ты не в духе.

— Утром позвонили из министерства, за что-то пропесочили начальника. На ком он мог сорвать злость, как не на мне? Потребовал срочно заняться: жалобой одной старухи. Из ума выжила старая карга, — у нее какую-то чепуховину украли, так она в милицию прибежала: изловите вора! Накажите! Десяти пар ног не хватит мелких воришек ловить, десяти голов не хватит с каждым заявителем считаться! — посетовал на свою участь лейтенант и заказал официанту пиво и сосиски. — Прямо-таки помешались на жалобах, все недовольны! Многим делать нечего, вот и ходят, ходят в милицию, покоя не дают! Всех слушать — жизни не станет. И ты в таком положении?

— Дел у меня хватает, правда, я еще не ошалел от них, как ты.

— Мой тебе совет: не заводи дело по каждому пустяку. А если завел, побыстрей закрывай! Старайся не видеть и не слышать.

— А ради чего? Чтобы не лишаться душевного покоя, когда другим плохо?

— Вижу, усердие еще не выходило тебе боком, не нарывался на… — Лейтенант хохотнул. — Вкалывай, вкалывай, работа дураков любит… Не обижайся, лучше вслушайся в мои слова, у меня большой опыт, разумею кое-что: завел дело — не отвертишься, хоть кровь из носу, доводи до конца, подавай виновного, а ежели не заведешь, к чертям можешь всех послать, какой с тебя спрос!

— Что ты несешь, Варлам?!

— Приходится ловчить, иначе — хана! — Лейтенант закурил и продолжал: — Ты еще молод, не знаешь, почем фунт лиха. Горишь ради правды и справедливости, а наглядишься на все, попривыкнешь, огрузнеешь с годами, и угаснет твой пыл. Скажи-ка, чего ради мне волноваться и ломать голову, если какой-то подлец где-то напакостил? Зачем мне отвечать за него? И что толку бороться с преступниками, их все больше и больше…

— Занятно говоришь… Помоги мне разобраться в одном вопросе, — Джуаншер хитро улыбнулся.

— Хоть в сотне. Ради друга в огонь кинусь, ни в чем не откажу. — Лейтенант до ушей растянул губы, выражая свое расположение.

— Будет ли от меня польза, если перестану раскрывать преступления, махну рукой на правонарушителей, выкажу безразличие к злодейству.

— Понимаю, добрая у тебя душа и сердце доброе. Полон ты благих намерений и надежд. Только непосильное бремя взваливаешь на себя, и, по правде говоря, жалко мне тебя. Выправить мир и богу не по плечу, куда уж человеку. Возьмись за ум, пока не поздно, чтобы локти потом не кусать. Думаешь, хуже тебя был, когда поступил в милицию? Думаешь, я не горел на работе? Ошибался я. Понял со временем: сладко живется ловкому да изворотливому, а от ума одна беда. Тяжкая ноша — и ум, и разум. Кому они нужны? Ответь, кому? Не ответишь — растерялся! Слушай и запоминай: умного да разумного люди стороной обходят, как чумного. Умный — враг своей семье, от него — одно горе, а пользы никакой. Вот и недолюбливают его и дома, и на работе. Спросишь: почему? И сам поймешь со временем, но объясню, раз не набрался еще опыта и не разумеешь жизни по молодости: умный не поведет себя неразумно, а значит, и семье его не будет сладко. Сообразил теперь, почему я счастлив? Мною все довольны и дома, и на работе. Мой тебе совет: есть ум — скрывай его, нечего выглядеть умней других. Может, думаешь, начальству по душе те, что их умней? Не обманывайся на этот счет! Начальник терпеть не может того, кто лучше его соображает. Хочешь жить припеваючи — представляйся тупицей и принимай пинки, как награду. — Варлам прервался на минуту, чтобы отпить пиво, и продолжил поучение: — Господь бог не положил, чтоб маленький человек об обществе пекся, нам о себе и своей семье хлопотать надо. Чем мы хуже начальства, чтоб плохо жить? Начальнику и ночью сладко спать, и утром отлеживаться в постели, а мне и днем и ночью, высунув язык, бегать, преступничков ловить! Начальство обо мне не думает, а чего мне из-за него покоя не знать?! Так-то вот.

— Вы нездоровы, батоно Варлам.

— Нездоров! С чего ты взял? Утром жена сказала, что я, как яблочко, румяный! Кому из вас верить? Ха-ха!

— И все-таки не нравитесь вы мне что-то, голос нехороший, плохо спали? Нездоровы?

— Что ты заладил — нездоров, нездоров! Не спал, это верно, это ты угадал, одно дельце обмывали, магарыч мне поставили… Загляну-ка на базар, пропущу стаканчик кахетинской чачи, а то, чувствую, горючее во мне кончилось. Не привыкну к пиву, не жалую его. Ты, понятно, со мной не пойдешь, почураешься выпить прямо у стойки, и вообще вы, интеллигенты, не пьете открыто, а что вытворяете тайком от людских глаз, леший знает!

— Если вы здоровы, батоно Варлам, значит, пьяны. Ступайте домой, протрезвитесь, а то от ваших речей у вас же самого замутились мозги.

— Вот оно как! Задела тебя правда, колется, значит?! Клянусь отцом, по душе ты мне, не открыл бы иначе глаза, не поведал о нашей «профессиональной тайне»! Не думай, что мы в милиции все никчемные, не умеем бороться со злом! Когда захотим, так мы из-под земли достанем преступника… Под землей от нас ничего не скроют, но вообще нечего нам все знать и понимать — невыгодно. Чего ради переводить преступников, — они нас кормят! Ими живем! И начальству невыгодно кончать с преступлениями! Верь и не сомневайся, не хочет оно этого. И я не хочу…

16

Мигриаули забрел в сквер немного передохнуть. Несколько часов ходил по городу, и ноги гудели. Взял из пачки сигарету, а спичек в кармане не оказалось. К счастью, по аллейке шел молодой человек с горящей сигаретой. Джуаншер попросил прикурить. Гладко зачесанные назад темные волосы, такие же черные брови сплошной линией, лоб и небольшие баки показались знакомыми.

Джуаншер вспомнил парня — это товарищ Эмзара Тодадзе, которого он допрашивал. Фамилия вылетела из головы, а зовут Джумбером. Джуаншер заговорил с ним, спросил, не навещал ли Эмзара в больнице, и предложил присесть в тени, если тот не спешит, разумеется. Они нашли свободную скамейку под соснами у стены, увитой плющом.

Мигриаули заметил, что Джумбер все время смотрит на мединститут, видневшийся за сквером.

— Вы, кажется, учились в мединституте?

— Да, учился. Исключили. Не учусь больше, а ноги все приводят к нему, брожу вокруг да около, — нехотя признался Джумбер.

Мигриаули сдержался, не спросил, за что исключили…

— Даже здесь шумно и пыльно, — сказал он, отвлекая парня от неприятного для него разговора.

— Что там шум и пыль, когда на душе муторно, когда нет радости…

— Рановато впал в пессимизм.

— И в молодости стареют. Станешь пессимистом, если не для тебя светит солнце и синеет небо. — Джумбер нагнулся и взял с листа подорожника божью коровку, посадил на ладонь, приговаривая: — Лети, лети, коровка, покажи, где ждет счастье!

Божья коровка полетела в сторону института.

Джумбер вздохнул.

— Умное насекомое, ведает, что у человека на сердце, — усмехнулся Мигриаули, и ему показалось, что Джумбер вздрогнул. Достав сигарету, долго мял ее в пальцах, прежде чем закурить. Уставился в землю. — Посмотрите на муравья — какую ношу волочит, не видно его за ней.

Мигриаули понял, что напоминание об институте окончательно испортило Джумберу настроение.

Муравей, выбившись из сил, так и этак цеплялся за свою добычу — превосходивший его самого комочек. Из гнезда на подмогу трудяге устремились собратья, со всех сторон ухватились за корм и общими усилиями сдвинули его с места.

— Подумать только, даже эти крохотные созданьица знают, как жить, — дружно потащили то, что не под силу было одному! Умеют выручать друг друга.

— Да, они умеют, зато люди равнодушно проходят мимо того, кто в нужде и беде… Я никогда не знал ни сочувствия, ни помощи. Думаю, гореть буду — водой никто не обольет, чтобы погасить пламя и спасти, — с горечью промолвил Джумбер.

В небе со щебетом носились ласточки. Донесся гул лайнера, и слаженное щебетанье сменилось нестройным криком вспугнутых птиц.

Самолет исчез, гул стих, и наступила тягостная тишина.

После долгого молчания Джумбер продолжил:

— Кому на свете есть дело до твоих бед?! Люди безучастны друг к другу.

— Безучастность бесчеловечна.

— А я уверен, — даже тот, кто рассуждает вроде вас, пройдет мимо человека, находящегося в беде, пройдет как все, что ему до постороннего?! Каждый о себе печется, свою болячку лелеет, — сказал Джумбер желчно. — Не счесть на свете злосчастных, выбитых из колеи, и неужели вы в самом деле верите, что есть люди, готовые участливо протянуть им руку? Нет, никто не убедит меня в этом. Все судьба. Везет человеку — значит, будет удачлив, а нет — хана. Везучего хоть за борт кидай, выплывет, не утонет. О какой доброте вы твердите?! Люди, как совы, таращатся — чем бы поживиться, что бы вырвать из глотки другого. И вообще никакого счастья на свете нет. По-моему, жизнь — тьма кромешная… Если и есть счастье, оно, как светлячок, перед одним мелькнет, другой вовсе не увидит его, ничто и на миг не озаряет мрака. — Джумбер уронил голову, теребя в пальцах сигарету.

— Да ты оглянись и посмотри, какая вокруг красота!

— Но если от этой благодати, от этой красоты тебе и крупица не перепадает, как тогда?

Мигриаули не сразу ответил.

— Красота человека в его благородстве. Участие в чужой судьбе возвышает душу, а кто боится потревожить себя ради другого, и человеком не вправе считаться.

— Возможно, вы правы, но сдается, вы еще не познали горя, не хлебнули лиха, и все у вас пока благополучно, но если везенье покинет вас, вспомните мои слова: никто не осенит тебя в беде крылами, не поставит упавшего на ноги.

— Не спеши с выводами, ты едва вступил в жизнь.

— Это так, конечно… Но я рано столкнулся с человеческой низостью. С детства омрачили мне жизнь. Не поверите, но я хотел бы когда-нибудь рассмеяться счастливым смехом! Честное слово! Легко, радостно, от души, чтобы спала с сердца гнетущая тяжесть. Сердце как камнем придавлено.

— Чем тебе так досадила жизнь, чем обидели люди, что ты без разбора ополчился на всех и вся?! Нельзя всех мерить одной мерой. Понимаю, бестактно лезть тебе в душу, но думаю, ты заблуждаешься… Ладно, встретимся, надеюсь, как-нибудь еще и поговорим.

— Сами люди дали мне право думать о них плохо.

— Повторяю, нельзя всех мерить одной мерой. Ты вот во всем винишь других, а сам — скажи, что ты сам сделал для своего благополучия? Молодой, полный сил, махнул рукой на жизнь, и все видится тебе в черном свете!

Лицо Джумбера отразило смятенье.

— Да, в жизни постоянно приходится преодолевать препятствия, сопротивление, но человек должен выстоять в борьбе. Правда, легко запутаться в сложных лабиринтах жизни, и именно поэтому человеку нужна добрая, бескорыстная помощь.

— Немногие рассуждают подобно вам. Если б большинство походило на вас!.. — Джумбер вздохнул.

— Верой и надеждой жив человек.

— Но если человека лишили и веры, и надежды?

— Тогда он уподобляется хищнику, у которого нет ни пристанища, ни пищи.

— Значит, я обречен на гибель?

— Отчаяние свойственно каждому смертному, но если человек поддается ему, не справляется с ним, оно омрачает душу и губит его, как филоксера лозу.

— А если отчаянию нет конца, если ты не в силах справиться с собой, пал духом и не находишь пути к спасению, как быть тогда?

— Коль скоро человек живет, двигать им должна благородная цель.

— А если он во всем неудачлив?

— Нельзя настраивать себя таким образом.

— Сколько вам лет? — неожиданно спросил Джумбер.

— Двадцать шесть.

— А я думал, мы ровесники. Да, я, наверно, смешон.

— Ты переживаешь из-за института? Может быть, твоя неустроенность всему виной?

— Может быть. Об институте придется забыть. Пойду работать на стройку, кем бы ни взяли. Посмотрим, изменится ли для меня мир.

Джумбер опустил голову на ладони, упершись локтями в колени. Посидев так с минуту, поднялся, собираясь уйти, но его будто удерживал кто-то. Сделав над собой усилие, он тихо сказал:

— До свидания, товарищ инспектор.

И, не оглядываясь, пошел прочь.

17

Мигриаули настороженно озирался, приглядывался к прохожим. В последнее время все вызывало у него подозрение, никто не внушал доверия. Он пересек площадь и вошел в кафе.

Сегодня особенно тяжко было на душе. Он ел, не замечая, что ест, пытаясь понять, отчего ему так нехорошо. Перебрал в памяти все, что пережил в минувшие дни. И когда перед глазами всплыло лицо Кетеван, сердце больно сжалось. Да, это из-за нее… Нет, не любит она его! Любила б — приняла бы его таким, какой он есть! Выходит, что его карьера значит для нее больше, чем он сам? Тогда чего ради навязываться ей? Не будет звонить ей, постарается забыть. Работа даст эту возможность. Столько нерешенных вопросов… Затянулось расследование преступления у «Самадло». Еще раз надо допросить приятелей Тотадзе. Может, Джумбер поведает что-либо об Эмзаре, станет откровенней после беседы в сквере. А что, если прямо сейчас, не откладывая, пойти в институт и спросить о Джумбере?

На улице было пыльно и знойно, солнце палило нещадно.

Мигриаули прошел в канцелярию. Седая пожилая женщина встретила его приветливой улыбкой, но когда он предъявил пропуск, лицо у нее вытянулось, она довольно угрюмо поинтересовалась, что ему угодно.

— У вас учился Джумбер Дэвидзе. Мне надо узнать, когда и за что его исключили. Может, помните его?

— Не так уж много студентов у нас отсеивается, чтобы тут же забывать их. В прошлом году шесть человек исключили, в этом — четыре. — Женщина подошла к шкафу, где за стеклом виднелись папки личных дел. — Кого-то, конечно, стоило, — морфинисты, не учились, зря место занимали, — но Дэвидзе вроде бы не из таких был. Не знаю, за что его выставили, ничего плохого о нем не слышала. Припоминаю его: всегда серьезный, задумчивый… Что с ним стало, беднягой, чем занимается?.. Институту дела нет, исключили и забыли, — говорила женщина, перебирая папки. — Не удивляйтесь, что я жалею его, но, по-моему, иной раз несправедливо обходятся со студентами. Я сама мать, жаль мне его, такой подавленный был, когда забирал аттестат. Если его исправлять надо было, то кто исправит, скажите? Коллектив целого института не справился, кто ж и где наставит его на верный путь?..

Женщина подала Мигриаули папку.

Он внимательно просмотрел дело и не нашел в нем ничего, что объясняло бы исключение Джумбера.

— Если Дэвидзе и вправду не заслуживал исключения, помогу ему восстановиться, — сказал он, возвращая дело. — Поговорю с ректором.

— Сделаете доброе дело, воздастся вам, батоно.

— Извините за беспокойство, всего хорошего.

Он вышел на улицу.

18

На другой день Мигриаули встал раньше обычного, наскоро позавтракал и поспешил из дома — собирался до работы повидать кое-кого…

После ливня было свежо.

Он дошел до нужной ему столовой и остановился напротив нее на другой стороне улицы. Из столовой к нему тут же вышел приземистый толстенький человек с жирным двойным подбородком.

— Как дела, батоно Джуаншер? Как себя чувствуете?

— Что нового, Парсадан? — прямо к делу перешел Мигриаули. — Чем порадуешь?

— Был он тут утром, взял хаши[10] и пропустил два стакана водки.

— Один явился?

— Вошел один, а перед этим на улице разговаривал с какими-то ребятами. Расстроен он. Я так и эдак выспрашивал, что у него стряслось, не открылся.

— Ничего больше не приносил продавать?

— Нет. Я намекал и про бриллиант говорил — молчит.

— Судя по твоему щебету, ты уже не надеешься, Парсадан…

— Не серчайте. Не хотел бы я — не брался бы, кто меня неволил? Скрытный они народ, не любят, когда суют нос в их дела, в душу лезть не дают. А потом, сами знаете, головой рискую, коли почуют что — не пожалеют, прихлопнут.

Мигриаули прекратил бесплодный разговор и, попрощавшись с Парсаданом, направился в управление. По дороге он все думал о парне, за которым следил Парсадан. Дня три назад он предложил Парсадану бриллиант. Бриллиант, которому, по уверению Парсадана, знавшего толк в драгоценных камнях, цены нет. Он поостерегся купить его, хотя парень отдавал за бесценок. Побоялся, что бриллиант краденый, а Парсадан уже отсидел три года за скупку ворованных вещей.

«В самом деле подозрительно: откуда у парня столь ценный камень? — думал Мигриаули. — Стоит поподробней разузнать о нем. Доверять Парсадану не приходится, — хитрит, кривит душой, свою цель имеет и скрывает».

Мысли Мигриаули невольно перекинулись на Зураба Хидурели, на похищенный у него редкий бриллиант.

Не тот ли самый, что предлагали Парсадану?..

Было над чем подумать.

И Зураб Хидурели в это утро раньше обычного вышел из дома, торопился в институт закончить начатое вчера дело. Он сел в свою «Волгу» и минуту спустя уже катил по затененным деревьями улицам. Веял ветерок, и широкие, с ладонь, листья трепетно кланялись — казалось, желали друг другу доброго утра.

Зураб выехал на проспект, почти безлюдный в этот час, — не было и восьми. У нового здания Дома техники Хидурели заметил инспектора Мигриаули. Остановил машину, окликнул:

— Здравствуйте, батоно Джуаншер! Садитесь, подвезу…

Мигриаули, поколебавшись, открыл дверцу, сел рядом с Хидурели.

— В управление?

— Да, конечно.

Мигриаули непроизвольно задержал взгляд на лице Хидурели, подумав: «Благообразное, с темными глазами, высоким лбом, аккуратным прямым носом, оно кажется благородным, а выражение такое, что вот-вот кинется на противника и разорвет!»

— Как идут дела? Выполняете план по арестам? — улыбнувшись, поинтересовался Хидурели. — Непонятный вы народ, работники милиции! Ловите и ловите людей, осуждаете, сажаете, неужели не жаль человека, которого отправляете в тюрьму? — Последние слова Хидурели произнес серьезно.

— А как вы согласуете жалость с желанием покончить с преступлениями, избавить вас от грабителей и убийц?

— Да, верно, мы хотим, чтоб их не было, но вы-то, — Хидурели снова перешел на полушутливый тон, — вы-то без дела останетесь, без куска хлеба!

— О, лишь бы настал день, когда их не станет! О нас не тревожьтесь.

— Ну, а если серьезно, много ли у нас преступающих закон?

— И много, и мало.

— Ответ достойный софиста.

— Каждое преступление свидетельствует о несовершенстве и социальной жизни, и нашей работы.

— Следовательно, плохи ваши дела! Надежды на уменьшение преступлений нет.

— Между тем даже один преступный случай — сигнал для острой тревоги.

— Преступления совершают люди, потерявшие место в жизни, — бездомные, бездельные, неприкаянные, я убежден в этом, — изрек Хидурели.

— Представьте, не чураются преступных действий и те, что имеют и кров, и семью и благоденствуют.

— Да, рушится порядок, конец света грядет, — сокрушенно изрек Зураб и такую скорбь изобразил на лице, словно все бремя мира нес на себе.

— У вас все в порядке? — невольно спросил Мигриаули. — Не случилась ли новая беда?

— Эх, лучше не спрашивайте, нечему мне радоваться…

Мигриаули исподтишка посмотрел на Хидурели. Странное производил он впечатление. Непроницаемо темные глаза не вязались с неестественно белыми зубами, контраст раздражал и вызывал недоверие и к его улыбке, и вообще к нему самому. В который раз видит его — всегда одет со вкусом, элегантно, даже изысканно, подтянут, улыбчив, доброжелательно вежлив, но чем-то отталкивает, фальшь есть в нем, нет, не располагает он к доверию. Не прост Хидурели, совсем не прост. Что заставило его у ресторана подойти к Мигриаули? Зачем он намекал на участие в преступлении работников ресторана? Что у него за отношения с Бадур? Если тривиальная связь, почему он рванулся от них, едва завидев ее? Правда, извинился, когда пришел в милицию сообщить, что его грозятся убить, но ведь и тогда не объяснил, почему оставил их так внезапно! Что его спугнуло? Вполне возможно, что он или оба они с Бадур знают о том случае нечто и пытаются скрыть. Коварный он человек. В душу к такому не проникнешь…

— Трудно стало жить, шага не сделаешь — следят, наблюдают, в душу норовят залезть, пошарить в ней глазами, руками, дознаться, чем живешь, чем дышишь…

Мигриаули вздрогнул: не ясновидец ли этот Хидурели? Как он угадал его мысли?!

— Не думайте, что я убиваюсь из-за бриллианта! В конце концов бриллиант — блестящий камушек и в моих глазах материальной ценности не представляет. Для меня он лишь память об отце, о дедах моих и прадедах, не одно поколение хранило его. Вот что меня подкосило… Эх, не знаю, как примирюсь с его утратой!..

Зураб потер рукой затылок, как бы сбрасывая непосильную ношу, и глубоко вздохнул.

А через минуту спросил по-приятельски:

— Жив ли молодой человек, которого ранили у «Самадло»? Нашли преступника? Я наслышан о вашей работе, вас считают толковым, проницательным, наблюдательным. Я почитатель вашего профессионального таланта, потому и спрашиваю, собственно. Если еще не поймали негодяя, хочу помочь. Не в моем характере губить человека, но интересы общества… Не прощу себе, если не помогу…

— Вы знаете, как найти стрелявшего?

— Не совсем определенно, но… Знает кое-кто в «Самадло», а кто именно, вам укажет, если заставите, дворник, что убирает ту улицу, где ресторан, и в ресторане он свой человек, всегда поблизости околачивается. Я часто там обедаю и давно приметил его. Он знает, кто я, но почему-то смотрит неприязненно. Не удивлюсь, если ему известен и тот, кто ограбил меня и грозится убить… Припугните его тюрьмой, все выложит, укажет на причастных к преступлению.

В словах Зураба Хидурели могла быть истина, может, и стоило послушаться, но в темной глубине его глаз таилась жестокость.

И как запросто и незаметно перешел он на свойский, приятельский тон!

— Я виноват перед вами, Джуаншер, — продолжал Хидурели уже совсем панибратски, — не первый раз общаемся, а достойного вас внимания не проявил. Каюсь, непростительно мне, я никогда не забываю истину: рука руку моет, а обе вместе — лицо. В долгу перед вами, инспектор, но еще не поздно. — Хидурели выразительно улыбнулся.

Мигриаули оторопел от подобной наглости, но промолчал, решил не обрывать его.

— Разве я не прав? Не вы первый, Джуаншер Мигриагули! Не вы единственный мой друг в милиции! У меня достаточно близких людей в управлении, и они не могут пожаловаться на отсутствие внимания с моей стороны.

«Хватит, пожалуй». Мигриаули едва скрывал свое возмущение.

— Рад за вас. Остановите вот тут, у перекрестка, я почти доехал, мне сигареты надо купить. Всего, до свидания.

Хидурели был доволен собой. Ничего конкретно не предложил, а понять дал, намекнул достаточно прозрачно.

Помахав инспектору, он резко тронул машину с места.

Мигриаули подошел к остановке. Народу было полно, значит, давно не было автобуса. Люди возмущались.

— Ночью тут человека убили, говорят, прямо в сердце выстрелили, — сказал вдруг кто-то.

— Что вы? Правда?! С ума сойти! — отозвались с разных сторон.

— Нашли из-за чего с ума сходить, — ухмыляясь, буркнул коротыш с длинной тонкой шеей.

— Куда только смотрит милиция! Почему не пересажают бандитов!

— Не могут, значит, или не хотят!

— Тише ты, думай, что несешь, вся улица слышит.

— Пусть слышит! И люди испортились, и милиция! Хулиганов развелось, бандитов — спасенья нет, а милиции хоть бы что, ей дела до них нет, — едко заметил пожилой мужчина с бескровным болезненным лицом.

— С автобусами порядок не наведут, по два часа ждешь, а ты про бандитов толкуешь… — подключился к разговору мужчина, изнывавший от ожидания.

У Мигриаули пылали щеки, словно винили лично его.

Автобус подошел битком набитый. Мигриаули все же втиснулся.

