Возможность выбора

Суббота

Орви выскользнула из-под одеяла, нашарила ногой туфли, дотянулась до халата и надела его на ночную сорочку. Она наклонилась к спинке кровати, куда каждый вечер прицепляла часы, но стрелок не разглядела. Было еще довольно темно.

Не совсем очнувшись от сна, Орви задержалась у постели, припоминая, что взять с собой. Открыла тумбочку, вынула шуршащий полиэтиленовый мешок. Перекинула через плечо махровое полотенце, висевшее на вешалке у двери. Рука нащупала в кармане халата лимонную карамельку. Карман был набит разной ерундой: английская булавка, катушка ниток, тюбик с кремом, губная помада, монеты, носовой платок. Просто удивительно — что только может понадобиться человеку.

Скрипнул в дверях ключ. Орви прислушалась — все дышали спокойно, она никого не разбудила.

Тихонько прикрыв за собой дверь, Орви очутилась на сквозняке. Она съежилась и спрятала подбородок в махровое полотенце, словно в меховой воротник.

Быстро идти Орви не могла, шлепанцы без задников громко хлопали, и коридор отзывался глухим эхом. А Орви вовсе не хотелось нарушать чей-то сон.

Орви закуталась в полотенце до ушей. Не мешало бы закутать и окоченевшие ноги.

За спиною послышался топот. Мимо нее пронеслась пыхтящая фигура. Орви отпрянула в сторону. Чтобы удержать равновесие, вытянула руку и коснулась холодной скользкой стены.

Бегущая фигура очутилась в круге света единственной горящей лампочки. Орви узнала Эртса Реги. «Были бы у меня крылья, — лениво подумала Орви, — полетела бы с ним и я».

Легкий испуг как будто влил в Орви струю тепла. Позабыв о хлопающих шлепанцах, Орви свернула к открытому окну, чтобы взглянуть, какая на улице погода.

Торцовая стена дома выходила на восток. Летним утром сюда заглядывало солнце. Встав пораньше, можно было застать удивительное мгновение — бесконечно длинный коридор весь залит светом. С одной стороны, эта картина впечатляла, казалось, будто идешь по сияющему туннелю, но в то же время как нельзя яснее бросалась в глаза вся неприглядность этого вытянувшегося кишкой помещения. Ослепительный свет обнажал все пятна и трещины, покоробившиеся косяки дверей как будто стремились выступить из стен.

Сегодня на крышу навалилось свинцовое небо, задувал холодный ветер, снизу доносился хруст. Орви перевесилась через подоконник — внизу кто-то взламывал лед на большой луже. Отсюда, с высоты четвертого этажа, было трудно разобрать, мужчина там или женщина. Во всяком случае, человек этот не походил на пьяного. Слишком уж методично давил он лед, переходя с одного края лужи к другому.

Поведение незнакомца завораживало, но холод отогнал Орви от окна — того и гляди прикусишь язык отбивающими дробь зубами.

Орви повернулась спиною к окну у направилась в глубь коридора. Вполне возможно, что этот фанатик Эртс вскоре появится по второму заходу. Он славился на все общежитие. При мало-мальски сносной погоде Эртс носился каждое утро вокруг дома высунув язык, с лицом, покрытым пятнами. Скоро Эртс наберет первую космическую скорость и оставит нашу грешную планету, говорили о нем. С наступлением холодов Эртс перебирался в дом. Четыре этажа вверх, коридор, снова по ступенькам вниз и опять финишная прямая по коридору. Орви жила здесь не так давно и еще не знала, сколько кругов по дому он обычно совершает. Когда однажды утром после долгих туманов похолодало, во всех комнатах и кухнях только и было разговоров, что наступила зима, — Эртс перестал бегать вокруг дома и тем самым провел границу между временами года.

Орви крадучись подошла к душевой и с бьющимся сердцем нажала на ручку. Вдруг кто-нибудь опередил ее? Орви ругала себя — желание быть независимой то и дело пробивалось в ее сознании, словно сорняк после весеннего дождя. Хотя острая коса обстоятельств проходилась по нему неоднократно.

Слава богу, в душевой дарила тишина. Орви прижалась коленями к теплому радиатору, неторопливо разделась и отвернула краны.

Купальную шапочку она, конечно, забыла! Но попробуй упомни все спросонья, когда и вещи приходится собирать впотьмах. Дрожа от холода, Орви на секунду задумалась, а затем вытряхнула на подоконник содержимое полиэтиленового мешка и натянула его на голову, чтобы не замочить волосы.

Пар, заволокший до потолка все три кабины, поднял в воздух самые разнообразные запахи. Орви проклинала свое обоняние: вот бы сейчас затычки в нос. Удивительно, что в первую очередь проявились вовсе не запахи пота и грязи. Во влажном воздухе парил аромат всевозможных кремов, пудр, духов и лаков, запахи густели и перемешивались, составляя удушливый букет. Орви с трудом приоткрыла разбухшие створки окна.

Под теплым душем Орви окончательно пришла в себя. Она с удовольствием потянулась, намылила как следует мочалку и растерла тело до красноты. С лица загар давно сошел, однако ноги оставались до сих пор на удивление коричневыми. На бедрах отчетливо выступали следы купальника, и на ногах еще можно было сосчитать полоски от босоножек.

Благословенная суббота! Орви могла спокойно, не спеша наслаждаться душем. Сегодня все дрыхнут, сколько влезет. Кроме Орви, по-видимому, один только Эртс поднялся так рано.

Шум воды отгонял мысли.

Начинался новый день, и этого было достаточно.

Прикрыв окно, Орви еще раз встала под теплый душ. Наконец она нехотя завернула краны. В трубах хлюпало.

Тихо насвистывая и перепрыгивая с ноги на ногу, Орви вытянула правую стопу, зацепилась пальцами за полуразвалившийся стул и подтянула его к себе.

Стул без спинки, на который она села, скрипел от каждого движения. Орви намазала кремом лицо и шею, помассировала их, выдернула из ноздри волосок, причесала брови, попыталась загнуть ресницы и принялась расчесывать волосы. Щетка, привыкшая за долгие годы к длинным волосам, теперь как будто повисала в воздухе. После развода с Маркусом Орви остриглась и покрасилась в темный цвет. До сих пор она не могла привыкнуть к своей новой внешности. Стоило ей хоть немного выпить, и она чуть ли не целый час могла смотреться в зеркало, забыв обо всем на свете. Еще в школьные годы один человек сказал, что у нее удивительное лицо: греческий нос, губы как у банту, а глаза голубые, как лед, такие глаза бывают у эскимосов.

Ни тот человек, ни Орви никогда не видели живого эскимоса, едва ли глаза у них голубые, как лед; впрочем, это не имело никакого значения. Орви казалось, что эти слова звучат необыкновенно и не забудутся, наверное, до самой смерти.

Орви и сейчас немного растрогалась. Ей совсем не хотелось думать о человеке, который видел в ней одновременно гречанку, банту и эскимоску, просто она сама себя разглядывала. Она оценивающе посмотрела на свой прямой нос, повращала глазами — с годами голубой цвет сильно поблек — и вытянула губы, похожие на губы банту. Благодаря светло-лиловой помаде они тотчас же стали намного красивее. Орви отвернулась, краешком глаза еще раз взглянула в зеркало и вздохнула. Не беда, пройдет еще немало лет, прежде чем нос опустится, а подбородок заострится, чтобы поддержать сморщившийся старушечий рот.

Зеркало запотело. Орви протерла его краем халата и, опершись локтями о подоконник, принялась красить ресницы.

Это кропотливое занятие требовало полной сосредоточенности.

Руки Орви обрели твердость при окраске оконных переплетов. Она умела одновременно так ловко поворачивать кисть и вести ее, что стекло оставалось совершенно чистым. И работала она при этом ничуть не медленнее, чем те, кто мазал кистью по раме и стеклу, словно половой щеткой.

В глухом коридоре послышалось хлопанье дверей. День начался. Теперь все встанут и начнут носиться взад-вперед. В наши дни шум действует на человека, как бич. Мчись сломя голову — даже тогда, когда тебе некуда спешить. Чем громче звук, тем быстрее движение. Когда самолет преодолевает звуковой барьер, происходит как будто взрыв, и Орви каждый раз кажется, что люди на мгновение замирают, а сердца их там, в грудной клетке, мечутся, словно маятники.

Орви торопливо собрала вещи. Приоткрыв замазанное белилами окно, она выглянула на улицу. Темное осеннее утро нехотя уступало место серому дню. На горизонте дремала тяжелая туча, похожая на носорога.

Орви поднялась рано, но, несмотря на это, ей пришлось довольно долго прождать в очереди на кухне. Когда наконец освободилась одна из конфорок, Орви поставила на плиту кастрюлю с водой, чтобы занять место. Эбэ все еще зажаривала три котлетки, и Орви была вынуждена дожидаться сковородки. На всю комнату у них имелась одна сковородка, и, как правило, этого было вполне достаточно. Если бы каждая из них обзавелась собственным хозяйством, то негде было бы держать все это добро! Эбэ еще не умылась и была явно не в духе. Из постели она обычно неслась прямо на кухню, ее вечно одолевал голод. Даже просыпаясь ночью, она принималась что-нибудь грызть, как мышка. Иначе ей было не заснуть.

Наконец Эбэ освободила сковородку, и Орви благодарно кивнула ей. Но прежде чем готовить, надо было вычистить эту жирную посудину. Разумеется, мочалки возле раковины не оказалось, здесь, на кухне, вещи как будто обретали ноги.

Из крана струилась тепловатая вода, жир застывал на сковороде. Орви оставила недомытую сковороду в раковине и пошла в комнату за тряпкой.

Вернувшись, она увидела, что у раковины, распевая, орудует Рита из соседней комнаты. Сковородка Орви валялась на полу. Рита ногтями отскабливала от банки наклейку. Она улыбнулась, и Орви улыбнулась в ответ.

Рита ушла из кухни, и Орви принялась за сковороду. Но и на этот раз ей помешали. Черноволосая Карин подставила под струю стакан. Ее рука дрожала, вода плескалась через край.

— Теплая, чтоб ее!

Она выплеснула воду в раковину и пустила холодную воду. Орви знала, что Карин пьет воду, как лошадь. Поэтому она терпеливо ждала, пока та утолит жажду.

— Ну и горит у меня внутри, — вздохнула Карин.

Наконец она напилась и лениво подошла к плите, подняла крышку с Орвиной кастрюли, с грохотом уронила ее обратно и недовольно сказала:

— Я думала, ты мясо варишь.

Орви промолчала. Здесь, на кухне, лучше всего держать язык за зубами.

Поселившись в этом общежитии, Орви была удивлена, что соседки по комнате готовили каждая отдельно. Ей казалось, что проще было бы жить одним котлом.

— Мы не в армии, мы свободные люди, — первой высмеяла ее Малле.

— Как это — питаться вместе? — удивилась Эбэ. — Ведь у каждого свои вкусы. Одной нравится яичница, другой — яйца всмятку, может, кто любит кофе, а кто молоко. Я ем как бегемот, а другие клюют как птички.

Со временем Орви убедилась, что, несмотря на это, все меню походили одно на другое. Единственная разница заключалась в том, что если сегодня ела пельмени Малле, то на следующий день их готовила себе Эбэ. Сайма — четвертый жилец их комнаты — была совсем не так равнодушна к еде, как уверяла. Она часто и с удовольствием ела селедку, заедая ее рисовой кашей. Кроме того, она любила полакомиться тайком. Купив груш или винограда, она стыдливо исчезала с ними в коридоре.

Малле с Эбэ смеялись и говорили:

— Сайма пошла любоваться закатом.

