Возможность выбора

Возможность отречения (Роман)

Сильвия Курман, не оборачиваясь, с размаху захлопнула за собой дверцу машины. Сил хоть отбавляй, но колени подгибались, и казалось, что земля плывет под ногами. Она забыла поблагодарить директорского шофера за то, что привез ее домой. Год назад, оформляя на работу этого сонного на вид увальня, Сильвия сомневалась: спит на ходу, как у него с реакцией на скорость? Оказалось — прыткий малый, сорвался с места так, что мокрый снег взвился из-под колес, и вот машина, помигивая сигнальными огнями, уже свернула за угол.

Сильвия сунула руку в обвисшую сумку и пошарила в поисках ключа. Не догадалась сделать это в машине, сберегла бы время. Безучастно покачивалась на заднем сиденье салона, даже не заметила, каким путем ее везли. Пальцы нащупали ключ, Сильвия пнула коленом калитку и двинулась по выложенной плитками дорожке к дому. Задела еловые ветки, на сапоги с шорохом посыпались капли воды. Она уже давно собиралась обкорнать разросшееся дерево. С садом столько забот и хлопот! Ну конечно, вот опять она споткнулась о край приподнятой корнями дерева бетонной плитки, это повторялось из вечера в вечер, а теперь и среди дня чуть землю носом не пропахала. Если эта ноябрьская хмарь вообще заслуживает именоваться днем. Возле гаража она заметила следы колес, мокрый снег еще не засыпал свинцово-серые колеи. У Сильвии перехватило дыхание. Карл приезжал часа два назад? Нет, две темные полосы среди снежной белесости ничего не означают! И все-таки рука задрожала, и ей никак не удавалось попасть ключом в замочную скважину. Будто вор у чужой двери. Кто определяет профессиональную пригодность взломщиков? Она бы не подошла, нервы слишком слабые. Наконец дверь поддалась. Навстречу пахнуло спертым воздухом. В сырую осеннюю погоду дом проветривался плохо, порывы ветра задували низко над крышей и даже ненароком не забредали в вентиляционные решетки. А может быть, запах шел от нейлоновой куртки Карла, которая опять висела в углу прихожей, хотя место ее в тамбуре черного хода. Эту новехонькую куртку Карл одним махом превратил в старье, заляпав машинным маслом. Зато жене полагалось беречь свою одежду, чтобы служила верно и долго. «Я стала мелочной и желчной», — подумала Сильвия, сдергивая с головы шапку из чернобурки. Кая смеялась: послушай, мать, уж не в родстве ли ты с нашим Юмбо, глаз совсем не видно. Кая так и норовила кого-нибудь поддеть, жизнь ее еще не обкатала. Разве Сильвия виновата, что шапки из длинного пушистого меха вошли в моду уже пять лет назад, она же наскребла нужную сумму только этой осенью и снова отстала от веяний времени. Увы, она не из тех, кто может по настроению сорить деньгами. Даже покраснела, как школьница, когда впервые надела этот роскошный головной убор и заметила удивленный взгляд Карла. Странно, что муж не стал ворчать из-за ее мотовства. Сильвия Курман протянула руку, чтобы убрать шапку на вешалку, но передумала — подбросила пушистый клубок в воздух и поддала ногой. Шапка упала на коврик, там и осталась валяться.

По привычке Сильвия направилась было на кухню — она всегда возвращалась домой с сумкой, набитой продуктами. Но сегодня убирать в холодильник нечего. Жаловаться было бы несправедливо: с годами сумки становились все легче. Ничто не вечно, со временем и семья усохла. Непреходящие ценности инфляции не подвержены, возразила Сильвия сама себе. Ее передернуло, но она сразу же постаралась взять себя в руки. И тут же поняла, что намеренно оттягивает время. Нарочно опустилась в кресло в гостиной и не спешила заглянуть в другие комнаты, вместо этого принялась разглядывать столь милые сердцу каждого члена семьи картины покойной Ванды Курман, которые висели в ряд на стене гостиной. Пора бы опять пройтись пылесосом по их резным рамам. На одной картине парень и девушка уже больше века любезничают у прясла выгона, а за их спинами висит заходящее летнее солнце. Столь же долго вековали во вневременье полотен и другие застывшие фигуры и безветренные пейзажи. Дважды эти картины забирали на выставки. Кая была уже девушкой, а все-таки бледнела и старалась скрыть слезы, когда чужие люди выносили их из дома в машину. Дочь, конечно, знала, куда и зачем, и все же вид опустевшей стены подавлял ее.

Домашнему очагу положено совершенствоваться, а не разрушаться.

Картины помогали оправдать оттяжку.

Сильвию Курман отправили домой как заболевшую. Значит, теперь дело за ней, нужно расслабиться, с сердечным приступом не шутят. Хорошо хоть в больницу не запихнули. Когда Сильвия, едва волоча ноги, вышла из своего кабинета в соседнюю комнату, Лаура Окс пронзительно выкрикнула: «Господи боже, она же сейчас свалится!» Остальные сочувственно засуетились, подвели ее к стулу, усадили, на миг Сильвию пронзил страх: не хватает умереть прямо на работе, у всех на глазах! Потом, потрясенные, они судачили бы: как она хрипела! Кое у кого из женщин в сумках нашлись успокоительные и сердечные пилюли. Дай им волю, они набили бы ей полный рот лекарств! Миг — и опять здорова! Чтобы Сильвия Курман энергично и споро — одна нога тут, другая там — продолжала марафонский бег своей жизни. Они не могли примириться с тем, что Сильвия, которая никогда не жаловалась на здоровье, сидит перед ними вялая, молчаливая, бледнее смерти, руки как плети. Поминутно надоедали ей расспросами, не помогло ли уже лекарство, или, может быть, следует поискать какое-нибудь более сильное средство? Безвольным движением руки Сильвия отклонила их суетливое участие и с тихой благодарностью подумала о том, что времена посуровели: уже давно никто из конторских женщин не падал в обморок, не случилось это и с нею. Но возбуждение сочувствующих не утихало; они обсудили опасность положения, и кто-то поднял телефонную трубку, чтобы вызвать «неотложку». Сильвия собрала последние остатки сил, напрягла голосовые связки, выдохнула — не надо! Пошлепала себя по одной и по другой щеке, попыталась улыбнуться, дала пощупать пульс, делала все, чтобы вырваться из гудящей пустоты, и сумела их убедить — не так уж это и серьезно. Окружающие утихомирились и отправились к секретарю директора клянчить машину.

К счастью, никто из них не разнюхал, что же произошло на самом деле. А может, ничего и не произошло. Поскольку с переездом в новое административное здание Сильвии выделили отдельный кабинет, визит той особы и ее монолог остались в его четырех стенах. Сильвия была огорошена, и прошел час, а то и полтора после ухода посетительницы, прежде чем она осознала, что с ней творится неладное. Сердце, постепенно набиравшее обороты, стучало теперь словно мотор, готовый разлететься вдребезги. В комнате было тепло, но ее бил озноб, лист бумаги дрожал в руке, и она не могла найти ему место на столе. А ведь Сильвия не робкого десятка, не так легко вывести ее из себя. Кого только не повидала она за долгие годы работы в отделе кадров! Театр абсурда то и дело распахивал перед ней занавес и выпускал на сцену жизни чудаков разной масти.

Изменение структуры общества, улучшение экономики одним махом, проекты выкорчевывания пороков — агрессивные преобразователи желали человечеству добра, только добра; они верили в возможность существования вселенского царствия спокойствия и во имя своих возвышенных идей готовы были отправиться хоть в атомный котел — лишь бы обеспечить изобилие и счастье всем народам. С неврастениками Сильвия старалась вести себя тактично, чтобы не обидеть больных людей, ей удавалось держаться на дистанции даже с самыми необузданными. Но ведь ни разу ни один из них не пытался сунуть нос в личную жизнь Сильвии!

Персональный психический космос Сильвии Курман, чиновника средней руки, сохранял в подобных досадных ситуациях свою неприкосновенность. Даже в тех случаях, когда люди, попавшие в беду, обращались к ней с личными сомнениями или заботами, для нее существовало непреложное правило: сохраняй равновесие и трезвость ума — иначе ты не сможешь дать разумный совет.

Теперь все полетело кувырком.

Руки-ноги не слушались, не хватало сил выглянуть в окно. А как важно было бы узнать, лежит ли на колее от колес свежая пороша или там тает одинаково с самого утра. Должно быть, это все же утренние, обычные и законные, колеи. И ничего страшного не произошло. Ясное дело, случается, что нервы у женщин рвутся, как до предела натянутые струны, тогда фантазия пользуется случаем выскользнуть из-под контроля и переходит на холостой ход… Как-то несколько лет назад жена одного начальника цеха ворвалась в кабинет Сильвии Курман, трахнула зонтом по железному краю сейфа и потребовала немедленно уволить своего мужа. С перепугу Сильвия обрела вдруг небывалое красноречие, чтобы вернуть готовую лопнуть от ярости женщину к состоянию нормального общения. Испустив душераздирающий вздох, женщина в слезах поведала, что в вечернюю смену на территории завода функционирует публичный дом. Пришлось Сильвии Курман положа руку на сердце пообещать, что лично примет участие в контрольном рейде и добьется, чтобы были приняты меры для искоренения разврата. Сильвия очень обрадовалась, когда, покидая кабинет, женщина спросила, не знает ли она, где находится ближайшая мастерская по ремонту зонтов. Сильвия набрала номер справочной и сообщила полученный адрес темпераментной супруге уважаемого начальника цеха.

Человек старомодный, Сильвия относилась к служебной этике с величайшим почтением, про подобные истории она не рассказывала никому. Другое дело, если виновницы скандала сами разворачивали свои знамена широким фронтом. Тогда уж никто не мог защитить их от сплетен. Прискорбная история произошла в заводском клубе в последние майские праздники. Там только-только с большим трудом укомплектовали эстрадный ансамбль, который в разукрашенном бумажными цветами зале должен был обеспечить трудящимся хорошее настроение. Но оказалось, что моложавый шофер, игравший на ударных, не согласовал свое хобби дома. Так и осталось тайной, что именно привело в такое неистовство его жену — она в самый разгар веселья ворвалась в зал и кинулась прямиком на сцену — в домашнем халатике, с растрепанными волосами. Схватила стоящий перед опешившим мужем барабан и швырнула его через рампу на танцующих. Счастье еще, что никого не покалечило. Потом шуму хватило на весь завод. Дело разбиралось на месткоме, и, хотя кое-кто и посмеивался в кулак, пришли все же к справедливому решению: супруги работников нашего завода тоже люди! Кто-то, правда, вскочил и высказал особое мнение: жена должна разделять заботы мужа, в радостях он и без нее обойдется. Зато другой умник договорился до цеховой коррупции, которая расцвела таким пышным цветом, что вредит семейным узам. Увы, клубный зал был тесноват, поэтому решили в будущем проводить праздничные вечера в два приема, чтобы каждый желающий мог прийти под ручку со своей супругой или супругом. Спорщики, утверждавшие, что интересы коллектива следует ставить выше семейных, остались в меньшинстве. Последним выскочил известный заводской донжуан — невзирая на то, что люди, громыхая стульями, уже стали расходиться. Но от него отмахнулись, все знали о его умении раздобывать путевки в дома отдыха в одну смену с очередной дамой сердца, — хватит ему и этого.

Вспоминая эти истории, Сильвия Курман внушала себе, что нервы у нее закаленные, в жизни навидалась всякого, удивляться ей особенно нечему. Поэтому лучше посидеть на месте и помассировать ноющий бок, не стоит ей никуда торопиться, не хватало еще, чтобы она стала собирать улики. Откуда вдруг всплыла эта судебная формулировка? Ничего, нервное напряжение, от которого у нее сжалось все внутри, постепенно отпустит. Сразу ничто не проходит. Господи, хоть бы уже перестало ее трясти! Сильвия и предположить никогда не могла, что дух и тело могут вот так тянуть в разные стороны. И вдруг поняла, что ждет, напрягая слух, телефонного звонка. Но кто может позвонить ей в такое время?! Все нормальные люди еще на работе. Жалкий самообман, подумала Сильвия бессильно, ясное дело, от кого она ждет звонка. Хватит! Необходимо вести себя адекватно своей нордической натуре, — на этот раз Сильвия внушала самой себе эту избитую истину, которой нередко пользовалась, чтобы призвать к порядку женщин, впадавших в отчаяние или пытавшихся оправдаться в двусмысленных похождениях. Мы, северяне, вытесаны из кряжистого дерева. Чистота стиля тоже чего-нибудь да стоит! Соблазн? Влечение? Страсть? Радужная пена! Лучше бы подумали о причинах и последствиях. Надо трезво взвешивать любую ситуацию! Не мешает иногда и собственную вину поискать! Подобные сентенции, считала Сильвия, всегда помогали ее знакомым. Она догадывалась, что порой над ней посмеиваются за глаза, ну и пусть, в трудном положении пустое нытье только затрудняет поиски выхода.

Хотя и Сильвия знала, что нынешнее время благоволит к концепциям наилегчайшего веса. Тяжеловесное копание в себе и чувство собственной вины принадлежали к жизни прежней — с замедленным темпом. Теперь можно было обойтись рябью на поверхности — так было и милосерднее — и при желании на все смотреть сквозь пальцы.

Сильвия Курман не могла объяснить себе, чего же ждет она в данную минуту от жизни и от людей. Может быть, она тоже предпочла бы ложь, попытку все замять, фальшивые клятвы, — только бы рассеять грызущее предчувствие катастрофы. Уж не хочется ли ей, чтобы позвонил Карл: не верь ты каждой взбалмошной дуре! Все у нас как прежде. Может, она и включилась бы в эту игру и прежняя чересчур прямолинейная, а потому наивная Сильвия вдруг стала бы человеком более сложным и вместе с тем более хитрым и интересным. Разве не должен человек непрестанно стремиться к тому, чтобы стать интересным, еще интереснее, сверхинтересным, наконец?

Что же она скисла, как дура, и, стараясь подавить свою боль, ничего не предпринимает! Языка лишилась? Что из того, что ее чистосердечная посетительница говорила ясно и логично и в пять минут разложила все по полочкам — четко просматриваемая конструкция интриги должна же была насторожить, вызвать подозрение! Мало ли несут вздора, выдавая его за чистую правду! Мало ли людей, над которыми коварно потешаются?

Сильвия Курман с усилием поднялась с кресла, на какой-то миг ее взгляд задержался на комнатных туфлях: жуткие опорки! Ужас, что за рутина, отвратительный автоматизм, — она совсем не помнила, чтобы переобувалась в прихожей, когда вернулась домой. Чернобурка, униженно свернувшись клубком, валялась в прихожей на полу, и Сильвия на какой-то миг позлорадствовала: пусть Карл споткнется о шапку и сам уберет ее на полку.

Если он придет!

Лаура Окс жаловалась недавно Сильвии: через день ее изводит по телефону незнакомый женский голос. Когда Лаура прижала мужа к стенке, тот разозлился: у жены мания ревности!

Не сомневаясь в этом, Сильвия остудила пыл Лауры Окс. Почему же теперь она не может справиться с собой?

Сильвия попыталась взбодрить себя — тоже мне расстояние от середины гостиной до двери в спальню! Подумать только, целых два с половиной метра нужно пройти! Когда-то очень давно, более сорока лет назад, отец Сильвии настелил в гостиной паркет, и едва начинавшая ковылять дочка то и дело шлепалась на этой гладкой как зеркало дубовой поверхности. С тех пор — беспомощный ребенок не умел возражать и оправдываться — запала в памяти Сильвии первая обида: отец предупреждал маму — смотри, как бы девчонка не напустила лужу на пол.

Вспыхнувшее в памяти воспоминание не заставило Сильвию расчувствоваться. Не в том еще она возрасте, когда начинают цепляться за пустяковые события детства. Этой давней далекой жизни, может, вообще суждено остаться погребенной под слоем пыли на чердаке памяти. Человек должен жить сегодняшним днем — Сильвия повторила еще одно из любимых расхожих правил.

Коли уж на повестке дня сегодняшний день, то этому дню и следует смотреть в глаза.

Сильвия Курман, женщина среднего роста и средних лет, которая свою внешность считала весьма обычной, но и не лишенной привлекательности и которой судьба и обстоятельства уготовили пришедшееся ей до душе положение чиновника средней руки, будучи по характеру работы в курсе среднестатистических показателей, в глубине души чувствовала себя все же незаурядной и, хотя умело скрывала самонадеянность, знала и то, что человеку нужно ценить себя, иначе ему не заслужить уважения других.

А потому у нее должно хватить хотя бы самой обычной смелости!

Сильвия Курман распахнула дверь в спальню.

Ей хотелось получить подтверждение уверенности — человек она незаурядный, банальные истории не могут происходить с ней. Где-то, с кем-то другим — это да, это может быть.

В самом деле, на первый взгляд спальня имела вполне обычный и — из-за серенького дня — сонный вид. Давно надо было сменить обои. Стеклянный абажур под потолком — в форме тарелки, разрисованной фиалками, — почему-то разонравился Сильвии сразу, как только она заплатила за него в кассу. Сильвия включила свет, заоконные промозглые сумерки мгновенно сгустились в непроглядную черноту. С навеса капало, капли осыпающимися ягодами барабанили по жестяному оконному карнизу. Покрывало на кровати было слегка помято, в утренней спешке она не успела разгладить его рукой. Случалось, что в череде ежедневных машинальных движений то или иное выпадало. В новом цеху своего завода Сильвия с интересом наблюдала за современными автоматами, которые с методичной последовательностью штамповали детали. В некоторых сферах жизнедеятельности человек до неприличия похож на робота. Убийственная отупляющая суета.

Сильвия заметила упавший на пол ключ от секционной стенки. Лет пять назад они с Карлом соорудили во всю стену спальни от пола до потолка стенные шкафы. Старый платяной шкаф сволокли в подвал, там он превратился в хранилище для инструментов и банок с красками. Эта небольшая перестановка вытащила на свет божий пропасть позабытых вещей. Занятая хлопотами Сильвия понадеялась, что Карлу не придет в голову наводящая ужас мысль: уйма времени прожито вместе, наносов этих лет наслоилось выше головы! А дальше? Все так же? Слой за слоем — один на другой?

Сильвия подняла ключ, сунула его в замочную скважину и открыла дверцу Карловой половины шкафа. Зияющая пустота. Голые вешалки. Один-единственный поношенный пиджак был отодвинут к перегородке. Сильвия не стала разглядывать это запустение — а за соседней дверцей что? Не исчезла ли и ее одежда? Разговоров о домушниках всегда хватало. Но подозревать, что в дом вторглись воры, не было оснований. Сильвия опустилась на колени и открыла нижние створки. Обуви Карла тоже не было. Зато ей бросились в глаза его стоптанные шлепанцы под кроватью. Сильвия встала на край кровати, протянула руку и рывком открыла дверцы под потолком. Свободное место появилось и там — исчезли два больших чемодана.

Не закрывая дверцы, Сильвия повалилась на кровать, сжалась в комок, не в силах задать себе даже самый простой вопрос: что же мне теперь делать?

От простыней исходил слабый пряный запах. Сильвия подавила стон. Всего несколько дней назад она лечила Карла от радикулита: по вечерам натирала ему поясницу тигровой мазью. Все было давно решено, а она, дуреха, старательно втирала в спину дорогого муженька источающую тропический аромат мазь, чтобы пощипывало, — ату беду! — не дай бог, если Карл в один прекрасный день вдруг не сможет встать! В прошлое воскресенье Карл, словно бы в благодарность, занялся домашними делами. Рассортировал свои рубашки, ветхие отнес в гараж, чтобы обтирать грязную машину. К таким делам Карла всегда приходилось понуждать, в тот раз он занялся ими по доброй воле. Оказывается, готовился к уходу из дому. Хвосты все же остались, но не беда — аккуратная жена сунет шлепанцы в печку. Туда же отправит вылинявшие пижамы и рваные носки.

Накатила тошнота. Значит, вот так они и скручивают, эти душевные потрясения, когда почва уходит из-под ног? Черта с два! Груда мусора из будничных мелочей навалилась на нее. Видно, Сильвия дошла до полного упадка, просто так, ни за что ни про что человека не выбрасывают из своей жизни.

Она почувствовала в груди странную пустоту. В этой пустоте висело и екало сердце. Жизнь прожита. Работа переделана. И горя навидаться довелось. Цветущее древо любви засохло. Обманывая себя, она отдаляла на несколько часов осознание конца.

Сильвия зарыдала в голос. Она билась в судорогах от пронизывающей тело боли. Казалось, от душераздирающих звуков затрясся и пустой холодный дом. Дом — ее юдоль и убежище — словно выталкивал Сильвию из себя. Время остановилось. Что бы она теперь ни делала — все было бы толчением воды в ступе. Сильвия смолкла, силой воли попыталась сдержать сотрясающие тело судороги, но дрожь не проходила. Она с трудом поднялась. На ощупь сняла с вешалки и надела халат, погасила верхний свет. Было бы невыносимо увидеть сейчас свое отражение в зеркале. Сумерки — предвестие темноты. Неуклонная последовательность. Сильвия всхлипнула тихо, умоляюще. Но ни одна душа не прислушивается, чтобы поспешить на помощь.

И все же! Пронзительно зазвонил телефон. На ловца и зверь бежит. Натыкаясь на мебель, Сильвия проковыляла к аппарату. Визгливый женский голос потребовал магазин и выругал Сильвию за неправильное соединение. Нет, этот циничный мир непригоден для жизни. Сильвия Курман простонала и сунула холодные как лед руки под мышки, чтобы согреть их. Уж не затопить ли сначала печи? Но зачем? Не лукавь, не оттягивай! Голова еще работала, разум приказывал: остался один-единственный выход. Может быть, есть еще какие-то неотложные дела? За той гранью нет уже никаких настоятельных дел, — прогремел суровый и непримиримый внутренний голос. Зачем клянчила она у себя же пощады? У современной женщины должно хватить мужества остаться женщиной, — но на этот раз вынесенная из жизненного опыта Сильвии Курман расхожая истина не принесла облегчения. У нее не достало бы решимости обратиться к кому-нибудь за помощью, бежать невесть куда или хотя бы выплакаться до полного изнеможения. У нее не хватило бы решимости и на то, чтобы кому-нибудь признаться — поражение, предательство. Позвонить Кае, чтобы самой же подпортить дочернюю память о матери? Нет! Пусть в силе останется логический ряд: сердечный приступ на работе — было множество сочувствующих и одновременно свидетелей. Потом напишут: внезапно ушла от нас. Правда, не совсем уж как гром среди ясного неба — звоночек ведь прозвенел! Но увы — не умеют люди вовремя обращать внимание на предостерегающий сигнал, глупая самоуверенность — пройдет, мол.

Какой же она слабый человек — старается примирить свою последнюю волю с людским мнением. Думает о том, чтобы все случившееся выглядело пристойно, хотя бы в глазах общественности, что бы там ни написали врачи в строчках последнего документа. Старый кадровый работник, она хорошо знала, что все жизненные ситуации рассматриваются с позиции среднестатистических показателей, отправившихся в мир иной тоже распределяют под крылышко процентов и коэффициентов. Инфаркт — вещь обычная. Наложила на себя руки — просто неприлично!

Судорожные всхлипывания ее наконец вымотали, но сердце работало вполне исправно. Сильвии нельзя было, да она и не хотела, заниматься какими-либо приготовлениями. Приготовленное черное платье вызвало бы подозрения. И уж совсем глупо было бы строчить прощальные письма. Отомстить за свои душевные муки — пусть теперь она болит у вас! Каракули, выведенные на бумаге в последний час, когда мысль перескакивает с одного на другое, будут уничтожены родственниками при первой возможности. Карл не вернется в опустевший дом, чтобы в одиночестве оплакать жену. Для него Сильвия давно умерла. Кто знает, с каких уже пор он воспринимает ее как астральное тело, — она все удалялась и рассеивалась, сохраняя лишь какие-то знакомые расплывчатые очертания, превращаясь в туманность, которую он вообще не замечал или же смотрел сквозь нее. Возможно, находясь еще дома, он не раз старался вспомнить: что связывает меня с этой женщиной, снующей то на кухне, то в комнатах? Иногда она что-то говорит, но ее слова не доходят до его сознания — его нисколько не интересуют новости, которые она ему рассказывает. Женщина, слова которой никак не воспринимаются мужем, перестает существовать как жена. Одновременно исчезают раскаяние и воспоминания.

Иначе и быть не могло, иначе Карл не смог бы вот так уйти. Сильвия Курман неподвижно стояла посреди полутемной гостиной, на занавесках раскачивался отсвет далекого уличного фонаря. Может быть, ее и нет больше — только контуры человеческой фигуры, которые не дают одежде упасть на пол. Никаких обязанностей, никаких дел, забот, теперь жизнь пойдет или не пойдет без нее. Каждому человеку предназначено в какой-то миг ощутить: будущего не будет. Если бы сейчас кто-нибудь попытался навязать ей завтрашний день, это вызвало бы у нее только протест, даже омерзение. Сильвию Курман ошеломила эта ледяная ясность: ничья воля не может поколебать ее решения. Пример неожиданного благополучного поворота в чьей-либо жизненной драме не тронул бы ее. Каждый человек неповторим, такова и она — Сильвия Курман, неповторима и ее боль, убившая в ней душу.

Тени выступили из углов, отовсюду наваливалась темнота.

Вытянув руки, Сильвия на ощупь прошла в ванную комнату. Здесь она тоже не стала зажигать свет, да этого и не нужно было — кран оказался в ладони, кусок мыла — между пальцев, вода потекла. Она старательно вымыла лицо, долго ополаскивала глаза, но слезы продолжали тихо струиться. Стараясь сдержать рыдания, она спотыкаясь прошла на кухню. Слепящий свет электрической лампочки был бы ей нестерпим и здесь. Ощупью она безошибочно нашла на полке карманный фонарик, старая батарейка едва-едва накалила лампочку. Но этого слабого света вполне хватило, чтобы найти в шкафчике для медикаментов хранившуюся там с давних времен упаковку с таблетками люминала. Незадолго до кончины Ванды Курман врач прописал Сильвии пятнадцать таблеток этого снотворного. После двух ночей бездонного сна Сильвия перешла на валериановый чай. Потом как-то еще две таблетки использовал Карл, значит, осталось одиннадцать. Сильвия высыпала таблетки на стол. Подсознательно она восхищалась собой: несмотря на потоки слез, всхлипывания, нервный озноб, она оказалась способна действовать вполне разумно. Свет от лежащего на столе фонарика заметно тускнел, батарейка была на последнем издыхании. Сильвия засуетилась, чтобы успеть покончить с приготовлениями прежде, чем слабый свет погаснет совсем. Она забыла закрыть шкафчик с медикаментами! Эта улика ни к чему! Сильвия хлопнула дверцей, крючок не входил в петлю. Неверными движениями рук она принялась расставлять плотно набившие шкафчик флакончики и склянки. Какой-то пузырек с лекарством упал на пол. Сильвия ощупью нашла его и бросила в мусорное ведро. Теперь дверца закрылась. Ох уж эта нелепая жизнь и тысяча идиотских мелочей! Хватит возиться! Сильвия судорожно всхлипнула, потом глубоко и тяжело вздохнула, озноб словно бы отпустил. Стакан на столе ни у кого не может вызвать неуместных предположений. Таблетки ведь без воды не проглотишь! Сильвия Курман тяжело опустилась на табурет, странное спокойствие охватило ее. Она сидела у себя на кухне, в привычном до мозга костей месте, словно бы занятая каким-то будничным делом — руки машинально работают, мысли витают далеко. Но сейчас и мыслей не было. Так оно и лучше. Идеальный миг свободы. Узы порваны, узлы разрублены. Тело бесчувственно, дрожь и рыдания прекратились. Сильвия Курман клала таблетки в рот по одной, запивая каждую глотком воды. После пятой она глубоко вздохнула, потом механически продолжала глотать. Считала таблетки и слушала тиканье часов. Проглотив одиннадцатую, Сильвия привычно провела рукой по столу, чтобы убедиться — стол чист. Странное дело — еще две таблетки? Сбилась со счета или память подвела? Какая разница — кашу маслом не испортишь. Она проглотила последние таблетки и выпила воду до дна. Стакан пусть остается на столе, вполне естественно: она почувствовала себя плохо и попила воды. Здесь она киснуть не останется, перебирать в уме происшедшее не имеет смысла. Она не представляла, как скоро люминал свалит ее с ног. Остается сделать несколько шагов, и она на кровати. Раздеваться она не будет, под одеяло тоже не полезет — ясно, ей внезапно стало дурно. Едва теплящийся карманный фонарик остался догорать на столе. Единственная забота — чтобы хватило ясности ума пройти последние шаги. Унизительно было бы умереть на полу. Почему унизительно — этого Сильвия себе объяснить не могла. Всегда не хватало времени подумать о месте, где она испустит свой последний вздох, о будущем без будущего.

Постель обдала холодом. Может быть, я уже остываю, равнодушно подумала Сильвия. И вдруг ее пронзила мысль — но когда же ее найдут?! Когда взломают дверь? Сначала соседей насторожит безмолвие, тишина на участке. Хорошо, подумают они, Карл в командировке, но если уезжала и Сильвия, она обязательно предупреждала их: присмотрите за домом, нас не будет. А теперь вдруг — темные окна, на снегу никаких следов. Соседи начнут гадать, что же им предпринять. Лежа пластом на кровати и ожидая смерти, Сильвия Курман встревожилась при мысли о том, что она подведет своих славных соседей. Входную дверь следовало бы оставить открытой, чтобы они без лишних хлопот попали вовнутрь и обнаружили ее как можно быстрее. Сильвии стало не по себе, когда она представила, как будут ломать дверь: сокрушительный удар, и щепы ощерятся во все стороны. Когда еще потом починят дверь и заменят замок! И вообще, разве не логично: возвращаясь домой, Сильвия почувствовала себя так плохо, что забыла запереть дверь.

«До последней минуты нет тебе покоя», — с досадой подумала неопытная самоубийца и принялась выбираться из кровати. Хватит ли времени, чтобы протащиться в прихожую и вернуться обратно? Ну, соберись с силами, поднапрягись — как всю жизнь, с утра и до вечера! Коли тебе не хочется подохнуть на полу.

С самого малолетства Сильвия Курман жила в этом родительском доме, и передвижение по темным комнатам не представляло для нее никакого труда. Ей неохота было совать ноги в тапочки, пошла в чулках и подошвами ног ощущала теплые и прохладные зоны дома. Около двери в прихожую она споткнулась обо что-то мягкое, но в этом доме никогда не держали кошек, и поэтому можно было не опасаться, что пострадает живое существо. Сильвия отперла входную дверь. Давно отслужившая свое пружина не держала язычок замка в гнезде, и дверь слегка приоткрылась, в образовавшуюся щель пахнуло снежным крошевом. Сильвия приставила к двери сапоги — было бы уже совсем странно, если бы в зимнее время входная дверь стояла открытой настежь. Кому охота, чтобы случайные хулиганы первыми стали разглядывать ее бездыханное тело. Пока Сильвия возилась в прихожей, стали мерзнуть пальцы ног. Жизнь упрямо берет свое, отметила Сильвия и вернулась в спальню. Не придется отдавать концы на полу, подумала она, укладываясь в постель. В ней затеплилось ощущение торжества: все-таки у нее хватило сил все обдумать и свести концы с концами.

Полежав несколько минут неподвижно, Сильвия начала дрожать от холода. «Ну и дрожи себе», — успокаивала она себя. Человек нелегко появляется на свет, с чего же надеяться на смерть с удобствами? Но она мерзла все сильнее, и это чертовски неприятное состояние не удавалось подавить волевым усилием. Странно было бы ворочаться на смертном одре и растирать руки и ноги, чтобы согреться. Жаль, что нет под рукой бутылки коньяка, отхлебнула бы глоток. Может, алкоголь ускорил бы и действие таблеток? И почему они вообще так медленно действуют? Пока ее даже ко сну еще не тянет. Уж не ждут ли таблетки нужного момента, чтобы одним махом перебросить ее на другой берег? Во всяком случае, было противно прислушиваться к звону в голове и дрожать от холода. Разве она, Сильвия Курман, не заслужила все-таки более комфортабельной смерти? Но бутылка коньяка у кровати — это не укладывалось в подготовленный сценарий. Достать из шкафа плед? Одно ясно — под одеяло она ни за что не полезет. Не годится ложиться на простыни в одежде. Если же она примется раздеваться, то тогда уж точно зубы начнут выбивать чечетку, а это ей даже представить тошно. Неужели в этой жизни ей еще раз придется вставать, чтобы в чулках обогнуть кровать, открыть последнюю левую дверцу секционного шкафа, вытащить из-под груды запасных подушек плед, — ох как не хочется! Подушки обязательно упадут на пол, придется засовывать их обратно на полку. Нет, пусть валяются! Сильвия Курман в который уж раз поднялась, сделала несколько шагов и остановилась. Подбородок мелко задрожал, к горлу подступили слезы. Чертов люминал не действовал, может, прошел срок годности? И тут совсем некстати Сильвия вспомнила, что упакованный в полиэтиленовый мешок плед еще со времен летнего выезда за город лежит в багажнике машины. Может, Карл и позже пользовался этим клетчатым одеялом? Отвратительные, расцвеченные красками сцены возникли перед глазами Сильвии. Яркий солнечный свет, кусты и трава словно покрыты лаком, посреди квадратного пледа стоит опустошенная коньячная бутылка, заткнутая вместо пробки мухомором.

Сильвия ударилась лбом о край приоткрытой дверцы, ойкнула, схватилась влажной и холодной рукой за лоб, другой рукой рванула висевший за дверью халат Карла, с треском оборвалась вешалка. Волоча халат за собой, Сильвия вернулась к кровати, залезла на нее, зябко свернулась калачиком и натянула на себя халат, ушла под него по самые уши. «Пусть потом выпрямляют окоченевшее тело покойницы, чтобы уложить его в гроб», — подумала она злорадно и по-птичьи подобрала пальцы ног. В голове шумел водопад.

Над лакированными кустами воспарило белое тело, застыло на месте в зыбком мареве знойного дня, чтобы через мгновение раскинуть руки и заскользить, словно большая общипанная птица. Сильвия видела вялые, растянутые в усмешке губы, прищуренные глаза и волосы, которые в полном безмолвии реяли вокруг головы, будто водоросли. Но тут же общипанная человекоптица стала прозрачной, а на золотисто-желтом прибрежном песке уже стояли благопристойно одетые чинно-торжественные люди, держа в руках объемистые бокалы с искрящимся вином. Следуя беззвучному приказу, они одновременно поднесли бокалы к губам, но пить никто не стал. Со сдержанным отвращением на лицах они поставили бокалы на песок. Все общество отступило к самой кромке воды. Сильвия приподняла голову с подушки, чтобы посмотреть, чем же им не понравилось вино. Ее передернуло от отвращения: в каждом бокале металась юркая пиявка.

Сильвия натянула полу халата на голову. Теперь оголились ноги, ей снова стало холодно. Она попыталась отогнать жуткое видение, но никак не могла от него избавиться. Огорченно удивилась: значит, вот так и покидают этот мир — с отвратительным видением перед глазами? А где же прекраснейшие мгновения жизни, сопровождаемые величественными хоралами? Сильвия Курман попыталась усилием воли вызвать перед глазами весенний сад, соцветия крокусов на зернистом снегу… На самом же деле ее интересовало, много ли снега намело в приоткрытую парадную дверь. Почему-то вспомнилась маленькая Кая, когда ее ужалила оса и щека вздулась, как мяч, и сияющей летней белой ночью Сильвия просидела до утра, баюкая на руках всхлипывающего ребенка.

Их семейная жизнь с Карлом? Кажется, люминал начинает действовать — подскакивая на ступеньках, сердце падало куда-то в глубину. Четверть века — так много, так мало — вот-вот начнется совершеннейший период их жизни! На деле же — тропа длиною в десятилетия к конечной точке — предательству. Честная игра не в духе нынешнего времени. Тех старомодных и порядочных, кто не вписывается во всеобщий развал, заставят вымереть. Их выставляют смешными в их же собственных глазах. Современный умный человек не взвалит на себя груз, который выше его сил. Признаться во всем жене — это оказалось не по силам Карлу.

Сильвия разозлилась. Ну что за напасть этот медленно действующий люминал! Сколько же можно томиться в ожидании?! Она надеялась, что постепенно будет освобождаться от тревог, наступит общее расслабление, мысли угаснут — и незаметно подступит вечное успокоение.

Уж не изменчивый ли ветер небытия шумит в ушах? Сильвия вздохнула.

И вдруг совершенно неуместный, прямо-таки дурацкий вопрос ударил в голову: за какое такое преступление приговорила она себя к смерти?

Этот логичный вроде бы вопрос был в данной ситуации совершеннейшим вздором. За секунду до последнего звонка: хочу ехать совсем в другую сторону! Хоть на помощь зови! Поздно, поезд на всех парах несется в темный тоннель.

У тебя всегда хватало сил оставаться последовательной, не поддавайся разноречивым настроениям! Но беспокойство росло. В зыбком свете, сочившемся в окно, Сильвия Курман пыталась разглядеть положение стрелок ручных часов. Но какой в этом толк, если она не сообразила взглянуть на часы, когда глотала таблетки. Казалось, что тело уже переохладилось. Неужели невозможно вернуться? Она подвела под своей жизнью жирную черту, в итоге — нуль. Этот нуль как петля на шее, он сжимает горло. И в самом деле — сдавило. Способна ли она еще на волевое усилие? Покончить с жизнью, оказывается, просто — усугубляется состояние депрессии: все более мрачными кажутся миг, час, будущее. И особенно гнусным видится прошлое — зачем же оглядываться?

Казалось, оледенение началось с ног. Что должен предпринять человек, решивший остаться жить? Решивший? Окончательные решения не принимаются по нескольку раз. Хочу — не хочу! Мысли путались. Начало паники? Сколько времени ей еще осталось? Вряд ли она сможет удержаться на холодных как лед ногах. Подвинувшись к краю кровати, Сильвия скатилась на пол. Халат, как жгут, обвился вокруг тела. Сильвия уперлась ладонями в пол и, оттолкнувшись, поднялась на колени. Передвигаться можно и не вставая на ноги! Сковывавший движения халат остался на полу, он ей больше не мешал. Сильвия даже не пыталась встать. Чем выше голова, тем, пожалуй, труднее сохранить равновесие, и она грохнется на пол. Но передвигаться на коленях было непривычно, к тому же двигалась она медленно. Почему бы не попробовать на четвереньках? Конечно, так проще и быстрее! Через порог, теперь по паркету — пальцы ног и рук заелозили по скользкому лаку, уже недалеко и до кухни. Странно, голова вроде бы довольно ясная. Что если опереться о косяк кухонной двери и попробовать встать? Ведь нужно зажечь свет и что-то делать, чтобы освободиться от яда. Кажется, в таких случаях пьют молоко. Но молока в доме нет. Пьют и кофе, но нужно время, чтобы его сварить. И она впустую потратит свои последние ясные минуты. Сильвия Курман напрягла память. Искать помощи в книгах не было времени. Полосканье желудка! Но не впитался ли уже люминал в кровь?

И все-таки нельзя не испробовать последнюю возможность! В шкафчике для медикаментов всегда был в запасе концентрат марганцовки. Цепляясь за косяк двери, Сильвия начала подниматься. Под потолком вспыхнул шар из молочного стекла. Свет резанул по заплаканным глазам. Вот если бы сейчас к гаражу подъехал Карл — несколько прыжков, и уже кувшин в руках, раствор готов! Сильвия пила бы лиловатую воду стакан за стаканом, потом засунула бы пальцы в глотку. Чушь! Карл уже никогда не вернется домой! Сотни раз пережитое не повторится больше никогда. На протяжении многих лет каждый вечер наступала минута, когда скользнувшие по двору снопы света освещали кухонную занавеску как экран: вот мы снова вместе, в доме мир и покой. Что человеку еще надо?! Теперь ей не на кого было надеяться. Если она хочет жить, должна со всем сама справиться. Когда это раньше была она слабой?! Сейчас нужно сосредоточиться на самом главном — вернуть себе возможность жить. Странно, откуда столько сил: открыла шкафчик, налила из кувшина воду в стакан, довольно твердой рукой нацедила туда же из темной бутылки концентрат. Ну вот, можно приступать к делу. Теперь необходимо набраться терпения, ведь и белье полощут в нескольких водах, человека тоже одним глотком не промоешь. После каждого стакана Сильвия переводила дух. Откашливалась. Закончив пить, с минуту набиралась сил. Подошла к раковине, вцепилась в край, чтобы кухня не раскачивалась, и сунула пальцы в рот. Потом захотелось лечь и отдохнуть. Нет, разве она мало провалялась в кровати! Сильвия включила электроплитку, поставила воду для кофе.

Откуда-то несло холодом по ногам. Дверь! Дурацкая сентиментальность: войдут без хлопот, легко найдут ее хладный труп! Чувство презрения к себе погнало Сильвию в прихожую, она с размаху захлопнула дверь, заперла ее на ключ, закрыла на задвижку и навесила цепочку — пусть ломают в щепы, если она все-таки отправится в мир блаженства. Сильвия обошла комнаты и зажгла все лампы. Задвинула на окнах гардины. Включила телевизор. Из Москвы передавали прогноз погоды. Неужели еще так мало времени?! А она-то думала — за полночь! На плите забулькала вода. Вполне можно обойтись растворимым кофе. Сильвия тут же на кухне села за стол, прижала холодные пальцы к чашке, принялась жадно пить горячий напиток. Каков будет следующий приказ себе? Нужно натопить дом. Живой человек не может спать в таком собачьем холоде. Хватит ли у нее сил притащить из подвала дрова и брикет? Ладно, сначала разведет огонь, в углу кухни в корзине лежат несколько поленьев. Потряхивая зажатым в кулак коробком, Сильвия направилась к печке. Она открыла печную дверцу — приятный сюрприз, в подвал можно не ходить, утром перед уходом Карл набил печку дровами и брикетом. С треском разгорелась береста. И в другой печке было приготовлено топливо! Чудеса! Подумать только — Карл пожалел ее, решил напоследок позаботиться о ней — предвидел, что восставшей из мертвых захочется согреться! Нежный, заботливый супруг! Сильвия швырнула спички в огонь. Коробок взорвался синим пламенем.

На экране телевизора певцы вытряхивали из себя вопли. Сильвия уменьшила звук и попыталась собраться с мыслями. Что теперь на очереди? Команды должны быть наготове!

Кто живет — тот молотит. Неизбежная вульгарная грань бытия. А еще необходимо держать в чистоте свою берлогу. Кавардак в доме может засосать человека, погрести под собой. Пляска жизни продолжается: завтра у директора совещание — нужно выстирать блузку, выгладить жакет. Будильник она поставит звенеть на час раньше обычного, чтобы успеть к парикмахеру. Небрежно одетым и плохо причесанным женщинам на совещаниях лучше рта не раскрывать. Посмотрят на такую и решат — чучело. Выглядеть всегда нужно бодрой и предприимчивой. И тут Сильвия пронзительно всхлипнула. Возьми себя в руки, чувство жалости к себе — с голодухи. Мясо как раз согрелось, она с трудом проглотила его. На столе раздражающе белели крошки. Сильвия смахнула их рукой. Неужели это она совсем недавно глотала тут таблетки? Как же она любила поучать других, не уставала талдычить зашедшим в тупик женщинам: сосчитайте до десяти, прежде чем приметесь кого-нибудь обвинять, и вообще — не порите горячку. Никому еще не удавалось вернуться с конца снова в начало. Не спешите, подождите, пока растает снег или прорастет трава. А сама она даже не вспомнила о возможном варианте — жить. Странно, почему же не подействовали таблетки?

Сильвия Курман выпила еще одну чашку кофе. Хватит ли ей теперь энергии на все необходимые дела? Раньше пузырек 6 йодом упал на пол, на полу пятно, нужно смыть.

Но сначала — поставить на место концентрат марганцовки, Руки дрожали — как бы и эту склянку не уронить! Сильвия стала особенно тщательно расставлять пузырьки, чтобы освободить место для марганцовки. В руки попался пожелтевший бумажный пакетик. Поискала место, куда бы его положить, при этом машинально прочла поблекшую надпись: люминал. Люминал! Что же она проглотила?! Сбитая с толку Сильвия наклонилась над мусорным ведром и, пересилив чувство брезгливости, стала рыться в нем. Сквозь неплотно закрытую пробку на бумагу просочился йод. Сильвия испачкала руки, потом уколола палец о выброшенную утром рыбью кость. Фу, какая гадость! Но должна же она выяснить, что она проглотила! Вот — глюконат кальция! Эти таблетки когда-то покупались для пуделя Юмбо, боже мой, собачье наследство! Сильвии было не до того, чтобы вымыть руки. Словно лунатик, прошла она в гостиную к бару, налила полный бокал коньяку, вернулась на кухню, присела к столу, она уже не думала о неотложных делах, ей вдруг стало совершенно безразлично, есть ли у нее для завтрашнего совещания чистая блузка. Она пила коньяк, и плечи ее сотрясались от рыданий. Она плакала и вспоминала своих давних собак — Паулуса и Юмбо, а заодно и мужа, который ее предал. Она плакала отчаянно, громко и безутешно. Хотя конец и не наступил, в начало ей было уже не вернуться. В печах погас огонь, в трубе гудел ветер. И с особенной болью она вспоминала о том, что как-то ударила Юмбо хлыстом. Тоже мне причина — пес удовольствия ради разрыл клумбу с цветами.

Со дня неудавшегося самоубийства прошло несколько долгих мучительных недель. Прежде Сильвия Курман никогда не замечала, что завершающие неделю выходные уходят в небытие с такой удручающей медлительностью, что минуты еле тянутся, а часы будто резиновые. В сером потоке времени мелькали незначительные события повседневной жизни, и стоило трудов, чтобы по прошествии времени вспомнить о них; но Сильвия заставляла себя заниматься именно ими, чтобы хоть этим сором забить себе голову.

Она всячески старалась скрыть от окружающих крах своей семейной жизни. Хотя и понимала, что игра в прятки не может длиться долго. Человеческое любопытство неутолимо, а вызывающие подозрение приметы всегда в цене. Сильвия не считала, что прожорливый интерес людей к событиям личной жизни ближних проистекает от жестокости или злорадства, — многие сами дошли до ручки, жизнь шла кувырком, часто терялись ориентиры, люди нуждались в информации, чтобы сравнивать с чем-то свои неурядицы, отыскивать какие-то закономерности. Но старания их были, пожалуй, тщетны, ведь шаблонный образ мышления не способен предвидеть абсурдные ситуации, чтобы заблаговременно занять оборону.

Сильвия Курман делала усилия, чтобы найти приемлемые способы достижения душевного равновесия. Прежде всего она выяснила для себя, что у душевного равновесия есть поверхностный и глубинный слой. Если вулканические процессы в глубинном слое усилиям воли не подчинялись, то формирование поверхностного слоя было полностью в руках самого человека, по крайней мере у тех, кто привык воспитывать в себе терпение и выдержку.

Что и говорить, только своими силами она бы не выкарабкалась. Помог врач, выписал горсть успокоительных таблеток. На приеме у врача Сильвия пожаловалась на бессонницу и беспочвенный страх. Усталость? Возрастные изменения? Сильвия ничего не уточняла. В наши дни неглубокие неврозы бывают у людей не реже, чем надоедливые дожди осенью, — врачу все стало ясно с первого взгляда, и соответствующие рецепты уже давно засели в голове. Необходимо привести себя в норму и не терять ее, определение цели — это уже половина победы.

Каждое утро перед выходом из дому, нахлобучивая в прихожей перед зеркалом дорогую меховую шапку, Сильвия складывала губы бантиком, несколько раз поднимала и опускала брови, заставляя ожить застывшее маской лицо, шлепала себя ладонями по щекам и приподнимала словно бы в улыбке уголки губ — на весь день. Эти нехитрые приемы вошли скоро в привычку, как если бы она повязывала шарф или поправляла прическу. Не дай бог, чтобы на лице пролегли морщинки разочарования и злобы. Неизменная улыбка Сильвии Курман обезоружила ее коллег, они перестали судачить о ее странном сердечном приступе и уже не надоедали с расспросами о самочувствии. Возможно, в ее внешности иногда и можно было заметить что-то необычное, но Сильвия Курман общалась чаще с посторонними, а им сравнивать было не с чем. Работы было по горло, подсобные службы нового цеха нуждались в людях, в связи с расширением производства завод получил дополнительный лимит на рабочую силу, и в ответ на объявления в газетах и на уличных стендах к ней в отдел кадров повалили люди. Как-никак модернизированная технология, хорошие бытовые условия, можно было проявлять требовательность. Странный кадровик — не всякого встречает с распростертыми объятиями, не спешит направить к начальнику цеха на переговоры; сама обо всем допытывается — главным образом, почему нанимающийся хочет сменить место работы. А с губ не сходит улыбка. Сильвия и сама удивлялась своему новому стилю работы, словно бы она стала видеть людей насквозь. Иногда и впрямь интуиция ее не подводила: приходит девушка, просится на работу в цех готовой продукции материально ответственное лицо! — при этом говорит, что раньше нигде не работала, трудовой книжки у нее нет. Довольно поверхностный перекрестный допрос, и девушка уже вся в слезах: с прежнего места работы ушла из-за недостачи, трудовую книжку порвала.

Немало лжецов, искателей приключений и летунов отослала она обратно.

Нужна твердая рука! К прежним девизам Сильвии Курман добавился еще и этот. Она была заодно с директором фабрики, который не спешил заполнить пустующие руководящие должности. Можно обжечься, если поспешить сказать «да», — так он обычно оправдывал свою осторожность.

Бодрость духа и жизнерадостный вид исчезали мгновенно, как только Сильвия Курман после окончания рабочего дня выходила на темную зимнюю улицу. Теперь ей было безразлично, какие складки появятся на ее лице и что по ним можно прочесть. Начало зимы было слякотным, едва выпавший снег исчезал с очередной оттепелью, недолгое снежное свечение снова сменялось осенней мглой. Пожалуй, Сильвии впервые в жизни нравилось, что погода так переменчива и небо затянуто облаками. В туманных вечерних сумерках она сливалась с толпой, могла ссутулиться и спрятать нос в воротник. Глаза, уставшие от ламп, горевших день напролет, равнодушно блуждали по сторонам. Она не хотела никого узнавать и смотрела мимо спешащих навстречу людей. Пронизывающий ветер и до мозга костей пробирающая сырость даже довольным собой людям не позволяли всецело радоваться жизни, что уж говорить о ней.

Убивать длинные и темные вечера было лучше всего в кинотеатре, во всяком случае, Сильвия ничего умнее придумать не могла. Правда, мучительно тяжко было стоять в очереди за билетами в ярко освещенных фойе — сколько же знакомых развелось у нее за жизнь! То и дело на глаза попадались одноклассницы и однокурсницы, везде-то их хватало! Раньше, случалось, Сильвии хотелось встретить кого-нибудь из них, увы, это не удавалось, теперь же они словно подстерегали ее: привет, привет, как делишки? И опять приходилось растягивать губы в улыбке и врать напропалую: да, у Карла тоже все в порядке, работы много, а сейчас он в командировке. Ах, чем он сейчас занят? Они добиваются права на жизнь своему новому прибору, хотят внедрить в производство, — сообщала доверительно Сильвия Курман, официальная жена начальника конструкторского бюро с почти что неподдельной бодростью. Почему-то иные переспрашивают: ах, значит, все еще на прежнем месте? Да у него работа в крови, как же он может уйти на какую-нибудь должность полегче?! Сильвия улыбалась, но боялась, что глаза не могут скрыть ее настороженности и страха. Знакомые кивали головой, будто и им приятно, что есть еще супружеские пары, которые живут во взаимном согласии и находят вдохновение в работе. Как это здорово, что у людей среднего возраста хватает сил ставить перед собой цели и чего-то добиваться: будь то комплектование ценных рабочих кадров для обновленного цеха или создание умного прибора для народного хозяйства.