Кондуктор, выставив руку с наколками, орал на пассажиров:

— Эй, пошевеливайтесь! Кто еще без билета, передавайте деньги, передавайте живей!

— Не видишь, теснотища, рукой не двинуть! — зло бросил кто-то.

— Вон впереди, справа, посвободней, проталкивайтесь, чего застряли! Давайте, давайте, не вам, что ли, говорят?

— А зачем мне проталкиваться, я не скоро схожу! — резонно отказалась тучная женщина.

— А тебе что, одной ехать надо? Продвигайся, дай сесть другим!

— Проходи, проталкивайся, парень! Лень или зазорно? Не слышишь? Эй, тебе говорю, — негодовал кондуктор, оценивая взглядом вошедших.

— Что ты разоряешься! Можно подумать, автобус пустой, а люди нарочно не садятся, потолкаться хотят! Закрой пасть, оглохли от твоего крика!

Мигриаули взглянул на говорившего и узнал Джумбера Дэвидзе. Он с ненавистью посмотрел на кондуктора и, растолкав людей, продвинулся вперед.

— Еще разок глянь, сопляк! — грубо кинул кондуктор. — Испугался тебя, поджилки трясутся!

Джумбер резко обернулся, на его лице заходили желваки, но пожилой человек по-отечески остановил его:

— Не связывайся! Поорет и уймется.

Джумбер молча протиснулся к выходу.

Мигриаули тоже продвинулся вперед и, выйдя из автобуса, тронул Джумбера за руку.

— Здравствуйте, Джумбер…

— Здравствуйте, откуда вы?..

— В одном автобусе с тобой ехал, ты меня не заметил.

— Кого заметишь в тесноте и ругани.

— Ты очень несдержан, Джумбер. Был бы ты ближе к кондуктору, схватил бы он тебя за шиворот и сдал в милицию.

— Оставьте меня со своей милицией!

— Я не шучу, кондуктор не спустил бы тебе грубости, хотя сам всем хамил. Но в милиции поверили бы ему, а не тебе.

— Потому и слышать не хочу о вашей милиции!

— Любишь — не любишь, ровным счетом ничего не значит. Ты ее не чтишь, а другие видят в ней своего защитника.

Джумбер насупился.

— Ты получил, наверное, повестку? Не забудь явиться.

— Получил, приду, — угрюмо сказал Джумбер и отошел.

19

Зазвонил телефон.

Мигриаули взял трубку.

Сообщили об ограблении магазина.

Мигриаули перезвонил Темуру, который тоже дежурил в этот вечер, и, быстро собравшись, спустился во двор.

Легко работалось с Темуром. Сошлись они характерами.

— Криминалиста предупредил?

— Да, конечно. Как только дежурный сообщил о взломе. Думаю, он уже выехал.

У магазина толпились любопытные, запрудив тротуар.

Люди что-то восклицали, спрашивали, негодовали; всем хотелось разузнать, что тут случилось, но в гуле голосов ничего нельзя было разобрать.

При появлении милицейской машины шум мгновенно стих.

— Прошу отойти от магазина, — распорядился стоявший у входа невысокий милиционер с темными усиками. — Освободите тротуар!

Любопытные покорно попятились, милиционер энергично помогал им.

Подъехали криминалист и врач-эксперт.

К Мигриаули подошел сержант милиции и доложил о взломе.

— В магазин никто не входил?

— Нет. Но внутри, возможно, есть раненые или убитые.

— В таком случае начнем осмотр изнутри. — И Мигриаули обратился к криминалисту: — Батоно Александр, осмотрите замок, побыстрей, пожалуйста, дорога каждая минута, — внутри может оказаться раненый.

Александр живо сделал несколько снимков замка, осмотрел его и уверенно заявил:

— Никаких признаков взлома. Входите.

Джуаншер и сам видел, что замок не поврежден.

В магазине было темно.

Александр осветил фонарем стены и нашел выключатель.

Витрина с внутренней стороны оказалась занавешенной грубым холстом. На прилавке навалены были кипы всевозможных тканей. У двери, ведущей из торгового помещения в служебное, Джуаншер заметил большое темное пятно, которое тускло отсвечивало в электрическом свете.

Он осторожно открыл дверь, ожидая увидеть тело, и не ошибся.

На полу, распластавшись, лежал рослый мужчина.

— Продавец! Я знал его! — воскликнул сержант.

— Осмотрите его поскорей, — Джуаншер обернулся к врачу.

Лежавшего в крови человека сфотографировали, потом осмотрели.

— Жив! — радостно воскликнул врач.

Облегченно вздохнул и Мигриаули.

— Но в тяжелом состоянии. Потерял много крови.

Мигриаули обыскал карманы раненого.

— Темур, ты поедешь с раненым, одежду опечатай, ни на шаг не отходи от него, может, заговорит во время операции.

Врачи «скорой» перевязали продавцу рану и увезли в больницу.

Мигриаули с криминалистом обследовали магазин.

Особого беспорядка не обнаружили. Под прилавком валялись темные очки от солнца, импортные, и кепка из букле кустарного пошива. Никаких других личных вещей не нашли.

Граждане, приглашенные в качестве понятых, внимательно наблюдали за оперативниками.

Составили акт. Покончив с осмотром магазина, Мигриаули вышел на улицу расспросить толпившихся там людей — среди них могли быть очевидцы происшествия.

Пока он решал, с кого начать разговор, к нему подошел тучный краснолицый мужчина и, вежливо поклонившись, назвался управляющим домами этого квартала.

— Я с утра из кабинета не выходил, много дел накопилось, и жильцы, как сговорились, один за другим шли с жалобами: водопровод лопнул, надо было срочно починить, а за мастерами, сами знаете, глаз да глаз, мало того что спустя рукава работают, ровно в шесть сматываются, тени их потом не найдешь, ну и стоял у них над головой, не отпускал, пока не исправили. И сам потому задержался, не ушел в положенный час, — как бы оправдываясь, рассказывал управдом как нечто важное. Его мучила одышка, он помолчал, переводя дух.

— Вы знаете потерпевшего?

— Кого это, продавца, что ли? А как же! Но знать по-разному можно. Сам посуди, уважаемый, станет ли человек моего положения якшаться с каким-то там продавцом?! Многие лебезят перед ними, да я не из таких! Он и сам подтвердит. Что тут было, не ведаю, как сказал вам, водопроводом занимался, за мастерами…

— Понятно, все понятно, — холодно оборвал его Мигриаули, отходя от управдома.

— Так что меня ни в чем не подозревайте, — в спину ему договорил управдом.

Внимание Мигриаули привлек очень высокий человек, которому явно не терпелось что-то сказать. Лицо у человека было приметное: измученное, глаза буквально тонули в глубоких темных кругах.

— Вы мимо шли или живете здесь поблизости?

— Черт вас всех дери! Неужто и место моего проживания вызывает подозрение? Чего всем от меня надо?! Выслушать некому, некому душу раскрыть, а ему про дом интересно!

Джуаншер поспешил отойти от странного типа и громко обратился к толпе:

— Кто из вас может сообщить что-либо о происшествии, кто готов помочь нам?

Никто не отозвался.

— Если кто-то знает что-нибудь и хочет сказать, но опасается, прошу зайти в управление.

И все же Мигриаули обратился еще к одному человеку, щупленькому старику, которого, судя по нервозным движениям, тянуло вступить в разговор с инспектором.

— Я слышал выстрел, не покойник же я, чтоб не слышать. И другие жильцы дома слышали, только прийти сюда не решились, в доме всего-то пять семей, молодые да крепкие поразъехались кто куда, а на что способны старики вроде меня — слабые, хилые, на что мы годимся?!

Мигриаули понимающе кивнул. Лицо у старика было восковое, кожа иссохла, пожелтела.

— Я пошел к управдому, говорю ему: Капитон, в магазине что-то неладное, пошли глянем, а он напустился на меня, — ты что, говорит, из ума выжил, я пока жить хочу, чего ради к бандитам полезу? Тут как раз крик — и все мы, соседи, бросились сюда.

Рядом со стариком стоял другой. Он слушал и кивал, перебирая четки.

— И вы из этого дома? — спросил Мигриаули.

— А откуда же еще! Кто же не знает, тут родился, тут и состарился.

— Что вы можете добавить к рассказу соседа?

— Выстрел и я слышал, да побоялись мы выглянуть, где нам с головорезами справиться! Крик был страшный, всполошил нас, тогда-то и сбежались сюда.

Появился сержант, куда-то исчезнувший, и подвел к Мигриаули неказистого мужчину.

— Этот гражданин готов сообщить вам что-то, товарищ инспектор.

— Как ваша фамилия?

— Охотно скажу, батоно, чего скрывать, — сказал тот и зашарил по карманам, как будто в них хранил сведения о себе. Но достал очки, водрузил на нос и тогда лишь сообщил: — Соломон Исаакович Гогоберидзе. — И с облегчением вздохнул.

— Слушаю вас. Только говорите правду, что здесь произошло, что вы видели.

Человек обиделся.

— До седин дожил и слова неправды не сказал, не соврал.

— Что вам известно о происшествии?

— Дочка моя в кино собралась. Когда выходила, сказала, что в восемь начинается, запаздывает. Немного погодя я тоже решил прогуляться, людей на улице почти не было, шел себе тихо, никуда не спешил, у магазина увидел черную «Волгу».

— Кто-нибудь сидел в машине? Не заметили? Номера машины не запомнили?

— Нет, не заметил, ни к чему было приглядываться. Ежели б знал, что для темного дела заявились, окаянные. Весь вечер отравили, никак в себя не приду, так переполошился, так напереживался, боюсь, до утра не дотяну. — От волнения мужчина нервно переминался с ноги на ногу. — Разрази их гром, чтобы леший заел, чтоб им света белого невзвидеть! Какое страшное преступление! О господи, не уснуть мне теперь, до утра изведусь без сна, сердце колотится, вот-вот выскочит. — Он вздохнул и отошел в сторону, уступая место соседу.

— Я Моше Коган, — представился тот инспектору. — Как раненый? Мучается, верно, несчастный! Пролетели мимо, чуть с ног не сбили — растоптали бы, сволочи; а я до того ошалел от неожиданности, закричать и то не сразу закричал, — торопился объяснить Коган. — На моем месте и вы бы потеряли голову. Что творится с молодыми, совсем ума лишились!

— В котором часу это было, не припомните?

— В половине десятого кончилось кино, мы с женой пешком отправились домой, хорошо было на улице после дождя. Вон у того дома жена остановилась, прошу прощения, чулки поправить, а я пошел дальше, и вот тут как раз выскочили из магазина!

— Вы бы узнали их?

— Один высокий, рябой… — Коган закурил, затянулся. — К вашему сведению, я сам борюсь со всяческим безобразием, не такой я человек, чтобы, закрыв глаза, проходить мимо… Попадись мне эти негодяи, своими руками… — Он запнулся.

Мигриаули непроизвольно вперил взгляд в серебряную булавку на галстуке Когана, тот отвел глаза.

— Вижу, не верите, думаете, что не все вам сказал или не так. Очень уж неожиданно все было, понимаете… Человеку не упомнить сразу всего.

Коган ответил еще на несколько вопросов инспектора и вышел из магазина раздраженный, даже не попрощался.

— Ну что? — нетерпеливо спросила его жена.

— Тоже мне инспектор, гнать такого надо из милиции!

Мери Коган отмахнулась от супруга и сама прошла к инспектору.

— Окажись вы в тот момент на месте мужа, тоже растерялись бы, батоно.

— Я нисколько не порицаю вашего супруга, он показался мне честным и порядочным человеком.

— Так оно и есть, так оно и есть, — просияла женщина. — У меня чудная семья. Муж на редкость скромный человек, деликатный, ой, извините, отнимаю у вас бесценное время… — Женщина умолкла, вытерла платочком нос. — Думаю, я бы вообще не заметила их, если б Моше не закричал. Пока я бежала к нему, двое мужчин пересекли улицу и вроде бы сели в «Волгу». Один из них был высокий, дюжий.

— Узнаете их, если встретите?

— Высокого точно узнаю.

— Спасибо вам за сведения, спасибо…

Женщина с довольным видом вернулась к супругу и высказала свое мнение об инспекторе:

— Удивительно культурный человек! Не пойму, чем он тебе не понравился? Я с одного взгляда определила, что он из хорошей семьи. Ты же прекрасно знаешь, Моше, такой образованной, как я, совсем нетрудно определить, воспитанный перед ней человек или…

— Брось, Мери! — сердито буркнул Моше и, ухватив жену под руку, увел подальше от магазина. — Не знаешь меры, все границы перешла.

— Ах, Моше, ты — сама грубость! Поражаюсь, как я, культурная женщина, выношу тебя столько лет!

— Хватит, хватит, завелась теперь!.. Шагай лучше поживей! — напустился на жену Моше, ускоряя шаг.

Мигриаули за полночь вернулся в управление. Усталый, он опустился в кресло передохнуть и незаметно вздремнул. Разбудил его вошедший в кабинет заместитель начальника отдела угрозыска майор Борис Алания.

Мигриаули встал, отдохнуть не удалось, но нервное напряжение спало. Взглянул на Алания и заулыбался: под электрическим светом обтянутая гладкой кожей голова Алания, очень рано облысевшего, блестела как полированная.

Появление Бориса Алания в этот час ничуть не удивило Мигриаули, наоборот, он удивился бы, если б тот не поинтересовался делом. Алания несколько раз звонил по ночам дежурному узнать, не произошло ли в городе чрезвычайного происшествия.

— Что выяснил, Джуаншер?

— Пока ничего, магазин не взломан, продавец ранен, вероятно, пытались убить.

— А не симулировали ли нападение, прикрывая хищение?

— Нет, не думаю. В продавца стреляли. Его в бессознательном состоянии увезли в больницу.

— Что говорит врач, — выживет?

— Не знает, сказал, что много потерял крови. Темура я отправил с ним в больницу.

— Так-таки не обнаружили ничего, за что удалось бы зацепиться?

— Ничего, кроме кепки и очков от солнца, но и они, возможно, принадлежат не преступникам, а кому-нибудь из работников магазина. Утром выясним. Если верить очевидцам, нападение совершено сразу после закрытия магазина или когда он закрывался и там оставался один человек — тот, которого ранили. Свидетели происшествия — обитатели соседнего дома — уверяют, что у магазина стояла черная «Волга» и двое мужчин, выскочив из магазина, сели в нее и укатили. Номера машины никто, конечно, не запомнил.

— Черная «Волга»?.. — Алания задумчиво прижался лбом к оконному стеклу. — Хочешь, поднимись ко мне, покажу тебе нашу «коллекцию», возможно, извлечешь для себя что-нибудь полезное…

Мигриаули согласился, работать он все равно уже не мог, а у Алания хотя бы дремоту развеет.

Кабинет майора поражал завидным порядком. Стол не был завален бумагами, и пепельница из желтого мрамора бросалась в глаза.

— Садись, пожалуйста, — с хозяйским радушием предложил Алания. — Если не возражаешь, поделюсь с тобой кое-какими знаниями, соображениями — плодами, так сказать, своего опыта. Я несколько дольше тебя в этой системе, словом, бывалый человек, как говорится. Все молодые сообразуются со своим опытом и мнением, но вреда от моих мыслей тебе не будет, а польза вполне допустима.

Алания отпер массивный сейф и извлек из него толстый, объемистый журнал.

— В этом журнале, правильнее сказать, альбоме, фотопортреты многих наших «подопечных», — ухмыльнулся майор. — На, полюбуйся на них. Вот закоренелый жулик, мастер затевать мордобой даже без повода, алкаш. Недавно смертельно ранил человека в драке и скрылся. Разыскиваем. Этот молодчик месяца два назад вернулся из заключения. Всмотрись в его глаза — взгляд злобной гиены! А этот лет десять назад убил жену, месяца нет, как вернулся из дальних мест. А встретив этого красавца на улице, разве подумаешь, что он рецидивист? Приятная внешность располагает к себе честных людей, вводит в заблуждение. Его жертвы не верят, что он вор, мерзавец…

С фотоснимка на Джуаншера с серьезно-задумчивым лицом смотрел Джумбер Дэвидзе!

— Его судили за кражу. Сейчас он на свободе, но мы не выпускаем его из поля зрения.

— Мда! — неопределенно хмыкнул Мигриаули. Не укладывалось в голове услышанное о Джумбере. — А почему вы продолжаете следить за ним? Отсидел парень, исправился…

— Да, отсидел, а не похоже, что исправился. Доносят, что опять с ворами знается. Он одинок, сам себе хозяин, в голове — ветер, на все пойдет… Побывавших в тюрьме за малейшую провинность надо наказывать строже, чем других.

— Но это противозаконно! Вы озлобляете человека. Получается, что представители правопорядка, попирая закон, толкают его на новые преступления, — недовольно возразил Джуаншер.

— Представитель закона сознательно закона не попирает, а от случайной ошибки никто не застрахован, — пробормотал майор. — Лучше перенаказать, чем недонаказать, если можно так сказать…

— Нет, лучше сто раз взвесить все, а потом уж принять решение. Только при таком подходе попавшие к нам согласятся с нашей оценкой их поступков. Человек невиновен, пока не доказана его виновность.

— Не согласен с тобой! Зачем мне ломать голову, доказывая, что он виновен, пусть сам докажет обратное, — вспылил майор, но сумел подавить неуместную вспышку.

— Вряд ли вам понравится, если вас обвинят в несовершенном преступлении и незаслуженно покарают. Опорочить честного человека — значит опорочить закон, правосудие. Вы отлично знаете, как легко допустить ошибку в нашей работе и чего стоит ее исправить. Чем компенсировать нанесенный человеку моральный урон?

— Думается, ты со своей слишком нежной душой не выдержишь работы в органах, не по тебе она, быстро сникнешь. Не допускать ошибки! — это просто сказать! Хотел бы я знать, кто рискнет утверждать, что застрахован от ошибки, что никогда не допускал и не допустит ее!

— Человек должен искоренять равнодушие и безразличие.

Спокойный, уверенный тон молодого инспектора подействовал на Алания, и он не возражал, понимал: не переубедит.

— Кстати, нет ли среди тех, кого вы держите под наблюдением, Зураба Хидурели — заместителя директора одного НИИ? — неожиданно спросил Джуаншер.

— А что? — насторожился майор.

— Интересует он меня. Что вы о нем знаете?

— Не пойму, в чем вы заподозрили ответственного работника?

— Пока — ни в чем, но его интерес к делу, которым я занимаюсь и…

— Оставь Хидурели, забудь о нем! Ничего не узнаешь, а человек он всесильный, рядом с ним ты — пигмей.

— Так уж и пигмей.

— Лично я не имею чести знать его близко, но, если верить некоторым работникам управления, он не только всесилен, он умен, толков и коварен. Как другу советую: обходи его стороной, не задевай и не навлекай на себя гнева ни его самого, ни его друзей. Есть люди, от которых надо держаться подальше. И тебе ума не занимать, проявляй гибкость и благоразумие.

— Иначе говоря, идти на поводу у других, руководствоваться готовым мнением никчемного начальника?

— Как бы твоя самостоятельность не обернулась против тебя же, не повлияла печальным образом на карьеру. Твоя смелость и категоричность объясняются молодостью и потому лишь простительны.

— Ваша забота обо мне ни к чему, я не нуждаюсь в ней…

И, не дожидаясь, что скажет майор, Мигриаули быстро покинул кабинет.

В прескверном настроении вернулся к себе Мигриаули после разговора с начальником.

Было над чем подумать.

Положение у него незавидное. Ничего не прояснил в преступлении у «Самадло», а уже свалилось новое — то ли ограбление магазина, то ли попытка убийства. А еще этот темный тип Зураб Хидурели… С какой стати он лично к нему обратился за помощью? Кому нужна его смерть? Почему преступник не удовольствовался бриллиантом и всякими другими ценностями, почему он жаждет его крови? Но Хидурели, сдается, озабочен не столько своим положением, сколько происшествием у «Самадло». Что-то кроется за этим. А если допустить, что Хидурели знает стрелявшего и пытается выведать, что известно нам? Бриллиант его не случайный вор взял, это безусловно, обычный вор поостерегся бы проникнуть в дом второй раз… Зачем владельцу черной «Волги» грабить магазин да еще стрелять в продавца?.. Подождем, что скажут потерпевшие — Тодадзе и продавец. Если они знали стрелявших и не побоятся выдать их… Посмотрим…

20

Темур сутки провел в больнице, пока продавец пришел в себя и был в состоянии ответить на его вопросы. Осунулся, глаза запали, измучился. Все бы ничего, если бы узнал от продавца что-либо существенное.

— Не очень-то много он сообщил, Джуаншер. В магазин внезапно ворвался человек в маске. Продавец не растерялся, схватил его, но не справился, неизвестный был вооружен, ударил продавца по голове, оглушил, что было дальше, не помнит.

— А почему продавец один был в магазине? Там же директор есть и еще продавщица.

— Директор уходит раньше, не остается до закрытия, продавщица отпросилась к врачу.

— Значит, зря мы надеялись на его помощь…

— Получается, что так.

— В маске и знакомого трудно распознать в подобной ситуации, что говорить о незнакомце. — Мигриаули потер лоб рукой, прошелся по кабинету. — А может быть, он выдумал про маску, чтобы не опознавать бандитов, — боится, скажем…

— Если находишь нужным, еще раз допрошу.

— А кепка чья, не спросил? И очки…

— С его копной волос кепка и полголовы не прикроет, а очки он не носит, ни от солнца, ни обычные.

— Кепка по заказу сшита…

— Придется выяснить, где она сшита, у какого шапочника. Это несложно. Побываем во всех мастерских, мастер всегда узнает свое изделие. Жаль, много времени потеряем.

— Ну и что? Весь город обойдем, но отыщем мастера, а он наверняка вспомнит заказчика… Займемся этим завтра, рабочий день давно кончился, тебе не мешает хорошенько отдохнуть.

Они вместе вышли на улицу.

— Заждалась тебя, сынок, почему так поздно?

— Извини. — Джуаншер поцеловал мать и, обхватив за плечи, ввел в комнату. — Сложным делом занимаюсь, понимаешь, не успеваю всего за день.

— Опять кого-нибудь убили? — Лицо у женщины омрачилось, она покачала головой.

— На магазин совершили налет, тяжело ранили продавца, довольно еще молодого.

— Несчастный!.. Горе его матери. Тяжкий грех убивать человека! Окаянные, как поднимается рука…

— Ты права, мама, но бандиты иначе смотрят на жизнь.

— Поймали нехристей?

— Нет, удрали. Поймаем, не скроются от нас.

— Трудно тебе, наверно, сынок, поди излови преступника среди тысяч людей! Большой надобен ум…

Джуаншер лишь улыбнулся в ответ. Улыбнулся, но и задумался. Мать права, нужен ум. А что, если этого самого ума ему и недостает? И поэтому неспособен он разобраться в обстоятельствах, сопоставить факты, уловить неприметную связь?

— Ты опять не обедал, голодом себя моришь, — укорила мать Джуаншера. — А я твое любимое харчо приготовила, столько раз уже подогревала. И блинчики с мясом сделала, — говорила она, накрывая на стол. — Знал бы, сынок, каково мне весь день одной, тревожусь за тебя, изведусь, пока придешь.

— Ну чего ты тревожишься, мама, ничего со мной не будет, а тебя и вправду жаль, словом не с кем перемолвиться.

— Успокаивай не успокаивай, все равно тревожно за тебя.

Сели ужинать. Мать почти не ела, ласково разглядывая сына. Изменился, не узнать, за какой-то год… Лоб пересекли тонкие морщинки, взгляд стал жесткий, твердый. И неожиданно для себя осознала: сын ее — зрелый мужчина, который вполне обойдется без материнской опеки и даже тяготится ею… А ей-то все беспомощным мальчиком представляется! Открытие это и порадовало, и огорчило.

— Все же будь осторожней, сынок, побереги себя. Не жить мне, случись с тобой беда!

— Мне ничего не грозит, мама, зря опасаешься.

— Не поймешь, пока не станешь родителем.

— Раньше ты не заводила подобных разговоров, ты правда так сильно переживаешь?

— А ты представь, каково мне одной весь день в четырех стенах! Женился бы, сынок, пора уж, вынянчу внука, пока силы есть и здоровье, дай порадоваться…

— Против женитьбы ничего не имею, просто не думал об этом, но ни с того ни с сего не женишься, где взять невесту?.. — засмеялся Джуаншер.

— Все-то скрываешь, да что утаится от матери. Чем тебе Кетеван не угодила? — Лукавая улыбка осветила лицо матери.

Джуаншер оторопел: «Откуда ей известно о Кетеван?»