И действительно, Сайма чаще всего останавливалась в самом конце коридора у окна, выходившего на запад, и жевала там в свое удовольствие.

Орви густо наперчила яичницу. Острая пища прочищала мозги.

Она шла по коридору с шипящей сковородкой в руке. В этот сумеречный час приходилось держаться поближе к стене: без конца хлопали двери, кто нес груду немытой посуды, кто, перекинув через руку платье, направлялся в гладильную. Некоторые возвращались разрумяненные с улицы со свежими газетами в руках.

Орви поставила сковороду на стол, подстелив под нее бумагу. Подула на пальцы и, встряхивая обожженной рукой, подошла к шкафу. Одна половина шкафа служила им буфетом и кладовкой-шафрейкой. Орви достала со своей полки буханку хлеба, густо намазала ломоть маслом, и, не отходя от шкафа, откусила большой кусок. Не переставая жевать, она прошла через комнату к столу и села. Затем подвинулась к самому краю стола, потому что на другой стороне Эбэ наводила как раз красоту. Снова запахи косметики, у себя она их как будто и не замечала. Запахи преследовали Орви повсюду, от них мутило. Как-то она пожаловалась на это, но ее высмеяли. Малле решила, что Орви ожидает маленького. Эбэ сочувственно покачала головой, и только Сайма проявила понимание: работа маляра испортила Орви обоняние.

И действительно, Орви нередко думала, до чего же дойдут химики в своих открытиях. Новые краски пахли одна хуже другой. Неважно, что они быстро сохли и позволяли использовать скоростную технологию, скоро малярам, очевидно, придется влезать в противогазы. Летом этот запах еще можно было вынести — окна и двери не закрывались. Теперь же наступила зима. Подумав об этом, Орви вконец помрачнела. Когда она выучилась на маляра, ей дали место в общежитии. И, по крайней мере первое время, Орви не хотелось менять работу. За свою жизнь она и так сменила немало мест, чтобы сразу подавать заявление об уходе.

Кто-то, словно перст судьбы, трижды постучал в дверь. Орви могла не поднимать глаз от сковороды — кому и быть, как не Джо Триллю. Как они ни старались избавиться от него, но ничего не получалось. Однажды Малле со злостью выпалила, что надо бы Орви переселить в другую комнату, тогда и у них был бы покой по утрам в субботу и воскресенье.

Орви до сих пор не могла понять, на самом ли деле у Джо Трилля не все дома или он только прикидывается дурачком. Сегодня, когда он сел за стол, сложил руки на коленях и преданно уставился на Орви, ей вдруг стало жаль его. Словно в первый раз увидела она его высокий, испещренный морщинами лоб. Только испытав все на собственной шкуре, начинаешь понимать других, подумала Орви, вспомнив, как сегодня утром в душевой она изучала свои голубые глаза, поблекшие с годами. Какие заботы наложили отпечаток на его лицо? При случае надо порасспросить его о прошлом, пусть откроет ей свою душу.

Орви посмотрела на гостя. Джо оживился. Орви стало смешно.

Когда Орви познакомилась с Джо Триллем на стройке, он взял ее за руку, подвел к кислородному баллону и торжественно произнес:

— Если он взорвется, то это будет равносильно взрыву полутонной бомбы.

По профессии Джо Трилль был сварщиком, его фотография не сходила с Доски почета — потому, наверно, и спорилась у него работа, что он преклонялся как перед горелкой, так и перед баллонами. Другие сварщики называли их «шипелкой» и «бутылками». А Джо Трилль никогда не называл орудия своего труда такими пошлыми именами.

Эбэ подошла сзади к Джо, покачалась на носках и состроила гримасу.

Орви украдкой вздохнула. Не могла же она выставить гостя за дверь! Разумеется, он всем мешал. Женщинам хотелось привести себя в порядок и приодеться, чтобы пойти в город. Ведь не собирались же они всю субботу торчать в четырех стенах.

Орви внутренне напряглась. Она боялась, что женщины снова что-нибудь выкинут, чтобы избавиться от Джо. Сайма и Эбэ, заложив руки за спину, без дела слонялись из угла в угол, но Малле, кажется, что-то затевала.

Чего только они не выделывали, чтобы досадить Джо. Он был трезвенником и ненавидел пьяниц. Однажды Сайма с таким стуком опустила на стол початую поллитровку, что Джо передернулся. Затем она навалилась на стол и поднесла бутылку ко рту. Даже Орви смотрела на Сайму с отвращением, ведь она не знала, что в бутылку из-под водки налита самая обыкновенная вода. Эбэ без конца предлагала Джо сигареты, хотя он и не курил. Особенно презирал он курящих женщин. Орви следовало бы признаться, что она тайком покуривает сигары, но ей не хотелось так горько его разочаровывать.

Ко всем этим выходкам Джо относился на удивление спокойно. Изредка снисходительно улыбался, смотрел на Орви как верный пес, так что можно было прийти в отчаяние. В обществе этого простодушного человека, не имевшего ни одной отрицательной черты, становилось как-то не по себе.

Орви судорожно глотнула, она хотела крикнуть, чтобы они прекратили, но слова застряли в горле. То была уже не шутка. Из-за шкафа, покачиваясь, вышла Малле — грудь ее была обнажена, — прошлась по комнате и остановилась в поле зрения Джо.

На этот раз робкий Джо не потупил взгляда. Он кашлянул и тихо сказал:

— Ты прекрасна, совсем Мадонна, только ребенка не хватает.

Орви закрыла лицо руками. Сквозь пальцы она увидела, как Джо медленно встал. Широким шагом он подошел к двери, остановился на пороге, посмотрел на замерших женщин и сказал:

— Что я вам сделал плохого?

Не успела за Джо закрыться дверь, как Малле запахнула халат, ее лицо пошло пятнами, и она со всего размаха бросилась на кровать. Заливаясь слезами и громко шмыгая носом, она колотила по подушке кулаками. Эбэ, попытавшаяся успокоить ее, получила пинок ногой.

— Елки-моталки! — воскликнула Эбэ. — Неужели мы не можем в своей комнате вести себя, как нам хочется! Как будто в первый раз пошутили!

Сайма хрипло рассмеялась.

На Малле нашла икота.

— Да перестань, — утешала ее Сайма. — Ведь мы — бабы что надо. Еще всякий сопляк станет нас поучать.

— Малле, прошу тебя, — сказала Орви.

Сайма на цыпочках подошла к Малле, похлопала ее по плечу и сказала:

— Скажи-ка лучше, что тебе принести из города?

— Бублик! — с деланной веселостью воскликнула Эбэ.

Единодушная поддержка соседок по комнате и повседневные заботы помогли Малле пересилить плохое настроение. Она села и вытерла глаза.

Затем они принялись собирать деньги. Дважды в месяц после получки Сайма набивала свою сумку деньгами соседок по комнате и отправлялась в город за покупками. Ей нравилось бродить по магазинам. Она прямо-таки упивалась толкотней и разглядыванием витрин. У Саймы был особый дар к покупкам. Она могла этим гордиться. Благодаря какому-то особому чутью она вовремя оказывалась там, где как раз выбрасывали что-нибудь интересное и редкое. Ее память также была развита соответственно. Она помнила точную цену всевозможных товаров и даже со сна могла назвать размеры груди, бедер и прочего своих соседок, а также их любимые цвета. Благодаря Сайме они были одеты элегантнее всех в общежитии и их считали девушками что надо, хотя каждая из них давно уже отпраздновала свое тридцатилетие.

Орви осталась в комнате одна. Она еще не решила, чем заняться сегодня. И в то же время она ощущала непреодолимое желание куда-то пойти. Словно ей не подобало оставаться одной в комнате, которая на самом деле принадлежит четверым. Без Эбэ, Малле и Саймы комната казалась чужой и холодной. Хотя Орви вот уже лет десять или даже больше мечтала о собственном жилье, она не ощущала никакого уюта, оставаясь одна в этой комнате. Зал ожидания, временное пристанище, холодный прямоугольник с окном и дверью. Правда, на окне висела занавеска, под потолком домашний абажур, а под столом коврик, но эти попытки создать уют оказывались тщетными.

Поселившись в этой комнате, Орви не думала, что застрянет здесь надолго. Но куда ей было идти? Со временем человек привыкает, и короткая остановка в пути может растянуться на годы. У Орви не было никаких надежд получить квартиру.

Орви вздохнула. Она выудила из кармана халата лимонную карамельку, содрала с нее обертку и внимательно осмотрела, прежде чем сунуть в рот.

Приласкать, что ли, Джо Трилля? Может, и пошагали бы вдвоем по пунцовому ковру загса в страну надежд на квартиру. Сходили бы вместе в комитет профсоюза, написали бы кипу заявлений, одно жалостливее другого, и, может быть, получили бы наконец желанный ключ.

Орви усмехнулась.

Она сменила немало мест работы, а с квартирой ей так и не повезло. Правда, после того как Орви целый год проработала в промтоварном складе, начальство все же учло ее заявление. Она оказалась двенадцатой по списку и очень этим гордилась. К несчастью, она три месяца пробюллетенила, и ее место занял кто-то другой. Хотя ей и предлагали похожую работу в соседней организации — вместо чулочных кип здесь надо было перетаскивать ящики с карандашами, — Орви заартачилась. Она принялась обивать пороги суда и требовать прежнего места. Ее настырности удивлялись повсюду — почему она так держится за столь низкооплачиваемую рядовую должность? В конце концов Орви выложила истинную причину — очередь на квартиру. Начальник, не глядя ей в глаза, пожал плечами и сказал, что их учреждению, к сожалению, выделяют раз в два года по одной квартире.

Орви плюнула на все это, человеку не прожить двадцать четыре года одними надеждами.

И все-таки дома вырастали повсюду как грибы. Теперь, когда все надежды рухнули, не стоило марать бумагу на заявления. Дети за хвост не цеплялись, не было семьи, ради которой стоило бы сражаться. Молодая, еще успеете, скажут, ведь сколько многодетных семей ютятся в тесноте. Находилась тысяча причин, чтобы такие, как Орви, оставались в стороне.

Орви встала и потянулась.

Не думать, ни о чем не думать!

Под таким девизом она и жила с того самого дня, как поселилась в общежитии.

Чтобы отогнать невеселые мысли, Орви принялась насвистывать бодрую мелодию. В последнее время по радио часто передавали эту беспечную песенку.

Орви натянула на себя пальто, напялила шляпу на затылок — невзирая на моду, она всю жизнь носила шляпы именно на затылке. Заперев дверь, Орви повертела ключом. Его надо было оставить под бдительным оком старухи Эрле. Настырность старухи не знала предела. Она умела подстроить свое дежурство именно на субботу и воскресенье. Разумеется, лишний рубль и ей пригодится.

В коридоре Орви умерила свой лихой свист. Неприлично, когда дама при шляпе ведет себя словно пацан. Даже здесь, в общежитии, не признающем строгих правил.

Убедившись, что поблизости никого нет, Орви вприпрыжку спустилась с лестницы.

Из коридора второго этажа доносился громкий металлический голос. Кто-то уже успел пустить на всю катушку телевизор. Сами крутят, сами и мучаются — потом в ушах звенит, подумала Орви, проходя мимо. Но голос казался знакомым, мучительно знакомым. Кто же это там говорит?

Орви чуть призадумалась, но любопытство взяло верх.

В коридоре второго этажа стоял густой запах тушеной капусты. Но знакомый голос настолько завладел мыслями Орви, что она уже ничего не замечала. Голос, от которого содрогались двери, заставил Орви бежать.

Запыхавшись, она остановилась на пороге комнаты отдыха, оперлась о косяк и уставилась на экран телевизора, стоявшего в глубине помещения.

В выпуклом стеклянном глазе телевизора стоял Редиард.