Во время этих беглых разговоров скрывающая свой страх Сильвия не могла не заметить, что иная собеседница, задавая обычный вопрос, бросала на нее искоса пытливый взгляд, в котором без особого труда можно было прочесть: кого обманываешь, я же знаю, что он тебя бросил. Город жил слухами и сплетнями, и далеко не все они были необоснованными. Известное дело, чем старше становишься, тем с большим интересом следишь за житьем-бытьем своего поколения, чтобы проверить себя: не оказался ли и я в жалком лагере неудачников?

Каю долго обманывать не удалось. Почти двадцатипятилетняя разведенная женщина не ребенок, которому можно морочить голову. Всего два дня прошло после неудачного самоубийства, Сильвия все еще боролась с подступавшими приступами рыданий и редко подходила к телефону, но Кая будто чувствовала, что мать дома, и ее звонки, повторявшиеся через каждые пять минут, выматывали нервы. Кая предполагала, что Сильвия могла выйти в гараж, или спуститься в подвал, или она сгребает с улицы талый снег, но в перерывах между этими ежевечерними делами Кая надеялась ее обязательно застать.

Кая без обиняков выложила свою озабоченность.

— Ну, так когда он вернется из командировки?

— Кто?

— Предок, конечно. Или ты думаешь, что меня интересуют гастроли твоего директора?

— Точно не знаю, — пробормотала Сильвия, придерживая рукой дрожащий подбородок; зубы невольно начинали выбивать дробь. Она на мгновение прикрыла трубку, не дай бог Кая услышит, как она перевела дух, чтобы немного успокоиться.

— Как же ты не знаешь? Везде одно и то же! Никто ничего не знает! Это постоянное отсутствие информации с ума может свести!

— Ну не брюзжи, — произнесла Сильвия с надеждой, что слова ее прозвучат как материнское ворчанье, но по проводам к дочери побежал удручающе жалкий писк.

— Несколько дней назад он позвонил, чтобы я не ждала его по утрам, уезжает, мол, в столицу по делам. Я подумала, не вечность же он будет калякать там со своими начальниками. Сегодня утром уже горячку не порола, упаковала Аннелийзу и навострила уши — жду, не подъедет ли машина. Когда дошло, что ждать уже некогда, схватила дочку под мышку и бегом на остановку автобуса. Нас чуть не расплющили. Аннелийза хныкала всю дорогу. А потом целую вечность ждали другой автобус.

— Запряги Иво, пусть он отвозит ребенка по утрам в ясли. Распределите обязанности — один отвозит, другой привозит.

— Брось, меня от одного его вида мутит! Я его на порог не пущу, велела переводить алименты по почте! — Кая уже кричала в трубку, она лопалась от злости.

— Научись держать себя в руках, впереди долгая жизнь, до чего ты себя так доведешь, — Сильвии стоило больших трудов произнести эти слова спокойно.

— Я по горло сыта проповедями! И вообще мне кажется, вы от меня что-то скрываете!

— Что нам скрывать? — содрогнулась Сильвия. — Всему свой черед.

— А может быть, что-нибудь уже и случилось?

— С чего ты взяла?

— Не могу поклясться, но сдается мне, что это его я видела вчера в машине, а рядом с ним сидела цаца в красной шапочке. Шапка на ее голове прямо-таки пылала, потому я и обратила внимание. Сама понимаешь, мне не до того, чтобы просто так заглядывать в проезжающие мимо драндулеты.

— Может быть, подвез по пути какую-нибудь сотрудницу, — пробормотала Сильвия деревенеющими губами.

— Ну, вот и проговорилась! Значит, он и не уезжал в командировку! Почему он мне соврал? Ночует-то он хоть дома? А раньше он финтил? Ох уж мне эти люди старого времени, теряют голову и делают вид, что так и должно быть! А обо мне он подумал?! А ты, как всегда, наводишь тень на ясный день. Почему позволяешь вытирать о себя ноги, как о половую тряпку?! Кому нужна твоя деликатность! Закати скандал и наведи в доме порядок! Не в его годы такое выкидывать!

Сильвия Курман хватала ртом воздух и уже не думала о том, что дочь может услышать это в трубке.

— Послушай, — удалось ей вклиниться в крик разъяренной Каи. — Мы еще не старички и помирать не собираемся! Отчитываться перед тобой мы не обязаны. И вообще — как ты смеешь говорить такие пошлости? У меня уши вянут! Не звони, пока не обдумаешь свои слова!

Сильвия бросила трубку на рычаг, как лунатик прошла к бару.

Она металась по комнате, растирала мерзнущие руки, а потом виски, налила и выпила рюмку коньяку, включила на полную мощность телевизор, а когда немного успокоилась, выдернула телефонный шнур из розетки и тяжело повалилась на диван. И подумала: моя семья не стоит ни гроша. Жутко, когда у разуверившихся в жизни матерей растут разуверившиеся в жизни дочери, которые начали, пусть даже неосознанно, понимать, что у них нет никаких перспектив; они хотят отомстить за свои поражения и не выбирают, на кого выплеснуть накопившуюся в душе горечь. Успокаиваются до следующего раза. Но каждый следующий раз наступает все быстрее и быстрее. Сторонние наблюдатели судят: какая циничная дочь, какая безжалостная мать.

Уж не реветь ли им ревмя, притулившись друг к другу? Одна будет оплакивать разлетевшуюся вдребезги молодую семью, другая проклинать мужа, предавшего ее после двадцатипятилетней супружеской жизни!

Телефонный звонок дочери снова выбил Сильвию из колеи. Ночь напролет тело рвала на части не испытанная никогда ранее боль, временами казалось, что диафрагму вот-вот сведет судорога и она задохнется, но стоило ей повернуться, и сердце начинало бешено колотиться, оно словно хотело разорвать грудную клетку и выскочить наружу. Уснуть Сильвия и не надеялась. Внушая себе, что должна хотя бы подремать, она старательно пересчитывала несуществующих овец, собак, кошек и свиней. Добродушная хрюкающая и мычащая скотинка проходила у нее перед глазами нескончаемой чередой — уши болтались, глаза излучали бездумное расслабляющее тепло. Стоило Сильвии очнуться, и все ее беды бурным потоком врывались в сознание. Сильвию мучила и унижала трусость Карла. Почему он не решился поговорить с ней откровенно? Почему не оставил хотя бы записки? Как жить, если тебя даже человеком не считают?

У Сильвии не было выбора, она снова и снова упорно принималась считать бессловесных тварей, часы медленно отстукивали ночь, приближая утро. Короткие сны приносили короткое отдохновение, а один из них даже подкинул ей полезную идею. Ей приснилось, что она бежит по лесу через сугробы, на ногах у нее запомнившиеся с детства валенки — их кожаная обшивка понизу казалась теперь странной и непривычной, — сама она в одной рубашке, да и та короткая.

Следующий вечер Сильвия потратила на хождение по магазинам и вернулась домой с тренировочным костюмом, кроссовками, вязаной шапочкой и варежками. Хорошо, что еще не намело сугробы, и теперь на пустынных и плохо освещенных улицах пригорода часто можно было увидеть нескладную женщину, неспортивный вид которой не очень соответствовал ее спортивной экипировке. Тесноватый тренировочный костюм плотно обтягивал полнеющее тело, бегунья же от непривычной физической нагрузки задыхалась и пыхтела. От неудач не застрахованы даже самые старательные и усердные, и однажды Сильвия на бегу поскользнулась и упала в затянутую льдом лужу, инстинктивно выброшенные вперед руки уберегли лицо от синяков и ссадин. Было не очень больно, и она подумала, что ушиблась, пожалуй, несильно, и все же не спешила подняться. Она продолжала лежать, распластавшись на льду, лед под ней потрескивал, вдалеке прогудел паровоз, впереди над деревьями выгибалось куполом зарево городских огней. На какое-то мгновение мир показался ей неизъяснимо совершенным. Может быть, сердце защемило оттого, что уже давно она не переживала ничего возвышенного и запоминающегося. Она лежала и чувствовала, как сквозь бугристый и жесткий лед в нее вливается бодрящая сила. Может быть, следует чаще прислушиваться к своим прихотливым ощущениям?

Из-за угла вывернула машина, вряд ли шофер заметил лежащую на обочине женщину, но Сильвии стало неловко, проскользнувшие мимо снопы света от фар словно бы призывали к порядку, и она стала неуклюже подниматься. Старуха, понуро тащившаяся с хозяйственными сумками в руках, замерла на месте в двух шагах от поднявшейся Сильвии и вскрикнула с испугу. Сумки плюхнулись на дорогу. Сильвия постеснялась заговорить с чужим человеком, к тому же — зачем уж так сразу пугаться, и затрусила дальше. Пусть успокоится наедине с собой, не такая уж редкость сейчас встретить убегающих от инфаркта.

Во всяком случае, с этого дня в атаку на свое поражение и уныние Сильвия пошла сразу с двух сторон: своему телу она навязала спорт, а духу — многочисленнее статьи о безграничности человеческих ресурсов, которые, если обходиться с ними умело, помогают якобы восстановить бодрость и жизненную активность. Статьи и заметки на эту тему она из газет и журналов вырезала и проводила с собой воспитательные беседы в духе проповедуемых в них истин, а когда силы покидали, внушала себе: выбора нет, человек не должен становиться живым трупом! Было бы величайшей глупостью изо дня в день тупо прозябать, не замечая таинственных превращений природы, не восхищаясь переменчивой окраской облаков, не слыша дробного постукивания града по крыше, не испытывая удовольствия от крепкого кофе.

Боязнь людей стала постепенно отступать.

Она настолько овладела собой, что решила пойти в женский клуб на очередные посиделки.

Они собирались впятером уже несколько лет более или менее регулярно. Их объединяли не сентиментальные школьные воспоминания и не общая профессия. Не связывали их и отношения зависимости и подчиненности или взаимные обязанности. Покоряясь каким-то флюидам, они издавна подсаживались друг к другу на совещаниях, на собраниях актива. Кто был инициатором? Теперь они уже не помнили, кто первым высказал вслух их общее желание. В какой-то момент они решили, что могли бы встречаться и в свободное от работы время: поболтать, поговорить о жизни. Почему бы и нет? У каждой из этой пятерки примерно одинаковое служебное положение, дети взрослые и все, как положено, замужем. Пожалуй, именно это последнее обстоятельство поначалу мешало, чтобы их клуб с ходу взял разгон. Не преувеличиваем ли мы, спрашивали они друг друга, — пять женщин и так высокопарно — клуб? Поначалу телега тащилась через пень колоду. Женская эмансипация еще не вышла из пеленок, поэтому нередко можно было услышать: прошу прощения — неотложные дела по хозяйству, семейное торжество, или — муж ждет друзей в гости, нужно накрыть на стол.

И все же иногда семейные путы удавалось ослабить, и тогда они сходились на очередные посиделки.

Тем более что ни одна из них не страдала модной манией — хобби. Никто не пел в хоре, никто не танцевал в кружке народных танцев, не обуревала их и страсть к консервированию всевозможных компотов и варке варений, ткать ковры или рисовать они тоже не рвались. Им казалось блажью самим шить себе платья или вязать кофты. Они были детьми одного времени и учились в школе в те годы, когда всех, независимо от пола, призывали к большим свершениям. Но втайне они считали себя вполне женственными и чуточку гордились этим. Бесполый стиль одежды и размашистый шаг современных девушек они осуждали.

И только горе одной из них побудило их собираться регулярно. Года два назад внезапно умер муж Эвы, это глубоко взволновало всех остальных. Хотя ни у кого из них не было осязаемых воспоминаний о войне, теперь они не раз повторяли: как при бомбардировке, никогда не знаешь, на кого бомба упадет. Роковое попадание в «яблочко» — и прямо в их клуб! Так несправедливо, так неожиданно, вопреки всякой логике. Совсем как на войне. Однако наши дни с их стрессами и скоропостижными смертями хуже войны! Нет безопасного тыла! Потрясенные женщины сплотили свои ряды и почти готовы были считать себя подругами, но в последнюю минуту одумались: это простодушное слово, вкусом напоминающее карамельку, было не из их лексикона. Иное дело ироничное — приятельницы. Приятельницы, правда, бывают и у мужчин. Но в истории с мужем Эвы ни одна знакомая или незнакомая приятельница замешана не была.

О случившемся все пятеро думали, наверно, более или менее одинаково: вот такая она и есть — жизнь. Отправляешься утром вместе с мужем на работу, выходишь из машины или вылезаешь на своей остановке из автобуса, не целоваться же на прощание на глазах у снующих и толкающихся людей, это было бы смешно. Может быть, от этого угла ты многие тысячи раз шла дальше одна и даже не оглядывалась — уже поглощенная мыслями о работе. Знаешь, что в течение дня тебе придется развязать не один тугой узел и наступят минуты, когда будет казаться, что ты зашла в тупик. Внутренне вздрагиваешь — а вдруг я с этим не справлюсь! Нервозная обстановка, колкости — почему-то без них нигде не обходится. Обязательно на кого-нибудь рассердишься — из-за небрежности или халатности. День бывает хорош уже тем, если никто не повысит на тебя голос. Начальник определенно вызовет: непозволительная задержка, немедленно отчет на стол! А на бланке отчетности — сто шестьдесят маленьких ячеек, и каждую из них надо заполнить условными обозначениями. И сквозь весь этот сумбур до тебя докатится рассказ о каком-нибудь забавном приключении, кто-то успеет растиражировать чувствительную историю из своей жизни. Напыжишься, если запутанные служебные отношения вопреки всем ожиданиям удастся уладить по телефону. И, словно в пику этой круговерти решений, разговоров, переговоров, улаживаний, в голове трепещет живительная мысль: сегодня у мужа, кажется, нет никаких нагрузок, надо постараться вернуться пораньше домой, поскорее управиться с делами на кухне, чтобы оставшееся время уютно провести вместе. Может быть, примерно так думала и Эва в тот роковой день.

Муж позвонил Эве после обеда и усталым голосом сообщил, чтобы вечером она его не ждала; приехал очередной гость, важная шишка, от него многое зависит, негоже спихивать его на какую-нибудь мелкую сошку, потом не расхлебаешь. Вот только что он сидел здесь, в кабинете, и болтал о всякой всячине, а теперь отправился в бар — вздох, — пора бы и самому перекусить, но некогда, надо выцарапать для гостя на неделю, пока он будет здесь в командировке, абонемент в бассейн. В прошлый раз тот пожелал ходить на теннисный корт, теперь у него новое хобби. Усталый голос с нескрываемой завистью произнес, что почтенный гость, доктор наук, очень даже печется о своем здоровье и, несмотря на пенсионный возраст, он гладенький и розовый, как поросенок. Эва вздрогнула, неожиданная злобность мужа обескуражила ее, но, услышав, что гость просит сводить его вечером в баню — с прошлого раза у него осталось о таком походе прекрасное воспоминание, — она поняла возмущение супруга.

Эва пожалела мужа и, как это свойственно женщинам, щедро надавала ему ценных советов. Посоветовала, несмотря на нехватку времени, забежать куда-нибудь поесть, перекусить хотя бы жареным пирожком с кофе, все-таки какое-никакое подкрепление, и напомнила, чтобы он не забыл в ящике письменного стола свои таблетки.

Эва давно уже была в постели, когда услышала, что муж вернулся домой; она подумала, что подремлет, пока он будет возиться в ванной — современные ведомственные бани редко использовались по их прямому назначению, — потом она откроет глаза и порасспросит его о том, как прошел вечер. Вскоре Эва проснулась от глухого стука. Интересно, что он мог опрокинуть, подумала она и села в постели. Вставать ей было неохота, но она все же вылезла из кровати и пошлепала босиком посмотреть, что же все-таки произошло. В квартире стояла странная тишина. Она нашла мужа в прихожей на полу — развязывая шнурки на ботинках, он упал со скамейки. Неподалеку на ковре лежал выскользнувший из нагрудного кармана калькулятор с рядом зеленых нулей на табло. Примчалась «неотложка», но предпринимать что-либо было уже поздно.

На похоронах члены клуба плотной стеной стояли за спиной Эвы. Каждая из них с ужасом думала: вот он и наступил — период жизни, чреватый возможными катастрофами. Нужно держаться вместе, чтобы в нужную минуту поддержать друг друга. В радужной жизни наметились темные провалы. Они стояли позади Эвы в неподвижном строю, и эта облаченная в черное невысокая женщина вдруг стала всем им близкой, почти родной. Сын Эвы, будто и вовсе непричастный ко всему происходящему, понуро стоял в стороне, он приехал на два дня из Ленинграда, где заканчивал институт. Совсем недавно Эва плакалась, что сын собирается жениться, будущая невестка не хочет уезжать из большого города, увы, современные женщины часто пользуются во зло своим правом голоса.

Вот так они, члены женского клуба, и стали постоянно собираться в опустевшей просторной квартире Эвы, тем более что очень удобно было после работы забежать ненадолго в этот дом в центре города.

Сильвии кое-как удалось подавить в себе внутреннее сопротивление, и когда ей в очередной раз позвонили, поплелась и она.

Уже в прихожей, вешая пальто, она почувствовала тонкие запахи деликатесов. Эва, по-видимому, опасалась, что их встречи постепенно сойдут на нет, и приманивала жужжащих, как пчелы, женщин нектаром. Сильвия намеревалась не снимать меховую шапку — выпьет чашку кофе и испарится, — но, как видно, быстро смыться не удастся. Она подошла к зеркалу, причесалась, высморкалась — медлила, словно собиралась в последнюю минуту передумать и сбежать. Эва прислонилась к косяку двери, ведущей в комнату, в ее позе была давно заученная томность, но живой взгляд был начеку, и у Сильвии сердце заныло от предчувствия, что она попала в ловушку. И даже когда она ступала по мягкому ковру просторной гостиной, у нее еще мелькнула мысль о побеге, хотя обычно Сильвия наслаждалась уютом этой обставленной дорогой мебелью комнаты и ее атмосферой размагниченности. Приятно же, что вопреки всеобщей тесноте и загроможденности квартиры, где места вволю, где кресла стоят так далеко друг от друга, что запах духов гостьи, утонувшей в одном из них, не доходит до сидящей в другом. Сегодня она чувствовала себя неуютно под испытующими взглядами собравшихся — словно бы на сцене, но не обойти всех и не пожать руки она не могла. Люстру Эва не зажигала, тут и там на маленьких столиках горели лампы, мягкий полусвет, казалось, должен был подействовать на Сильвию успокаивающе, она же, напротив, прежде всего заметила на их лицах тревожно глубокие тени, из которых выглядывал страх надвигающейся старости. В телефонном звонке Эвы не было намеков на какие-либо сюрпризы, и все-таки в душе у Сильвии, как мышь, заскреблась тревога.

Опять ее охватило желание повернуться у уйти — будто одним махом смело весь предшествующий жизненный опыт, ведь она всегда придерживалась точки зрения, что любое испытание следует встречать о поднятым забралом. И только в тот памятный трагический вечер она изменила своему правилу. Хотя — и тогда она действовала смело, чтобы потом испугаться вывернутого наизнанку бесстрашия. На всякий случай держи язык за зубами, внушала себе Сильвия. Пусть скрытничают, она уже давно не школьница, которая могла бы от этого растеряться.

Легкий треп, светская болтовня — рабочий день с его нудно логической деятельностью и требующими усилия воли решениями остался позади. Почему бы и не уделить часок расслабляющей женственности. Сначала посетовали на плохую погоду, потом разговоры сосредоточились на некоей портнихе с исключительным художественным вкусом. Сильвия в эти разговоры не встревала; другие — кто повыше ее ростом, кто постройнее, прямо-таки эталон женщины средних лет, — те могли скакать за модой. Ей же шли предельно простые костюмы, прямые юбки и строгого фасона блузки. Никаких воздушных шелков, драпировок и воланов! Сильвия Курман хорошо знала, что она может себе позволить, и стоило ей переступить грань, вот как, например, с покупкой этой дорогой меховой шапки, как ее жестоко наказывало собственное чувство самокритичности.

Конечно же, именно Вильма обратилась к молчащему члену женского клуба и пообещала, что пристроит и Сильвию к этой феноменальной швее. Вильма очень подробно описала ткань, которую Сильвии следует приобрести: очень плотную и тонкую шерсть, правда, достать такой изысканный товар почти что невозможно.

Сильвия послушно кивала головой, но тут же позабыла все советы, она предчувствовала, что сегодня судьба потребует от нее готовности к отпору.

Эва бесшумно двигалась по коврам, зажгла на столе свечи, пригласила за стол отведать приготовленное. На столе стояло даже вино, все подняли бокалы, наперебой жаловались на засилье мелких обязанностей. А теперь еще подарки — Новый год не за горами. Сильвия только пригубила, хоть ей и хотелось, чтобы легкий шум в голове отвлек от сверлящих мыслей, но, видимо, они что-то затевали, поэтому надо быть начеку! Она отстраненно подумала, что в этом году ей никому не хочется покупать новогодний подарок, разве только внучке Аннелийзе.

Атака началась с ходу. Они вдруг, будто по уговору, оживились, у немолодых уже женщин, уставших от трудового дня, словно открылось второе дыхание, наперебой они вдохновенно старались доказать — что бы там ни говорили! — что и в наши дни человек способен на сочувствие, на отзывчивость, на сострадание; чушь, будто все стороной обходят всех, в этой сотрясаемой шквалами тревог и бед жизни необходимо создавать небольшие островки, чтобы обеспечить при любой катастрофе надежный оплот. Поначалу Сильвия Курман даже не поняла, что весь этот разговор затеян из-за нее.

Какое-то время их удивляли ее уклончивые ответы по телефону и тревожили попытки увернуться от встреч в клубе. Женское чутье изощреннее самых умных электронных вычислительных машин, и они догадались, что Сильвия от них что-то скрывает. Теперь к своей интуиции они добавили сведения, до которых докопались без особого труда, — Карл Курман ушел к какой-то совсем молоденькой Дагмар Метс. Всем ясно, что современный человек с его измочаленными нервами не должен один тащить чрезмерный воз, даром такое не проходит. Слава богу, жизнь еще не кончена, они не позволят, чтобы грубый удар свалил с ног кого-нибудь из членов их клуба, превратил раньше времени в никому не нужную старуху. Нужно занять круговую оборону, подставить друг другу плечо, только так можно смягчить какой угодно удар.

Сердце у Сильвии Курман противно заколотилось, лицо вспыхнуло, будто его ошпарили. Выразив громко и наперебой свое возмущение, женщины, как по заказу, умолкли и выжидательно уставились на Сильвию. Затаив дыхание, они ждали излияний. Сильвии стало неловко, будто она обманула членов клуба.

Ей нужно было как-то оправдаться.

— Мы уже давно решили разойтись, — пробормотала она обескураженно. — И когда-то надо же было сделать этот решительный шаг.

Сильвия Курман освободилась от испытующих взглядов, после утомительного оцепенения женщины охотно расслабились: кто поводил плечами, кто качал головой. Но их участливость еще не была исчерпана. Небольшая передышка, и они снова ринулись в словесный бой с нелепостями жизни. Сильвия узнала, что если страх перед климаксом лишает пятидесятилетнего мужчину рассудка, то это всего-навсего возрастная драма, и они, мужчины, нуждаются в такое время просто в ином к себе отношении; в какой-то миг привычный образ жизни становится непригодным, умная женщина умеет заметить перемены и изменяется сама. Конечно же просто это не дается, следует поднапрячься, но игра стоит свеч, у мужчины нелепый порыв проходит, и жизнь снова входит в свою колею. Ведь так естественно, что за долгую супружескую жизнь бывают периоды, когда необходимо помочь партнеру преодолеть кризис.

— А если семейная жизнь исчерпала себя? — спросила Сильвия, собравшись с силами. — Даже дочь успела уже развестись, а внучку обобществили, государство взяло ее за руку, и теперь все пойдет по накатанной дорожке: ясли, детсад, школа — поезд жизни отправлен в путь, сколько же можно оглядываться на задние сигнальные огни!

Слова Сильвии подлили масла в огонь, наперебой и с жаром принялись женщины делиться жизненным опытом. Возрастной криз — словно пустой звук, который у большинства в одно ухо влетает, в другое вылетает, а следовало бы заблаговременно начать готовиться к этому прискорбному периоду жизни, загодя прозондировать будущую пустошь, чтобы вовремя ее засеять. Это же величайшее искусство — найти новые цели или хотя бы придумать их. Как же несчастны женщины без воображения, не умеющие заглянуть вдаль. Изо дня в день они тянут свой воз, считая, что их козыри — усердие и терпение, и снова и снова проявляют ненужную жертвенность, скромно отступая на задний план, многого лишая себя ради благополучия членов своей семьи. Но наступает день, когда дорога упирается в стену, и тогда об их жертвах никто и не вспомнит. Только постоянно формируя и шлифуя себя, опираясь на умеренный эгоцентризм, маленькие уловки, как бубенцы на шее, — только так можно бежать в семейной упряжке до конца.

— А если любовь прошла?

Женщины смотрели на Сильвию с сожалением, будто перед ними сидел безнадежно больной человек.

— А мужчины и не умеют любить так, как женщины. Только женщины способны на неувядающее чувство, да и то не все. Влечение у мужчин чаще всего поверхностное и скоротечное. Они уже самой природой запрограммированы на распутство. Сладострастие, похотливость, а главное — подавай им все время что-нибудь новенькое и загадочное. Натура открывателя земель и искателя приключений находится в относительном равновесии, если жена умеет делать неожиданные повороты и преподносить мужу сюрпризы; в запасе у женщины всегда должна быть масса идей, чтобы разнообразить рутину будничной жизни. Подлинная стихия мужчины — водоворот жизни. Женщина имеет право устать только тогда, когда устанет муж — когда он начнет брюзжать, требовать уюта и отращивать брюшко. — Тереза изложила свою точку зрения с трезвостью и превосходством юриста.

— Причина современной мании разводов — в ленивом нежелании строить жизнь. Люди бездумно растрачивают статут семейной жизни, пока не становится очевидным, что это величина не бесконечная и кончается так же, как кончается буханка хлеба. Они же семейную жизнь беспечно жуют и не думают о том, как ее продлить. Вдруг обнаруживается, что совместная жизнь стала приторной, а отсюда недалеко уже и до взаимного отвращения, — втолковывала Моника, и ее гибкие руки выводили в воздухе какие-то фигуры, которые было так же невозможно разгадать, как самое жизнь.

Сильвия Курман старалась унять охватившее ее волнение. Она спрятала руки под скатертью, чтобы никто не заметил, как они дрожат. Сейчас у нее уже не хватило бы физических сил, чтобы решительно подняться, схватить пальто и бежать без оглядки от этих женщин, которые знали правила жизни как таблицу умножения. Неким особым сплавом физической и душевной боли ощутила она в этот миг отсутствие Карла… Давно ли, будто только вчера, на деле же без малого год назад, они с Карлом были приглашены на юбилейное торжество его далекого родственника. За тем длинным столом вино лилось рекой, и бахвальство нашло на людей как чума. Раскрасневшиеся лица, жестикулирующие руки, взвинченные голоса — каждому казалось, что именно он лучше всех устроил свою жизнь. Они похвалялись удачно захваченными просторными квартирами, машинами самых последних моделей, сверхталантливыми сыновьями и дочерьми, которых они удачно женили и выдали замуж; они не уставали повторять, как их ценят, любят и берегут коллеги, — и в какой-то миг Сильвии показалось, что перед нею клубок змей, который извивался и испускал ядовитые испарения! Их переплел и связал круговой порукой дух компанейства, притворство стало неотъемлемой частью их существования, а совесть была для них неизвестной величиной. Все так ясно и просто, главное — знать, кого, чем, какой услугой можно купить, чтобы убрать препятствия на пути к завоеванию еще большего благополучия.

В какой-то момент Карл очень точно почувствовал отвращение Сильвии к собравшимся, он заговорщически кивнул жене головой, и они скрылись. Именно в ту белую ночь рассеялась давняя догадка Сильвии, что между ними пробежала кошка, она всем сердцем поверила, что плохое пройдет, что еще не все потеряно.

Тот мимолетный просвет в их унылой совместной жизни на какое-то время окрылил Сильвию. Не могла же она не заметить, что что-то гложет Карла; благодарная ему за ту минутную душевную близость, она потом старалась все больше щадить мужа, не лезла ему в душу, дала ему время справиться с собой.

Разве она не проявила гибкость, разве не старалась изменить себя?! Как же плохо они знают жизнь, если думают, что любой поток можно загнать в русло! Увы, никому не дано познать жизнь до конца! Может, так оно и должно быть, иначе как идиллически воспринималась бы смерть — в этой земной юдоли для меня не осталось ни одного светлого пятна, ради которого стоило бы продолжать жить!

Легко рассуждать сторонним наблюдателям, небось и сами потеряли бы голову, окажись они у разбитого корыта.

Сильвия много пережила, но не ожесточилась настолько, чтобы призывать на головы других членов клуба такое же потрясение. Пожалуй, они вполне искренни и, предлагая свои модели жизни, надеются заглушить то, что заглушить невозможно.

— Я знаю один случай, когда непреодолимые обстоятельства не позволили остановить раскол в семье…

Сильвия слушала Терезу вполуха, мысли неодолимо возвращали ее в то жуткое утро, о котором она не могла забыть вопреки всем стараниям, как не могла забыть и того вечера, когда пыталась свести счеты с жизнью.

Как всегда, женщины увлеченно слушали рассказ Терезы.

Терезе нравились внимательные слушатели. После обычного вступления — «Я знаю один случай» (слова эти она произносила как бы против своей воли, официальным тоном, словно бы ее принуждали к этому) — она быстро входила в раж. Брови на продолговатом лице ползли все выше, пока совсем не скрывались под локонами, как под навесом; откуда-то из глубины глаз на поверхность выплывали сверкающие осколки, теперь Тереза чеканила слова, вдалбливая их в голову каждого члена клуба.

В этот раз Сильвия не только не смотрела Терезе в рот, она, наоборот, опустила веки и постаралась стушеваться в неосвещенной части гостиной. Пусть они без нее обмозговывают обнародованную Терезой историю, поймут, может быть, что не во всех случаях разум берет верх над чувствами. Одна женщина родила мертвого ребенка и, зная, что муж мечтает о наследнике, взяла там же, в родильном доме, младенца, от которого отказалась мать. Мальчику было уже больше десяти лет, когда отец какими-то немыслимыми путями узнал, что он не связан кровными узами с тем, кого считал своим сыном. Коварные люди способны годами выжидать случая, чтобы навредить другому! — в семье начался ад. Муж обезумел, он возненавидел доселе любимого сына, его обвинения жене переходили в садизм, он перечеркнул все хорошее, что было в их жизни. Теперь, задним числом, он за любым поступком жены усматривал желание обмануть его и не уставал твердить, что подмена ребенка была первым камнем в огромной пирамиде лжи. Во вполне уравновешенном человеке проснулось вдруг мстительное желание унижать, он стал преследовать жену, собирал даже у малознакомых людей сведения о ее знакомствах, рылся в ее вещах, даже ворвался к ней на работу и на глазах у всех выпотрошил все ее ящики и полки. Он неустанно искал доказательств несуществующей вины, пока наконец у жены не лопнуло терпенье и она, обливаясь слезами, не подала на развод.

Тереза выворачивала наизнанку и поздние наслоения этой истории, ее профессиональная память сохранила все детали. До ушей Сильвии долетали обрывки о белой горячке, о колонии малолетних преступников, о потере трудоспособности и мужем, и женой, об их обнищании, о повторных судебных передрягах — иногда страданиям человека нет предела.

История Сильвии Курман и она сама отошли на второй план — сереньким показался всем их семейный крах: ни тебе страстей, ни столкновений, ни взрывов. Выпадение из фокуса их любопытства — это уже победа, пусть и маленькая, и жалкая. Им не удалось довести ее до отчаяния.

Отчаяние осело тяжелым сгустком в ней самой, отчаяние Сильвии Курман не выносило света и любопытствующих глаз.

Агрессивность делает человека в глазах окружающих посмешищем. У Сильвии не было иного выхода, кроме как оставаться деликатной, и она постоянно уступала и ждала — время расставит все по местам. Она отчужденно, как бы со стороны, наблюдала за беспрепятственным отдалением Карла и все больше замыкалась в себе. Но даже во сне ей не могло присниться, что развязка так близка.

В то утро, когда в кабинете возникла вдруг эта незнакомая молодая женщина, Сильвия, окинув ее опытным взглядом, прикинула, какое место в новом цеху могло бы ей подойти. Немного поколебалась — согласится ли та на низкооплачиваемую работу, хотя по лицу было видно, что никакой специальности у нее нет, — может, сойдет на упаковочном автомате? На современную поточную линию нового цеха нужны были инженеры-электронщики, молодые смекалистые мужчины, механиков по уходу и рабочих сквозных профессий должны были поставлять профшкола и учебный комбинат. А этим, давно уже окончившим среднюю школу девчонкам, которые перебегали с одной непыльной работы на другую, и впрямь нелегко найти дело. В школах им, конечно, внушали, что необходимо приобретать квалификацию, — во все более технизирующемся мире узкая профессионализация стала ключом к жизни, но многие вертихвостки пропускали этот добрый совет мимо ушей. Так, мгновенно поместив вошедшую в кабинет молодую женщину в определенную графу, Сильвия тут же подумала о своей дочери: и она вот из таких же — к чему напрягаться, пусть идет как идет!

Однако Сильвия Курман не стала принимать неприступный вид и выпроваживать из кабинета существо в красной шапке. Позже, если бы у нее еще хватило сил, она могла бы лопнуть со смеху: оказывается, молодая женщина пришла выгонять ее, Сильвию Курман, и не больше, не меньше как из собственной супружеской жизни.

Составив себе это беглое, не очень благоприятное для незнакомки впечатление, Сильвия все же пожалела ее. Она догадалась, что за мягкими чертами лица, пылающими щеками и блуждающим взглядом кроется какая-то неурядица, чуть ли не душевная борьба, а подобные эмоции встречались у современных инфантильных субъектов весьма редко.

На какой-то миг Сильвия растерялась: кажется, и в самом деле эта незнакомка не соответствовала ее привычному представлению о молодых людях подобного толка. Вряд ли посетительница испытывала материальные затруднения, которые вынуждали бы ее немедленно поступить на работу. Ее модная одежда говорила совсем о другом. Элегантное, обтекаемых линий, пальто, красные сапоги с декоративными пряжками, — странно, они не были забрызганы грязью, по-видимому, посетительница приехала на машине.

— Я пришла к вам по личному вопросу, — заявила гостья, уставясь в пол и теребя длинные кисти белоснежного шарфа.

Конечно же по личному, усмехнулась про себя Сильвия и выудила из ящика стола нужный формуляр. Она не спешила усадить посетительницу — вполне возможно, что разговор будет коротким и не понадобится марать бумагу и посылать молодую женщину на переговоры к начальнику цеха. По личному вопросу, повторила Сильвия про себя, никто из приходивших в этот кабинет не декларировал во всеуслышанье, что намеревается приносить максимальную пользу обществу.

Посетительница покончила с колебанием и топтаньем на месте — смелость — не полпобеды, а победа! — и тут Сильвия услыхала, с чем пришла к ней молодая женщина. Та произнесла свой текст быстрой скороговоркой, видно, не раз повторяла его про себя, — тот, кто идет в решительный бой или хотя бы считает, что бросается в бой, готовится заранее. Сильвия узнала о достоинствах посетительницы — каждый человек считает, что именно он истинный кладезь прекрасных качеств, — да и что может быть похвальнее откровенности и прямодушия?! Конечно же домашнее воспитание всячески содействовало шлифовке прекрасных граней характера — косвенно посетительница окрасила в розовый цвет и своих родителей. Нельзя обманывать людей — какое открытие, не человек, а прямо-таки образец для подражания! Скрытность, двуличие, обман — несносны! Много ли найдется сейчас среди молодежи таких, кто почитает дедовские заветы? И еще: надо, чтобы во всем царили ясность и благородство — чем-то поэтичным повеяло в унылом конторском помещении. Сильвия с чувством неловкости и вины посмотрела на отклеившиеся обои в углу и на запыленный шар из матового стекла под потолком.

Бравурное вступление закончилось залпом по Сильвии.

— Карл Курман и я — мы решили с сегодняшнего дня жить вместе открыто и честно. Мы нормализуем наши давние отношения.

Сильвия вдавила пальцы в столешницу, ногти царапнули деревянную поверхность, словно это кошка приготовилась к прыжку. Сильвия оцепенела и лишилась дара речи. Почему она не вскочила, не обозвала девицу сумасшедшей, не выгнала эту нахалку из кабинета?!

Посетительница стояла, расправив плечи, откинув назад голову, и таращила глаза на Сильвию, удивленная ее молчанием. На лице молодой женщины отразилось чувство благодарности — надо же, с ней охотно делились жизненным опытом. Ну и выдержка у этой представительницы старшего поколения! Невольно позавидуешь тем трудным временам, о которых им прожужжали все уши, — какая закалка, нервы как канат и привычка со всем мириться! Не ойкнула, не вскрикнула, не запричитала!

Тронутая самообладанием Сильвии, посетительница решила проявить еще большую откровенность. Великодушная искренность — зачем Сильвии ломать голову или окольными путями узнавать, с кем она имеет дело: ее зовут Дагмар Метс, ей двадцать девять лет, позади неудачный брак, детей с первым мужем не было, однако неудачное замужество помешало ей закончить институт, так что в комнатах, подобных этой, где заполняют карточки и анкеты, и соответствующей графе пришлось бы записать — незаконченное высшее. Тут она перевела дух, негромко вздохнула. Только в последнее время она поверила в существование глубоких чувств, теперь она надеется, что взаимопонимание — не пустой звук и ей тоже доведется увидеть лучшие времена. Карл, — Дагмар Метс так и сказала — Карл, не добавив фамилии, — несомненно, человек с богатым духовным миром. Она не сомневается, что у него с Сильвией позади прекрасные годы совместной жизни, но ничего не поделаешь, вечной любви не бывает, все имеет начало и конец. Дагмар Метс пошла в своих диалектических рассуждениях еще дальше: вряд ли Карл сможет совсем позабыть бывшую жену, во всяком случае, ему нелегко было порвать с прежней жизнью, он все тянул и тянул, поэтому именно ей, Дагмар, пришлось взять на себя этот трудный разговор. Пауза. Дагмар бросила взгляд в заоконную осеннюю мглу. И продолжала жалобным голосом: она уже не так молода, чтобы не понимать, какой горькой может быть правда. И, однако, она скажет все до конца. Карл поехал сейчас на прежнюю квартиру, чтобы упаковать чемоданы и переехать к ней насовсем. Но, увы, и откровенность имеет пределы, поэтому сейчас она не будет называть адреса, каждый хочет быть уверенным в своей безопасности. Никогда не знаешь, что может на человека найти и на что он тогда способен. Дагмар Метс умела быть деликатной: говорила о ком-то в третьем лице и при этом вопросительно глядела на Сильвию — понимает ли та, что Дагмар ни в коей мере не намекает на нее? Во всяком случае, добавила Дагмар Метс, неловкие ситуации тягостны для любого человека, и вообще ни к чему трепать нервы себе и другим!

И все же казалось, Дагмар Метс немного встревожило, что Сильвия Курман тут же с ходу не стала трепать нервы ни себе, ни ей. Криков и оскорблений, к которым она, видимо, приготовилась, не последовало, и Дагмар Метс стала торопливо благодарить Сильвию Курман за то, что ей была дана возможность высказаться и облегчить душу. Пылко поблагодарив, молодая женщина выразила убеждение, что теперь, когда Сильвия Курман избавилась от ослабевших супружеских уз, у нее тоже появится возможность внести в свою жизнь радужные перемены.

К горлу подступила тошнота — такое же чувство Сильвия испытала, когда однажды отравилась грибами; собравшись с силами, она расправила плечи и выпрямилась, холодный пот выступил на лбу, она открыла было рот, чтобы попросить принести стакан холодной воды. Пока та сходит за водой, ее стошнит в корзину для бумаг. Она не унизится на глазах у этой женщины — и, о чудо, — самовнушение поистине великая сила! Тошнота прошла, Сильвия задышала размеренно и глубоко и заставила себя равнодушно взглянуть на Дагмар Метс. Та поспешными движениями рук прятала свои пышные светлые локоны под красную шапку. Казалось, ей стоило трудов переносить взгляд Сильвии Курман, теперь она заговорила скорее для самозащиты — голос ее стал вдруг тонким и тягучим, будто паутинка, тянулся он изо рта, — лично она ни в чем не виновата! Разве большое чувство — грех? Ее глаза вспыхнули синим огнем, щеки стали багрово-красными. Сильвия оторопела — каким уродливым может стать красивое лицо!

Дагмар Метс подключила и свою отсутствующую мать — толковые дети наматывают на ус опыт предков — это она говорила о глубинных кризисах и о нулевой точке в супружеской жизни, которые можно преодолеть, только начав жизнь заново. Пусть Сильвия Курман учтет, что Дагмар Метс — человек порядочный, она за честную игру, какая-нибудь другая на ее месте вполне могла бы поиздеваться над потерпевшей поражение. Трудно предугадать, как повернется жизнь, и другому человеку в душу не заглянешь, но она надеется, что Сильвия способна спокойно отнестись к создавшейся ситуации, давно прошли те времена, когда люди были повязаны на всю жизнь. Любовь — вещь хрупкая, в наше время каждый должен с этим считаться.

Правая рука Сильвии заскользила по поверхности стола — она словно искала, чем бы запустить в неумолкающую посетительницу. Но на столе давно уже не было ни тяжелых чернильниц, ни пресс-папье. Под руку попалась пластмассовая шариковая ручка и с сухим треском переломилась пополам.

Словоохотливая Дагмар Метс испугалась; не успев, возможно, сказать все слова утешения и примирения, она отступила за дверь.

Сильвия Курман огляделась, удивилась, что комната пуста, усомнилась — уж не галлюцинация ли все это? Но откуда она у нее, вполне нормального человека? Да и вряд ли привидения ходят в модных красных сапогах. Чаще говорят о зеленых скачущих человечках, которые воют и лают на манер собак.

Придя в себя, Сильвия решила, что в комнате побывала сумасшедшая. Разве мало она повидала их за долгие годы работы? Шум в ушах прошел, у нее хватило сил встать, пройтись по кабинету, заварить в электрокофейнике кофе. Пила большими глотками, обжигаясь, черный как деготь напиток. Все вернулось на круги своя, разве что она не подходила к телефону. А он то и дело снова и снова принимался требовательно звонить. Сильвия боялась поднять трубку — не знала, сможет ли выдавить из себя хоть слово.

А потом был сердечный приступ, и на машине директора ее отвезли домой.

Звездным январским вечером, открыв калитку, Сильвия заметила в снегу перед гаражом вмятины, оставленные колесами машины. Она оторопела и долго рассеянно рылась в сумочке в поисках ключей, задумавшись о Карле. Зачем приходил он в свой старый дом? Странное сочетание: старый дом. Предательство Карла одним махом сделало все старым. Старый дом, старая жена, быть может, и старый ребенок? Конечно же старый ребенок, не назовешь же Каю робкой девушкой, делающей в жизни первые самостоятельные шаги. Возможно ли, что у Карла помимо новой жены и нового дома появится и новый ребенок? Если бы это зависело от Сильвии… Но ее желания или нежелания мало что значат. Сколько отвратительных ситуаций в будущем можно себе вообразить — только на нелепые предсказания она теперь и способна.

У двадцатипятилетней Каи, чего доброго, появится сводный брат или сестра, маленькая Аннелийза разбогатеет на тетю или дядю намного моложе ее. Круг родственников расширится, новые родичи заберут у дочери и внучки свою долю. Возникнут новые кровные связи, дочь и внучка будут принадлежать уже не только ей, роль и место Сильвии в их жизни неминуемо уменьшатся. С возможным появлением нового младенца Сильвия будет отброшена на дальние окраины их жизни.

Разыгравшаяся фантазия заставила Сильвию зябко поежиться. Слишком долго задержалась она около заснеженной ели — словно бы хотела отсюда, из-за дерева, понаблюдать за течением жизни. Все ее предположения — пустая трата времени. Карл Курман посетил прежнее место жительства и хотел подчеркнуть, что побывал именно дома — иначе он не стал бы загонять машину во двор. Чувствуй он себя здесь чужим, оставил бы машину у ворот. Долго ему в пустом доме делать нечего, приехал, наверно, за какими-нибудь забытыми бумагами, документами, книгами. Или за другой какой мелочью. Этой зимой никто ни разу не сгребал перед гаражом снег, но Карл решил рискнуть и заехал в глубокий сугроб — для чего? Неужели не побоялся, что машина забуксует в снегу и ему придется махать лопатой до тех пор, пока старая жена, вернувшись с работы, не войдет в ворота? Возможно, Сильвия злорадно рассмеялась бы, хотя вряд ли у нее хватило бы на это пошлого задора. А ведь встретиться было необходимо: неясность их отношений действовала на нервы. Может, за прошедшие месяцы Карл набрался смелости, чтобы взглянуть в глаза своей прежней жене?

Ей было стыдно за мужа — больно кольнуло в затылке, — подбородок по-бабьи задрожал. Сильвия схватила с елки горсть снега и прижала ко рту. Тонкая холодная струйка побежала по шее под шарф. Сейчас она не смогла бы даже сменить место работы: как заполнять анкету — не замужем, не разведена! Карлу до нее словно и дела нет, будто у нее должно хватить терпения на все времена и на все перипетии, будто она засевший глубоко в земле валун, который и с места не сдвинется. Уж не она ли должна поднять трубку и умолять его — любезный муженек, похлопочи, пожалуйста, оформим наш развод, я буду тебе бесконечно благодарна, ни о чем ином, как о свободе, я и не мечтаю. Свобода! Послушай только, как звучит это волшебное слово! А Карл стал бы жалко вилять — не спеши, ни к чему сгоряча сжигать мосты. Чепуха!

Сильвия презрительно хохотнула и сунула ключ в замочную скважину. Нужно бы заменить замок, кому охота, чтобы тайком ходили в его дом: пусть уж Карл Курман ищет с ней встречи и просит доступа к своему обшарпанному письменному столу. Может, Сильвия и смилостивится, мешков из-под картошки в подвале хватает, возьмет там какой-нибудь погрязнее и вывалит в него содержимое Карловых ящиков. Пусть взваливает имущество на спину и топает на все четыре стороны!

Сильвия удивилась своей озлобленности! Она становилась другой, новой — в ее-то возрасте! Всемогущему Карлу удалось искорежить давно устоявшийся характер жены!

Сидя на низкой скамейке, Сильвия стянула с ног сапоги, опять на каблуке с одной стороны отошла подковка. Не забыть бы потом спуститься в подвал и прибить ее. Она чертыхнулась, подумав о непрестанно меняющейся моде. Сколько хлопот с одними только каблуками, через каждые несколько лет в моду опять входили высокие и тонкие. Следи за каждым шагом, семени по оледенелым тротуарам, как черепаха, чтобы не сломать шею. Тут Сильвия прервала привычное брюзжание. Деликатная дура! После ухода Карла она ни разу не заглядывала в ящики его письменного стола, как не делала этого и никогда раньше. На протяжении всей их супружеской жизни такая тактичность была в порядке вещей: у каждого члена семьи должна быть элементарная автономия! Много лет назад Карл помахал у нее перед глазами конвертом из плотной коричневой бумаги и объявил, что он начинает копить облигации государственного займа. Чтобы Сильвия знала, где в крайнем случае она найдет помощь. Похвальный рационализм: можно смягчить неожиданный удар. Но о страхе перед последней дорогой вслух конечно же не говорилось. На словах подразумевалась светлая сторона жизни. Карл пообещал, что когда жизнь полегчает, содержимое коричневого конверта они с Сильвией пустят на ветер — совершат путешествие к Байкалу. Теперь Сильвии не терпелось узнать, остается ли еще на повестке дня давно обещанная поездка в Сибирь. Но вообще-то стоило бы подумать об обновлении ритуалов и об их осовременивании. С каким вожделением говорили и говорят о свадебном путешествии, в наше изменчивое время скорее стоило бы устраивать разводные путешествия. Выйдя из зала суда, разведенные супруги садятся в поезд или в самолет, чтобы провести неделю или две в каком-нибудь экзотическом месте. Освобожденным от взаимной зависимости, им, пожалуй, снова будет интересно побыть вместе. Кроме того, такое путешествие избавило бы их от назойливого любопытства и навязчивого сочувствия окружающих. Из разводного путешествия они вернулись бы обогащенные новыми впечатлениями, к тому же их раны стали бы уже зарубцовываться; потом каждый в отдельности еще долго пережевывал бы незабываемые впечатления, было бы что и другим рассказать, и не пришлось бы, втянув беззащитную голову в плечи, отмахиваться от тех, кому не терпится покопаться в разрушенном очаге. Если люди смогли прожить вместе долгие годы, их должно хватить и на маленькое заключительное турне. Прожитые годы не забываются, их невозможно вычеркнуть из жизни, так почему бы не подвести итоги, не выстроить в ряд прекрасные мгновения минувшего, чтобы прийти к утешительному выводу: мы жили совсем неплохо, жизнь наша не была несчастливой, как казалось порой в минуту усталости или раздражения.

Идея разводного путешествия принесла Сильвии какое-никакое облегчение. Презирая всех и вся, трудно справиться с собой. Горизонт сужается, в голове свинцовая пустота, и только иногда мелькает одна-единственная мучительная мысль: нет сил жить. Будто изматывает тяжелая неизлечимая болезнь — жить дальше нет сил. И нет никого, кто взял бы за руку и спросил: голубушка, но почему?

В последнее время Сильвия Курман с усердием пчелы внушала себе положительные эмоции. Значение приобретала любая мелочь. Каждый вечер во всех комнатах горели лампы. Светящиеся окна должны были создавать у прохожих впечатление, что жизнь в наполненном людьми доме бьет ключом.

И в этот раз Сильвия начала свой обход по заведенному кругу из комнаты в комнату — пропустила только кабинет Карла: зажигала верхний свет, место расположения каждого выключателя было привычно с детства, когда для того, чтобы дотянуться до него, приходилось вставать на цыпочки. Сколько радости доставляет в детстве самостоятельность, столь обременительная для взрослых! Закончив обход, Сильвия уже повернулась, чтобы идти на кухню, но невольно замедлила шаг: взгляд зацепился за что-то необычное, встревожившее ее. Она остановилась, оглядываясь, искала то, что скорее почувствовала, чем увидела. Ах, вот оно что! — вырвалось у нее, когда она осознала, что произошло.

Со стен гостиной исчезли картины. Все пять полотен. На обоях темнели четыре невыгоревших прямоугольника и один овал и свисали хлопья пыли. На столике для телевизора белел вырванный из записной книжки листок: «Я увез свои картины. Карл».

Сильвия бессильно опустилась в кресло перед темным экраном. Сидела не поднимая глаз, словно боялась увидеть еще что-нибудь ошеломляющее. Она смотрела на руки, обручальное кольцо на пальце показалось вдруг нелепым и неуместным. Великодушный Карл Курман оставил записку. Избавил все еще окольцованную жену от неловкой ситуации. Ведь если бы Сильвия кинулась к телефону и вызвала милицию на место кражи — потом со стыда сгорела бы! Собственный законный муж увез свое законное имущество, а дура жена беспокоит органы охраны порядка. В то же время созерцание рук ее немного развеселило: окольцованная жена. Значит, та, другая — неокольцованная пташка. Почему-то Сильвия не спешила срывать с пальца золотое кольцо, как собиралась это сделать в первом порыве.

Добропорядочный член их женского клуба Тереза, считавшая, что она как юрист лучше их всех ориентируется в сложных жизненных ситуациях, стараясь во время последней встречи приободрить Сильвию, предложила ей помощь. Она присоветовала для ведения бракоразводного процесса феноменального адвоката, ушлого парня, который при разделе имущества умеет в интересах клиента другую сторону хоть по миру пустить. «Я знаю один случай», — как всегда, Тереза подтвердила свое утверждение длинной, насыщенной подробностями историей.