— Не вздумай уверять, будто никакой Кетеван не знаешь! Ты о ней не заикаешься, а мы давно по телефону общаемся. — У матери навернулись слезы. — Славная девочка, чем она тебе не по нутру? Женись, сынок. Залепечет малыш, оживится дом, озарится…

— Я больше двух месяцев не видел Кетеван, — пробормотал Джуаншер.

— Зато я говорю с ней каждый день, сама звоню. Она звонила тебе несколько раз, не заставала дома — это ты знаешь, а однажды я разговорилась с ней, записала телефон… Хорошая девочка…

— Не шутишь, мама? Не разыгрываешь?

— Не терзай ты ее, извелась, по-моему. Когда я советовала тебе плохое? Послушайся, женись, всем нам будет хорошо. Отец твой был редкой доброты, ласковый, худым словом в жизни не обидел меня, а ты, похоже, доброго слова не находишь для Кетеван. Почему заставляешь ее страдать, бессердечный?..

— Мама, между мной и Кетеван не те отношения, какие ты вообразила… Мы знакомы — и только, правда, поверь…

— И тебе не совестно так говорить? Мать я тебе, сынок, негоже меня обманывать. И не обижайся на мою настырность, пойми, о тебе пекусь.

Джуаншер промолчал, изумленный ее проницательностью.

— Оставим этот разговор, — сказал он наконец. — Не спорю, трудно тебе дома одной, устала…

— С чего это я устала! От разговора увиливаешь.

Джуаншер не выдержал и признался.

— Что поделаешь, не любит меня Кетеван… Насильно мил не будешь, навязываться не собираюсь. — Он провел ладонью по лицу, скрывая смущение.

— По-моему, ты ошибаешься, сынок! Чего ради ведет тогда со мной разговоры, радуется, когда звоню, да и сама позванивает… Посуди сам, чего ради? Не я ей нужна…

Джуаншер встал из-за стола.

21

Рассветало. Сквозь оконное стекло город казался осыпанным блестками, — лучи солнца дробились, обращаясь в мельчайшие золотистые блики.

Джумбер зачарованно смотрел на раскинувшиеся перед ним улицы.

Город светился и сиял.

Невмоготу стало в комнате. Он быстро оделся и вышел на улицу — в нарождавшийся день, в раскрывавший глаза солнечный город, чтобы отбросить гнетущие мысли, подавлявшие что-то главное, в чем заключался смысл жизни и долг человека.

Не знал, куда идет, да и не все ли равно! Так легко, раскованно билось сердце, так легко и вольно дышалось.

Другим, совсем другим человеком был в это солнечное утро Джумбер Дэвидзе.

22

Преступления, совершенные у ресторана «Самадло» и в магазине, ничем друг на друга не походили, но Мигриаули все больше уверялся, что некая связь между ними имеется. Может быть, потому, что в обоих случаях выстрел сделан был из одинакового — не из одного и того же ли? — оружия.

«Надо еще раз побывать в ресторане, — подумал Мигриаули и взглянул на часы. — Как раз обеденный перерыв, заодно и пообедаю. Поговорю с Бадур, вдруг да выведаю что-нибудь о тех ребятах и Зурабе Хидурели. Она его хорошо знает…»

Войдя в зал ресторана, он внимательно осмотрелся и занял столик, который обслуживала Бадур.

В зале ее не оказалось. Джуаншер выждал и поинтересовался у другого официанта, скоро ли она подойдет, тот сказал, что она отлучилась минут на десять, и предложил пересесть за его стол.

Джуаншер вышел из ресторана. Представил мысленно сцену преступления.

«Вот там произошла стычка между ребятами. Допустим, в Эмзара стрелял кто-то со стороны и распугал дравшихся… Допустим, что так. Откуда он мог выстрелить, оставаясь незамеченным? С этой стороны высокий забор. Интересно, что за ним? — Подошел ближе, заглянул за забор. — Нет, отсюда стрелять несподручно… На той стороне пустырь, преступник не стал бы выставлять себя на всеобщее обозрение, наверняка стрелял из-за укрытия. Пуля летела сверху вниз. Вероятнее всего, отсюда…» Недалеко от улицы вилась тропинка к саду перед трехэтажным домом. Сад был зачахший, как видно, с появлением здесь ресторана превратился в мусорную свалку, зарос бурьяном.

Мигриаули медленно спустился по тропинке, которая, обогнув сад-свалку, уводила вниз, к кустарникам. К своему удивлению, он увидел в кустах Бадур. Неожиданная встреча с инспектором в таком месте явно смутила ее. Она попробовала пройти мимо, делая вид, что не узнала Мигриаули, но это ей не удалось.

— Здравствуйте, Бадур! Вот вы, оказывается, где, а я ждал вас в зале.

Женщина скрестила руки на груди и нервно спросила:

— Что вам от меня нужно?

— Не узнаю вас, Бадур, вы обычно веселая, жизнерадостная. — Мигриаули заглянул ей в глаза.

— Могу же я быть в плохом настроении.

— Обидел кто?

— Пропустите, пожалуйста, мне некогда…

Мигриаули посторонился.

— Я не задерживаю вас, — сказал он, улыбнувшись, но понял: сегодня ничего от нее не добьется. Она, конечно, убеждена, что он искал ее, выслеживал, иначе зачем бы оказался на этой тропинке. Оттого и испортилось настроение. Но что она делала в этом уединенном месте? Он поглядел ей вслед: «Что-то скрывает, скрывает какую-то тайну…» — заключил Мигриаули и, не пообедав, зашагал вниз по крутой улице.

23

Мигриаули шел и чувствовал, как у него тоже портится настроение. Недалеко от управления перед ним как из-под земли возник Зураб Хидурели. Уж не следовал ли он за ним — оттуда, из ресторана «Самадло»?

Хидурели протянул Мигриаули руку, улыбаясь, как доброму знакомому.

— У вас такой озабоченный вид… Извели дела? Впрочем, чему удивляться, тяжело работать в милиции. Увлекательно, заманчиво, в молодости и я чуть не подался туда, но быстро потерял интерес к милицейским делам.

— И не прогадали, по-моему. Куда выгоднее быть с ней в контакте, оставаясь в стороне, не так ли?

— Да, я не прогадал, вы совершенно правы, — засмеялся Зураб, оставив без внимания намек Мигриаули. — В милиции я ничего бы не добился, — сказал он, выразительным жестом раскрывая смысл своих слов. — Все равно пинками бы вытурили в один прекрасный день, нашли бы повод… А каково выгнанному с работы?! Общество такого не уважает, семье не мил, а друзья-приятели отлетают от него, как пожелтевшие листья от дерева. Люди не прощают слабости, падения. Человека ценят, пока он на плаву, а если его «спустят по наклонной»…

— Вы же избежали этого, вы же довольны собой и своим положением?

— Если сомневаетесь, если еще раз спросите, знайте — не прощу! — весело воскликнул Хидурели, но веселость была нарочитая.

— Люди много чего не прощают друг другу!

— Это намек? На что же? — Хидурели весь сжался внутренне, веселой улыбки как не бывало.

— Просто вспомнилось: «Нахапал — сошло, а впрок не пошло».

— В связи с чем вспомнилось? — Хидурели просверлил инспектора взглядом.

— Вы умный, могли бы сообразить.

— Ладно, к чертям все поговорки — и мудрые и глупые. Время обеденное, приглашаю вас, окажите честь, доставьте удовольствие.

«Может, согласиться, я же хочу узнать его ближе», — подумал Мигриаули, однако, поразмыслив, сказал:

— Вы ставите меня в неловкое положение, отказаться — обидеть вас, а согласиться — не пойти на совещание.

Совещание он придумал.

— Ответ джентльмена! Из него следует, что я не лишаюсь надежды выпить с вами стакан вина в другой раз.

Мигриаули усмехнулся про себя: Зураб Хидурели сообразил, почему он не принял приглашение. Тем лучше. Он не выпускает инспектора из поля зрения, постоянно наблюдает за ним — такое, по крайней мере, было ощущение. Что-то нужно было от него этому непонятному Хидурели.

— Признаться, я надеялся посидеть с тобой, серьезно поговорить кое о чем, — перейдя вдруг на «ты», деловито сказал Хидурели.

Мигриаули уставился на него с любопытством.

— Не по зубам тебе орешки — не расследовать дела, которыми ты занимаешься. И чего ради ломаешь себе голову?

Мигриаули выжидательно молчал.

— Послушайся меня, закрой дела, — Хидурели понизил голос. — Подобные вещи на улице не обсуждают, но время не терпит, а когда выберем час посидеть за дружеским столом, неизвестно. До этих преступлений дела никому нет! Никто не будет выяснять, почему прекратили следствие. Никакие неприятности тебе не грозят. Поверь, спасибо скажешь. В раскрытии преступлений никто не заинтересован, наоборот. Нашего разговора никто не слышит.

Мигриаули не отрывал глаз от Хидурели, смотрел как завороженный.

— А в чьих интересах я должен постараться? Кто печется о преступнике?

— Не все ли равно? Тебе-то что до этого? Главное, не останешься внакладе, угодишь многим.

Хидурели напряженно ждал ответа.

Мигриаули молчал. Оправдалось его предположение. То, что Хидурели заинтересован в прекращении расследования, подтверждает его догадку о существовании связи между обоими преступлениями.

— Поражаюсь твоей нерешительности. Только ненормальный откажется от такого выгодного предложения. Не умеешь пользоваться своим положением.

Мигриаули, с трудом подавляя ярость, старался сохранить самообладание.

— Вижу, колеблешься. Хорошо, обдумай, я обожду…

— Заманчивое предложение… Обдумаю, — сухо пообещал Джуаншер.

— Надеюсь на твое благоразумие. Всего. — Хидурели резко отошел от инспектора. Шагов через десять он обернулся: — О, знали бы, как вы порадовали меня! Простите, но я испытывал вас, хотел выяснить, насколько серьезно относитесь к расследованию, насколько искренне стремитесь найти преступника, не собираетесь ли сдать все в архив, не завершив следствие. Теперь я спокоен.

Сказал и пошел дальше, но как-то неуверенно, хотя и не торопился.

24

На другой день после разговора с Зурабом Хидурели Мигриаули повстречал на улице школьного друга, с которым давно не виделся.

Они обнялись, сетуя, что редко общаются.

— Целую вечность не виделись, сколько времени прошло! А как хорошо со старыми друзьями!

— Еще бы, в детство возвращаешься, Авто!

— Ты всегда был образцовым человеком, Джуаншер, и профессию выбрал достойную себя.

— А ты как? Давно из Алжира?

— Нет, только-только приехал.

— Все один, никто не поймал в свои сети?

— Пока нет, но если найдется такая и придется мне по вкусу, не стану вырываться, — засмеялся Авто. — Подходила бы для семейной жизни, пусть набросит! А ты как?

— И я еще вольный человек, вообще-то затянули мы с этим. Не застрять бы нам в холостяках.

Оба расхохотались.

— Не бойся, у нас все впереди.

— А у меня ощущение, будто я век прожил.

— Это ты считать разучился и чувство меры утратил. Не торопись жить и переживать!

— А ты все безалаберно прожигаешь жизнь?

— Как умею.

— Доволен?

— Да. Вернулся из Алжира и получил квартиру, а если б не получил, тоже не горевал бы! Пока я один, обошелся бы и без нее. Признаться, мечтаю обзавестись верной спутницей жизни, но не простое это дело.

— Девушки запросто на шею не кидаются, и они боятся просчитаться.

— Будешь слишком придирчив — никогда не решишь эту проблему.

— Ты прав, тянуть не стоит, но иной раз и спешка к добру не приводит. Лично я поставил себе твердый срок — жениться в этом году. На свадьбе самым желанным гостем будешь. Искать совершенство бесполезно, идеальные девушки только в книгах, в воображении писателя.

— Еще куда-нибудь собираешься?

— Нет, хватит, сколько уже околачивался среди чужих. Женюсь, брошу якорь и найду теплое местечко, пристроюсь где-нибудь, чтобы и выгодно, и убиваться на работе не приходилось.

— Серьезно?! Не ожидал…

— Кто ж теперь обходится одной зарплатой?..

— Изменился ты, Авто!

— Изменился… Время такое — всех меняет, и я головой живу, соображаю, что делать… Кстати, окажи небольшую услугу, помоги.

— В чем помочь?

— Устроиться в НИИ, к Зурабу Хидурели. Если проявлю себя, добьюсь его благосклонности, думаю, и дома у него обрету место в качестве зятя. Видел бы ты его дочь! Не девочка — мечта!

— Понимаю, но с чего ты принял меня за начальника отдела кадров НИИ? Какая связь между мной и НИИ?

— Простак ты! Не уразумел еще выгоды своего положения, не осознал своих возможностей! Тебя уже знают, с тобой считаются…

— Ошибаешься, Авто, кто-то ввел тебя в заблуждение. Ни положения у меня, ни известности.

— Что мы стоим, теряем бесценное время. Зайдем в ресторан, посидим, потолкуем.

— Давай в другой раз…

— Как знаешь… Джуаншер, я слышал, ты ведешь дело о преступлении в «Самадло»?

— Я, а что?

— На твоем месте я прекратил бы следствие. Не наживай себе врага. Зураб Хидурели человек с положением, со связями. Если стану его зятем, считай, что счастливее меня человека не будет. Неужели откажешь? Школьному другу?.. Ерундовая просьба…

Неожиданный оборот разговора обрадовал Мигриаули. Слова Авто утвердили его в предположении: Зураб Хидурели хочет замять преступление у ресторана, потому что в нем замешан его сын, тот самый Бакур, что затеял драку. Отец вызволяет сына из беды, и Авто это известно.

Мигриаули распахнул окно, спасаясь от духоты.

В кабинет врывался ветерок. Солнце шло на закат.

Джуаншер постоял у окна, наблюдая за гулявшими по набережной.

Дверь открылась, и появился Темур. Он устало опустился на стул.

— Что нового? Выкладывай, друг.

— Ничего особенного. Добросовестно наблюдал в подзорную трубу за теми, кто обжирается, а объевшись, скармливает собакам жареных цыплят и телятину. Тьфу, мразь, мерзость, а не люди!

— Это все, что ты хочешь сказать?

— Нет, я убедился, что официантка Бадур в очень близких отношениях с Зурабом Хидурели… Какая женщина! Из-за такой можно потерять голову!

— Женщины часто следуют не чувству, а велению рассудка, они достаточно трезвы и расчетливы. Хидурели еще полон сил, ему и сорока нет. Он занимает высокую должность, обеспечен, влиятелен. А кроме того, он со связями, даже в управлении, как сам уверяет, имеет друзей, я-то думаю проще — не друзей, а тех, что в долгу перед ним.

— Он и сюда запустил когти?

— Утверждать не берусь, но похоже, что да. Очень уж состоятельный.

— Откуда ты знаешь — считал или взвешивал его добро?

— Он слишком легко смирился с ограблением, просит не искать грабителя. О чем это свидетельствует?

— И сыночек его швыряется деньгами, кутежи и разгульная жизнь, сам любовницу содержит…

— Но где он берет столько денег, где источник его доходов? Самая высокая зарплата не позволит жить на такую широкую ногу. Он даже меня пытается купить и прибрать к рукам! И не скупится.

— С какой целью? Зачем ты ему понадобился?

— Хочет прекратить расследование преступления у ресторана и в магазине. Не исключено, что именно его сын Бакур и есть тот самый разнузданный молодой человек, который затеял драку в «Самадло». Бакур — владелец собственной «Волги», учти.

— Что ж, понятно. Спасает сыночка, надо думать. А как ты узнал о «Волге»?

— Майор Алания установил по моей просьбе.

— Честь и хвала майору Алания! — чуть насмешливо воскликнул Темур.

— Версия об участии сына Хидурели в обоих преступлениях принимает довольно зримые контуры, но конкретных доказательств все нет. Надо серьезно заняться самим Зурабом Хидурели. Сомнительная личность. Поведение его настораживает. Скажи, ты способен понять, почему он больше не желает поимки грабителя? Почему так легко смирился с потерей бриллианта? Даже на угрозу собственной жизни закрыл глаза!

— Нет, этого я не понимаю. Слушая тебя, в самом деле начинаешь подозревать его в темных делах.

— В тот вечер, когда стреляли в Эмзара Тодадзе, Хидурели был в «Самадло». Он не только скрыл от меня это, но даже отрицал в разговоре со мной.

— Откуда же ты узнал?

— Бадур проговорилась. Между прочим, она все еще не знает, что у Хидурели семья, взрослые дети.

— Уверен, что Хидурели из-за Бадур так часто бывает в «Самадло».

— Надо установить наблюдение за Хидурели — и за отцом, и за сыном.

— Хорошо, Джуаншер, завтра с утра я займусь твоим поручением, схожу в столовую.

— Смотри, Темур, не очень доверяй Парсадану.

На следующий день к вечеру Темур с победным видом ступил в кабинет Джуаншера.

— Вот, любуйся… — Он вытянул руку, держа на раскрытой ладони большой бриллиант.

Джуаншер подался вперед, уставясь на великолепный камень. Не сам бриллиант его радовал — сам по себе он ничего не значил для него, — бриллиант послужит отмычкой, ключом к раскрытию тайн, некоторых, по крайней мере.

Достал лупу и принялся внимательно разглядывать камень.

— Парсадан пытался провести меня. Ну и тип, я тебе скажу.

— Будь осторожен, не заметишь, как обведет вокруг пальца. Повадок его не изменишь, все тем же промышляет…

— Но у меня, между прочим, голова на плечах. Если бриллиант явлен нам открыть тайну преступления, то вот он — перед нами.

— Бриллиант сам по себе еще не ключ, он только «болванка» для ключа, полуфабрикат, его еще обработать надо, чтобы высветить темные, потайные уголки.

— Завстоловой изобразил отчаяние, волос, правда, не рвал, но готов был загрызть себя!

— Прожженный тип! Всегда воркует, сладкими речами хочет провести, юлит, лебезит! Нашел кого одурачить! Не сомневайся, что провернешь эту операцию.

— Я глаз не спускал с твоего брюхача. За каждым его шагом следил: с кем виделся, о чем говорил. И дождался, отправился голубчик к ювелиру, там я и накрыл его! Посмотрим, как отнесется Хидурели к этой новости.

— Сначала послушаем Парсадана.

Темур вышел в коридор и привел задержанного. Круглые щеки Парсадана лоснились от жира, нижняя губа бессильно обвисла. Мигриаули едва узнал искаженное страхом лицо Парсадана.

— Садитесь, — сухо, официально сказал он и приготовил бумагу и ручку для допроса.

Парсадан дрожащими руками ухватился за стул, но сесть не решался, поколебавшись, подтащил стул к стене и грузно плюхнулся на сиденье. Отдуваясь, замирая от страха, ответил наконец на вопросы Мигриаули, через силу выдавливая из себя слова.

— Парсадан Чометели, пятьдесят один год, семейный, заведую столовой, судился, сидел за скупку ворованного…

— Когда, где и у кого приобрели этот бриллиант? — Инспектор указал на камень, в упор глядя на Парсадана.

— Не мой он, я его не покупал. Дня три назад один человек оставил на хранение. Почему ваш работник нарушает закон, чего я натворил, чтоб в милицию меня тащить?!

— Кто вам принес бриллиант?

— Не знаю я его.

— Следовательно, и он вас не знает. Как же доверил вам огромную ценность?.. Кто он — имя, фамилия?

— Ей-богу, не знаю! Тресни земля и поглоти меня, ежели знаю и скрываю! Почему не верите, жизнью клянусь! Вах, в какую передрягу попал! Почему не веришь — не знаю его, чем я виноват, не знаю, принес и оставил…

— Парсадан, я считал вас честным человеком, думал, исправились, не вынуждайте менять о вас мнение, — строго сказал Мигриаули. — Зачем вы ходили к ювелиру? И этого не знаете? Не хотите отвечать? Хорошо, мы вызовем владельца бриллианта, и вы живо заговорите.

— Не воровал я его и не покупал! Что я, из ума, по-вашему, выжил на старости лет, семью губить?! Никогда ничего не воровал, совестью клянусь!

— Меня интересует, как попал в вам бриллиант, кто его передал?

— Не мучайте, и я человек, имейте жалость, — прохныкал Парсадан.

— Никто вас не мучает. Я требую ответа в соответствии с законом.

— Поверьте, я ничего ни у кого не воровал! — Он уронил голову на стол. — Не хотел подводить ювелира, жалел, потому и не говорил правды. Вижу, себя погублю… Придется признаться, пусть ювелир сам отвечает за свою треклятую вещь.

— Не крутите! Сейчас подойдет владелец бриллианта, и после его слов ваши утратят силу.

— За что меня губите? Как для сына старался, помочь хотел. — Парсадан совсем сник, понуро опустил голову.

И стало ясно: во всем признается, укажет, от кого получил бриллиант.

— А теперь посидите в коридоре, вызовем.

Парсадан уныло побрел в коридор.

Минут через сорок в кабинете снова появился Темур.

— Ждет в коридоре, — тихо сообщил он.

— Пусть войдет.

Минуту спустя Зураб Хидурели, нервно потирая руки от волнения, говорил инспектору:

— Каюсь, зря сомневался в ваших возможностях! Молодцы, ничто от вас не укроется! — Хидурели не скрывал радости, разглядывая бриллиант. — А где мой губитель, где он?

— Похититель еще не пойман, но задержан скупщик, к которому попал бриллиант. Будьте покойны, через него найдем и вора.

— А-а, — разочарованно протянул Хидурели. — Я надеялся увидеть того, кто жаждет убить меня, — сказал он бесстрастно, но бриллиант алчно поднес прямо к глазам. Казалось, мог бы проглотить взглядом.

— Купивший бриллиант отказывается сказать, у кого он приобрел его. Вы никого не подозреваете?

— Я ночей не спал, пытаясь сообразить — кто он, мой враг, наверняка ведь знаком, коль скоро знает меня, но, увы, никого не могу заподозрить, — Хидурели скорбно покачал головой. — Не зря сказано: вор совершает один грех, а ограбленный — сотню, подозревая невиновных…

— Не знаю я этого Чометели, первый раз увидел, когда он заявился ко мне с бриллиантом, — взволнованно и опасливо говорил ювелир, длиннобородый, длинноусый старик. — Ошалел я, как увидел бриллиант, — ему цены нет! Продай я весь дом и семью в придачу, не хватит денег уплатить за такое сокровище. Не успел очухаться и рассмотреть его получше, как заявилась милиция, и я чуть в беду не угодил из-за этого остолопа!

— Из ваших слов следует, что бриллиант — собственность Чометели. Согласны?

— Да, да! Так оно и есть, правильно. — И повернулся к Темуру. — Вы же слышали, как этот негодяй сказал, что бриллиант его! Сам и подтвердил! Неужто открещивается от своих слов? Думает меня в грязные дела впутать?! Пускай в лицо скажет! Где он, при вас сверну ему башку! — негодовал ювелир, не веря, что не пострадает из-за Парсадана. — Я честный человек! Неужто не разберетесь, кто из нас обманывает?

— Успокойтесь, мы верим вам, вы свободны, — сказал Мигриаули и отпустил ювелира.

Старик встал, степенно пригладил усы, поклонился и вмиг исчез из кабинета, как ветром его сдуло.

25

Зураб Хидурели смотрел в окно — убегавшие вниз улицы и дома тонули во мраке, лишь кое-где золотились огоньки.

Дочь его Натия сидела за столом, углубившись в книгу, — готовилась к экзаменам в институт. Бакура не было дома. Будучи студентом, он считался взрослым и проводил время по своему усмотрению. В последних классах он забросил учебу, и дорога в вуз была ему заказана, однако стараниями отца он попал-таки в институт — диплом инженера был обеспечен, хотя математика ему не давалась. Бакура это мало заботило, институт ровным счетом ничего не значил для него, он был глубоко безразличен к науке, знаниям, а любящий отец дорожил покоем сына да и своим больше всех наук на свете. Сам не переживал и сыну не отравлял жизни. Добрые, щедрые родители должны радовать и ублажать детей. Поэтому и Бакур слыл в институте самым добрым и щедрым студентом. И друзья у него не переводились, хорошие друзья. Бакур все свое время проводил в ресторане, но отец не сердился, — что делать, любит мальчик кутежи, нравится ему развеселая жизнь. «Пусть развлекается и веселится назло другим!» — говорил себе Хидурели и вынашивал радужные планы о безоблачном будущем своего отпрыска.

— О чем ты задумался, Зураб? — поинтересовалась Пация.

Зураб повернул голову к жене — губы ее слегка кривила лукавая улыбка.

— О делах своих.

— А я думала, о дочери! У Натии вступительные экзамены на носу.

Зураб опустился в кресло и закурил, размышляя теперь о том, как повести разговор с Пацией, чтобы не испортить ей настроения и не лишить себя покоя и сна.