— Реди, — пробормотала вконец ошарашенная Орви.

Редиард словно заметил Орви, он запнулся, нахмурил брови, внимательно взглянул ей прямо в глаза и только после этого снова нашел нужные слова.

Орви комкала перчатки, они липли к ладоням.

Затем машинально опустила руку в сумку, чтобы достать что-нибудь съестное. И так яростно раскусила карамель, что в голове что-то хрустнуло.

Орви не понимала, о чем говорит Реди. Она слышала только его голос, он звучал настолько громко, что, казалось, дрожало все общежитие.

Стены тряслись, занавески развевались, как на сквозняке, телевизор на деревянных ножках плясал, словно козел на паркете, и чуть не споткнулся. Хоть бы этот ящик свалился, хоть бы оборвался этот голос, исчезло бы это изображение!

В голове у Орви что-то застучало.

Только не думать!

Прошлое давно уже отвергнуто, что было, то прошло.

Орви взяла себя в руки и повернулась к телевизору спиной. Реди на экране не умолкал. Ему не выбраться из этого ящика, чтобы пойти вслед за Орви. Да и вряд ли ему хочется.

Орви бежала по длинному коридору. Скорее отсюда — иначе она задохнется от этого капустного чада.

Ухватившись за перила, Орви в какой-то степени обрела душевное равновесие.

Боязливо, точно больная, только что поднявшаяся с постели, нащупывала она ступени.

Орви пыталась отогнать от себя мысли о Реди. Но в голове звенела пустота, там было так просторно, и вот Реди идет, он все ближе и ближе, входит без стука, становится большим-пребольшим и беззастенчиво заглядывает в самые сокровенные уголки, так что Орви даже зарделась.

Орви напряглась и изгнала непрошеного гостя из своих мыслей.

Дайте же скорее что-то взамен, с таким трудом заработавший умственный механизм не может вращаться вхолостую! Орви ухватилась за самое близкое. А почему бы и нет! Вчера вечером они всей компанией ходили в ресторан. Здорово было. А что дальше? Ах да, сперва они заказали «столичную» и картофельный салат. Потом заиграл оркестр. Сначала Орви танцевала с Этсом, затем с Вильмером — Эбэ считает, что Вильмер танцует божественно, они и впрямь скользили по паркету. А дальше?

С Реди она ни разу не была в ресторане.

Вильмер снова повел ее на круг. Эбэ надулась и сказала, чтобы они не думали заводить шашни. Вильмер не хотел скандала и танцевал теперь уже только с Эбэ. Сайма опьянела. Она каждый раз осушала рюмку до дна, тут уж никакая закуска не поможет. Малле достаточно одной рюмки, она тут же начнет хохотать, как школьница.

Как-то они с Реди купили бутылку слабенького вина, а потом проказничали, как дети. На фонарных столбах сияли хвостатые звезды.

Что же вчера еще случилось?

После того как принесли кофе и липкий ликер, она пошла танцевать с Этсом. Он ущипнул ее. Орви подумала, что у нее на спине осталось грязное пятно. Отпечатки пальцев на белой блузке — это так забавно, и Орви затряслась от смеха и уткнулась лицом в грудь Этса. Веселье Орви заразило ее партнера, он разошелся вовсю. Обхватил ее и захотел на руках отнести к столу, Орви едва увернулась.

Реди стоял на экране среди макетов. Белые здания, у иных такой необычный вид, будто это большие светлые птицы с распростертыми крыльями, собирающиеся взлететь. Лишь громыхающий голос удерживал их на месте.

Этс не знает меры, он как расшалившийся ребенок. Он не замечает, что остальные уже сникли. Этс заказал еще ликера и снова без конца приглашал Орви. У нее до сих пор болят мышцы ног. После очередного танца они увидели, что Малле ревет. У Малле нежная душа, чуть что, она раскисает и глаза на мокром месте. Вряд ли они поругались с Йорусом.

Сострадательный Этс принялся обнимать Малле. Он поцеловал ее в мочку уха. Мрачный Йорус наблюдал со стороны. Малле икнула, прищурилась, вылила в кофе ликер, выпила и взяла себя в руки. Олави гладил ее руку, но Малле и так уже успокоилась. Йорус опрокинул вазу, и все принялись салфетками промокать скатерть. Эбэ визжала, она боялась, что вода потечет на платье. Лысый из-за соседнего столика пригласил Орви танцевать. Этс не выдержал. Он предупреждающе поднес к носу незнакомца кулак.

Сайма так смеялась, что едва не свалилась со стула.

Незнакомец потихоньку удалился.

Сайма предложила Орви пойти в туалет поменяться платьями. Их размеры полностью сходились. Как-то раз они уже менялись в ресторане платьями, тогда к Орви приставал какой-то очкарик. Он был так нахален, что Орви стала опасаться скандала. К тому же Этс хвалился, что, когда он выпьет, правая рука у него как на шарнирах. Поменявшись платьями, Орви и Сайма вернулись в зал. Очкарик совсем оторопел. Он не отрываясь смотрел на женщин и вытирал неожиданно вспотевший лоб. Его нервов хватило ненадолго, и он исчез.

Реди и в последнем классе рос, как ивовая тростинка, брюки и рукава были ему вечно коротки.

Потом? Тело пылало, казалось, простыни были из войлока. Глубокий сон пришел лишь в половине пятого.

Орви остановилась у стола старухи Эрле, держа в протянутой руке ключ. Старуха Эрле даже не пошевельнулась. Орви опустила руку и стала искать в сумке паспорт.

— На кой мне твой паспорт? — фыркнула сторожиха. Она не на шутку рассердилась. Старуха отодвинула в сторону с заляпанной чернилами зеленой бумаги письма и газеты, только что доставленные почтальоном. Теперь у нее было по чему стучать кулаком.

Смущенная Орви улыбнулась и повесила ключ на гвоздик.

— Манеры как у графини из гостиницы люкс, — бурчала старуха. — Может, прикажете мне еще встать и распахнуть перед вами дверь?

Орви постаралась уйти как можно быстрее. У стола собрались любопытные, они принялись перебирать письма. Старухе Эрле было все равно: любой мог взять чье угодно письмо или газету.

К парадной двери общежития была приделана мощная пружина, открыть дверь было не так-то просто. Говорят, что Реги Эртс, тот самый, что каждое утро занимается бегом, тренирует на этой двери свои мускулы.

Ступив на обледенелую лестницу, Орви взмахнула руками, чтобы удержать равновесие.

Холодный воздух бодрил, и тревога постепенно улеглась.

На противоположной стороне улицы две старухи торговали на ступеньках магазина букетиками из веточек брусники и бессмертника. Орви вспомнила, что она с лета не была на кладбище. Она остановилась в раздумье, но голос совести не становился громче и не гнал ее пойти поставить свечку за упокой души.

Орви поплелась к центру города.

В подвальном кафе на углу народу было немного. Лишь несколько женщин стояли в очереди у прилавка. Орви заказала кофе и, неожиданно для самой себя, рюмку зеленого ликера.

Она села за стол, отодвинула в сторону вазу с одинокой веткой и уставилась на рюмку, наполненную зеленой липкой жидкостью. Она вдруг поняла, почему заказала этот мерзкий напиток.

Как-то они с Реди зашли погреться в похожее кафе. Они сели за столик напротив какой-то женщины, сидевшей в одиночестве перед чашкой кофе и рюмкой зеленого ликера.

Присутствие незнакомки сковывало и Реди и Орви. Они одновременно помешивали ложечкой кофе, и Орви исподтишка разглядывала случайную соседку по столу. Та женщина показалась Орви жалкой и грустной. Вероятно, ей было тогда столько же лет, сколько Орви сейчас. Орви забыла про молчавшего Реди и с жадным любопытством украдкой разглядывала незнакомую женщину. Она пыталась представить себе ее судьбу. Наконец она решила, что этой женщине сильно не повезло в жизни и у нее, должно быть, нет своего угла, раз она утром в ее-то годы сидит в таком убогом месте и потягивает ликер. «Какой же надо быть дурой, — с осуждением думала Орви, — чтобы так гробить свою жизнь. Уж я-то ни в коем случае не дойду до такого, ни в коем случае», — решила Орви, глядя мимо чужой несчастной женщины, и, словно давая клятву, крепко ухватилась за руку Реди.

Орви помешивала ложечкой кофе и разглядывала рюмку, наполненную зеленой жидкостью. Женщины легче становятся алкоголиками, чем мужчины, такое предостережение она вычитала в какой-то газете. Орви глотнула и задержала дыхание, чтобы не чувствовать приторного запаха ликера.

«Хоть бы никто не сел за мой столик», — повторяла про себя Орви. Она, наверное, взорвется от злости, если какая-нибудь смущенная парочка усядется напротив и девчонка с совсем еще детским лицом уставится на нее своими голубыми глазами.

Они с Реди проучились вместе все школьные годы, но до последней четверти одиннадцатого класса относились друг к другу абсолютно равнодушно. Странно, все эти годы они просидели почти рядом — парта Орви была сразу за партой Реди, но они как будто не замечали друг друга. «Если бы мы сидели наоборот, то я давно понял бы, кто находится возле меня», — сказал позднее Реди.

Интересно, что он написал в своем дневнике про Орви впоследствии?

Вначале, наверное, со страницы на страницу бежали оды. Реди был очень чувствительным. Если подумать, то, наверное, и Орви была такой же.

Орви оторвала взгляд от пустой рюмки. Хмурая продавщица протирала тряпкой прилавок, она чуть не смахнула чашку с кофе. Ее вовремя забрали. Когда мужчина, державший в руках чашку, повернулся лицом к залу, Орви вздрогнула и откинулась на спинку стула.

Маркус подошел прямо к столику Орви и уселся, как будто так и должно быть. Почему не Реди оказался случайно здесь, в кафе, субботним утром? Снова Маркус. Именно Маркус!

О чем бы они стали говорить с Реди? Здравствуй, здравствуй, как поживаешь? Все нормально, да? Ах, ты там работаешь. Довольна? Да-а. Вот и весь разговор.

С Маркусом они прожили вместе почти десять лет. Больше трех тысяч шестисот дней — о господи, целая вечность! Кроме того, Маркус оказался здесь не случайно. В последнее время он подстерегал Орви по утрам каждую субботу. Иногда это веселило ее, но чаще всего вызывало досаду. Странно, что Маркус все еще не может успокоиться.

— Ты вышла из своего общежития, точно лунатик, — произнес Маркус с упреком. В первые месяцы после свадьбы, вставая по утрам с постели, Маркус каждый раз желал доброго утра и спрашивал, хорошие ли сны ей снились. Теперь же они не виделись целую неделю, а Маркус даже не удосужился поздороваться.

Маркус словно читал мысли Орви.

— Я поздоровался, но ты пронеслась мимо. Ты так устаешь от своей новой жизни, что даже на улице дремлешь.

Задиристый тон Маркуса не понравился Орви.

— Какое тебе дело до меня? — спросила она, вертя в пальцах пустую рюмку.

Маркус распахнул свое широкое пальто, глубоко вздохнул и отхлебнул кофе.

— Я без тебя как крыша, с которой содрали железо, — поразил он Орви своим признанием.

Медленно, подыскивая слова, он снова принялся жаловаться на свое одиночество. Но глаза его оставались по-прежнему невыразительными. Казалось, он пользуется чужими, заученными словами, смысл которых не доходит до его сознания.

— Впервые кто-то решился пойти наперекор твоим желаниям, вот и все, — усмехнулась Орви. — Просто невероятно, что такой беспомощный и слабый человек, как я, мог служить тебе щитом.

— Душа стала такой чувствительной, все время скребет на сердце, — пробормотал Маркус.