Сильвия от предложенной Терезой помощи отказалась — они с Карлом как-нибудь сами договорятся, да и делить им особенно нечего, а из-за кастрюль и сковородок не стоит шум поднимать.

Напрасно скромничала. Унесенные картины были ценными произведениями искусства, но юридически они действительно принадлежали Карлу Курману. Кое-что в законах и Сильвия понимала. Может быть, Карл поспешил раньше Сильвии разыскать того оборотистого адвоката и вовремя учел советы хитрого законника? Почему Карл так спешил? Не собирается же он продавать картины? Что могло стрястись, зачем ему понадобилась такая крупная сумма? На миг показалось, что наступил конец света и почва уплывает из-под ног. Сильвия не считала себя знатоком искусства — обыкновенный зритель, любитель, как большинство людей, но к этим картинам у нее было свое, сокровенное отношение. Когда-то очень давно покойная свекровь клятвенно объявила эти полотна семейной реликвией. Усталым голосом человека, утомленного беспросветным недомыслием людей, Ванда Курман говорила Сильвии: пока картины висят в доме на стенах, их семье не грозит никакая опасность. Не одно поколение спасало и хранило их в глубоком убеждении: как бы ни менялись обстоятельства, нам не страшны никакие крушения, от беды нас уберегут картины. Небольшая коллекция передавалась от поколения к поколению неприкосновенной: люди упрямо противостояли трудным временам, оставались непоколебимыми — картины воплощали историю твердости духа их семьи.

Теперь Карл пренебрег заветом достопочтенных предков.

В свое время, слушая рассказы Ванды Курман о судьбе картин (как умилительно — судьба картин!), Сильвия не запомнила подробностей, помешало ироничное отношение молодухи к ведущей род от баронов свекрови, воспоминания и рассуждения которой, казалось, попахивали нафталином. Позже Сильвия охотно порасспросила бы о деталях прошлого, но парализованная Ванда Курман была плохим рассказчиком. В школе жизни задания не повторяют, вспомогательных уроков не дают. Вот и знала Сильвия только в общих чертах, что картины эти некогда украшали дворец в Петербурге и залы двух эстляндских мыз, прежде чем им пришлось примириться с оклеенными обоями стенами обычных тесноватых квартир. Окружение картин катилось по наклонной вниз, зато сами картины становились все уникальнее, а значит, и ценнее и на свой лад уравновешивали соотношение жизни и искусства.

Да жизнь и состояла из бесконечной корректировки оценок. Что было свято — обращалось во прах, казавшееся смехотворным — начинало приниматься всерьез. Сильвии оставалось только сожалеть о своем юношеском самоуверенном превосходстве — слова свекрови приобрели значение спустя многие годы. Вместе с исчезновением картин, казалось Сильвии, исчезла часть ее самой.

Кощунственно разорять домашний очаг, нельзя умерщвлять дух дома! Родной кров — это не простая совокупность бытовых предметов, не они привязывают человека к дому. Приходить под крышу своего дома для того, чтобы переставлять вещи, стирать пыль, натыкаться на мебель, замечать ее невзрачность и ветхость… Карл нанес Сильвии еще один жестокий удар. Это почти то же самое, как если бы он пришел в их общий дом с новой женой и лег с ней спать в их супружескую постель.

Нет, она не должна давать волю воображению!

Лучше уж сделать шаг назад — в прошлое. Хотя бы под крыло Ванды Курман, с которой у Сильвии в первые годы замужества были очень поверхностные и натянутые отношения. Единый круг в дни рождения членов семьи, да и в том не для всех равные права. С самого начала был установлен распорядок, неизменный на все времена. Над головой старшей, а именно свекрови, сиял нимб значительности и первенства. На ее дне рождения никто не смел отсутствовать, пусть хоть свет перевернется! В преддверии этого дня Карл начинал бояться неожиданных командировок и жаловался, что вздрагивает при каждом междугородном звонке. Сильвии под любым предлогом надлежало увильнуть от совещаний или семинаров и заблаговременно, больной или здоровой, появиться у свекрови с определенным тортом в руке. В ее обязанности входили подсобные работы: она чистила серебряные ложки и перемывала посуду. Кая могла прийти к назначенному часу вместе с отцом, обязательно с бантом в волосах — взрослея, она стала стыдиться этого девчоночьего украшения, но протестовать не решалась, — и с букетиком душистых фиалок в руках. Если весна запаздывала, то хоть отправляйся за ними в венский лес! Поэтому Сильвия выращивала фиалки в саду, лелеяла их, разве что не обогревала своим дыханием. Набравшись опыта, начала укрывать их пленкой и поливать подогретой водой. Самые ответственные обязанности ложились на плечи матери Сильвии — Кая звала ее баба Майга, к такому обращению привыкли, даже старая барыня госпожа Ванда говорила — баба Майга. Она шла к сватье с утра пораньше, чтобы к приходу гостей успеть все приготовить. Несмотря на постоянство жизненных взглядов, Ванда Курман не терпела однообразия в кулинарии. К каждому дню рождения она выискивала новые и более замысловатые рецепты, и бедная баба Майга держала наготове в кармане передника успокоительные пилюли — не дай бог, если какой-нибудь деликатес пойдет насмарку. И, конечно, она даже заикнуться не смела о том, как ей это обрыдло. Ванда Курман и без того попрекала бабу Майгу, что та на двенадцать лет моложе ее, так что ни о какой усталости и речи быть не могло. Ей оставалось только краснеть, если Ванда Курман заставала ее присевшей на минутку на табуретку, когда ей уже не хватало сил метаться из кухни в столовую и обратно.

На второе место неписаные законы ставили Карла. Поздний и единственный ребенок заслуживал почти такого же, как его мамаша, уважения и заботы. В день рождения Карла старая дама в их доме появлялась заранее — в черном платье из тяжелого шелка, с кружевным носовым платком за поясом, на пальце кольцо с сапфиром. Под ее требовательным взглядом Сильвия чувствовала себя простушкой, которая мало что понимает в красивой столовой посуде, все в этом доме было случайным, будничным — товар третьего сорта. На кухне раскрасневшаяся баба Майга старалась унять колотившееся сердце. Сильвия бегала между кухней и гостиной и больно прикусывала губу, когда замечала то переставленную вазу с цветами, то передвинутые тарелки и чашки.

Дни рождения Сильвии проходили в куда более спокойной атмосфере. Случалось, свекровь вообще забывала о ее дате, а если и не забывала, то приходила с большим опозданием, заставляя себя долго ждать, и быстро уходила, ссылаясь на мигрень.

Третье место в этом ряду занимала Кая. О ее дне рождения любящая бабушка никогда не забывала и всегда приносила с собой какой-нибудь странный подарок. За детские годы их у Каи скопилось довольно много: открытки царских времен, клочки кружев, вязанные крючком салфеточки, бархатные цветы. Именно дни рождения научили девочку притворству. Принимая подарок, она взвизгивала и прыгала от радости, а потом навсегда засовывала бабушкино приношение в картонную коробку, стоявшую под книжной полкой в ее комнате.

На день рождения бабы Майги Ванда Курман не приходила никогда. В лучшем случае звонила, желала счастья, плоско шутила: мой пример не дает тебе покоя, торопишься меня догнать.

Все семейные тропки были давно глубоко протоптаны, пьедесталы вытесаны и расставлены по местам — потому-то и ценятся традиции, что благодаря им жизнь кажется вечной, они позволяют посмеяться над маленькой видимой распрей и поглубже запрятать большой страх.

Пока вдруг не выясняется: время безжалостно берет свое.

Как-то вечером Ванда Курман позвонила, официальным тоном приказала Сильвии позвать сына и заявила ему: больше она не в силах заботиться о себе сама и дело молодых подумать, как жить дальше. Карл растерялся, сел тут же на скамейку, перекинул ногу на ногу и, почесывая пятку, долго молчал. Сильвия от всего сердца посочувствовала ему, а заодно и себе — известное дело, горе одного члена семьи — горе всей семьи.

Силы человека могут иссякнуть, кошелек — опустеть, но груз забот обычно становится только тяжелее.

Теперь Сильвии приходилось через день наведываться к свекрови, чтобы ухаживать за ней. Количество бытовых хлопот возросло неимоверно. Одно только снабжение продуктами стало целой проблемой — иногда по субботам их привозил на машине Карл, но чаще Сильвия сама тащила набитые доверху сумки. Ее коллеги не уставали удивляться — какое же здоровье у свекрови, если она способна столько слопать. На деле же старая дама только поклевывала, как птица, все пожирала огромная овчарка Ванды Курман.

Сильвии казалось, что Паулус не обыкновенная собака, а помесь собаки с оборотнем. Слишком умные животные наводят на человека ужас. Паулус встречал Сильвию у двери, обнюхивал нарушительницу границы и ее сумки. Проследовав за Сильвией на кухню, Паулус садился около сумок, и начинался таможенный досмотр. Он тыкался носом в каждый пакет, который она вынимала из сумки, — не принесла ли она чего-нибудь тухлого? Не сводя глаз, он следил за хлопотавшей Сильвией: она казалась ему подозрительной. Через два дня на третий Сильвия варила для Паулуса суп на мясном бульоне, мясо она всегда покупала с костью, чтобы Паулусу было чем позабавиться. Больше всего хлопот Сильвии доставляла странная страсть Паулуса к соленым огурцам. От магазинных огурцов Паулус с презрением отворачивался, морщил нос и глухо рычал, призывая ее к порядку. Поэтому по субботам Сильвии приходилось ходить на рынок и платить большие деньги за отборные огурцы, не дай бог, если при засолке был использован уксус! Страсть Паулуса наносила бюджету Сильвии чувствительный урон. Приходилось экономить на колготках, порванные носить в мастерскую поднимать петли. Комбинации Сильвия носила слишком подолгу, от частой стирки они становились неопределенного серого цвета и вытягивались.

Если в кухне Паулус еще терпел чужака, то в комнатах Сильвии все время нужно было быть начеку. Ей приходилось открывать дверцы шкафов, выдвигать ящики — то сменить свекрови платье, то достать чистое постельное белье, да мало ли что еще! Всякий раз, подходя к шкафу, Сильвия вынуждена была громким голосом сообщать свекрови о своем намерении. Собака, глядевшая преданно на Ванду Курман, кивком головы получала от нее согласие: ладно уж, пусть пороется в моих вещах. Случалось, что старая дама по старческому слабоумию забывала подать собаке знак, тогда Паулус одним прыжком оказывался рядом с Сильвией и раскрывал огромную, как ящик, пасть, — показывал острые клыки и зловещее черное нёбо, у нее кровь стыла в жилах. Сильвия заметила, что прыжки Паулуса доставляли свекрови удовольствие: с этим псом она не пропадет!

Паулус и был взят и дом для того, чтобы охранять драгоценные картины. В маленьком домашнем музее ни одному жулику не удалось бы протянуть руки, чтобы жадно засунуть пальцы в пазы тяжелых золоченых рам.

У умной собаки были и другие неоценимые качества. Сильвия не раз думала: размеренное течение жизни нашей семьи зашло бы совсем в тупик, если бы пришлось еще раза два в день бегать к Ванде Курман выгуливать Паулуса. К счастью, хозяйка и собака вполне справлялись без посторонней помощи. Ванда Курман надевала собаке намордник и выпускала ее. Через четверть часа Паулус возвращался и царапался в дверь. Ни разу огромная овчарка не забыла о хозяйке и о своих обязанностях, ее не привлекали и не могли заманить снующие по улицам бродячие собаки — безмозглые псины низшей расы Паулуса не интересовали.

Увы, ржавеют со временем и самые железные правила — все в мире тленно. Однажды вечером глазам Сильвии предстала картина, не оставившая у нее ни малейшего сомнения: все, что было, — цветочки, ягодки впереди.

На этот раз Паулус не встречал ее в дверях. Сильвия испугалась и на цыпочках вошла в прихожую. Охваченная предчувствием беды, оставила сумки с продуктами в прихожей и прошла в глубь квартиры. Ванда Курман стояла совсем голая перед старинным трюмо в деревянной раме и, как робот, двигала рукой с растопыренными пальцами, стараясь собрать и взъерошить на темени седые, легкие как пух волосы. Прихода Сильвии она не заметила, ее пустой взгляд был неподвижно устремлен в старое зеркало с осыпавшейся местами амальгамой. Паулус сидел около хозяйки и возбужденно кряхтел, высунув язык. Через плечо пес бросил взгляд на Сильвию, капли слюны разлетелись по сторонам, налитые кровью глаза овчарки наводили ужас.

Сильвия пробормотала несколько слов в надежде, что свекровь заговорит с ней и объяснит свое странное поведение. Увы, никакой реакции не последовало. Теперь уже не оставалось сомнения, что старая женщина перенесла приступ, сознание у нее помутилось и она живет в каком-то другом измерении. Но все-таки живет! Она дышала, была в силах стоять и шевелить рукой. Нужно было срочно что-то предпринять. Отливавшие красным глаза собаки словно сковывали Сильвию. Она уже собралась было позвонить в «неотложку», но так и не подняла трубку с рычага: собака не подчинится ее приказу, ее невозможно будет запереть в другой комнате, возбужденную овчарку не удастся разлучить с хозяйкой. Не пущенные на порог квартиры врач и санитар поднимут в коридоре скандал.

«Вот так влипла!» — подумала Сильвия. Все ее надежды сосредоточились на Карле, уж он-то найдет выход из положения. Сильвия набрала номер домашнего телефона, Карла не было дома. Сильвия наказала бабе Майге, чтобы Карл не ставил машину в гараж, а примчался бы сразу на квартиру матери. Баба Майга не решалась расспрашивать, но голос у нее задрожал. Сильвия сообразила, что ее дежурная фраза, которой она обычно обрывала на полуслове разговорчивую бабу Майгу, — хватит болтать, нужно действовать, — заставила мать оробеть. Сильвия почувствовала себя виноватой. Нет, нет, ответила она на невысказанный вопрос. Она жива. И чуть не добавила: дела куда хуже, но вовремя спохватилась и промолчала.

Сильвия присела около телефона и попыталась собраться с мыслями. Одновременно она невольно прислушивалась к звукам на лестничной клетке. Из однообразного гула, доносившегося с улицы, она старалась выделить подвывающий звук мотора машины Карла — глупость, конечно. Она то и дело возвращалась в мыслях к Карлу как к спасителю, но его все не было и не было. Так уж повелось, что у мужчин время может быть, у женщин оно быть должно. Сильвия начинала злиться и на себя, и на мужа. Какая же она жалкая в своей беспомощности и нерешительности, не может справиться с паршивой собакой! Как ни странно, но постепенно овчарка успокоилась, перестала возбужденно кряхтеть. Уж не струсила ли умная псина прежде всего из-за себя? Опыты на крысах якобы дают возможность сравнивать их с людьми, что уж говорить о собаке! Наверное, Паулус приценивается к Сильвии — сойдет ли она заместо хозяйки? Сильвия осмелела, встала и подошла к потерявшей рассудок Ванде Курман, взяла ее за худые, дрожащие от холода плечи, заговорила с ней тихо и успокаивающе, как с ребенком: ляжем-ка в постель, ляжем в постель. Ей удалось уложить Ванду Курман под одеяло. Паулус растянулся перед кроватью и глубоко вздохнул.

С Сильвии будто путы спали, она расслабилась, вернулась в прихожую убрать продукты. Сквозь матерчатую сумку с мяса на пол натекла лужица крови. Сильвия поспешно вытерла ее: Паулус учует кровь и войдет во вкус — испугалась она совсем по-детски. Сильвия вымыла мясо под струей холодной воды, положила в кастрюлю, но газ не зажгла. Пожалуй, напрасно она распаковала продукты, ведь придется перевезти свекровь вместе с собакой к себе домой. Впереди ожидали непосильные заботы и трудные дни, от одной мысли о них у нее подкашивались ноги.

Карла все не было.

Иногда после работы Карл наслаждался жизнью и свободой. Снять напряжение — так это называлось.

Сильвия решительно вернулась в комнату, в эту минуту она, пожалуй, больше жалела себя, чем свекровь. Ванда Курман спокойно спала. Молодец старушка, авось оправится, подумала Сильвия без особой радости.

— Паулус, хочешь погулять? — прошептала Сильвия едва слышно.

Паулус послушно встал и поплелся в прихожую, Сильвия собралась было надеть на него намордник, но Паулусу не понравилось, что какое-то ничтожество с ходу пытается взять над ним власть. Он себялюбиво отвернул голову, оскалился и взглянул на дверь, словно приказал: открой!

«Иди и не возвращайся», — подумала Сильвия.

Иди и не возвращайся?

Мысль споткнулась и оборвалась. Что-то тревожное ворвалось в сознание.

Перед домом остановилась машина.

В тот вечер, когда Сильвия не находила себе места у постели больной свекрови, Карл так и не приехал.

Что ему нужно здесь теперь?

Сердце учащенно забилось, Сильвия почувствовала, что задыхается. Может быть, Карл так завяз в делах, что решил разрядиться здесь, в своем старом доме? Может быть, появился, чтобы избить свою окольцованную жену, которая застряла у него как кость в горле и мешает жить? Чушь! Карл ни разу не ударил ее. Но, может быть, он не знает, как иначе покончить с их супружеской жизнью, безобразная сцена поставит на ней жирную точку! Сильвия не имела ни малейшего понятия о душевных переживаниях мужа в последние месяцы — может быть, он стал грубым и циничным? Черт с ним, ну, а она-то хороша, что только не придумает, до чего же поистрепались нервы! Действительность то и дело трансформировалась в ее сознании в какие-то дикие картины.

Не говорит ли это о ее духовной деградации?!

Разве не ясно, как повела бы себя настоящая женщина? Каким бы ничтожным ни был шанс на победу, она попыталась бы схватить счастье за хвост! Когда бы ни вернулся блудный муж — умная жена простит его, проявит великодушие, примет его с распростертыми объятиями, сияя от радости и забыв о его изменах — мало ли что в жизни случается!

Сильвия неподвижно стояла посреди комнаты и захлебывалась — то ли смехом, то ли слезами.

Почему он медлит? Мотор продолжал работать — может быть, Карл не смог открыть ворота? Справился же он с ними днем, когда приезжал за картинами!

Мог бы подойти к двери и вежливо позвонить. Уж не вмерзли ли створки ворот в снег? Погода то и дело меняется, может, пока она сидела в комнате, пролился тяжелый свинцовый дождь? Долго ли — стеклянная оболочка покрыла оголенные ветви, снег прихватило ледяной коростой.

А мотор все рокотал и рокотал.

Привыкшая к долготерпению Сильвия сейчас была не в состоянии подавить охватившее ее смятение.

Она сорвалась и выбежала в прихожую, схватила с вешалки пальто, нахлобучила шапку, перчатки забыла — у нее уже не было сил оставаться в неведении.

Мгновение глаза привыкали к темноте, потом взгляд различил стоящую за воротами машину. Передняя дверца была открыта, но никого не было видно.

Машина была светлее, чем у Карла.

Огромная усталость навалилась на плечи Сильвии. Она уже повернулась, чтобы вернуться в дом. Нет, не смеет человек оставаться равнодушным к окружающим! Она должна выяснить, что там стряслось.

Пересилив себя, Сильвия поплелась к воротам. Возможно, угонщики машины сбежали в лес, когда она открывала дверь? Ох, уж эти слухи и их липкая власть над людьми!

На переднем сиденье сидела какая-то женщина, навалившись на руль.

Сильвия Курман подошла поближе и в нерешительности тронула ее за плечо.

Женщина медленно повернула к ней бледное лицо, Осоловелые глаза словно бы качались на нем.

— Сильвия, я не знаю, как сюда попала, извини.

Это была Вильма, пьяная в дым.

Глупо спрашивать сейчас, что произошло. Если она в таком состоянии приехала сюда, значит, стряслось нечто из ряда вон выходящее.

— Вылезай, — приказала Сильвия, стараясь говорить решительно. — Иди в дом, я сама поставлю машину.

Вильма стала выбираться из машины, схватилась за дверцу, стараясь сохранить равновесие: вязаная шапочка по-дурацки съехала на левую бровь, белый помпон на длинном шнурке качался перед ртом, словно облачко. Пошатываясь, Вильма заковыляла в обратную от дома сторону.

— До города ты отсюда пешком никогда не дойдешь, — рассердилась Сильвия, схватила Вильму за руку, довела до калитки и приказала: — Заходи сразу в дом, дверь открыта.

Сильвия села в машину, сосредоточилась — да что уж тут особенно вспоминать! Выжала сцепление, включила скорость. Хорошо, что Карл проложил колею. Сильвия мягко затормозила перед гаражом — права получила уже давно, еще тогда, когда они с Карлом купили первую машину. Потом Карл, разумеется, сел за руль, и Сильвии ничего не оставалось, как продолжать ходить пешком. Слабонервные мужчины плохо переносят перегруженный городской транспорт.

Сильвия тщательно заперла машину, до утра Вильма отсюда никуда не уедет.

Потом она побрела, проваливаясь в снегу, обратно к воротам, ноги в тапочках, казалось, совсем заледенели, но она аккуратно заперла ворота. Мелькнула мысль: если приедет Карл, может поворачивать обратно, место занято. Откуда ему знать, что всего-навсего женщиной, да еще вдрызг пьяной.

Сильвия перепрыгнула через сугроб на тропинку — Вильма так и не вошла в дом. Она сидела на лестнице, свесив безвольные руки между колен, и, мерно раскачиваясь, пела заплетающимся языком:

Сильвия растормошила ее, с трудом подняла на ноги, подталкивая перед собой, провела в прихожую и стала как маленькую раздевать. Повесив пальто и бросив шапку на вешалку, Сильвия усадила неожиданную гостью на скамейку и стянула с нее сапоги. Только теперь она вспомнила о своих мокрых ногах и сменила тапочки. Вильме дала комнатные туфли Карла. Все еще не сожгла их, подумала Сильвия. Забыла… или не спешила, на что-то надеясь? Давно пора уничтожить в доме все следы окольцованного мужа!

Очутившись в ярко освещенной комнате, Вильма закрыла лицо руками и, невнятно бормоча, попросила погасить верхний свет. Ясное дело, яркий свет резанул по зареванным глазам. Сильвия понимала, что Вильме нужно бы взбодриться, однако посылать ее под душ опасно, вряд ли ей удастся сохранить равновесие в скользкой ванне. Но Вильма и не хотела приходить в норму. Она протянула руку и, указывая пальцем на бар, потребовала чего-нибудь выпить. Сильвия была в нерешительности — Вильма и так едва держится на ногах, но поняла, что ей не справиться с пьяным упрямством приятельницы, если отказать, неизвестно, что она может выкинуть. Чего доброго, побежит, натыкаясь на мебель и теряя на бегу тапки Карла, обратно на улицу, попробуй вытащи ее тогда из сугроба. Пьяный человек — он словно без костей, его почти невозможно поднять на ноги, это Сильвия испытала сама. Карл не был пьяницей, но случалось, что и его приходилось чуть ли не волоком тащить в комнату. А потом наготове извинение, набившие оскомину слова: когда жизнь гнетет, другого лекарства нет.

Когда Ванду Курман парализовало, она тоже отяжелела, будто свинцом налилась, и откуда только взялась эта неподъемная тяжесть в таком тощем теле!

Вильма впилась губами в край стакана, высасывая коньяк. Теперь-то она совсем осоловеет, только бы не стала реветь! Хуже нет, когда пьяный человек начинает жалеть себя, — может довести до белого каления. Но Вильме, кажется, надоело рвать на себе волосы. Если у человека сохранилась хоть капля здравого смысла, он постарается за что-нибудь уцепиться, выкарабкаться на сушу из засасывающего болота и оглядеться. Наверное поэтому она и схватила записку, оставленную Карлом, где тот писал про картины, и, протянув руку с запиской к свету, стала читать.

Сильвия, кажется, даже покраснела, разозлилась во всяком случае. Будто не Вильма у нее, а она у Вильмы в последнем отчаянии ищет помощи! Будь они прокляты, эти незваные гости! Что ей в голову взбрело? Уж не вообразила ли, что это ей прислали сюда какое-то важное сообщение. Рассерженная Сильвия понадеялась: авось пьяная Вильма не запомнила, что прочла. Сильвия намеревалась как бы ненароком обмолвиться: картины на время увезли на выставку — в Ленинград, например. Члены женского клуба когда-то давно навестили Сильвию именно ради картин — такие редкие полотна так просто не увидишь. Слушая их ахи и охи, Сильвия тогда с уважением подумала о покойной свекрови: мало у кого хватило бы твердости характера пронести такую коллекцию в сохранности через смутные и нищие времена.

Кажется, Вильма и впрямь ничего не поняла из записки. Она сосредоточилась только на своей беде, жаловалась на озноб, буркнула что-то про плохой коньяк, попросила одеяло — ей бы подремать с четверть часика.

Хорошо, что успокоилась, подумала Сильвия. Она принесла одеяло, Вильма легла на диван, потрясла ногами и сбросила комнатные туфли Карла на пол. Сильвия заметила, что чулок на пятке у нее порван, оттуда петли бежали дорожкой вверх. Сильвия оправила одеяло на обмякшем теле гостьи. Вильма что-то промычала и ощупью натянула край одеяла на ухо и нос, словно спасаясь от шума и резких запахов. Пусть себе спит спокойно, Сильвия закроет смежную дверь, у нее дел по горло, когда понадобится, она Вильму разбудит. Ясно, ясно — в городе у нее остались незаконченными срочные дела (вот именно, ночь — самое подходящее время для них!), и скоро ей нужно будет снова садиться за руль.

Отрывочные переговоры не успели еще закончиться, как Вильма уже спала, тихо посапывая.

Сильвия принялась хлопотать на кухне. Как-никак в доме чужой человек, конечно же, измочаленная и с похмелья Вильма еще до полуночи проснется и захочет поесть. Ради себя Сильвия не стала бы доставать сковородку и миску для салата. Странно, сейчас ей даже нравилось возиться с готовкой, иногда эти дела по дому, которым нет ни конца, ни края, успокаивают и помогают прийти в себя. И ей было легче подавить разочарование: увы, это не Карл вернулся домой, освободившись от опутавших его злых сил.

Ее болезненное воображение не выдерживало проверки действительностью.

Однако хлопочи не хлопочи, а короткая записка Карла и вся эта история с картинами не выходила из головы. Пожалуй, даже хорошо, что Вильма свалилась ей как снег на голову; оставшись одна, она все еще сидела бы сложа руки и терзаясь своими горькими мыслями. Перед самым приходом Вильмы она не довела до конца какое-то дело. Сильвия напряглась, чтобы вспомнить, что же это было за дело. Гром и молнии! Сейчас она проверит! Сильвия помыла руки, старательно вытерла их полотенцем: шутка ли, ей предстоит рыться в чужих ящиках! Она тихонько проскользнула через спальню в кабинет Карла и, прежде чем зажечь свет, задвинула тяжелые портьеры — не дай бог, чтобы кто-нибудь увидел ее за таким делом! Рывком выдернула ящик письменного стола, где лежали облигации внутреннего займа. Еще бы — коричневый конверт, лучшие времена, путешествие на Байкал! В ящике вперемежку валялись смятые эскизы, вырванные из старых технических журналов пожелтевшие схемы, потертая логарифмическая линейка — Карлу неохота было разбираться в своем хламе, чтобы выбросить ненужное! Всякая всячина выпирала из битком набитого ящика, и только коричневого конверта здесь не было.

Сильвия уже понимала, что старания ее напрасны, и все же торопливо обшарила и другие ящики. Возмутительный беспорядок! Тоже мне технарь, начальник конструкторского бюро, нет даже намека на какую-нибудь систему! Мешает на столе — ну что ж, смахнем в ящик. Новые идеи — новые эскизы — эх, непрестанный творческий поиск, некогда даже выбросить смятые листы в корзину для бумаг!

Сильвии стало ясно, что, уходя из дома, Карл Курман забрал не только свою одежду. Какое благородство — оставил все, ушел с двумя чемоданами в руках, пусть нажитое за долгие годы совместной жизни остается жене! На работе она не раз слышала, как хвастались сбежавшие из семьи мужчины: все оставил жене и детям. Мужчины любили рядиться в тогу великодушия, они верили, что рекламируемое ими бескорыстие спишет прочие безобразные обстоятельства. Только мелочный человек посмеет осудить: он поступил подло!

Отправляясь в дальние поездки, Карл всегда ворчал: терпеть не могу собирать чемодан! Набитым должен быть не чемодан, а кошелек, все необходимое можно купить на месте. Он и теперь поступил согласно своему принципу. Мебель, домашний скарб пусть остаются в доме. Только деньги и ценности заслуживают того, чтобы взять их с собой.

К тому же в старом доме не оголен ни один угол. Вся мебель на месте, как обычно. Кто ни заглянет в дом, сразу увидит, что гнездо осталось неразоренным, Карла абсолютно не в чем обвинить. Картины? Но ведь они его душевная привязанность — дань духовности, поклон превосходству над пошлым бытом.

Пошатываясь, Сильвия прошла из кабинета Карла на кухню. Вот приют, где она чувствует себя защищенной. Каждая вещь, как всегда, на своем постоянном месте. Подходящее место для покинутой женщины. Солонка и кофемолка, песочные часы для варки яиц со шкалой на пять и на десять минут. Чистое полотенце — теперь оно часто используется для того, чтобы вытирать набегающие на глаза слезы. Сита, доски для разделки, давно не точенные ножи.

Может быть, Сильвия Курман сама проложила себе эту дорогу унижений? Мечтать о единении и одновременно взвешивать будничные обязанности каждого на чашах весов! Немыслимо!

В тот роковой вечер в квартире недвижимой Ванды Курман, тщетно ожидая помощи от Карла, Сильвия следила за стрелками часов и прислушивалась к шагам на лестнице. Нет, это поднялся Паулус, поскребся в дверь, и, подавив неприязнь, Сильвия неохотно впустила громадную овчарку в квартиру. Насколько вдруг вырастет гора обязанностей! Ходить на работу и ухаживать за неподвижной больной? Показалось, будто жизнь подвесили на обезумевший качающийся маятник, закружилась голова. Теперь и Паулус, этот бугай с огромными клыками, становился таким же беспомощным, как его хозяйка, из-за него придется два раза в день приходить в этот дом. Если человек не способен даже повернуть ключ в собственной квартире, не говоря уже обо всем остальном, жизнь его, по существу, кончилась и все заботы о его существовании ложатся на плечи других. Постепенно Сильвия начинала понимать неизбежное: больную свекровь придется перевезти к себе. А Паулус? Взять его с собой? Но как справиться со всеми новыми хлопотами? Еще одно ярмо на шею бабы Майги? У Сильвии и так-то вряд ли хватило бы времени без конца бегать к свекрови, не взвали баба Майга на свои плечи большую часть домашних работ. Нельзя ли поместить Ванду Курман в больницу?

В тот вечер Сильвия так и не дождалась Карла. Заперев больную и собаку в квартире, дрожа от лезущих в голову недобрых предчувствий, она побежала на последний автобус.

Карл приехал ночью на такси, распространяя вокруг себя запахи тонких вин. Сильвия поднялась с постели, накинула халат, она хотела посидеть рядом с мужем, поделиться с ним навалившимися заботами, но уставший от возлияний муженек не пожелал вдаваться в прозу жизни; утро вечера мудренее, заявил он решительно, и пусть Сильвия не портит ему радости от утвержденного проекта.

Последствий веселого празднества хватило и на долю Сильвии. Карл то принимался храпеть, то ворочался с боку на бок, несколько раз ходил в туалет, по дороге на кухню, куда он отправился попить, свалил табуретку — в ночи это прозвучало так, будто кто-то ударил по дому огромным молотом, — и даже не подумал извиниться, хотя слышал, что жена опять из-за него не спит.

На следующее утро Сильвия и Карл вместе поехали к больной. Когда открыли дверь, Паулус чуть не сбил их с ног. Пожалуй, если бы ему не было так невтерпеж, он наказал бы бессердечных попечителей, вцепившись им острыми клыками в ногу или в руку. Ванда Курман лежала на кровати в испражнениях. Напрасной оказалась теплившаяся у Сильвии надежда, что к утру она поднимется. Бессмысленный взгляд, неподвижная рука и перекошенный рот свидетельствовали о том, что болезнь усугубляется. Молча, помрачневшие, они вдвоем отмыли ее, покормили с ложки, поставили в углу кухни миску для Паулуса, который уже нетерпеливо скребся в дверь, безмолвно смотрели на жадно евшую собаку, подбиравшую с пола языком упавшие через край миски кусочки; силой, при помощи половой щетки, вытолкали возбужденного пса из кухни, закрыли дверь, совсем сникнув, опустились на стулья у маленького кухонного стола и, словно заранее договорившись, отодвинули от себя приготовленные Сильвией кофейные чашечки. Ни глотка не могли бы они сейчас проглотить. Разумного выхода из создавшегося положения пока не было ни у нее, ни у него.

После визита врача они снова уселись на кухне за столом.

Сильвия не в силах была вынести гнетущее молчание и, хотя ее слова не могли донестись до ушей свекрови, стала шепотом говорить о госпитализации.

Карл смотрел мимо нее, наверно, ему трудно было смотреть в глаза такому безжалостному и расчетливому человеку. Когда она наконец поймала его взгляд, то увидела, что он оскорблен до глубины души.

Слова Карла обсуждению не подлежали. Конечно же он был со всех сторон непоколебимо прав: мать! Благодарность, человечность, ласковая забота — вот, пожалуй, единственное лекарство, способное облегчить ее страдания. Паулус? Паулуса надо взять с собой. Ванда Курман очень привязана к собаке — нужно сделать все возможное, чтобы она не почувствовала себя в чем-то обделенной.

Собственное великодушие подействовало на Карла возбуждающе, теперь кофе был ему очень даже по вкусу, в этот горестный миг на кухне Ванды Курман он изливал свои сыновьи чувства словно бы перед большой аудиторией: голос его становился все громче, наверно, надеялся, что мать его услышит. Прикованная к кровати Ванда Курман не могла говорить, но значило ли это, что она потеряла способность воспринимать происходящее вокруг? Карл пообещал пригласить лучших врачей, всегда остается надежда на выздоровление.

Сильвия совсем сникла, ее мысли невольно сосредоточились на бытовой стороне вопроса. Надо будет дождаться врачей, заказать машину для перевозки больной, потом грузовик, а предварительно упаковать необходимые вещи — куда только девать все эти пожитки? При одной только мысли о том, сколько нужно будет упаковать и перетаскать, у нее заныли плечи и руки.

Когда Карл умолк, Сильвия осмелилась намекнуть о хлопотах с переездом. Теперь настала очередь Карла испугаться. Он удивился простодушию жены: нужно совсем свихнуться, чтобы вот так, за здорово живешь, отдать квартиру! Сильвия тоже не являлась венцом благородства и кристально чистым выставочным образцом, но она невольно подумала об очереди на жилплощадь на своем заводе, о мучениях семейных людей в общежитиях. Только совсем недавно они побывали у самых нуждающихся, чуть не оглохли от жалоб, а их удручающую тесноту она еще долго ощущала всем телом.

Для Карла квартира Ванды Курман была не просто жильем. Сильвии стало неловко от того, что, дрожа своим родительским кровом, она словно не хочет понять нежную привязанность Карла к дому, где прошли его детство и юность. Трехэтажный каменный дом на сравнительно тихой улице в центре города — с ржавеющей крышей, провисшими водосточными трубами и серыми от пыли окнами на лестничной клетке — знал лучшие времена, еще можно было догадаться, что разбухшая парадная дверь сделана из дуба, а выгнутые дверные ручки — медные. К квартире Ванды Курман примыкал даже небольшой балкончик, обнесенный кованой решеткой, оттуда можно было рукой дотянуться до ветвей растущей во дворе старой ивы — в сердце Карла Курмана все это стало прообразом домашнего очага и родного города. «В общем, я так и не привык к пригородным домишкам с их обособленностью», — признался Карл с ноткой вины в голосе и примирительно похлопал Сильвию по руке.

Сильвия почувствовала, как похолодело под сердцем, — ей почудилась возможность каких-то опасных перемен, женщины уж так устроены, что страх охватывает их раньше, чем разум начинает анализировать ситуацию.

Но страх ее оказался пустячным и конечно же беспричинным. В голове Карла созрел дельный план. Сильвию захлестнуло чувство благодарности — Карл заботится о будущем Каи. Может быть, дочь и с замужеством-то тянула потому, что негде было свить гнездо. Кая не принадлежала к современной модной молодежи — уже давно все только с одним неразлучна. Иво Рооде готовился поступать в аспирантуру — почти что самостоятельный человек. Рассуждая об этом, Карл подкинул пошловатую шутку: в наши дни девчонки скорее прокисают, чем в старые времена. Более молодые и агрессивные наседают, парни же предпочитают одиночество: приспичит — идут и задирают свою жертву, а потом снова — в лес.

В тот вечер на кухне Ванды Курман Карл прорубил в темных зарослях будущего светлую просеку. Его логика была железной. Они протянут с перевозом Ванды Курман в свой дом до тех пор, пока не удастся прописать к больной бабушке ее любимую внучку на роль незаменимой помощницы. Если квартира останется семье, отпадет хлопотный переезд. Вместе с больной они перевезут только необходимые тряпки и обязательно картины — картины неотделимы от Ванды Курман, как аминь от церкви. Больше всего хлопот с Паулусом, его нужно будет приучить к новому жилью. До тех пор, пока все не будет оформлено, заботы о больной они распределят между всеми членами семьи. Баба Майга пусть ходит по утрам (Сильвия подумала: загаженная постель, кормление, уход за собакой); он, Карл, использует для посещения матери обеденный перерыв — на машине он вполне успеет обернуться, выпустит Паулуса во двор, если оставлять собаку в комнате до вечера, она, чего доброго, начнет беситься; а Сильвия может не торопясь зайти после работы, чтобы приготовить больной что-нибудь вкусненькое и сварить еду для собаки, да она сама увидит, куда еще нужно будет приложить руки. По воскресным дням Сильвия будет освобождена от ухода за больной, заходить к бабушке будет Кая, в помощь пусть захватит бабу Майгу, одной ей не справиться. А вечером придет Карл, тогда он и собакой займется.

Вот так распрекрасно разложил он все по полочкам. Быт на уровне точных наук. Ничего не скажешь — мужчина, он и есть мужчина.

Привычка — проклятие, привычка — сила, единственный выход — приспособиться к обстоятельствам, внушала себе Сильвия Курман, водружая перевязанные мохнатой веревкой рулоны обоев на столб из силикатного кирпича в воротах дома. Туда же она пристроила хозяйственную сумку и перевела дух. Распахнула пальто, развязала шарф, шляпу-котелок сдвинула на затылок — вот теперь можно насладиться мягким вечерним солнцем, которое позволяло оглядеться не щуря глаз. На удивление ранняя весна: уже цвели подснежники, крокусы набирали цвет, нежно зеленела трава — если и дальше так пойдет, то вот-вот наступит пора самых приятных работ в саду. Глыба черного одиночества, в которую, как ей казалось, она вмерзала ледяными зимними месяцами, должна начать таять.

Сильвия оглядела дом. Теперь, весной и летом, она намерена стать образцом усердия. Работы она не боится! Тоже мне трудность — перекрасить дом! Отец поступил разумно, построив дом в один этаж, даже женщине ничего не стоит покрасить его, передвигая шаг за шагом невысокую лестницу. Оклеить гостиную новыми обоями, чтобы стереть со стен воспоминание о картинах Ванды Курман, — всего-навсего с пользой проведенный беспросветный выходной. Зато сколько радости потом от обновленных стен — одно загляденье! Может быть, исчезнет и отвратительный осадок в душе, появившийся в тот день, когда Карл осквернил их совместное жилище. Представив, как хорош будет дом после ремонта, Сильвия оживилась. Трудись в поте лица своего, может, тогда воскреснет любовь! К чему еще могла бы она привязаться с новой силой? Один выход — вцепиться в отцовский дом. Ведь он — ее исконное пристанище, гнездо, где создавалась ее семья, да и детство ее дочери прошло в этом доме. Отчий дом можно любить, не опасаясь, что он станет обузой. Наоборот, он щедро отплачивал за заботу теплом и надежностью крова, а стены ревниво хранили тайну слез и стонов его жителей. Если дом не запускать, в нем можно жить припеваючи. На работе Сильвия только и слышала что о протекающих трубах, о клопах и тараканах, не признающих никаких преград, не говоря уже о бытовом терроре шумных соседей.

Сильвия порылась в сумке — все тот же видавший виды ключ, английский замок она так и не сменила. Нечего попусту утруждать себя — Карл своих набегов больше не повторял. Да и что еще могло его тут интересовать? Иногда до Сильвии доходили о нем слухи — его встречали то тут, то там. Из этого можно было заключить, что он жив и здоров. Не спился и не наскочил на столб. Ему и нельзя было оступиться, ведь в новой жизни могут возникнуть неожиданные препятствия, преодоление которых потребует сосредоточенности и точной реакции.

Это брошенная жена могла себе позволить, чтобы ее жизнь тащилась через пень колоду. Масштабы времени и впрямь изменились: на службе часы прямо-таки летели, зато дома вечерами и в выходные дни ползли как улитка. Даже утро до работы словно подменили. Прежде Сильвия вскакивала по звонку будильника, спешила с делами как угорелая и все равно опаздывала. Теперь же после звонка она с удовольствием еще потягивалась в постели, потом не спеша делала утреннюю зарядку, а попивая кофе, успевала еще и книгу почитать. Хорошо, что ремонт поможет ей убить свободное время — ведь общение вне службы практически прекратилось. После истории с Вильмой деятельность их женского клуба заглохла. Полноценные замужние женщины отвернулись от них как от прокаженных. Да и Эва в своем вдовьем положении тоже вроде бы человек не вполне стоящий. Почем знать, может, несчастье и впрямь похоже на какую-нибудь модную вирусную болезнь: заражает, распространяется и требует жертв. Сильвия никого не обвиняла — те, у кого семьи еще сохранялись, и не хотели вникать в подробности разводов. Зачем позволять сеять в своих душах семена тревоги? Волей-неволей начинаешь обращать внимание на пустячные признаки разлада, подозрения все глубже въедаются в душу, а там, глядишь, человека уже и захлестнет предчувствие катастрофы.

Катастрофа? Хорошо, когда однажды в весенний вечер начинаешь понимать: какое преувеличение! Сильвия распахнула створки окна на солнечной стороне дома, облокотилась на подоконник и принялась разглядывать крону старой яблони. Отец посадил это дерево после войны, в день десятилетия дочери. Можно было бы сентиментально поразмышлять — долго ли еще ему цвести и плодоносить?

Что за душещипательная безвкусица, самой неловко!

Сильвия Курман хотела понимать эпоху, чтобы идти в ногу со временем. Не стоило удивляться или обижаться, что прежние знакомые их семьи словно бы зараз уехали из города. Едва слухи об уходе Карла достигли их ушей, как прекратились телефонные звонки и приглашения в гости. Даже Кая почему-то постоянно маялась в крайнем цейтноте и редко заходила к ней. Зигзаги новой жизни отца нанесли удар и по благополучию дочери — прежде по утрам Карл отвозил Аннелийзу в детский садик, теперь Кая вместе с ребенком на себе испытывала давку в переполненных автобусах. Но вполне возможно, что у Каи появился новый временный поклонник и она стесняется сказать об этом. Один раз обожглась, может, теперь будет осмотрительнее? Вскоре после того, как Кая разошлась с Иво Рооде, у нее появился друг и началось модное визитное супружество. Невероятно, но дочь не сумела отличить сусальное золото от настоящего и отнеслась к этой курьезной форме совместной жизни вполне серьезно. Большая, подлинная любовь, яркие чувства — ведь они с Мати встречаются редко и не смогут надоесть друг другу. Все предостережения Сильвии у Каи в одно ухо влетали, в другое вылетали. Перестань пугать — человек хочет переродиться, стать другим. Кажется, дочка пошла в отца. Или отец взял пример с дочки?

Кая, во всяком случае, действительно переменилась, она прямо-таки светилась. Всегда скорее вялая, чем активная, — к другим, правда, предъявляла повышенные требования: будьте энергичнее, преуспевайте в жизни! — теперь она хотела стать предприимчивее, чтобы совершить в жизни что-нибудь исключительное.

После смены или в выходной Кая то и дело забегала к Сильвии на службу и с жаром рассказывала, какие у них с этим самым Мати далеко идущие намерения. Новые чувства переливали через край: она десятки раз требовала подтверждения, что отец и мать не будут возражать, если они переоборудуют бабкину квартиру, выкинут старый хлам и устроят себе с Мати уютное гнездышко. Появившийся у дочки интерес к жизни Сильвия поддерживала всем сердцем — делайте что хотите, главное, чтобы у вас было ощущение своего крова. Материнское сердце обязано было трепыхаться от радости — планы дочери на будущее были просто блестящие! В рассказах Каи все выглядело складно и логично. Вот Аннелийза подрастет еще немного (а Мати уж так любит девочку, словно она его родная дочь, ни разу не поинтересовался Каиным разведенным мужем — вот какой тактичный!), и тогда настанет великий момент — Кая поступит учиться заочно. И не только она, Кая, — она-то, конечно, пойдет на товароведческий, что может быть естественнее для кассира-контролера, — Мати тоже будет учиться дальше, он считает, что не его это дело — всю жизнь крутить баранку такси. Организация современного транспорта и его перспективы — вот самая подходящая для Мати специальность, она совпадает с его интересами. Кая знала, что у Мати уже сейчас, и без высшего образования, масса великолепных идей, как усовершенствовать в будущем систему автотранса.

Пылкость вперемешку с хвастовством и наивностью, однако Сильвия не дерзнула бы хоть малейшим сомнением пошатнуть веру Каи в ее воздушные замки. Но какое-то время спустя разговоры о дальнейшем учении прекратились. Увы, Аннелийза росла не так быстро, как того хотелось бы Кае и Мати. Новые взгляды и интересы захватили дочь. Кая с восторгом рассказывала о своей подруге, на венчании которой они с Мати побывали в церкви. Потрясно, мать, представляешь: люстры горят, орган играет, парчовое платье со шлейфом, как риза у попа!

Слушая восторженные излияния дочери, Сильвия Курман хмурилась, совсем некстати перед глазами встал тот торжественный день, когда Каю принимали в пионеры, — но матерям не привыкать держать рот на замке, когда на карту ставится счастье их дочерей. Средства, массовой информации давно уже разъяснили всем, что вмешательство тещи в жизнь молодых нередко приводит к разрыву еще не оформившихся и посему хрупких супружеских связей. Теща, держи язык за зубами! Как всегда, вовремя пришел Сильвии на ум нужный лозунг!

Но тут будущий зять испарился. Сильвия обомлела: как быстротечна жизнь — этому самому Мати она отвела местечко в споем сердце, но так и не успела увидеть его в глаза, прежде чем круг сомкнулся. Испуг Сильвии ни в какое сравнение не шел со страданиями Каи. В последнюю минуту она успела сделать аборт. Сильвия на такси привезла дочь из больницы домой, в очереди на стоянке нервничала — как бы им не попасть в машину Мати, не хватало, чтобы виновник несчастья сидел за рулем и посвистывал. Судьба уберегла их от глупой случайности, Вечером Сильвия пичкала побледневшую и сразу увядшую дочь сладостями и черносмородиновым чаем, словно дело всего лишь в простуде. В тот вечер в бывшей квартире Ванды Курман они с Каей условились даже не заикнуться отцу о случившемся. Аннелийзе случалось и раньше по нескольку дней жить у бабушки с дедушкой, могла же Кая устать от ребенка, и ей нужен покой, чтобы привести нервы в порядок. К сожалению, этим дело не обошлось. Состояние Каи ухудшилось, и «скорая» увезла ее обратно в больницу. Настал Сильвин черед страдать, и ей пришлось рассказать все Карлу. Карл пришел в ярость. Как и для Сильвии, Мати был для него чужаком, даже не успевшим обрести лицо, зато над головой лежавшей в больнице дочери собрались тучи. Сильвии пришлось приложить немало усилий, чтобы унять Карла, она вымолила у него обещание, что он забудет об оплошке дочери и не обидит ее злым словом.

Карл тяжело переживал неудачи Каи. Кому из родителей хочется, чтобы их дети во всем уступали предкам! В свое время Иво Рооде вселил в Карла надежды: как-никак аспирант, может, и жена его начнет серьезнее относиться к будущему. В присутствии Каи Карл не уставал порицать молоденьких тупиц, этих безмозглых курочек, которые надеются одним кудахтаньем пробиться в жизни. Интересно, корпит ли уже Дагмар Метс над учебниками?

Крушение молодой семьи дочери выбило Карла из седла. Вправить Кае мозги он надеялся с помощью зятя, его считал своим тайным союзником, теперь опираться было не на кого.

…Перед домом остановилась машина. Неужели мысли о Карле привели сюда его самого?

Сильвия давно поняла, что живет в непрестанном напряженном ожидании — будь то на работе, дома или даже во сне. Наверно, поэтому она так часто рассеянна и чувствует себя бесконечно усталой. Когда читает, видит строчки, но не различает слов. Идет по улице и не замечает знакомых в текущем навстречу людском потоке.

Сильвия старалась взять себя в руки. Жизнь требовала от нее трезвости ума и рассудительности. Уж ее-то не назовешь курочкой с одной извилиной в мозгу! Карл нужен ей только для переговоров. Не может же это двусмысленное положение продолжаться бесконечно! Она согласна подписать совместное заявление о разводе и ждет от него соответствующего предложения. Пора ему набраться храбрости и довести дело до логического конца! Почему-то Сильвия надеялась, что после официального развода наступит время полного душевного спокойствия. Особенно важным представлялось ей выписать Карла из дома — как будто сам воздух в доме станет чище. Пожалуй, это профессия наложила на нее свой отпечаток — подписи и печати производили на нее магическое действие.

Сильвия крадучись подошла к окну. У ворот стояла чужая машина, шофер поднял крышку капота и возился с мотором. Сильвия так и не поняла, почувствовала ли она облегчение или разочарование от того, что окончательное выяснение отношений откладывается. В неясных ситуациях есть свои преимущества: можно делать всевозможные предположения, они будоражат и не дают впасть в апатию.

И все-таки хорошо, что перед домом остановился кто-то чужой. Сегодня ей бы никак не хотелось видеть у себя Вильму. После того зимнего вечера, когда Вильма приехала в стельку пьяная, она еще не раз являлась как снег на голову, и всегда с бутылкой коньяка: клюкнем по маленькой, побалакаем о жизни. Хорошо сказать — клюкнем, при очень скромном участии Сильвии Вильма выпивала бутылку до дна и оставалась ночевать. В такие вечера она без умолку болтала об одном и том же — она все еще топталась в том роковом дне и никак не могла вырваться за его пределы, словно была привязана к нему цепью.

А ведь в тот зимний вечер Сильвия так ничего толком и не узнала. Подкрепившись ужином и кофе, Вильма села к телефону, разложила записную книжку на коленях и начала крутить диск. Чуть ли не час просидела она, скрючившись на краю дивана, и обзвонила множество людей. Все ее разговоры были одинаково короткими, без введения и без ожидания ответа — словно она хотела каждого, с кем говорила, привести в шоковое состояние. Делая усилие, чтобы не заплетался язык, она выпаливала свой текст и тут же бросала трубку на рычаг. Здравствуй, мол, это Вильма, мы с Феликсом разошлись. Набор простейших слов, и все же произнести имя мужа Вильме стоило труда. В середине имени Феликса она словно бы всхлипывала. Сильвии, которая стала невольной слушательницей этих мини-разговоров, казалось, что при упоминании имени Феликса она тоже начинает всхлипывать.