Пация отличалась довольно тихим нравом, но с некоторых пор заметно изменилась, давила на него, добиваясь чего-нибудь, и, если он не подчинялся, доводила до белого каления. Днем еще ничего, он уходил из дому, спасаясь от ее наскоков, отвлекался, но ссора вечером сулила бессонную ночь — Зураб отлично знал это, не одну ночь промучился.

— О чем ты все-таки думаешь, Зураб? — не отставала Пация.

Зураб не торопился ответить, чтобы ненароком не сорвалось с языка непродуманное слово, способное распалить ее.

— Учти, Натия поступит только в консерваторию, — категорично изрекла Пация, сдвинув брови. — Нынче консерватория в моде. Чем моя дочь хуже других, чем не вышла моя лапочка, моя радость?! Хотела бы знать, кто лучше моей детки, кто больше нее достоин консерватории!

— Поражаешь меня, Пация! Девочка года три как пальцем не касалась клавишей, а тебе в консерваторию угодно отдать ее?!

— Нет, ты невозможный человек! Ни капли самолюбия, ни капли уважения к себе! Дети дворников лезут в консерваторию, а твоей дочери нет там места! Очнись, оглянись вокруг!

— Если есть талант и знания — пусть поступают, никому не запрещено сдавать экзамены!

— Соображай, что несешь! С кем ты равняешь свою дочь! Не стыдно?! О боже, Натия — и дворницкие вонючки! Чего, чего ждать дочери от такого отца! — воскликнула возмущенная Пация и закрыла глаза, чтобы успокоиться. Потом начала медленно, терпеливо втолковывать мужу как дураку, неспособному понять все сразу. — В наше время знаниям грош цена, в институт не по знаниям принимают, слышишь, а по связям! Связи нужны и деньги!.. Посмотри, как живут люди! О господи, какому простаку ты меня отдал! В чем я провинилась перед тобой, за что обрек на жизнь с бездушным чурбаном, о родной дочери не печется! За что я терплю столько мук?!

— Хватит, успокойся, попробую устроить ее в медицинский!

— Нет, не нужен нам медицинский! Моя дочь поступит в консерваторию, а нет — уйду от тебя, ноги моей не будет в твоем доме! — пригрозила Пация. — А какая везучая у нас консерватория! Кто ее кончал, все мировую славу завоевали! Разве тебя не порадует, если мы с дочкой в Париж поедем, если она на всю Европу прославится? Подумай — Париж, Лиссабон, Рим, Венеция! Лавровый венок!

— Мама, меня не тянет музыка, я хочу быть архитектором, — подала голос Натия.

— Еще ты будешь мне перечить! Для того я тебя растила, чтобы ты карандаш да линейку держала в руках? Кошмар, до чего я дожила, с ума сведете, в могилу загоните, невежи, неучи! Никакого понятия о жизни, о культуре! Это ты мне испортил дочь! Из-за тебя не считается со мной, дура, с моим умом, с моим вкусом! — то ли негодуя, то ли причитая, бранила Пация мужа и дочь. — Иметь отца и не попасть в консерваторию! А мне страдать из-за этого?! Нет, не допущу, пока жива!

— Оставь отца, я сама не хочу в консерваторию, слышать о ней не желаю, — твердо сказала Натия и прикрыла уши кудряшками.

— Нет, не позволю вам настоять на своем! Будет по-моему! Поступишь в консерваторию, иначе уйду из дома. Погляжу, как вы будете без меня.

— Хорошо, успокойся, я подумаю, попробую что-нибудь сделать. Не дергай, не торопи…

— Это меня и бесит — ни о чем вовремя не позаботишься! Чего мне стоила твоя карьера! Сколько молила бога поскорей вывести тебя в люди, чтоб персональную «Волгу» подавали к дому! Еле дождалась, а вы вон какие неблагодарные! Теперь из-за вас на задворках оказаться?! И все мои хлопоты ради семьи, ради положения по ветру?! Отец называется, ни разу сам не подумал о дочери, о ее будущем! Уедешь утром из дома и забываешь, что у тебя семья! Никого, кроме себя, не помнишь, ради своего удовольствия живешь, только о себе печешься. И другие работают, и другие делом заняты, а семью не забывают, заботятся о ней…

— Натия у нас толковая, сама решит, кем стать. Пусть занимается тем, что ее влечет. Зачем суешь ее в консерваторию?! Мало тебе, что сыну испортила будущее, — насильно втиснула в Политехнический, инженера вздумала из него сделать! Себя тешишь!

— Хотела бы знать, свихнулся ты или бес в тебя вселился и ума лишил?!

— А что такого необычного заметила вдруг во мне?

— Человек с умом видит и понимает, как устроена жизнь! Не потянешься за другими — отстанешь, погибнешь! Сколько твердить — нынче в моде консерватория, кто не захватит в ней места, не окажется потом в кругу видных, известных людей! Понимаешь теперь, что меня терзает?! Не вынесу, не допущу, чтобы моя дочь в стороне осталась! — Пация приложила к покрасневшим от слез глазам розовый платочек. — Если не хочешь моей смерти, устроишь дочь в консерваторию! Все всё по блату делают, связи пускают в ход! — Пация выждала, пока глаза выцедят еще несколько слезинок, снова осушила их платочком и продолжала: — Удивляюсь, Зураб, куда делось твое самолюбие?

— По-твоему, самолюбие требует по блату совать детей в институт? А мне именно самолюбие не позволяет идти на все. Самолюбие удерживает.

— Можно подумать, люди за каждым твоим шагом следят!

— Не изводи себя, Пация! Кому интересно, где учится твоя дочь? Слыхано ли, насильно загонять дочь в консерваторию, чтоб она дурела там!

— О боже, ты свидетель моих страданий! Ничего ему не втолкуешь!

— Ладно, прекратим этот разговор, если смогу, устрою.

— Сможешь! Вовремя займись и сможешь. Окажи внимание нужным людям, добейся их благоволения, улести, умасли кого следует. Сам знаешь, что делать, цели кривым путем легче достичь. Расторопность да ловкость — вот что главное!

— А чем кончается это, забыла? Меня не бережешь, так о себе подумай, Пация, — сказал Зураб, надеясь отрезвить жену, припугнуть возможными последствиями. — И должность потерять недолго, знаешь же…

— Знаю одно: захочешь — и будет Натия в консерватории.

— А сердце чует недоброе.

Зураб вытер платком взмокший лоб, — сражение с врагом на поле боя предпочел бы словесной схватке с женой!

Пация поднялась с тахты и, оправив платье, подошла к мужу, обняла за плечи, но голос ее прозвучал скорее сердито, чем ласково.

— Зураб, послушай…

Увидев на ее лице грозовую тучу, Зураб сказал медоточиво:

— Разве я не хочу счастья дочери? Зачем нам ссориться!

Лицо Пации прояснилось, как небо после ненастья, она поняла, что укротила мужа, подчинила. И, довольная победой, наградила обворожительной улыбкой. Чмокнув мужа, заботливо, чарующе-нежно прощебетала:

— Ой, про ужин забыла, ты ж у меня голодненький. — И засуетилась, завертелась, как девочка. — Сейчас черный кофе в моде! Не какой-нибудь там, а турецкий! Турецкий кофе по-турецки! Никто не приготовит его лучше меня!

Зураб вспомнил об осетрине в холодильнике, отварной курице в ореховом соусе, но и заикнуться не посмел, — упрямая была Пация, все делала так, как сама хотела, а хотела исключительно «по моде».

— Простые люди чай пьют, не уподобляться же им!

— Я бы с удовольствием выпил чаю.

— Пойми, чай пьют простые люди, — Пация презрительно скривила губы. — А для таких, как мы, в моде кофе.

Она принесла из кухни поднос с кофейными чашками, печеньем и плиткой шоколада.

— И есть надо современно, и одеваться по моде… Да, забыла сказать, Люся приходила, принесла дивную тройку!

Люся была «домашней» спекулянткой, которая снабжала семью Зураба дефицитно-модными вещами. Скромная, услужливая, сама приносила Пации дорогие вещи — знала, кому предлагать.

— Обещала достать английскую ткань на костюм Бакуру. Попробуй отказать в чем-нибудь своей Пации, знаешь, что с тобой будет? — кокетливо пригрозила Пация. — А для Натии я кольцо приобрела с изумрудом. Сомневаюсь, чтоб у какой-нибудь ее ровесницы было такое! Доченька, покажи его папочке!

О чем бы ни завела речь Пация, разговор всегда сводился к восхищению вещами, приобретенными у спекулянтки.

— А для тебя Люся обещала достать замшевые туфли и еще кое-что. Разодену тебя, молодые позавидуют! Будешь у меня как с журнальной обложки! — Пация налила Зурабу вторую чашку. — Изумительный кофе!

Зураб кинул, снова вспоминая осетрину и курицу.

— Мама, я ухожу, девочки ждут. Не волнуйся, если допоздна задержусь. — Натия захлопнула за собой дверь и простучала каблучками по ступенькам.

Стало тихо.

— Сегодня я довольна тобой, Зураб! — Пация кинулась мужу на шею, расцеловала, вымазав щеки помадой.

Зураб давно не ощущал тепла ее упругого тела и жадно поцеловал в губы. Лицо у Пации пылало, любовным жаром обдало и Зураба.

— Не представляю жизни без тебя!

— Не бойся, умирать не собираюсь.

— Что ты, что ты! Лучше самой умереть, чем тебя пережить!

— Так безумно меня любишь? — Зураб испытующе заглянул ей в глаза.

— Минуты не хочу жить без тебя, Зураб, — Пация уткнулась ему в грудь.

За долгие годы Зураб так и не привык к ее внезапным переменам.

— Хочешь объясниться в любви?

— Я счастлива! Такой бы и умереть, Зураб, дорогой!

— Зачем тебе умирать, жить куда приятней…

— Конечно, хорошо бы жить вечно, но умереть все равно придется.

— Пусть не вечно, но хотя бы долго, зачем призывать смерть!

— Я хочу умереть счастливой, вот почему.

— Какая тебе разница, какой умереть?

— Есть разница. Представь, я лежу в красивом гробу со счастливой улыбкой, на панихиде — люди со всего города, дом не вмещает всех, во дворе толпятся. Потом пышная похоронная процессия проходит по улицам, движение перекрыто, к скорбному плачу по мне присоединяются автомобильные гудки…

— А потом… Поместят тебя во тьму того света, и исчезнешь, следа не останется!

— Противный! — Пация обиженно надула губки.

— Ты действительно вообразила себя умершей? Извини, не думал разрушать приятное видение!

Пация отстранилась от него, скрылась в спальне и уже оттуда сказала сердито:

— Твоему пониманию даже это недоступно! Не представляешь, что за счастье быть красиво похороненной! Теперь я знаю, — если умру раньше тебя, не позаботишься о красивых похоронах! Какая я несчастная!

Зураб услышал всхлипы и снова подивился, до чего быстро и неожиданно меняется настроение у его Пации… «Но раньше она не плакала; видно, и капризный плач сейчас в моде», — мелькнуло у него.

Направляясь в управление, Мигриаули размышлял о разговоре с матерью.

Думая о Кетеван, вспомнил своих однокурсников, тех, кого незаметно потерял из виду. Сколько было друзей, а сейчас… Весь ушел в работу, работа развела их. Одни остались в аспирантуре, жаждут взойти на пьедестал науки, другие преподают в школе, кто-то вообще забросил историю, переключился на что-то иное, сменил специальность. Кетеван предпочла аспирантуру… Как сложатся дальше их отношения? Правильно ли он ведет себя? Ведь по-прежнему мучительно тянет к ней… В какой-то момент казалось, не жить ему без Кетеван, но, видно, не только чувство любви к женщине, пусть даже безмерное, определяет путь, который ты выбираешь. Не в одной любви смысл жизни. По какому праву она мешает ему заниматься тем, что его влечет? Она независима, почему же давит на него?

Он отмахнулся от неприятных мыслей, переключился на ждавшие его дела.

Мигриаули задержался у доски с приказами — нет ли чего нового, пробежал глазами объявления о собраниях и разных общественных мероприятиях. Потом медленно поднялся на свой этаж.

— Кого я вижу, Джуаншер! — воскликнул стоящий в коридоре человек в очках.

Мигриаули сразу узнал своего бывшего преподавателя кандидата исторических наук Тараси Мамаладзе.

— Здравствуйте, батоно Тараси!

— Вижу, работа на пользу пошла, возмужал! Как быстро летит время, как меняет жизнь человека! А я к тебе, Джуаншер! Рад, что не забываешь своих преподавателей. Признаться, я думал, что ты возомнил о себе, не узнаешь или прикинешься, будто не узнаешь. Хорошо, что не изменился, это говорит о твоем благородстве.

Разговаривая, они дошли до кабинета.

— Прошу, входите, располагайтесь, — Мигриаули указал на кресло. — Догадываюсь, что вы по делу. Известно, сюда просто так не приходят.

Мамаладзе оглядывал кабинет.

— Недурно, — сказал он, приятно улыбаясь. — Вижу, важный пост занимаешь, милиционер не пропускал к тебе, еле упросил. Нужным человеком стал…

Джуаншер спокойно, бесстрастно слушал льстивую речь Мамаладзе, пытаясь угадать, какая нужда вынудила кичливого кандидата наук явиться в управление милиции ради встречи со своим бывшим студентом.

— Ты доволен? Нравится здесь? — заботливо спросил Мамаладзе, изображая на лице восхищение.

Мигриаули молча улыбнулся.

— Ты, конечно, удивлен, Джуаншер, и пытаешься сообразить, зачем я тут… Попросили помочь — я к тебе в качестве посредника, ходатая, так сказать. Противился — неприятна подобная миссия, но ты же знаешь, каковы мы, люди! Упрашивали, стыдили и уговорили в конце концов взяться за это дело, не смог обидеть людей отказом. Ноги не вели сюда, но долг взял верх, перемог себя и вот сижу перед тобой, перед бывшим своим студентом. — Тараси умолк, сглотнул слюну. — Одно то, что я сам пришел сюда, говорит о серьезности вопроса. Ты, конечно, понимаешь, что я согласился обратиться к тебе, движимый лишь благородным человеческим долгом — спасти невинного! Признаться, изумлен твоим решением посадить Чометели из-за какой-то чепуховины, которую он приобрел у бесчестного человека. Чометели прекрасный человек! Сама добродетель! Надеюсь, что мой питомец, которого я настойчиво учил человечности, порядочности, не допустит чудовищной несправедливости, не засадит человека зря. Думаю, мое заступничество, мое ходатайство ты расценишь как гарантию его невиновности. Нет, ты не поступишь несправедливо.

— Не сомневайтесь, поступлю по справедливости, так, как он заслуживает.

— Рад, что не ошибся в тебе! Вот порадую Чометели!

— Радоваться ему не придется, он будет привлечен к уголовной ответственности.

— За что?!

— За то, что приобрел краденые вещи. Ему было известно, что скупает ворованное.

Мамаладзе нервно пригладил жиденькие волосы на лысеющей голове. Безмятежное минуту назад лицо пошло пятнами.

— Джуаншер, не ставь меня в неловкое положение, не заставляй краснеть перед людьми!

— Батоно Тараси, этот Чометели, которого вам изобразили ангелом, а вы в свою очередь представили воплощением честности, уже был судим за соучастие в грабежах, за скупку ворованных вещей. К сожалению, тюрьма не отбила у него охоты совершать уголовно наказуемые поступки, общаться с преступными лицами. За гроши скупает ценные вещи и перепродает, наживая огромные деньги. Извините, не стоит он ваших стараний. Следствие не закончено, но уже сейчас нет сомнений, что наказания ему не избежать.

Мамаладзе встал, схватил шляпу, не прощаясь покинул кабинет инспектора.

У Мигриаули от разговора с ним остался неприятный осадок.

«Хорошо, если он в самом деле не знал, за кого хлопочет… Виноват тот, кто направил его ко мне…»

В дверь постучали.

— Войдите.

— Можно? — В кабинет нерешительно вошел пышущий здоровьем молодой человек красивой наружности.

— Садитесь.

Парень назвался: Бондо Мозаидзе — и, придвинув стул, сел.

Мигриаули вспомнил, что вызывал его. Это был близкий друг Бакура Хидурели.

— Я понимаю, давно следовало самому явиться к вам и не дожидаться вызова…

— Давно знаете Бакура Хидурели?

— С первого курса.

— Какого вы о нем мнения?

— Он порядочный, немного высокомерный.

— Вы дружите с ним, значит, разделяете его интересы?

— Почему? Вовсе не обязательно.

— Часто бывали с ним в ресторане?

— Бывал, но не всегда, понятно.

— Кутежи в ресторанах дорого обходятся, где он берет деньги, как вы думаете?

— Не знаю, право… Всегда платит он, но я ни разу не задавался вопросом, откуда у него деньги. Отец, наверное, давал. Отец его прославленный хирург, говорят, у нас равного ему нет.

— Вы считаете, что отец поощрял его попойки в ресторанах?

— Не знаю, а что тут особенного?.. Денег у него наверняка много, Бакура любит…

— Вы дружите с Бакуром, значит, часто встречаетесь… Скажите, нет ли среди его приятелей Джумбера Дэвидзе?

— Бакур и Джумбер хорошие друзья.

— А часто встречаются?

— Не знаю, в последние месяцы пришлось подналечь на учебу, и я редко виделся с Бакуром. У Бакура полно приятелей. Он располагает к себе — веселый, бесшабашный, всегда при деньгах.

— Вы хорошо помните, что было в тот вечер в «Самадло»?

— В тот вечер Бакур перепил, измывался над официантом, заставлял его пить через силу. Мерзко было смотреть, противно, но я и сам себе опротивел, увидел вдруг как бы со стороны…

— А что произошло потом, когда вы вышли из ресторана?

— С какими-то ребятами схватились.

— Знали кого-нибудь из них?

— Нет, по-моему. Не помню.

— А то, что во время драки ранили одного из них, помните?

— Нет. Когда раздался выстрел, я кинулся бежать. Потом узнал, что и другие разбежались, а про то, что кого-то ранили, ничего не знаю.

— Вы близкий друг Бакура, он не мог не поделиться с вами…

— Честное слово, ничего такого не помню, ни Бакур, ни кто другой ничего мне не говорили. Все слышали выстрел, а кто стрелял, никто не знает. Может, кто-то из тех ребят, с которыми вышла ссора? Я от вас сейчас узнал. Поверьте, не вру… Этот вечер в «Самадло» открыл мне глаза и на себя, и на всю нашу компанию…

Мигриаули пристально наблюдал за ним.

— Именно после той драки я понял: глупо, впустую проводим жизнь, бесцельно тратим время, а утерянного не возместишь…

— Хорошо, если осознали это и искренне сожалеете.

— Очень сожалею, что не задумался над жизнью, пока не влип в эту историю и не оказался в числе тех, кого вызывают в милицию.

— Хорошо, допустим, я верю вам. Но отнеситесь к происшествию и вашему участию в нем с большей серьезностью. Продумайте все, постарайтесь вспомнить подробности и, если найдете, что сообщить, приходите сюда сами.

26

Утро было пасмурным. По склонам гор стлался туман.

Мигриаули распахнул окно.

Темур появился следом за ним.

— Привет, шеф, — дурашливо сказал он, плюхнувшись в кресло. Вытянув скрещенные ноги, он набил трубку табаком и закурил с нескрываемым удовольствием.

— О, ваша милость трубкой обзавелась!

— Между прочим, уже два месяца, но вам некогда заметить… А что, не идет мне?

— Твоему облику просто недоставало трубки! Но если б ты выбрал трубку подлинней, я б заметил ее при всей моей занятости, — со смехом заверил Джуаншер.

— Что нового?

— Я обошел мастерские трех районов, пока без успеха. Посмотрим, порадуют ли шапочники, с которыми я еще не виделся.

— Восхищаюсь тобой: за три дня три района!

— А сам чем занимался эти дни, позволь узнать, какие успехи у тебя?

— Похвастаться нечем.

Зазвонил телефон.

— Инспектор Мигриаули. Да, здравствуйте… Что?.. Скончался?.. Когда?.. Не может быть… Еще вчера он чувствовал себя неплохо… Послеоперационная пневмония?.. Понимаю… Очень прискорбно… Спасибо… До свидания.

Джуаншер медленно положил трубку.

— Бедный парень, скончался…

— А убийца все еще на воле, — с горечью заметил Темур.

Джуаншер отошел к окну. По широкому мосту через Мтквари неслись машины.

— Посмотри на город, все вроде как вчера и позавчера, ничего вроде бы не изменилось, жизнь течет по-прежнему, город прекрасен… Но загляни в дом, где родные погибшего. Черным траурным пятном омрачает горе его семьи красоту города…

Джуаншер повернулся к Темуру.

— Нам не помочь ни погибшему, ни его семье, увы, но наш долг — найти убийцу и передать его суду.

27

Мигриаули, не торопясь, шел домой. Мысли его были заняты Зурабом Хидурели. Каким бы из двух преступлений он ни занимался, перед глазами маячил его образ. Все в этом человеке настораживало.

Громкий трезвон отвлек Мигриаули от тревожных мыслей. Не заметил, что, переходя улицу у сквера, чуть не угодил под трамвай.

На улице было людно. У самого моста какой-то парень толкнул Мигриаули, да так, что он едва не полетел на тротуар. Парень шатался, и Джуаншер не стал с ним связываться. Но когда тот же прохожий уже на мосту вторично грубо задел его, отчитал.

— Чего ругаешься, чего пристаешь!

— Отведу в милицию, там узнаешь, протрезвишься сначала!

— Я тебе покажу милицию!

Пьяный запустил руку в карман, но Мигриаули успел перехватить ее, опасаясь ножа или оружия.

— Отпусти, что я тебе сделал!

Мигриаули вытащил у него из кармана оружие.

— Ступай передо мной, в милиции разберемся.

Парень нехотя побрел. Прошел несколько метров и задышал так тяжко и шумно, словно выбился из сил и невмоготу стало ему идти дальше. Наконец обернулся и заныл:

— Подвези на машине, чего тебе стоит… Видишь, еле иду, одышка у меня.

И тут, как по заказу, притормозила «Волга». До милиции было не близко, и Мигриаули согласился. Водитель «Волги» охотно согласился подвезти их.

— Садитесь, потому и остановил, вижу, с трудом идет парень.

У поворота возле кинотеатра «Накадули» машина резко остановилась. Двое мужчин в масках, рванув дверцу, молниеносно сели в нее. Один из бандитов приставил оружие к груди Мигриаули, прошипев:

— Тихо, без паники! Шевельнешься, получишь пулю.

— Что вам нужно? — спросил он, понимая, что ответа не получит.

А машина летела неизвестно куда, и Мигриаули горько осознавал свою беспомощность. Что нужно от него бандитам? Все было рассчитано, значит, и водитель, и «пьяный» тип действовали по заранее продуманному плану…

Город остался позади. Впереди светлой змеей извивалась во тьме дорога. Водитель выключил фары. «Пост ГАИ», — догадался Мигриаули.

Лиц сидевших рядом негодяев он не видел, но веснушчатое лицо водителя с тонким хрящеватым носом он узнает где угодно.

«Действуй, пока тебя не прикончили», — сказал себе Мигриаули и осторожно вытащил браунинг.

— Дай сюда! — потребовал бандит и с силой вжал в грудь дуло пистолета. Сопротивляться не имело смысла.

Мигриаули швырнул оружие к ногам бандита и, когда тот нагнулся поднять, ударил сначала по руке, потом по затылку и, вырвав у него пистолет, крикнул:

— Руки вверх, мерзавцы! Останови машину!

Машина со скрежетом остановилась. Бандиты заметно струхнули — теперь дуло пистолета упиралось в бок бандиту.

— Разворачивайся! Езжай обратно в город! Всем сидеть тихо, шевельнетесь — не пощажу.

Шофер гнал машину, исподтишка следя в зеркальце за инспектором.

Бандит рядом с Джуаншером сидел скрючившись, ярость его усмирял приставленный к боку пистолет.

Неожиданно водитель резко затормозил, машина дернулась, завертелась, и все попадали друг на друга.

Бандиты не растерялись, навалились на Мигриаули. Грянул выстрел, кто-то вскрикнул, но борьба продолжалась.

Инспектора обезоружили.

— Ах, падла! — выругался один из бандитов и стукнул его по голове окровавленным кулаком.

Мотор зарокотал, машина развернулась и снова помчалась в сторону от города.

— Ладонь прострелил мне, гад… — Бандит бранился, а приятель протянул ему платок, утешая.

— Ничего, на, перевяжи.

— Приедем — мокрое пятно от него оставлю, мать родная не узнает, ищейка следа не унюхает!

Мигриаули тоже душила злость, злость на себя: как его околпачили! Почему он не предвидел поступка шофера? Изменило чутье?! Не хватило сообразительности?