— Ничего, скоро новая скорлупа нарастет, покрепче прежней, — произнесла Орви.

— Я стал бояться людей, — сказал Маркус.

— Давно уже, — кивнула Орви. — Только раньше ты этого не замечал, я была рядом — тоже вроде человек. Чего ты жалуешься — сам же стремился к свободе и независимости, чтобы тебя ничто не тревожило!

Тут Орви задумалась. Ведь и ее первым желанием, когда она уходила от Маркуса, было обрести свободу и независимость.

— И тебе не легче, — высказал предположение Маркус. — Свалилась на пустое место и лежишь, как жук вверх ногами. Поверь, только я могу помочь тебе встать на ноги, а ты — тот человек, без которого не обойтись мне.

— В конце концов, я знаю сама, что мне делать и чего не делать, — раздраженно бросила Орви.

— Едва ли знаешь, — прищурился Маркус.

— Пора и научиться, — неуверенно ответила Орви.

— Я там на крыше, на ветру, приколачиваю железо, вокруг грохот, а я все слышу твой голос, — Маркус глотнул. — Словно ты испугалась во сне и зовешь меня, ищешь защиты: «Маркус!»

Орви охватило беспокойство. Она выпила бы еще этого мерзкого ликера, только бы погрузиться в тупое теплое оцепенение. Лучше, если слова Маркуса не дойдут до ее сознания. Пусть отвяжется! Кому легче оттого, что он выбивает из колеи и себя и ее. Хватит! Орви пожалела, что у нее от природы такой мягкий характер. Она не умеет стукнуть кулаком по столу, чтобы отогнать прошлое, отшвырнуть подальше все воспоминания, связанные с запахами и звуками, которые стремятся пробудиться в памяти от зимней спячки. Запах подушки, загадочное тиканье в стене, шорох за обоями — все это слышалось в темноте до того, как проходил первый трамвай. Или те холодные предрассветные часы, когда натягиваешь одеяло до подбородка, а за пронизанными голубым лунным светом занавесками звенит необъятный холодный мир. Жуткий в своей остекленелости и благословенный потому, что находится поодаль. Весной из окна просачивался запах черемухи. Орви так и не собралась посмотреть, где же на задворках цветет этот куст.

— Поверь мне, многое будет по-другому, стоит тебе только захотеть, — не отставал Маркус.

Орви вдруг пожалела, что, услышав ревущий телевизор, она решила избавиться от мыслей о Реди. Ее охватило странное чувство вины, словно она до сих пор не выполнила какую-то давнюю, подкрепленную кровью клятву. Интересно, узнал бы ее Реди теперь, встретив на улице? Орви жила по принципу — лишь бы день прошел, где уж ей равняться с Реди. Те, у кого дни заполнены до отказа, скоро забывают незначительные факты из прошлого. Ведь на самом деле они были с Реди вместе, нос к носу, как сказала Лулль, лишь несколько месяцев — весну и пол-лета.

Да ну его, этого Реди, пыталась Орви избавиться от никчемных мыслей. Не может быть, чтобы она до сих пор любила Реди. Просто ей жаль, что она не тот человек, к которому Реди и ему подобные могли б испытывать влечение. Если бы у Реди хватило настойчивости, то кто знает… Может быть, теперь ей только кажется, что они прошли бы все эти годы, держась за руки, смеясь и распевая. Когда тебе осточертеет жить с каким-то одним мужчиной, то ты думаешь, что жизнь с другим была бы сплошным праздником. Обманчивые иллюзии! В своей слабости всегда хочется обвинить другого.

Орви становилась все безжалостнее к себе.

«Ты получила по заслугам», — мысленно сказала она себе и ощутила удовлетворение, когда внутри что-то как будто шевельнулось. Но плакать от жалости к самой себе Орви не станет. Она холодно взглянула на Маркуса: страдает он на самом деле или воображает, что страдает?

Может быть, его слова об одиночестве фальшивы и его подхлестывает самая пошлая ревность? Ревность, которая является не чем иным, как изломанной тенью угасшей любви. Маркус, наверное, все время не терял ее из виду; нельзя сказать, что Орви в своей новой жизни перед чем-нибудь останавливалась. Обстоятельства и случаи подвертывались без конца, и Орви не противилась им. Подобную жизнь считают аморальной. Почему? Кто знает. С древнейших времен в человеческих взаимоотношениях предусмотрено два полюса: навязывание своей воли и подчинение. Этих столь непохожих близнецов можно называть как угодно — сила и бессилие, непоколебимая целеустремленность и покорное самопожертвование, начальник и подчиненный; эти явления можно объединить такими понятиями, как любовь или ревность, — по существу же ничто не изменится. За всеми этими чувствами скрывается одинаковая сущность.

Орви улыбнулась — вот она и дошла до самых мрачных выводов. Если рассуждать таким образом, то всех людей следовало бы рассадить по клеткам, пусть они воют там — в одиночестве, но зато каждый сам по себе и свободен.

Маркус все время молчал, словно он безропотно ждал улыбки на лице Орви. «Сегодня утром он зависит от меня, в моих руках власть, он должен подчиниться», — не без злорадства подумала Орви.

Власть властью, однако Орви не умела ею пользоваться. Конечно, она могла бы встать и уйти — но куда? Орви не знала, чем заполнить этот зияющий пустотой день. Пусть случай ведет! На сей раз случай предстал в виде Маркуса, явившегося в кафе вслед за Орви. Ну что ж, в конце концов, Маркус не дьявол, которому стоит только протянуть палец, и он отхватит всю руку.

Орви застегнула пальто. Плавные движения, на лице примирительная улыбка, в глазах безразличие.

Она не могла ничего поделать, ей было свойственно подчиняться.

— Гляди-ка, ты все еще в легком пальто, а ведь на улице совсем холодно.

— Как твои дела?

Орви не ответила ни Лулль, ни отцу. Она улыбнулась и повесила шляпу на вешалку.

Комната у них была так сильно натоплена, что в лицо пахнуло жаром. Завядшие в вазе гвоздики касались скатерти. У длинной стены стоял новый диван, перед ним два желтых кресла. Орви устроилась в одном из них и поджала под себя ноги. В доме Лулль приходилось снимать обувь в прихожей.

Маркус сел напротив Орви. Орви одернула платье.

Отец и Лулль держались так, словно их оторвали от какой-то срочной работы. Однако Орви не сомневалась, что Маркус известил их о приходе заранее.

Наконец присели и они.

— Ты так внезапно исчезла, что у нас не было даже твоего адреса, — сказал отец.

— Спросили бы у Маркуса.

— Могла бы и сама зайти, — добавила Лулль.

— Вот видишь, и зашла, — ответила Орви.

— И видишь, как хорошо, — обрадовался отец.

Слова отца послужили сигналом для Лулль. Она вскочила и принялась носить из кухни на стол блюда, чашки и тарелки с бутербродами. Наконец она поставила на стол початую бутылку. Отец Орви не увлекался спиртным, поэтому в их доме никто не спешил допивать остатки.

За первыми рюмками обсуждались темы, не сходившие в этом семействе с повестки дня в течение последних лет. Отец мечтал о привольной жизни пенсионера. Лулль смеялась над этим, не забывая подчеркнуть, что ей предстоит вкалывать еще много лет, прежде чем она дождется пенсии.

Лицо отца, красное от прожилок, становилось с каждым годом все более самодовольным. Он старательно выполнял обязанности механика, не ругался, как другие, с шоферами, которые, нервничая, подгоняли ремонт, — для Орви было не новостью, что перед ней сидит до конца честный и порядочный работяга. Затем отец заговорил о своей коллекции ключей — человек должен чем-то заполнять свободное время.

— Хобби, — заметил отец, — это такая работа, которая не зависит от плана, тебя никто не подгоняет.

Наконец отец добрался до всем известной истории военных лет. Лулль под каким-то предлогом выскользнула в кухню, Маркус и Орви еще раз выслушали, как отцу довелось конвоировать соседа, воевавшего на стороне противника и попавшего в плен.

— Каждый раз, — смеялся отец, — когда я встречаю его на улице, я говорю ему: «Послушай-ка, Эдуард, тебе не мешало бы поставить мне кружечку пива, ведь я мог бы прихлопнуть тебя, а вот не прихлопнул».

Маркус старательно приподнял уголки рта, его взгляд оставался пустым, а мысли витали где-то вдали. Появившаяся из кухни Лулль расхохоталась, схватила тарелку и снова исчезла.

— А Эдуард отвечает: дескать, черт с тобой, до гробовой доски придется тебя поить, ничего не попишешь. Эдуард божится, что за последние двадцать пять лет он уплатил по крайней мере за две бочки пива, которые прошли сквозь меня и утекли в море.

Отец поправил подтяжки — колыхавшийся от смеха живот сдвинул их с места.

Лулль заглянула в комнату, она знала, что настанет и ее черед. Маленькие милые слабости Лулль и отца раздражали сегодня Орви сильнее, чем обычно, кожа зудела от какого-то неудержимого нетерпения. Снова приходилось выслушивать рассказы Лулль о знаменитостях, с которыми она виделась, оформляя заказы в своем ателье. Лулль выуживала из закоулков своей великолепной памяти осевшие там впечатления и красочно описывала ту или иную личность. Она рьяно критиковала жен великих мира сего — у одной всегда был недовольный вид и одевалась она старомодно, другая слишком молода и заносчива, третья — почти старуха, а одевается ярко, как павлин, только и знает, что сорит деньгами.

Особое удовольствие доставляли Лулль разговоры о дорогих мехах. Соболя, смушки, нутрии и норки, золотисто-коричневый каракуль, чернобурки и голубые песцы — сказочный мир то и дело ложился на стол перед Лулль и исчезал, словно по приказанию злой бабы-яги, когда кончалась смена.

Лулль не уставала повторять, что она прекрасно владеет собой на столь ответственном посту. Не отводя взгляда от мехов, она готова в любую минуту поднять телефонную трубку. Ей мерещились наглые злодеи, которые стремятся напасть на нее и захватить сокровища. Лулль не раз представляла себе, как она смотрит бандитам в глаза; она не растеряется, если в жизни действительно произойдет что-нибудь подобное.

Орви от всей души желала, чтобы Лулль однажды повезло. Чтобы явился этот долгожданный Великий Вор, расшвырял оцепеневшую публику и оказался с глазу на глаз с мужественной Лулль. Тогда бы про Лулль написали в газетах, ее хвалили бы за хладнокровие и решительные действия. Ни для кого не было секретом, что еще больше, чем меха, Лулль любила славу. Правда, об этом она не решалась говорить открыто.

Путь к славе представлялся ей устланным мехами.

Орви не понимала, для чего Лулль жаждет известности. Орви было бы вовсе не по душе, если бы о ней много говорили, обсуждали каждый ее шаг, любое вылетевшее из ее уст слово.

Может быть, знаменитости, с которыми сталкивалась Лулль, вскружили ей голову. Или же Лулль хотелось, чтобы великие мира сего хоть раз отнеслись к ней как к равной. Иногда Лулль жаловалась, что они вечно спешат — отсчитают деньги на стол, распишутся на квитанции и исчезнут.

Орви пыталась понять, отчего Лулль так жаждет известности. Но если у тебя самой нет подобной жилки, то, как ни старайся, тебе не понять другого. Если бы Орви проворнее двигала кистью, то вскоре, может, и о ней заговорили бы как о передовике труда на торжественных собраниях. В наши дни славу заслужить не так уж и трудно, стоит лишь приложить чуть побольше усилий, и молва не заставит себя ждать.

Лулль никак не везло. Несколько раз она пыталась поближе познакомиться со знаменитостями, но те снова и снова исчезали за горизонтом.