В следующий раз Вильма приехала трезвая, смогла сама въехать во двор и не сразу принялась топить свое горе в коньяке. Поначалу коньяк в привезенной ею бутылке убывал помаленьку, но неожиданно она понесла такое, что никак не вязалось со здравым рассудком. Ей вдруг взбрело на ум распекать Сильвию. Подчеркнуто поучительный тон, элегантная поза — почему-то Вильма была в нарядном черном платье с бархатным воротником, на шее красовалась золотая цепочка. Пышные, отливающие рыжиной волосы были тщательно расчесаны, веснушки на носу старательно припудрены. Убитая горем женщина? Ничуть не бывало — эффектная дама, решившая повеселиться вечерком в каком-нибудь изысканном месте. Но изысканные места куда-то поисчезали, остались лишь пошлые кабаки, даже салонные львы вымерли, и негде было взять представительного мужчину, под руку с которым можно было бы блистать на глазах у изумленной публики. Оставалась всего-навсего Сильвия, брошенная жена, — вот она сидит дома в выцветшем кресле, пьет по-провинциальному наперстками благородный напиток и не может понять, в чем она виновата. Сильвия втянула голову в плечи — именно из-за таких, как она, мужики и становятся гуленами. После сорока лет многие женщины унижают себя признанием: единственная возможность угодить муженьку — не связывать ему руки. Вильма верила, что гармония в семье была бы более или менее обеспечена, если бы женщина больше ценила себя, была бы поувереннее и не ленилась подчеркивать свою независимость. Вильма подняла указательный палец и заявила: мужчин необходимо держать в состоянии постоянного стресса, тогда им в башку дурацкие мысли не полезут. Ну, прямо тошно, выпалила Вильма с яростью, в какую компанию ни пойдешь, везде у мужиков один разговор: то тот, то другой завел молодую жену. А их жены сидят с горестно обвисшими щеками и старательно подхихикивают. Самопожертвование? Кто за это спасибо скажет? Вот и Сильвия… — Вильма запнулась, хотела, видно, обозвать дурой, да чего уж там, и так ясно, — опустила руки, словно ей кто обухом по голове дал, уже сама толком не уверена, а существует ли она вообще, не говоря уж о том, чтобы на своих правах настоять!

Такой оборот мыслей, похоже, поднял Вильме настроение, она все чаще стала прикладываться к рюмке, попросила заварить свежий кофе, паузы в своем монологе делала, только когда пялилась на свою новенькую зажигалку с электронными часами. Цифры она, пожалуй, и не видела, просто маленькая передышка перед тем, как зажечь новую сигарету.

Сильвия слушала ее, старалась не разозлиться, выступала в роли кухарки — ведь и ее домашняя одежда вполне этому соответствовала, — снова и снова варила кофе, нарезала сыра, Вильме захотелось чего-нибудь солененького. Одна-единственная гостья, а хлопот полон рот: то выбросить окурки из пепельницы, то кофейные чашки ополоснуть, а то еще Вильма потребовала стакан минеральной воды — пришлось довольствоваться водой из крана. Потом пожелала помыть руки — доставай чистое полотенце. Постепенно Сильвия стала жалеть, что не умеет грубить. Вильму следовало бы просто выставить за дверь. Но тут же Сильвия устыдилась своей мысли: не дай бог пьяная сядет за руль, столкнется с кем-нибудь — машина в лепешку, покалеченные люди и тому подобная жуть. Всю жизнь Сильвия чувствовала бы себя виноватой. Пусть уж лучше Вильма поучает, у Карла тоже была привычка иногда за бутылкой побрюзжать на Сильвию. Выкладывал упрек за упреком, и главный: жена не воспитала дочку достойным человеком.

Вильма тоже не собиралась оставаться голословной. Наглядность обучения только повышает его результативность. Не зря же она в прошлый раз прочитала записку Карла насчет картин, теперь она пожелала потолковать и об этом. Почему Сильвия позволила провести себя? Или забыла, что целых три года ишачила на парализованную свекровь? Сколько лучших годков потеряла! Все заботы и хлопоты свалили на ее шею, пусть бы Карл сам налаживал жизнь своей матери! Уж с моральной-то точки зрения наследство свекрови принадлежит Сильвии, а она позволила ему выкрасть картины и даже бровью не повела! А надо было сразу бежать в суд, с Терезой посоветоваться — подобные процессы и раньше выигрывали! И сколько вообще можно терпеть, почему она не подаст на развод?!

Сильвия надеялась, что Вильма скоро опьянеет и уснет.

Но Вильма могла гордиться своим здоровьем — не так-то быстро она хмелела. Она только слегка притомилась, и первоначальная элегантная поза стала ее тяготить. Сбросив с ног замшевые туфли, она завалилась с ногами на диван. Расстегнула пуговку воротника и принялась накручивать на указательный палец золотую цепочку, да так, что она врезалась в шею, Сильвия со страхом уставилась в багровеющий рубец на нежной коже Вильмы.

Но в какой-то миг коньяк пробил-таки брешь в защитном слое Вильминого самообладания, светский парад окончился. И сразу вид у гостьи стал жалкий и несчастный, плечи сотрясал озноб, из носа потекло. Вильма торопливо выпила глоток коньяка, он вернул ей некоторое равновесие, и она надолго задумалась.

— Ты думаешь, что раньше я эту Хилле не знала?! — выпалила Вильма, даже не глянув на Сильвию. Сильвия догадалась, что коньяк настолько оглушил Вильму, что она готова говорить хоть с голыми стенами, с невыцветшими пятнами от картин на обоях, с серым экраном телевизора — она хочет слушать себя.

Запруженное озеро молчания наполнилось до краев, шлюзы открыли. Сильвия привалилась к спинке кресла, уставилась на поблекший абажур торшера и почувствовала, как наливаются усталостью руки и ноги. Она старалась думать об утре, перебирала в уме завтрашние заботы, сомневалась, успеет ли выспаться, но вскоре все ее мелкие мыслишки отступили перед потоком Вильминых слов.

— Хилле я знаю лет пятнадцать, не меньше. Когда-то она была замужем, и иногда они к нам наведывались. После их развода семейные контакты прекратились. Иногда встретишь Хилле на улице, перекинешься фразой-другой — как, мол, поживаете, ах, хорошо, — и тому подобное, и каждая шла своей дорогой. Года через два после развода Хилле родила. Подумать только, малыш в коляске, как же его зовут, и тут же забудешь — не то Тыну, не то Тармо. Еще время прошло, Хилле уже ребенка за руку водит. Чем старше мальчишка становился, тем больше можно было сочувствовать Хилле. Тому, что ребенок растет без папочки, в наше время никто не удивляется, как норма почти, да рос он хилым и плюгавым. Волей-неволей подумаешь — где она только такого подцепила? Вечно у мальчишки то ухо забинтовано, то нос лупится, то глаза золотушные. В первом классе захотелось ему быть таким же ловким и расторопным, как другие, взобрался на развалившуюся стену, упал и сломал руку. Только и знай, что выражай Хилле сочувствие — хлебнула она горя с этим недоноском! За весь год всего-то раз или два перекинешься несколькими фразами, но у нее всегда одна песня — плаксивые причитания из-за Тармо. Мальчишке всего десять лет, а вытворяет бог весть что: марает чужие двери, поджигает почтовые ящики, в школе подворовывает у ребят копейки, мать-страдалица уж и не знает, где помощь искать. Советовалась с педагогами, не раз наведывалась к детскому психиатру, дебилом мальчишку не признают, пичкали какими-то пилюлями, на время он вроде бы утихомирился, но закончился курс лечения, и все опять сначала.

Подобных историй Сильвия Курман наслушалась и на службе. Несчастным матерям оставалось единственное утешение — вот пройдет сложный возраст. В росте-то ребенок, конечно, прибавит, но поумнеет он или, наоборот, поглупеет, этого никто не мог предсказать.

— Эта самая Хилле мне и подложила свинью. В тот вечер я вернулась домой раньше обычного, собиралась в театр пойти, хотелось спокойно привести себя в порядок, выбрать платье — надоело вечно спешить как на пожар. Поставила машину перед домом: я себе там местечко отхватила, еще летом намалевала на пятачке асфальта номер машины, теперь у меня вроде бы бокс под открытым небом — пусть только кто попробует сунуться на мой клочок земли! — ну Хилле и сообразила, что я вполне в пределах досягаемости. Только я успела закинуть пальто на вешалку — звонок. Хилле старательно трет ноги о коврик, будто бежит на месте. Несчастная баба, кажется, что-то серьезное стряслось, неловко давать от ворот поворот. Негоже всякий раз увертываться от объятий сограждан, отговариваясь нехваткой времени. Пригласила Хилле в комнату, смотрю — она нервничает, мне тоже как-то не по себе стало. Она, видать, заготовленную речь впопыхах позабыла, понесла какую-то ахинею, по крайней мере, поначалу мне показалось, что она совсем свихнулась. Теперь и я хочу получить свое, заявила она с ходу, деньги или что другое. Лучше всего, если Феликс перепишет дачу на ее имя. Столько лет она ребенка одна растила, одна весь этот груз забот на себе тащила, случайные подачки, которые он ей время от времени подкидывал, не в счет. И знай несет какую-то чушь насчет того, что надо обеспечить ее ребенка, вам, мол, что, сын уже встал на ноги, теперь пора и о младшем братишке подумать. Тем более что Тармо мальчик болезненный, его летом надо бы у моря погреть, чтобы из него толк вышел, чтобы в переломном возрасте сил набрался. Иначе как ему в будущем противостоять ударам судьбы?

Я обомлела, наконец как рявкну: мне-то какое дело до вашего ребенка, не всякий мальчишка другому брат потому только, что все мы эстонцы!

Хилле развела руками, вытаращила зенки — вот тебе и театр, прямо на дому! — подумала я, — удивлению Хилле конца-краю не было. Разве Феликс так и не признался? Разве и не пытался получить развод? Значит, сплошная ложь — разговоры о том, что нужно набраться терпения, что законная жена тяжело больна — психический сдвиг, силой у нее согласия на развод не вытянешь; что, мол, будем людьми, не станем же мы ее своими руками в сумасшедший дом загонять! Хилле не могла взять в толк, как же я раскатываю на машине, если у меня винтиков не хватает, кто же мне медицинскую справку выдал? Вот, значит, как на деле-то все обстоит! В довершение она еще заявила, что мой брак с Феликсом уже давно пустая формальность, потому только не расторгнут, что постоянно приходилось выжидать подходящий момент для развода.

Вильма умолкла, ее пустой взгляд бесцельно блуждал по комнате. Потом, стиснув зубы, принялась мять колено — травма от давней автомобильной аварии, видимо, давала себя знать при нервном возбуждении.

— Знаешь, — продолжала Вильма, — мне и впрямь стоило больших трудов, чтобы самой не спятить. В голове мутилось, никак не удавалось свести услышанные частности в логический ряд. Я чувствовала глубокое отвращение при одной только мысли, что у нашего с Феликсом сына ублюдочный брат. Подлость и предательство Феликса, вся наша насквозь пропитанная ложью жизнь поначалу оставались на заднем плане. Феликса я уважала. Никогда он не обходился со мной плохо: трогательно внимательный, понимающий — чего еще требовать от человека? Я даже в мыслях никогда не честила его. Ведь случалось, что и я вела себя легкомысленно, но Феликс никогда не ставил мне это в строку. Уже потом до меня дошло, что именно так ему было всего удобнее жить. Создашь дома иллюзию гармонии, и зеленая улица для двойной жизни открыта. Но во время чудовищного визита Хилле я еще не способна была рассуждать, больше была занята обороной и контратакой. Кажется, я криво ухмыльнулась, когда спросила, зачем ей понадобилось именно сейчас выяснять отношения, какая оса ее укусила? Хилле расхохоталась, можно было подумать, что мы веселимся, рассказывая друг другу соленые анекдоты; она заявила, что теперь мы находимся в равном положении: обе обмануты и унижены. Дело не терпит отлагательства, и мы, две несчастные женщины, матери Феликсовых детей, должны немедленно создать единый фронт и ринуться в бой. У Феликса новая баба — третья. Эта любовная история продолжается уже несколько месяцев, ей, Хилле, все доподлинно известно. Мы, обе, должны не враждовать, а сообща выработать план действия, чтобы вздернуть на дыбу этого неслыханного наглого развратника.

Сильвия подумала: жуть, когда долгую совместную жизнь можно свести вот к такой коротко сформулированной пошлости.

Сжавшаяся в комок Вильма вдруг вытянула ноги и руки и принялась с диким ожесточением крутить головой. Сильвия испугалась: от такой ярости не только волосы разлетаются, чего доброго, и глаза выскочат из орбит! Она принялась уговаривать Вильму успокоиться, поспешно налила ей коньяку, пообещала сварить свежий кофе — только бы образумилась!

Вильма притихла, ее мутный взгляд посветлел, ее снова охватило желание говорить.

— У загнанного в угол человека один выход — выиграть время. Я настоятельно попросила Хилле уйти. Одну тайную жену Феликса я увидела, и ни о какой третьей мне и слышать не хотелось. Хилле на миг задержалась в дверях, взглянула на меня с сожалением, посоветовала опомниться и трезво все обдумать — она, во всяком случае, от своих прав не отступится. По комнатам прошел сквозняк, дверь с треском захлопнулась, я дрожала с ног до головы; не в силах сделать и шагу, повалилась в прихожей на табуретку… и вдруг опять звонок. Опираясь на стену, я с трудом поднялась, заглянула в дверной «глазок» — за дверью стоял наш взрослый, недавно женившийся сын, мы с Феликсом всегда гордились им: целеустремленные молодые люди с интеллектуальными интересами попадаются все реже, — теперь меня охватил безграничный стыд. Конечно же, дверь я не открыла. До того дня у нас была вполне приличная семья — по крайней мере, каждый из нас троих делал вид, что именно так обстоит дело; мы ни в чем не упрекали друг друга, скорее даже шутили по адресу мелочных придир, которые не умеют жить в мире и согласии. Теперь мне хотелось провалиться сквозь землю. Слезы текли ручьями, под рукой не было никаких успокоительных таблеток, но как-то мне надо было успокоиться, я налила в бокал до краев коньяка, жадно выпила его, странно, совсем не опьянела. Но слезы прекратились, озноб прошел, остался панический страх: войдет Феликс и увидит жену в таком расхристанном виде. Я машинально оделась, оставила на столе записку — уехала в командировку, помчалась вниз по лестницам, лифт мне показался слишком медленным, бежала я удивительно легко, словно заряженная энергией, быстрое движение придавало мне сил, только на пороге парадного я обмякла, от свежего воздуха голова пошла кругом, стоило трудов сойти с двух последних ступенек, я поняла, что пьяна в стельку. Но обратного пути не было — в квартиру, пожалуй, пока еще это был мой дом, но не в супружескую жизнь, все связующие нити были разорваны одним махом. Я не помню, как вела машину и почему я поехала именно к тебе, Сильвия. Улицы мне казались прямыми как линейка, а фонари будто в тумане, в мозгу сверлила одна-единственная жуткая мысль: мне сорок пять, и жизнь уже кончена. Наверно, подсознательно я ощущала, что живу последние минуты, что спьяну разобьюсь насмерть. Не тут-то было: вдруг я оказалась у твоих ворот, жива и невредима. Прошли уже недели, и, как ни странно, я все еще жива и здорова.

Теперь Вильма уже разведена. Отважная Вильма! Если бы среди разведенных существовали передовики, она, несомненно, могла бы занять место среди самых достойных. Коньяк, к которому она в последнее время пристрастилась, не смог разрушить ее личность — непоколебимое самообладание, готова хоть стену прошибить. К трудному дню она готовилась долго и основательно и с гордостью рассказала Сильвии о своей гениальной догадке. Как же возвышается душа, когда рядовой человек открывает в себе философа! Воображение рисует пьедестал, на который стоит подсадить свою будничную персону. Пусть Сильвия сама подумает: разве не правда, что великодушие и презрение — близнецы?! Напрасно великодушие принимают за благородную черту характера, человек, который безгранично презирает другого, лучше всего защищается именно с помощью этого свойства. Великодушие спасает от самоунижения. Как легко погрязнуть в низости, а потом не будешь знать, куда глаза прятать. Вильма предложила Феликсу написать совместное заявление на развод и оформить документы без суда в загсе. Имущественных претензий у Вильмы не было. Она великодушно оставила мужу дачу. Естественно, что Феликс покинул их общую квартиру. Поскольку машины были у обоих, обошлось без конфликта и на этой почве. Чтобы Феликс не смог противиться ее планам, она ложью лишила его возможности продолжать под видом гармоничной семейной жизни двое- или даже троеженство. Вильма объявила ему о своем увлечении — глубокое чувство, и она, до мозга костей порядочная женщина, не собирается ждать, пока сплетни дойдут до ушей Феликса. Не в ее характере поливать других грязью.

О божественное великодушие! Наверное, немало людей из тех, кто заставлял себя быть великодушным, расплачивались своим здоровьем: бессонные ночи, изнурительные кошмары, может быть, даже сердечные и душевные болезни.

Или подлинно самоотверженных людей больше, чем можно предположить? Цену самоотверженности Вильмы Сильвия не знала, вряд ли и сама Вильма могла определить ее.

Одно было Сильвии ясно: по сравнению с Вильмой она создание довольно жалкое. Нет, она не способна презирать так испепеляюще, чтобы возвыситься до великодушия. Не хватало ей последовательности и в низости, потому-то Вильма и была вправе обвинять ее: сидит сложа руки, ничего не предпринимает; дала ограбить себя и даже не думает подавать в суд.

Как будто самостоятельная женщина, на поверку же жалкая рохля!

Сильвия заслуживала жалости, а может быть, только усмешки: вокруг властвовали хапуги, и скромность приравнивалась к беспомощности.

Извечные женские качества — мягкость и нерешительность — ненужные рудименты, которые вредят личному благополучию. Во имя чего женщине и теперь еще оттеснять на задний план свои интересы? Кто достоин жертвы? Поистине стоит взять пример с Вильмы: поставить крест на супружестве, выгнать мужа из дома, в опустевшем сердце завоет печальный ветер свободы. Сколько можно колебаться? Все еще как будто бы на полпути, а ведь человек для того идет своей дорогой, чтобы прийти к цели. В данном случае конечным пунктом было бы официальное оформление одиночества. Может быть, ей все же следует разыскать исчезнувшего, но пока официального мужа Карла Курмана, чтобы попросить у него развода? Милый, прошу тебя!

Может быть, Карл ответит — прости, я совсем забыл, что по документам мы все еще связаны. Странно, что ты вспомнила о формальностях, в современной жизни печати и подписи значения не имеют. Может быть, и на смех поднимет — не в твоем же возрасте назло заводить ребенка, чтобы требовать алименты от законного мужа!

Нет, она ничего не будет просить у Карла, а то еще снова попадет в смехотворное положение эгоистки.

Когда они в свое время прописали Каю в квартире Ванды Курман и переезд свекрови в их дом стал реальностью, Сильвия сочла, что имеет право решать, кого куда поместить. Отец Сильвии, строя дом, имел в виду их небольшую семью, и поэтому в доме было всего четыре комнаты. В двух меньших жили баба Майга и Кая, у бабы Майги комната была, конечно, поудобнее, с отдельным входом и тамбуром. Сильвия намеревалась перевести туда Каю, а комнату дочери отвести больной свекрови. Конечно же, нехорошо было стеснять мать, но баба Майга была из породы старомодных женщин, для которых житье вдвоем в одной комнате не бог весть какая жертва. С матерью Сильвия договорилась обо всем заблаговременно — само собой разумеется, что совершеннолетняя Кая не может жить в спальне родителей, а гостиная осталась бы общей.

Но все обернулось совсем иначе. Ванда Курман, у которой с помощью врачей и лекарств восстановилась утерянная было речь, настояла на своем. Она жаловалась, что долгие недели была вынуждена жить вдали от людей, большую часть дня проводила в звенящем одиночестве и поэтому имеет теперь полное право на центральное место в доме сына. Она своими глазами хочет видеть, кто приходит, кто уходит, хочет слышать, о чем разговаривают члены семьи, — она отказывается жить в каком-то закутке на отшибе. К тому же она желает находиться в одной комнате с дорогими ее сердцу картинами, чтобы в любую минуту взор мог отдохнуть на них. А в комнате Каи нет даже такой стены, где можно было бы развесить картины! Кроме того, в маленькой каморке им с Паулусом просто не хватит воздуха, так что гостиная в этом низком приземистом доме единственное помещение, на которое она может согласиться. Если же Сильвия заупрямится, то сыну придется вернуться в квартиру Курманов, чтобы в любую минуту быть у матери под рукой. А жена пусть остается с носом!

Болезнь прибавила Ванде Курман решительности.

Карл не раздумывая согласился отдать гостиную матери. Свой письменный стол он пообещал перенести в спальню, где при желании сможет спокойно работать. Карл выступил в роли миротворца, он даже заискивал перед Сильвией и бабой Майгой. Разве дорогой теще не лучше оставаться в комнате одной, да и Кая не желает, чтобы ее притесняли. О том, что скоро свадьба и Кая переедет, — об этом ни слова.

Вечером в постели Сильвии еще и попало за эгоистические планы. Ведь Карл боролся за права и ее матери!

Каждый день к вечеру баба Майга становилась чернее тучи, и, едва Сильвия возвращалась домой, она тут же исчезала в своей комнате — поухаживай теперь сама за свекровью! А свекровь нуждалась в постоянном внимании и была неутомима в своих требованиях: такую-то еду и такое-то питье, лампу зажечь, лампу погасить, телевизор включить, телевизор выключить, помоги сесть, помоги лечь, почитай газету вслух, скажи, чем торговали сегодня в продмаге. Расскажи, кого видела и какие новости узнала. Бабу Майгу она пилила изо дня в день — почему та ленилась учить языки, читала бы теперь больной немецкие газеты! Когда еще Карл вернется домой, ведь у него важная работа и к вечеру он совсем выбивается из сил, неработающие женщины должны облегчать груз мужчин!

По вечерам все члены семьи должны были сидеть в гостиной и пересказывать Ванде Курман дневные события. Круг интересов больной постоянно расширялся, после долгих лет одиночества она прямо-таки наслаждалась, обретя большую семью, и не уставала общаться со всеми ее членами. Она слушала и мотала себе на ус и по каждому поводу выносила веские и, конечно же, единственно правильные решения. С Сильвией она делилась ценными указаниями о работе отдела кадров. Ванда Курман знала, какого сорта людей стоит принимать на работу, а кому давать от ворот поворот; больше всего ее возмущало, что нельзя было увольнять пьяниц и прогульщиков. Ее приводили в ярость молодые женщины, которые, едва выйдя из одного декретного отпуска, тут же уходили в другой. Ванда Курман была убеждена, что трудовое законодательство — резиновое и любой работник отдела кадров должен применять его по своему усмотрению. Она не уставала подчеркивать: чем больше государство, тем в более суровой руке оно нуждается. Таким же образом она совала нос в работу конструкторского бюро Карла. Пожалуй, только Карл и решался морочить ей голову: толковал о перпетуум-мобиле и хвастался, что еще немного — и они создадут в своем бюро вечный двигатель, а тогда и международная премия не за горами. Кая чуть не прыскала со смеху, Сильвию же удручало глумление над старым человеком. Позднее она сообразила, что Карл очень ловко придумал этот для всех вожделенный аппарат и международную премию — Ванда Курман разрешила ему возвращаться домой позже. Так у Карла были развязаны руки, он мог в тиши кабинета спокойно мудрить над важным проектом. Карл жадно ухватился за предоставленную возможность и с тех пор больше не проводил вечера в гостиной, не дышал спертым воздухом комнаты, ставшей пристанищем лежачей больной.

Теперь женщины часто оставались дома одни. Ванда Курман еще тверже взяла бразды правления в свои руки. Известное дело, у женщин женские разговоры, которые не должны достигать ушей мужчин. Карл всегда почитал родителей, память об отце для него священна. Да, признавала Ванда Курман, муж был стоящим работником, но, увы, совсем не барин. Однако она не стала из-за этого вешать нос. Чего нет дома, то можно найти на стороне. Ванда Курман с усладой вспоминала о шкодливых, не слишком пристойных похождениях молодости, слушателям она представляла их как грандиозные и блестящие этапы своей жизни. Пожалуй, только Кая и внимала с интересом рассказам больной. Для нее все в них было внове: извозчичьи дрожки, сани с меховой полостью, мягкий свет газовых фонарей, букеты роз от тайных поклонников, кружевные шляпы с вуалью, — какое блестящее прошлое! Умопомрачительные отдельные кабинеты в ресторанах! Скрипачи! Шампанское! Все словно в фильмах! Да и названия ресторанов звучали намного красивее, чем теперешние, — канули в Лету «Золотой лев», «Зимний сад».

Сильвии не нравилось, что Ванда Курман забивает Кае голову подобной чепухой. Старуха набивала себе цену: флиртуя, она порхала по жизни как по цветущему лугу, — высокородная дама, а ее простецкий муж — машинист паровоза — зарабатывал на содержание семьи. Не запретишь же ей рассказывать эти душещипательные истории, несправедливо отнимать у прикованной к кровати больной ее сказки. И то уже хорошо, что Кая слушала за троих: Сильвия с матерью ускользали, чтобы перевести дух в тишине.

А ведь был еще Паулус!

Постепенно баба Майга просто возненавидела пса. Из вечера в вечер она жаловалась на собаку, но противоядия не было: бабе Майге невозможно было объяснить, что бессловесные животные беззащитны и нуждаются в нашей бескорыстной любви.

Правда, тихая и покладистая баба Майга все ж таки старалась подавить свои недостойные чувства, чтобы не быть несправедливой к бедняге Паулусу. Но нравственность самого Паулуса была далеко не на высоте: самосуд над соседскими собаками он творил едва ли не каждый день. Аристократическая породистая скотина, прожившая большую часть жизни в самом центре города, на дух не терпела окраинных неряшливых дворняг и заносчивых псов. Прочь с ее глаз! Кажется, Паулусу действовали на нервы и почти безлюдные улицы пригорода. В центре города среди многочисленных прохожих огромный псище держался с достоинством, в последнее время он ходил даже без намордника и никогда не справлял нужду на тротуаре. Теперь же он словно взбесился. Стоило Паулусу оказаться за дверью, как улица оглашалась рычанием и визгом. Паулус не учитывал, что и его враги были чьими-то любимыми песиками, и плотное облако возмущения угрожающе сгущалось. Доброжелательные соседи советовали Сильвии посадить пса на цепь: он не умеет вести себя! Но — Паулус и цепь! Заточения собаки не вынесло бы сердце Ванды Курман. Хватит и того, что она сама прикована к постели, пусть хоть Паулус пользуется свободой. Обстоятельства впрямь складывались из рук вон. Покойный отец Сильвии не мог предвидеть подобной ситуации и в свое время обнес участок низким забором. Мускулистый Паулус перескакивал его шутя и буйствовал повсюду, где только в голову взбредет.

У бабы Майги и без того хлопот полон рот: кастрюли и сковороды, швабра и тряпки, ко всему этому добавилась обязанность выгуливать Паулуса. Карл приобрел для Паулуса ошейник с металлическими шипами и с четырехметровым парусиновым поводком. Баба Майга повздыхала, но деваться было некуда, и стала регулярно выводить Паулуса на прогулку. Поначалу изуверский ошейник наводил на Паулуса ужас: при малейшей попытке метнуться в сторону он стягивался вокруг горла, и острая боль умеряла самоуправство пса. Баба Майга вздохнула с облегчением, ее душевные страдания пошли на убыль, зато пес впал в тяжкое уныние. Он часто лежал перед кроватью больной, положив голову на лапы, и шумно дышал, видимо, жалея о канувших в прошлое временах. За несколько недель у него облысела голова.

Однако Паулус не безродная псина, которую можно было бы вот так просто укротить и заставить смиренно дожидаться старости. Правда, порой казалось, что он становится покладистым и ему самому хочется быть хорошей собакой. Весной он стал степенно разгуливать по саду, словно старый джентльмен, и не рвался за забор к другим собакам, а однажды даже тронул Сильвию до глубины души. С благородным блеском в глазах, держа что-то в зубах, он подошел к сидящей в садовом кресле Сильвии, явно желая передать ей свою ношу. И Паулус в самом деле положил на колени Сильвии обслюнявленного птенца. В его пасти с устрашающими клыками птенец лежал как в мягком гнездышке: как только перья обсохли, птенец улетел. Эту изумительную историю о Паулусе Сильвия рассказала лежачей больной. «Вот видите! — с гордостью воскликнула Ванда Курман, и ее дряблая шея напряглась. — Паулус настоящий джентльмен!» У Ванды Курман появилась причина рассказать о родословной Паулуса, домочадцы услышали о его отце и деде, о прабабке, в основном же больная рассказывала о выдающихся людях, которым принадлежали эти собаки.

Но и спасение птенца не означало перемены в умонастроении Паулуса, ему совсем не хотелось становиться скучным и скромным псом-интеллигентом. Хотя он и продолжал степенно разгуливать по саду и не рвался на улицу сводить счеты с соседскими собаками, у него появилась другая привычка, вызывавшая досаду у домочадцев: в дождливые дни, вернувшись в дом весь в грязи, он заваливался спать в супружескую постель Сильвии и Карла. Баба Майга бранила собаку, махала у нее перед носом газетой, словно отгоняя мух, Паулус оскорблялся, обнажал клыки, но с кровати не слезал. По ночам Сильвия просыпалась от впитавшегося в постельное белье псиного запаха. Выхода не было, пришлось Карлу привинтить к двери спальни крючок. Это приводило Паулуса в ярость: сколько угодно дави лапой на дверную ручку, но в постель не попадешь.

Состояние больной оставалось более или менее неизменным. Карл часто приводил врачей. Сильвия бегала по аптекам в поисках все новых и более модных лекарств, но улучшения не наступало. Баба Майга высохла, нервы у Сильвии совсем сдали, Карл приходил домой только ночевать. Ванда Курман упрекала всех, что их семейная жизнь зачахла. Тупые, лишенные фантазии люди, считала она, то же, что пища без острой приправы. Кае надоели красочные истории бабушкиной молодости, к тому же казалось, что Иво Рооде занимает ее пуще прежнего. Кая становилась заметно самостоятельнее, перестала отчитываться в своих делах и только фыркала в ответ на любопытствующие расспросы больной. Всего-то та и узнала, что регистрация брака отложена: ни к чему связывать себя слишком рано.

Жизнь шла через пень колоду, члены семейства все больше отдалялись друг от друга, тягостная атмосфера гнетуще действовала даже на Паулуса, на него снова стали накатывать приступы хмурого упрямства. Сильвия иногда жалела собаку и выпускала ее погулять на улицу одну.

Примерно через неделю после снятия с Паулуса территориальных ограничений у калитки появился один из дальних соседей с зажатым в кулаке букетом рудбекий. Сильвия заметила старика из окна, на сердце у нее потеплело. В их округе не принято было ни с того ни с сего дарить цветы. Сильвия поспешила к двери — конечно же, гость остановился в сомнении за калиткой, наверно, испугался бегающего без привязи огромного пса. Сильвия заторопилась по выложенной плитами дорожке навстречу посетителю и остановилась, ошеломленная. Старик протянул букет через забор, и укрощенный Паулус жадно пожирал протянутые цветы.

Сильвия растерянно развела руками.

— Вот видите, — произнес старик дрожащим от раздражения голосом. — Это адское отродье сожрало все рудбекии в окрестных садах, мои были последними.

Он повернулся и удалился с достоинством человека, выполнившего свой долг.

Собаку пришлось снова подвергнуть прусскому режиму, пусть хоть совсем облысеет.

И опять баба Майга с Паулусом на поводке ходила дышать воздухом окрестных улиц, но псу послушание надоело по горло — к дьяволу ошейник с шипами, он не позволит, чтобы боль одолела его и подавила в нем радость жизни! Паулус неожиданными резкими скачками кидался на несправедливо наслаждающихся свободой врагов и не раз сбивал с ног тщедушную бабу Майгу в грязь.

Баба Майга храбрилась, не жаловалась, но однажды вечером, вернувшись домой, Сильвия не застала ее на кухне. Мать она нашла в ее комнате — та лежала в постели с компрессом на лбу и безутешно плакала. Паулус протащил ее на поводке по булыжникам и пням, баба Майга показала кровоточащие ссадины. Сильвия заказала такси — на скорое возвращение Карла домой надеяться не приходилось — и отвезла мать в травмопункт, где ей сделали укол против столбняка и дали успокоительного.

На обратном пути баба Майга заявила, что с нее хватит и что она переедет в квартиру Ванды Курман, которая все равно пустует. Старый человек имеет право на отдых и покой.

В семействе поднялась паника. Карл просыпался по ночам, чтобы выругаться себе под нос — чертова бабка! Сильвия чувствовала свою вину и покрывалась холодным потом. Даже Ванду Курман заразило всеобщее возбуждение. Она то и дело принималась ласковым голосом журить Паулуса, а бабе Майге советовали помириться с собакой — собака подаст ей лапу, и дело с концом.

Но баба Майга не сдавалась и не дала уговорить себя.

Сильвия Курман могла бы прыгать и хлопать в ладоши — ей еще вполне под силу таким вот образом изливать свою радость, и почему бы не вспомнить, как умела она ликовать лет тридцать назад. Она избавилась от лишнего веса: оздоровительный спорт и бег трусцой, требовавшие поначалу огромного усилия воли, давно стали неотъемлемой частью распорядка дня. Физической, а может быть, и душевной бодрости способствовали ремонтные работы по дому, копание в саду в летние вечера и во время отпуска. Среднего роста, довольно полная женщина могла лелеять надежду, что теперь она становится вполне энергичной дамой. Оказывается, обновление — привилегия не одних только молодых. Ощущение торжества вкупе со злорадством взбадривали и словно бы приперчивали то пресное самочувствие, в котором она чаще всего пребывала. Должно быть, в каждом человеке притаилось злорадство, которое ждет своего часа: это Карл Курман катится под гору, а не она, Сильвия Курман. Она на подъеме! Пусть не болтают, будто все покинутые жены в одночасье превращаются в жалких старух. Она и впредь будет держать себя в узде, чтобы жить на полную катушку. Жить хотя бы для того, чтобы дождаться минуты упоительного триумфа. Какая нелепость эта ее попытка перечеркнуть свою жизнь в день той катастрофы. Каждому не мешало бы поумнеть настолько, чтобы понять: даже в самой мрачной туче прячется крохотная золотая искорка, таящая возможность возрождения. Ничто в этом мире не окончательно, всегда остается какая-то лазейка, только дурак может утверждать, будто впереди — пустота.

Неожиданно нагрянула с новостью Вильма.

Уже с полчаса полыхало в душе Сильвии пламя злорадного торжества. Вот и дождалась! Вильма заявилась ненадолго, столько длинных летних месяцев о ней не было ни слуху ни духу и вдруг машина у ворот, а Сильвия словно по заказу прогуливается перед домом. Покусывая яблоко, она кружила по саду, любуясь домом, свежевыкрашенный, в покое и тишине сентябрьского вечера, он казался заново родившимся. К некоторому разочарованию Сильвии, Вильма не обратила на дом никакого внимания. Вильма спешила, ей хотелось первой преподнести Сильвии новость. Избавившись от груза, Вильма села за руль и тотчас умчалась. Вильма подстегивала себя и свои денечки, нетерпение уже начало менять ее характер, но душа все же не очерствела настолько, чтобы забыть о Сильвии, которая была ей опорой в трудные времена.

В воротах они поздоровались за руку, но на участок Вильма не прошла. В этом доме она хлестала коньяк и горевала о своей жизни, уже стоя одной ногой на лестнице, ведущей вниз. Эти непристойные вечера пора уже и забыть — прочла Сильвия на ее лице. Видно, Вильма решила любой ценой выбраться из лабиринта отчаяния. Она сунула руку в карман белого жакета, вытянула шею, обрамленную ярко-синей блузкой, и в извинение за неожиданный визит объявила: ее новость не из тех, что можно передать по телефону. Есть новые сведения, произнесла она заговорщицки и удивительно непринужденно, словно каждую неделю делилась с Сильвией информацией о делах Карла Курмана. Вильма предупредила Сильвию: теперь она должна быть начеку! Тереза сожалеет о ее глупости: развод все еще не оформлен! А то ведь и Сильвию могут втянуть в эту грязную историю, в материальном смысле, конечно. Тереза интересовалась, действительно ли дом собственность Сильвии, не совместное ли он имущество, и успокоилась, услышав, что на дом у Карла нет никаких прав.

Оказывается, Карл ужасно влип. Жутко банальная история с погоней за деньгами. Его конструкторское бюро взялось изготовить какой-то прибор при условии, что с ними будет заключен дополнительный договор на создание другого, фиктивного, аппарата. Заказчик — откуда-то из Зауралья — так завяз в делах, что согласился на поставленные условия. К сроку он получил то, что хотел, а в придачу какие-то светокопии ноевских времен, якобы документацию по тому другому, несуществующему аппарату. На руководимое Карлом конструкторское бюро, не пошевельнувшее ради того и пальцем, свалились, как манна небесная, несколько тысяч рублей. Эту кругленькую сумму они поделили между собой как премию за сверхплановую работу. Но, видать, кто-то получил меньше, чем ожидал, и настучал куда следует. Народный контроль нагрянул как гром среди ясного неба, для выяснения дела съездили и за Урал. Теперь хлопот не оберешься. Карл вместе с компаньонами должен возместить причиненный государству ущерб. Сумму компенсации Карлу назначили огромную, конечно же, еще и хороший нагоняй получит и вылетит с должности заведующего конструкторским бюро.

Вильма выпалила свою новость с жаром — известное дело, человек, несущий радостную весть, возвышается в собственных глазах. Сильвия оцепенела под этой лавиной слов. Ошеломляющий провал Карла Курмана она поначалу восприняла лишь в общих чертах, и только после ухода Вильмы у нее возникла куча вопросов. Кое-какие обстоятельства следовало бы уточнить.

Но так ли уж важно знать подробности постыдного происшествия?

Она — человек сторонний, которому рассказали поучительную историю о том, что сколько веревочке ни виться… и что жадность кого угодно с пути собьет.

Вильмин рассказ отдавался в ушах Сильвии обрывками звуковой записи, контакт между передачей и приемом местами прерывался. Обрывочной была и запечатленная зрительной памятью картина. Например, выпал кусок о возвращении Вильмы к машине. Только в тот момент, когда завелся мотор, Сильвия вдруг заметила на соседнем сиденье мужчину и вздрогнула от неожиданности: яркая клетчатая кепка на голове этого типа должна бы сразу броситься в глаза. Над желтой нейлоновой курткой одутловатое лицо. Любопытством он не страдал, даже не глянул в сторону Сильвии. Вильма ни словом о своем спутнике не обмолвилась — будто рядом на сиденье валяется прихваченная с собой дорожная сумка. В конце концов, какое Сильвии дело до Вильминых новых приятелей и новых перспектив. Ведь именно новые жизненные возможности следует держать на недосягаемом для чужих глаз и слов расстоянии. Видно, и Вильму жизнь кое-чему научила. О том, что кануло в прошлое, — об этом можно и порассуждать — похвалить или похулить, а надежды в своей беззащитности сквозняков не выдерживают.

Карл обесчещен и выставлен на позор. Поделом! Так и надо предателю и трусу! Злорадство свое Сильвия хотела бы выкричать в мягкий осенний воздух, но как человек воспитанный даже не пикнула. Или ей помешало еще что-то помимо пресловутой северной выдержки? Увы, холодная сдержанность не лишает человека сильных чувств, и слезы можно себе вполне позволить, только не в саду, где кто-нибудь может увидеть, а в темной комнате и за запертой на ключ входной дверью — не дай бог, чтобы кто-либо из милых соседей оказался свидетелем!

Сильвия разжигала в себе злорадство, пальцы нервно дрожали, словно ей захотелось немедленно забросать Карла комьями грязи. Вот тебе! Уж не позвонить ли завтра утром ему на службу и подчеркнуто вежливо спросить заведующего конструкторским бюро. Можно, например, сообщить, что Карл Курман выписан с прежнего места жительства, поскольку он уже почти год не проживает на улице такой-то в доме номер таком-то, чем и нарушил паспортный режим. Пусть-ка получит еще одну оплеуху: вся жизнь разваливается — лишается места работы, а теперь и места жительства, хотя оно давно уже было лишь формальным. А все-таки числиться в подушных списках надежнее, чем жить невесть где тайно из чьей-то милости.

Для себя Сильвия уже давно решила, что после столь долгого молчания не ей первой поднимать трубку и звонить Карлу. Что бы ни случилось, она не станет искать с ним контактов. Собственная жесткая позиция огорчала ее, но и не такая она была волевая, чтобы переломить себя. Возможно, Сильвия опасалась услышать в ответ нарочито официальный или даже рассеянный голос Карла, это граничило бы с глубоким равнодушием к ней — а что еще можно предположить? Лучше уж избегать возможного холодного прикосновения, отчужденно звучащего голоса, который дал бы понять, что Сильвия забыта так же основательно, как те мелочи, что остались в старом доме. Возможно, что поначалу сбежавший муж и испытывал недовольство, когда той или иной привычной вещи не оказывалось под рукой, но постепенно новый образ жизни брал свое, возможно, Карл даже сердится на себя, раздражаясь из-за въевшихся рутинных привычек; оставалась единственно правильная манера поведения: к черту чувство вины и неприятные воспоминания! И вот уже при мысли о бывшей жене и прежнем распорядке жизни он вполне может удивиться: и как только я четверть века терпел такую нелепицу!

Эти горькие мысли притушили злорадство Сильвии.

Чему ей, собственно, радоваться? Ее душа еще не свободна от Карла. Перед собой-то она могла бы и не кривить душой. Может быть, на самом деле ей даже хотелось бы помочь Карлу, поддержать его и утешить. Они посидели бы вместе до полуночи и заставили бы головы поработать. Небольшая домашняя мозговая атака. Люди смекалистые сумеют и из неприглядной истории выйти достойно. Любую ситуацию можно рассматривать с двух разных точек, хотя, на первый взгляд, казалось бы, и нельзя никак оправдать пошлую сделку ради получения нетрудовых доходов. Подобные истории нередко больше раздувают, чем они того стоят. Хотя в данном случае вряд ли. Сведения, исходящие от Терезы, и раньше подтверждались. О всех сенсациях она обычно узнавала намного раньше и подробнее, чем другие.

А тот странный тип в машине рядом с Вильмой? Неуместное любопытство! Уж не завидует ли Сильвия, что ей не с кем проводить время, даже если бы вместо настоящего поклонника около нее находилось какое-нибудь ничтожество, пустоголовый болван или тюфяк? Но его можно было бы в любую минуту позвать, посадить рядом с собой, перекинуться словом — всегда ведь рядом со всамделишным, подлинным существовали заменители.

Не был ли и Карл всего-навсего заменителем родного человека?

Жизнь то и дело озадачивает, приводит в недоумение, недоумение же рождает грусть. Разве возможно испытывать эйфорию или даже тихую радость, если понимаешь, что хоть жизненного опыта и набран целый воз, но соотнести себя с другими людьми или с неожиданными ситуациями все равно не умеешь. Возможностей много — выбрать трудно. Чувства и жестокий диктат разума вступают в противоречие. Злорадство? Так, мол, ему и надо? Сочувствие? Стыд? Самоотверженная готовность прийти на помощь? Но разум реагирует однозначно: раз он тебя предал, то и тебе уже нет до него никакого дела, точно так же, как ему нет дела до тебя. К краху Карла следует относиться с полным равнодушием, как если бы эта позорная история произошла с кем-то посторонним. Налет стыда, однако, останется: досадно, что долгие годы ты была связана с недостойным человеком. Непозволительно и смехотворно все еще относиться к своему прошлому как к реальности, важен и реален только сегодняшний день. Человек давно уже стал настолько прагматичен, что живет лишь сиюминутными интересами. Все стремятся глыбу своих душевных мук раскрошить, разметать по ветру и втоптать в грязь сегодняшнего дня. Необходимо приспособиться, разве мало людей разводится, незачем опускать руки и погружаться в прошлое, чтобы, как дура, топтаться на одном месте. Прекрасный призыв, достойный занять место в ряду лозунгов Сильвии Курман: долой память!

Когда оказываешься в роли стороннего наблюдателя, можешь взвешивать меру ненависти и сочувствия. Это довольно-таки просто, поскольку ты не обязана сама выносить приговор. Какой выход предложить Карлу? Ни к чему ломать голову, не станет же он обращаться к Сильвии. Брошенная жена может анализировать ситуацию для своего удовольствия, ее точка зрения никого не интересует. Вздумай Сильвия сунуть нос в дела Карла, тот, пожалуй, пришел бы в ярость и разорался; безмозглая курица, твои выводы дерьма не стоят, пошла ты со своими советами знаешь куда… Если не по какой иной причине, то из чувства вины Карл должен ненавидеть бывшую жену.

Как легко жизнь запутывается в тугой узел, попробуй найди, кто прав, кто виноват?

Всего дня два назад Сильвия слушала исповедь Эхи Андеркоп. Сильвия не могла понять, почему Эха Андеркоп из планового отдела именно ее выбрала в слушатели. Они бесконечно долго сидели в кабинете Сильвии, обычно замкнутая Эха захотела вдруг облегчить свою душу. Подумайте и вы об этом, Сильвия Курман, тихонько повторяла она время от времени, произнося эти слова, словно бы извиняясь, — мол, она не просто так откровенничает, а просит совета, советоваться ведь не зазорно. Сильвия сосредоточенно слушала ее, а потом расстроенно подумала: от чистого сердца хотелось бы ей помочь, а не смеет предложить даже самую малость. Удручала отчужденность людей.

С Эхой Андеркоп они проработали под одной крышей долгие годы. Здрасте-здрасте и улыбка; у них никогда не было стычек, в их взаимоотношениях неизменно преобладала обоюдная симпатия, но сохранялась приятная дистанция на «вы». Знакомые — не больше. И вдруг — неожиданная доверительность. А может быть, знай они друг друга ближе, как раз это и исключило бы полную откровенность? Случается, что дружеские отношения носят бурный характер, люди чуть ли не в душу друг к другу лезут, но стоит приглядеться поближе, и обнаруживаются отпугивающие детали; тогда не исключено резкое отдаление друг от друга, даже вражда. Надежнее, когда у обеих сторон нет и представления о том, что у другой за душой. Все знай требуют сердечности. А может, трезвый подход собеседника иной раз куда нужнее?

Сильвия услышала обычную для наших дней историю. В один синий мартовский день Эха Андеркоп поняла, что стала мужу невыносимой, да он и не пытался скрыть отвращения. Кончилась любовь, как поется в песне. Внутренне муж вполне созрел для разлуки, но жизнь в очередной раз подтвердила, что объявление безжалостных решений требует особенного настроя на жестокость, вплоть до искусственного взвинчивания своей вражды и ненависти. Дома муж появлялся все реже, иногда его не было несколько ночей кряду, а когда приходил, принимался изводить жену обвинениями и издевками. Эха Андеркоп наслушалась о себе, что и тупая она, и дура, что бог весть с каких пор разучилась быть привлекательной. Их брак был большим заблуждением, а ошибки нужно исправлять. Развод. Лучше поздно, чем никогда.

О своем унижении Эха Андеркоп рассказывала в общих чертах, перескакивая через подробности, словно устно заполняла в анкете графу, где стоял необычный вопрос: почему распалась ваша семья?

Теперь катастрофа уже в прошлом. Эха Андеркоп могла рассказывать о случившемся с монотонным спокойствием, за которым чувствовалась усталость. Ее внутреннее напряжение выражалось в подергивании уголка рта, но, может быть, это было вызвано неважным здоровьем и физической измотанностью. Эха заметила пристальный взгляд Сильвии, подняла выцветшие брови, поняла, что выглядит старухой, покорно улыбнулась и вздохнула.

— Развод не был для меня выходом, хотя я очень надеялась, что если буду свободна, то время залечит раны. По требованию мужа мы разменяли квартиру, теперь у меня однокомнатная конура, дети наши давно живут самостоятельно. Я согласилась на худшую жилплощадь: крыша протекает, оконные рамы прогнили, водопровод в коридоре. Раньше я даже не предполагала, что в наши дни люди еще живут в таких жалких условиях. Вся эта деревянная развалюха набита старыми одинокими женщинами. Жизнь словно отбросила их на обочину. Да и куда им было деваться? Устала я безмерно и махнула рукой — лишь бы покой! Я стала мечтать о тихих вечерах в полном одиночестве. Чтобы не нужно было никого ждать, чтобы не нужно было бояться скрежета ключа в замочной скважине и трястись в ожидании оскорбительных слов. Мне не хотелось больше слышать, как в прихожей хлопается об пол и в следующую секунду опрокидывается дипломат. Не хотелось улавливать грохота двери в ванную и видеть из вечера в вечер одно и то же: вернувшись домой, муж стаскивал носки и бросал их в раковину, чтобы я выстирала, ему нравилось ходить босиком по синтетическому ковру, так он удовлетворял свою тягу быть ближе к природе. Я больше не хотела видеть его в кресле перед телевизором: он смотрел все подряд информационные передачи, чихвостил пышно расцветшую псевдоинформацию, однообразие сюжетов и утомительное скудоумие концепций. Всей душой я жаждала новых времен: буду читать, валяться на диване когда захочу и сколько захочу, щелкать орехи, смотреть в потолок и никогда вообще не включать телевизор. Желания мои были нелепы и мелки, но я считала, что после изнурительной домашней войны, когда меня постоянно заставляли отступать, у меня есть право поддаться этим своим желаниям. Странно, но я чувствовала себя почти счастливой, когда после сложных процедур мы разменяли нашу квартиру и я переехала в мансарду. Я купила себе новую мебель и дорогой ковер ручной работы, чтобы не видно было щелей на полу, я осталась без копейки, но это доставляло мне удовольствие — все как бы начиналось сначала. Стыдно признаться, но иногда я задерживала взгляд на пышном ковре и торжествовала: никогда ни один мужчина не ступит на него своими неопрятными ногами. Такие уж мы, женщины: мужчины топят горе в вине, находят удовлетворение в том, что доводят себя до гибели, мы же ищем опору в создании порядка и успокаиваемся в домашних хлопотах.

Сильвия слушала Эху Андеркоп и испытывала чувство неловкости — она находила много общего в моделях их поведения, ей захотелось сейчас же, немедленно взглянуть на себя в зеркало — неужели и она так поблекла? Но было бы нелепо поддаться этому желанию.

— И вдруг это мое с таким трудом достигнутое душевное равновесие разлетелось в прах. Позвонила новая жена моего бывшего мужа, в меня будто нож всадили, когда она назвала свое имя, не бросайте трубку, выкрикнула она раньше, чем я успела открыть рот, у нее, мол, ко мне очень важный разговор. Я беру себя в руки, стараюсь успокоиться, внушаю себе: что бы она ни сказала, все давно расставлено по местам. Развод оформлен, квартира разменяна, я примирилась с худшей, делить нам больше нечего. Но вот что выясняется: моего бывшего мужа свалил инсульт, долгое время он находится на излечении в больнице и теперь выписан домой инвалидом. Его новая жена без обиняков требует, чтобы я взяла его обратно к себе! У меня слезы ручьем, так жалко моего бывшего мужа, но я захожусь в смехе: не такая уж это редкость, что судьба испытывает любовь! Однако меня это не касается, я ей своего мужа не навязывала! Чепуха! — прерывает она меня истерично. Всегда виновата та женщина, от которой уходят, а не та, к которой идут! Нет, возражаю я ей, чувства мои давно угасли, я его забыла. Это ничего не значит, визжит она на другом конце провода, вы много лет прожили с ним в любви и согласии, теперь настало время отплатить за это заботой! Вот что мне пришлось выслушать! Мне и во сне бы не приснилось, что наша супружеская жизнь задним числом будет так высоко оценена: жили в любви и согласии! Я жадно хватаю воздух, но твердо заявляю: я свободна и останусь свободной! Такой эгоистки мир еще не видывал, сыплет она обвинения. Зато такую хлипкую любовь, как ваша, днем с огнем не сыщешь — первые трудности, а ее уж и след простыл, кричу в ответ я, и меня охватывает совершенно чуждый мне азарт перебранки. Любовь! — выпаливает она. У меня не было выбора. Мне уже тридцать семь лет, а впереди черная дыра. Я на десять лет старше вас, почему-то с гордостью бросаю я ей в ответ, и у меня времени осталось еще меньше. Вам теперь долго, долго придется ухаживать за ним, сможете пустить в ход все неиспользованные запасы своей нежности. Идиотка! — теряет самообладание новая жена. Но я не сдаюсь. Почему идиотка! — удивляюсь я и советую ей обратиться к первой жене своего супруга и спросить у нее — требовала ли я от нее когда-нибудь и что-нибудь? А с какой стати вы должны были от нее чего-то требовать? — оторопела эта тридцатисемилетняя, вступающая в черную дыру. Ну, хотя бы того, чтобы она не утруждала и не обременяла моего мужа. Шестнадцать лет мой муж безропотно платил ей алименты, а было это совсем нелегко, у нас у самих росло двое детей. Я никогда не возражала, когда мой муж по первому же зову шел к ней, к своей первой жене, чтобы помочь ей. Почему-то судьба не щадила ее, с ней постоянно случались всякие неприятности и даже несчастья. То и дело у нее выходил из строя замок — хоть дверь ломай, а то вдруг молния ударила в дом, вся проводка перегорела. Как-то она даже ногу сломала, и ее ребенок три месяца жил в нашей семье. Повторяю — я ни разу не звонила ей и не требовала, чтобы она расплатилась за прожитые с моим мужем в любви и согласии годы. Слышу, на том конце провода третья жена моего бывшего мужа начинает задыхаться и язык у нее уже заплетается, как будто она, пока я говорила, опрокинула в рот целый стакан водки. В таком случае, в таком случае, забормотала она. Что в таком случае? — спрашиваю предельно вежливо, призывая ее к порядку. В таком случае заботы о нем мы должны разделить на троих! Человек не деньги, которые можно разделить, ответила я ледяным голосом и положила трубку на рычаг.