— Спасибо тебе, молодчина, — сказал пострадавший бандит водителю. — Если б не ты, ночевать бы нам в милиции из-за этой сволочи!

— Он мне чуть руку не сломал, — пожаловался «пьяный» тип, задевший Мигриаули.

— Сам во всем виноват, не справился с делом.

— Не видишь, какой он, вдвоем еле одолеваете.

Бандиты промолчали.

— Может, скажете, куда везете?! — не вытерпел Мигриаули.

— В оперу, на премьеру… — издеваясь, сказал один. — Великий пост сейчас, тебе покаяться не мешает…

— Нашему гостеприимству не обрадуешься, зато местечко тихое-претихое. Не бойся, мы люди честные, исподтишка не нападем — отделим голову от тела, и все дела, — грубо пояснил другой бандит.

— Нет, скверная мысль тебя осенила, — возразил ему приятель. — Рук марать не будем. Разрешим повеситься! Напишет завещание и пусть удавится!

— Ты здорово придумал, но голова его пока еще нужна нам. Может, возьмется за ум, тогда и проявим милость.

— Куда вы меня везете? — требовательно повторил Мигриаули.

— Не расходись, не у себя в кабинете!

— Советую одуматься! Не забывайте, что вас ждет за расправу с представителем…

— О нас не тужи, мы люди ученые, грамотные, — оборвал его бандит с простреленной ладонью.

Машина стала.

— Просим, уважаемый инспектор. Приходится считаться с вашим положением, не то прямо в машине и пришлепнули бы. — И заорал: — Поживей! Обыщите его, нет ли еще оружия!

28

— Я уже собирался уходить домой, когда раздался телефонный звонок, — рассказывал Темур Джуаншеру через полчаса, когда они возвращались в город…

«Управление милиции?» — спросил мужской голос.

«Да», — ответил я.

«Вы знаете инспектора Мигриаули?»

«Да, он в соседней комнате».

«Ошибаетесь, жизнь его в опасности».

«Кто вы?! Что с ним, где он?!»

«Минут десять назад его увезли за город, в «Волге», в деревню Натахтари, в каменный домик у леса. Спешите, каждый миг на счету».

«Кто вы?»

Но мне не ответили — в трубке зазвучали гудки.

Я вызвал оперативную машину и через полчаса был в указанном месте.

— Хорошо, что я задержал их в дороге, — не будь стычки в машине, успели бы пристрелить до твоего появления. Домик, куда они меня привезли, был за высоким забором. «Волгу» оставили за воротами, чтобы водитель держал под наблюдением дорогу, а меня втолкнули во двор, потом вынудили войти в дом. Тут-то ты и подъехал — шофер свистнул, и бандиты кинулись прочь. Я выскочил на дорогу и увидел милицейскую машину, но вас уже не было в ней: вы ловили бандитов.

— Не могу успокоиться, что мы их упустили. Спрятались за деревьями, не найти их было в кромешной тьме. Надо дознаться, чей это дом… «Волга» без номера, но выясним, чья она.

История с бандитами в масках убедила Мигриаули, что кто-то целеустремленно мешает ему раскрыть преступления у ресторана и в магазине. Кто еще, кроме Зураба Хидурели? Ну, допустим, он. Но ради чего? Ради сына? Да, Бакур причастен к драке, к преступлению у ресторана, но какое отношение могут иметь отец или сын к убийству продавца? А может, это дело рук Джумбера Дэвидзе? Он производит хорошее впечатление, это верно. Настрадался, хлебнул горя, рано разочаровался в людях, но все же чист душой. Но и того не отбросишь, что сообщил о нем майор Алания. С фактами надо считаться. Образ жизни у него неопределенный, непонятно, чем живет, все еще не работает.

И Мигриаули усилил слежку за Бакуром и Джумбером, которого, как докладывали, несколько раз видели возле дома Зураба Хидурели.

Семья Хидурели на даче, что же там нужно Джумберу?

Мигриаули сообщили, что Джумбер Дэвидзе опять у дома Зураба Хидурели, он тут же сел в машину, решив лично проследить за Джумбером.

Улочка, где стоял дом Хидурели, была безлюдна. Мигриаули заглянул во двор и увидел Джумбера, который в этот самый момент открыл входную дверь и скрылся в доме. Ключ, вероятно, подобрал заранее.

Мигриаули зашел во двор и заглянул в окна на нижнем этаже, увидев то, что и предполагал увидеть: Джумбер шарил в шкафах и ящиках стола. Он вытаскивал вещи и небрежно швырял их куда попало, явно искал что-то определенное. Среди вещей мелькали ценные серебряные и золотые изделия, но Джумбера они не интересовали. Что же ему надо было в чужом доме, если не ценности? Более часа наблюдал за ним Мигриаули. В конце концов Джумбер отчаялся, как видно, найти то, что искал, и с расстроенным видом покинул дом Хидурели. Он понуро прошел через двор, не заметив инспектора, который укрылся за деревом.

Поразмыслив, Мигриаули решил не задерживать Джумбера, не «разоблачать», а последить за ним еще, выяснить, чем он занимается. Грустное, задумчивое лицо Джумбера уже не внушало доверия, не вызывало сочувствия. Забраться в чужой дом и бесцеремонно рыться в чужих вещах! Нет, не вязалось это с представлением о порядочном, но обездоленном судьбой и оттого ожесточенном человеке. И в сознании Мигриаули все больше укреплялась мысль, что это Джумбер украл у Хидурели бриллиант и грозится убить его. А если не сам, то кто-то связанный с ним. Но что надо было ему в доме Хидурели?.. Ничего, кажется, не унес, в дом пробрался преспокойно, все оставил в беспорядке — не собирался скрывать следов своего «визита».

В кабинет вошла секретарша.

Склонившийся над бумагами Мигриаули на миг вскинул голову, мельком взглянул на нее и продолжал писать, словно бы и не увидел девушки. Лида — так звали секретаршу — давно уже старалась обратить на себя внимание очень симпатичного ей молодого инспектора. Первое время Мигриаули заглядывался на изящную, хорошенькую девушку, но ему претила ее развязность.

— Почту принесла, — тихо пояснила Лида, задетая его равнодушием. Положив на стол корреспонденцию, она не уходила, надеясь, что он одарит ее хотя бы мимолетной улыбкой. Откуда ей было знать, что Мигриаули перестали нравиться девушки, делающие ставку на свою внешность.

— Я вас не задерживаю, Лида.

Девушка неуверенно улыбнулась, поспешила к двери, вызывающе процокав каблуками. Звонкий перестук их еще долго долетал из коридора.

Мигриаули устало потер лоб и принялся просматривать почту.

В одном конверте обнаружил записку, весьма озадачившую его. Он перечитал ее несколько раз, не в силах осмыслить содержание. Записка была анонимной, но игнорировать ее вряд ли стоило.

Настроение у Мигриаули испортилось, а ему в последнее время и так было невесело. Расследование преступления шло медленно, а главное — угнетало чувство бессилия. С того дня как он нелепо попал в руки бандитов и чуть не погиб, его покинула вера в себя. Он не мог простить своего промаха и все больше впадал в уныние.

В кабинет, постучавшись, вкатился тучный коренастый мужчина. Отдуваясь, он плюхнулся на стул.

— Что нового, Мамия?

— Похвастаться пока нечем, стараюсь, в лепешку готов расшибиться, но… Не знаю, прежней прыти не стало у меня, что ли?.. Все равно выведаю, куда он скроется.

— И я так думаю, не дадим им потешаться над нами.

— Надежды не теряю… Почем я знал, что все осложнится?.. Ничего, не бойтесь, все будет в порядке.

— Больше расторопности, Мамия. А мать его как? Не опасается, что и Бакур может пострадать? Не пытаются ли родители услать его куда-либо на время и избавить от допроса?

— Все выведаю, дай еще срок… — Мамия помолчал. Что-то мучило его, хотел что-то сказать, но колебался.

— Ну что, Мамия, говори, не стесняйся.

— Нет, ничего… Я не поверил, понятно… О вас говорят… Я-то знаю, враки все… Вы за свое дело радеете, как никто другой, разве не вижу!.. Сами они подлецы бесчестные! Если б даже своими глазами увидел, не поверил бы, неспособны вы на дурное… — Мамия, пробормотав что-то еще, попрощался.

«Хороший он человек… Не подведет…» — подумал Мигриаули и позвонил Темуру, попросив зайти к нему.

Минут через пять появился Темур.

— Вот, прочти это послание, поломай голову, выскажи свое мнение. — И протянул ему анонимную записку.

— Что — убийственная весть?

Темур пробежал глазами записку.

— Вот так так! Держу пари, от твоего доброжелателя!

— В первый миг и я подумал то же самое…

— Вокруг нас, точнее, вокруг тебя плетется сеть, и скажи спасибо, что кто-то предупреждает об опасности. Однако то, что друг нам неведом, скверно! Невидимый, даже друг неприятен.

— Получается, что невидимый друг хочет помочь нам выявить и арестовать преступника?

— Получается, что так. А ты не веришь? Чего же тогда он хочет, по-твоему?

— Почем я знаю.

— Раззадорил мое любопытство… Как бы дознаться, кто он?

— Давай потерпим. Увидишь, сам проявит себя.

— Мне он представляется надежным, честным и верным человеком.

— Завидная убежденность.

— А почему бы не верить в это, он же оказывает нам большую услугу! — воскликнул Темур.

— Сожалею, но пока не разделяю твоего мнения. Не будем делать скоропалительных выводов.

Что же писал им таинственный доброжелатель?

«Если хотите раскрыть преступление в магазине, арестуйте Джумбера Дэвидзе. Вам ничего не стоит установить его личность».

29

«Кто же он, этот доброжелатель, который стремится погубить Джумбера Дэвидзе? Почему скрывается? Боится Джумбера и его сообщников? Что им движет? Только ли желание помочь закону или он жаждет свести с кем-то счеты?» — размышлял Мигриаули, направляясь утром в прокуратуру, к следователю Давиду Сачалели, который занимался делом Магали Саджая.

Сачалели, приветливо поздоровавшись с младшим коллегой, сказал:

— Извини, Джуаншер, но давай сразу к делу, вот-вот придут профессор Узнадзе и жена покойного Саджая. Я назначил им встречу до твоего звонка.

— И ты извини, что пришел, не договорившись с тобой, — дня три не мог дозвониться, тебя не застанешь. Понимаю, я и сам все время мотаюсь. Вот и решил с утра перехватить тебя. Видишь ли, у меня вызывает сомнение личность одного уважаемого человека, о котором у тебя должны быть сведения. Я имею в виду Зураба Хидурели — заместителя директора института, профессора Узнадзе. Как он относится к смерти Магали Саджая? Что ты о нем знаешь, какого мнения? Понимаешь, он проявляет непонятный интерес к преступлениям, которые, в общем, отношения к нему не имеют. Он не упускает случая поговорить со мной, вызнать что-либо, дать совет, «навести на след», мало того, — он не в милицию, а ко мне обратился за помощью, когда у него похитили уникальные драгоценности. Кто-то грозится убить Хидурели — он показал мне письмо, оставленное неизвестным в его доме. Но при этом довольно спокоен, я бы сказал, невозмутим. Предполагаю, что он хочет выгородить преступников. Но кого? Думаю, своего сына Бакура, — тот затеял драку в ресторане. А на днях к нему в дом проник другой участник драки — некий Джумбер Дэвидзе. Сам наблюдал за ним: он что-то искал в доме Хидурели, ничего не взял, ушел оттуда злой… Не нравится мне Зураб Хидурели.

Давид слушал внимательно и — было заметно — не без удивления.

— Что тебе сказать, Джуаншер. Я несколько раз беседовал с Хидурели. Он потрясен смертью Саджая, переживает, как и другие в институте, отношения у него с ним были ровные. Но вот после твоих слов я припомнил факт, который приобретает для меня значение. Ты и сам выдвигал версию об отравлении Саджая. В тот день, когда он погиб, в институт дважды приходил неизвестный молодой человек, во второй раз — вечером, как сказал вахтер. Он спрашивал Хидурели. Я, разумеется, обратил внимание на этот факт и выяснил, что приходил некто Джумбер Дэвидзе. Ни в чем не подозревая Хидурели, я и посещениям Дэвидзе не придал значения, тем более что они оказались родственниками…

— Джумбер Дэвидзе родственник Зураба Хидурели?! Почему в таком случае он проникает к нему в дом как вор? Правда, он был судим, исключен из института, и майор Алания утверждает, что Дэвидзе и сейчас общается с ворами, но не станет же парень грабить родственника?.. Лично у меня Джумбер вызывал сочувствие, — едва вступил в жизнь, а уже столько всего претерпел. — Мигриаули помолчал. — Впрочем, меня занимает личность Зураба Хидурели, о нем я бы хотел услышать от тебя, Давид.

В дверь постучали.

— Войдите… — отозвался Давид. — Это, наверное, профессор.

Он не ошибся.

Дверь распахнулась, и в кабинет вошел профессор Узнадзе.

Поздоровался, переводя холодный взгляд с Сачалели на Мигриаули, которого узнал.

— Не буду вам мешать, извините, мне пора.

Джуаншер хотел уйти, но Давид остановил его.

— Останься, тебе стоит знать все, что связано с делом Саджая. Возможно, и о Хидурели услышишь кое-что.

При упоминании Хидурели профессор недовольно поморщился.

— Уважаемый инспектор, меня поражает ваша, извините, бездеятельность. Если вы неспособны приподнять завесу над тайной смерти Саджая, то откажитесь от дела, займется другой! Для вас налицо заурядный случай, а для меня невозместимая утрата. Я не сомневался и не сомневаюсь: Саджая убит, он мешал кому-то или кто-то посягал на результаты наших многолетних исследований! Мы лишились талантливого ученого, кто-то завладел нашим бесценным препаратом, а вы все топчетесь на месте, до сих пор ничего не прояснили!..

— Понимаю вашу горячность, батоно, но поймите и вы меня, — легко ли вести расследование без содействия тех, на чью помощь вправе рассчитывать? Я имею в виду и вас, и ваших сотрудников. Вас, разумеется, потрясли смерть Саджая и пропажа результатов исследования, но одними эмоциями следствие не продвинешь. Думается, что именно ваши соображения о том, кто и почему отравил Саджая, а вы почти уверены в факте отравления, определили бы направление поисков.

— В первые дни, потрясенный случившимся, я, признаться, растерялся. Но, придя в себя, вникнув во все, сравнив кое-какие факты, я почти убедился: Саджая отравлен, — хотя рассудок отказывался допустить, что в институте есть люди, способные на такое.

— Скажите, пожалуйста, в тот вечер, когда Саджая скончался, вы были в лаборатории?

— К сожалению, в тот день, как и перед этим, я отсутствовал, и вечером в лаборатории Саджая был один. Лаборантов мы обычно не задерживали после рабочего дня; иной раз случалось, конечно, но опыты были закончены, и лаборант ему не мог понадобиться. Да, увы, меня не было с ним. Нам предстояло проверить действие препарата, его эффективность Я намеревался испытать его на себе, вызвав у себя с этой целью рак, что в любом смысле тоже не просто.

— Но, по вашим же словам, Магали Саджая собирался поступить подобным же образом.

— Да, но я не мог допустить, чтобы он рисковал собой! Не знал, как отговорить его! Саджая оберегал меня, что вполне естественно для благородного человека, а он был человеком большой души и, как видите, доказал это, опередил меня, превзошел в любви к людям. Вам известно, что за три месяца до смерти у него не было рака, известно из медицинского обследования. Он сам вызвал у себя рак.

— Допустим, вы правы, ваш ассистент проявил самоотверженность во имя людей, но какие основания предполагать и даже утверждать, что Саджая отравлен? Он мог умереть от рака или от препарата.

— Наш препарат не мог привести к смерти, а главное, экспертиза показала, что он не принимал его, а в чашке, из которой пил, обнаружены следы сильного яда… — Узнадзе помолчал. — Я попросил супругу Саджая ознакомить вас с дневниковыми записями ее мужа. Они, безусловно, убедят вас, — я не ошибаюсь. Она здесь.

Профессор Узнадзе открыл дверь в коридор и пригласил в кабинет супругу Саджая.

Минуту спустя Джуаншер увидел высокую женщину в траурном платье. Покрывавший голову прозрачный черный шарф, один конец которого был перекинут через плечо, резко подчеркивал бледность лица.

— Садитесь, пожалуйста, — сказал ей Давид, здороваясь и указывая на стул.

Женщина поблагодарила и села.

— Позвольте несколько формальных вопросов, коль скоро вы намерены помочь следствию.

— Понимаю, по профессии я врач, в данное время не работаю. — Женщина тяжко вздохнула.

— Скажите, пожалуйста, вам было известно о намерении супруга проверить на себе препарат от рака?

— Нет.

— Не содержат ли его записи сведения, которые прольют свет на случившееся или хотя бы помогут понять самого Саджая?

— Ознакомьтесь с ними и решите. Он вел записи от случая к случаю, записывал самое существенное… Но какой теперь прок от этих записей, когда свет для меня померк, — убил меня Магали своей смертью, — горестно проговорила женщина, протягивая Давиду тетрадь, обернутую в газету.

— Я читал его записи, — сказал профессор Узнадзе. — Они подтверждают мою догадку: Саджая вызвал у себя злокачественную опухоль, с какой целью, вы знаете… Повторяю, пропажа материалов наших опытов волей-неволей наводит на мысль: Саджая отравлен, отравлен кем-то, кто желал устранить его в своих корыстных целях, — запальчиво повторил профессор и, опершись локтем о стол, зажал подбородок в ладони.

— Ваше сетование понятно, профессор, ваше предположение убедительно, но нам нужны доказательства, и мы прилагаем все усилия, чтобы они появились. Я ознакомлюсь с записями Саджая, оставьте их мне… Может быть, найду в них ответы на все возникшие у меня вопросы.

— Хочу верить, что мой погубитель не уйдет от правосудия. Убить человека и спокойно наслаждаться жизнью! Где же справедливость?..

— Даю вам слово, не пожалею ни сил, ни знаний, чтобы установить истину и покарать преступника, если таковой существует.

— Что скажешь, Джуаншер? — Спросил Давид, когда профессор Узнадзе и жена Саджая ушли.

— Жаль, что о Зурабе Хидурели ничего не было сказано… Все это в общих чертах мне было известно. Никаких доказательств какой-либо версии пока, значит, нет?

— Не совсем так… Что касается Зураба Хидурели… Из беседы с сотрудниками института я узнал о враждебном отношении Хидурели к профессору Узнадзе. Мысль о зависти и всяких кознях зама против директора напрашивалась сама собой. Я очень пристально изучил все, связанное с Хидурели. Происшествие у ресторана «Самадло» было небезынтересно и мне, поскольку в драке участвовали и его сын Бакур, и его племянник Джумбер Дэвидзе. Джумбер подростком остался круглым сиротой, и Хидурели стал его опекуном. Меня поразило, что Джумбер уже в школе пошел по кривой дорожке, был судим за воровство — при таком-то опекуне, как Зураб Хидурели! Я заинтересовался их нынешними отношениями. Хотелось бы узнать, зачем Джумбер приходил к Хидурели в институт в тот самый день, когда не стало Саджая. Не только интуитивно, но по этим фактам предполагаю, что Зураб Хидурели — личность темная и, ты прав, каким-то образом причастен к обоим преступлениям, во всяком случае, знает то, что мы пытаемся установить. Я посоветовал бы тебе допросить сына Хидурели и еще раз Джумбера, его племянника, разобраться в их взаимоотношениях.

— Спасибо за совет, но сын Хидурели лишь затеял драку, стрелял кто-то другой, бывший от них на довольно большом расстоянии, если верить экспертизе. И есть еще немаловажная деталь: потерпевший Эмзар Тодадзе был в пиджаке Джумбера Дэвидзе, — во время ужина они сняли их, а надевая, перепутали. А если предположить, что стрелявший намеревался убить Джумбера Дэвидзе? Просто принял за него Эмзара Тодадзе.

— Это существенный момент, учти его… А бандитов поймали?

— Каких?

— Тех, что похитили тебя и вывезли за город… — И засмеялся: — Скажи-ка, нашли сказочную красавицу!

— Нет, увы, не поймали, разбежались по темному саду, не найти их было среди деревьев. Жаль, что ни один не попался, — совершенно очевидно, что они связаны с преступлениями у ресторана и в магазине. Меня «похитили» и намеревались убить по поручению того, кто боится расследования, раскрытия преступлений…

Следуя совету опытного следователя и старшего друга, Мигриаули вызвал на допрос сына Зураба Хидурели.

Бакуру Хидурели следовало явиться к десяти утра, часы показывали уже одиннадцать, а его все не было.

Мигриаули размышлял, как быть, понимая, что избалованный отпрыск Хидурели сознательно не приходит.

В этот момент позвонил капитан Хинтибидзе, раздраженно и требовательно вызвал к себе.

Скрепя сердце Джуаншер пошел, предвидя неприятный разговор.

— Как идет следствие по делу Эмзара Тодадзе? — с ходу спросил капитан.

— Пока без особого успеха.

— Ты вызвал на допрос сына Зураба Хидурели?

— Да. К десяти утра, но он все еще не явился.

— Не следовало беспокоить, забыл, чей он сын?

— Проводя следствие, я не обязан исходить из общественного или служебного положения человека. Единственное, чем я руководствуюсь, — интересы дела.

— Я тебе уже разъяснял, кажется, особенности нашего положения и думал, ты понял. Умей считаться и с разными факторами, и с положением человека. Упрямство выйдет тебе боком.

— Не понимаю вас, товарищ капитан, какое отношение имеет мое упрямство к Бакуру Хидурели? Мне надо допросить его, а вы препятствуете?..

— Не препятствую. Хочу, чтобы ты осознал: не следует его допрашивать. Сидел бы на моем месте — понимал бы, как важно проявлять рассудительность. — Капитан заговорил мягче, убеждая. — Зачем нам тыкать пальцем в человека, если надо — и мы можем обойти его?! Зураб Хидурели, пора бы тебе усвоить, человек видный, со связями, у него влиятельные друзья. Поговаривают, что он в самом скором времени займет место профессора Узнадзе, которого снимают в связи со смертью Магали Саджая. Зураб Хидурели станет директором крупного исследовательского института, а ты его сына на допрос вызываешь, бросаешь на него тень!

— Рано зарится ваш Хидурели на директорское кресло, — с усмешкой заметил Джуаншер.

— Рано? Знал бы его жену, зарекся бы трогать Хидурели, не то что преследовать…

— Преследовать? — оторопел Джуаншер.

— Да. Ты не знаешь, что Хидурели подал на тебя жалобу?

— Впервые слышу… Чем он, собственно, недоволен?

— Он собирался обратиться и в вышестоящие инстанции, но я отговорил, заверил, что ты относишься к нему наилучшим образом, что все будет хорошо.

— Чем он все же недоволен?

— Винит тебя в нежелании найти вора, похитившего у него драгоценности, считает, что ты намеренно не хочешь поймать преступника, намеренно не принимаешь решительных мер.

— Негодяй!

— Думай, что говоришь! И что делаешь — тоже. Повторяю: у него всесильные покровители, пальцем шевельнет — и от нас с тобой следа не останется, понимаешь?

— Сильно же он вас запугал!

— Будешь бояться такого! Ты это сейчас петушишься.

— К вашему сведению, я никогда не преступал закона и не намерен нарушать его. Позвольте уйти, если вам ничего больше не нужно, работа ждет…

У двери своего кабинета Джуаншер столкнулся с молодым человеком.

— Вы меня вызывали? — спросил тот учтиво.

— Входите.

— Не понимаю, зачем я вам понадобился, в жизни не имел дела с милицией.

— А долгую прожили жизнь? Сколько вам лет?

— Двадцать.

— То-то взволновал вас вызов в милицию.

— В милицию преступников вызывают, потому и удивляюсь.

— Вы принимали участие, а точнее, затеяли драку в ресторане «Самадло», во время которой из огнестрельного оружия ранили Эмзара Тодадзе, вашего ровесника…

— А я при чем? У меня нет оружия! Кто стрелял, того и судите! — запальчиво сказал Бакур.

— Спокойней. Милиция — не ресторан, а я не обслуживающий вас официант, которому можно влепить пощечину.

От этих слов Бакур стушевался, не зная, что сказать, потупился.

— Между нами не такая уж большая разница в годах, и нам следует понимать друг друга. Верьте в мою беспристрастность и будьте откровенны и искренни.

— Я не обманываю вас, и мне не в чем признаваться.

— Эмзар Тодадзе ранен в драке, которую затеяли вы.