Однако Орви не насмехалась над слабостью Лулль. Наоборот, она уважала людей, которые к чему-то стремятся. Оставалось лишь сожалеть, что у самой Орви не было за душой никаких страстей и порывов. Единственное, к чему она стремилась, — это свобода. Теперь она имеет ее. После окончания школы ей хотелось по возможности быстрее обрести независимость. Но прошло десять лет, пока ее желание исполнилось. Она свободна. Вот она сидит в милом беседующем кругу и прекрасно понимает, что они вновь хотят повернуть ее судьбу.

Отец, мачеха и бывший муж сплотились в единый фронт, а Орви одна против них, но в качестве кого — обвиняемой или судьи?

В последнее время Орви не обременяла себя никакими мыслями. Она жила ровно по часам. День катился за днем, один получше, другой похуже. Светило солнце, шел дождь, случался туман — Орви предпочитала сумерки. Снова они хотят вмешаться в ее жизнь, о господи, как им не терпится все переделать по-своему. Если руки не дотягиваются до всего мира, то они стремятся переделать по своему подобию ближних. В Библии сказано, что бог, создавая человека, взял за основу самого себя, а быть хоть маленьким божком хочется каждому. Может быть, они не отдают себе в этом отчета, просто следуют вполне естественному желанию подогнать и остальных под свою мерку. Ведь не зря же больше всего говорят о тех, кто не укладывается в привычные рамки. Необычное кажется чуждым, и, следовательно, оно достойно осуждения.

— Послушай, Орви, да ты понимаешь, в какую среду ты попала? — взяла наконец Лулль быка за рога.

Именно такого упрека и ожидала от нее Орви.

Орви опустила ноги на пол.

— А что, люди как люди, — попытался утихомирить свою жену отец.

— До чего ты так докатишься? — не могла успокоиться Лулль.

— Маркус был мне хорошим наставником, — серьезно ответила Орви.

Маркус метнул взгляд в сторону Орви.

Лицо Орви приняло непроницаемое выражение.

— Некоторые не образумятся до самой смерти, — вздохнула Лулль.

Орви хмыкнула, но вовсе не в ответ на слова мачехи. Она вспомнила, что и Лулль в свое время не терялась. Бог с ней, ведь отец был домоседом, где уж ему шагать в ногу с жизнерадостной Лулль, в которой энергия била ключом. Орви не ханжа, она не станет клеймить давнишние похождения Лулль тяжелым словом «измена». Но одну историю все же стоило вспомнить.

Когда-то давно Лулль пыталась удовлетворить свою жажду славы, не прибегая к помощи безжизненных мехов. Где-то она подцепила некоего поэта. У него было лицо грустного льва, он не имел ничего против того, чтобы Лулль вводила его в общество. А Лулль только и ждала случая, когда будет вечеринка и народу соберется побольше. Приятно идти рядом с человеком, у которого лицо как у льва, и сознавать, что все вокруг шепчут: смотрите-ка, этот поэт без ума от Лулль.

Все сошло бы как положено, не будь поэт со странностями. Он являлся на вечера в грубых башмаках и изрядно выпивал там. Из-за выпивки никто бы не стал возмущаться: друзья Лулль были далеко не трезвенниками, и, чтобы иметь от жизни полное удовольствие, они не брезговали ни «столичной», ни свиным окороком. Им не нравилось другое: захмелев, виршеплет пускался в пляс по надраенному паркету в грубых башмаках. Поскольку поклоннику Лулль от горячительных напитков становилось жарко, он, встав из-за стола, окидывал с себя пиджак и сорочку и выписывал кренделя в своей обычной анилиново-синей нательной рубахе. Лулль пыталась перевоспитать поэта, но хорошие манеры никак не приставали к знаменитости. Приглашения в гости поступали все реже, а по мере этого отпала и надобность в поэте. И тем не менее стихотворец запечатлел имя Лулль в истории литературы. По крайней мере сама она считала, что опус с посвящением «Л…» был предназначен именно ей.

Даже капелька славы была для души Лулль бальзамом.

— Что ж, сыграйте новую свадьбу, — усмехнулся отец, глядя поочередно то на Маркуса, то на Орви. — Пир нынче будет побогаче, ведь за десять лет жизнь стала лучше.

Отец, похоже, изрядно выпил, обычно он не был таким словоохотливым.

Лулль радостно засмеялась, будто это для нее кто-то приготовил фату и уже настроил инструменты, чтобы исполнить свадебный марш.

— Ты только посмотри, Орви, ведь он сейчас опустится на колени и станет просить твоей руки. В наши дни все мужчины стремятся избавиться от своих жен, а Маркус — редкое исключение, ты обязана его ценить.

У Орви зазвенело в ушах. Ей вдруг показалось, что она балансирует, едва сохраняя равновесие, на какой-то движущейся ленте. По обеим сторонам стоят близкие, громко смеются и протягивают руки. Орви была уверена, что стоит ей на кого-нибудь из них опереться, как шаткое основание исчезнет из-под ног и она упадет.

Маркус внимательно следил за Орви, которая сидела с мрачным видом, нахмурив брови. Орви была сыта по горло такими разговорами, она была готова в любую минуту вскочить и убежать.

Маркус заерзал и поднялся. Орви с благодарностью взглянула на своего бывшего мужа.

Маркус объяснил отцу и Лулль, что они собираются еще куда-то пойти. Поспешив выйти в прихожую, Орви не разобрала, что он там навыдумывал. Отец с сожалением развел руками, Лулль приподняла крышку кофейника, затем подошла к двери и через плечо Маркуса посмотрела на Орви.

— Мы очень беспокоимся за тебя и желаем тебе только добра, — сказала на прощание Лулль.

На пороге Орви почему-то обернулась и бросила:

— Я скоро снова навещу вас.

На самом же деле она не собиралась переступать порог этого дома в ближайшее время. Иной раз слова Орви не совпадали с намерениями. «Хочу в собственных глазах казаться более сложной», — подумала она и с каким-то необъяснимым вызовом схватила Маркуса под руку.

Так они и спустились с лестницы, и любой посторонний мог подумать, что это вполне дружная супружеская чета.

Над городом нависла свинцовая туча, снежная крупа била в лицо, сыпалась за воротник.

Холодный ветер подействовал на Маркуса живительно. Шаг его стал легче, а голос прозвучал бодро, когда он предложил:

— Махнем куда-нибудь!

— Ты пьян, — возразила Орви.

— Да что для такого здоровяка какая-то капля, — высокомерно заметил Маркус. У Лулль и отца он держался робко, теперь же стало проявляться его истинное лицо: горячительные напитки пробуждали в нем самоуверенность.

— Уж не думаешь ли ты повезти меня к Бритте и Алару? — настороженно спросила Орви.

— Нет, просто покатаемся, поговорим.

Орви не знала, что решить. День в самом разгаре, Предстоящие долгие часы пугали Орви своей пустотой. Убегать от Маркуса вроде бы не было причин — человека, ставшего чужим, не стоит бояться. Отчего бы не поболтать, может, что и прояснится задним числом, и тем легче будет окончательно забыть прошлое. Ничто не станет висеть над душой. Если не пожалела потратить на Маркуса целых десять лет, стоит ли сокрушаться из-за одного дня.

— Ладно, — нерешительно ответила Орви. — Приезжай за мной в общежитие часа через два. Мне хочется немного отдохнуть.

К тому времени Маркус окончательно протрезвеет.

Вернувшись в общежитие, Орви распростилась со всякой надеждой отдохнуть. В комнатах ревели приемники, из коридора доносился топот. В дверную щель просачивался букет кухонных ароматов. С лестницы доносился визг, а может быть, это просто кто-то звонко смеялся; где-то внизу играли на трубе.

Орви решила хотя бы прилечь: сказывалась усталость вчерашнего вечера и ночи, да и сегодняшний ранний подъем давал себя знать. Только Орви собралась разобрать постель, как раздался стук. В дверь заглянула Лаура. Разумеется, она искала Эбэ.

Обманувшись в своих надеждах, Лаура медленно затворила дверь. Орви не услышала ее удалявшихся шагов. Прежде чем уйти, Лаура, конечно, несколько минут постояла за дверью.

Орви терпеть не могла эту чудачку Лауру, которая боготворила Эбэ. Она была старше Эбэ всего лет на десять, но выглядела старушкой, настолько была худа и мала ростом. Эбэ командовала ею как хотела, покрикивала на нее, ворчала и капризничала, но рабскую привязанность Лауры ничто не могло поколебать. По приказанию Эбэ Лаура готова была расшибиться в лепешку, она ухаживала за нею, лелеяла, устраивала ее дела, закармливала — стоило только Эбэ подать знак. Требовательный голос Эбэ звучал для Лауры музыкой. Лаура относила ее обувь в починку, вместо нее ходила в прачечную, приносила наверх ее письма с вахтерского стола, мчалась на рынок, когда Эбэ изъявила желание поесть хороших соленых огурцов. Когда появлялась возможность что-нибудь сготовить или испечь для Эбэ, тихая Лаура превращалась в фурию, готовую наброситься на любого. В это священное мгновение никто не смел притрагиваться к ее сковородкам и кастрюлям; на плите шипели и клокотали всевозможные лакомые блюда, а любопытные стояли в дверях, вытянув шею и глотая слюну. Стоило Эбэ почувствовать себя не совсем здоровой — достаточно было пустякового насморка, — как Лаура была готова ночи напролет просиживать у постели своего кумира. Как-то Эбэ разошлась и приказала:

— Расскажи сказку!

Вид у Лауры стал совершенно несчастным. Ее морщинистое лицо задергалось, она не осмелилась признаться, что не знает на память ни одной сказки. Более виноватого, чем Лаура, было трудно себе представить. Но ревностная Лаура поспешила загладить свою вину. Она отправилась по магазинам и накупила необходимой литературы. Эбэ выздоровела, история со сказками забылась, и никто бы никогда не узнал, что у Лауры припасены на всякий случай книги, если бы к Малле как-то а воскресенье не приехала в гости дочка. Девочка училась в школе-интернате в другом городе, все очень обрадовались ей, а сияющая Лаура приволокла целую кипу детских книжек.

Рабыня требовала за свою преданность умеренную плату: ее божество должно было изредка разрешать ей посидеть рядом. Для Эбэ такие сеансы были мукой. Она жаловалась, что ее тошнит от восторженно-покорного взгляда Лауры. Хотя окончательно отвергнуть Лауру было трудно.

Эбэ не имела обыкновения давать Лауре отчет, с кем и куда она ходит. Иной раз поздним вечером, когда Эбэ долго не возвращалась, Лаура не находила себе места от беспокойства. Однажды Эбэ наткнулась на нее в два часа ночи на лестнице. Лаура никак не могла лечь спать, не убедившись, что Эбэ вернулась домой жива и здорова. Эбэ в тот раз страшно разозлилась и заорала на всю лестницу:

— Убирайся, шпионка несчастная, видеть не могу твою…

Что слишком, то слишком. Наутро Эбэ чувствовала себя весьма скверно, теперь пришел ее черед сокрушаться. Она никак не могла придумать, как ей попросить у Лауры прощения. Но все разрешилось проще, чем можно было предположить. Оказалось, что у Лауры день рождения. И Эбэ помчалась в город за подарком.

Лаура чуть с ума не сошла от радости. Она не уставала рассказывать всем встречным и поперечным в коридоре и на кухне, что Эбэ подарила ей целый букет цветов.

Лаура не скрывала своей давнишней мечты: ей хотелось жить в одной комнате с Эбэ. Позднее Малле, Сайма и Эбэ рассказали, какого труда им стоило сохранить пустующую койку до прихода в общежитие Орви. Они из кожи вон лезли перед старухой Эрле, дарили ей подарки и упрашивали не поднимать шума из-за незанятой кровати. А Лауре они наврали, что место, освободившееся после их бывшей соседки, вышедшей замуж, уже отдано новой жилице, которая задерживается только потому, что в данный момент отдыхает в санатории.