Сильвия слушала Эху Андеркоп и со страхом думала о возможных параллелях со своей жизнью.

Мнения Сильвии Эха Андеркоп так и не спросила. Она поднялась со стула, провела ладонями по груди, словно смахивая с себя брызги слюны той визгливо требовавшей от нее справедливости тридцатисемилетней особы, окинула рассеянным взглядом стены скудно обставленного кабинета и призналась:

— Развод меня не подкосил. В свое время я сама увела мужа от его жены и подсознательно все годы боялась, что это может повториться со мной. А теперь я скоро превращусь в развалину. Каждую ночь в два часа я просыпаюсь от сна, который повторяется без изменений: со дна глубокого колодца на меня смотрит лицо моего бывшего мужа, он вот-вот уйдет под воду. Я чувствую, что мой разведенный Андеркоп думает обо мне, и нет выхода, мне приходится в свою очередь думать о нем. Кровать словно выбрасывает меня, я сажусь за стол. Думаю, плачу, думаю и плачу. Я чувствую, что та, новая, жена обращается с больным как садистка, она день за днем перепиливает подгнившие сваи его жизни, а я бессильна что-либо предпринять. Может, я и не хочу ничего предпринимать и все-таки сижу по ночам без сна, словно сторожу умирающего или жду призыва на помощь, и плачу, и плачу.

Перебирая в памяти историю Эхи Андеркоп, Сильвия жалела, что она не верующая. Сложила бы молитвенно руки и попросила бы у бога здоровья для Карла. Время все лечит: служебное преступление можно искупить, и какое угодно постыдное происшествие в нашей бурной жизни будет похоронено под наслоением новых событий. Минутное злорадство Сильвии объяснялось не желанием мести, а извечным женским пристрастием к урокам жизни. Пусть-ка побарахтается в грязи, так ему и надо, сам себя высек; мужчины привыкли к своей цели кидаться без оглядки — естественная для них беззаботность, неожиданные задержка и испуг пойдут только на пользу. За поступки надо отвечать! Человек старомодный, Сильвия чтила как государственные, так и духовные законы. Абсолютно не по-современному она верила, что законы духа должны быть превыше темных влечений. Она испытывала отвращение к порокам, наслаждение которыми мотивируют в наше время правом на личную свободу.

Во всяком случае, чтобы порвать с женой, совсем не обязательно быть трусом и предателем.

В свое время Карл обвинил бабу Майгу: она предала интересы нашей семьи. И хотя жизнь Сильвии сразу вдруг резко усложнилась, она все же оправдывала мать. Старый человек устал. Марафон домашней колготни, особенно же если в доме лежачий больной, свалил бы к вечеру с ног и молодого человека. Террор нескончаемых мелких дел хоть кого доведет до отчаяния. Никогда не удается сделать все. Еда на столе — надо мыть посуду, чтобы в отмытых горшках варить по новому заходу. Только успеешь выгладить одну кучу белья, пора уже новую замачивать. Конвейер не останавливался ни на минуту, сопровождаемый брюзжанием больной, казалось, что даже ее подушка ворчит и брюзжит.

После стремительной атаки буйного Паулуса на соседнего пса, когда он проволок на поводке беспомощную бабу Майгу по пням и камням, она категорически осталась при своем первоначальном решении: конец рабству! Больше всех нервничал Карл. Он сыпал красивыми словами о единстве семьи, о том, что в трудные времена надо забывать о личных интересах, приводил примеры куда более здорового образа мыслей у людей других национальностей: у евреев и кавказцев при необходимости в состояние тревоги приводится вся близкая и дальняя родня, они не останавливаются ни перед какими трудностями и затратами, если кто-нибудь из них попадает в беду} эстонцы же косятся на всех с подозрением, думают в первую очередь о себе и даже в семье обрекают себя на одиночество. Целая нация, оказывается, стоит за смертельной усталостью бабы Майги.

Нелегко ей было уходить из дома. Сердце ее смягчилось, и она пообещала, что уйдет ненадолго, но надо и себе передышку устроить. У служивого люда бывает ведь отпуск, почему же нет его у домашних рабов? И Карл приумолк. Ладно уж, пусть поживет неделю-другую в квартире Ванды Курман, действительно нехорошо, что там месяцами никто не показывается. Карл согласился сам доставить бабу Майгу в город. Это же не просто так проехаться, сел в автобус и через полчаса ты уже на новой квартире. У бабы Майги набралось три полных хозяйственных сумки самых нужных вещей, которые нельзя было не взять с собой. Сильвия заметила, что она уложила свои лучшие платья, как будто и впрямь едет на курорт, где по вечерам на люди выходишь, принарядившись и наведя красоту.

Сильвия и баба Майга уселись в машину, но уехать сразу не удалось. Карл вернулся в дом — то ли он что-то позабыл, то ли понадобилось срочно кому-то позвонить.

Баба Майга, маленькая и сникшая, сказала Сильвии словами песни:

— И жизнь прошла, как будто то был сон.

Сильвия сообразила, что верность своему жесткому решению стоила бабе Майге немалых душевных сил.

— Немножко разнообразия пойдет тебе на пользу, — утешила ее Сильвия и чуть было не добавила: недолго же ей еще скрипеть.

— Мне никогда не было так грустно уезжать из дому, — шепнула баба Майга, словно открывала некую тайну. — Давно ли это было, когда твой отец говорил, что пока стропила не наведут, он мне дом не покажет. Наконец приезжаем. Высоко на шесте пышный венок, шелковые ленты на ветру развеваются. Ходили мы из комнаты в комнату, перегородок еще не было, одни балки и перекладины, усеянные бусинками смолы. На кухне мы заспорили: я хотела, чтобы раковину у торцевой стены установили, он же считал, что лучше у боковой, внутренней. Долго пререкались, пока я не согласилась с ним: никогда не придется опасаться, что во время трескучих морозов вода в трубе замерзнет. Вот как легко в свое время ссоры разрешались — верх брал голос разума. Потом мы сидели на штабеле досок перед домом, пили пиво из высоких граненых бутылок, ели принесенные с собой бутерброды и растроганно глядели на еще пустые оконные проемы, и я решила, что начну-ка я вязать занавески.

Баба Майга указала рукой за спину и добавила:

— В той стороне стоял лес, мы были в ряду последние, улица кончалась на нас. За забором росли рыжики, а теперь там домов как грибов.

Баба Майга всхлипнула.

— Разве могла я когда-нибудь подумать, что чужая старуха выживет меня из собственного дома? Бедный отец переворачивается в гробу: в этом доме у паршивого пса больше прав, чем у его вдовы.

После отъезда баба Майга почти неделю не звонила Сильвии.

Сильвии же совершенно некогда было заглянуть к ней, все время в запарке, сто вещей запомнить, тысячу дел переделать. Часы отстукивали минуты, каждый час был под завязку заполнен делами. На туфлях отлетали каблуки, подошвы тапочек стирались до дыр, на икрах вздулись вены, руки саднило от стиральных порошков. В магазинах не было бумажных носовых платков и полотенец, о постельном белье одноразового пользования и говорить нечего! Поэтому в прачечной все лохани были при деле, а угли под котлом не успевали погаснуть. Окна на чердаке, несмотря на дождь и ветер, стояли настежь, чтобы просыхал нескончаемый поток простыней. Паулус ходил по пятам за спешащей Сильвией и время от времени недовольно рычал. Конечно, у собаки была причина сердиться — баба Майга варила ей похлебку, Сильвия ограничивалась колбасой и хлебом с маслом, сухомятка псу обрыдла, шерсть его потускнела. Поначалу Карл пытался помогать Сильвии, потом на службе работы навалилось сверх меры, он опять стал возвращаться домой поздно. Работа у меня творческая, оправдывался он, и только вечерами, в тиши кабинета, удается сосредоточиться. Идеи просто так не проклевываются, необходимо отключиться от текучки, и так уж чересчур редко удается что-либо набросать. Сконструированные Карлом и его коллегами приборы должны были непременно в каком-то важном месте жужжать, тикать, выдавать цифры или давать о себе знать тихим зуммером. Духовная сфера священна, и Сильвии оставалось только краснеть, что своими пошлыми бытовыми хлопотами она отрывает Карла от высшей умственной деятельности. Собаке кости, больной куриный бульон, мужу-труженику тушеное мясо, дочке «снежки», себе чашечка черного кофе на бегу. Когда вечером перед сном Сильвия в ванной бросала торопливый взгляд в зеркало, она видела выцветшие от тоски глаза и страдальческие морщинки в уголках рта. Она была еще не стара, всего-то чуть-чуть за сорок, но кожа на лице все больше увядала, а волосы начали сечься.

Порой она с глубоким возмущением вспоминала бабу Майгу.

Стоило Сильвии заикнуться о своих затруднениях Карлу, он тут же подкинул ей добрый совет: пусть Кая не лодырничает, не мешает и ей приложить руки к домашним делам. Но заневестившаяся Кая шаталась где-то с будущим мужем, и у Сильвии не хватало духу мешать им. Конечно же, напрасная жалостливость, вековечная родительская ошибка — пусть детям живется легче! Это только Карл не желает понять, как редко бывают в жизни минуты, когда человек чувствует себя словно на седьмом небе. Сильвия молчала и щадила дочь. И по-прежнему оставалась санитаркой, прачкой, кухаркой, уборщицей, садовником, трубочистом, дворником, истопником, — на все ее должности даже названий не хватало.

В гостиной стоял неприятный душок. Сильвия убирала и подтирала, намывала и скребла, но запах не исчезал. С наступлением холодов она стала топить печь и утром и вечером, чтобы можно было постоянно держать окно открытым. Больная не возражала против проветривания, требовала только, чтобы ее уберегали от ледяных сквозняков. Сильвия нашла на чердаке старую ширму с деревянной рамой, заменила истлевшие полотнища новыми и поставила это сооружение посреди гостиной, отгородив кровать больной от окна. Самый настоящий лазарет. Больная примирилась с нововведением, ее недовольное бурчанье по поводу безвкусной ткани в счет не шло.

Однажды днем Паулус сиганул через открытое окно в сад, перескочил через низкий заборчик и умчался куда глаза глядят заземлять вызванные комнатным затворничеством стрессы. Вечером у двери появились рассерженные соседи. Собаке одного соседа Паулус разодрал ухо, ребенка другого чуть ли не до заикания довел своим рыком, третий жаловался, что ему пришлось с палкой в руках сопровождать почтальона — охранял от бешеного пса.

Сильвия извинилась перед соседями — это ведь не мелочные людишки, которые ищут любой пустячный повод для ссоры — и пообещала что-нибудь предпринять.

Но сперва она вообще ничего не стала делать. Не поменяла больной белье, не варила и не жарила — пусть сегодня постятся, сил у нее на то лишь и осталось, чтобы подать, если нужно, стакан воды, в остальном пусть каждый заботится о себе сам. Объявившегося за дверью Паулуса Сильвия в дом впустила, но лапы ему не вымыла и не спешила подтереть тянувшиеся за ним по паркету грязные следы. Верный пес тотчас же отправился охранять хозяйку и ее драгоценные картины.

Сильвия порылась в кухонном шкафу, нашла початую бутылку коньяка, но, взглянув на этикетку, разозлилась: пожилые уже люди, а богатства так и не нажили, пьют керосин — самый дешевый коньяк, три звездочки. Крепкий чай придал дрянному напитку благородства. Сильвия опорожнила бутылку на четверть, когда зазвонил телефон.

В трубке раздался радостный голос бабы Майги: знает ли Сильвия новость? Конечно же Сильвия ни черта не знала. Бабу Майгу распирало от возбуждения, она трещала о всяких пустяках, сообщила, что разыскала своих старых подруг, теперь они вместе ходят на выставки и концерты, какой-то певец их всех очаровал. Сильвия подумала: что за безвкусица — очаровал! Она слушала трескотню матери вполуха, от досады у нее разболелась голова. Бегает задрав хвост по городу и даже не спросит, как идут дела дома и как чувствует себя больная. Но баба Майга не поддавалась телепатическому внушению, она продолжала весело тараторить про свою светскую жизнь и наконец выложила главную новость: подруги подарили ей пуделя. Щенка с розовым языком и с черной, в завитках, шерстью она назвала Юмбо. Сильвия застонала едва слышно. Паулус подошел к телефону и навострил уши. Сильвия шепнула собаке: голос! Мощный лай Паулуса чуть не разнес телефонную трубку. У бабы Майги, наверное, заложило уши. Дочь не хотела выслушивать возможные сетования и положила трубку на рычаг.

Теперь появился повод осушить бутылку до дна. Сильвия потягивала коньяк и то и дело сотрясалась от нападавшего на нее смеха. Опорожнив бутылку, она пошатываясь прошла в спальню, перед туалетным зеркалом намазала губы огненно-красной помадой, разыскала давно забытую коробочку с тушью и густо накрасила ресницы.

Потом она снова сидела на кухне и жалела, что в доме нет больше коньяка, хотя и была уже достаточно пьяна.

Карл, едва появился в дверях, услышал от жены категорическое заявление:

— Завтра подаю на развод!

Карл тщательно закрыл кухонную дверь, приложил палец к губам, призывая говорить тише; все больше бледнея, он опустился на стул и, не глядя на Сильвию, спросил: что произошло?

Сильвия заговорила про Паулуса и бабу Майгу, про новую собаку Юмбо и про больную и что у нее нет уже сил нести этот груз. Карл терпеливо слушал ее бессвязный и путаный рассказ, обычно ему некогда было выслушивать Сильвию, теперь времени оказалось достаточно. Постепенно его лицо обрело нормальный цвет, он глядел на Сильвию покорным собачьим взглядом — еще одна собака, мелькнуло в голове у Сильвии, — и время от времени согласно кивал. Сильвия завелась еще больше, наконец-то ей дозволено высказать все, что она думает, и с наигранной важностью она заявила: будем переселять мамаш! Карл со своей — только пусть обязательно заберет с собой этого ужасного Паулуса! — переберется обратно на квартиру Ванды Курман и пусть сам со всем и справляется, а она привезет домой свою мать, и в этом доме снова будут жить по-человечески. Подавленный Карл совсем съежился, и тут Сильвию охватило чувство неловкости, ей захотелось оправдаться. Она принялась рассуждать, что с работы она уйти не может, она срослась с коллективом — эта казенная формулировка прозвучала здесь, на неубранной кухне, смехотворно, и Сильвия, поняв это, чуть не завизжала: без ее солидной зарплаты им не прожить, они и сейчас-то едва сводят концы с концами, даже хорошего коньяку купить не могут, приходится пить керосин, и вообще, уже тысячу лет она не может сшить себе новое платье, а возраст ее таков, что необходимо особенно заботиться о своей внешности. Однако возможности для этого никакой нет, и она превратилась в настоящую развалину. Один бог знает, чего она только не нагородила! Отчаянно жаловалась на жизнь и пыталась справиться с чувством стыда: несмотря на перегруженность делами и обязанностями, она ничуть не убавила в весе, на спине по-прежнему глубокая колея от бюстгальтера, что весьма недвусмысленно говорит о лишних килограммах. Сильвия вдруг почувствовала, что напрасно свела разговор к собственной персоне, в конце концов Карлу незачем знать, что Сильвия чувствует себя старой и поизносившейся, и поэтому она ухватилась за другую тему. Трубочиста днем с огнем не найдешь, опять ей придется самой прочищать дымоход, лезть с проволочной метелкой на крышу, чтобы в печах была нормальная тяга, — в общем, договорилась до того, что чуть ли не забитые сажей дымоходы причина для развода, но Карл не смеялся. Он задымил сигаретой, нахмурил брови, делая вид, что ломает голову, как выпутаться из создавшегося положения. Может, и правда ломал. Когда фонтан Сильвии иссяк и слезы сами собой полились по щекам, Карл перегнулся через стол, взял ее руки в свои ладони, удивился, что они такие холодные, — жаркая волна залила Сильвии сердце — и принялся ее успокаивать. Обещал пошевелить мозгами, обстановка, несомненно, требует разрядки, высказал предположение, что кризисы предвещают новый всплеск сил. Вот-вот появится второе дыхание, чепуха все это, будто трудности непременно доводят до катастрофы. Он, Карл, считает, что чересчур спокойная супружеская жизнь ничего хорошего не сулит, она свидетельствует о взаимном охлаждении; когда люди по-настоящему пекутся друг о друге, они неизбежно время от времени переживают душевные потрясения. Карл говорил гладко, о проблеме вообще. Для человеческой психики чувство безысходности такое же нормальное состояние, как печаль или радость. Как бы там ни было, мужнины слова усыпили бурю в душе Сильвии и ей не пришлось прятать глаза из-за устроенного спьяну скандала.

Утром Карл шепнул ей о своем мужественном решении. Он уничтожит Паулуса, отвезет его туда, где собак усыпляют. Пусть Сильвия помалкивает, он все возьмет на себя. Ей нужно только, как всегда, оставить окно открытым. Карл уехал на работу раньше обычного. Сильвия еще осталась дома похозяйничать и даже взглянуть не решалась на слоняющегося по комнатам Паулуса. На душе у нее скребли кошки, и она старалась быть особенно заботливой. Беспрестанно улыбалась больной, была само терпение, когда кормила ее. Решила немного опоздать на работу и сварила Паулусу кашу; остудила, нарезала в нее больших кусков колбасы, погладила пса по облысевшей голове и с вежливой почтительностью пригласила его к завтраку. Пес ел неохотно, рассыпал кашу на пол, бросал на Сильвию косые подозрительные взгляды. Сильвия делала вид, будто не замечает собачьей настороженности, и старательно мыла посуду, оставшуюся в раковине со вчерашнего вечера.

Выйдя за ворота, Сильвия принялась тихонько всхлипывать, но взяла себя в руки и вытерла слезы, прежде чем дошла до толпившихся на остановке автобуса людей.

На работе с каждой отчетной ведомости на нее смотрел Паулус и не раз заставлял ее путаться в цифрах и процентах.

Вернувшись домой вечером, Сильвия открыла дверь с опаской, словно в доме ее ждал покойник. Свекровь не спала, чувствовала себя бодро и попросила Сильвию посмотреть, нет ли Паулуса в саду.

Сильвия несколько раз выходила на крыльцо и звала собаку, а потом с сожалением разводила руками. Свекровь помнила с точностью чуть ли не до минуты, когда Паулус перед обедом выскочил в окно. Придется дождаться Карла, решила Ванда Курман, как всегда давая понять, что от женщин никакого толку.

В этот вечер Карл на работе не задержался, но был устрашающе мрачен и нервничал, словно боялся, что Сильвия закатит ему очередной скандал. Но Сильвия притаилась как мышь, только в глазах стоял немой вопрос: как ты справился с этим нелегким делом?

Ванда Курман велела сыну поискать Паулуса. Хорошая жена всегда старается помочь мужу — Сильвия вышла вместе с Карлом. На улице они наконец смогли поговорить свободно. Прежде всего Карл показал свою забинтованную руку и со вздохом сообщил, что укол тоже пришлось сделать. Проклятая история! Перед обедом он вернулся домой, поставил машину поодаль. Намордник и поводок Карл взял в прихожей еще утром и спрятал их в багажнике. Теперь он остановился на углу и стал ждать — по времени Паулус вот-вот должен был выскочить из окна в сад, а оттуда прыгнуть через забор на улицу. Всего-то две сигареты он и успел выкурить, пока ждал. Заметив Карла, Паулус очень удивился, несколько раз кряду он поднимал ногу, но, окликнутый Карлом, послушно пошел за ним к машине. Карл надел на него намордник, и Паулус покорно забрался на заднее сиденье. Ведь Карлу и раньше случалось возить Паулуса в ветеринарную клинику на уколы, машины собака не боялась. Но на окраине, неподалеку от того места, где усыпляют собак, Паулуса вдруг словно подменили. Карл не мог простить себе, что еще в машине не пристегнул поводок к ошейнику. Едва выйдя из машины, Паулус передними лапами обхватил голову, намордник и ошейник с одного рывка отлетели в сторону, словно Паулус цирковая собака и не впервой демонстрирует этот номер. Растерявшийся Карл не успел и глазом моргнуть, как Паулус вцепился ему в руку — куртка с треском порвалась, на руке остался глубокий след собачьих клыков. Карл подробно рассказал о своей ране и о враче травмопункта, который предупредил, что собачьи укусы заживают медленно, и настоятельно советовал пройти курс лечения против бешенства. Карл должен разыскать справку, что Паулусу делали защитную прививку, и показать завтра врачу. Сильвия терпеливо слушала, догадываясь, что собачий укус — не самое прискорбное в этой истории. Она оказалась права: Паулус стрелой исчез в кустах.

Сильвия и Карл прохаживались по улице туда и обратно, словно пришедшие на свидание юнцы, которым некуда податься. На самом деле они просто не знали, как жить дальше, что сказать лежащей в постели больной. Странно, сколько новых трудностей замаячило вдруг впереди. Что же придумать? Соврать, что Паулус попал под машину? А вдруг пес найдет дорогу домой и после изнурительных плутаний появится за дверью дома? В окно он не полезет — из света в темноту осторожная и умная собака никогда не ныряла, ей нужно видеть, где она приземлится. Оторопь брала при одной мысли, что Паулус примется с леденящим душу воем блуждать по ночам вокруг дома. Призрак раздавленной машиной собаки! Сильвия и Карл и сами не знали, то ли желать возвращения Паулуса домой, то ли надеяться на его исчезновение. Так или иначе, они оба пали духом и, тяжело вздыхая, пытались придумать для больной какой-нибудь подходящий вариант. Но придумать им так ничего и не удалось. Вот в будущем, утешали они друг друга, никогда больше они не заведут в доме собаку.

С тяжелым сердцем вошли они в дом. На кухню до Сильвии доносился взвинченный голос Карла — он долго и многословно объяснял матери, что, по-видимому, у Паулуса гон и он просто-напросто сбежал. Они опросили всех соседей, никто собаки не видел. А я? Как же я?! — в отчаянии восклицала Ванда Курман слабым голосом. Сильвия не могла понять, что кроется за ее жалобами. Потом Карл объяснил, что мать боится оставаться дома одна, она беспокоится о драгоценных картинах. Здесь, у черта на куличках, весь день стоит глухая тишина, а теперь нет и рычащего пса, готового встретить грабителя, если бы таковой с подобранным ключом забрался в дом; ему ничего не стоит укокошить беззащитную старуху и унести картины.

Сильвия поняла, что из-за болезни свекровь начинает впадать в детство. Ухмыляясь под маской, грабитель входит в дом, в руках у него сверкает нож, еще минута, и с лезвия ножа закапает на пол кровь — фантазия Ванды Курман питалась давней полицейской хроникой.

Ах, Паулус мог бы по-прежнему жить здесь. Без собаки жизнь стала еще мрачнее. Ну почему у нее сдали нервы, как будто она не знает парадоксального закона жизни: стоит уменьшить груз, и на тебя наваливается еще более тяжелый. Она сама во всем виновата.

Ночью они с Карлом то и дело просыпались, и без слов было ясно, что оба, навострив уши, прислушиваются, не скребется ли Паулус за дверью или не раздастся хотя бы его обиженное обвиняющее завывание. Но собака как в воду канула.

За стеной громко, с вызовом, всхлипывала Ванда Курман.

Тьма все сгущалась, без настольной лампы нельзя было работать ни часу, градины барабанили по оконным стеклам, и тотчас же начинал хлестать дождь. Люди тупели, приближался конец года, росло нервное напряжение. Сегодняшний рабочий день показался Сильвии особенно изнурительным. На всех угнетающе подействовала авария, случившаяся в ночную смену: дежурный электрик то ли по халатности, то ли от неумения неправильно соединил какие-то провода, и на автоматической линии перегорело несколько моторов. Работа в новом цехе остановилась. Продукция — на нуле. Настроение у всех тоже на нуле: как если бы в непогоду застряли в машине на безлюдной дороге. С утра самые светлые головы завода колдовали над автоматической линией, но не смогли вдохнуть в нее жизнь. Дали пробный пуск — новое замыкание. В административном корпусе ходили мрачнее тучи, на телефонные звонки никто не удосуживался отвечать с профессиональной приветливостью и деловитостью, женщины огрызались, мужчины впали в прострацию. Именно сегодня Сильвия Курман должна была составить для министерства длинный и подробный отчет; применив силовые приемы и нахальство, она вытянула из отделов необходимые дополнительные сведения. ПП — потолок, палец — посоветовала ей одна из сотрудниц отдела труда и зарплаты, что толку в точности, если новый цех подведет и все останутся без годовой премии! Усилия вырваться из поля напряжения плохого расположения духа вконец измотали Сильвию. До пятидесятого верстового столба еще шагать и шагать, озабоченно думала она, а запасы энергии тают с ужасающей скоростью. Может, поискать работу полегче? Все чаще охватывало ее отвращение к бумагам. Иногда Сильвией овладевало безумное желание: выпотрошить ящики стола, повыбрасывать папки с делами из шкафов на пол и поджечь всю эту кучу. Сводные отчеты и приказы, пачки статистических показателей, копии объяснительных записок и справок — на каждого работника завода накопилось немыслимое количество бумаг. Вот и теперь — дежурный электрик-недотепа получит от директора строгий выговор в приказе, и Сильвии придется зафиксировать это в нескольких документах. Книга жизни еще одного человека снова пополнится, но возможно, что сам козел отпущения вскоре забудет эту неприятность, Сильвия же, составляя сводные отчеты, не раз будет натыкаться на этот факт.

Ныла кисть правой руки, Сильвия взглянула на часы — до конца рабочего дня оставалось полчаса. Скорее бы домой, сегодня она с удовольствием помокнет в ванне и пораньше ляжет в постель, может, и наберется к утру свежих сил.

Не тут-то было, заявилась Кая. Конечно же разлетелась, чтобы попросить Сильвию взять Аннелийзу на вечер к себе, а утром отвести в детский сад. Прощай, бодрящий сосновый экстракт и горячая ванна!

Но Аннелийза не заглядывала в дверь, не звала Сильвию поиграть в прятки. Похоже, у Каи не было намерения вечером куда-нибудь намылиться. Она стряхнула с шапки капли дождя, отряхнула мокрую нейлоновую куртку, подвинула стул поближе к Сильвии, словно собралась помочь ей заполнять графы числами. Почему-то поведение Каи заставило Сильвию насторожиться, не так-то часто дочь гладила ее по плечу — наверно, с деньгами на мели? Хочет купить какую-нибудь модную тряпку, пришла выклянчить несколько десяток. Она все еще не умеет вести счет деньгам. Тысячу раз Сильвия Курман наставляла дочь: нельзя тратить больше, чем получаешь. Каждый должен жить по своим возможностям, господи боже, эти элементарные истины никак не укладывались у Каи в голове.

Сильвия нахмурилась и даже не пыталась скрыть свое недовольство. Хозяйственная беспомощность современной молодежи у многих вызывала досаду — тяни до самой смерти телегу с потомками!

Сильвия Курман бросила незаконченный отчет в ящик стола, заперла его, привычным движением спрятала ключ в тайник под столешницей — до конца рабочего дня оставалось несколько минут, она уже вполне могла засунуть туфли под шкаф и натянуть сапоги. Кая молча смотрела на сборы матери. Сильвии подумалось — чем дольше Кая молчит, тем больше будет сумма, которую она попросит. Десятку Кая могла вытащить из материнского кошелька почти на ходу, коротко бросив: я взяла немного, в получку верну. Но эти обещанные получки вечно куда-то исчезали, будто Кая жила в какой-то другой, странной системе, где людям зарплату не платят. Я, кажется, становлюсь жадной, рассердилась на себя Сильвия. На деле же ее мрачное настроение усугублялось совсем другой причиной. Ей надо было на глазах у дочки надеть новую шляпу — в этом году Сильвия решила носить громоздкую меховую шайку только с наступлением морозов. Кая никогда не умела держать язык за зубами. В последнее время ей не нравилась ни одна Сильвина обновка, она считала, что ее мать чуть ли не единственная в этом городе отстает от моды и носит вещи, которые совсем не идут ей. Так что упрек Каи не был неожиданным, и все-таки Сильвию передернуло. Кая вздохнула: темно-красная! Могла бы купить темно-синюю. Настроение Сильвии испортилось вконец. Никому-то она не сумела понравиться: ни мужу, ни свекрови, ни дочери. А ведь Сильвия надеялась, что именно темно-красная шляпа освежит лицо и сделает его моложе, теперь же и самой Сильвии она показалась безобразной. Надо же было Кае ввалиться сюда!

Они вышли на улицу. В мертвящем свете фонарей лица прохожих казались скуластыми, на месте глаз чернели впадины. Ветер хлестал в лицо мелким дождем. Кая подняла воротник куртки до самых ушей. Она собралась проводить мать до автобусной остановки. Сильвия решила, что не пристало ей молчать и сопеть себе под нос в обществе родной дочери, и спросила, как идут дела у Аннелийзы. Кая принялась с жаром рассказывать, какую замечательную картинку нарисовала Аннелийза в детском саду, воспитательница пообещала вывесить ее на новогодней выставке среди других лучших. Кая тараторила еще о костюме Снежинки для Аннелийзы и назвала книгу, которую дочка уже умеет читать бегло, не по слогам. Девочка просто запомнила текст наизусть, подумала Сильвия, но не стала разрушать иллюзий дочери. Ведь может же и бабушка поверить в исключительные способности внучки. Тут Сильвия спохватилась: а не опоздает Кая в детский сад за Аннелийзой? Нет, не опоздает, сегодня Кая от этой обязанности свободна, Рейн обещал сам привести девочку домой. Рейн?! — опешила Сильвия. Это еще кто?! Новоявленный папаша, папа-новинка? — выпалила она. Кая резко остановилась. Ей не понравилось, что Сильвия пренебрежительно отозвалась о незнакомом ей Рейне. Товар может быть новинкой! — вызывающе воскликнула Кая и громко высморкалась, словно сдерживала слезы. Сильвии стало неловко. Съехидничала она не ради красного словца, а беспокоясь за дочь. Мужчины приходили и уходили, надолго подле Каи они не задерживались.

То, что Сильвия обозвала Рейна папой-новинкой, так разозлило Каю, что она наконец-то решилась перейти к тому, ради чего и пришла к матери. Начала она издалека. Сильвия слушала Каю вполуха и прикидывала, сколько же она сможет дать дочери, чтобы дотянуть до получки. Ей самой вполне хватит нескольких рублей, холодильник забит продуктами, и ближайшие дни можно ограничиться покупкой бутылки молока. Сердце ее смягчилось, не умела она долго сердиться на дочь.

— Ты, наверно, помнишь прошлое воскресенье — было прохладно и ветрено, но солнечно. Сидение в четырех стенах расслабляет, и Рейн заладил — пойдем погуляем у пруда. Ему вообще нравится ходить пешком, болтался бы на улице каждую свободную минуту. Я не стала спорить, хоть и неохота было напяливать на Аннелийзу ее многочисленные одежки, за неделю так набегаешься, что в воскресенье вполне можно бы посидеть дома у телека. Но в последнее время я занялась самовоспитанием — лень надо подавлять, а внутреннее сопротивление преодолевать. Правда ведь, до чего просто? К тому же мне по душе, что Рейну нравится колготиться. Иво только и знал, что валялся на диване, погружался в свои тело и душу, странствовал в глубинах собственного «я» и иногда поднимался оттуда на поверхность только для того, чтобы заварить чай и попивать его по глотку — так, чтобы одной чашки хватило на полчаса.

Мне же все это известно, подумала Сильвия, зачем талдычить о погоде минувшего воскресенья и о привычках Иво! Скудные требования к себе и к жизни сейчас в моде. Кто гуляет и занимается дыхательными упражнениями, а кто попивает чай и часами размышляет о циркуляции жидкости в своем драгоценном организме.

— Так мы там и вышагивали вокруг пруда. Когда обошли его два раза, я стала терять терпение, все надеялась, что Аннелийза начнет канючить, тогда можно будет прекратить это шатанье и двинуться к автобусу. Но Аннелийза бегала как заводная, взад-вперед, а когда споткнулась и упала, даже не пискнула, сама поднялась и, ни слова не говоря, взяла Рейна за руку. Я испугалась, что она снова начнет задавать ему глупые вопросы. Как-то вечером она пристала к Рейну — ведь ты мой старший брат? А однажды насела на него: скажи, что ты мой дядя. Аннелийза еще слишком хорошо помнит своего отца, хотя я не раз и не два говорила Иво по телефону, что ребенок болен, к нему нельзя. Они не виделись уже несколько месяцев. Хорошенькое дело — вечером я должна выгонять Рейна из дома, чтобы папочка мог поиграть с доченькой и рассказать ей сказку — без конца и без начала. А потом руки в брюки и потопает восвояси, а Аннелийза давай канючить: а что случилось дальше с этим Лонту или Понту? Так похоже на Иво — все бросать на половине, ничего не доводить до конца. Слов нет, как я хочу, чтобы Аннелийза его совсем забыла. Не могу дождаться, когда ребенок признает Рейна и будет называть его не братом и не дядей, а папой. Рейн в самом деле этого желает, и я ему верю.

До чего же она стала болтлива, подумала Сильвия, наверное, с Рейном они все больше молчат, не о чем говорить. Не пристало же из вечера в вечер чернить разведенного мужа и отца своего ребенка. Но почему она, Сильвия, уже в который раз должна выслушивать, как дочь чихвостит Иво? Никто не заставлял Каю выходить за него замуж! Полная свобода выбора, редкий случай в наши дни — дочка не была на сносях, что могло бы заставить их, как порядочных людей, оформить отношения. Кая, чего доброго, теперь всю жизнь будет переживать свое разочарование. Существование Иво породило странную липкую манию, от которой Кая никак не может освободиться. Поразительно, но при этом она начисто вычеркнула из памяти шофера Мати, из-за которого ей пришлось столько пережить — и душевно, и физически. Ну что ж, подумала Сильвия, придется запастись терпением. Что-то у нее все-таки на уме, куда-то она вырулит. Уж не боится ли она, что я не соглашусь с ее новым возможным замужеством?

— И вдруг я вижу — издали к нам приближается странная пара. Эта пара привлекала к себе внимание вызывающей одеждой, которая невольно притягивала взгляд. Несмотря на холодную погоду, мужчина был в белых брюках и в красной с белыми звездами штормовке. Ростом он казался ниже женщины, может быть, потому, что шел наклонясь, толкал перед собой коляску. А женщина — настоящий павлин: бархатные штаны по колено, черная накидка и шляпа с развевающимся пером. Когда они подошли поближе, я заметила, что мужчина довольно стар, но пижонит — идет с непокрытой головой, ветер треплет пряди седых волос. Вдруг сердце у меня ухнуло вниз! О небо! Ты даже не можешь себе представить, какой меня охватил ужас. Мне захотелось провалиться сквозь землю! Я схватила Рейна за руку, теперь мы обе с Аннелийзой повисли на нем.

Рейн испугался, он не мог ничего понять. И тут Аннелийза как завопит: дед идет, хочу к деду! Господи, надо же было, чтобы и она еще заорала! К счастью, Рейн отреагировал молниеносно. Он и в самом деле славный парень, к тому же еще и сообразительный. Аннелийза вырвала у него руку и ринулась к деду. Рейн схватил ее за ворот. Как я ему благодарна! У меня ноги подкосились, как если бы Аннелийза свалилась в пруд и вот-вот утонет! В глазах потемнело, физиономия отца расплылась в тумане, странный какой-то туман с красными пятнами. И откуда-то из этого марева послышалось писклявое «здрасьте!» — будто у отца ломается голос и он просто чудом издал какой-то звук. Его разряженную паву я разглядеть и не успела. Неудобно было оглядываться. Да чего там смотреть, скорей бы подальше от этого места. Аннелийза вопила как резаная — хочу к деду! Топала ногами, кажется, даже укусила Рейна за руку, я потом видела маленькие красные следы. Про эту встречу Рейн ничего не сказал.

Сильвия не хотела слушать, что подумал о ее разведенном муже, отце Каи и дедушке Аннелийзы, незнакомый Рейн. Сильвия не хотела знать, как долго капризничала Аннелийза, может быть, еще и в троллейбусе пыталась оцарапать Рейна. Сильвию не интересовало, что почувствовала Кая в парке в тот стылый и солнечный воскресный день. Сильвию подхватила спешащая толпа, она протиснулась в дверь подъехавшего автобуса, судорожно вцепилась в никелированные поручни и только через какое-то время спохватилась, что нужно пробить билет. Рука дрожала, тоненький листик бумаги никак не проходил в щель компостера, и где-то с тошнотворной методичностью дудела какая-то дудка. Сильвия почувствовала, что ей холодно. Меня это не касается, меня это не касается, повторяла она про себя в такт гудящей в голове дудке. Все это меня не касается! Пусть Карл обихаживает ребенка и прогуливает новую жену. Пусть ходят по кругу, по кругу, черная накидка, словно парус на мачте, флаг с белыми звездами вокруг корпуса, седые вихры дыбом от счастья. Дыбом от счастья? Сильвия почувствовала, как сжалась диафрагма, — нет, смеяться сейчас нельзя, весь автобус воззрился бы на нее: сумасшедших везде как собак нерезаных.

Выйдя из автобуса, Сильвия бросилась бежать. Пусть вышедшие вместе с ней здешние жители — все знают друг друга в лицо — думают, что у нее что-то дома стряслось: забыла кипятильник выключить или утюг. Чушь какая, ведь утром она ехала вместе с ними, за это время дом уже давно сгорел бы. Дом не горел, от стыда готова была сгореть Сильвия, от бега трусцой она совсем разгорячилась, из ворота пальто пахнуло потом. Противно! Но кому какое дело!

Почему-то Сильвия не решилась сразу войти в темный дом. Она потрогала дверь, но не спешила вынуть ключ из сумки. Обошла дом, в свете дальнего фонаря долго рассматривала стекла окон — целы ли? В голову лезли нелепые мысли — в темпом доме Сильвию поджидает преступник. Вот будь тут давным-давно исчезнувший пес Паулус, ей бы нечего было бояться. Все в этом безумном мире так быстро и странно меняется, удивилась Сильвия. Могла ли она подумать, что когда-нибудь будет тосковать по Паулусу. Сильвия стояла на ступеньке лестницы, колотила кулаком в дверь своего собственного пустого дома, никто не шел отворять. Как странно, наверное, уже никогда и никто не откроет ей родную дверь. Она навечно приговорена входить в темный дом. Надо бы вывести проводку на наружную стену, поставить новый потайной выключатель где-нибудь у самой двери, чтобы можно было зажечь в доме все лампы еще до того, как она сунет ключ в замочную скважину.

В прихожей скрипнула под ногой половица. Сильвия вздрогнула и, не сняв сапоги, забегала из комнаты в комнату, зажигая свет, включая радио и телевизор. Пусть вопят наперебой.

Сильвия прошла обратно в прихожую, заперла дверь, навесила цепочку и снова обошла все помещения, проверяя защелки на окнах и напряженно думая — что же ей еще следует сделать? Лучше решить, чего она делать не будет. Это, пожалуй, легче. Сильвия загнула мизинец — яд она не примет! Второй палец — коньяк пить не станет. А больше ей и нечего было себе запрещать. Как мало запретов! В ванну она сегодня не пойдет. Куда она сегодня еще не пойдет? Да и куда ей идти? Потом пришлось бы опять возвращаться домой и еще раз входить в темный дом. Это выше ее сил. Человеческие силы не беспредельны. Изображение на экране телевизора начало ее раздражать. Какой-то человек стоял перед каким-то пультом управления, стоял и стоял, будто гипнотизировал дрожащие стрелки приборов. Пусть занимается этим без нее — Сильвия выключила телевизор. А теперь что себе приказать? Сильвия сосредоточилась и мысленно скомандовала: сядь на диван, закинь ногу на ногу, ты человек независимый и поэтому спокойна и в меру равнодушна. По радио рассказывали о кулинарных новинках. И вдруг Сильвия поняла, чего ей в данный момент хочется больше всего. Решительным шагом она прошла на кухню, отрезала ломоть хлеба и очистила луковицу. Даже слюнки потекли. Она намазала хлеб толстым слоем масла, положила сверху кружки лука, посыпала солью — да может ли быть что-нибудь вкуснее? Пусть эти кулинары-маньяки стряпают свою бурду, пусть. Потом сами не могут разобраться, чего намешали в это варево. Хрусталики соли обжигали губы, лук хрустел на зубах. Сильвия с жадностью поедала бутерброд. Зазвенел телефон, но у Сильвии рот был набит хлебом. Она жевала и жевала — подождут, ей никто не нужен. Наконец сняла трубку. Странно, звонил Рейн, с которым Сильвия даже не была знакома. Ну что ж, хоть по телефону познакомится с мужем-новинкой, узнает, что у него за голос. Рейн ходил вокруг да около, извинялся, что они с Каей все еще не нанесли визита мадам Курман, — занятно, Кая сделала из нее мадам! — но вот сегодня Аннелийза с утра пристает — поедем в деревню к бабуле. Так Сильвия узнала, что пригород Аннелийза принимает за деревню. Уж не завести ли ей кур и кроликов, чтобы превратить свой дом и сад в подобие хутора? Сегодня многие мечтают о таких фальшивых хуторках. Ну разве не смешно: окольцованный муж и папа-новинка, фальшивый хутор и квартиры-клетки. А в это время неокольцованный муж Каи долго и подробно расписывал, что Аннелийза рассказывала о доме и саде мадам Курман, о зайце, который живет под серебристой елкой, спит в гнезде, выдолбленном в тыкве, и каждый день съедает по морковке. Ясно, это из репертуара Иво Рооде. Тоже мне сказочник! Рейн сказал, что если мадам Курман не против, то в ближайшее воскресенье они втроем приедут к ней в гости. И он надеется, что мать Каи не будет церемониться и покажет, к чему ему следует приложить руки. Его родители живут в поселке в собственном доме, и он с раннего детства не чурается никакой работы. Даже варенье умеет варить. Сильвия слушала и с тоской поглядывала на недоеденный бутерброд, второпях оставленный на столе. Жажда соленого томила ее, как курильщика тоска по табаку. Под конец разговорчивый Рейн спросил, а не приехать ли им уже сегодня? Сильвия поспешила отклонить предложение: она захватила с работы незаконченный отчет, к утру он должен быть готов, лучше уж встретиться в воскресенье. По всему чувствовалось, что Рейн повесил трубку неохотно.

Сильвия схватила недоеденный бутерброд, давно не была она так голодна.

Сильвия даже задохнулась от жадности, с которой проглотила последние куски, на глазах выступили слезы радости. Нет, Кая не черствый и не бессердечный человек, она сумела почувствовать себя в шкуре Сильвии. Дочери стало страшно за мать. Рейну был дан приказ позвонить и проверить настроение мадам Курман. Они, дурачки, подумали, наверное, что такое обращение поднимет ей настроение. Давно она не плакала от радости, как живительны эти слезы. И с чего она взяла, что у нее пропащая дочь?! И Рейн тоже душевный парень. Ну и пусть Карл распускает перья, пусть кукарекает, хотя сам больше похож на мокрую курицу.

Совсем недавно Вильма просветила Сильвию насчет того, какой оборот приняла жизнь Карла. Но о ребенке — ни слова. Махинация с несуществующим прибором дорого обошлась Карлу. Он полетел с должности начальника конструкторского бюро и получил партийное взыскание.

Вообще-то его пожалели: учли его безупречную работу в прошлом, да и авторские свидетельства, полученные им в свое время, противоречили его теперешней славе прощелыги. Во всяком случае, ему предоставили работу в той же системе. В должности, конечно, понизили — он стал начальником патентного бюро, где в его подчинении были две-три девицы со знанием иностранных языков. Ищут в патентном хозяйстве приборостроения белые пятна, чтобы местные лбы могли их стереть своими изобретениями.

Почему ее должна волновать судьба Карла? Уже больше года они живут врозь, за такой долгий период мало ли что может случиться. Вполне вероятно, там у пруда рядом с Карлом вышагивала уже не Дагмар Метс, а новоиспеченная пава в разноцветном оперении, предмет новой великой любви. В наши дни все обделывается быстро, никто не тратит время на разгон. Какое Сильвии дело, что к миллиардам людей прибавился еще один человек! Родильные дома работают на полную катушку, наследники появляются у многих. Сильвия была бы дурой из дур и постыдно отсталым человеком, если бы позволила себе расстраиваться из-за такой обычной истории. У каждого в жизни бывают куда более трудные минуты, то, что сегодня рассказала Кая, — мелочь, тьфу! — в одно ухо вошло, в другое вышло.

Ни к чему ей новые надрывы вдобавок к канувшим в прошлое, сколько пережито, хватит уже. Что такого уж страшного в новости Каи, что плохого может принести с собой рождение ребенка? Смешно сопоставлять, но пес Паулус, который в свое время бросился в кусты, чутьем угадав уготованную ему Карлом смерть, словно бы наложил на семейство проклятие.

Никогда ей не забыть невыносимые ночи той поры. Карл и ее заразил беспрестанным прислушиванием. Несколько минут чуткого сна — и снова оба бодрствуют. Карл то и дело приподнимал с подушки голову и вслушивался в ночные голоса. Сильвия ворочалась в постели, сон проходил, и, заметив это, Карл спрашивал, не слышит ли она, не воет ли Паулус? Ему то и дело мерещилось, что собака бродит вокруг дома. Раньше они не замечали завывания ветра в трубе или свистка далекого поезда. К тому же в округе многие держали собак, и неудивительно, что то на одну, то на другую посаженную на цепь собаку находила охота повыть — от тоски или от неволи. Своему страху они даже не искали логического объяснения — каким же образом Паулус мог бы навредить им? В округе ходили слухи — ночью кто-то видел зверя, похожего на волка, он перескакивал через заборы, потом на опушке леса нашли собаку с перегрызенным горлом — нужно ли связывать все это с Паулусом? Может, Паулус издох в тех же кустах, куда удрал? Старый пес, к тому же облысевший от переживаний, — такие, как и люди, не гарантированы от разрыва сердца.

Карл недосыпал и совсем измотался. Он то и дело повышал на Сильвию голос, у него не хватало терпения дослушать до конца и без того скупые слова жены. Поведение Карла заставило Сильвию замкнуться в себе, вскоре она заметила, что разучилась улыбаться. Карл начисто забыл свое обещание облегчить жизнь Сильвии. Неудачная попытка разделаться с Паулусом — на этом все и кончилось. Сильвия про себя надеялась, что Карл найдет для Ванды Курман сиделку, которая в течение дня переделает и часть домашних работ, но нет, все по-прежнему висело на ней. Из вечера в вечер смотрело на нее во время кормления одутловатое лицо больной. Руки Сильвии набрякли от бесконечной стирки. Утюг она уже видеть не могла, походила по хозяйственным магазинам в поисках электрической гладильной доски, но безуспешно. Чего не было, того не было. Иногда она заставляла гладить белье Каю, но дочь вскоре начинала канючить, что от бесконечного трения у нее на руках появляются мозоли. Теперь, по крайней мере, Сильвия перестала возиться с готовкой. Она даже слегка злорадствовала: ешьте, ешьте супы из пачек и банок и попробуйте только воротить нос в сторону! Иногда по воскресеньям Карл обедал в ресторане, Сильвия от этого удовольствия отказалась. Ей не хотелось тратить время, которого и так не хватало, на переодевания, и уже одна мысль, что придется ждать целый час, пока официант подаст жесткий кусок мяса с остывшей картошкой, выводила ее из себя. За этот срок дома можно переделать кучу дел.

Сама того не желая, Сильвия поверила: Паулус мстит за то, что от него хотели отделаться. Семейная жизнь пошла наперекосяк. Все свидетельствовало о том, что еще немного — и они с Карлом, не скрывая ненависти, глянут друг на друга и осознают: мы враги. Ведь никакие они не особенные, чтобы могли избежать кризиса в подобной изматывающей ситуации. За долгие годы работы Сильвия не раз наблюдала такое состояние у других. Нередко случалось, что какая-нибудь сотрудница приходила заплаканная и жаловалась: не могу больше, сил моих нет терпеть, бежать куда угодно, бежать, иначе — повешусь! Чрезмерно низкое давление в семейной жизни — это как затишье перед бурей, еще мгновение — и разразится сокрушительный ураган. Мертвенно-бледное лицо, окаменевшее от горя, — последний предел, и все же никто из них не бросался безотчетно на все четыре стороны. В общем-то им нужно было совсем немного: кратковременный отпуск за свой счет, путевка в санаторий или возможность съездить куда-нибудь на экскурсию. Необходимо было хоть ненадолго вырваться из железных объятий дорогой семейки, чтобы любовь могла снова набрать силу, — именно так сказала одна из них Сильвии. По сравнению с прежними временами люди чаще стали задумываться над механизмом саморегуляции. Многие мечтали хоть ненадолго куда-нибудь спрятаться. Сильвия была безропотнее многих, но и она нуждалась в отдушине. Однако чувство долга связывало ее по рукам и ногам. Текучка поглотила ее всю без остатка, ни гости к ней, ни она в гости. Возможно, что знакомые даже жалели ее — ну и дура!

В тот мрачный период, когда казалось, что хуже и быть не может, как-то вечером зазвонил телефон. Кая пришла за Сильвией на кухню — незнакомая старуха дрожащим голосом несет какую-то околесицу, может, Сильвия разберет, что ей нужно. И правда, неизвестная женщина была расстроена и перепугана. Она представилась приятельницей госпожи Майги. Дважды побывала она сегодня у ее дверей, телевизор работает, Юмбо повизгивает, а дверь никто не открывает. Она очень встревожена — эти слова были произнесены с нескрываемым упреком. У Сильвии сердце ушло в пятки. Карл тоже растерялся. Он вел машину небрежно, второпях проскакивал на желтый свет. Запыхавшись, они взбежали по лестнице и застыли у дверей… Карл нажал на кнопку звонка, Юмбо перестал повизгивать. Карл повозился с замком, ключ с другой стороны двери упал на пол. Карл вошел в квартиру первым.

Юмбо нагадил в прихожей и при виде людей, поджав хвост, спрятался под вешалкой среди обуви. В комнате работал телевизор, выступал какой-то поп-ансамбль, девчонка в белых атласных штанах вихляла задом и широко разевала рот, будто хотела проглотить все, что есть на этом свете красивого. Мертвая баба Майга сидела в кресле, кисть левой руки свисала с подлокотника, взгляд остекленевших глаз был устремлен к экрану телевизора.