— Я ни в кого не стрелял, никакого Эмзара Тодадзе не знаю. У меня не было и нет оружия. Напрасно меня подозреваете. Да, я перепил в тот вечер, допускаю, что вел себя грубо, безобразно, но убить человека?! Расспросите моих товарищей, узнаете, я вовсе не такой, каким вам представляюсь. Будь у меня оружие, товарищи наверняка видели бы его у меня. И вообще — не один же я дрался, если б я выстрелил, кто-нибудь да заметил бы! Кто-то указывает на меня?!

— Указывать не указывают, но подозревают. Я вызвал вас, чтобы разобраться во всем, поэтому прошу быть откровенным.

Бакур сидел обескураженный.

— Скажите, почему вы убежали после выстрела? Вместе со всей вашей компанией.

— Выстрел грохнул внезапно и, конечно, напугал.

— В тот вечер вы не заметили в ресторане кого-либо из близких?

— Моих товарищей имеете в виду?

— Нет. Отца вашего, например.

— Нет, в тот вечер не видел. Вообще я стараюсь не сталкиваться с ним в ресторане.

— Вы знакомы с Джумбером Дэвидзе?

— Мы двоюродные братья, но после того как его судили и посадили, не виделись. Боюсь, не узнаю при встрече. — Бакур вытер платком взмокший лоб, провел языком по пересохшим губам и, успокоившись, продолжал: — Объясните, какая связь между моим отцом, Джумбером и преступлением у «Самадло»?

— Правда ли, что у вас есть машина, черная «Волга»?

— Правда, отец подарил, когда я окончил школу.

— Не помните ли, где вы были седьмого августа, около десяти вечера?

— Нет, не помню. Может, гулял с приятелями по улицам, может, дома сидел.

— Учтите, от ваших показаний зависит ваша судьба, ваше будущее. Будьте откровенны.

— Охотно принимаю совет, но я и так откровенен, не обманываю вас.

— В восемь вечера седьмого августа ваша «Волга» стояла у магазина, в котором в тот самый час убивали продавца.

— И оба преступления приписываете мне?! Везучий же я, нечего сказать! Жизни моей не хватит отсидеть за оба преступления!

— Ну, пока что я вам ни одного не приписал.

— Это следует из ваших вопросов, вывод сам напрашивается. Как вас убедить, как доказать, что я непричастен к ним?

— Вы не ответили на вопрос.

— Сказать, что машина в тот вечер стояла у того магазина, — значит признать свое участие в преступлении?! — Бакур совсем расстроился. — Не знаю, с чего начать…

— На вашем пиджаке обнаружены следы человеческой крови. Откуда они?

— Не может быть! Я никого не убивал, никого не грабил! Хотите, чтобы я верил вам, а не себе!

— Хорошо. Объясните, откуда у вас деньги на рестораны, ваши приятели пьют и гуляют за ваш счет!

— Дает мама, без нее у меня б на трамвай не было денег!

— Так откуда следы крови на вашем пиджаке?

— Мало ли где испачкался! Понятия не имею где, когда.

— Вы мне не сказали, зачем ваша «Волга» находилась возле магазина во время ограбления.

— Неужели я все должен помнить?

— Вообще нет, но в данном случае — да, и прежде всего ради себя самого.

— Моя машина была там в восемь часов, я зашел за своей невестой, — она рядом живет. Мы поехали в кино. Это могут подтвердить ребята, которые были с нами.

— Вы утверждаете, что в восемь?

— Да, в восемь, потому что мы опоздали в кино, вошли уже после журнала.

— А где вы оставили машину, у кинотеатра?

— Нет, поехал домой, а оттуда пешком пошли в кино.

— А это узнаете? — Джуаншер выдвинул ящик и достал пистолет.

— Да. Мой наган, как он попал к вам?

— Изъяли при обыске, о котором вы не знаете.

— В хранении оружия я действительно виноват. Знал, что не имел права держать. Что ж, готов отвечать, это мне урок на всю жизнь. Глупости не повторю.

Мигриаули помолчал, обдумывая проведенный допрос. Потом сказал Бакуру:

— Вы свободны, можете идти. Без моего разрешения из города не выезжать. Расписку брать не буду, надеюсь, не раскаюсь.

Бакур понуро побрел к двери.

30

Мигриаули предложил Темуру пообедать в «Самадло».

Установились жаркие дни, и ресторан на окраине города, где всегда веял прохладный ветерок, манил измученных духотой людей.

Они шли пешком, и разговор, как всегда, касался работы.

— Вот что, Темур, давай сделаем так: ты займись молодыми людьми, доведи все до конца, а я возьмусь за дело Зураба Хидурели, надо изловить грабителя; теперь, когда бриллиант обнаружен, это несложно.

В ресторане они, как всегда, сели за столик, который обслуживала Бадур.

Темур отвернулся, разыскивая глазами официантку, а когда посмотрел на Джуаншера, усомнился, он ли рядом с ним, — темные очки и кепка совершенно изменили друга.

— Тс-с! — Джуаншер приложил палец к губам, не давая ему выразить изумление.

Кокетливо покачивая бедрами, приветливо улыбаясь, подошла Бадур, но когда перевела взгляд с Темура на Джуаншера, улыбка с лица спала.

— Извините, я сейчас, — и она устремилась к одной из кабин.

— Последи за ней, Темур, не сомневаюсь, что из этой кабины выйдет Зураб Хидурели.

Не успел он договорить, как из кабины действительно показался Хидурели и торопливо вышел из ресторана. А к ним спешила Бадур.

— Извините, забыла, клиент ждал, чтобы рассчитаться, простите, пожалуйста.

— Ничего, ничего, Бадур! — Джуаншер, улыбаясь, снял кепку и темные очки.

— Ой, это вы?! — воскликнула Бадур, пораженная. — Никогда б не поверила, что кепка и очки так изменят человека!.. Знаете, здесь бывает один молодой человек, Джумбер, он всегда в такой же кепке и в темных очках, я вас за него приняла! До того похожи…

— Знакомы, значит, с ним…

Джуаншер усмехнулся — женщина есть женщина, не сохранит тайны, проговорится.

— Конечно, знакомы, он бывает здесь с приятелями. Буду считать его вашим двойником.

— Вы разожгли мое любопытство, посмотреть бы на него, — со смехом говорил Джуаншер. — Уж не родственники ли мы с ним, Бадур? Как его фамилия?

— Не знаю, знаю, что звать Джумбер.

— Спасибо, авось доведется познакомиться! Вы так поразились нашему сходству, что я уже предполагаю в нем родственника, — кто знает, нет ли у меня где брата! — продолжал смеяться Джуаншер.

Бадур приняла заказ и отошла.

— Темур, иди за ней. Она обязательно сообщит Зурабу Хидурели, что мы разыграли ее, что я — не Джумбер. Не развлечения ради проделал я все это.

Темур последовал за Бадур.

Джуаншер лихорадочно обдумывал возможные последствия своей затеи. Он готов был ко всему, невольно даже проверил, при нем ли оружие. Чем бы ни обернулась его «игра», важно, что он нашел своего рода «золотой ключик» к преступлению.

Темур вернулся довольно скоро и сказал изумленно:

— Ты, оказывается, ясновидец, Джуаншер!

— Она говорила с Зурабом Хидурели?

— Если б только говорила!

— Тише, вон она, идет.

Бадур опустила поднос с закусками на стол. Такой мрачной Джуаншеру не доводилось ее видеть.

— Бадур, меня ждет срочная работа, давайте-ка я расплачусь, — Джуаншер достал деньги. — Темур, ешь быстрей.

Когда Бадур отошла, Темур спросил:

— Что случилось, Джуаншер?

— Нам опасно оставаться здесь, ешь в темпе.

— Что есть — она же одну закуску принесла! — Темур скорбно вздохнул.

— Хватит дурачиться, пошли.

Вернувшись в управление, Темур уже серьезно спросил Джуаншера:

— Что произошло в ресторане, я так и не понял?..

— Кепка и очки принадлежат Джумберу.

— Не ошибаешься?

— Нет, это бесспорно.

— Зачем же заставляешь таскаться по мастерским?

— Не сразу сообразил это.

— Как ты додумался, ты же все выгораживал его, жалел… Ошибся, выходит, в нем. Надо срочно арестовать Джумбера.

— Не спеши.

— Почему? Раз ты уверен, что кепка и очки его…

— Ты же видел, как вела себя Бадур.

— Но я не понял сути: для чего она бегала к Зурабу Хидурели?

— Отношения Зураба Хидурели и Джумбера Дэвидзе по меньшей мере странные и очень насторожили меня после того, как я узнал, что они родственники. Зураб был опекуном осиротевшего Джумбера. Они то ли преследуют друг друга, то ли ищут встречи, а возможно, и избегают. Так или иначе, от обоих добра не жди, и их связь, мне кажется, многое откроет нам.

— По-моему, ты слишком углубляешься в ненужное, уходишь в сторону от преступления. Пока ты будешь наблюдать да изучать их, этот твой Джумбер натворит еще чего-нибудь.

— Хорошо, допросим Джумбера. Допустим, я окажусь прав — вещи его, а он скажет, что потерял их, оставил где-то, да в том же ресторане, и кто-то воспользовался ими. Как быть тогда? На каком основании обвинять его в убийстве продавца?

— Не всякому объяснению и не в любой ситуации можно и надо верить. В данном случае его слова ничего не будут значить.

Джуаншер выдвинул ящик стола и взял из него конверт. В конверте было письмецо.

— На, почитай, и тогда я послушаю тебя, посмотрю, что ты скажешь.

«Уважаемые товарищи! Если согласны и способны избавить общество от страшного негодяя, мошенника, жулика, мерзавца — понаблюдайте за Зурабом Хидурели и убедитесь, что место ему в тюрьме».

— Ну, знаешь! Ясно же, кто-то старается сбить нас с толку, направить следствие по ложному пути.

— Я иного мнения. Голова трещит… Хорошо, вызовем Джумбера Дэвидзе.

Джумбер сквозь зубы поздоровался с Мигриаули.

— Здравствуй, герой, садись.

— Если б хотели, чтобы я здравствовал, не вызывали б в вашу чертову милицию.

— Ну-ну, не расходись. Расскажи-ка лучше, как живешь, чем занят, как дела вообще?

— Живу прекрасно, дела мои прекрасны, все отлично, — саркастически ответил Джумбер.

Мигриаули достал из сейфа кепку с очками, исподтишка наблюдая за Джумбером. Заметил, как он передернулся, не скрывая удивления. Потом порывисто приподнялся со стула и подался вперед, но тут же сел.

Джумбер сообразил, конечно, что если вещи находятся в милиции да к тому же хранятся в сейфе, то с ними связана какая-нибудь малоприятная для их владельца история.

— Знакомы тебе эти вещи?

— Мои они, и кепка и очки, где-то оставил недавно.

Джумбер смотрел спокойно, ни тени волнения ни в голосе, ни на лице.

— Не в магазине ли? В магазине тканей.

— Нет, нет, не помню даже, когда был в магазине! Зачем мне, холостому, ткани?!

— Как давно ты их потерял?

— Две недели назад.

— Подумай, где бывал, где мог позабыть.

Джумбер долго молчал.

— Наверняка оставил в ресторане «Самадло». Знакомые ребята подозвали к своему столику, я подсел к ним и, видно, оставил кепку и очки.

— Вещи эти пока останутся здесь в связи с одним делом, ты не обидишься, надеюсь.

— Раз нужно, чего мне возражать.

— Кепку и очки мы обнаружили в магазине, где тяжело ранили продавца. Теперь ты понимаешь, какое пало на тебя подозрение. От твоих показаний зависит многое. Прошу, будь правдив.

— Что может зависеть от моих слов, если на месте преступления найдены мои вещи?! Что отведет подозрение от меня? Нечего мне сказать, семь бед — один ответ!

— Не допускаю мысли, что ты способен на убийство, но коль скоро признаешь, что вещи твои, естественно, подозреваешься…

— Подозревайте и обвиняйте в чем хотите, мне все равно, только не мучайте, оставьте меня в покое! — Джумбер опустил голову.

— Скажи, пожалуйста, для чего ты заходил в медицинский НИИ тридцатого июля? К кому и зачем?

— Что вы проверяете каждый мой шаг?! Какая связь между преступлением в магазине и тем, что я был в НИИ?!

— Об этом — позже, ответь на мой вопрос.

— Допустим, заходил повидать родственника, что — не имею права?

— Имеешь, конечно, кто запрещает?.. Успокойся, Джумбер, иначе не сможешь трезво рассуждать, постарайся взять себя в руки.

— Хорошо, постараюсь.

— Ты заходил к Зурабу Хидурели?

— Я не знаю никакого Зураба Хидурели.

— Еще раз прошу, говори правду, представь, что ты не в милиции, что беседуешь с другом.

— Хорошо. Он мой родственник, но я не его собирался повидать.

— Кого же?

— Почему я должен отвечать? Неужели это важно?

— Да, представь. Тебе вряд ли известно, но как раз в тот день, вернее, в тот вечер, когда ты зашел в институт во второй раз, там скончался ассистент профессора Узнадзе, директора института. Предполагают, что его отравили, а из лаборатории исчезли материалы важного исследования.

— Выходит, каждый мой шаг связан с преступлением?! Куда бы ни пришел, всюду случается несчастье! — Джумбер горько вздохнул. — Диву даюсь, как я успел натворить столько дел! Все оборачивается против меня! Кто и за что обрек меня на мучения?..

Мигриаули закурил и встал, положил руку на плечо Джумберу, но тот недовольно скинул ее.

Они посмотрели друг на друга в упор. Лицо у Джумбера пылало.

— Не ожидал от вас такого.

— Джумбер, как ты можешь…

— Отвяжитесь.

— Упрямство не красит!

— Упрямство не двоедушие! Меня призываете к искренности, а сами хитрите! Не справляетесь, не находите настоящего преступника и на мне решили выехать! На мне отыграться!

— Вот оно что! Спасибо, открыл сердце! — Мигриаули вмял окурок в пепельницу. — Не думал, что так скверно судишь обо мне. Я считал тебя настоящим человеком…

— Не давите! Не пойду у вас на поводу! — вскричал Джумбер зло.

— Поверь, ни в чем я тебя не подозреваю… Не пойму, чем вызвал твое недоверие?

— Я помощи ждал от вас, а вы готовы во всех преступлениях меня обвинить!

— Ты неверно понял наш разговор, Джумбер. Кое-что из твоего прошлого мне известно, и я, честное слово, хочу помочь тебе, но и ты считайся с фактами, от которых не отмахнуться.

— Ясно, на что вы намекаете.

Джумберу хотелось верить Мигриаули, но что-то настораживало. Не мог понять, что на уме у этого странного инспектора, к чему он клонит?

А Мигриаули тоже стоял смущенный, недовольный разговором с Джумбером.

— Между прочим, чуть не забыл, — очень благодарен тебе за предупреждение, и письменное, и устное. Если б ты не позвонил в управление, бандиты расправились бы со мной. И записка твоя пришла кстати.

— Какой звонок в управление? О какой записке вы говорите?

— Думаю, и грозное письмо Зурабу Хидурели написано тобой, — мягко сказал Джуаншер.

Джумбер промолчал. Снова тоскливо сжалось сердце. Ничего не видя, отрешенно смотрел он в окно. Наконец спросил с горечью:

— Допустим, написал, что из этого? Чего вы от меня добиваетесь?

— Правильных показаний, объяснений.

— Мне все осточертело, все безразлично, — устало сказал Джумбер, и Мигриаули понял по его тону — ничего не утаит, откроет душу.

Не скоро ушел Дэвидзе от Мигриаули.

— Не вяжется убийство с обликом Зураба Хидурели, — Темур пожал плечами. — Он производит впечатление добропорядочного человека.

— Мне непонятно, зачем он подкапывается под профессора Узнадзе. Только ли из желания занять пост директора?

— А ты не допускаешь мысли, что исследования профессора, его научная деятельность — источник зависти и отсюда вполне понятной ненависти Хидурели к Узнадзе?

— Допустить и предположить можно многое… Противораковый препарат профессора Узнадзе и его ассистента Саджая вполне мог породить зависть и вражду, но… Темур, давай еще раз окинем общим взглядом случившееся в институте.

— Для чего? Почему ты увязываешь историю смерти Саджая с преступлениями, которые нам поручено раскрыть? Делом Саджая занимается следователь прокуратуры. Обвинять в смерти Саджая, похоже, некого, что же ты опять возвращаешься к этой истории?! Человек покончил с собой — это его дело, в конце концов, не нам разбираться, правильно ли он поступил.

— Не скользи по поверхности, Темур. У нас уже есть основания считать, что фигура Зураба Хидурели каким-то образом связана со всеми тремя преступлениями. Поэтому надо уяснить возможную причастность его к смерти Саджая. Преступники наблюдают за нашими усилиями и потешаются! Мы должны вникать во все, что хоть как-то связано с Хидурели, его сыном и Джумбером.

— Попробуй получить сведения о Зурабе Хидурели у Давида.

— Уже получил, но мы и сами можем что-то узнать — в том плане, в каком он интересует нас. Закрыть дело проще простого, но это чести нам не сделает.

— Слушай, Джуаншер, через четыре столетия после смерти шведского короля Эриха XIV установили, что он был отравлен! Лоутон обнаружил, что Африка отдаляется от Аравийского полуострова на два сантиметра в год. Ученые подметили даже то, что Калифорнийский полуостров в год на полсантиметра отходит от материка, а мы не в состоянии разобраться в том, что у нас под носом? Почему мы неспособны добраться до истины?

— Ты прав, Темур, хотя далеко забрел за примерами. Прав в том смысле, что нам, как и настоящим ученым, надо быть пытливыми, наблюдательными, увлеченными своим делом.

— Кстати, забыл тебе сказать, вчера вечером я был в «Самадло». Когда ресторан закрылся, я последовал за Бадур. Зураб Хидурели поджидал ее поблизости. Светила луна, и хорошо было видно. Они шли по тропинке мимо заброшенного сада. И вдруг на тропинке передо мной появилась тень, это был Джумбер. Заметив меня, он, насвистывая, побрел прочь, прикинулся пьяным. То ли испугался, то ли при мне не хотел подходить к Хидурели — не знаю. Следить за ними дальше не имело смысла.

— Что им нужно друг от друга? Запутанный клубок. От Давида я узнал, что Хидурели родственник Саджая.

— Ну и что, мало ли было родственников у Саджая, что тебя насторожило?

— То, что и Саджая с Джумбером Дэвидзе оказываются родственниками! Как не принять этого во внимание в темной истории смерти Саджая? Дэвидзе вошел в лабораторию в тот самый момент, когда Саджая испускал дух!

— Как преступление, так Джумбер тут как тут, — засмеялся Темур.

— Тебе смешно, а ты побыл бы на его месте.

— А что ему нужно было в лаборатории вечером?

— Вопрос резонный. В тот злополучный день Джумбер приходил к Магали Саджая и просил помочь ему с работой. Саджая обещал переговорить с директором и предложил зайти вечером. Вот почему Джумбер оказался в институте. Вахтер был предупрежден и пропустил его… Уже из этого следует, что Саджая не собирался кончать с собой. Джумбер рассказал мне, что, когда он постучался в лабораторию, изнутри послышался шорох, но никто не отозвался. Он снова постучал, подождал и хотел уже открыть дверь, как вдруг она распахнулась, и мимо него, едва не сбив с ног, пронесся Зураб Хидурели — то ли с сумкой, то ли с портфелем в руках. Ошарашенный этим, Джумбер машинально ступил в лабораторию и увидел Саджая в кресле — голова у него была безжизненно откинута, нетрудно было сообразить, что он мертв. Джумбер выскочил и опомнился только на какой-то улице. Винит себя, переживает, что не позвонил в милицию, не сообщил кому-нибудь, но в тот момент рассудок покинул его, — слишком неожиданно все было и ужасно. Вахтер подтвердил, что парень вошел в институт и минут через пять как угорелый пронесся мимо него обратно.

— Следовательно, в убийстве Саджая надо подозревать кого-то из них двоих. Скорее всего, Хидурели…

— Посмотрим, до чего докопался Давид Сачалели, сумел ли он установить, кто из двоих заинтересован был в смерти Саджая. Давид допрашивал Джумбера после меня и, думаю, узнал кое-что: если бы Джумбер был причастен к происшествиям у «Самадло» и в магазине, Зураб Хидурели не старался бы прекратить следствие.

Зураб отпустил шофера, сказав, что сегодня обойдется без машины.

Вечер был прохладный, приятный, и он с удовольствием шел пешком.

Как давно не ходил он по этой просторной улице, где любил прогуливаться в молодости! И вообще как давно не ходил он пешком — и сейчас непривычно и трудно было ступать по тротуару. Кто бы подумал, что от ходьбы можно отвыкнуть!

Прохожие почтительно здоровались, низко кланялись. Он кивал, но мало кого узнавал. У знаменитого магазина прохладительных вод замедлил шаг, вспомнил, как любил стоять тут с ребятами и как радужно бывало на душе, хотя в кармане и на воду не находилось мелочи. С невольной завистью посмотрел на стоявших перед магазином молодых людей, привычно собравшихся на излюбленном месте. И подумал о своих детях. Дочь совсем уже взрослая, в институт поступает, Бакур пристроен. Хорошие дети, и жена у него отличная, писаная красавица и при этом умница. Знает, что делать. Совсем недавно уговорила его взять на работу молодого врача, вполне надежного и сообразительного. Надо окружать себя толковыми преданными людьми, чтобы проворачивать то, что хочешь.

Мысли поглотили Зураба, и он не заметил, как миновал длинную улицу. Непонятная тоска заползла в душу, одиноким почувствовал он себя среди людей. Как незаметно остыло горячее сердце и угасли высокие порывы, пока он приспосабливался к жизни! Удивился, что никогда не задумывался над этим. Вероятно, потому, что прежде не был он одиноким. Друзья детства постепенно отошли, от многих сам отстранился, давно уже окружен просто знакомыми и подчиненными, теми, что подобострастно улыбаются, покорно выслушивают и исполняют его указания и желания. Да, он высоко поднялся по социальной лестнице и не считал достойным себя общаться с кем попало. И не стало друзей. Лишись он завтра положения и состояния — не найдется ни одного близкого человека. Пация отвадила всех, лет десять, как ни один друг юности не переступал порога его дома. Зато нужных людей вокруг — пруд пруди…

Горько, конечно, горько осознать, что жизнь, которая радовала, осталась в воспоминаниях.

К своему роскошному особняку Хидурели подошел в скверном настроении.

Поднялся по лестнице, и пока доставал ключ, домработница открыла дверь. Женщина явно ждала его, так как тут же взволнованно сообщила:

— Вам из милиции звонили!

— Из милиции?! — Хидурели крайне удивился.

Круглое лицо женщины выражало и растерянность, и страх.

— Да, батоно, вам велели явиться, как только придете с работы.

Зураб озадаченно промолчал и прошел в спальню — к жене.

Пация читала, полулежа на тахте.

— Наконец-то! Не представляешь, как переволновалась!

Зураб снял пиджак и небрежно кинул на кровать.

— Лариса уже сказала, да? — спросила Пация, заметив, что муж не в духе.

— Не объяснили, что им нужно?

— Нет, он так грубо разговаривал со мной, хам… Я выразила недоумение, говорю, что общего у моего мужа с милицией, а наглец заявил: перед лицом закона все равны, твой муж как все другие! Возмутительно! — Пация поднялась с тахты, подошла к зеркалу, занялась собой.

— Натия дома? — зачем-то спросил Зураб.

— К ней придут друзья сейчас, я им ужин заказала в ресторане…

Хидурели не слушал Пацию. Сама по себе милиция не внушала ему ни страха, ни робости, он не раз и не два бывал там, но чтоб его вызвали! Да еще таким тоном! Не накапал ли кто? В последнее время в институте многие косятся на него. Правда, и он не оставался в долгу, писал куда следует. Что нужно от него милиции? Не сболтнула ли чего секретарша, эта дурочка Инеза?..

— Идешь в милицию?

Нежный, любящий голос настиг его в коридоре. Он не обернулся, не ответил.

Может, Бадур донесла? Но она как будто ничего о нем не знает. Скорее Инеза могла пожаловаться. Она красивая, озорная, но безвольная, не подбили ли ее… Месяца нет, как стала его любовницей, и на все готова пойти ради него… Разве что по дурости сказала лишнее…

У кабинета Мигриаули Хидурели долго собирался с духом, прежде чем постучаться. Обретя привычную уверенность в себе, он открыл дверь, но, натолкнувшись на суровый взгляд инспектора, разом сник.

…Из управления Хидурели вышел сам не свой. Слишком неожиданно обрушилось на него все. Мигриаули ни в чем конкретно не обвинил, но краткая беседа с ним ничего хорошего не предвещала. Инспектор дал понять, что он располагает кое-какими сведениями, которые резко изменили его мнение о Хидурели. Что он имел в виду, на что намекал, Хидурели отлично знал, — это и привело его в ярость.