Малле, Сайма и Эбэ в паническом ужасе умчались бы на край света, если бы Лаура переселилась в их комнату. Соседки по комнате неплохо уживались друг с другом. Это гарантировало каждой из них относительную свободу, и нельзя было допустить, чтобы Лаура ее отняла.

Ссоры в общежитии были нередки. В некоторых комнатах жильцы находились между собой в смертельной вражде. Случалось, они неделями не перекинутся добрым словом. Попробуй-ка в таком случае кого-нибудь привести или просто почувствовать себя привольно! А в комнате, где жила Орви, она ни разу не слышала ругани, никто ни на кого не кляузничал и вообще не рыл никому ямы. У всех у них были схожие взгляды и общие интересы, они были одного возраста и понимали друг друга с полуслова.

Думая о Лауре, Орви оперлась о спинку стула, она вдруг почувствовала, что ее пальцы коснулись бахромы шали. Хотелось лечь, Орви потянулась и прошлась взад-вперед по комнате. Она взяла с Сайминой кровати подушечки, которые с помощью резинки надевались на уши. Эти «наушники» Сайма как-то, рассердившись, придумала сама.

Раздражающие звуки и шум моментально исчезли за ватной стеной.

У Саймы был самый долгий стаж жизни в общежитии. Она никогда и не жила дома. Дом малютки, детский дом, общежитие ремесленного училища, общежитие строителей.

Можно было бы подумать, что из всех четырех она наиболее закаленный человек. Но именно Сайма была крайне чувствительна к шуму. Временами Орви и Сайма иронизировали, что одна из них хромает на нос, а другая на уши. Сайма работала на кране, она жаловалась, что весь этот скрип, скрежет, грохот и треск пронизывают ее до мозга костей. Иногда, вернувшись после долгого рабочего дня домой, Сайма валилась в постель, закидывала ноги на спинку кровати и тихо стонала — она говорила, что от шума у нее ломит ноги.

Орви легла и натянула уголок одеяла на колени. Как хорошо, подумала она, что после недавней зарплаты Сайма, рыская по магазинам, раздобыла ей платье из немнущейся ткани. Орви протянула руку и стала мять ткань двумя пальцами — она приятно заскрипела. Досаждали только электрические заряды, возникавшие в ней. Когда она стягивала с себя платье, оно потрескивало так, что становилось страшно. Как-то вечером, когда Орви стала раздеваться, женщины потушили свет. Они утверждали, что Орви полыхает от страсти, они видели своими глазами крошечные голубые молнии.

Орви широко раскрытыми глазами уставилась в потолок. Вдруг ей стало ужасно жаль своих соседок по комнате: подумать только, ведь Сайма даже не знала, кто ее мать. Орви вздохнула. Да и у нее дела не многим лучше, хотя она и может считать, что вместе с Лулль у нее было целых три матери. До сих пор Орви не удавалось выяснить свое настоящее происхождение. Там, во мраке прошедших лет, все запутано и перемешано, по-видимому, уже поздно выяснять истину. Орви родилась после того, как отец ушел на фронт. Нет смысла спрашивать его об этом.

Из раннего детства Орви запомнился один-единственный зимний день. Мама сидела под окном и вязала белую шаль.

Проворно двигались спицы. Орви топала вокруг матери, ее пухлые ладошки то и дело похлопывали мать по коленям. Нетерпеливому ребенку хотелось скорее намотать шаль себе на шею. Шаль спадала из-под спиц на колени матери, вот она уже дошла до подола платья и наконец до икр. Орви не могла дождаться, нетерпение сжигало ее. Рот скривился, она заплакала. Орви спрятала лицо в конец шали, а шаль пахла каким-то незнакомым зверем. Котенок пытался развеять грусть Орви. Большой белый клубок бесшумно катался по полу, а Орви с котенком ловили его. Орви с топотом кидалась за клубком, наступала очередь котенка — он цеплялся когтями за нитки и скользил по полу, когда мама подтягивала клубок к себе.

Белая шаль вскоре дошла до маминых пяток.

А она все вязала и вязала. Казалось, этому не будет конца. За окном сияло голубое небо. Орви судорожно вцепилась в конец шали и заревела. Мама все еще продолжала вязать, хотя в эту шаль можно было уже завернуться целиком с руками, шеей и головой.

Мама связала последний ряд.

Но Орви все еще не получила шали, мама принялась крючком привязывать к шали бахрому. Орви запустила пальцы в бахрому, котенок расчесывал бахрому когтями.

Мир Орви ограничивался белой шалью и котенком. В тот ясный зимний день она еще ничего не знала о войне. То, что иногда по вечерам где-то завывало и они с мамой, собрав вещи, спускались в подвал, казалось вполне обычным. Сколько Орви себя помнила, по вечерам на окна опускали непроницаемые шторы, и ребенка нисколько не интересовало, что происходит по ту сторону черной бумаги.

Было совсем тихо, когда мама привязывала к шали бахрому. Синело небо, за окном переливалась сосулька.

Орви ерзала в ожидании. Вот и готова бахрома. Мама поманила ее рукой. Орви нерешительно подошла. На маминых коленях лежал пушистый белый сугроб. Котенок в предчувствии важного события поднялся, потягиваясь, выгнул спинку и крадучись прошелся по комнате. Сел, сложил аккуратно лапки и посмотрел на маму. Мама подбросила на руках легкую шаль, шаль парила в заполненной голубым светом комнате. Затем мама медленно обернула шаль вокруг Орви. Один раз, второй, третий — длинные концы повисли спереди и сзади. Бахрома щекотала коленки.

Мама слегка оттолкнула Орви от себя и посмотрела на нее, склонив голову набок. Затем снова притянула девочку к себе и поцеловала ее в щеку.

Высвободившись из рук матери, девочка вышла на середину комнаты, взялась руками за подол платья и закружилась. Концы шали поднялись в воздух, завертелся волчком котенок, пытавшийся поймать бахрому. Орви закружилась быстрее, бахрома поднялась еще выше. Котенок подпрыгнул вверх, но его коготки до бахромы не дотянулись.

Сумерки поднялись с земли к небу, наступила ночь, и сон белой шалью окутывал ее все плотнее и плотнее.

Мама подняла Орви с постели, натянула ей на ноги валенки и надела пальто. Белую шаль замотала вокруг шеи. Руки ее двигались быстро, и Орви показалось, что шаль затянута слишком туго.

В подвале Орви снова заснула на том самом чурбане, куда ее посадили. Сон обил чем-то мягким доски за ее спиной. Орви накинула шаль на сказочного пятнистого оленя. Они неслись наперегонки по зеленой поляне неподалеку от источника. Вода с шумом и стоном вытекала из земли. Орви хотелось покинуть поляну, но олень не слушался ее. Не могла же она уйти одна и бросить белую шаль.

Олень пропал. Что-то затрещало и заскрипело. Зеленая поляна заколебалась и ускользнула вдаль.

Орви открыла глаза. Она дотронулась до Сайминых наушников, они были на месте.

Орви прикоснулась к шее, белой шали не было.

Она посмотрела на дверь, которая почему-то дергалась.

Очнувшись, Орви вскочила и открыла дверь.

На пороге стоял Маркус. Он с удивлением уставился на Орви. Орви наконец догадалась снять с ушей подушечки.

Странно было вновь опуститься на переднее сиденье красного БМВ. В последний раз Орви сидела в этой машине, когда они с Маркусом ездили разводиться. Все-таки здорово получилось: они подкатили к загсу и бок о бок поднялись по лестнице. Орви, как всегда, спросила, запер ли Маркус машину. И тут же поняла неуместность своего вопроса. Однако Маркус не рассмеялся, он кивнул ей в ответ, как обычно. Дело разрешилось без заминки, вскоре они спускались по этой же лестнице, теперь уже два чужих человека. Орви остановилась на тротуаре, Маркус — хвост трубой — промчался мимо нее прямо к машине. Он был настолько зол, что даже не удостоил ее взглядом и не попрощался. До последней минуты он еще верил, что Орви просто валяет дурака с этим разводом. Но упрашивать он не стал, временами он впадал в такое бешенство, что у него темнело в глазах и он лишался дара речи. Впрочем, Орви и не ждала, что Маркус при расставании поцелует ей руку и пробормочет избитые фразы из сентиментальных песенок. Что-то, однако, не было доведено до конца.

Орви растерянно стояла на тротуаре, от волнения ее бил озноб. Разумеется, Маркус прямым ходом понесся домой и завалился в постель. Если уж что-то вконец рушилось, то первым делом следовало выспаться. После сна все представляется в новом свете — такова была первейшая заповедь Паулы.

Красный БМВ Маркус приобрел задолго до знакомства с Орви. Этот древний драндулет не развалился до сих пор лишь благодаря стараниям Маркуса. Орви не раз приходилось выслушивать бесконечные разговоры об автомобилях. Она знала, что внутренности этих «барских обносков» неоднократно обновлялись. Сам остов постоянно разваливался. Лучшие сварщики без конца латали БМВ, и каждый раз Маркус до самозабвения зачищал и шпаклевал места швов перед тем, как нанести на машину очередной слой красной краски. Правда, в последнее время машина была явно в загоне. На арматурном щитке красовалась только одна кнопка цвета слоновой кости, а во время дождя дворники приходилось поворачивать руками. Забот и хлопот с этой развалюхой было предостаточно. В свое время Маркусу пришлось изрядно повоевать с жильцами, прежде чем он добился их согласия на постройку в углу двора гаража. Маркус без конца имел какие-то дела с мастерами самых разнообразных мастей, раздобывал всевозможные гайки и прочие железяки, во многом ему помогал отец Орви.

Прежде Орви не задумывалась над тем, что именно этот красный БМВ и свел их. Упрямый случай сваливается на человека неожиданно и подчиняет себе его жизнь. В те дни, когда Орви только что окончила среднюю школу, Маркус делал капитальный ремонт своей машине. Кто-то посоветовал ему обратиться к отцу Орви, и Маркус стал наведываться к ним в дом.

Как в тумане, Орви представилось довольное отцовское лицо, когда он хвалил точность и основательность Маркуса. Отец обожал автофанатиков, собиравших свои машины почти из ничего. Вероятно, Маркус с его машиной растрогал отца еще и тем, что вернул ему как бы кусочек молодости. Восторгам отца не было предела, когда отремонтированный драндулет был наконец выкрашен в красный цвет и отполирован до блеска. Возвращенный к жизни БМВ казался отцу равноценным довоенным диковинкам той же марки, которых в городе знали наперечет, как и знаменитых людей.

В то время, когда БМВ находился в капитальном ремонте, когда его приводили в порядок и наващивали, Орви не обращала на Маркуса никакого внимания. Ее чувства принадлежали Реди.

В течение долгих вечеров в начале лета перед домом заводили БМВ. Мотор чихал и кашлял, едкий чад поднимался над крышей. Вокруг машины сновали отец и Маркус, прислушивались, что-то подкручивали и время от времени обменивались понимающими взглядами.

Затем Маркус на некоторое время исчез. Однажды вечером в воротах остановился красный блестящий БМВ, за рулем которого сидел солидный мужчина в белой рубашке и нажимал на гудок.

Все отправились обновлять машину. Отец позвал с собой и дочку. Но у дочки в тот день было неважное настроение. Она отнекивалась и воротила нос. Она не имела бы ничего против поездки, если бы можно было взять с собой Реди, но об этом не могло быть и речи. Лулль уже некоторое время досаждала Орви своими разговорами о Реди. Теперь представлялась неплохая возможность испортить ее приподнятое настроение, подогретое предстоящей поездкой.