Проклятие Паулуса? Упрятанное в глубинах души суеверие снова дало о себе знать.

Теперь у них с Карлом хлопот хватало с раннего утра до позднего вечера. Кофе пили на ходу — в одной руке чашка с кофе, другая тянется уже к вешалке за пальто и шапкой, за неотложными делами не оставалось времени думать. Зато ночами, свободными от обязанностей, душу захлестывали боль и муки совести, приступы слез накатывали с неизменной последовательностью, точно прилив в океане. Сильвия была в отчаянии, в последнее время она совсем не заботилась о бабе Майге. Казалось бы, чего заботиться: живет в свое удовольствие, посиживает с приятельницами в кафе, посещает культурные мероприятия, по телефону обменивается впечатлениями. И это в то время, когда в моей жизни нет ни малейшего просвета! Сильвия не могла простить себе, что не расспрашивала о здоровье бабы Майги и не настаивала, чтобы та сходила к врачу проверить сердце. Мучительнее всего было сознавать, что баба Майга даже умереть не смогла в своем доме, в доме, который построил ее муж и где родные стены, может быть, облегчили бы ей последние минуты. И опять самоотверженность Сильвии сработала против нее. Почему она не потребовала от Карла, чтобы он поместил Ванду Курман в больницу для престарелых, почему позволила, чтобы страдала ее мать, пока та не сбежала в чужую квартиру в центре города; вполне возможно, что непривычный шум городских улиц не давал ей даже спать спокойно. Сильвия никак не могла вспомнить свой последний разговор с матерью по телефону и последний разговор лицом к лицу. Что сказали они друг другу перед последней разлукой? Сильвия не могла простить себе легкомыслия: карусель дней крутится безостановочно, сногсшибательные события случаются редко, а о пустяках — что о них говорить. Вот когда-нибудь, когда будет больше времени, поговорим о главном в жизни.

Она не находила себе оправдания, хотелось стонать от боли.

Мало кто пришел проводить бабу Майгу в последний путь. Под порывами пронизывающего ветра поредели и их немногочисленные ряды. Краем глаза Сильвия заметила, как приятельницы бабы Майги по одной пробирались к автобусной остановке. Повседневное спешное мероприятие. В темпе выполняются пункты повестки дня. Часовня, кладбище, могила, венки, свечи; после каждого пункта — несколько слов о покойной и пьеска в исполнении скрипачей. На поминки людей пришло вдвое меньше, чем ожидалось. За длинным столом в маленьком зале ресторана многие стулья остались незанятыми, словно они были резервированы для давно исчезнувших друзей юности бабы Майги.

По дороге домой Кая пожаловалась, что на кладбище сильно озябла. Сбросив сапоги и подобрав под себя ноги, она удобно расположилась на заднем сиденье. Сильвия и Карл молчали, Кая же сочла нужным поделиться своей житейской мудростью: легкая смерть — так оценила она кончину бабы Майги. В какой-то момент перед глазами все меркнет, никаких мучений. Родители не стали опровергать слова дочери. Сильвия подумала: ты знаешь, что такое легкая смерть, дай бог, чтобы ты никогда не узнала, что такое трудная жизнь.

В доме в этот вечер было странно тихо. Свет зажженных люстр казался серым. Больная ничего не требовала, ей хватило пуделя Юмбо, который спал в ногах у нее на кровати. Кая исчезла в своей комнате. Карл и Сильвия присели у стола на кухне, пили водку, закусывали селедкой и хлебом. Водка казалась серой, как мыльная вода. Карл посерел и постарел лицом. Не только ему, подумала Сильвия, и ей захотелось скорее напиться.

Канувший в прошлое вечер отчетливо стоял перед глазами, скорбный мост перекинулся из того далекого дня в сегодняшний. В голову лезли безутешные мысли: будто не своей жизнью жила, а терпела кому-то другому предназначенную судьбу. Все время ее мучил вопрос: почему мне так не везет? А ведь она изо всех сил стремилась постичь гармонию жизни. Теперь ей только и осталось, что выстраивать в ряд свои поражения. Или она стала жертвой массового психоза и оттого с таким страхом вглядывается в прошлое? Люди, занятые повседневной суетой, не уставали взывать: долой презренный быт, да здравствует духовность! Это особенно легко провозглашать тем, кто утратил человечность и чувство долга. Мол, что нужно, другие сделают! Обихаживая больную Ванду Курман, Сильвия не успевала даже книгу в руки взять, торопливый взгляд в газету — вот и все. Все ее дни — один только быт, потому что для духовного образа жизни у нее не хватало ни жестокости, ни безжалостности. Свободными себя могли чувствовать только те, кто ничего не брал на себя. Ей доброжелатели тоже советовали: не взваливай на себя столько, придет время — и ты за это горько поплатишься. Поплатилась. Но к нашему времени сгинула былая армия бессловесных рабочих муравьев, взваливавших на свои плечи повседневные труды тех людей, что получше сортом, и справлявших всю черную работу. Теперь всем хотелось самим жить и чем-то быть. Каждый усвоил истину: в этой жизни я самая большая ценность, потому что это — я! Если бы Сильвия поставила во главу угла свою исключительность, ей следовало бы уйти из дома, бросить Карла, Каю и больную свекровь. Возможность для этого у нее была. Стыдно вспомнить. А раскаиваться не имело смысла. Смехотворными казались разговоры иных стареющих покинутых жен: несравненные тайные поклонники были готовы принять их с распростертыми объятиями, но они, дурехи, сохраняли верность семье, и как точка — горькие слезы раскаяния. Им неохота было оглянуться по сторонам, чтобы понять: чаще всего в новую жизнь приносятся ошибки прежнего супружества. Все предопределяется несовершенством самого участника, а не фактом совместной жизни с тем или иным. Сильвия не в состоянии была определить свои недостатки и тем не менее была уверена, что в другом супружестве жизнь у нее сложилась бы не лучше. Не скрывается ли за супружеской несовместимостью пока еще неоткрытое своеобразие психики, передаваемое, например, по женской линии, иначе почему терпели крушение попытки Каи наладить семейную жизнь? Дай-то бог, чтобы и этот приветливый и услужливый Рейн не сбежал бы вскорости без оглядки! Остается надеяться, что в его характере терпимости в избытке и это уравновесит недостатки Каи. А может, она, Сильвия, видит все в ложном свете и копает слишком глубоко, многие считают, что причины лежат на поверхности. Кое-кто объясняет непрочность человеческих отношений сексуальной революцией. Всякий может порхать с цветка на цветок, препятствий никаких, тем скорее наступает пресыщение. Когда Карл ушел из семьи, нашлись опытные женщины, которые, морща нос, коротко бросали: гон! Мужская потенция уменьшается, и страх лишиться радостей жизни побуждает мужчин к отчаянным поступкам. Сильвии такое выпячивание биологического аспекта казалось непристойным преувеличением. Да и Карла она не считала настолько примитивным, чтобы думать: к Дагмар Метс он ушел из чувства отчаяния и ребенок родился по той же причине. Другое дело, что когда-нибудь сам ребенок может прийти в отчаяние оттого, что отцом ему приходится человек, годящийся в деды. Стоит ему пойти в первый класс и увидеть молодых папаш одноклассников, и он может разочароваться в своем отце, а дальше уж от огорчения превратиться в капризного невротика. Чего доброго, начнет топать ногами и реветь, когда отец захочет проводить его в школу или встретить после уроков. Родители теряют голову, ничего не понимают, не могут отгадать причину такой перемены в ребенке. И на семейном совете приходят к ошибочному заключению: ребенок почувствовал себя самостоятельным, хочет ходить один. В наши дни малыши так быстро развиваются!

На самом же деле ребенок с дрожащим сердцем стоит на обочине магистрали и выжидает минуту, чтобы прошмыгнуть между пугающими снопами фар через дорогу; и тут же из темноты выскакивают бродячие собаки и лезут обнюхивать вконец перепуганного малыша, а то еще цапнут рукавичку из рук или шапку с головы — ощущение своей беззащитности преследует ребенка повсюду и заставляет его всего бояться.

Этот краткий взгляд в будущее удивил Сильвию. Ну что она за человек, если у нее хватает сочувствия для ребенка, само рождение которого так больно ранило ее! Сильвии стало жутковато, она не могла понять себя. Странное раздвоение! Может быть, так дает о себе знать начинающаяся душевная болезнь! Не дай бог! Она всегда считала себя человеком реалистического склада, разве таким угрожает опасность потерять разум? Ответа не было.

Сильвия заварила валериановый чай — чем не старушка! — и понадеялась, что сможет выспаться.

Они пришли ночью. Сильвия выглянула в окно. Недавно выпал снег, и ярко горел уличный фонарь. Все было как на ладони. Молодые великанши с развевающимися светлыми волосами играючи заносили над головой кирки и ломы, чтобы всадить их в деревянную обшивку гаража. Дерево затрещало, взвизгнули выдергиваемые гвозди. Стоявшим на широко расставленных ногах великаншам хватало рвения и сил. Сильвия оцепенела. Она не могла выдавить из себя ни звука. Великанши сбросили кофты и остались в одних рубашках. Груди у них тряслись, задницы оттопыривали штаны, ноги в сапогах трамбовали снег — они наперегонки крушили стену. Обнажился бревенчатый остов гаража. Женщины хватали из простенка шматы минеральной ваты и перекидывали их из рук в руки, как подушки. Ударами ног они вышибли внутреннюю обшивку, Путь в гараж был открыт. Теперь они со своими кирками и ломами набросятся на машину, испугалась Сильвия. Но нет, их интересовала канистра с бензином! С победными криками они выволокли ее из гаража, с гиканьем помчались к серебристой ели и облили ее бензином. Одна из великанш вытащила из кармана пачку сигарет и зажигалку — глубокая затяжка, и тлеющая сигарета полетела в сторону ели. Дерево вспыхнуло еще раньше, чем сигарета упала на ветку. Великанши хохотали, скаля зубы, — они наслаждались полыханием огня и похотливо вихляли бедрами.

Сильвия что было мочи старалась выдавить звук из горла, и наконец голос прорезался.

— Карл! — позвала она на помощь.

И проснулась. Сердце бешено колотилось.

Сильвия пошарила на кровати рядом с собой, там было пусто.

Горько расплакавшись, она с трудом поднялась с кровати. Не зажигая света, ходила от окна к окну и выглядывала в сад. Вокруг дома было тихо и безлюдно. Даже ветра не было. Тяжелый груз пригнул ветви серебристой ели к земле. Выпал обильный пушистый снег.

Зима постепенно отступала, остатки снега можно было найти только в лесу. Улицы и тропинки подсохли, и светлые вечера были словно нарочно созданы для пробежек. Да и вообще в последнее время Сильвии не сиделось дома. Если кому-то из знакомых приходила блажь отметить свой день рождения и приглашали и ее, Сильвия охотно шла туда. Она внимательно следила за кинорекламой, не пропускала ни одного стоящего фильма. Сильвия вдруг осознала, что ее словно подменили. Она заметила, что стала равнодушнее относиться к собственным невзгодам и более чутко к тому, что творится вокруг. Теперь в обеденный перерыв в столовой она норовила сесть за стол с инженерами, ей было интересно послушать, что говорят мужчины о политике или о глобальных проблемах. Завидная способность переключаться: они могли на полчаса забыть об утомительных неполадках и затруднениях в работе, чтобы под суп и жаркое разбирать на составные элементы крупные системы. Вообще-то мудрствования вокруг противоречивых мировых проблем были занятием весьма необременительным: не в их власти было изменить зловещее течение событий. Сильвия Курман слушала других, сама же вмешиваться не решалась: не хватало багажа. Но чувство неполноценности ее не терзало, наоборот, радовало появление интереса к тому, что происходит вокруг. Она сопереживала трудностям сегодняшнего дня, и собственные беды казались все менее значительными. Странно, в то же время жизнь только для себя доставляла ей все больше наслаждения. Может быть, она осознала неповторимость жизни? Дыши полной грудью, пользуйся каждым днем до того, как грянет возможный большой взрыв!

Муж-новинка Каи был, конечно, золотой парень, благодаря ему семейное общение приобрело регулярный характер. В конце зимы — начале весны Рейн вместе с Каей и Аннелийзой навещали ее почти каждое воскресенье; выходные дни, до этого серые и безутешные, пролетали незаметно. Сильвия всем сердцем желала, чтобы молодые поженились. Страсть Рейна приводить в порядок дом и чинить сломанные вещи значительно облегчала быт Сильвии. Случалось, что Рейн звонил вечером рабочего дня и предлагал приехать, чтобы расчистить дорожки от снега. Сильвия благодарила: ей самой эта небольшая разминка на воздухе пойдет только на пользу. В последние месяцы она все чаще ловила себя на мысли, что жизнь не так уж плоха. Хорошенькое открытие для сорокавосьмилетней женщины!

Месяц назад, в день рождения, Сильвия нашла на своем рабочем столе корзину цветов с открыткой: «Поздравляю. Карл». От неожиданности у нее подкосились ноги. И что ему в голову взбрело? Может, подумывает об оформлении развода? Это чепуховое дело можно было бы уладить и без подлизывания! Пусть не думает, будто в жизни все так просто: от цветов Сильвия расчувствуется и позабудет о циничном поведении Карла Курмана.

И все же такая обычная корзинка с двумя горшочками цикламенов взбудоражила ее. Подарок этот Сильвию одновременно рассердил и рассмешил. В обеденный перерыв Сильвию пришли поздравить сотрудники, ели торт и пили кофе. В разгар веселой болтовни зазвонил телефон. Карл! Сильвия не поверила своим ушам. Она повернулась к компании спиной и безразличным голосом спросила: в чем дело? Карл как заведенный затараторил о чувстве вины, посыпал голову пеплом — ох уж эти прохвосты мужчины! — он просто не знает, как ему быть. Как, как — оформим официальный развод, сухо ответила Сильвия. Не думай в день своего рождения о бумагах, воскликнул Карл. И не собираюсь, я думаю о том, как мне придется толкаться в автобусе с твоей дурацкой корзиной в охапке! — Сильвия бросила трубку на рычаг.

Остальные и внимания не обратили на этот короткий разговор. У них шла своя беседа, они, пожалуй, даже не заметили перемены в настроении Сильвии, той неожиданной резкости, с которой она схватила сумку, выудила из нее успокоительную таблетку и сунула ее за щеку.

Больше Карл не звонил. Первый шаг сделал все-таки он. Должно быть, скоро он снова свяжется с ней, уже давно пора сходить в загс. Весна — самое прекрасное время для свадьбы. Дагмар Метс, наверное, уже составляет список гостей и листает журналы мод, выбирая фасон свадебного платья.

Мысль о фате новой жены Карла не задела Сильвию. Свой сегодняшний вечер она опять провела по плану. Бег трусцой, душ, легкий ужин — стакан простокваши и хрустящий хлебец. Теперь она сидела на диване, закинув ногу на ногу, с газетами под рукой; по вечерам уже совсем светло, можно читать не зажигая лампы.

Зазвонил телефон, Сильвия неохотно поднялась. Сегодня ей совсем не хочется выяснять отношения с Карлом. Пусть позвонит утром на работу, в деловой обстановке можно говорить короче, легче принимать решения и договариваться о времени. Но звонил не Карл, звонила Эва, и ни слова об очередном клубном вечере. Они уже давно не собирались, чтобы поболтать о жизни. Наверное, все были просто больше заняты самим житьем-бытьем, чем болтовней о жизни. А может быть, сама форма их встреч исчерпала себя. Для затравки Эва произнесла несколько слов о погоде — весна никак не разойдется, — а потом сообщила, что ее знакомая дама хочет непременно встретиться с Сильвией. Пусть приходит ко мне на работу, предложила Сильвия. Нет, разговор довольно долгий и щепетильный и требует более спокойной обстановки. Сильвия подумала: жена кого-то из сотрудников хочет выудить что-нибудь о своем муже. О профессиональной этике в наши дни многие даже не вспоминают. Чешут языками, несут что в голову взбредет. Сильвия вежливо отнекивалась: Эве должно быть известно, что она не из тех, кто берет на душу фиктивные трудовые книжки и справки. Эва настаивала: пусть Сильвия не думает так плохо о людях; как сама Эва, так и ее знакомая — люди порядочные до мозга костей и ненавидят незнакомые сделки. Сильвии разговор надоел, и она спросила — кто же эта женщина? Эва назвала сложную грузинскую фамилию, которая тут же вылетела у Сильвии из головы. То ли Кавалькадзе, то ли Кукубадзе или еще как-то иначе. На каком же языке мы будем с ней разговаривать? — поинтересовалась Сильвия. Конечно же на эстонском, ее зовут Хельги.

Украдкой вздохнув, Сильвия согласилась. Ничего не поделаешь, вечер следующего дня пойдет насмарку. Оставаться непреклонной не очень-то уместно — порядочные люди участливы и всегда готовы выслушать других. Вокруг и так полно равнодушных: только бы отмахнуться.

Сильвии стало даже неловко перед Эвой — тоже мне важная шишка, которую нужно упрашивать! Тем более что она чувствовала себя виноватой. С неделю назад Сильвия видела Эву в холле кинотеатра. Сильвия долго приглядывалась к ней издали и колебалась — она ли это? Согнувшись в три погибели, уткнув подбородок в грудь, Эва сидела на стуле и, не поднимая глаз от своей большой поношенной сумки, рылась в ней, не замечая ничего вокруг. Со стороны казалось, что в темном кожаном бауле несчетное количество карманов и карманчиков, и Эва решила, что самое время навести в них порядок, до чего раньше, из-за постоянного отсутствия времени, у нее не доходили руки. Вещей в сумке было неисчислимое множество, и, чтобы отыскать какие-то мелочи, ей пришлось сначала вынуть вещи покрупнее и сложить их в кучу на соседнем сиденье. Брошюры, соединенные скрепкой листы бумаги, стянутый резинкой полиэтиленовый пакет — наверное, хранилище документов. Казалось, что Эва полностью отключилась от окружающего и забыла, где находится, — не стесняясь, она выложила еще косметичку и коробку с колготками. Неужто она совсем не бывает дома, что носит с собой запасные? Во всяком случае, Эва производила впечатление человека, который только и знает, что спешит с одного поезда на другой, с автобуса на самолет и теперь, в ожидании киносеанса, нашел свободную минутку, чтобы рассортировать свое имущество и разложить все по местам. После того как Эва засунула вещи обратно в сумку, у нее осталось что-то ненужное. Она собрала разорванные конверты и смятые обрывки бумаги и в том же отключенном состоянии подошла к мусорной урне и выбросила все туда. Эва прошла совсем близко от Сильвии, но не заметила ее приветственного кивка, а у Сильвии не хватило желания подойти к ней.

Дружественный порыв был погашен в зародыше — столь явная отрешенность Эвы от окружающего мира вызвала у Сильвии чувство растерянности. Сильвия поняла: от нее потребуется немало усилий, чтобы вернуть Эву к действительности, и Сильвию удерживала боязнь оказаться в центре внимания толпящейся в холле публики. Может быть, Эва испытывает страх перед пустым домом, столь знакомый одиноким людям? Лучше быть везде и нигде, входить в дверь общественного здания и выходить из двери учреждения культуры, по кругу, по кругу, лишь бы не открывать дверь своего молчаливого жилища.

На следующий день Сильвия купила себе маленькую сумочку.

Из сочувствия к Эве Сильвия пересилила себя и в условленное время пошла на свидание с незнакомой Хельги, носившей трудную грузинскую фамилию.

Эва уже ждала в прихожей. Стеганая нейлоновая куртка, вельветовые брючки, туфли на низком каблуке — вид у нее был такой, будто она опять торопится в дорогу. Путешественница без чемодана — достаточно туго набитой сумки. Сумка эта лежала на подзеркальнике, ее добела стертый ремень словно подстерегал возможность наброситься на худенькое плечо Эвы. Сильвия растерялась — не ошиблась ли она часом? Вовсе нет, деликатная Эва не захотела оказаться свидетельницей их разговора. Когда уйдете, сказала Эва, захлопните дверь, замок сам защелкнется. Пожимать руки — пустая трата времени, Эвы уже и след простыл.

— Входите, пожалуйста, — раздался из гостиной ободряющий голос.

Из середины темноватой комнаты навстречу Сильвии шагнула яркая блондинка в бирюзово-синем платье с напряженно прямой спиной и слегка откинутой головой.

— Вас очень точно описали, я узнала бы и на улице. Очень приятно!

Они сели в кресла за журнальный столик, кофейные чашки и термос-кувшин были уже на столе, как и коробка печенья.

— Я должна вам объяснить, — произнесла женщина размеренно. В ее голосе надменность смешивалась с уважением. Какое Сильвии до этого дело, она всего-навсего слушатель. Теперь ей придется выслушать все, что та ни скажет, раз уж она согласилась на этот разговор, свидетелем которого даже Эва не захотела или не посмела быть.

— Я мать Дагмар Метс, теперешняя теща вашего бывшего мужа или как это называется. — Кислая улыбка, взгляд в окно — Сильвии была дана небольшая пауза, чтобы обуздать возможные эмоции.

Может быть, тут Сильвии следовало бы воскликнуть: ах, как мило, что мы встретились!

Рука Сильвии совсем не дрожала, когда она, ища, чем заняться, отвернула пробку термоса и налила кофе в чашки.

— Прошу меня извинить! — произнесла Хельги, прикидываясь благодарной. — Несмотря на все, я очень волновалась перед сегодняшней встречей, видите, даже сахар забыла.

— Я предпочитаю кофе без сахара, — ответила Сильвия, хорошо, что была причина хоть что-то сказать.

Хельги наклонилась через стол к Сильвии, посмотрела ей в глаза, видно было, что этот доверительный жест потребовал от нее преодоления внутреннего сопротивления. Вздохнув, она сообщила:

— Вернувшись домой, я была потрясена!

Хрустально-прозрачная слеза блеснула в уголке ее глаза.

— Будем откровенны, — поспешила она заключить с Сильвией союз, — нам нет смысла изворачиваться. Дело очень серьезное, я в страшном горе.

Сильвия подумала, что по сравнению с другими ее жизнь была, наверно, действительно легкой. Во всяком случае, никогда ее горе не перекипало через край настолько, чтобы она стала делиться им с совершенно чужим человеком. Или, может быть, по современным понятиям они с Хельги и не были чужими друг другу?

— Вы усмехаетесь! — Хельги печально покачала головой. — Может быть, те несколько лет, на которые вы моложе меня, позволяют вам проще относиться к жизненным трудностям. Конечно же, я обвиняю не только вас, хотя умная женщина должна была предвидеть, к чему все это приведет. Что и говорить, все мы в жизни ошибались, потом распутываем узлы, так что кровь из-под ногтей!

Сильвия отпила глоток кофе, она никогда не подумала бы, что сможет остаться совершенно спокойной в подобной ситуации. Смешно, в чем она-то виновата? Пусть говорит! Не она добивалась встречи, равнодушие гарантирует ей независимость. Пусть говорит что хочет! Она, Сильвия, и глазом не моргнет. Она не зря мучилась, пестуя в себе бесчувственность, словно бог весть какое невиданное доселе растение, которое своей макушкой уходит в землю, во мрак. Глупо из-за чьей-то болтовни терять завоеванное. Она должна устоять! Пусть эта дама с высветленными перекисью волосами разыгрывает свой моноспектакль, ее, Сильвию, театр не волнует, она не даст себя увлечь. Нет, она не будет ни ахать, ни плакать, ни смеяться — пусть та хоть из кожи вон лезет. И все-таки усмешка ей должна быть дозволена, окаменевшее лицо Хельги может истолковать неправильно. Пусть не надеется — свою тропу хождения по мукам Сильвия шаг за шагом прошла до конца.

— Мы несколько лет прожили вдали от дома. Мой супруг Гурам работал в торговом представительстве в разных городах Индии. Теперь наш контракт истек, и мы вернулись. Как я этого ждала! Вы же понимаете, не было никакого смысла приезжать из такой дали в отпуск. Дагмар давно взрослая, зачем мне было тревожиться о ней? Но, оказывается, надо было. Кошмар! Заходим в квартиру — навстречу нам незнакомый пожилой мужчина. Я страшно испугалась. Кто такой?! Зять? Дагмар писала нам, что ее муж — видный конструктор и что родился ребенок. Вот он и есть — мой муж, заявляет Дагмар да еще задирает нос! Безрассудство — вот ее недостаток с самого детства. Ни капли страха, всегда головой в воду в незнакомом месте! И чувство стыда ей почти незнакомо. Мужчина этот, ну, этот Карл, он-то почувствовал себя неловко. Как-никак человек, повидавший жизнь, он, конечно, понял, что у меня от огорчения сердце готово выскочить из груди. Гурам — чернее тучи. Ребенка родили, куда тут деваться! Очень славный ребенок, но что за жизнь его ожидает! Я пришла в такое отчаяние, что ни пить, ни есть не могла. Вечером садимся за стол, я не узнаю Гурама — настроен враждебно и как чужой. Я дрожу: не началась бы перепалка, не дай бог, схватят друг друга за грудки. Южане ведь народ горячий! И что мог испытывать Гурам, узнав, что Карл на два года старше его! Дагмар была Гураму как своя дочь, теперь его сердце разрывается от боли, ясно ведь, что жизнь у девочки загублена. В первую ночь мы с Гурамом глаз не сомкнули. Вы только представьте себе — он и на меня рассердился! Раньше такого никогда не случалось — всегда жизнерадостный, всегда полон энергии, а теперь сидит понуро в углу, свесив руки меж колен, — будто из него воздух выпустили. Я сжалась на кровати в комок, боюсь даже заплакать, знаю, Гурам не станет меня утешать. До нежностей ли, если человек вдруг почувствовал, что он стар и обманут в своих надеждах. Но это все были только цветочки! Утром с трудом поднимаюсь с постели, голова трещит, глаза опухли, боюсь даже в зеркало взглянуть, скорее под душ! Но ванная занята. Как в коммуналке! Стою злая и растерянная в прихожей, наконец этот чужой мужчина выходит из ванной — кошмар, в пижаме! Не постеснялся шататься по нашей квартире в мятой обвислой пижаме! Я чуть не задохнулась от возмущения. Готова была даже закричать, но бедный Гурам только-только задремал, и это заставило меня взять себя в руки. Потом иду на кухню — а он уже там! Теперь, правда, одет, но все равно противно смотреть, когда старикан в фартуке готовит завтрак. Человек должен сохранять чувство собственного достоинства, если не хочет пасть в глазах окружающих! А он на побегушках у молодой жены, жарит яичницу, варит кофе и греет ребенку молоко. Я немедленно прогнала его с кухни. Через какое-то время позвала его завтракать, мол, товарищ Карл — тоже мне товарищ — пожалуйте завтракать! Но он успел дать деру.

Сильвия почувствовала, что голова у нее стала пустой и одновременно тяжелой, ей показалось, что никогда она не сможет вытащить из кресла свое отяжелевшее тело, но уйти надо было немедленно, хватит с нее этой грязи! Опираясь на подлокотники кресла, она заставила себя приподняться и спросила:

— Я не понимаю, почему вы рассказываете все это мне?

— Пожалуйста, потерпите еще немного, — пробормотала Хельги как-то жалобно и задумалась. Она откусила кусочек печенья, отпила глоток остывшего кофе, потеребила длинное ожерелье из белых самоцветов и грустно произнесла: — До чего же странная штука жизнь. Однажды в Индии, на берегу океана, уже стемнело, мы сидели с Гурамом на прибрежной полосе, и меня охватило неизъяснимое ощущение счастья. Вдруг я почувствовала себя такой счастливой, что мне стало страшно. Такое не может долго продолжаться, вот-вот наступит катастрофа! Волны в тот вечер были необыкновенные — с шумом набегали на берег, гребни зеленые, будто из расплавленного фосфора. Воздух медовый на вкус, а мое сари светилось, словно я окутана лепестками гигантского тропического цветка. Неужели это я, эстонская девчонка — да-да, девчонка, хотя мне уже пятьдесят, — сижу в этой далекой сказочной стране на берегу шумящего океана, и рядом со мною Гурам, и мы молчим — только потому, что боимся словами рассеять чувство удивительного слияния. — Хельги отыскала в сумочке носовой платок и прижала его к носу. — Между прочим, — добавила она сурово, — я на три года старше Гурама.

— Но все-таки, — пробормотала Сильвия, почему-то ей не хватило духу произнести это резко и грубо, — при чем тут я… — Однако так и не смогла закончить фразы.

— Во всей этой истории вы, пожалуй, главная виновница! — выпалила Хельги, уже успевшая взять себя в руки. Лицо ее вдруг ожесточилось, как это бывает у людей, которых природа наградила абсолютным чувством справедливости.

Сильвия удивилась.

— И не делайте большие глаза! Нечему тут удивляться! Сперва вы даете девчонке увести у вас мужа, даже виду не подаете, когда те чуть ли не на ваших глазах крутят шуры-муры, пустяки, будто это всего-навсего какую-то мелочь вытащили у вас из кармана. А потом неизвестно на что надеетесь и не даете развода! Как вы жили, что до сих пор не знаете — чем больше преград, тем более рьяно их ломают. Конечно, Дагмар встала в позу: ну и не нужен ей штамп в паспорте — официальный брак только подтачивает любовь! Я-то знаю, она просто скрывала, как расстроена.

Хельги вздохнула и тупо уставилась перед собой.

Моноспектакль еще не окончен, поняла Сильвия. Она сыта всем этим по горло, не было даже сил поднести чашку ко рту.

Зато Хельги распирало от энергии, накопленной под ярким солнцем далекой южной страны; она открыла рот и начала с новым азартом:

— Беда с этими эстонскими женщинами! Бесчувственные и покорные, ни тебе страсти, ни тебе порыва! Настоящая женщина мгновенно почувствует, если мысли ее мужа заняты другой. В таких случаях нельзя медлить ни минуты, дорог каждый миг. И она кидается в бой! Классики правильно говорят: жизнь — это борьба, вы согласны с этим? Умная женщина немедленно выяснит личность своей соперницы. Все сложилось бы иначе, если бы вы разыскали Дагмар и попугали ее.

— Попугала? Вы же сами восхваляли ее бесстрашие!

— Я так и думала, что совет попугать вы воспримете как вульгарную угрозу отомстить ей. На жизнь надо смотреть философски. Напугать ее надо было, раскрыв перспективу, которая ее ожидает! Молодой человек не видит дальше своего носа и не догадывается, что большая разница в возрасте даст себя почувствовать довольно скоро. Долго ли сможет старый конь бежать наперегонки с резвым жеребенком! Вашим долгом было объяснить Дагмар, что жизнь дана не для того, чтобы ее транжирить! А если бы упрямая Дагмар воспротивилась, вы должны были изменить тактику. Знаете ли, — Хельги снова заговорила доверительно, будто Сильвия ее добрая старая знакомая, — самое страшное в том, что Дагмар в точности повторила ошибку моей молодости. Отец Дагмар был тоже старше меня лет на двадцать. Не хочу даже вспоминать, как я разочаровалась в нем после двух-трех лет семейной жизни. Гляну на него — самой себя жаль становится, — рядом со мной семенит какой-то дедуля. Старик стариком. Что бы ни делал, всего боялся и во всем сомневался — так ли он поступает. И никуда ему неохота было ходить — ничто его не интересовало. Одного желал — чтобы его оставили в покое и он мог бы часами просиживать в кресле и читать. Его любимое кресло было накрыто овечьей шкурой, которая лысела все больше — как и его макушка. Я рвалась на люди, он торчал как куль в углу. Довольно скоро здоровье у него совсем сдало, я не стала возиться с ним, подала на развод. Господи, до чего же он был жалок! На суде я наврала, что у меня были любовники и что я одна во всем виновата. У него подбородок дрожал, когда — людям на смех — говорил, что готов мне все простить, пусть нас только не разводят. Судья, вредная старуха, назначила нам два месяца на размышления — авось помиримся. Чего мириться — мы ведь и не ссорились, просто невозможно было жить вместе. Дагмар было три года, когда я окончательно разошлась с ее отцом. Вы думаете, мне было легко? Несколько лет жизни кошке под хвост, ребенок на руках — как начинать все сначала? Сколько лет мне пришлось ждать счастливого случая, который свел меня с Гурамом! Мне было уже тридцать пять. Переживала я страшно — рядом со старым мужем и я научилась сомневаться и все взвешивать. Как-то у нас с Гурамом все сложится? Ему было только тридцать два, у мужчин в такие годы все еще впереди. Да и сейчас еще мук и сомнений хватает. Но за Гурама я готова хоть в бой! Может, вы думаете, что у меня других забот мало? Иногда проснусь ночью и начинаю вспоминать отца Дагмар. Там, в Индии, было легко — все так далеко. А здесь душа болит, и не могу решить, как лучше поступить. Ну не смешно ли — пожилой человек, а все еще не знает, как себя вести. Может быть, мне следует навестить отца Дагмар, он уже который год в доме для престарелых. Он и раньше был излишне чувствительным, боюсь, что вцепится в меня — голова затрясется, и ну вспоминать далекое прошлое. А я, чего доброго, и прослезиться могу. Когда мы поженились, он занимал высокий пост, все вокруг его хвалили — энергичный и элегантный, джентльмен! Все двери были перед ним открыты. Теперь он совсем одинок, хотя сыновья его широко известные люди и его первая жена тоже еще жива. Но в свое время сыновья отреклись от него — он нам больше не отец, раз предал нашу мать, — и остались верны слову. Разве не ужасно?

Конечно, ужасно, подумала Сильвия. В жизни каждого человека найдется что-нибудь ужасное, и все-таки совершенно непонятно, почему Хельги исповедуется перед ней. Ладно, обвинив во всем Сильвию, она нашла отдушину для своего возмущения, но теперь пора уж и кончать. Но Хельги словно прочла ее мысли, и Сильвии пришлось убедиться, что про ее вину еще далеко не все сказано.

— Сначала мне в голову не пришло, что их брак не зарегистрирован, хотя уже ребенок растет! Они оба даже не заикнулись, это Гурам случайно узнал. Он был зол как черт, когда передавал мне свой разговор с Дагмар. Он спросил у Дагмар, какая у нее теперь фамилия. По-прежнему старая. А у ребенка? Ребенка зовут Пилле Метс. А фамилия мужа? Карл Курман. Курман? Курман? Гурам совершенно вышел из себя, размахивал руками — почему-то его оскорбило это имя: Курман. Он щелкал пальцами, метался по комнате, а когда немного отошел, обескураженно продолжал повторять: Гурам и Курман, Гурам и Курман. Почему сходное звучание его имени и фамилии мужа Дагмар так вывело Гурама из себя, я спросить не решилась. Вдруг он как уставится на меня, как выпалит: внебрачный ребенок! Почему Пилле Метс, а не Пилле Курман? Уж не он ли, Гурам, должен и эту сопливку растить?! Мне стало дурно, никогда раньше Гурам не делал номера из того, что был Дагмар заместо отца. Потом, с глазу на глаз, Дагмар призналась мне, что Карлу все еще не удалось получить развод. Тут мне стала ясна ваша вторая большая ошибка. Предположим, что вы не смогли бы запугать Дагмар мрачным будущим. Тогда вы должны были пойти ва-банк и предложить девчонке: пусть она заставит Карла ускорить развод, вы хотите скорее отделаться от него, потому что перед вами открылись новые интересные перспективы. Вы могли бы наболтать ей, что собираетесь замуж за эстонца, у которого спортивный самолет и ранчо в Калифорнии или еще что-нибудь в этом духе. Разве мало среди эмигрантов богатых стариков, которые ищут в отечестве угомонившихся женщин средних лет! Я уверена, что это повлияло бы на нее! Ошарашенная Дагмар обязательно задумалась бы. Если старая жена рвется избавиться от мужа и навострилась искать приключения по всему свету, значит, мужик этот не стоит того, чтобы гоняться за ним! Вы же надеялись неизвестно на что, тянули и тянули и не давали мужу развод, вот Дагмар и заупрямилась: мы ее заставим! Правда, я не знаю, по этой ли причине появился на свет ребенок, возможно, и случайно, но ведь и со случайностью можно бороться, если иметь голову на плечах.

— Дети рождаются от любви, — молвила Сильвия, чтобы подразнить Хельги, думая совсем о другом. Почему Карл лжет, будто жена не дает развода? Почему плетет, что Сильвия тянет и сопротивляется, избегает встреч и бог знает что еще, может быть, даже утверждает, например, что она не явилась в суд?

— Да, я виновата, — механически пробормотала Сильвия. Скорее бы кончился этот разговор, всей душой она рвалась прочь отсюда. Голова гудела, будто она отравилась. Сильвия не раз имела возможность убедиться, что стоило в споре кому-нибудь признать себя виновным — хотя бы для виду, будучи совершенно невиноватым, — и страсти утихали, запал спорщиков как по мановению волшебной палочки иссякал, все словно приходили в себя, заметно веселели, на споре ставили точку и забывали о нем.

На этот раз жизненный опыт подвел Сильвию.

Хельги вспыхнула, будто в костер подбросили дров. Ее прямо-таки распирало от торжества, и это заставило Сильвию насторожиться.

— Как хорошо, что на свете не перевелись еще благоразумные люди, — похвалила ее Хельги словно школьницу. Того и гляди погладит по головке и Сильвии придется встать и сделать книксен. — Гурам уехал к брату в Батуми. Перед отъездом сказал: пришли телеграмму, когда освободишь квартиру от чужого выводка. Больше он не добавил ни слова, но я его угрозу поняла. У меня мурашки пошли по спине — скоро ты окажешься у разбитого корыта. Неужели из-за глупости Дагмар я потеряю мужа? Знаете ли вы, как запросто в наше время бросают жен? — Голос Хельги стал снова доверительным, она искала сочувствия, словно забыла, что из-за ее дочери Сильвия осталась в одиночестве.

Губы Хельги задрожали, заморгали глаза. Сильвия заметила вокруг ее глаз тонкую сетку морщин, которая при подрагивании век помаленьку сбрасывала с себя пудру. Упрямая истина — старость — выставляла себя напоказ.

— Теперь ему ничего не стоит развестись! — Хельги не скрывала озабоченности. — Когда работаешь за границей, приходится держать себя в руках и ходить по струнке. Развратникам и кутилам быстро укажут на дверь. Порядок там отменный, и женщины живут как у Христа за пазухой. — Хельги вздохнула. — Я выполню волю Гурама любой ценой, потому что семейной катастрофы мне не пережить. Скорее уж отравлюсь. Нет, я никому не позволю разбить мою жизнь! На новые эксперименты у меня уже времени нет. Вы можете меня понять? Гурам есть Гурам. Карл Курман — ну, знаете ли, вы уж извините, — пусть уходит, даже не заметила бы. Инцидент, конечно, неприятный, если муж удирает, это всегда оскорбительно для женщины. Сгоряча, может быть, даже закричишь — предатель! Но вообще-то от потери такого мужа сердце не разорвется.

Сильвия подумала, что в основе напористости Хельги — жестокость, потому-то Сильвия уже только от слушания чувствует себя побитой. Или это отчаяние подстегивает Хельги? В любом случае высокомерная усмешка не принесет никому облегчения. Что вообще могло бы помочь Сильвии? Что может спасти Хельги в, казалось бы, безвыходной ситуации?

Хельги оказалась сметливее Сильвии. Она знала, что может спасти ее. Остроумный план был у нее уже наготове. Сильвия слушала — и чуть не разинула рот от удивления. Проще простого! Карл — законный отец Пилле, при регистрации это было зафиксировано с обоюдного согласия родителей. Так что у Сильвии нет причин тянуть с разводом, закон в любом случае встанет на сторону ребенка, Сильвии крыть нечем. Как только развод и новый брак будут оформлены, Карл вместе с молодой семьей может переселиться туда, где он прописан.

Хельги выдержала паузу — давала Сильвии возможность оценить ее юридические познания. Она налила в чашки остывшего кофе и пожалела, что нет хоть рюмочки коньяку. Теперь, когда удар по Сильвии был нанесен, можно было выказать великодушие и смягчить его.

— Ясно, что жить под одной крышей с новой семьей бывшего мужа не очень-то приятно. Времена коммунальных квартир прошли. Гурам имел полное право возмутиться. В Индии, например, у нас были апартаменты с балконами, не говоря уже о террасе и саде. А когда мы возвращаемся в нашими трудами оплаченную кооперативную квартиру, семья дочери загоняет нас в угол! Разве это дело, когда одни наступают другим на пятки?! Жизнь перенасыщена событиями и людьми, и большая отдельная квартира помогает освободиться от стрессов. Но всех можно понять, каждому хочется жить попросторнее. Поэтому есть компромиссное решение вопроса. Вы, Сильвия, могли бы взять к себе дочь, ведь жить одной в отдельном доме неуютно. А Дагмар со своей семьей въедет в исконную квартиру Курманов. Пожалуй, такое решение упростило бы имущественный раздел на суде.

Сильвия подумала — может быть, она должна благодарить за то, что ей милостиво разрешают сохранить за собой собственный дом, а в придачу предлагают еще и средство от одиночества? Мудрость Хельги — вот луч, который осветит путь многим участникам этой истории. Но в общем-то у Хельги было полное право барахтаться, подобно лягушке в горшке со сметаной, замужество дочери уже само по себе глубоко огорчило ее, с какой стати ей еще и терпеть в своей квартире другую семью! Сильвии оставалось только пожалеть, что она не прислушалась к совету Терезы: нужно было сразу же самой подать на развод! Уже давно все было бы расставлено по местам, и новые сложности были бы исключены. Вот и расхлебывай теперь эту кашу! Но пусть они не думают, что Сильвия полная дура! Всякое смирение и уступчивость имеют свои границы! Сильвия ощутила, как и в ней растет боевой дух, и не такая уж она и рохля: на атаку ответит встречным ударом.

— Можете передать, что на развод я согласна. Он должен состояться как можно скорее. Теперь и я спешу, у меня самой уже некоторое время новая семья. Две недели назад я вписала в домовую книгу своего фактического супруга и двух его несовершеннолетних сыновей. Чтобы не сглазить, не буду хвалить теперешнюю семью. Вы правы, о Карле Курмане я и не вспоминаю. После его ухода много воды утекло. У дочери тоже новая семья — как видите, мы вполне современные женщины и время зря не теряем, по углам не плачем. Да и глупо было бы всю жизнь цепляться за одного мужчину! Супружеская жизнь становится смертельно скучной, как только начинаешь предугадывать каждый чих другого. Не жизнь, а жалкое существование, лишь новизна и неугасимый интерес подстегивают, придают жизни настоящий вкус. Я благодарна вашей дочери, что она соблазнила моего старого Карла. Может быть, у меня самой и не хватило бы предприимчивости выгнать его, в определенном возрасте уже трудновато ломать сложившийся уклад жизни. Это видно и на вашем примере. Мешает никому не нужное сочувствие — как он, бедняжечка, без меня справится! Но мне давно уже безразлично, как Карл устроит свою жизнь, меня это не касается! Но подлость не в его характере, настолько-то я Карла Курмана знаю, свою дочь с ребенком и мужем он на улицу не выгонит. Карл Курман может купить новой семье дом или квартиру — в наши дни достаточно вариантов. Многие даже уезжают из города в деревню, условия там намного благоприятнее. Но это я уж просто так говорю, не настолько умна, чтобы давать советы другим.

Скулы Хельги покрылись красными пятнами. Она вдруг напомнила Сильвии Ванду Курман, которая еще и в старости любила румяниться.

— Имущественных неурядиц вы не опасаетесь? — Хельги еще раз попыталась сбить Сильвию с ног.

— Не опасаюсь, — мягко улыбнулась Сильвия. — К счастью, мы люди самые обыкновенные, жили от зарплаты до зарплаты. Дом достался мне от моих родителей и разделу не подлежит. То, что принадлежало Карлу, он унес с собой. Мы жили с ним довольно дружно, и мне не хотелось бы говорить о нем ничего плохого, но о маленьких слабостях можно упомянуть. От своей покойной матери он унаследовал кое-какие замашки великосветской жизни. Иногда он дарил мне букеты роз, не считаясь с деньгами, хотя мог бы подарить просто два-три цветка. К приходу гостей всегда запасался самым дорогим коньяком и несколькими бутылками шампанского, ему не было и дела до того, что потом мы сидели на мели. Я никогда не упрекала его за стремление пошиковать. Иногда человеку достаточно иллюзии: будничная жизнь — не мой удел. Теперь я стараюсь приноровиться к новому мужу, который по своей натуре хозяин и домосед.

— И в чем это выражается? — В глазах Хельги мелькнуло любопытство.

Сильвия доверительно взглянула на Хельги и изобразила на лице счастливую улыбку.

— Он настоящий трудяга, вместе с мальчиками уже строит в подвале баню. Работа у них кипит, одно удовольствие смотреть. В наш век, когда так ценится благоустроенный быт, подобные люди особенно в цене. Когда-то предпочтение отдавалось мужчинам, которые умели блеснуть перед женщинами умными речами и читали сонеты, теперь с ними каши не сваришь. Кто мог бы объяснить, почему мы живем в такое бездарное время? Только и слышишь о том, как бы прожить полегче и поуютнее. Может, в Индии иначе?

Хельги не дала себе труда ответить, ее поза свидетельствовала об усталости: заботы, заботы.

— Он разведенный? — не удалось ей преодолеть женского любопытства.

— Вдовец и, мне кажется, — преданнейшая душа. В воскресенье мы все вчетвером побывали на кладбище, чтобы отнести на могилу его покойной жены подснежники. Был бы он разведенный, я бы еще посомневалась: не годилась одна жена, не подойдет и другая. Значит, сам с изъяном, — Сильвии почему-то было трудно остановиться. — У нас на заводе один мастер недавно женился в пятый раз, — видите ли, все ему, бедняжке, попадались заурядные женщины, которые не могли понять его большую и глубокую душу.

Сильвия охотно поболтала бы еще в духе Терезы: а вот я знаю еще один случай, но Хельги решительно поднялась.

На кухне они вымыли чашки, в прихожей надели пальто, почти одновременно сказали друг другу: вот уж скоро и лето — и, захлопнув английский замок, вместе спустились по лестнице. Странно было идти рядом молча, и Хельги сказала, что, кажется, Эва еще не оправилась после удара судьбы. Сильвия не стала спрашивать, давно ли Хельги знакома с Эвой, и поэтому со своей стороны подтвердила: да, похоже, ей в самом деле нелегко. Выйдя на улицу и не глядя друг другу в глаза, они обменялись рукопожатием. Мера их взаимного терпения была исчерпана, они разошлись в разные стороны. Домой можно было пойти и окольным путем.

Сильвия обогнула квартал, дошла до автобусной остановки и на другой стороне улицы увидела Хельги. Та стояла неподвижно, с поникшей головой, сжимая под мышкой сумку. По-видимому, Сильвию она даже и не заметила. Сильвия была уверена, что видит Хельги последний раз в жизни. Никогда больше! — подумала она с, удовлетворением.

Вильма была достойна восхищения, внешностью она не уступала актрисам из кинофильмов о нелегкой женской судьбе. Прекрасно сохранившиеся обворожительные дамы средних лет, одеты, конечно же, по последней моде, разумеется, стройные и гибкие и, несмотря на то, что в данный момент они переживают кризисную ситуацию, поклонники ходят за ними табунами; они же трагичны до мозга костей, а иной раз даже совершают попытку уйти из жизни.

Рядом с Вильмой Сильвия чувствовала себя невзрачной и безликой. Она всегда носила один и тот же старый костюм, который никогда не был модным и никогда не мог бы стать модным, но зато он был удобный и подходил для всех случаев. Последним новшеством была суженная юбка, несмотря на это Сильвию никак нельзя было причислить к стройным женщинам. Коренастое тело не вытянешь, такого средства нет; сегодняшние девчонки вытягиваются под два метра, ходят подгибая колени, ей же в свое время нужных сантиметров не хватило. Безжалостное яркое солнце подчеркивало ее изъяны, кого интересует, что идешь с работы, что устала и тебе не до макияжа. Ну и пусть, утешала себя Сильвия, зато среди множества ее минусов затерялся один плюс — самокритичность.

На Вильме были элегантные карминно-красные лодочки — где только она их раздобыла? — и голубой комбинезон, украшенный многочисленными белыми молниями. Сильвии не хотелось и смотреть на свои грубые туфли, которые, несмотря на долгую носку, еще такие крепкие, что хоть гвозди ими забивай.

Не стоило портить себе настроение. Мягкий вечер, каштаны в цвету, на лицах уже легкий загар и у нее, у Сильвии, тоже — хоть в этом она была не хуже других. А все-таки здорово, что они с Вильмой столкнулись в дверях кафе и Вильма позвала ее с собой — пошли на стоянку, посидим в машине, поболтаем немножко. Почему бы и нет. Сильвия поняла, что Вильме нужно скоротать время до встречи.

Сильвия взяла у Вильмы ключи, открыла дверцы машины и помогла Вильме уложить на заднее сиденье большой упакованный в бумагу крендель.

Вильма села за руль, Сильвия уселась рядом. Чтобы не тратить время только на болтовню, Вильма выудила из-под сиденья несессер с косметикой, положила его на колени, раскрыла крышку, оглядела себя в зеркальце на ее внутренней стороне и с методической последовательностью принялась обрабатывать по частям свое лицо. Сильвия Курман, скосив глаза, разглядывала эту роскошную косметическую аптечку.

— Рассказывай, какие новости, — бросила Вильма и принялась усердно причесывать брови. Сильвия смешалась: откуда ей, коренной жительнице пригорода, знать интригующие истории, которые могли бы заинтересовать собеседницу. Уж не потрепаться ли о неофициальной свекрови Карла Курмана? Подумать только, как везет некоторым — прожить несколько лет в Индии! К тому же муж моложе ее и, должно быть, горяч — а что еще может эстонка предположить о грузине?

Сильвия молчала. Ее жизнь была серой и однообразной.

Вильма обвела губы особым карандашом, потом покрасила их губной помадой, взяла миниатюрную кисточку, покрыла сияюще-красный рот соответствующим блеском, оценила с помощью зеркала результаты своих трудов и осталась довольна. Метнула взгляд на Сильвию и решила начать разговор сама. Рот обработан, слова уже готовы соскочить с языка.

— Сегодня я отвезу Эрвина на день рождения его внука. Потом, в условленное время, заеду за ним. Последние месяцы я много езжу, то и дело приходится заправляться. Хорошо, что есть знакомый механик, который частным образом присматривает за машиной. Эрвину нравится разъезжать, мне это тоже подходит, терпеть не могу сидеть на месте. Иногда мы просто выезжаем за город, свернем на какую-нибудь проселочную дорогу, побродим по опушке, наберем шишек, потом бросаем в цель — прекрасная гимнастика на воздухе и в тишине. А еще Эрвин любит поселки и особенно их кладбища. Время словно останавливается, когда бродишь под вековыми деревьями какого-нибудь старого погоста, читаешь на железных крестах имена давно исчезнувших людей и разгадываешь их судьбы. Иногда я покупаю охапку цветов, и мы кладем цветы на заброшенные могилы. Пусть местные старушки удивляются — глянь-ка, у того или иного еще до войны умершего человека отыскались потомки! А вдруг под впечатлением цветов у них в памяти оживет чей-нибудь образ и они заново переберут уже полузабытую жизнь; и когда мы с Эрвином представляем себе это, у нас теплеет на сердце.

Вильма замолчала, филигранная работа требовала сосредоточенности, пинцетом она выщипала с переносицы несколько лишних волосков, неприятную процедуру сопровождало появление морщинки боли в уголке рта, зато обрамление глаз стало еще более совершенным.

— Тебе тоже пора найти какого-нибудь мужчину-золотко.

Нашла уже, нашла, захотелось было воскликнуть Сильвии и повторить ложь о вдовце с двумя несовершеннолетними сыновьями, рассказать о его хозяйственности, о строительстве бани в подвале. Но тут мысль Сильвии споткнулась о непонятную формулировку Вильмы: мужчина-золотко, интересно, что это означает?

Вильма охотно согласилась растолковать ей. Не поскупилась на объяснения, даже обошлась без укоряющего вступления — мол, как же ты отстала от жизни и что это за женщины работают у вас на фабрике, если вы не в курсе таких вещей?