«Нет, дорогой, до главного не докопаешься, никто не знает моей тайны, и ключ к ней у меня… Знал бы ты все — вряд ли отпустил… Клещами не вырвешь ту тайну, не дождешься признания», — злорадно говорил Хидурели, мысленно обращаясь к Мигриаули, но суровый взгляд инспектора, который нет-нет да и вспоминался, сминал его самоуверенность, и он чувствовал свое бессилие.

В конце концов Хидурели разозлился на себя. Что он малодушничает?! «Не загнали еще в угол. Положение неприятное, но выход найдется. Главное — не поддаваться страху, не терять веры в свои возможности».

Но как ни успокаивал себя Зураб Хидурели, страшная мысль леденила душу: заявятся и скажут: «Именем закона вы арестованы».

Джуаншер Мигриаули не наивный, неопытный юнец, сегодня Хидурели увидел перед собой сурового, беспощадного работника угрозыска — он не моргнув отдаст его под суд.

«Плохи дела. Пропаду, если не противопоставлю чего-нибудь инспектору Мигриаули. Ничего, найдется, кому укоротить ему руки, охладить служебное рвение!»

Хидурели стал перебирать в уме всесильных друзей-покровителей.

Начальника отдела угрозыска капитана Хинтибидзе Мигриаули застал в несвойственном тому радужном настроении. Улыбка на лице начальника была редкостью и озадачила.

— Как идут дела, Джуаншер? Есть ли успехи?

— Плетем сеть, скоро отправимся рыбачить.

— Нет смысла рыбачить — одна мелочь. Преступно зря тратить бесценное время. Я переговорил сегодня с начальником управления, по-видимому, освободим тебя от этих пустячных дел, поручим вести более сложные и значительные. Но смотри не заносись! — Хинтибидзе неизвестно почему захохотал. — Я человек суровый, добротой и лаской никого не балую и мало кого жалую. Ты первый, кто заслуживает и слышит от меня добрые слова, считай себя везучим. Не исключаю, что ты обижен, я бывал с тобой резким, но и меня надо понять. В обращении с людьми, а тем более с подчиненными, нужна суровость, строгость, а иного и строгостью не проймешь, хоть молоток бери в руки. Не сердись, если иногда и тебе доставалось…

Мигриаули слушал, изумляясь непривычному тону капитана и его сияющему лицу, доброжелательным словам. Нет, неспроста исходил капитан радостью!

— Я бы хотел довести порученные мне дела до конца. Закончу их, товарищ капитан, и готов выполнить любое новое задание.

Капитан побагровел, он не терпел возражений.

— Вопрос согласован с начальником управления. Приказ обсуждению не подлежит.

— Я понимаю, но если он во вред делу…

— Как ты смеешь! При мне обсуждать решение начальства! Я поставлю вопрос о твоем…

— Не спешите. Не судите обо мне раньше времени и не принимайте решения сгоряча.

Мигриаули покинул кабинет Хинтибидзе и направился прямо к начальнику управления.

Занятый какими-то бумагами, начальник коротко бросил, не поднимая головы:

— Садитесь.

Джуаншер придвинул стул и сел.

— Слушаю вас, Мигриаули. По какому вопросу?.. — спросил полковник, отрываясь от бумаг.

— По очень серьезному вопросу, иначе не стал бы занимать ваше время.

— Давайте к делу.

— Вам известно, что я с моей опергруппой занимаюсь расследованием двух преступлений.

— Да, утром капитан Хинтибидзе доложил мне о вашей просьбе. Я удовлетворил ее — можете передать дела, — неожиданно резко сказал полковник.

— Я ни о чем не просил капитана Хинтибидзе!

Полковник смотрел на Мигриаули с нескрываемым удивлением.

— Не понимаю вас! Что все это значит?!

— Повторяю, я никого не просил отбирать у меня эти дела! Расследование подходит к концу, надеюсь в ближайшее время назвать вам всех преступников.

Полковник нажал на кнопку, в дверях возник милиционер, вытянулся в струнку.

— Вызовите капитана Хинтибидзе!

На лице полковника задергался рубец, что предвещало грозу, — Джуаншер знал это, не знал только, на кого обрушатся гром и молнии.

Капитан предстал перед начальником, не смея глаз поднять.

— Мигриаули, повторите сказанное, — сказал полковник.

— Расследование завершается. Уже достаточно данных, которые наводят на мысль, что одни и те же лица замешаны в преступлениях у «Самадло» и в магазине. Многое прояснилось в связи с делом по ограблению Зураба Хидурели. Похищенные у него драгоценности, в том числе уникальный бриллиант, найдены, к перекупщику они попали от кассирши, которой их продал молодой человек, причастный к происшествию у «Самадло». По определенным соображениям мы его пока не забрали. Прошу не передавать эти дела другому работнику.

— Что скажете, капитан? Зачем вы пытались отстранить Мигриаули? Как посмели обмануть меня?!

Капитан стоял ни жив ни мертв.

— С вами разговор будет особый. — Рубец на лице полковника задергался сильней. — За усердие объявлю благодарность, и, конечно, вы пойдете на повышение, — сказал он таким тоном, что капитан предпочел бы ему самую грубую брань. — А вы, Мигриаули, продолжайте следствие. Если возникнут трудности, обращайтесь прямо ко мне…

33

Зураб Хидурели медленно спустился по полутемной лестнице на улицу. Джуаншер Мигриаули снова вызывал его, и на этот раз допрос продолжался довольно долго.

Из управления он вышел униженный, в отвратительном настроении. Домой идти не хотелось.

Остановил такси, назвал адрес и через несколько минут был у своего гаража.

Решил махнуть куда-нибудь — развеяться.

Привыкший к всеобщему подобострастию и почету, он был подавлен и пристыжен предъявленным ему обвинительным материалом. Чувствовал себя вывалянным в грязи. На душе скребло, а сердце сжималось от боли.

Погода стояла тихая, не жарко и не холодно.

Хидурели гнал свою «Волгу» на предельной скорости. Ветер приятно остужал лицо, но душевный покой не возвращался.

Город погрузился в сумерки.

Зураб остановил машину. «Позвоню Ламаре, с ней легко и весело, — но вспомнил, что месяца три не говорил с этой хорошенькой девушкой с кошачьими глазами, и передумал. — Напомню о себе пухленькой Марго и с ней отведу душу». Поколебавшись, достал двушку, набрал номер.

— Попросите Элеонору.

— Я слушаю.

— Элеонора, я хочу тебя видеть…

— Зураб, ты?!

И посыпались упреки.

— Очень занят был, Элеонора, объясню при встрече, давай поужинаем вместе, не возражаешь?

«Джуаншер, еще раз продумай все, — убеждал двойник, таившийся в нем самом. — Сколько случаев, когда преступник лжет, клевещет, запутывая следы, и запутывает следователя, чтобы спасти себя!»

Джуаншер позвонил дежурному, попросил принести вещи Хидурели.

Двойник не давал ему покоя, требовал не верить Джумберу. «Со стыда сгоришь, если этот тип обведет тебя вокруг пальца! Не простишь себе, что не сумел раскусить его».

Сержант милиции внес вещи Зураба Хидурели.

— Положите вон туда, — Мигриаули указал на столик у стены. — Пригласите Хидурели.

Сержант удалился. В кабинет вошел Зураб и негодующе спросил:

— Что случилось, зачем вызвали?! На днях был у вас!

— Будьте любезны, подойдите вон к тому столику.

Зураб посмотрел на столик и еле сдержался, чтобы не кинуться к нему.

— Мои вещи, мои! — вскричал он, глядя на золотые и серебряные изделия. — Как мне отблагодарить вас! Спасибо, спасибо! — И так низко поклонился, что лицо его побагровело.

— Мы лишь выполнили свой долг… А наш долг — помочь людям в беде, в отличие от тех, кто строит счастье на несчастье других.

Хидурели понял намек, похолодел в предчувствии чего-то скверного.

— Кто родную плоть и кровь не пожалеет, тот на все способен.

— Не верится, право, что сумели поймать вора! Чуть не погубил меня, мерзавец!

— По сравнению с некоторыми вашими поступками хищение самых больших ценностей — ничто, — заметил Джуаншер, устремив на Хидурели взгляд, под которым тот съежился.

— Нет страшнее злодеяния, чем предать своего ближнего. Чего стоит человек, который дал слово заменить осиротевшему мальчику отца, а потом обобрал, лишил крова и оставил бездомным, беспризорным?!

У Хидурели свет померк в глазах, и он схватился за спинку стула, боясь упасть.

И все же взял себя в руки, с наигранным удивлением спросил:

— Зачем вы говорите это мне? Не понимаю, я тут при чем?..

— Все эти вещи продал перекупщице молодой человек, который стал преступником по вине дяди! Именно дядя-опекун кинул его когда-то на произвол судьбы.

— Мой родственник?! — невольно воскликнул Хидурели.

— Ваш родственник! — злорадно повторил Мигриаули, довольный эффектом: как ни хитер был Хидурели, выдал себя. И насмешливо спросил: — Неужели вы тот самый дядя, что обездолил сироту и толкнул на пагубный путь?! Верить ли?!

— Я не губил его, — холодно отчеканил Хидурели и весь напрягся, словно ждал удара.

— Кто занял квартиру сироты, вашего племянника?

— Откуда мне знать? — зло бросил Хидурели, готовый разорвать инспектора.

— Вы думаете, это трудно выяснить?

— Столько бессонных ночей провел, заботясь о мальчике, мог ли я поступить с ним плохо?! Я и злодеяние! Как вы можете?

— В самом деле, что это я оскорбляю вас! Вся история осиротевшего мальчика говорит о вашей доброте и порядочности. Вы честно выполнили обещание, данное в день похорон его отца, ничего не жалели для его счастья!

Хидурели тяжко вздохнул.

— Не для добрых дел, для злодеяний родился он на свет!

— Но на злодеяния обрекли его вы!

Хидурели промолчал, лишь передернул плечами, рассеянно глядя на драгоценности, некогда принадлежавшие родителям Джумбера.

— Объясните все-таки, как вы лишили его родительской квартиры?

Хидурели молчал, словно не к нему обращался инспектор.

Мигриаули нажал кнопку, и в дверях возник милиционер.

— Уберите эти вещи и спрячьте понадежней. Ради них человек родного племянника загубил.

34

В последнее время Мигриаули постоянно думал о Джумбере, сильно озабоченный его положением. Если не помочь парню порвать с прошлым, говорил он себе, если не вернуть ему веры в добро, веры в человека, кто знает, что он еще совершит.

Мигриаули решил побывать в доме, где когда-то жил Джумбер Дэвидзе, и выяснить, кто занял квартиру его родителей и каким путем.

Был полдень, когда он вышел из управления. Солнце пекло нестерпимо.

Машина привезла Мигриаули в один из старых районов Тбилиси. Нужный ему дом стоял на пологом склоне, среди просторного двора. Отсюда как на ладони виден был весь район…

Мигриаули спросил сидевших во дворе женщин, где найти управдома, но, узнав, что ему нужно, они сами указали квартиру, где некогда жила семья Дэвидзе, а высокая тоненькая девушка вызвалась проводить его. Поднимаясь с ним по лестнице на верхний этаж, она нерешительно спросила, не знает ли он, где теперь живет Джумбер. Мигриаули сообщил девушке адрес, легко догадавшись по смущенному лицу о ее сердечной тайне.

На площадке второго этажа девушка указала инспектору на массивную дверь и сбежала вниз.

Мигриаули постучался. Ему тут же открыли. На пороге стояла полная женщина средних лет.

— Вам кого?

— Извините, тут раньше жила семья Дэвидзе?

Женщина изменилась в лице, испуганно схватилась за ручку, желая захлопнуть дверь.

— Закрой дверь, напустила мух! — грубо крикнул кто-то из глубины квартиры.

— Аркади, тут какой-то человек, поди поговори с ним.

К двери, потирая рукой колено, приковылял тучный мужчина.

— Занемели проклятые ноги, не держат, — смеясь, пояснил он. — Так, какое у вас, говорите, дело?

— Он про Дэвидзе спрашивал.

— Входите, чего в дверях стоим!

Из большой светлой комнаты еще одна дверь вела в смежную.

— В хорошем месте живете.

— На место не жалуемся, очень удобное место, и базар под боком, до Гогиловой бани рукой подать, горячий лаваш рядом выпекают. — Он повернулся к жене: — Давай, Агасиджан, собери на стол, вроде бы достойный человек, окажем уважение.

— Давно здесь живете?

— На вознесенье… Нет, извиняюсь, на наш армянский суп — саркис четыре года будет…

— Прекрасная квартира, — заметил Джуаншер, оглядываясь.

— Это все мой Аркади, он постарался, кто бы дал нам такое жилье.

— Чего язык распустила, дура бестолковая!

— Браниться потом будете, а сейчас покажите, пожалуйста, ордер на квартиру. Я не представился, извините, инспектор городского угрозыска, пришел по делу Дэвидзе. — Мигриаули показал удостоверение личности.

Супруги переполошились, испуганно переглядываясь, долго молчали, потом женщина взорвалась:

— Какой поганец оказался! Ни совести, ни стыда, обдурил нас, получается?!

Аркади усмирил жену, открыл шкаф, порылся в ящиках и выудил наконец вчетверо сложенный пожелтевший ордер.

— Чего теперь старое ворошить, нервы трепать, и мы люди, — просительно сказал Аркади, льстиво улыбаясь.

— Никого сюда не впущу, трупом лягу, через порог не дам шагнуть, чтоб им света невзвидеть, окаянным! Денежки в карман, а квартиру давай назад? До чего ты дожила, несчастная Агаси! Пускай попробуют, пускай сунутся!

Мигриаули убрал дело в сейф, собираясь уходить, как вдруг зазвонил телефон.

Джуаншер нехотя взял трубку и, услышав женский голос: «Джуаншер, ты? Здравствуй!» — очень удивился, сердце радостно подпрыгнуло.

— Здравствуй… Кетеван?! Позвонила-таки! — Месяц не видел ее и не слышал — со дня встречи на набережной. Целый месяц ничего о ней не знал. — Спасибо, вспомнила наконец!

— Я тебя не забывала, а ты, вижу, совсем не помнишь, — сказала она со смехом, но в словах звучала обида.

— Нет, Кетеван, занят был очень, сейчас много легче стало.

— Значит, смею надеяться, не дашь соскучиться? — уже весело спросила девушка.

— Не дам! — в тон ей воскликнул Джуаншер.

— Не вздумай уверять, что ночей не спал, обо мне мечтая!

— Не буду, раз не хочешь, но мама скоро домой перестанет пускать, и, как думаешь, из-за кого?

— Ну, откуда мне знать?!

— Могла бы сообразить.

— Она меня знает?!

— Ты хочешь сказать, что вы незнакомы?

— Что-то не помню, чтобы ты знакомил нас.

— Странно: кому из вас верить?.. Откуда звонишь, Кетеван?

— Из кинотеатра «Руставели».

— С кем ты там?

— С Русудан, ты видел ее.

— Сейчас я буду там.

— Возьму тебе билет.

— Еду, Кетеван!

Мигриаули открыл окно, оглядел себя в стекле, поправил галстук, пригладил волосы и вышел из кабинета.

С такси повезло, и он минут через пять был у кинотеатра.

Шел фильм «Отец солдата», перед кинотеатром не протолкнуться было, еле отыскал в толпе Кетеван.

— Кетеван… — Джуаншер хотел сказать что-нибудь особенное, а вырвалось сухое: — Билеты достала?

— Да, пошли, вот-вот начнется.

— А где Русудан?

— Ушла домой, нездоровится ей.

В переполненном зале было душно.

Пробравшись к своим местам, они сели, и Кетеван заметила:

— А ты поборником правды и справедливости прослыл, Джуаншер! Тебе это известно?

Джуаншер с любопытством посмотрел на нее.

— Если не секрет, что надо от тебя Зурабу Хидурели, чем ты досадил ему? Говорят, у него зуб на тебя, камень держит за пазухой!

— А ты откуда знаешь Хидурели?!

— Он мужчина приятной внешности, привлекательный, вскружил голову Русудан, не отстал, пока не сблизился с ней. Она познакомила с ним и меня. Мне он несимпатичен, не кажется порядочным, говорила ей: будь осторожна, не теряй головы, но она не посчиталась с моим мнением, конечно. Доверилась ему, а у него оказалась семья, дети.

— Да, двое.

— Бедняжка… Говорила же ей: не подходит он тебе. Она обиделась. Мерзавец, исковеркал ей молодость, да еще впутывает в какое-то темное дело.

— С чего ты взяла?

— Он попросил Русудан сказать, если ее вызовут на допрос, что он был с ней тогда-то в опере на «Травиате». Неспроста же попросил! Кто знает, чем это кончится?

— Скажи ей, пусть зайдет ко мне.

— Хорошо. Верь всему, что она скажет. Русудан честная, порядочная девушка, сам убедишься.

В этот вечер Джуаншер вернулся домой радостно возбужденный, удивив мать, — давно не видела она сына в таком приподнятом настроении.

— С чего ты сегодня веселый, сынок? Порадуй меня, скажи…

Джуаншер обнял ее, закружил.

— С Кетеван встретился, в кино ходили…

В парке веяло прохладой, хотя в городе стояла жара. Было спокойно, тихо.

За столик в укромном месте сели двое мужчин.

К ним тотчас поспешила официантка — знала, кто они, и ждать не заставила, быстро принесла всевозможную закуску. У официантов поразительный нюх, безошибочно определяют, чьи карманы набиты деньгами.

Немного погодя к мужчинам присоединились двое других, которых, чувствовалось, ждали. Один из них, красивый, статный, был Зураб Хидурели. Он внимательно оглядел сидевших за соседними столиками, удостоверившись, что вокруг нет сомнительных лиц, успокоился и едва слышно спросил:

— Что решил?

— Боюсь рисковать, — промолвил один из застольников, управляющий аптекой, тип с тучными багровыми щеками.

— Не виляй, говори прямо, сколько просишь?

Двое других молчали, две пары глаз злобно взирали то на Хидурели, то на управляющего, который не хотел соглашаться на что-то.

— У меня нет опыта в таких делах, — пробормотал он.

— И у нас не было.

— Вы — другое дело! — спокойно возразил управляющий.

— Хватит, не морочь голову, — раздраженно бросил Хидурели. — Мы не в кошки-мышки собрались играть. Думаешь, нам надоели головы?!

— Я не оскорблял вас, считайтесь и со мной.

— Деньги дам прямо сейчас. И впредь каждый день будешь получать верную прибыль, — настойчиво сказал Хидурели, пропустив замечание управляющего мимо ушей.

— Покончим с этим разговором, не подхожу я вам.

— Зачем тогда шел сюда? — Голос Хидурели прозвучал угрожающе.

— Не запугивай! Угрозами не заставишь.

— Оставь его, видишь, не хочет, — вмешался рябой тип.

— Оставить! Теперь, когда он знает о нашем деле? Ну нет, слишком опасно! — вскипел Хидурели.

— Ваши тайны меня не интересуют. Не хочу подвергать себя опасности, а до вас мне дела нет! — повысил голос управляющий. — По-вашему, я отпетый негодяй и на любую махинацию пойду, на любую подлость! Столько анаши весь город погубит!

— Тише, не глухие!

— А я и не ору, поясняю, почему отказываюсь.

— Кто живет честным путем? Одни воруют, другие мухлюют. Честного и порядочного донкихотом обзывают, высмеивают. Выкинь из головы дурацкие понятия! Мы не меньше тебя печемся о судьбе горожан, и мы всем добра хотим, потому и идем на это, для их же пользы. Но честность и бедность неразлучны — друг без друга не ходят! Лично мне неохота прозябать в бедности.

— Не могу, чудовищное дело предлагаете! Весь свет узнает!

— А кто даст всему свету узнать — не враги же мы себе, — мягко промолвил Хидурели, — почувствовал, что управляющий уже колеблется. — Устарело слово «честность», потому что устарело это понятие. Человек служит теперь себе, и нужна изворотливость. Все пекутся о своем благополучии. Вслух об этом не говорят, конечно, так и ты не говори, но загляни себе в душу — в душе наверняка согласен, не впервые толкуем о подобных вещах.

— Чует сердце беду!

— Скажи прямо: не устраивает плата, мало тебе вознаграждения… Испортился народ, каждый ищет выгоды, норовит побольше сорвать… Не удивлюсь, что хочешь увеличить оговоренную сумму… Понимаю, понимаю, над тобой начальник, и над ним еще начальник — всем должно перепасть… Хорошо, обдумаем, возможно, увеличим проценты с прибыли.

— Пристали, как мухи к липучке… — буркнул управляющий.

— Теперь уж точно нельзя его отпускать! — угрожающе встрял рябой.

— Он не отказывается, чего вам еще?!

— Проболтается, и влипнем из-за мерзавца! — Рябой стукнул по столу кулачищем.

— Почему проболтаюсь, не идиот же я?! — оскорбился управляющий.

— Напрасно упорствуешь. Советую хорошенько обдумать свое положение.

Это уже была угроза.

Зураб Хидурели встал и, не прощаясь, покинул компанию. Поговорив о чем-то с официанткой, скрылся из виду.

36

Управляющий аптекой, не в меру и не по летам раздобревший, нервно расхаживал по комнате.

— О господи, как тоскливо быть одному! — проговорил он, подходя к окну. Чуть откинув накрахмаленную занавеску, выглянул на улицу. Там была жизнь — проносились машины, шли люди.

Вспомнились давние годы. И он был в молодости беспечным, как все. «Чего стоит моя жизнь теперь? На что я себя обрек?» На кой все это, когда лишил и себя, и семью истинного счастья…

Семья отдыхала на даче и не ведала его мук, не ведала, во что он дает себя втянуть… Деньги, огромные деньги принесут ему коротенькое счастье. Но счастье ли — постоянно дрожать в ожидании жестокой расправы? Куда от нее уйдешь?.. Где, когда утратил он порядочность, честность?! Неужели только вспоминать остается о минувшей жизни — беззаботной, безбедной?.. Что дало ему богатство?..

У входной двери послышался легкий шум. Хозяин дома вздрогнул — каждый шорох пугал теперь, — но сообразил, что это почтальон опустил в ящик газеты, и отлегло от сердца. Побрел в ванную, охладил пылавшее лицо.

Вернулся в комнату, снова стал у окна.

В дверь позвонили. Он затравленно заозирался, куда бы спрятаться, но опомнился, было неловко и стыдно за себя.

Горько усмехнулся.

Звонок повторился.

Подошел к двери, но сразу отпереть не хватило духу, — за дверьми мерещились те, чей приход ужасал его больше смерти.

— Открой, Нико, я тут, Серапион! — услышал он знакомый голос. — Что так долго не открывал? Напугал тебя, мой повелитель, неожиданным приходом? — шутливо спросил Серапион.

Управляющий пренебрежительным жестом пригласил провизора в комнату и, когда тот сел, огорошил его принятым решением.

— Отныне будем жить по совести. Будем искоренять зло, искоренять всеми путями!

Оправившись от потрясения, Серапион заметил:

— Вы совершенно правы, батоно, жить надо честно…

А управляющий, зашагав по просторной комнате, продолжал:

— Творя зло, с помощью зла мы ничего хорошего не добьемся. Надо бороться за утверждение человеческого достоинства, надо отстаивать чистоту жизни. Отныне у меня одна цель, одна забота — жить честно.

— Совершенно согласен, батоно, чем больше воруешь, тем больше надо орать о честности, кричать, что защищаешь интересы народа, государства. Как наш шеф — вон вышибает профессора из института, растоптал всех неугодных ему людей, не сегодня завтра сам заделается директором.

— Я боюсь его, у него руки в крови! Он волчьей породы, родного сына уберет с дороги, если станет поперек.

— Плохо, если боишься. А чего тебе, собственно, тужить: дом битком набит добром, твоей семье только птичьего молока не хватает! А какое доверие оказал тебе Хидурели! Начнем выпускать препарат, и миллионы потоком потекут, наживемся — праправнукам хватит.

— Сердце чует беду! От его препарата бедой несет, он на человечьей крови сделан, — с дрожью произнес управляющий. — И состава препарата не дал Хидурели.

— Черт с ним, с составом! Главное, наркотики будем получать, другим по граммам отпускают, а нам — сколько угодно! Десятки, сотни тысяч рублей заработаем.

Управляющий уже раскаивался, что открылся провизору, — негодяй он и подлец. И все равно сказал, немного подумав:

— Не стоит связываться с Хидурели, Серапион, он с огнем играет. Слышишь, с огнем! Хватит, намаялся я в жизни, не хочу накликать новую беду, не хочу снова сидеть.