В конце концов Орви все-таки уселась рядом с Маркусом. Маркус дружелюбно улыбнулся, ведь капризные дети так забавны. Орви была мрачнее тучи, она ерзала на сиденье так, что сбилось клетчатое покрывало. Орви и сейчас сидела на том же самом покрывале, только теперь оно пообтерлось и поблекло.

Маркус лихо крутил руль, потихоньку что-то насвистывал себе под нос, и ветер раздувал на груди пузырем его белую рубашку. В тот парадный выезд на Маркусе был красный галстук, завязанный несколько свободнее, чем обычно. Орви уже не помнила, куда они мчались в тот раз, может быть, они кружили просто так, а может быть, выехали по шоссе за город. Орви молчала, словно воды в рот набрав, зато Лулль болтала без умолку. Когда Орви обернулась, ее взгляд задержался на руках Маркуса. Затем она еще несколько раз взглянула в сторону руля. На загорелом запястье Маркуса сияли золотые часы с золотым браслетом. Орви обозвала себя сорокой, но тем не менее ее взгляд то и дело устремлялся в сторону сиявшего золотого браслета.

Вечером Лулль и отец делились впечатлениями. Отец говорил больше о машине, Лулль — о Маркусе. Оба пришли к единому мнению, что Маркус великолепен и что он потратил на ремонт кучу денег. Их разговор закончился словами Лулль:

— У Маркуса золотые руки.

Крупа била в ветровое стекло. Теперь у Орви не было никакого желания смотреть на запястье Маркуса, она наклонилась вперед и смотрела, как по асфальту перекатываются градины. Молчание Маркуса раздражало Орви. «Везет меня, будто какой-то груз», — подумала Орви. Ну что же, и ее никто за язык не тянет, ей незачем начинать разговор первой.

В тот раз, более десяти лет назад, когда отец с улыбкой поглаживал машину Маркуса, делая вид, будто проверяет гладкость поверхности, он рассказал историю о точно такой же машине.

Какой-то человек продал полученный в наследство дом и купил себе красный блестящий автомобиль с откидным верхом.

У владельца машины оставалось денег ровно столько, чтобы купить себе белые лайковые перчатки, цилиндр и смокинг. Каждое утро ему доставляли из цветочного магазина белую хризантему. Он прикреплял цветок к петлице. Целыми днями этот человек разъезжал по городу в своем красном автомобиле, одетый как для торжественного приема. Было чем любоваться. Вскоре он посватался к ослепительно красивой блондинке, затем они уже вдвоем носились целыми днями в красном автомобиле. Эта пара казалась такой совершенной, что даже злые языки замолкали, и все смотрели им вслед с немым восхищением.

Затем настали смутные времена, прошла война, красный автомобиль с красивой парой канул в забвенье.

В те дни, когда Маркус наводил на свою машину последний лоск, отец услышал от кого-то о дальнейшей судьбе нашумевшего в свое время автомобиля. Мужчина, носивший в петлице белую хризантему, перед самой войной разобрал свою машину на части. Даже самая крошечная гайка была смазана и завернута отдельно. Затем этот человек выкопал у себя в саду преогромную яму и захоронил до лучших времен свое сокровище.

Отцу Орви стало откуда-то известно, что машина до сих пор ждет в своей могиле лучших времен. А на месте захоронения беснуется злющий цепной пес.

Эта история тогда сильно всех рассмешила.

Теперь же, представив себе человека с белой хризантемой за рулем красного автомобиля, Орви почувствовала сострадание. Мог ли предвидеть тот человек, что когда-нибудь, много лет спустя, он, разбуженный лаем собаки, вылезет из постели, босиком прошлепает к окну, отогнет занавеску и с подозрением выглянет во двор. И ни разу ни один диктор не сообщит: внимание, граждане, настали лучшие времена!

— Орви, — пробормотал Маркус. — Я не понимаю, почему у нас так все получилось.

— Значит, оба виноваты, — примирительно ответила Орви.

— Я надоел тебе, — настаивал Маркус.

— Скорее, я сама себе надоела, — сказала Орви.

— Не увиливай.

— Ты вымуштровал меня, я стала равнодушной.

— Ты теперь независима, — поддел ее Маркус. — А на самом деле живешь в компании и подлаживаешься под нее.

— По крайней мере никто не давит на меня, — раздраженно произнесла Орви.

— Чего тебе не хватало? — допытывался Маркус.

— Вроде ничего, была сыта, и постель была теплая.

— Не издевайся. Разве я не был хорошим и порядочным мужем?

— Не спорю, был и хорошим, и порядочным.

— Люди стали такими беспокойными, все куда-то стремятся, ищут неизвестно чего.

— Как и ты. Ходишь за мной следом, а на самом лица нет.

— Ты права. Куда мы опять несемся? Зачем?

Маркус резким движением руки выключил мотор и подрулил к обочине.

Снежная крупка била по крыше автомобиля.

— Давай объяснимся до конца, — предложил Маркус.

— Ясность — враг чувства, — выпалила Орви.

— Может быть. Так попытаемся хотя бы понять друг друга.

— Любой человек каждый день ищет понимания. Лишь после смерти, когда засыпят могилу и положат на нее венки, скажут: только теперь мы поняли, что он значил для нас.

Красный БМВ остановился надолго.

Они давно уже свернули с большого шоссе и теперь стояли в каком-то незнакомом месте. Поблизости не было видно ни одного указателя. Может быть, именно эта пустынная местность вызывала в них какое-то обманчивое чувство близости. Во всяком случае, они подробно говорили о том, что не раз обсуждалось и прежде, но что теперь, после развода, приобрело новый оттенок. Они откровенно выкладывали друг другу и такие вещи, о которых раньше не решались и заикнуться. По закону чужие, они не стремились что-то утаивать друг от друга.

Лишь изредка мимо красного БМВ проезжала случайная машина, спешившая субботним вечером в город. Никто не обращал на машину Маркуса внимания. БМВ стоял на обочине, как брошенная рухлядь. Когда рабочая скотина, достигшая старости, долго стоит на одном месте, ноги у нее слабеют и подгибаются, у старых же автомобилей нарушается развал колес.

Красный БМВ тоже держался поближе к земле — заржавевшее днище подпирали пожухлые стебли.

Царила полная тишина. Изредка с карканьем пролетали вороны, но их ничто не влекло опуститься на землю в этом месте. Вокруг не возвышалось ни одного большого дерева. Слева от дороги темнело поле; в ямки набивалась снежная крупа, зима постепенно готовила себе берлогу. Справа росли можжевельники, перед ними лежали выкорчеванные трактором глыбы валунов. Но каменный курган был лишен природной красоты. Каждый валун казался умершим неожиданно в тот момент, когда его гладкая спина валилась на землю, а скрытые до того в земле углы впивались в небо.

Снежная крупка собиралась на окнах машины. Во всех трещинах и вмятинах, с которых ржавчина съела когда-то такую блестящую красную краску, появились белые полоски. Но старик БМВ все же укрывал от ветра и был крышей для тех двоих, что сидели в машине и разговаривали. Ведь в конце концов не так важно, где говорить, главное, что имеется такое желание.

В родительской квартире у Реди была своя каморка. Это помещение, предназначавшееся когда-то для прислуги, примыкало к ванной, и в этом заключался самый большой недостаток резиденции Реди. Одна из труб годами протекала, и стена над диваном в нескольких местах покрылась плесенью. Жизнерадостного юношу это не особенно смущало. К пятнам, менявшим свое местоположение и очертания, он относился, как к живым существам, за которыми было интересно наблюдать. Временами плесень принимала контуры леса или озера, иной раз казалось, будто на камне сидит рыболов, или же на стене возникал портрет Орви, только сама Орви этого не замечала.

Сбою тесную комнатушку Реди превратил в уютное жилище. Раньше, когда квартиры строились с комнатами для прислуги, все эти клетушки, без исключения, имели маленькие окошки под самым потолком, как в кладовых. Ведь для того, чтобы спать, света не требовалось. Но Реди пораскинул мозгами и одержал победу над вечным полумраком. Он установил за окном систему зеркал, которые направляли свет в комнату. Несколько зеркал он пристроил в самой комнате, чтобы они рассеивали лучи. В солнечные дни комната Реди прямо-таки сверкала. Свет струился со всех сторон, раздвигались стены, казалось, будто Реди удалось подвесить к потолку множество маленьких солнц.

Родители Реди не докучали сыну излишним надзором и опекой. Они не интересовались, кто приходит к Реди, о чем говорят или что делают в его комнате. Поэтому одноклассники любили бывать у него. Орви также была здесь частым гостем. Отношения Реди с родителями основывались на взаимном уважении и равноправии. Когда Реди, закончив школу, объявил им: я женюсь на Орви, родители отнеслись к этому известию без паники. Одноклассники давно уже привыкли к его искренности и непосредственности. На последнем уроке классная руководительница поинтересовалась их планами на будущее. Когда очередь дошла до Реди, он встал и заявил:

— Прежде всего мы с Орви поженимся, а затем будем подавать в институт. Я собираюсь в архитектурный, а Орви пока еще точно не решила. Но мы об этом сообща подумаем.

Никто в классе не захихикал. Учительница сосредоточенно протерла очки, ничем иным не отреагировав на слова Реди. Орви же была готова провалиться сквозь парту, сквозь пол, сквозь перекрытие, чтобы навеки исчезнуть в каком-нибудь темном закутке подвала.

Потом Орви сердито отчитала Реди, но юноша заявил, что притворство и ложный стыд только осложняют человеческие взаимоотношения.

Реди строил далеко идущие планы. Он подробно описывал, как они с Орви станут жить в его комнатушке. Реди собирался выставить старый диван, а на его место встроить две койки. Нижняя предназначалась Орви. Напротив этих своеобразных нар должен был, по его идее, стоять длинный узкий стол и с каждого его конца — по стулу. Это сойдет за кабинет, где можно будет заниматься и чертить. Поскольку вся семья Реди питалась на кухне, то он не сомневался, что там найдется уголок и для Орви.

— Много ли тебе надо места, ты у меня такая малышка, — добавил он с нежностью.

Орви теряла дар речи от таких планов.

Как-то перед очередным экзаменом в комнате Реди собралось почти полкласса. И вдруг Реди во всеуслышание заявил:

— Пусть моя любимая сядет рядом со мной.

Одноклассницы уставились на Реди, как на божество. Заметив их восхищенные взгляды, Реди сказал:

— Не правда ли, из нас с Орви выйдет идеальная пара? Как мои мать с отцом.

Орви не могла привыкнуть к прямолинейности Реди. Она опасалась, что за спиной над ними смеются. И, может быть, поэтому она считала, что будет вернее, если то, что касается только двоих, не станет достоянием чужих глаз и слуха. А Реди взял и все выболтал, и теперь их тайна оказалась предметом всеобщего обсуждения.

Однако чувство неловкости в таком возрасте быстро улетучивается, и Орви снова и снова восхищалась Реди. Несмотря на досадные моменты, искренность юноши покоряла Орви — до чего же хорошо с таким человеком обо всем говорить.

Теперь же Орви считает, что ясность — враг чувств.

В то лето день рождения Орви выпал на неудачный день — как раз накануне последнего экзамена. Все зубрили, нервничали, и устроить даже самую скромную вечеринку представлялось немыслимым. Ничего не поделаешь, хотя Орви и очень любила праздновать как свои, так и чужие дни рождения.