— Знаешь, в наши дни в ход идут все более увлекательные модели жизни, варианты жизни постоянно видоизменяются, но статут мужчины-золотко не так уж и нов. Прежде всего — золотой средний возраст, теперь этот период растянулся за шестьдесят лет, довольно утешительно, не правда ли? Эти мужчины среднего золотого возраста, которых природа наградила трезвым умом, в отличие от многих однолеток не охотятся за молодыми женщинами и не считают, что можно свысока плевать на груз своих лет. Они осторожны и не кидаются сломя голову в водоворот жизни. В большинстве своем они разведены — скажи, кому за десятилетия не наскучит его жена? — и ищут новую, подходящую по возрасту спутницу жизни. Обычно никто из них не собирается жениться еще раз. Мужчина-золотко предпочитает дружеские отношения, чтобы вместе предпринимать то, на что у него еще хватает сил и желания, но даже при полной близости каждый из двоих сохраняет свой суверенитет. При таком союзе ни одна из сторон не становится другой в тягость, им не приходится опасаться каждодневных мелких обязанностей и мелочных сцен. Исходная позиция глубоко демократична — полная личная свобода для обоих. Предпосылкой, конечно, — совпадение интересов, чтобы не скучно было и чтобы не надоедало совместно проводить время. Обычно у этих мужчин спокойный нрав, именно уравновешенность делает их бесценными, женщине не приходится опасаться случайных глупостей. Можно сказать, что они довольно ручные, точнее — их можно легко приручить. Но какая женщина средних лет не сумеет удержать в руках средних же лет разумного мужчину? Это совсем просто, если ты повидала жизнь и извлекла из нее урок. У опытных женщин уже позади тот идиотский возраст, когда приятного тебе мужчину хочется перевоспитать, чтобы он стал еще лучше. Свою линию нужно гнуть помаленьку и полегоньку. Умна та женщина, которая пороки и странности мужчины-золотко считает продолжением его достоинств. Сильвия, ты даже представить себе не можешь, как он радуется, когда его привычки, которые прежняя жена упорно пыталась выкорчевать, — ее попрекам не было конца! — заслуживают теперь одобрения. Он словно на крыльях взлетает, когда растет в собственных глазах: как долго его видели совсем не таким, какой он есть! А для стареющего мужчины нет ничего важнее веры в собственное значение. О чудо, может быть, впервые за всю долгую жизнь его охватывает гордость: я личность! А чувствовать себя личностью — лучшее противоядие против разрушительного воздействия старости.

Знаешь, иногда есть и чему посмеяться.

Но случаются и неприятные сюрпризы. В какой-то момент я заблагодушествовала и уверовала, что мой теперешний мужчина-золотко Эрвин — послушай, разве я вас еще не познакомила? — у меня полностью в руках, не тут-то было! Вдруг замечаю, что он то дуется, то становится до неприличия молчаливым, я давай ломать голову — чего же ему не хватает? Засуетилась, принялась устраивать небольшие пирушки, избранный круг гостей, думала, что это его развлечет. Увы, никаких результатов. Я всполошилась — где я просчиталась, какое его тайное желание не угадала? Одна мудрая женщина открыла мне глаза — ценная информация распространяется только из уст в уста — я ей так благодарна за совет делать Эрвину подарки. Когда я теперь иду к нему в гости, у меня всегда с собой сверточек. Не дай бог подарить ему какое-нибудь барахло. Если галстук, то обязательно элегантный, если носки — то модной расцветки. Та женщина мне правильно сказала: современные мужчины обходятся недорого. Моих премиальных на Эрвина вполне хватает. Подарки помаленьку и растопили его сердце. Наверное, каждый человек больше всего нуждается в заботе и внимании. А когда Эрвин заходит ко мне, то или бутылку шампанского принесет, или цветок у него в руках. Подарки дают нам повод поахать — как точно разгадано желание! — словно бы вернулось детство, когда ты ждала, чтобы тебе что-нибудь подарили. Теперь появилось новое занятие, приходится помозговать, не будешь же все время дарить галстуки и носки. Недавно мне повезло, в одном магазине я нашла необычной формы бокал и отдала выгравировать на нем текст — опять кумекай, чтобы в тексте была изюминка. Ты, Сильвия, наматывай мои слова на ус. От жизни отставать нельзя, иначе сама же себе подножку поставишь. Я не жалуюсь, все-таки с Эрвином интереснее, чем сидеть в бабской компании, распивать кофе да оплакивать ушедшие времена. Эва, например, совсем, говорят, от одиночества свихнулась. Будто бы соседи жалуются к ней на работу, что по ночам она крутит пластинки с органной музыкой. Один сосед вроде бы квартиру менять собрался — не может там больше жить, все время такое чувство, будто в церкви на похоронах. Я не хочу, как Эва, спятить от бесконечных мыслей и забот.

Сильвия сосредоточенно слушала Вильму, усмехаясь про себя, думала, что и ей пора бы найти себе смирного мужчину-золотко, который был бы ей по карману. Но где его искать? К тому же у нее нет машины, чтобы катать его по проселкам, а при необходимости заезжать за ним и отвозить домой. Чтобы мужчина-золотко не заскучал, Сильвии пришлось бы организовать у себя дома что-нибудь необычное и завлекательное. Может, фазанов развести? Роскошное зрелище: красавцы птицы разгуливают по зеленому газону сада! Или раздобыть комплект медных колоколов, повесить их на чердаке под крышей, протянуть веревку в дом — подергаешь за веревочки, и колокола зазвенят-заиграют, как в православной церкви. Сильвия застыдилась скудости своей фантазии, но она и впрямь не знала, чем могла бы привлечь мужчину-золотко. К тому же у Сильвии было мало денег, за всю жизнь она так и не научилась откладывать от зарплаты хоть самую малость, чтобы отнести в сберкассу. Текущие расходы поглощали весь заработок. Вот и теперь она с тревогой думала: если Кая и Рейн решат пожениться, ей придется брать ссуду в кассе взаимопомощи. Иногда по ночам ее обуревали совсем уж страшные мысли. Порядочные люди начинают откладывать деньги на свои похороны заблаговременно, в наше время многие уже в средних летах копыта откидывают, поди угадай… Да и ей много ли оставалось до конца, когда она в отчаянии глотала таблетки. Если бы чудом и нашелся мужчина, который заинтересовался бы полноватой и старомодно одетой Сильвией, она не смогла бы одаривать его маленькими знаками внимания, чтобы ублажать владыку своего сердца. Сильвия никогда не попадала в магазины в тот момент, когда там продавали красивые вещи. Ей приходилось мириться с неказистым и будничным товаром, от которого ломились полки.

Сильвия вздрогнула — на нее упала густая тень. Эрвин стоял у дверцы машины и ждал, когда незнакомая женщина освободит его место. Вильма с поразительной легкостью выпрыгнула из машины и, широко жестикулируя, улыбаясь во весь рот, с сияющими глазами принялась объяснять мужчине-золотко, что вот сейчас она познакомит Эрвина с замечательной женщиной, которая в трудные времена была Вильме опорой. Сильвия еще только выбиралась из машины, а по-спортивному одетый жизнерадостный Эрвин уже протягивал ей руку, отвешивая галантный поклон. Он считает, что они с Вильмой — небольшая пауза, Эрвин взглянул на часы, время еще есть — они подвезут Сильвию Курман прямо к подъезду ее дома.

Сильвия пристроилась на заднем сиденье рядом с кренделем. Вильму, кажется, обрадовало великодушное предложение Эрвина, и она, широко развернувшись, выехала со стоянки.

В дороге каждый был занят своим. Вильма следила за светофорами, и всякий раз, когда загорался зеленый, ее машина первой вырывалась из ряда, словно желая продемонстрировать другим водителям удаль хозяйки-амазонки; Эрвин рассказывал абсурдные анекдоты про китайцев, в них пикантность перемешивалась с политикой, Сильвия боялась — не рассмеяться бы некстати. Она предпочитала анекдоты про шотландцев, но те были не в моде.

Вильма мягко остановила машину, Сильвии оставалось только поблагодарить. Вильма потянулась к ней, пообещала: скоро заглянем к тебе в гости, Сильвия кивнула головой, помахала на прощание рукой и оторопела: она не запомнила лица Эрвина. В машине у нее перед глазами маячил его затылок: розовая складка, которая выпирала между светлым воротником и желтой летней кепкой и дрожала, когда Эрвин смеялся.

Сильвию нельзя было назвать необщительной, обычно она бывала рада неожиданно нагрянувшим в гости знакомым, но сейчас подумала: будет лучше, если они забудут о своем обещании. Себе она никогда не найдет мужчину-золотко. Не очень-то утешительно сравнивать свою беспомощность с предприимчивостью других. Ей следует научиться любить одиночество, иного пути у нее нет.

Но они все-таки приехали. Удивительным образом ветер все еще дул южный, и Сильвия достала летнее платье. Улыбающийся Эрвин протянул ей букет ромашек, а Вильма присовокупила, что цветы они собирали сами. Ценность букета сразу подскочила. Люди все больше ценили то, к чему приложили собственные руки, над чем потрудились сами. Гости пожелали осмотреть сад и проявили дотошный интерес к каждому цветку, кусту и дереву. Сильвия оставила их любоваться полетом бабочек и дышать ароматом хвои, сама же принялась таскать на лужайку садовые кресла. Вильма и Эрвин с удовольствием расселись в них, красиво одетые люди в старинных свежевыкрашенных креслах с решетчатыми спинками радовали глаз. И душу.

Следовало бы больше ценить золотой период жизни — вдруг оказывается, что спешить больше некуда. Родители отдыхают на брегах небытия, дети крутятся в беличьем колесе своей жизни, а ты можешь наблюдать за всем со стороны и заниматься собой. Вильма и Эрвин подтвердили ход мыслей Сильвии: этим минутам придавала ценность тихая беседа, время от времени все сосредоточенно поглядывали то на ворону, раскачивающуюся на вершине березы, то на белку, которая шурша карабкалась по стволу сосны. Приятное состояние отрешенности, в голове ни одной бытовой заботы: не напроказит ли ребенок или хватит ли продуктов в холодильнике — домашние вот-вот вернутся домой и потребуют, чтобы их накормили.

Сильвия поспешила в дом, чтобы подать гостям мороженое и прохладительные напитки. Обычно она торопливо хватала первый попавшийся под руку поднос, а семейное серебро оставалось лежать в шкафу в ожидании бог весть каких лучших времен. Теперь Сильвия решила все хорошенько взвесить и обдумать. Серебряный поднос с ручками, подарок бабы Майги им с Карлом к свадьбе, редко бывал в употреблении. Во времена хлипкой мебели на тонких ножках старинные предметы вызывали у людей только смех. Теперь поднос с изящным рельефным краем выглядел благородно. Хрустальных блюдечек в шкафу тоже целая гора; одно из них Кая, когда-то раскапризничавшись, швырнула на пол, поэтому комплект был неполный. Потом Кае не раз и не два напоминали о ее позорном поступке. Какие же они были мелочные, раздуть такую пустячную историю!

Сильвия тихонько напевала себе под нос, солнце золотило ее проворные руки — она выкладывала мороженое на блюдечки. Выбрасывая обертку от мороженого в мусорное ведро, Сильвия услыхала, что зазвонил телефон. Она торопливо ополоснула руки и побежала к дребезжащему аппарату.

Телепатическая связь? На другом конце провода была Кая. Возбужденный тон, голос почти срывается. Что случилось?

— Ты должна мне во всем честно признаться, — жестко потребовала Кая.

Возраст снисхождения и возраст ожесточения, подумала, мрачнея, Сильвия.

— Что я от тебя скрывала? — воскликнула она, мокрая рука потянулась к горлу, но, представив, как неприятно холодное прикосновение, она вздрогнула.

— Так и рехнуться можно — как обухом по голове! Приходил отец. Он знает, что сегодня вечером мы уезжаем. Приходил просить, чтобы во время нашего отпуска он мог пользоваться квартирой, хочет набросать чертеж какого-то прибора. Не знаю, что он там опять высиживает, говорит, какой-то договорной заказ. Он меня прямо-таки ошарашил — зачем ему сюда приходить. Я ему посоветовала, чтобы работал там, где живет. Он стал выкручиваться, что в доме полно народу и ребенок не дает сосредоточиться. Я встала на дыбы — чего ему лезть в нашу квартиру. И круто повернула разговор в другую сторону. Ты себе и представить не можешь в какую. Я сказала ему — попроси мать, может, она тебе разрешит пользоваться кабинетом, там ведь отдельный вход! Господи, он словно с цепи сорвался! Что мне туда соваться! — заорал он. У Сильвии новый муж и новые дети на шее! Она даже тебя к себе не пустит, если, чего доброго, твоя квартира, например, сгорит. Честное слово, он совсем шизиком стал, такое нести! К счастью, Рейн еще не вернулся домой. Ужас, как мы с отцом сцепились! Я ему в ответ кричу: нужно было тебе распутничать, вот и дошел до ручки, руки дрожат — смотреть противно! Правда, правда, руки дрожат, какой из него чертежник! Он меня чуть не ударил, да стыдно стало, сунул свои трясущиеся руки в карманы. При нем я и виду не подала, что эта галиматья про нового мужа и детей для меня новость. Пусть, думаю, считает, что я над ним смеюсь. А он, прежде чем убраться, пригрозил, что все равно будет пользоваться нашей квартирой — это, мол, его родительский дом с детства, и ключ у него тоже есть. Он только из вежливости хотел поставить меня в известность.

Это потом, когда дверь захлопнулась, подо мной ноги подкосились. Что это за мужик тебе навязался на шею? Да еще с детьми? Вокруг, знаешь, полно жуликов, гляди, как бы тебя не выжили из собственного дома. Такой глупости я от тебя не ожидала! Ну, а что же мне теперь делать — сменить замок на дверях? Когда я успею? Автобус уходит через несколько часов. Я же не просто в отпуск еду. Я совсем голову потеряла. Как знать, а вдруг я не понравлюсь родителям Рейна? Вдруг они какие-нибудь ветхозаветные провинциальные рохли? Начнут уговаривать любимого сынка: разведенная да еще с ребенком — с чего это ты должен ее подбирать?! Я ведь не только о себе пекусь!

— А любовь? — простонала потрясенная Сильвия.

— Вот именно — любовь! Родители Рейна должны полюбить Аннелийзу — иначе какие из них бабушка и дедушка. А тут еще ты эту кашу заварила! Держу пари, что крапивница мне обеспечена! В такой важный для меня момент, когда я должна быть спокойной, веселой и розовой, как наливное яблочко, мои же собственные дорогие родители доводят меня до бешенства! Знаешь, я и без того обнаружила у себя в уголках глаз морщинки. А чего удивляться, разве легко мне жилось?! Мало я намучилась с этим Иво?! Ни с того ни с сего бросил аспирантуру, диссертация, говорит, — чушь, таких дерьмовых ученых пруд пруди. Ну разве не мог бы и он на холостом ходу в это стадо втиснуться? Нет, именно он та последняя капля, которая переполнит чашу! Ему, видите ли, больше подходит восточная философия! Чайник вечно включен в сеть, тот зеленый чай, который он вливал в себя литрами, не пристало пить из чашки, в руке обязательно должна быть плошка (опять этот бред про Иво, подумала Сильвия). Ох и не нравилось ему, когда я говорила — плошка. Что это за восточные философы, которые валяются на мягких европейских диванах! У него, видите ли, нет другого места, где он мог бы медитировать. Это изысканное словцо так часто употреблялось в нашем доме, что в ушах гудело! Иво бушевал — не может же он лежать на грязном полу, а ему обязательно нужно сосредоточиться. Грязный пол! Я, значит, ходи на работу, воспитывай ребенка, корми семью, — а он только бьет баклуши, и пол, видите ли, тоже грязный! Вот и вымыл бы! А, да пошел он к черту! Я его вообще вспоминать не хотела, это вы с отцом меня довели. — Кая шумно дышала в трубку, а может, и зубами скрипела.

Сильвия надеялась, что вот-вот в дверь исконной квартиры Курманов войдет Рейн и Кае придется прервать жалобы на тяжкую судьбу. Но нет, время у нее еще было.

— Слушай, — спросила Кая, и в ее голосе послышалась надежда, — может, ты выдумала этого мужа и его ублюдков? Хотела ревность вызвать? Только ты опоздала. У отца ребенок на шее, куда он теперь денется. Вот когда он сбежал, тебе бы сразу что-нибудь учинить. А ты раскачивалась до тех пор, пока у другой брюхо колесом. Никогда ты не умела заставить считаться с собой! Как же ты вовремя не заметила, что у отца завелась на стороне пташка! Как-то вечером Рейн мне говорит, что ходил с одноклассницей в бар. Что еще за одноклассница! Я ему такое выдала!

Сильвия вздохнула в трубку.

— Нечего вздыхать! Я хочу знать правду! Есть у тебя новый муж?

— Есть.

— Как его зовут?

— Михкель.

— А дети?

— Уже взрослые. Пятнадцать и шестнадцать. Яак и Ээро.

Кая помолчала. Потом словно очнулась:

— Не бросай трубку! Сейчас же позови этого Михкеля к телефону, я хочу убедиться, что ты не врешь. И мальчишек тоже. Кем я им прихожусь — сводной сестрой? Ха-ха-а!

Сильвия покрылась испариной. Сжимавшая трубку рука была белее извести.

— Мальчиков нет дома.

— Так я и знала, что никого из них дома нет! — победно закричала Кая.

— Михкеля я позвать могу. Он работает в саду. Придется сначала сменить обувь и вымыть руки. Через пять минут я позвоню тебе и передам ему трубку. Спроси у него сама, что тебя интересует.

Сильвия бросила трубку на рычаг и пошатываясь побрела на кухню. На дорогом серебряном подносе стояли хрустальные блюдца с растаявшим мороженым. Сильвия переставила блюдца вместе с мороженым в раковину. На столе остался пустой поднос, и она начала лихорадочно соображать, что же подать гостям. По правде, ей сейчас было совсем не до угощения. Надо попросить Эрвина, чтобы он разыграл из себя Михкеля. Но как ему объяснить? Не пошлет ли он Сильвию к черту? Они ведь так мало знакомы. Может быть, Вильма поможет Сильвии уговорить его? Не очень-то хотелось бы рассказывать им про свою личную жизнь. Придется униженно упрашивать: будьте так любезны, наврите по телефону моей дочери, что вы мой новый муж и зовут вас Михкель и что у вас два сына — Яак и Ээро, пятнадцати и шестнадцати лет. А в остальном можете нести что в голову взбредет. Потом я объясню вам, зачем мне необходим этот маленький розыгрыш.

Время летело, секунды неслись опрометью, Сильвия нерешительно вышла в сад и остановилась перед парочкой, которая блаженствовала в садовых креслах. Хорошо, что солнце светило Сильвии в спину, они, кажется, не заметили, что она покраснела. В ее возрасте женщины не краснеют!

Выслушав Сильвию, Вильма весело рассмеялась. Она предвкушала забавную интригу, хотя еще не вполне представляла себе ее смысл. Эрвин же помрачнел. Он сощурился, почесал указательным пальцем подбородок, и Сильвия вдруг увидела, что этот пестро одетый старый модник весьма некрасив — должно быть, сказалось то, что развеялось состояние сладостного безделья. От неприятного поручения у Эрвина под глазами набрякли мешки.

Заметив желание Эрвина увернуться, Сильвия устыдилась. Может быть, у него кристально чистая совесть, а она заставляет его впервые в жизни солгать! Я несправедлива к нему, подумала Сильвия. Однако, попав в беду, люди нахальством-то и пробивали стену, и Сильвия не спешила облегчить положение Эрвина, — ладно, мол, оставим эту затею. С тем, что стареешь, легче было бы примириться, если бы и удаль не оставалась в молодости. Теперь собственное легкомыслие можно было терпеть лишь с трудом. На всякий поступок — тут же ярлычок с оценкой. Ложь на ложь — как клубок змей! И ему суждено было расти и расти. Сильвия солгала Хельги, та передала Карлу, он в свою очередь Кае, теперь в эту некрасивую историю втянуты Эрвин и Вильма. Ложь во спасение? Для обмана нет смягчающих обстоятельств! А наглая атака Хельги? Неофициальная теща Карла Курмана хотела перевалить свои затруднения на плечи Сильвии. Каждый человек имеет право защищаться, если попадает в беду!

Неподвижно стоящая Сильвия, видно, стала действовать Эрвину на нервы. Он неохотно поднялся с кресла и, по-стариковски подволакивая ноги, поплелся к дому. Сильвия, точно страж, шла за ним по пятам, стараясь не дать себе размякнуть. Нелегко сохранять самоуверенность, если к человеку, даже фамилии которого не знаешь, обратился с не очень приличной просьбой. Ах, случается же, что жизнь и состоит из одних только идиотских ситуаций!

Сильвия набрала номер Каи. Притворившись радостно оживленной, она крикнула в трубку, что Михкель готов отвечать на ее вопросы.

Сильвия топталась рядом с Эрвином, вслушиваясь в разговор. Она старалась не проронить ни слова, чтобы убедиться: все идет как по маслу. В то же время она была готова в любую минуту перехватить трубку и вмешаться. Но Эрвин не растерялся. Одна ложь за другой выстраивались в логический ряд. Три имени, Эрвин со своей стороны не скупился на проявления галантности и заявил, что было бы приятно познакомиться с дочерью Сильвии. Последовала небольшая пауза, Эрвин взглядом смерил Сильвию с ног до головы и не колеблясь произнес в трубку: пятьдесят три года. В трубке пошли гудки — Кая прервала разговор.

Эрвин, не глядя на Сильвию, объяснил, что он прикинул, какого возраста муж подошел бы Сильвии, и дал несуществующему Михкелю пятьдесят три года.

У Сильвии отлегло от сердца, и она с жаром поблагодарила Эрвина, у нее даже хватило сил про себя усмехнуться: несуществующий Михкель был лишь ненамного старше Карла. Пусть они все знают, что Сильвия нашла мужа подходящего для нее возраста, не стала с горя тащить в дом старикашку.

Но надолго ли выручит ее эта вынужденная ложь? Недели на три как минимум. Это время Кая и Рейн вместе с Аннелийзой намерены провести в отпуске и заодно подготовят родителей к перемене в семейном положении их сына. Но что, если надежды Каи опять пойдут прахом? Когда молодые бывали у нее в гостях, Сильвия наблюдала за Рейном немного озабоченно: не чересчур ли он послушный. Видно, для своих родителей он был очень хорошим ребенком и доставлял им немало радости, он и теперь еще мог всерьез слушаться советов отца и матери. Не до шуток, если родители Рейна охают Каю и Аннелийзу. Странно, что послушание и доброту приходится считать изъянами характера. И это в то самое время, когда молодежь постоянно ругают: и пропащие они, и пассивные, и нахальные, и про чувство долга слыхом не слыхали, и старших не почитают. Что насоветуют пай-мальчику Рейну его родители? Кая с ее неудавшейся судьбой была у Сильвии занозой в сердце.

Во всяком случае, Сильвия должна прислушаться к совету Терезы, ей и в самом деле понадобится толковый адвокат. Нужно обсудить, что предпринять, чтобы Карл не смог наложить лапу на жилплощадь Сильвии. Наверно, не так уж и сложно доказать, что Карл длительное время нарушал паспортный режим и подлежит выписке из дома. Развод, несомненно, не за горами. В конце концов когда-нибудь Карлу придется набраться смелости и попросить Сильвию подписать совместное заявление. Десятилетиями ему и в голову не приходило робеть перед Сильвией, теперь же ведет себя как мальчишка, опасающийся розог, и потому боится на глаза показаться. Куда же подевались его самостоятельность и чувство собственного достоинства? Сильвии нечего было терзаться из-за своего обмана, небось и на Карле шапка не горела, когда он лгал новой жене и ее матери, будто Сильвия отказывается дать ему развод.

Может быть, трусость и беспомощность ходят рука об руку со старостью?

Нужно найти адвоката и покончить с этой затянувшейся двойной жизнью. Как хочется покоя! Сколько же можно позволять, чтобы предательство и ничтожество Карла портили ей жизнь?! Покой, только покой ей сейчас и нужен! И пусть Карл не вмешивается в жизнь Каи.

Сильвия вздрогнула. Она забыла про гостей.

Она выхватила из холодильника бутылки с лимонадом, поставила их вместе со стаканами на поднос и решительным шагом вышла из дома, чтобы предложить дорогим гостям освежиться напитком.

Эрвин и Вильма стояли на газоне, при виде Сильвии они оборвали разговор, оба раскраснелись, похоже, что ссорились. Во всяком случае, они не скрывали своего плохого настроения. Оба из вежливости отпили по нескольку глотков, рассеянно поглядывая по сторонам, цветы и пение птиц их больше не интересовали. А ведь только что Вильма, далекий от природы человек, восхищалась: как благоухает в саду! Теперь она была безучастна, словно соляной столб. Сильвия пыталась весело болтать, предложила сварить кофе и приготовить бутерброды — не желает ли Эрвин рюмочку коньяка? Эрвин ничего не желал. Вдруг оказалось, что они спешат. Озадаченная Сильвия отложила открывалку — очень жаль, что гости уже уходят. Она проводила их до ворот. Ей бросилось в глаза, как неуклюже влезает Эрвин в машину, — раскисший джентльмен едва махнул ей на прощанье. Сильвия загрустила — она обидела славных людей. Вряд ли они захотят вернуться сюда еще когда-нибудь.

Оставив за собой хвост пыли, машина свернула за угол.

Сильвия побрела в дом. Настроение у нее тоже было на нуле.

Ее ничуть не трогало, что стаканы так и остались в саду, а блюдца с растаявшим мороженым приманивают мух. Безветрие и мягкий свет вечернего солнца вдруг показались ей такими обыкновенными в этой чаще пронизывающе холодной и хмурой Эстонии, что ее даже не тянуло подышать воздухом в саду. Сильвия забилась в угол дивана, подобрала под себя ноги, уставилась в голую стену, где когда-то висела хотя и небольшая, но ценная коллекция картин Ванды Курман, и ощутила тоскливое чувство одиночества. Тоска заставила ее сжаться, сердце начало покалывать.

Быть может, впервые Сильвия подумала о покойной Ванде Курман с глубоким, мучительным сочувствием. Правда, она всегда относилась к покойной свекрови заботливо, но ее участие и забота были вызваны прежде всего чувством долга, которое то и дело приходилось подстегивать, чтобы оно не слабело.

Последние дни жизни Ванды Курман пришлись на теплое летнее время. Карл общался с больной лишь в той мере, насколько это было неизбежно. Она не роптала, и без того было ясно, что терпение требовало от нее большого напряжения сил. Жизнерадостный пудель Юмбо все зимние месяцы крутился поблизости от Ванды Курман и спал возле ее кровати, а то и вовсе в ногах. Конечно же, к неудовольствию Сильвии. Но с наступлением весны собаку стало не удержать в доме. Долгие дни Ванда Курман проводила в полном одиночестве. Карл предлагал пригласить к больной для компании какую-то знакомую старушку, но Ванда Курман не согласилась, эта неряшливая и любопытная женщина ее не устраивает. Ну раз больная хочет покоя, пусть будет покой, — разговор об этом больше не поднимался. Сильвия уходила на работу позже Карла, перед тем как запереть дверь, она обязательно заходила к больной — нет ли у нее еще каких-нибудь пожеланий? Как-то утром Ванда Курман удивила ее необычной просьбой: чтобы Сильвия принесла ей из сада на стенку парочку пауков. Она будет наблюдать за их возней, может быть, забудет свои дурные мысли.

Сильвия просьбу выполнила, хотя и с тяжелым сердцем: в довершение ко всему у Ванды Курман начиналось слабоумие.

Теперь, мучаясь острым чувством одиночества, Сильвия подумала — такая пустота, что хоть пауков в дом приноси. Составили бы ей компанию, может быть, с ними можно было бы и поговорить?

После похорон свекрови Сильвия увидела сон, который до сих пор стоит у нее перед глазами.

Свекровь положили в сундук и оставили его в комнате у стены. Карл сказал: пусть остается здесь, кому она помешает? Но однажды пришло известие: Грандмана сняли с работы, и новый человек, что вместо него, не разрешает оставлять мертвецов дома. Сильвия принялась поспешно искать, где бы похоронить свекровь. Но где ни копнет лопатой, всюду трубы да кабели.

От отчаяния она проснулась. Карлу же и не заикнулась о своем жутком и абсурдном сне. Хотя так тянуло спросить: скажи-ка, кто такой Грандман? Знакомо тебе это имя?

Наконец Сильвия поняла, что мысли ее пошли совсем уж в непозволительную сторону. Человек должен быть выше своих настроений! Этот давний бодрящий лозунг пришелся как нельзя кстати. Сильвия заставила себя подняться, нарочно шаркая ногами, прошла на кухню и принялась за домашние дела.

В раковине бегал древесный паук, Сильвия раздавила его.

Поздно вечером, только закончились последние известия, зазвонил телефон.

Сильвия бросилась к аппарату и нетерпеливо схватила трубку. Как хорошо, что Вильма вспомнила о ней! Сильвия начала поспешно извиняться — пусть Эрвин ее простит, зря она расстроила его такой нелепой просьбой. Вильма как ножом отрезала ее болтовню:

— Всю дорогу Эрвин ни слова не проронил. Был мрачен и вроде бы дремал, опустив голову на грудь. Я думала, что высажу его у парадного и уеду, но он велел мне зайти к нему. На лестнице все бубнил: надо же было твоей Сильвии выдумать именно это имя! Я, правда, знала, что в Канаде у него брат-близнец Михкель, но молчала — а, глупый каприз, не стоит обращать внимание. Сидим мы у него и молчим, будто чего-то ждем. Может, впервые за все время нашего знакомства мне было с ним неуютно, даже не по себе стало, почему-то мне казалось, что у него на уме что-то нехорошее. Веришь ли, Сильвия, я совсем растерялась и не знала, как себя вести. Не находила предлога, чтобы улизнуть. Сердце колотилось, я боялась, что Эрвин начнет грубить, а то и сквернословить. Случается, что вот такие с виду уравновешенные люди вдруг безобразно взрываются. Страшно как я страдала, но и злилась все больше и больше. Сижу в кресле как парализованная и не знаю, что делать. Тебе ведь известно, я никогда не страдала отсутствием инициативы, но тут словно окаменела от ужаса: наверное, Эрвин меня загипнотизировал. В паническом страхе я вцепилась в подлокотники кресла — вдруг он прикажет, и я как дура выпрыгну в окно.

И тут громко зазвенел дверной звонок. Слава богу, подумала я, вот оно, избавление! Кто-то пришел, теперь-то жутких сцен не будет. Эрвин исчез в прихожей, меня стало помаленьку отпускать. Я принялась искать, чем бы заняться, накрасила губы, собралась закурить. Вдруг Эрвин как закричит: Вильма, иди скорее, я не могу прочитать! Я со всех ног в прихожую — у Эрвина в руках трепыхается телеграмма… Я принесла ему из кухни холодной воды, отвела в комнату, усадила и только после этого стала смотреть, что за телеграмма. Международная, из Торонто. Короткое сообщение на английском языке: брат-близнец Эрвина Михкель скончался от инфаркта. Мой брат, мой брат, — стонет Эрвин, а лицо аж побелело. Я ему валидол, хотела успокоительного дать, он слабо так отмахивается, и я с ужасом вижу — совсем мужик готов. Я положила его руку себе на плечо, кое-как подняла на ноги, довела до дивана, — бог ты мой, какой же он оказался тяжелый, я чуть не надорвалась. Расстегнула ему что только можно, похлопываю его и поглаживаю, он будто бы и не замечает ничего. Дыхание прерывается, мне жутко сделалось. Я настаиваю — давай вызовем врача! А он возражает, говорит, что ему уже лучше. Мне ничего не оставалось, как придвинуть кресло к дивану, сижу и держу его за руку, авось пройдет. Весть-то и впрямь жуткая. Эрвин так любил своего брата, всегда, как письмо придет, оживлялся, пересказывал мне его содержание. Успехи брата приводили его в состояние эйфории, со мною он становился таким ласковым, прямо-таки таял и все хвалил меня: какая я молодчина, какая деликатная. Письма брата излучали радость, и частица ее доставалась и мне. Его брат возглавлял какую-то строительную фирму, в последние годы строил гостиницы в Аргентине, Эрвин перечислял города с экзотическими названиями, где побывал его брат. Мы парни крепкие, хвастался Эрвин, говоря о брате, и похожи как две капли воды. В будущем году Эрвин собирался снова съездить к брату в гости. Когда он в последний раз был в Торонто, они валяли дурака как мальчишки. Михкель купил им обоим совершенно одинаковые костюмы, рубашки, галстуки, туфли, провел Эрвина через пожарный вход в кабинет и посадил его за свой стол. А сам спрятался в прихожей в нише. Эрвину он наказал: всем, кто ни зайдет, отвечать коротко — извините, сейчас я занят. Когда сослуживцы выходили из кабинета, Михкель шел им навстречу. Люди страшно пугались, приходили в замешательство, иные дамы с визгом убегали к себе в отдел и несли чушь вроде того, что появилось привидение. Михкеля эти розыгрыши ужасно веселили, почтенный джентльмен едва не прыгал от радости — наконец-то можно повеселиться как в детстве! Зато в детстве он терпеть не мог, когда мать одевала их с Эрвином одинаково.

Сильвия, теперь ты понимаешь, как Эрвин был привязан к своему брату. Пожилые уже люди, а все еще словно на одной пуповине.

Вильма откашлялась и высморкалась.

— Так я и сидела возле Эрвина — смотрю, слава богу, кажется, ему становится лучше. Только я с облегчением вздохнула, тут Эрвин схватился за сердце и как застонет, а лицо исказилось от боли. Я кинулась к телефону вызывать «неотложку». Пришлите кардиобригаду! — кричу в трубку. У человека инфаркт! Язвительный голос ответил: врач сам решит, что с больным. Так и приехала обычная бригада, сделали укол, и только потом они сами вызвали кардиолога. Эрвина увезли в больницу. Я шла рядом с носилками, когда его несли в машину. Держу его за руку, а он едва слышно шепчет: скоро мы с братом встретимся.

Ах, Сильвия, я просто не знаю, что мне делать. А что еще — соберусь с силами и позвоню в больницу. Так боюсь услышать страшную весть. Если он еще дышит, пойду к нему, подежурю ночью. Не знаю только, разрешат ли? Представления не имею, что там за порядки.

Сильвия! Ты меня слушаешь? Или я в пустоту говорю? Да, теперь я слышу, как тяжело ты дышишь, не всхлипывай, раскаяние не поможет. Откуда тебе было знать, что нельзя упоминать имя Михкеля. Я тебя ни в чем не виню, мы же не ясновидящие!

Не знаю, как все дальше сложится. Может, приеду ночевать к тебе, напьюсь в стельку. Во всяком случае, будь начеку.

— Буду начеку, — ответила Сильвия осипшим голосом, сама почти не слыша своих слов.

Кая долгое время не показывалась и не звонила. Сильвия тревожилась и чувствовала себя оскорбленной. И у Аннелийзы будто и не было бабушки. Лето перевалило за гребень, на деревьях висели маленькие, еще кислые яблоки, с кустов осыпалась смородина, крыжовник покрылся мучнистым налетом и высох, неухоженный газон в саду пожелтел — дождя давно не было. Скоро и осень — Сильвия махнула рукой на сад и на неубранный урожай и по вечерам предавалась наблюдению за тенями, которые становились все гуще. Отпуск она провела в четырех стенах, лениво убивая время, в этом году никаких серьезных работ по ремонту дома она не затевала. Главное — жить и быть, ежевечерне уверяла себя Сильвия, укладываясь спать; а каждое утро, вставая, повторяла: все нормально. На службе ее ничем не попрекали, да и мог ли вызвать в ком-то недовольство человек, который с тупым спокойствием и машинальной старательностью заполнял и оформлял необходимые документы, не вмешивался в интриги и честно отсиживал все собрания, на которых ему положено быть. Иногда Сильвии на ум вдруг приходила мысль: еще год и несколько месяцев — и ей стукнет полвека; эта пугавшая многих дата ее не очень волновала. Как и то обстоятельство, что Карл все еще не обратился к ней насчет оформления развода. Может быть, самое главное то, что ее оставили в покое. Совсем недавно Сильвия перестала носить обручальное кольцо, она чувствовала себя свободной и — опустошенной. Пусть каждый живет как умеет, не в ее власти что-то изменить или сделать лучше. Может, и неофициальная теща Карла Курмана разрешила свои проблемы сама, во всяком случае больше она встреч с Сильвией не искала, чтобы выложить ей новые вымогательские планы. Может быть, ей удалось снова уехать с обожаемым Гурамом куда-нибудь к теплому океану и забыть домашние передряги. Сильвии все больше нравилось быть безразличной и безучастной. И только тревога за Каю и Аннелийзу время от времени точила ее. Она не хотела звонить дочери сама — вдруг там окажется и возьмет трубку Карл. У него может создаться впечатление, что она соперничает с ним из-за симпатии дочери и внучки. Какие только дурацкие предположения не лезут ей в голову — отсутствие информации невольно заставляет фантазировать: может, Кая с Рейном уже и свадьбу сыграли? И хотя Сильвия привыкла считать себя позабытой и позаброшенной, при этой мысли у нее комок подступил к горлу. Но нет, несправедливо все-таки считать дочь невнимательной и черствой. К тому же в наши дни ни одно дело не идет как по маслу — с ходу никого не поженят. Приходилось терпеливо ждать. Может, это и к лучшему, она успеет накопить денег на свадебный подарок. Зачем тревожиться? Ее роль была предопределена сложившимися традициями.

Засуха прекратилась одновременно с ожиданием. Однажды вечером заморосил дождь и объявилась Кая. Дочь сурово глядела на мать, открывшую ей дверь, ее правая рука пряталась в кармане плотно облегающих брюк. Проронив приветствие, Кая решительно прошла в прихожую и принялась разглядывать вешалку и полку для шляп. Не обнаружив ничего подозрительного, она небрежным жестом раздвинула пальто и жакеты, будто чужая одежда могла быть спрятана за ними. Закончив проверку прихожей, Кая большими шагами направилась в гостиную и там тоже внимательно огляделась. Садиться не спешила — надо было все разнюхать еще и в кухне, ванной и других помещениях. Напоследок она рывком распахнула дверь спальни.

— Ну, так где же этот самый Михкель? И мальчишки? Подозрительно тихо в этом доме. Куда же подевался старик со своим выводком?

— Михкель умер, — ответила Сильвия, с трудом сдерживаясь.

— Ясное дело! — победоносно воскликнула Кая. — Насочиняла! И не стыдно тебе было врать родной дочери?

— Я ничего не врала, опомнись, каким тоном ты говоришь о покойном!

— Почему ты не позвала меня на похороны?

— Ты умчалась, не оставив адреса. Как в воду канула. А если бы со мной что случилось?

— С тобой ничего не случится, — отрезала Кая. — Куда мальчишки подевались?

— Переехали к бабушке. Их мать уже давно на том свете.

— Ты им, значит, не понравилась, раз не захотели остаться?

— Значит, не понравилась, мы ведь очень недолго пробыли вместе.

— Совсем ты завралась.

Да, вру, подумала Сильвия, вру последний раз, чтобы не остаться в глазах дочери вруньей. Она посоветовала Кае сесть и успокоиться. Но Кая продолжала стоять у окна и смотреть в сад. Сильвия пошла на кухню заняться делами, а больше для того, чтобы подавить раздражение.

Когда они наконец уселись в креслах и, вежливо подавая друг другу сахарницу, положили в кофе сахар, Кая предоставила Сильвии возможность излить душу. Прочувствованно, вытирая слезы, Сильвия стала рассказывать о Михкеле, у которого в Канаде был брат-близнец Эрвин. Однажды вечером Михкель получил телеграмму, в ней сообщалось, что в той далекой стране его брат умер от инфаркта. Они были похожи как две капли воды и душевно привязаны друг к другу. Года два назад, во время последнего визита Михкеля к брату, они там в Канаде нарядились совершенно одинаково, как в детстве, и очень веселились, глядя на замешательство людей. Михкель даже ходил вместо Эрвина в банк и с его правами ездил на машине. Перед расставанием канадский брат предложил: послушай, Михкель, а не выкинуть ли нам самый большой фокус — я поеду вместо тебя в Эстонию, стану там отцом твоих сыновей, и у меня начнется совершенно новая жизнь, ты же тяни здесь на себе эту треклятую строительную фирму, я ею сыт по горло, а тебе, может быть, будет даже интересно. И попутешествовать сможешь сколько душе угодно. Эрвин обдумал все до малейших деталей: согласие Михкеля остаться вместо него в Канаде совсем не значит, что он должен забыть свой дом. Будет иногда приезжать в гости к нему и к сыновьям, опять же детям радость: дядя из Америки приехал! Вот интересно, узнают ли они, что это отец приехал их навестить.

Между прочим, по профессии близнецы были строительными инженерами, Михкель на удивление хорошо знал английский язык, в Канаде он вполне справился бы.

Увы, они были недостаточно молоды, чтобы осуществить эту фантастическую идею. Михкель не раз сожалел, что повседневная текучка свела на нет его былую предприимчивость и умение чувствовать себя на коне в любых обстоятельствах. Вот потому-то он и обуздал фантазии своего брата: знаешь, Эрвин, я на твоем месте, может быть, и справлюсь, но вот справишься ли ты на моем? У меня там машина — сущее старье, на покупку новой не хватило деньжат, ты же совсем отвык ходить на своих двоих. И ребята порядочные сорванцы, сумеешь ли ты держать их в узде.

Кая слушала Сильвию с интересом. Как-никак совсем иначе, чем у других. А что до Сильвии — так ведь она ничего не солгала. Близнецы и вправду скончались от инфаркта почти одновременно. Что с того, что Михкель в Торонто, а Эрвин в Таллинне, а не наоборот, как она рассказала Кае. А может, они все-таки обменялись судьбами и в последние годы канадский Михкель жил в Эстонии под именем Эрвина? Так или иначе, ни того, ни другого в списке живых уже нет. Вильма никогда не узнает, что Сильвия еще раз ступила на путь лжи — лжи во спасение — и выдала жизненный путь ее Эрвина за жизнь своего никогда не существовавшего мужа.

— Даже жалко этих симпатичных близнецов, — смягчилась Кая.

У Сильвии снова слезы набежали на глаза. И она опять устыдилась, что в тот вечер в саду расстроила Вильминого Эрвина, вынудив его лгать по телефону. Сильвия поклялась себе: сегодня — последний раз, никогда больше не будет она нести небылицы. До чего же противно — вот так изворачиваться, крупицы правды теряются в нагромождении вранья, все вокруг начинает казаться фальшивым и липким, пропадает доверие к себе и к другим, и чудится, будто люди только и знают что притворяться и пускать пыль в глаза.

— Ты, похоже, успела привыкнуть к своему Михкелю, — так Кая истолковала слезы Сильвии.

— Да, — с грустью промолвила Сильвия, — я нашла человека и тут же потеряла его.

Именно так выразилась Вильма после похорон Эрвина.

Мучительно сознавать: в моей жизни не было ничего, о чем стоило бы рассказать, даже слова все чужие.

— Да, трудно тебе пришлось, — Кая начала помаленьку примиряться. — Поневоле подумаешь: какой же у нас с тобой изъян, что обеим так не везет.

Пессимистическая житейская умудренность Каи удивила Сильвию. Дочь произнесла эти слова с такой пронзительной горечью, что неуместно было бы утешать ее: ты еще молода, у тебя вся жизнь впереди.

Мгновение спустя Сильвия догадалась спросить: что стряслось?

Кая отвернула лицо и махнула рукой. Конечно же пришла она сюда в совсем другом настроении и теперь не могла перейти на новую волну. Опасалась встретить Михкеля и мальчиков — сводных братьев и, преисполненная подсознательного эгоизма единственного ребенка, приготовилась к шумному выяснению отношений: новых домочадцев необходимо враз осадить и поставить на место. Она наверняка объявила бы свою комнату неприкосновенной — чтобы никто туда ни ногой, эта комната навеки ее! Кая пришла в воинственном настроении, желая всем непоколебимо внушить: она тиран. В жизни ей не везло, наверно, потому-то и хотела заставить хоть здесь считаться с собой. Но, может быть, и она нуждалась в том, чтобы сохранилось место отдохновения, защищенное надежными стенами отчего дома.

— У отца дела дрянь, — удивила Кая мать.

— А Аннелийза? — испуганно перескочила мысль Сильвии к внучке.

— У Аннелийзы все в порядке.

— А у Рейна?

— Неужели он тебе и впрямь понравился? Потому что колол дрова и кое-что наладил тут?

Сильвия не поняла, была ли в словах Каи насмешка или ее обрадовал интерес матери к Рейну.

Сильвия не рискнула дальше расспрашивать дочь, она с трудом переносила раздраженную реакцию Каи на любое слово. Молчание — золото. Пусть говорит то, что сама считает нужным. Главное, чтобы не лгала, как Сильвия. Она не будет давить на дочь. Кая смотрит на мир со своей кочки, и зачастую мотивов ее поведения просто не понять. Молчание Сильвия сделала чуть ли не основой поведения, вынудили обстоятельства: ведь никогда раньше не сыпалось на нее столько обвинений, как в последние годы. После ухода Карла в глазах многих людей Сильвия стала как бы человеком низшего сорта, а таких, известное дело, следует почаще учить уму-разуму. Случись ей сейчас раскрыть рот и спросить у Каи, почему же у бывшего мужа дела идут неважно, она тут же услышала бы ответ: ага, радуешься? Думаешь, настал час расплаты?

Не дай бог, Сильвия никогда не была мстительной. Она могла негодовать или грустить, но не злорадствовать. Поэтому она молчала и ждала, что сама Кая удосужится сказать.

— Я не знаю всего, но все-таки мне кажется, что появление в нашем доме Михкеля и мальчишек здорово подкосило отца. В последнее время у него такой изможденный и мрачный вид. А этот Михкель — может быть, он уже и раньше приударял за тобой? А что если из-за него-то отец и завел шашни с этой цацей, а потом и сбежал к ней?

— Недостойно копаться в душе покойника. Да и у Карла Курмана новая семья. Что прошло, то прошло.

— У меня уши вянут, когда ты называешь отца Карлом Курманом. Ты же не на суде выступаешь!

Держи рот на замке, опять призвала себя к молчанию Сильвия. Кая стала совершенно невыносимой. А каким жизнерадостным ребенком она росла! Все пела или порхала по саду как мотылек. Конечно, всему виной злой мир, печально усмехнулась Сильвия. Вот так, наверно, оправдывают все родители цинизм родных детушек.

— Отец живет у меня. И его сопливка тоже. Во дворе Аннелийза хвастается перед другими детьми: а у меня маленькая сестричка! — Кая рассмеялась, и смех ее был неприятный, скрипучий, словно проржавелый.

— Абсурд! Фантасмагория!

— Может, еще какое иностранное слово знаешь? — съехидничала Кая.

Вот и опять Сильвия прореагировала не так, как надо. Видно, совсем разучилась общаться с людьми.

Ни пощады, ни уважения — Кая выложила все, что сочла нужным. Когда они с отцом говорили о Михкеле, Карл съязвил про Сильвию: климактерический психоз!

Сильвии кровь ударила в голову. Она прижала ладони к пылающим щекам и спросила с отчаянием:

— За что он меня ненавидит? Что плохого я ему сделала? Разве я как-нибудь мешала его новой жизни?

— Глупости, это он из-за Михкеля с его выводком так ощетинился.

Сильвия развела руками.

— У него великая любовь, а мне даже доброго друга иметь нельзя.

— Любовь! — презрительно изрекла Кая. — До чего же ты все-таки слепая! В каком ты веке живешь? Раскрой глаза и оглядись кругом! Вот тебе пример: ко мне на работе подкатывается один завотделом. Женщины наши смеются: этот старый пузан глотает взбадривающие таблетки и потому бурлит и пенится через край. Наш дорогой папочка тоже с ума сходил, пока с круга не сошел. На что он Дагмар теперь? Сначала ей, может, и было интересно, потом надоел, особенно когда старик сел на мель.

— Мир не так омерзителен, как тебе представляется.

— Ах, вы с отцом одного поля ягода. Ему тоже стыдно, что его роман выдохся. Навоображал невесть что про эту свою Дагмар, теперь крутит и не признается, что новая семья лопнула, врет мне: жена болеет, уехала в санаторий или черт ее знает куда, он с ребенком побудет у меня еще недели две, а потом все пойдет по-старому. Даже жалко смотреть, как он дергается на каждый телефонный звонок и как хватается за трубку: все ждет, что Дагмар позвонит и покается, что придет, поплачет и попросит прощения у отца своего ребенка. Фиг она придет! Пускай папочка один ребенка растит. Может, Дагмар умно сделала, что подбросила девчонку отцу? Почему это женщины всегда должны взваливать трудности на себя? Равноправие можно бы иной раз и на практике применить! А ты как считаешь?

— Ты, пожалуй, несправедлива. Может быть, Дагмар на самом деле больна и находится в санатории, что это за мать, которая забывает своего ребенка!

В ту далекую ночь, когда она пыталась покончить с собой, даже в самом тяжелом дурмане Сильвия не могла бы представить себе, что когда-нибудь в будущем она будет защищать молодую женщину, из-за которой Карл — не оглянувшись, не сказав ни слова, не попросив прощения — бросил ее.

— А как же тогда получается, что детские дома при живых и здоровых отцах и матерях забиты детьми?

Будто Сильвия про это не знала. У их завода тоже подшефный детдом, к Новому году члены женской комиссии возили туда подарки, потом делились впечатлениями, с трудом подавляя дрожь в голосе; обещали, что будут иногда брать бедняжек — одного, а то и двоих — на выходные к себе домой, однако после передышки новогодних праздников будничная жизнь снова затянула людей в свои шестерни, у них уже не хватало сил поделиться с детдомовцами теплом своего дома. Да и вряд ли могла бы такая однодневная семья залечить душевные раны маленького человечка.

— Мы иногда ходим вместе гулять. Пилле сидит в коляске, отец толкает ее перед собой, я держу Аннелийзу за руку. Не знаю даже, как объяснить Аннелийзе, что Пилле ей не сестра, а сводная тетка. Она бы и не поняла ничего. Наверняка стала бы расспрашивать: почему у других детей тети большие, а у меня такая маленькая? У нее такие странные фантазии, наверно, в отца пошла. Главное, чтобы не застряла в развитии. Ужасно наивный ребенок, а ведь осенью ей уже в школу. Даже жалко учителей — попробуй-ка справиться с кучей таких вот дурачков.

— Рядом с тобой Аннелийза быстро поумнеет, — заметила Сильвия беззлобно. — Еще и циником вырастет, — добавила она с усмешкой.

Кая вздохнула.

— Ты все думаешь, что я оговариваю отца и особенно его временную жену. Город наш вроде бы и большой, но ты не представляешь, какой он на самом деле маленький! Из-за отца я не раз попадала в ужасно неловкое положение. Хорошо, что я не Курман, хоть столько-то пользы от Иво было, что у меня другая фамилия. Его самый большой подарок! В нашем магазине работает подруга той самой Дагмар. В комнате отдыха и мне довелось слышать подробности о заведующем конструкторским бюро Карле Курмане, которого подцепила Дагмар. Поначалу-то об отце рассказывалось как о ценной находке, ну прямо-таки явление! Уже один титул — начальник конструкторского бюро! — звучал так торжественно, словно речь шла о генеральном конструкторе космических кораблей. Каких трудов мне стоило держать язык за зубами! Не раз подмывало вмешаться и крикнуть: он колупается над какими-то приборчиками, да и те по большей части идут коту под хвост! Да они бы на меня всем скопом набросились — замолчи, что ты понимаешь! Вот я удивилась, когда узнала, что у Карла Курмана тугая мошна и машины он меняет, как иной перчатки! Меня это так заинтриговало, что я стала уже нарочно заглядывать в комнату отдыха, чтобы узнать, что еще наболтает подруга Дагмар. Женщины слушали ее с пылающими щеками — жизнь Дагмар всем казалась прямо-таки великосветской. Ну и везет же некоторым, вздыхали они хором. Меня будто ножом полоснуло, вспомнила, как я в свои лучшие годы — на выданье! — клянчила у отца полторы сотни, спекулянтка предложила потрясающе красивые сапоги. Но отец руками развел — хоть убей, негде их взять. Мне это на всю жизнь как заноза в сердце, никогда потом я ничего так не хотела, как эти сапоги с античной патиной. Отец тогда как раз раздобывал новые покрышки для машины, они тоже стоили чертовски дорого, но все-таки. Машина могла подождать, машина не человек.