— И я сидел. И я натерпелся, но мы завязли, отступать некуда. И нечего прежде времени трястись; пока не поймают, ты не вор, а не вор — не посадят. По этому принципу и живем все. Главное, проворачивать все аккуратно, осторожно, никаких следов не оставлять. Не падай духом. Ты не закона бойся — страшись Хидурели, сам же говоришь — он волчьей породы… Что я вразумляю тебя, сам не младенец, сам все соображаешь.

Управляющий потер лоб, тронул пальцами висок — проверить, бьется ли еще в нем жизнь. Его знобило. Его нервное состояние не укрылось от Серапиона. Развалившийся в кресле провизор зло подумал: «Болван, хапанул жалкие двести тысяч и в штаны наклал со страху! Просчитались мы, нечего было связываться с этим… Поздно сожалеть, остается уговорить олуха».

А управляющий, глядя на провизора, думал: «Совсем совесть потерял, подлец! Что ему от меня нужно?!»

Серапион смотрел на управляющего, будто целился.

— Я вызволил тебя из нищеты, благодарить меня надо! Неужели все еще не уразумел, что между тобой и честностью пропасть пролегла и моста не перекинешь! Так что если держишь на уме какую глупость, выкинь! Примечаю, ты что-то надумал, знай: в живых не оставлю… Сам толкаешь на это.

Управляющий похолодел, сердце больно сжалось. Кое-как дотянулся до бутылки с боржоми.

— Я сам виноват, знал же, что ты хлипкий, подведешь. — Серапион беспокойно заходил по комнате.

— Не отравлять же себе старость!

— А о нас не думаешь?! Мы-то молодые, понаслаждаться хотим жизнью! Ты свое прожил, набил дом добром, нагулял жирное брюхо, а мы чем хуже?

— С кем я связался, боже! Оставь меня в покое, отвяжись! — в отчаянии воскликнул управляющий.

— Хидурели не отстанет! Торопит, говорит, на днях станет директором.

— Какой спокойной жизни лишил себя!

— Тебя ж за человека никто не почитал! Теперь ты деньгам счет потерял, тебя знают, уважают.

— Ты прав, только за это уважение и богатство я каждый миг возмездия жду!

— Опять за свое! Нашелся агнец невинный!

— Как ты не поймешь — я медик и не могу губить людей. Много плохого совершал, есть за что судить, но человека не убивал! Не могу вносить в дом деньги, на которых человеческая кровь! А наркотики?! Разве ты не знаешь, что они страшнее смерти! Лучше убить человека, чем губить его наркотиками! Всему обществу вред! Не отрицаю, — я спекулянт, перекупщик, помогал вам сбывать лекарства, обворовывал вместе с вами людей, наживался, пусть покарают за это, но в этом преступном деле я вам не помощник! Делайте со мной что хотите, режьте, убивайте, а в махинациях с наркотиками участвовать не буду.

«Придется с ним кончать, — подумал Серапион. — От страха помутился рассудок. Донесет, выложит все, что знает, скажет, кто и зачем убил продавца. Он погубит Хидурели, а Хидурели — мой спаситель, моя надежда и опора, погибнет он — пропаду и я. Из-за этого ублюдка второй раз садиться?! Из-за этой падали?! Нет!.. Чего ради?! Он зажрался, не знает, куда деньги деть… Пожил, и будет».

Управляющий словно прочитал его мысли:

— Зачем вы убили ассистента? Думаете, я ничего не знаю?! Вы на все способны!

— Очень храбро чирикаешь — заложил нас?

— Брось! Не понять вам меня! Повторяю, я медик и хорошо знаю, что такое наркотики: мы наживаться будем, а люди умирать, целое поколение погибнет!.. Отвяжись, уходи, не вынуждай заявлять куда следует!

— Шутишь или как?! Мозги отшибло?! — Серапион сверлил взглядом управляющего, а тот вскочил вдруг с места: в комнате появился неизвестный.

— Кто вы, что вам нужно?

— Нужно, чтобы вы были здоровы! — Человек в маске направил на него пистолет.

«Конец, смерть моя пришла!» Но хотя страх и помутил разум управляющего, он сообразил, что мешкать нельзя.

— Не дурак я, понимаю, чем грозишь. Все исполню, только отведи свою игрушку… — умоляюще сказал он, невольно отметив про себя: «Я видел, видел эти зачесанные назад серебристые волосы!» И вспомнил: «В ресторане я познакомился с ним! Зураб Хидурели подослал ко мне мерзавца!..»

— Хорошо, что встречаешь радушно! Хорошо, что ценишь и почитаешь эту игрушку. — Человек повел дулом перед лицом управляющего. — Она подала тебе дельную мысль — поделиться своим богатством! Давай выкладывай деньги — ровно половину.

— А весом с ваше железное чудо устроит? — подобострастно пробормотал полумертвый от страха управляющий.

— Я еще в уме, не ради мелочи пришел сюда! Не хочется проливать кровь, не вынуждай! — пригрозил бандит и приставил дуло ко лбу управляющего.

— Дурак, чего ради себя губишь! Отдай ему, к черту, все, что нахапал! Жить надоело?! — Серапион подошел к управляющему, похлопал по плечу. — Послушай, ты ж привык к бедности, в молодости голодранцем был, а теперь вон какой дворец отгрохал, — владетельный князь позавидовал бы. Твои импортные шкафы от денег ломятся, ты по горло в золоте, чего скаредничаешь? Видишь, благородный он человек, — и указал на бандита. — Другой давно б прикончил!..

— Предаешь меня?!

— Заткнись! Две минуты даю, потом пеняй на себя.

Управляющий бросился к прочному, на заказ сделанному сундуку и вывалил оттуда золотые вещи.

Бандит, а за ним и Серапион налетели на драгоценности.

Управляющий задыхался от ярости. Не сдержался, неожиданно вырвал у бандита револьвер и взревел:

— Кладите все! Маловато тут на троих!

— Спокойно, уважаемые граждане! Верните ценности куда следует…

Все трое онемели: перед ними стояли работники угрозыска.

Мигриаули взял из бессильно повисшей руки управляющего револьвер. Пристально всмотрелся в каждого — провизора и рябого узнал сразу — те самые типы, что провели операцию с его «похищением».

— Батоно инспектор, я как раз собирался явиться к вам с повинной, чистосердечно признаться во всем! — умоляюще пролепетал управляющий, весь дрожа.

Мигриаули с презрением смотрел на людей, ради денег готовых перегрызть друг другу горло.

37

— Да, не думал, что наберем столько обличительного материала о Зурабе Хидурели. Представлялся невинной овечкой, а оказался злодеем из злодеев, — проговорил Темур, покачав головой. — Значит, и в Эмзара Тодадзе стрелял Хидурели?

— Нет, по его заданию — Рябой.

— А для чего, с какой целью?

— Эмзар оказался случайной жертвой. Убрать собирались другого.

— Объясни толком, не понимаю.

— Все три преступления — дело рук Зураба Хидурели. Когда-то он был порядочным, честным человеком, но жажда денег и славы испортила его. Один из трех подручных Хидурели, вернее, сообщников, которых мы забрали вчера в доме управляющего, всего полгода как из заключения. На работу не устроился, прибился к Хидурели и стал верным исполнителем всех его подлых дел. Рукой этого подонка послана пуля, угодившая в Эмзара Тодадзе, — они приняли его за Джумбера Дэвидзе.

— Чем провинился Джумбер перед Хидурели?

— Зураб Хидурели хотел раз и навсегда избавиться от Джумбера. Джумбер рано осиротел. Опекуном его был Хидурели. Единственный близкий человек, который прибрал к рукам оставшееся от родителей мальчика имущество, в частности, фамильные драгоценности, золотые и серебряные вещи и тот уникальный бриллиант, что лежит в нашем сейфе. Мотивировал это тем, что малолетний Джумбер не сумеет сохранить их. Но Хидурели не ограничился этой подлостью. Аппетит разыгрался, и он обобрал племянника. С помощью какого-то мерзавца подбил парня на воровство и упрятал в тюрьму. Пока Джумбер отбывал срок, Хидурели продал его квартиру, а потом, когда тот вышел из заключения, заявил, что квартиру отобрали. С тех пор Джумбер ютится в полутемной каморке.

Дэвидзе закончил школу и, представь, поступил в мединститут, однако был исключен за «хулиганство»: защитил на улице девушку от приставших к ней юнцов. Джумбер попал в трудное положение. Нашлись доброжелатели, которые намекнули, что ко всем его бедам приложил руку Зураб Хидурели, что дядя обобрал его и продал квартиру. Джумбер, естественно, ополчился против него, люто возненавидел. Ненависть к Хидурели толкала на месть. Он требовал вернуть все родительское добро, все, что Зураб присвоил, но Хидурели уверял, что продал драгоценности, продал все золото и серебро, вызволяя его из тюрьмы. Джумбер не верил и подбросил ему письмо, в котором грозил убить. Зураб сообразил, что письмо написал Джумбер, и на всякий случай — мало ли как обернется дело — обо всем рассказал сыну. А Бакур пожалел Джумбера и принял его сторону. Бакур набалован, груб, распущен, но честен и добр. Взял да без ведома отца и вернул Джумберу все ценности. Зураб Хидурели так и не узнал этого, думал, что Джумбер забрался в дом и выкрал. Нас с тобой все интересовало, откуда у Бакура деньги на рестораны. Так вот, деньгами снабжал благодарный ему Джумбер.

Джумбер оставил Зураба в покое и жил, продавая вещи, но Зураб все думал, как расправиться с Джумбером. А тут еще, вдобавок ко всему, племянник оказался свидетелем его преступления в институте, — случайно увидел Зураба Хидурели, когда тот выбегал из лаборатории.

Заявить на Джумбера, указать на него как на грабителя Хидурели побоялся: наверняка вскрылись бы его собственные грязные дела. Поэтому решил покончить с ним «своими силами». Джумбер часто проводил вечера в «Самадло». Бадур дала знать Зурабу, когда Джумбер был в ресторане, и уголовник по кличке Рябой взялся убрать Джумбера. Но, как известно, самые продуманные планы срываются из-за пустяка. Рябому указали примету: Джумбер в черном японском костюме. Однако во время ужина разгоряченный юноша снял пиджак и повесил на спинку стула, а Эмзар, выходя из ресторана, надел его, приняв за свой. Теперь тебе ясно, почему пуля Рябого угодила в Эмзара Тодадзе?

В тот вечер и Бакур был в «Самадло», но прожигал жизнь с другой компанией. Если помнишь, на следующий день к нам подошел Хидурели, якобы помочь советом. Так вот, он попытался направить наши поиски по ложному пути. После этого Хидурели явился ко мне в управление — будто бы в связи с кражей бриллианта и письмом, в котором угрожали убить. Он пришел выведать, напали ли мы на след стрелявшего. А потом, с одной стороны, он требовал найти похитителя бриллианта, а с другой — предлагал не усердствовать, старался замять дело. После осечки в «Самадло» Зураб Хидурели задумал новое преступление. Бадур передала ему вещи Джумбера — кепку и солнечные очки, и он организовал ограбление магазина якобы с участием Джумбера — в качестве улик там оставили его кепку и очки, а Рябой, выстрелив в продавца, сбежал, прихватив дневную выручку. Рябой вчера во всем признался, — я допоздна допрашивал его. У него оказался револьвер, из которого он стрелял в продавца. А я чуть не приписал Бакуру участие в ограблении магазина, поскольку его «Волга» стояла у магазина и в нее сели удиравшие бандиты. Бакур категорически отрицал свое участие, уверял, что в тот вечер он не был у магазина, заезжал за знакомой девушкой, собираясь в кино. А пока смотрел фильм, папочка передал машину своим подручным, и они около девяти подкатили к магазину и ворвались в него за минуту до закрытия. Так что ни Бакур, ни Джумбер никоим образом не замешаны в преступлении. Зураб Хидурели наивно думал, что мы «клюнем» на вещи Джумбера, обвиним в убийстве и он отделается от племянника. Но план его провалился. Джумбера Дэвидзе наказывать не за что, наоборот, ему надо помочь стать на правильный путь — это наш долг.

— Джумбер послал нам записку, советуя следить за Зурабом Хидурели?

— Да, он.

— А для чего Джумбер забрался в дом к Хидурели — в тот раз, когда ты наблюдал за ним, — раз ничего не собирался брать?

— На этот вопрос отвечу я, — раздался голос Давида Сачалели, который неожиданно появился в кабинете. — Он искал письмо, в котором грозился убить Хидурели… Привет, коллеги! Вижу, подытоживаете свою деятельность! Порадую вас, я тоже фактически закончил расследование. У нас один герой, как выясняется: уважаемый Зураб Хидурели! А племянник его, Джумбер Дэвидзе, оказался главной уликой, если можно так сказать, против всей преступной жизни Хидурели.

Джумбера, когда он заполучил свое добро, видно, начала мучить совесть, и он оставил мысль убить Хидурели, даже решил во всем признаться дяде. Не желая встречаться с ним в его доме, чтобы не столкнуться с Бакуром, пошел в институт, не застал его, зато столкнулся с Магали Саджая, а они, между прочим, тоже родственники. Не зная, как объяснить свой приход в НИИ, Джумбер попросил Саджая помочь с работой. Саджая обещал в тот же день переговорить с директором и предложил прийти вечером.

Лаборатория оказалась запертой. Джумбер постучал, но никто не отозвался. Когда из лаборатории вылетел Зураб Хидурели, Джумбер узнал его. Таким образом, он оказался очевидцем пребывания Хидурели в лаборатории, когда там умирал Саджая. После этого Джумбер проник к дяде в дом, чтобы взять свое письмо…

— Зурабу Хидурели придется признаться в преступлениях. Оформим его арест, пока он не скрылся. Хотя, думаю, он этого не сделает. Тем более что прошел слух, будто Зураба Хидурели назначают директором института.

— Я об этом не слышал, но профессора Узнадзе этот мерзавец загубил: обвинил его, разумеется, заглазно, в самоубийстве Саджая, якобы профессор вынудил Саджая на этот шаг. Если бы не Джумбер, вполне вероятно, что следствие не сумело бы установить виновность Хидурели.

— И подручные Хидурели пойманы, они рассказали все, так что не отвертеться теперь негодяю.

— Из дневниковых записей Саджая очевидно, что у него и мысли не было кончать с собой, а вот испытать на себе препарат — да. Так что обвинить профессора в смерти Саджая не удастся.

— Почему Зураб Хидурели преследовал Джумбера — понятно, но чем мешал ему Саджая? — недоуменно вопросил Темур.

— Зависть, тщеславие, алчность — вот что определяло поступки Зураба Хидурели. Он решил завладеть результатами исследований профессора Узнадзе и его ассистента, затем занять пост директора НИИ. Он исполнил свой замысел: в стакан с препаратом, который собирался принять Саджая, добавил яду. Вполне возможно, что Саджая поделился своим намерением с Хидурели, и тот проследил за ним, оказавшись рядом в злополучный вечер.

38

До предела взвинченный Зураб Хидурели гнал машину на предельной скорости. Рядом с ним сидела женщина, белолицая, с разбросанными по плечам волосами, и беспричинно смеялась. Ее возбужденный звонкий смех так и подхлестывал Зураба. Стремительно одолевая изгибы дороги, машина скоро въехала в Цхнети[11].

— Знаешь, чем ты пленяешь меня, Зураб? Своим юношеским пылом, и вообще — ты юноша!

— Конечно, мне всего двадцать лет!

— А мне — шестнадцать, — она засмеялась.

— С чего ты запел печальную песню?

— С того, что она созвучна состоянию души и настроению. Послушай: «Неужели оставишь, — как мне жить без тебя. Сам оставлю, уйду, раз не любишь меня… — пропел Зураб и печально улыбнулся. — Провиденье терзало, не давало мне сил бремя тяжкой печали нести через жизнь».

— Ты не в духе, Зураб! Что тебя расстроило? — Женщина посерьезнела.

— Ничего, грустная песня навеяла грусть.

— Не скрывай, ты чем-то расстроен.

— Любишь меня? Горько мне, Элеонора, мне кажется, что я всеми покинут, не вижу родной души, никому не нужен, забыт.

— Замолчи, бессердечный! Как ты можешь так говорить! Я стольким поступилась ради тебя, а ты…

— Хочешь сказать, что мы чем-то поступаемся ради друг друга?

— Ты — нет, а я женщина и без тебя счастья не представляю.

— Извели меня мысли, Элеонора! К черту трезвый, ясный ум! Хочу окунуться в хмельной дурман, забыться, любовь моя! А какая еще радость в жизни?! — Зураб вкатил машину в просторный двор, остановился у коттеджа, среди сосен. — Приехали, дорогая!

После городской духоты приятно освежал прохладный горный ветерок. В одном окне — там была спальня — Зураб увидел свет и с досадой подумал, что забыл выключить его в прошлый свой приезд. Взбежал по невысокой лестнице.

Элеонора спокойно последовала за ним.

Подойдя к спальне, Зураб прислушался — на всякий случай, нет ли там кого.

Ниоткуда ни звука.

Он уверенно потянул на себя дверь и окаменел.

— Что с тобой?! — Элеонора заглянула в комнату и тоже застыла, потом резко повернулась и устремилась во двор.

За круглым столом сидели в обнимку Пация и тот самый Авто, которого после возвращения из Алжира Зураб, по совету жены, принял на работу в институт младшим научным сотрудником. Все еще не веря своим глазам, Хидурели дико закричал: «Пация!» — и подскочил к ней, сам не зная зачем.

Авто взмыл со стула и махнул через окно во двор.

— Прости, не убивай! — завопила Пация, кидаясь мужу в ноги, заламывая руки. — И ты ведь не святой! Всю жизнь обманываешь, развлекаешься с кем хочешь! Ты сам виноват, что я тут! Прости ради Бакура и Натии!

Но Зураб только плюнул и, оттолкнув ее, слетел по лестнице, сел в машину.

Не думая, куда поедет, включил газ, машина рванулась с места — безудержно понеслась по шоссе.

«Это конец! Все пошло прахом! Попраны честь, достоинство, семья! Горе вам, Бакур и Натия, нет больше семьи, опозорила нас мать!»

Неслась машина, и в густых сумерках на Хидурели мрачно смотрели высоченные сосны и ели.

Сердце клокотало. Ярость захлестывала и доводила до умопомрачения. Нестерпимо и непоправимо было то, что совершила Пация, никогда, никогда не простит он ей оскорбления! Опозорила его!..

Мчится машина. «Куда спешишь, Зураб?! Куда несешься? К кому?»

Да, в самом деле, куда? К кому? Нет у него больше семьи! Не дожидается его дома любящая жена! Любящая?.. А сам-то ты любил ее? Нет… Себе не солжешь. Обманывали друг друга, притворялись. И как смешны были в глазах людей! «Бедная моя Пация, я виноват во всем! Я погубил тебя! Сам толкнул на позор своим безразличием! Не исправить положения, не спасти семью, запятнали мы ее, ославили! Сами сделали себя посмешищем! Я сам себе противен и мерзок! Сам себя обесчестил!»

Взбудораженный горькими мыслями, он не заметил, как и когда въехал в город, с бешеной скоростью промчался по проспекту и свернул на узкую крутую улочку. Машина безудержно понеслась вниз. Взгляд уловил фигуру человека посреди улочки — дворника с метлой… Зураб резко повернул руль, и машина влетела на тротуар, врезалась в стену…

Дворник подбежал к разбитой машине и, прежде чем она загорелась, выволок из нее Зураба Хидурели…

Дворник скинул свой старенький пиджак и осторожно уложил на него пострадавшего, потом побежал к телефонной будке, набрал номер милиции.

— Дворник Азиз говорит, тут «Волга» врезалась в стену, человек покалечен. Я узнал его, начальник. Это врач Хидурели. Помрет, наверно, пока приедете.

39

В Гагре стояла жара.

Мигриаули, завершив дела, подумал наконец об отдыхе и приехал по путевке в санаторий «Тбилиси».

Утомленный дорогой, разморенный жарой, Джуаншер, получив комнату, сразу лег отдохнуть и тут же уснул. Проснулся он к вечеру. Он вышел на балкон и замер — перед ним алело море, дугой прилегавшее к берегу, пылало в лучах закатного солнца. Зыбкая гладь воды манила неодолимо. Не выдержал соблазна, собрался и поспешил вниз.

— Кого я вижу! Так и знала, что приедешь! — К нему устремилась Кетеван.

— Не может быть! — рассмеялся Джуаншер, не скрывая радости.

— Почему?

— Я только вчера надумал сюда ехать! Пошли к морю, Кетеван, мечтаю окунуться!

— Не стоит вечером купаться, плохо будешь спать.

— А если не искупаюсь, вовсе не усну! Не хочешь — не заставляю.

— Тебе безразлично?!

— Ты сама ко мне безразлична! Ни разу не позвонила, думаю — не нужен я ей…

— А ты звонил?

— Я приходил к тебе, только войти не решился, постоял у дома. Не было уверенности, что обрадуешься мне… По-моему, тебе скучно со мной… Потому и не звонил…

— Противный, только обижать умеешь!

— Ладно, не буду больше, исправлюсь!

Они вышли на пляж.

— Прости, но ты очень странно относишься ко мне…

— Хватит об этом, Кетеван, я так рад нашей встрече. Посиди, пока я поплаваю?

— Смотри, не заплывай далеко, умру от страха за тебя!

— Слушаюсь!

Джуаншер с разбега нырнул и выплыл уже далеко от берега.

Мощными рывками рассекая волны, он повторял ликуя: «Любит меня, любит!» И вспомнил, как они вышли из школы после выпускного вечера. Сколько всего хотелось сказать ей, но мысли и чувства неуловимо растекались, не облекаясь в слова. И они, прижавшись друг к другу, шли молча, пока она не заметила: «Ты умный, Джуаншер», а он ответил: «А ты лучше меня». Когда подошли к ее дому, Кетеван сказала: «Теперь ты знаешь, где я живу, заходи, не забывай! Одному тебе даю это право, слышишь?! Пока, вон мама встречает…»

Сколько лет прошло, а он все не мог увериться в ее любви к нему.

«Кетеван чудесна, особенно сегодня! Любит меня, любит!» — твердил Джуаншер.

— Вредный! Сказал, далеко не уплывешь! — упрекнула его Кетеван, когда он вернулся.

— Не хотел я, Кетеван! Несколько взмахов руки — и не заметишь, как далеко уплыл.

— Утром чуть не утонул тут один. Видел бы, что творилось, какой шум стоял!..

— Не волнуйся, сейчас некому шуметь. Разве что ты бы металась и кричала.

— Тебе смешно, а мне испортил настроение.

— Ворчунья!

— Не ворчунья, а трусиха.

— А ты, кажется, не такая, какой мне представляешься.

— А какой представляюсь, можно узнать?

— Несгибаемой, неуязвимой…

— Скучной, словом.

— Нет… Ты прекрасная! И ты желанней, чем я думал.

Джуаншер вытерся, оделся, и они пошли по берегу.

— А знаешь, Джуаншер, ты совсем не тот, каким был несколько лет назад.

— Допускаю, все мы меняемся.

— Да, конечно. Говорю, что придется… Просто рада тебе очень… Я здесь всего два дня, знакомых нет, и вдруг появился ты.

— Если б и не появился, скучать все равно не дали бы. Курорт!

— Смотри, как успокоилось море, даже не плещет… Совсем стемнело, пошли, я боюсь ночного моря…

— Луна светит не хуже солнца, а ты…

— Все равно пошли.

В холле они расстались.

— Спокойной ночи, Джуаншер.

— Спокойной ночи, Кетеван, до завтра!

40

Мигриаули сидел на набережной Мтквари, его трехлетний сынишка вместе с другими ребятами стоял у парапета, восторженно глядя на плескавшихся в реке мальчишек постарше. Внимание Джуаншера привлекла пара на соседней скамейке. Лицо молодого человека показалось знакомым, но его закрывала голова спутницы, а поглядывать на них было неловко.

Внезапно дети подняли страшный шум.

— Помогите, тонет, тонет! — какая-то женщина кинулась к реке.

Мигриаули поискал глазами своего ребенка — тот стоял у парапета и испуганно смотрел на воду. Пока он скидывал рубашку, молодой человек с соседней скамейки бросился в реку и, мощно загребая руками, через миг был уже возле тонущего мальчика; схватив его за волосы, поплыл назад.

Мальчика скоро привели в чувство.

Мать ребенка, плача, благодарила спасителя.

Восхищенный мужеством парня, Мигриаули подошел, чтобы пожать ему руку, и узнал его: Джумбер Дэвидзе!

— Я поступил так, как поступаете вы, — смущенно произнес Джумбер. — Вы же спасли меня, я тоже тонул. Вы вернули меня к жизни.

Мигриаули взволнованно смотрел на Джумбера, и радость переполняла душу. Взгляд его счастливых глаз выражал больше, чем сказали бы любые слова.