— Что же ты у меня не попросила?

— Разве я не видела, что все твои деньги съедает хозяйство? Ты себе не могла даже пустячной тряпки купить, из года в год ходила на работу в старой юбке, без конца утюжила ее, но толку-то, она сзади тут же вытягивалась и пузырилась. И вообще, ты слишком самоотверженная. Но мне это послужило хорошим уроком. Меня никакая сила не заставит ишачить на мужа и семью с таким самозабвением. Все равно однажды настанет день — и прощай! А жена останется у разбитого корыта и сможет сколько угодно любоваться своими натруженными руками — сморщенными и безобразными от былого усердия.

— Тебе нет смысла выходить замуж, ты ни с кем не сможешь ужиться. В семье прежде всего думают о других и меньше всего о себе. Это, наверно, и есть любовь.

— И чего ты своей любовью достигла?!

— Мы с Карлом Курманом прожили вместе четверть века. Это основная часть моей жизни. Мои воспоминания.

— Воспоминания? Какой в них толк?

— Ты этого не поймешь. У тебя их нет. Одна только ярость к прошлому. Этак твоя душа когда-нибудь замкнется, и уже ничто ее не отопрет.

— А что я могу поделать, если мне причинили столько зла?

Сильвия смолчала. Ей стало бесконечно жаль Каю. Что она, бедная, испытывала, когда со щемящим сердцем выслушивала унизительные подробности о своем отце! Нет предела человеческой низости. Лучше бы уж доброжелатели глумились над Сильвией, она повыносливее Каи.

— Я знаю почти все про новую жизнь отца, до самого краха.

— Лучше бы тебе забыть все эти разговоры.

— Может, твои воспоминания и сахар, и ты с удовольствием облизываешь свое прошлое. У меня же мозги забиты дегтем. Ты думаешь, его можно отмыть? Ох, как ты ошибаешься! Прилипает к любой мысли. Может, мне, чтобы от этого избавиться, нужно самой рассказывать подругам про отцовские похождения? Вот на это я не способна, хотя ты и считаешь, что у меня о стыде и совести и представления нет.

— Я тебя ни поучать, ни утешать не стану, сама знаешь.

— Конечно, знаю! Мне еще в детстве приелись эти бесконечные поучения. Доброта! Самоотверженность! Порядочность! Вежливость! Терпение! Из меня должна была получиться до мозга костей добродетельная и скромная особа. А вот выкуси! На деле-то мир оказался двуличным и циничным. Именно это ты должна была бы вовремя мне разъяснить, а не туман напускать. А то как получилось: человек вступил с блаженной улыбкой в жизнь и от первого же встречного схлопотал дубиной по голове. Никому ни до кого нет дела!

— Но мне же до тебя есть!

Кая промолчала. Нашарила возле кресла сумку, поставила ее на колени, вынула большую желтую расческу и с неукротимой истовостью принялась расчесывать волосы. Она водила расческой по голове так резко и с такой силой, что казалось, расцарапает голову в кровь.

— В последнее время у меня от волнения начинает чесаться голова, — пожаловалась Кая.

Сильвия открыла рот, но не успела ничего сказать.

— Я знаю, что ты собираешься посоветовать!

Сильвия закрыла рот.

— У Рейна начинает меняться настроение.

Сильвия молча ждала продолжения.

— Я знаю, что ты хочешь сказать!

— Я ничего не хочу сказать.

— Может, нам с Рейном и не стоит жениться. Наденем кольца на палец и скоро осточертеем друг другу.

— Я тебя не заставляю.

— На этот раз могла бы и заставить и помочь.

— Нет. Я по горло сыта твоими брюзжанием и упреками. Потом опять начнется старая песня. Решай сама.

— А мне и решать нечего! Мне уже другие успели подножку подставить, чтобы я носом в грязь ткнулась.

— Кто же?

— Прежде всего — отец. Ты думаешь, Рейну нравится жить втроем в одной комнате? Прокрадываемся с ним вдоль стен, как тени, чтобы и для Аннелийзы места хватило. Отец с Пилле обосновался в другой комнате, но на самом деле у нас не квартира, а цыганский табор. Пилле топает по всей квартире и рвется поиграть с Аннелийзой. А еще у нас жуткая старуха Маре, она нянчит днем Пилле. Вечером ну никак уходить не хочет. Сует свой нос в мою хозяйственную сумку и расспрашивает, что нового в городе. Я ей каждый вечер сочиняю новую историю из жизни городских знаменитостей. Сыновей их сажаю в тюрьмы, дочек делаю шлюхами, а их самих козлами или пьянчужками. Только тогда Маре, задрав нос, уходит, радостная и довольная. А я свободна от нее до следующего дня.

— Разве можно шутить такими вещами! — испугалась Сильвия. — Тебя же могут привлечь к ответственности за клевету!

— Не бойся! Все болтают что в голову взбредет. А как мне иначе избавиться от Маре! Сколько раз я требовала от отца — выгони ты эту противную бабу! Так нет, видишь ли, надо еще немного потерпеть, пока не освободится место в яслях, чтобы можно было засунуть Пилле туда, — Кая фыркнула со смеху. — Отцу туго приходится. Ведь у папаш-одиночек нет тех льгот, что у матерей-одиночек. Вот тебе и равноправие! Скорее бы уж он уладил свои дела, освободились бы хоть от Маре. Она не устает допытываться у Рейна: молодой человек, а вы еще долго здесь пробудете? Она вообще кум королю. Отец ей каждое утро заваривает в термосе кофе. Мне кажется, что у Маре пороков больше, чем мы думаем. Держу пари, что она роется в наших вещах. Во всяком случае, в последнее время я стала перед уходом на работу запирать дверь своей комнаты.

— Ты, наверно, опять преувеличиваешь. Насквозь порочным не бывает ни один человек.

— Ах, брось нести галиматью о человеческой доброте и о скрытых достоинствах!

На этот раз Кае не удалось заткнуть Сильвии рот.

— Я могу предложить тебе выход. Переезжайте с Рейном и с Аннелийзой сюда. Места в доме хватит.

— Ну нет, такой глупости я никогда не сделаю! На всю жизнь потерять самостоятельность! Не сомневаюсь, ты была бы к нам справедлива, но я не хочу жить под постоянным учительским надзором. Прости, но я наперед знаю, что ты примешься нас всех воспитывать, чтобы из милых деток выросли самые умные и самые достойные члены общества. Прежде всего нам пришлось бы выслушивать лекции о здоровом питании. Ребенок, который ест много сдобы и мороженого, вырастает слабеньким. Но мы с Аннелийзой любим пирожные! Кому нравится — пусть грызет морковку, кто хочет — пусть лакомится пломбиром. Человек должен быть хоть в чем-то, хоть немного свободным! Потом ты взялась бы за нашу одежду и обувь. Что в новомодных мокроступах ноги преют, в старости это даст о себе знать, пальцы на ногах отвалятся. Но доживем ли мы до старости? В один не очень прекрасный день какой-нибудь безумец нажмет на кнопку, и в мгновение ока на земле окажется много молодых красивых покойников. Не стоит надеяться, что все будет длиться вечно. А политика — это не для меня! Как видишь, я себя не переоцениваю. Вот и ты посмотри на себя со стороны. Держу пари, что по утрам ты будешь нас поучать, как это делала покойная баба Майга: на улице холодно, надень теплые штаны, повяжи шею теплым шарфом! Но в свое время ты бегала в школу пять километров на своих двоих, а теперь автобус от самого дома! Почему мы должны таскать на себе эту эскимосскую амуницию? Хочешь еще что-нибудь услышать, так слушай, а не хочешь — заткни уши пальцами. Я просто должна привести все свои доводы, чтобы ты потом не качала головой: я всем сердцем, а они! Видишь ли, иногда нам с Рейном хочется пригласить друзей в гости, выпить вина, послушать музыку. А ты бы принялась возмущаться — что это еще за стадо ввалилось! У нормальных людей нормальный слух, зачем же музыке так орать! А без вина вы не умеете веселиться?

Кая перевела дух.

— Ну что ж, кажется, я и впрямь доисторическая окаменелость, — тихонько произнесла Сильвия.

— Ты нисколько не хуже других, — утешила ее Кая. — Я бы не говорила так откровенно, если бы из тебя песок сыпался.

Сильвия рассмеялась.

Кая тоже соблаговолила усмехнуться.

— Я очень привязалась к бабушкиной квартире, — призналась Кая.

Сильвию кольнуло — значит, к родительскому дому, где прошло ее детство, она равнодушна?

— Там какая-то другая атмосфера, совершенно отличная от того, с чем я соприкасаюсь каждый день. Одно время я, дура, хотела переделать все на модный лад! Но старые комоды и шкафы такие уютные! И старые выгоревшие занавески тоже пускай висят! Такие они плотные, чистая шерсть. Закроешь их вечером — и отгородилась от всего мира. Я в шкафах некоторые ящики даже и не выдвигала еще. Характер воспитываю, а ведь столько лет со смерти бабушки прошло! Держу ящики про запас и, когда бывает очень грустно, открываю какой-нибудь. Аннелийза не раз получала по рукам, когда пыталась их дергать.

— Значит, ты в меня — суровая, но справедливая, — поддела ее Сильвия.

— В этих ящиках наверняка еще немало сюрпризов! Наборы старинных открыток, листки с молитвами для пения в церкви или наклеенные на толстый картон фотографии. Один раз я нашла отцовские школьные табели и даже два твоей рукой написанных письма. Сама ты, наверно, и не помнишь, оба письма начинаются одинаково: «Дорогой мой, я так мечтаю увидеть тебя».

Сильвия покраснела и движением руки заставила Каю замолчать.

— Ладно, — сдалась Кая. — Я была потрясена, что в твое время еще писали любовные письма. Думала, что с этим покончили еще в начале века. Даже всплакнула, когда читала. Мне в письмах никто никогда не писал ласковых слов. Ужасно, мы с тобой люди совсем разных эпох. Потому-то я и не хочу жить здесь. Мы с тобой не поладим. Не обижайся. Ты ведь не обижаешься?

— Нет, не обижаюсь. Когда живешь одна, меньше забот.

— И немножко шальная я тоже. Мои знакомые все чуточку чокнутые. Говорят, в наше время уже и нет уравновешенных людей, которые могли бы функционировать, как хорошо смазанный механизм. Иногда мне прямо хочется быть немножко с придурью.

— А это как? — заинтересовалась Сильвия.

— Знаешь, ты себе тоже что-нибудь выдумай. Какую-нибудь маленькую и приятненькую придурковатость, поверь, это тебе прибавит сил жить. Я свихнулась по бабушкиной милости. Нашла в шкафу узел с платьями, пожалуй, довоенными еще. Ну и крупная же она была смолоду! Я в ее платьях совсем тону: чуть не до полу доходят и болтаются на мне как на вешалке. Ужасно интересные платья и чаще пошиты из двух материй. Много машинной вышивки. На некоторых нашиты узоры из тесьмы.

— Это послевоенные платья, они скомбинированы из довоенных.

— Чего же тогда плакаться, что после войны время было нищее и трудное, если носили такие потрясные платья. Некоторые украшены шелковой бахромой, но больше всего меня поразили деревянные пуговки с выжженным узором, а сверху цветы лаком нарисованы. Были же мастера, даже над пуговицами не ленились повозиться! Одно платье истлело и рассыпалось, пуговицы с него я нанизала на узкий кожаный ремешок и теперь ношу на джемпере. Таких ни у кого нет. Все спрашивают, где взяла. Бабушкино наследство! Ценная бабушка у тебя была, завидуют они мне.

— Погоди, ты же собиралась рассказать, в чем ты шальная.

Кая наклонилась вперед и заговорила вполголоса:

— Иногда вечером надену какое-нибудь бабушкино платье и усаживаюсь перед большим зеркалом. Смотрю на себя, смотрю и — смешно и грустно — вдруг кажусь себе чужой. И всей душой желаю стать совсем не собой.

Сильвия задумалась. Жизненные ценности изменялись так странно, что голова шла кругом. Люди всегда всеми фибрами души стремились вырваться из трудных времен, чтобы сломя голову ринуться в светлое и изобильное будущее. И не понимали, что настоящий миг светлее, лучше прошлого, которое миновало, и совершеннее будущего, которое, может быть, и не наступит. Но нет, только вперед! Вперед! Будто и не ждут впереди неизбежная старость и невосполнимые потери. Откуда эта человеческая тупость, чтобы мчаться в поисках лучших времен в непроглядную чащобу будущего?

— Жаль, что отец загнал бабушкины картины.

Сильвия вздрогнула.

— Продал? Почему он это сделал?

— Почему? Конечно же потому, что Дагмар перемалывала деньги как мясорубка. Отцу приходилось постоянно скармливать ей все новые и новые купюры.

— Опять ты говоришь гадости, — выдавила Сильвия бесцветным голосом, и сердце ее судорожно сжалось. То ли из-за глупости Карла, то ли из-за картин. Она невольно взглянула на стену, оклеенную красивыми импортными обоями, которые, словно стерильный пластырь, покрывали разодранную душу дома и семьи. — Ты говоришь гадости, — повторила Сильвия, — человек не ест деньги.

— Дагмар жует их как хлеб. В комнате отдыха ее подруга рассказывала, как он спустил картины. Какой-то рижский коллекционер забрал все сразу и заплатил целых двадцать тысяч. Дагмар эти деньги сразу и ухлопала, купила шубу и дачу.

— Себе? — испуганно спросила Сильвия.

— Кому же еще? Конечно себе! Я с бабушкиных картин не получила ни копейки! А ведь я тоже имела на них право! Отец признался, что здорово попал впросак. Картины стоят намного дороже. Бабушка их не зря всю жизнь берегла и стерегла. Один Паулус чего стоил — жрал мясо десятками килограммов! — хихикнула Кая.

Сильвия тоже смеялась, сдерживая слезы.

— Почему же Карл не живет на даче? У него ведь есть машина, мог бы каждый день ездить оттуда на работу. Напрасно навязался на вашу шею, портит вам жизнь.

— С дачей они тоже сели в лужу. Вернее, Дагмар, которая ее выбрала. Дачу купили на ее имя. Старый господский дом, невероятно роскошный, заново облицован, покрашен и все такое. В новомодном районе на берегу моря, где обретаются разные важные шишки. Только потом выяснилось, что под новехонькой обшивкой нижние венцы совсем прогнили. Дом того и гляди повалится, как трухлявое дерево. Но пока стоит. И там живет Дагмар. Со своими друзьями и подругами. В каждой комнате — парочка. Вот это и есть ее больница и санаторий и все остальное. Одним словом, притон. Отец думает, что я не знаю. Ему стыдно, а мне его жаль, потому и не говорю, что знаю. Дом ведь купили на берегу моря для ребенка, солнце, мол, и воздух. А Пилле, как и Аннелийза, живет в самом центре города среди городского чада. А ты все бубнишь, что по своей натуре люди добры и среди них нет законченных мерзавцев. Я знаю, какие гнусности рассказывала Дагмар о своем временном муже под конец их семейной жизни. Что старика нельзя брать с собой в компанию — он с одной рюмки косеет. Что его согнула в три погибели старческая хворь — радикулит. Что по ночам старик храпит и смердит и что жизнь с ним стала невыносимой. Все это Дагмар осточертело, и она выгнала его вместе с ребенком.

Сильвия закрыла лицо ладонями. Она ничего не хотела ни видеть, ни слышать.

В последние дни бушевал осенний шторм, он ломал ветви на деревьях и рвал провода. Вокруг дома Сильвии Курман фонари не горели, и в насыщенном сыростью мраке особняки со светящимися окнами высились словно острова. Наконец наступило живительное безветрие, заморосил мелкий дождь, можно было отдохнуть душой. Сильвия, давно уже одинокая стареющая женщина, научилась наслаждаться уютными, спокойными вечерами. Она заблаговременно пополняла запасы, необходимые для приятного времяпрепровождения: на столе громоздились пачки новых книг и свежих журналов; духовная пища могла бы показаться пресной, не будь всегда под рукой миски с орехами и блюда с яблоками из собственного сада. Сильвия вполне резонно причисляла себя к вдумчивым читателям — пожевывая яблоки и орехи, она подолгу обдумывала прочитанное и не спешила перевернуть страницу.

Вот и сейчас мысли Сильвии улетели куда-то далеко, а может быть, просто в ее гудящей голове царила пустота, зато орехи незаметно исчезали за щекой, как у белки. Вдруг Сильвия встревоженно прислушалась.

К дому подъехала машина.

Сколько бы ни говорилось о том, как мучителен процесс забвения, в конце концов любой этап жизни остается в прошлом. Она уже не была прежней Сильвией, которая в то давнее время тяжело переживала свою покинутость и, словно на крыльях подсознательной надежды, кидалась к окну на шум каждой машины.

Кто бы и куда бы ни ехал — ее это не касается. Если приехала Вильма, она сумеет и на ощупь найти ворота и дойти до входной двери; на ступеньках она тоже не споткнется — над дверью горела лампочка. Шум мотора не затихал, кто-то маневрировал перед домом, и боковым зрением Сильвия заметила, что занавеска на кухонном окне засветилась, словно экран. Может быть, Вильма поставила машину во двор, после смерти Эрвина она взяла за обыкновение время от времени ночевать у знакомых. Но никому слишком часто не надоедала. Дни проходили за днями, Вильма не давала о себе знать даже по телефону, пока однажды вечером не появлялась как снег на голову. И опять было приятно посидеть вместе: за ее отсутствие накапливалась куча новостей, интересно было обменяться ими, а то просто расслабиться и поболтать. Жизнь ведь не останавливалась, все время где-нибудь что-то случалось, события требовали обсуждения.

Но сейчас творилось что-то странное. Кто-то пытался проникнуть в ее дом! Сильвия вздрогнула и застыла, прислушиваясь. Заскрипели ворота гаража. Сильвии стало жутковато. Ей вдруг захотелось в голос обругать осенний шторм, непрочные провода уличного освещения и неповоротливость аварийных бригад. С кем разделить свой страх? Осенний мрак давил на стены, он, казалось, проникал сквозь оконные стекла в дом, чтобы, скапливаясь в углах, набраться сил и окружить оцепеневшего от ужаса человека.

Сильвия расслышала, как машина въезжает в гараж. Может, Карл дал кому-то ключи от гаража — иди и пользуйся! Сдал внаем? А как же хозяйка? — спросил, наверное, знакомый. Она и не пикнет, похвастался Карл. Гараж я сам поставил, сооружение что надо, торцевая стена основательно заизолирована, чтобы выхлопные газы не просачивались в жилые помещения. Дверь из гаража в дом сделана с заполнителем и обита железом. Строил так, чтобы держалось до конца дней! — Карл очень гордился делом своих рук.

Кто бы там ни был, в дом ему не пробраться, успокаивала себя Сильвия. На прослоенную минеральной ватой дверь, соединяющую гараж с кабинетом Карла, Сильвия навинтила засов. Ключ у взломщика может быть, но в дом он не попадет, пробормотала Сильвия, стараясь настроиться на воинственный лад.

Но стряхнуть с себя ужас оцепенения ей не удавалось. Мотор давно уже был выключен. Может, кто-то и скребся в замке, но напрягать слух было бесполезно, в комнате все равно не услышать.

Сильвия заставила себя встать. Несколько шагов, и рука стала шарить в знакомом месте по стене. Опять она забыла про свое давнее решение — чтобы в комнатах горели все лампы! Кто бы там ни возился с замком, в дом он сможет пробраться, только разбив окно. Наружная дверь на цепочке. Засовы и цепочки — самые лучшие старинные средства защиты. Сердце словно высвободилось из железных тисков и бешено заколотилось. В последнее время Сильвия таскала в сумочке сердечные лекарства. Все ее сослуживцы стали носить с собой сердечные капли и таблетки с тех пор, как секретарша их директора средь бела дня вдруг повалилась в его кабинете на колени, скомкала в кулаке важное деловое письмо и, широко разинув рот, стала жадно хватать воздух. Какой-то посетитель, войдя в кабинет и увидев стоящую на коленях женщину, не к месту расхохотался, но мгновение спустя сообразил, что что-то тут неладно; здоровый крепкий мужик, он, однако, не смог поднять обмякшую женщину и стал звать на помощь. Набежали люди, вызвали «неотложку». Назавтра секретарша в больнице умерла. Конторские служащие не уставали удивляться — надо же, всего сорок четыре года, никогда раньше она не жаловалась на здоровье. Свалилась как подкошенная — и конец.

Сильвия не помнила, где она оставила сумку. Вряд ли в прихожей. И все-таки ей пришлось выйти туда — зазвенел звонок.

Пересиливая страх, она сбросила цепочку, чтобы не пришлось трусливо выглядывать в узкую щель, и распахнула настежь дверь — будь что будет!

На крыльце стоял Карл, держа за руку девчушку.

Сильвия не знала, почему она улыбнулась. Избавилась от страха? Да и была ли это улыбка, скорее уж кривая усмешка. Она не знала, как себя вести. Может, следовало бы простовато засюсюкать: ах, как мило, малютка Пилле пришла к тете в гости! Сильвия стояла столбом, свесив руки, уголки губ вздернуты в застывшей улыбке — как будто лицо ее превратилось в маску.

— Прости, Сильвия, — сказал Карл. — Не думай, что это последняя возможность, скорее — единственная.

Карл нерешительно подтолкнул Пилле вперед.

— Она ни в чем не виновата.

Сильвия не поняла, к кому относились эти слова.

— Кто эта тетя? — пролепетала Пилле.

— Я не знаю, как тебе объяснить, — устало ответил Карл.

— Заходите, — проговорила Сильвия так же устало, и голову ей пронзила такая боль, словно обнажился зубной нерв.

Карл потер ноги о коврик, Пилле тоже потерла ноги о коврик.

Карл оживился и неуверенно спросил:

— Я внесу чемоданы?

Сильвия не ответила, Карл исчез в темноте сада.

Пилле взобралась на табуретку и уселась, болтая ножками. Сильвия присела на корточки и стянула с нее резиновые сапожки. Пилле принялась сама возиться с пуговицами пальтишка, но расстегнуть их не смогла. Сильвия сняла с девочки верхнюю одежду. В голове у Сильвии было абсолютно пусто, руки двигались машинально, как будто ей каждый день приходилось раздевать малышей. Пухлые руки ребенка были грязные, фланелевое платьице испачкано. Сильвия вздохнула, взяла Пилле за руку и повела в ванную. Она открыла краны и пустила воду, раздела девочку, посадила в ванну и, намылив мочалку, выкупала. Едва она успела закутать ребенка в банную простыню, как Пилле сладко зевнула, уткнулась головой в плечо Сильвии и сонно засопела.

Сильвии не хотелось появляться на глаза Карлу со спящей девочкой на руках. Чего доброго, сделает неправильный вывод, для которого нет никаких оснований. Он, пожалуй, не поймет, что любой человек способен поддаться на миг сочувствию. Протянуть руку помощи отверженному, бездомному, беззащитному. Вполне вероятно, что подобное естественное поведение может показаться до мозга костей осовременившемуся человеку смешным. Такой скорее уж переступит через лежачего или обдаст его грязью. Пилле и в самом деле ни в чем не виновата. Усталому, бездомному ребенку хотелось спать. Лучше, конечно, в чистой постели. Сильвия была ненамного старше Пилле, когда как-то во время войны они с матерью поехали в деревню к родственникам отца. При пересадке им пришлось чуть ли не сутки проторчать на узловой станции. Стояла холодная поздняя осень. Карманным ножичком баба Майга откромсала от еловой изгороди веток, разложила их в углу зала ожидания на единственном свободном пятачке, и немытый голодный ребенок смог хорошо выспаться. Вот и опять настало время страдающих детей. У половины из них нет ни семьи, ни надежного крова. Когда-нибудь Пилле будет вспоминать: была темная осенняя пора, на улицах не горели фонари, в каком-то чужом доме ее умыли и уложили в постель спать.

Приоткрыв дверь, Сильвия выглянула из ванной. Карла не было видно, и она торопливо понесла Пилле в комнату Каи. Достала из бельевого шкафа чистые простыни и наволочку, постелила постель и переложила дремавшего ребенка с кресла на кровать. На шкафу сидел медведь — самая любимая в детстве игрушка Каи. Сильвия повертела его в руках, сдула насевшую между ушами пыль и положила игрушку рядом с девочкой на одеяло. Коричневый медвежонок со стеклянными глазами-пуговками и с черным кончиком носа из искусственной кожи имел единственную одежду — фартучек. На фартучке на самом животе был большой карман с вышитым на нем голубым подснежником. Хотя было это очень давно, Сильвия помнила, как Кая капризничала и требовала, чтобы медвежонку сшили фартук. Теперь Сильвия не раз предлагала медведя Аннелийзе, но, видимо, любимая игрушка Каи не очень ей нравилась, она всегда забывала забрать медвежонка.

Сильвия погасила свет, прикрыла дверь и пошла в гостиную. На ночь пристанище ребенку обеспечено. Утром Карл решит, как быть дальше. Отец должен знать, что нужно его ребенку. И найти способ, как лучше всего позаботиться о нем. Это его долг.

Пусть каждый сам устраивает свою жизнь. И не надеется на других. У любого своих забот выше головы, на остальных не хватает ни глаз, ни души. Это уже и Кае ясно. Она с отчаянием жаловалась Сильвии, как холодно приняли ее родители Рейна. Отец Рейна разыгрывал роль неразговорчивого человека, которому некогда обращать внимание на женские передряги. В свободное от работы время он знай себе топтался меж огуречных теплиц, поливал и собирал огурцы, которые мешками отвозил в багажнике на скупочный пункт. Машина то и дело уставала от тяжелой ломовой работы, тогда он с помощью домкрата приподнимал машину перед гаражом, менял колеса, смазывал тавотом, регулировал мотор и звал на помощь сына, чтобы там, в грохоте мотора, вести мужской разговор, не предназначенный для ушей чужой женщины. Всем своим видом отец Рейна давал понять, что работы у него невпроворот и негде взять времени на то, чтобы быть для Аннелийзы заботливым дедушкой. Да и мать Рейна роль бабушки не привлекала. Изо дня в день она в хлопотах носилась по дому, изображая на лице боль и страдание. Кае и Рейну она постелила в отдельных комнатах. Улыбки у нее хватило только на один раз — когда сказала, что в их доме, слава богу, есть комната для гостей, коли случится кому приехать в гости, не придется ночевать вповалку. Люди стали жить богаче, условия не хуже, чем в других странах. Ночью Кае не спалось, да и Аннелийза беспокойно ворочалась в раскладном кресле.

Но стены в их доме не были такими же звуконепроницаемыми, как в других странах. И по ночам родители Рейна становились весьма словоохотливыми: зачем их сыну эта женщина с ребенком? Почему их единственный сын должен строить свою жизнь на развалинах чужой семьи? Неужели порядочных девушек совсем уж не осталось? Кто знает, через сколько рук прошла эта женщина после развода! Должно быть, в сумраке ночи говорилось кое-что и похлеще, Кая не захотела пересказывать всего. Умолкла на полуслове и ушла в себя. Как улитка в раковину. Сильвия, конечно же, не стала сыпать соль на ее раны, по лицу дочери и так видно, как устала она от такой жизни.

Случалось, что после этого неудачного отпуска Сильвия спрашивала у Каи о Рейне. Кая отвечала всегда односложно. Спасибо, у Рейна все в порядке. Сильвия так и не могла понять, то ли у Рейна все в порядке вообще, то ли наладились его отношения с Каей. Растущая замкнутость Каи пугала Сильвию, а страх, как известно, делает человека беспомощным. Неуместным словом можно делу только навредить.

Два знакомых Карловых чемодана стояли у стены. В приоткрытую дверь кухни Сильвия увидела своего все еще окольцованного мужа, он был в носках — его стоптанные тапки Сильвия давно сожгла. Стакан в руке Карла дрожал, он жадно пил воду. Казалось, что внутри у него жжет: он снова протянул руку со стаканом под кран и взахлеб опорожнил его. Изменил на старости лет своим привычкам, подумала Сильвия, в прежние времена он пил только минералку, во время еды бутылка непременно должна была стоять на столе. Его вообще раздражали простонародные обычаи за столом. Пойми же, наконец, сердился он когда-то на Сильвию, вся Европа ест маслины, а ты не знаешь, что с ними делать.

— Я не догадалась запастись минеральной водой, — произнесла Сильвия бесстрастно.

— Спасибо, что ты уложила Пилле, — ответил Карл.

— Убери чемоданы, чтобы не путались под ногами.

Карл с послушной готовностью поднял чемоданы, сделал несколько шагов в сторону спальни и через плечо нерешительно оглянулся на Сильвию.

— В свой кабинет, куда же еще, — указала Сильвия. — Мне все некогда было тебя выписать, что ж, побудь там до утра. Ночлежник! Старик уже, давно бы пора обзавестись домом!

Карл, не раскрывая рта, отнес чемоданы, затем, что-то вспомнив, затрусил в прихожую. Принес портфель, щелкнул замками, выставил на журнальный столик бутылку коньяка. Потом оттуда же появилась коробка конфет и напоследок обернутый в бумагу букетик. Развернув бумагу, Карл вынул три гвоздики, у одной сломался стебель. Он не решился протянуть цветы Сильвии и положил их перед ней на стол. Сильвия и не подумала вставать, чтобы принести вазу с водой. Карл поколебался, потом пошел на кухню, принес оттуда неподходящий глиняный кувшин и сунул цветы в воду.

— Сильвия, я прошу прощения, — тихо произнес Карл и сунул пальцы обеих рук в редеющие поседевшие волосы.

— Что ты уже успел разбить? — удивилась Сильвия.

— Я попросил прощения за мое отсутствие, — робко пояснил Карл.

— Отсутствие? Как интересно! Исчез, отлучился? И в наше время все прощают?

— Зависит от великодушия. Я надеюсь.

Карл поспешно достал из бара рюмки. Он разливал коньяк и, щуря глаза и изображая удовольствие, вдыхал его аромат, словно приглашая Сильвию оценить марку благородного напитка.

— Виват! — жалко хорохорился Карл. Отхлебнул глоток, глубоко вздохнул и отважился начать выкручиваться — Я все время чувствовал, что мне не хватает тебя. С самого начала!

— С чего бы это? — удивилась Сильвия.

— Сам не знаю, — попытался Карл разыграть из себя человека, очнувшегося от наркоза. — Все было странно и непривычно. Как будто я и не стоял ногами на земле. И не шагал из одного дня в другой, а все катился и катился куда-то, и мне не за кого было ухватиться.

— А я и не знала, что предательство настраивает человека на поэтический лад, — охладила Сильвия его пыл.

— Какая же ты рассудительная и холодная, — испугался Карл. — Ну, излей на меня свой гнев, ругай, втаптывай в грязь. Давай постараемся побыстрее преодолеть этот кризис, мне, конечно, придется расплачиваться за свою ошибку, ясно, что я должен посыпать голову пеплом, но не могу же я до конца жизни нести свою вину, я хочу избавиться от этого бремени! Требуй что хочешь, я готов на все. Знаю, твое жалостливое сердце болит из-за сирот Михкеля, ты только скажи, и мы позовем их сюда, я согласен. Ну сделаем же что-нибудь, чтобы избавиться от этой муки! Последние годы я жил словно в аду. Как я ждал подходящей минуты, чтобы вернуться домой! Я хотел сразу повернуть назад, но не успел оглянуться, как оказался связан по рукам и ногам. Время шло, жизнь становилась все ужаснее. Потом ты нашла себе нового мужа, конечно же я тебе сочувствую, как это, наверно, было ужасно — перенести его смерть. Всем сердцем сочувствую тебе! Когда я об этом услышал, меня прямо затрясло. И я причинил тебе столько зла, и судьба тебя не пощадила. Где же справедливость? Я бы и теперь не решился прийти, это Кая меня подтолкнула. Она сказала — иди к ней, она там тоже одинока и несчастна. Оба вы натворили дел, теперь квиты, так держитесь друг за друга, попробуйте опять поладить. Знаешь, что Кая еще сказала? Никогда бы раньше я не надеялся услышать от нее такие слова. Я совсем размяк и подумал: горькие уроки жизни пошли девочке на пользу. Пусть иной раз и яйцо поучит курицу. Уроки жизни — они вообще-то всем нам на пользу пошли. Кая сказала — ты только послушай! — наша мать хороший человек, и, знаешь, отец, это нужно ценить. Доброта — это такая редкость, хороших людей почти что и нет больше, как ты этого не понимаешь?

— Кая думала о своей выгоде. Боится, что Рейн сбежит. Вы с ребенком мешали им. Кая расстроена: Аннелийза считает Пилле своей сестрой. Как можно жить в таком кавардаке! Потому-то она и выгнала тебя сюда, сам бы ты прийти не решился — погоревший седовласый любовник, отец-одиночка!

Карл проглотил обиду.

— Каю мне жаль, в этом ты права. Конечно же нам было тесно. Но не надо все так упрощать. Я давно раскаялся в своем поступке и хотел вернуться. Кая действительно попала в переплет, боюсь, что мы ничем не сможем ей помочь. В последнее время Рейн приходил домой поздно. Я видел, что Кая на взводе и прислушивается к шагам на лестнице. Парень часто бывал под мухой и, когда являлся в подпитии, изводил Каю до полуночи. Не мог же я врываться в их комнату, чтобы вмешаться и прекратить его придирки. Я волей-неволей слышал, что происходило за стеной. Рейн пилил и пилил ее, требовал признаться, с кем она жила после развода. Кая все начисто отрицала. Иногда плакала. Иногда взрывалась: да, да, спала с десятью, с пятнадцатью мужиками. И смеялась жутким голосом. Я стал побаиваться, что в одну из таких ночей она сойдет с ума. Однако до сегодняшнего дня она ни разу не назвала этого гнусного Мати, таксиста. Боюсь, что без меня Рейн совсем распояшется. И очень тревожусь за Каю. Иногда, когда дети спали, а Рейн все не приходил, я пытался поговорить с ней. Охаивал его и советовал выгнать. Кая смотрела сквозь меня, делала вид, что никаких ночных драм и в помине нет, холодно заявляла, что они с Рейном подходят друг другу, что любит она только его и вообще это последний мужчина в ее жизни. Рейн или никто, заявляла она с пугающей решительностью. Иногда я подумывал — а не поговорить ли мне с Рейном? Задал бы ему жару и растолковал бы, что ревность опустошает, ее нужно обуздывать любыми средствами, иначе крах неизбежен; к тому же ревность — пережиток, не к лицу современному человеку мелочиться, нечего губить себя и Каю. Рейн словно чувствовал, что я хочу поговорить с ним по-мужски, и держался от меня подальше. Потом я начал сомневаться — а может, дело не в ревности, может быть, ночные сцены помогают заполнить бессодержательную жизнь? О настоящей ревности Рейн и понятия не имеет — это такая мука, что не отпускает ни на минуту, Рейн же, когда приходила охота смастерить что-нибудь по дому, напрочь забывал о своих душевных терзаниях. Я предлагал ему технические журналы, авось увлечется, голова будет занята делом и он забудет устраивать жене сцены. Увы, скоро я понял, что парень он туповатый, без воображения, способен только на самое простое, усвоенное с детства, — топором, пилой и молотком. Даже как-то неловко в наше время. Так что мои благие намерения с треском провалились.

— Какой заботливый отец! — не удержалась Сильвия.

— Сильвия, — вздохнул Карл, — постараемся быть великодушными и благоразумными. Я ехал домой и думал, что ведь бездна подстерегает нас на каждом шагу. Стоит раскрыть газету — и опять видишь, как редеют ряды сверстников. Поняв, как мало, может быть, осталось нам времени, я и набрался смелости — неужели мы и вправду такие непреклонные и так полны священного гнева, что не можем помириться? Ведь раньше мы жили неплохо, у каждого свои шипы, не без этого! Были у тебя свои причуды, были и у меня. Может быть, в какой-то момент мы устали и поблекли. Может, и ты была не без изъяна: хотела оставаться рядовой, средней порядочной женщиной. Моя вина, не сумел тебя расшевелить. Нельзя, чтобы день за днем проходили серо и уныло. Но терпения у тебя всегда с избытком хватало — не иссякло же оно?

— Ничто уже не поможет, в душе пустота. Я устала больше, чем когда бы то ни было. Покой и одиночество — может, тогда и будет душа на месте.

— Ты говоришь так из упрямства. Ты же совсем другая!

— Была. Ты помнишь меня прежнюю и не знаешь меня сегодняшнюю. Я не мусорный ящик, который все принимает.

— Что за гадости ты говоришь! Я о тебе никогда ни одного плохого слова не сказал!

— Меня не интересуют детали предательства.

— Как же мне заставить тебя поверить, что я тебя никогда не забывал совсем. Бывало, проснешься ночью, весь в поту, сердце покалывает — и ты, и наш дом встанут перед глазами, жутко делалось от сознания, что я не умел все это ценить.

— Ты никогда никем всерьез не дорожил, наверно, и своей новой женой, если рядом с ней обо мне думал. Нет, когда Михкель поселился здесь, я о тебе и не вспоминала. Я только ждала, чтобы ты наконец потрудился оформить развод.

— Тряхнуть бы тебя как следует, чтобы вытрясти из головы весь мусор! — буркнул Карл себе под нос.

— Не поможет, — ответила Сильвия.

Оба одновременно допили свой коньяк.

Карл взял бутылку и сосредоточенно наклонил ее, однако рука дрожала и сколько-то коньяку пролилось мимо рюмок.

— Неужели мы так и будем пилить друг друга?

— Вот так и будем пилить друг друга.

— Ты словно вычеркнула из памяти всю нашу долгую совместную жизнь.

— Ты тоже ее вычеркнул, когда ушел из дома, не сказав ни слова.

— Сам не знаю, почему я так безрассудно увлекся этой дрянью, совсем обезумел, — выпалил Карл, и его глаза налились кровью.

— Я ничего не хочу о ней слышать!

— Ты же единственный человек, который у меня остался, кому еще я могу рассказать о своем кошмаре?! — Комок подкатил к горлу Карла, он прижал исхудалую руку к шее.

— Я слышала, что над тобой измывались. А теперь иди в свою комнату, ложись спать. Мне нужен покой. Утром рано вставать. Не сообразила попросить отгул — блудный муж вернулся домой и желает порассказать о своих похождениях!

— Ох, какая же ты стала жестокая, — простонал Карл.

Сильвия поднялась. В голове шумело. Наверно, с давлением не все в порядке. Склеротические страдальцы, грустно подумала она и усмехнулась. Беспросветность, черствость, взаимная грызня. Надолго ли? И для чего? Она не понимала тех женщин, которые кротко принимали обратно блудных мужей. Не нужен он ей больше — ее законный муж Карл Курман. Чувства испарились. Коньяк затуманил голову, но и помог прояснить отношения.

Сильвия медленно направилась в ванную. Надо было выполнить еще один долг перед той чужой девчушкой, что спала в кровати Каи в обнимку с медвежонком. Полупьяный и истерзанный душевными муками Карл Курман конечно же не захватил сменную одежду для ребенка. Сильвии придется выстирать ее белье и платьице, чтобы они просохли к утру. И встать пораньше, чтобы успеть их выгладить. А дальше пусть Карл сам решает, как справляться со своей жизнью. Ее ни капли не интересовала его дальнейшая судьба. Сильвия опять ощутила чуждую ей воинственность, доселе незнакомое ей состояние. Воинственная Сильвия, думала она с некоторой гордостью и с таким исступлением терла в раковине детское бельишко, что пена от порошка летела во все стороны. Противный ошметок пены попал на губу, Сильвия смачно сплюнула. Ничего подобного она раньше себе не позволяла, и эта грубая удаль порадовала ее. В голове шумело море и играла свирель. Сильвия прыснула со смеху и до упора открыла кран, чтобы прополоскать белье. Она так выкручивала крохотные вещички, что те потрескивали. Но тут же старательно встряхнула их, чтобы они разгладились, и прикрепила цветными прищепками к сушке. Вытерев руки, она вернулась в гостиную. Посеревший и сникший Карл все еще сидел в кресле и потягивал коньяк.

— Оказывается, ты еще и пьяница, — заметила Сильвия. — Отправляйся в свою комнату и смотри не размахивай там зажженной сигаретой и не вздумай гасить ее об одежду или обивку дивана.

Карл послушно встал. Когда-то стройный, теперь он совсем сгорбился и казался ниже Сильвии. Явные признаки постарения законного мужа не вызвали у Сильвии ни малейшего сочувствия.

Оставив дверь настежь открытой, Карл включил свет, огляделся и обернулся к убиравшей со стола Сильвии:

— Тут же нет постельного белья, даже одеяла.

Сильвия пожала плечами. Взяв рюмки, она направилась было на кухню, но сделала небольшой крюк и ногой захлопнула дверь в комнату Карла.

С вымытыми рюмками в руках Сильвия вернулась в комнату. Карл уже открыл дверь и стоял, опершись о косяк и зажав между пальцами сигарету. Увидев Сильвию, пожаловался:

— Как же я лягу? По-собачьи свернувшись в клубок?

Сильвии вдруг почудилось, что исхудалые дрожащие руки Карла заляпаны грязью, при одной только мысли, что он будет рыться в бельевом шкафу, ее передернуло от отвращения. Она стала искать выход из положения. Ей хотелось окончательно отделить Карла от себя. Весь его вид и униженное нытье были нестерпимы. Он так заметно опустился, и это вызвало у Сильвии чувство горького негодования и раздражающей беспомощности — она ничего не могла изменить.

Сильвия уже убирала бутылку в буфет, когда поняла, что поступает неправильно, — и понесла коньяк на письменный стол в комнату Карла. Карл отступил, давая ей пройти, поддел пяткой ковер и с размаху шлепнулся на кушетку. Скорчившись, сжав подбородок ладонями, он как-то испуганно глядел на жену, которая вернулась в кабинет и поставила рядом с бутылкой кувшин с гвоздиками, да так, что они со звоном стукнулись друг о друга.

После этого Сильвия с треском захлопнула дверь и повернула в замке ключ. Прислонившись к двери, глубоко вздохнула, словно избавившись от чего-то ужасного, пожалуй, в глубине души она опасалась, что дело дойдет до свалки. Что Карл не позволит изолировать себя, просунет ногу между дверью, оттолкнет Сильвию кулаком и бог знает чего еще. В конце концов Сильвия ведь не заперла его в каморке без окон и дверей, дверь из кабинета вела в гараж, а оттуда во двор. Не ее забота, что при этой комнате нет ванной и уборной. В гараже есть кран, а по нужде пусть идет за кучу компоста, что в углу сада.

— Сильвия! — встревоженно воскликнул Карл.

— Что тебе? — устало спросила Сильвия.

Теперь голос Карла звучал немного спокойнее.

— Не уходи, — попросил он. — Ну хорошо, хорошо, пусть дверь побудет недолго закрытой, я понимаю, у тебя тоже нервы взвинчены. Только не уходи, я не могу оставаться один. Мне жутко. Ты должна оставаться поблизости. Послушай же! Блудных сыновей и падших дочерей прощают, почему бы тебе не сжалиться надо мной! Не будь такой библейски непримиримой. Я же сказал, что совершил ужасную ошибку, эта дрянь меня с ума свела. А все вместе — это был сплошной сумасшедший дом. Знаешь, как она меня называла, — папочка! И ее многочисленные друзья твердили — папа Карла! Для них я был шутом, которого можно обливать помоями. Все время они осаждали нас, как химеры, ни на минуту не оставляли в покое. Они не давали нам привыкнуть друг к другу, все время подзуживали. Небольшая пауза образовалась, когда родился ребенок. Но вскоре они стали опять появляться — с цветами, с вином. Ребенок плачет, нужно менять пеленки, а эта дрянь и ухом не ведет, знай себе хохочет. Я все делал сам, один купал ребенка, боясь, что он выскользнет и утонет. Эти скоты глумились надо мной, они открывали дверь, смотрели и похваливали, что из папы Карлы получится первосортная бонна. А еще эта несчастная дача! Я надеялся, что, может быть, там они оставят нас в покое. Что отпуск мы проведем спокойно и тихо, а вся гоп-компания останется в городе. Не тут-то было! Только два дня и продолжался наш блаженный покой, на третий Дагмар побежала на почту звонить, позвала всю ораву к себе. Сейчас у любого сопляка под задом машина — ее друзья не заставили себя ждать, и у каждого с собой потаскушка. И пошел пир горой, настоящая собачья свадьба. Меня хлопали по плечу: папа Карла, идите-ка вы бай-бай, старичкам ведь за молодыми не угнаться. Одна потаскушка давай меня целовать, другие ржут, согнувшись в три погибели, и сюсюкают: погладим папу Карлу по головке и отправим его баиньки. А дрянь глядит на все это, вьется вокруг парней, ей даже в голову не приходит выгнать их.

Сильвии стало противно слушать. Она ушла в спальню и начала раздеваться. Однако голос Карла доносился и до спальни. Ей поневоле пришлось узнать, что его молодая жена терпеть не могла скуки и после беременности и родового стресса ей нужно было расслабиться. Ох, какой же широкой стала шкала всяческих стрессов, подумала Сильвия, натягивая халат, и босиком пошла в ванную. Туда слова Карла не доходили. Шум воды заглушал все сторонние звуки. Пусть Карл жалуется на свою тяжелую долю стенам.

Когда Сильвия возвращалась из ванной, Карл услышал ее шаги и закричал:

— Сильвия, открой же дверь! Допьем коньяк. Все равно не уснуть. Ты тоже не ходи завтра на работу, позвони, что заболела. Посидим вдвоем. Я так давно ни с кем откровенно не говорил. Ты не представляешь, как страшно жить, когда не с кем поделиться своим горем! Конечно, женщины сильнее нас. У них нервы крепче. Мужики скорее изнашиваются, жизнь — сплошное дерьмо. Ну, пожалуйста, выслушай меня! Кому еще я могу рассказать, что Дагмар шлюха и падкая на деньги. А эта кривляка и трепло Хельги! Более вредной бабы я в жизни не встречал! Что твоя циркулярная пила пилила. Без устали вбивала клин между нами. Она, мол, не переживет, что ее дочь несчастна! Дагмар красива, как картинка, и такая молодая, повторяла она без конца. Да что толку в красоте, если человека-то и нет. Стерва! Если верить поговорке, красоту в котел не положишь. Но она положила и сварила себе все что хотела — надеть, обуть и на стол поставить! А другие, значит, пусть страдают, стиснув зубы?! Сильвия, ты меня слушаешь?

Сильвия забралась в кровать и свернулась от холода в клубок.

Голос Карла гудел и гудел у нее в ушах.

Какое же это наказание — отдельный дом, подумала Сильвия. В квартире с панельными стенами он не решился бы вот так зудеть и зудеть после полуночи. Держал бы рот на замке, зная, что жильцы во всем подъезде посмеиваются в кулак, слушая излияния старикашки.

А Карл все бубнил и бубнил.

Сильвия протянула руку и надвинула на голову подушку, на которой когда-то спал Карл. Все звуки стихли. Может быть, наступит, наконец, покой.

Эти Курманы ни на минуту не оставляли Сильвию в покое. Чей-то подбородок уперся в плечо Сильвии. Сильвия вздрогнула, боязливо повернула голову. Ванда Курман искала у невестки поддержки. Пряди нечесаных волос кололи Сильвии шею, взгляд водянистых старческих глаз о чем-то молил. Такой печальной и униженно молчащей Ванды Курман. Сильвия никогда раньше не видела. У нее перехватило горло, на глазах выступили слезы.

Сильвия проснулась от удушья. Оттолкнув завалившуюся на лицо подушку, она стала жадно хватать ртом воздух. Каким живительным может быть простой прохладный воздух! Но что-то продолжало мешать ей. В доме стоял какой-то грохот. Может быть, Карл включил в подвале стиральную машину? Но тут же Сильвия поняла, что это исключено. В подвал можно попасть только через кухню, на кухню же Карлу не пройти. Да он совсем спятил! Чего ради он посреди ночи завел машину? Собирается бежать? Уж не пришла ли владыке в голову гениальная мысль: укатить в Сибирь строить шоссейную или железную дорогу; умоет руки от всех домашних забот, а ребенка оставит Сильвии — пусть воспитывает. Так уж ехал бы скорее, чего ради он так долго заводит мотор, ведь никаких морозов нет, машину совсем не нужно так долго разогревать.

Вдруг Сильвия вскочила с постели, будто ее кто подбросил. Она схватила халат, не найдя тапочек, выхватила из-под туалетного столика туфли на высоком каблуке. Стуча каблуками, подбежала к кухонному окну. Ворота гаража были закрыты.

— Карл!

Сильвия бросилась к двери в кабинет. Совсем недавно у нее не нашлось сил постоять за ней и выслушать до конца исповедь Карла. Заскрежетал ключ — он никак не поворачивался, еще бы, этот замок сегодня ночью заперли, наверно, вообще в первый раз. Она должна открыть дверь! Вот, наконец-то! Чемоданы Карла стояли посреди комнаты. Сильвия чуть не упала, споткнувшись о них, едва успела ухватиться за книжную полку. Еще два долгих шага — и ручка двери, ведущей в гараж, у нее в руке. Господи, какой жуткий чад! Сильвия ринулась к воротам гаража и распахнула их во всю ширь.

В гараж с шумом ворвался влажный воздух.

Карл сидел, навалившись на руль.

Сильвия обмерла от ужаса.

Ну что же ты стоишь как столб! Сильвия заставила себя действовать. Она изо всех сил дернула за никелированную ручку, показалось, что жилы на руках вот-вот лопнут, но дверца машины не открылась. Теперь она заметила, что кнопки запора дверей были опущены вниз. Ну погоди у меня, с яростью подумала Сильвия и огляделась вокруг. На выступе фундамента лежал ржавый гаечный ключ. Сильвия с размаху ударила ключом по стеклу со стороны руля. Стекло побелело как молоко и крупными градинками посыпалось Сильвии на ноги. Сильвия просунула руку в машину и открыла дверцу изнутри.

Карл не шевельнулся.

Сильвия схватила Карла под мышки и стала выволакивать его из машины. Карл был ужасающе тяжелый. Прочь из гаража! Сейчас! Сейчас! Согнувшись, Сильвия волокла Карла по полу гаража. Во дворе на сырой траве расслабленное тело скользило легче. Сильвия отпустила Карла, он повалился на землю точно мешок. Как оказывают первую помощь? Сильвия на секунду закрыла глаза — как же это делали в одной из давних телепередач? Сильвия сдернула с ног туфли, подсунула их Карлу под голову. Рот его приоткрылся. Сильвия опустилась на колени, подняла руки Карла над головой, затем свела их на груди. Сильнее! — приказала она себе, тяжело дыша.

Он должен прийти в сознание!

Он должен жить!

Для Сильвии он единственный на всем белом свете!

Он должен!

Он не смеет!

Сильвия все поднимала и поднимала руки Карла и снова с силой опускала их ему на грудь. Она задыхалась и плакала. В холодной осенней ночи не слышалось ни звука, даже собаки молчали. Не было никого, кто бы мог ей помочь. Сильвия напрягалась изо всех сил. Она боролась со смертью и думала: что я скажу Карлу, когда он откроет глаза?

Господи, ну хотя бы одна стоящая мысль пришла в голову!

Мелькнула!

Жизнь никогда не бывает настолько ужасна, чтобы убивать себя.

Жизнь никогда не бывает так ужасна, чтобы отказаться от нее.