Утром Орви проснулась в скверном настроении. Впереди — длинный скучный день, сиди за книгами до одурения. Ей уже наперед стало тоскливо. Она валялась в постели, ворочалась с боку на бок и от нечего делать строила планы на будущее. Как только она представила, что сразу после экзаменов снова придется засесть за книги, ей стало тошно. То ли дело жить привольно и самостоятельно. Руки у нее есть — можно и работать пойти. А тут ни за что ни про что вкалывай еще столько лет.

Орви вылезла из постели, проковыляла из комнаты в комнату и на обеденном столе обнаружила записку, нацарапанную рукой Лулль: «Поздравляем! Торт будет вечером».

С Реди можно будет обо всем договориться, далась же ему эта затея тянуть Орви в институт. Орви до тех пор расчесывала свои длинные светлые волосы, пока они не наэлектризовались и не встали дыбом. Настроение поднялось. Тихонько напевая, Орви прошла в кухню и достала еду. Она жевала так медленно, как только могла: когда человек наполняет желудок, он может не заниматься зубрежкой.

Услышав звонок, Орви оживилась и побежала открывать, но, увы, за дверью никого не было. Она уже собралась захлопнуть дверь, как вдруг заметила на коврике подарок.

Там стояло плетеное лукошко, до краев наполненное огненно-красной земляникой. К ручке был прикреплен венок из одуванчиков.

Орви отнесла лукошко в комнату и, затаив дыхание, уставилась на него как на чудо.

В лукошке не было ни записочки, ни открытки. Но Орви не сомневалась, что это дело рук Реди.

Орви бережно поставила лукошко на обеденный стол и застыла в благоговении, как перед алтарем.

Орви до сих пор не понимает, почему, глядя на лукошко, она расплакалась. Может быть, где-то в подсознании возникла смутная догадка: что-то очень важное и значительное в жизни пройдет мимо нее. Орви всхлипывала, ей хотелось что-то сделать, немедленно стать лучше, но как? Орви схватила ножницы, собираясь остричь волосы, но рука остановилась прежде, чем дурацкая идея была приведена в исполнение. Что это даст ей! Где взять бескорыстие, готовность пожертвовать собой, все то, что облагораживает душу человека? Не стоит увлекаться высокими понятиями — Орви прекрасно сознавала, что уж она-то была бы неспособна придумать и сделать такой подарок. Даже для Реди.

К вечеру одуванчики завяли. Орви, забыв свои дневные печали, с удовольствием уплетала розы из крема.

Реди сдал экзамены блестяще, остальные тоже выкарабкались, а затем веселой гурьбой все собрались в школьном дворе.

Настроение было отличное, они шутили, толкались, а Реди обхватил Орви и закружил ее.

Орви вырвалась, ей казалось, что из всех окон школы за нею следят сотни глаз. Однако хмурый вид Орви ничуть не омрачил настроение Реди.

— Ты не представляешь, Орви, как ты меня выручила. Когда я шел отвечать, я думал о тебе, и слова полились как будто сами собой!

Реди говорил так громко, что всем было слышно.

Орви вспыхнула.

Самое язвительное существо из их класса, злюка Эва, подколола Орви:

— Реди — очень милый ребенок. Ему бы деревянную лошадку и коротенькие штанишки!

После слов злюки Эвы Орви взглянула на Реди по-новому. Мальчишка, как есть мальчишка. Угловатый, непоседливый, посреди серьезного разговора может без причины расхохотаться; найдет на него настроение — закружится на одной ноге, гоняет камушки на улице, хоть давай ему в руки обруч с палочкой. Румяные щеки, рот маленький, пунцовый, мягкий подбородок, даже вьющийся чуб Реди стали вдруг раздражать Орви.

Когда они с Реди плелись к дому, Орви не выдержала.

— Какой ты все-таки ребенок, — сказала она с вызовом. Реди заразительно рассмеялся, ему и в голову не пришло, что за словами Орви кроется глубокая досада. Как будто специально, чтобы поддразнить Орви, он положил портфель себе на голову и запрыгал, как пацан.

— Подрасту, подрасту, стану дрях-лым ста-ри-ком! — напевал он в такт прыжкам.

Орви даже теперь, задним числом, чуть не рассмеялась, представив себе, как Реди на экране телевизора вдруг отрывается от пола, скачет среди макетов и выкрикивает: «Стану дрях-лым ста-ри-ком!»

В тот раз, возвращаясь из школы, Реди, вдосталь напрыгавшись, взял Орви под руку, вздохнул, причем никакие заботы не омрачили его лица, и сказал:

— Когда-нибудь мы оба с тобой будем стариками, самыми настоящими стариками. Ты седая, и я седой. И будет у нас десять детей и пятьдесят внуков. А мы будем без конца ворчать и брюзжать, что молодежь нынче никуда не годится. Для виду мы состроим мрачную мину, но на самом деле будем думать: пусть уж эти проказники бесятся сколько им влезет, это же так весело. Но мы не перестанем охать и ахать и все будем говорить: «А вот в наше время…» А потом, когда мы наохаемся для приличия, я скажу тебе самую важную новость: «Орви, я люблю тебя!»

Сказав это, Реди остановился, отшвырнул портфель к забору, зажал лицо Орви в своих ладонях и громко поцеловал ее прямо в губы.

Какая-то полуслепая старуха палкой ткнула Реди в ногу.

Они стояли посреди тротуара.

Маркус был совсем юнцом, когда впервые узнал Сулли поближе. Он был почти еще в том возрасте, когда его ровесники разоряли птичьи гнезда, и потому частые намеки деревенских парней в адрес Сулли, как правило, проскальзывали мимо его ушей. Если же имя Сулли временами приходило парню на ум, то, вероятно, лишь потому, что его притягивали те таинственные, неопределенные и странные слухи, которые окружали имя девушки.

Как-то субботним вечером, это было давно, Маркус прервал еду, швырнул кусок хлеба в ведро для свиньи, вылил из стакана остатки молока коту, насухо вытер жирный нож, сложил его и сунул в карман. Достав из-под кровати сапоги, соскоблил с них на крыльце грязь и, не вымыв ног, обулся (дорога все равно пыльная, можно будет ополоснуть ноги в речке). Покончив с этим, он заявил матери:

— Я пошел на танцы.

Маркус танцевать не умел, но вечеринку устраивали на гумне соседнего хутора, электричества там не было, да и кто станет пристально следить за тем, кто как передвигает ноги по выщербленному земляному полу.

Сулли тоже явилась на танцульку.

Будучи старше Маркуса на четыре года, Сулли была очень женственной. Высокая грудь, тонкая талия, покатые плечи и иссиня-черные волосы, о которых на деревне ходили разные слухи, упоминали даже такую ужасную вещь, как краска для волос. Зато никто не сомневался в неподдельности ее глаз. На деревне все до последнего пса знали, что уж фокусников-то тут не водилось. На деревне известно, что уж глаза-то подделать у нас никто не сумеет. Маркус только раз заглянул в огромные бездонные глаза Сулли и почувствовал, что он окончательно потерял голову. Если же человек потерял голову, то ему нет никакого смысла считаться с мнением других. Маркус разошелся вовсю, танец за танцем он заключал Сулли в объятья и водил ее по утрамбованному полу гумна. Маркус танцевал старательно, будто выполнял тяжелую работу, а работу он не привык бросать на половине. Время было серьезное, парнишка оставался на хуторе за взрослого мужчину. В те дни как раз шло создание колхозов, и Паула хотела спасти все, что было возможно. Чуть ли не через день под вечер запрягали лошадь, они с Паулой переносили в телегу добро, и Маркус отправлялся в поселок. Не счесть, сколько ночей пришлось трястись парню в телеге в обществе свиных окороков, бараньих туш, зарезанных кур, кадушек с маслом или мешков с шерстью. На Маркуса можно было положиться, он не дрейфил, проезжая даже через темный лес, а к рассвету всегда добирался до поселка и останавливал лошадь у дома дяди. Пока дядя, накинув на плечи поношенное пальто, из-под которого выглядывали кальсоны, спускался с лестницы, Маркус дымил самосадом.

Маркус никакой работы не чурался, он зажал в своих объятиях Сулли и отплясывал подряд все польки, вальсы, танго.

Просто удивительно, что Сулли, не обиженная вниманием первых парней на деревне, так терпеливо сносила медвежью пляску Маркуса. Даже более, когда ее глаза попадали в свет подвешенного к деревянной лестнице фонаря, на Маркуса сыпались сладостно-мучительные искры.

В одном из углов гумна не прекращался смех, им что-то кричали, но Маркусу было не до того, чтобы обращать внимание на всякие пустяки. Он крепко обнимал загадочную Сулли, чье имя звучало, как шепот. Впервые появившись на танцульках, парень не мог поверить в такой успех.

Когда пиво, подносимое музыканту, сделало свое дело и гармонь начала перевирать мелодии, а гармонист затянул сальные песни, Маркус пресытился праздником. Сулли также. Они вместе покинули гумно. В голове у Маркуса все еще шумело от танцев, и прохладный ночной воздух подействовал на него, как ушат холодной воды. Еще минуту назад он крепко обнимал Сулли, а теперь держался от нее на почтительном расстоянии и шел рядом с ней как будто против воли. Маркус сопел, волочил ноги, и ему было страшно неловко, что он не знает, о чем говорить с Сулли. Сулли жила на самом дальнем хуторе, делать было нечего, пришлось провожать ее. Ни один настоящий мужчина не допустит, чтобы девушка ночью дрожала в одиночестве от страха.

За весь долгий путь Маркус только раз раскрыл рот, сказав:

— Надо же, роса еще не пала.

Но дом Сулли был не за горами. Хотя идти пришлось немало, в конце концов они все же добрались до затихшего двора. К удивлению Маркуса, пес ни разу не тявкнул, несмотря на то, что к дому в темноте подошел чужой человек.

Сулли прислонилась к лестнице, ведущей на сеновал. Она подняла руку и почему-то провела ладонью по небритой щеке Маркуса. Странно, ладонь ее была такой мягкой, будто она не трудилась изо дня в день на хуторе наравне со всеми женщинами. По спине Маркуса прокатилась жаркая волна. Сулли тихо смеялась, Маркус готов был обнять ее. Сулли начала подниматься вверх по лестнице.

Маркуса вновь одолело смущение. У лаза на сеновал Сулли обернулась и спросила с нескрываемым удивлением:

— Ты что, и не собираешься наверх?

Когда Маркус с дрожью в коленях взбирался вверх по лестнице, черный проем сеновала раскачивался перед его глазами, как маятник, вправо и влево.

До первых петухов Маркус потихоньку спустился с сеновала. Он не пошел через двор и не воспользовался воротами; здесь же у конюшни он перемахнул через изгородь, решив пойти домой напрямик через лес.

Вдруг со всех сторон раздался треск и топот, словно сюда со всего уезда собрались медведи. В следующее мгновение Маркус лежал на земле, его жестоко избивали. Парень зажмурился, втянув голову в плечи и принялся изо всех сил отбиваться ногами, никаким другим способом он не мог защищаться.

Затем Маркуса поволокли по земле, хворост и сучья царапали и без того горящую от боли спину. У Маркуса не было сил кричать. Его упрямство осталось несломленным, и просить пощады он не стал. Избитого парня швырнули на какую-то кочку. Уставшие преследователи еще попинали его ногами, изрыгая такие мерзкие ругательства, что у Маркуса уши вяли, и скрылись, проклиная его.

Оглушенный Маркус лежал на земле. Все тело разламывалось от боли, но, несмотря на это, мысли Маркуса вновь и вновь возвращались к самой большой неожиданности этой ночи. У Сулли под платьем ничего не было, никакой другой одежки.

Что-то вдруг невыносимо защипало тело Маркуса. Только теперь до парня дошло, что его швырнули в муравейник. Встать не хватило сил, и Маркус скатился с кочки на землю. Он оперся рукой о пень и поднялся на колени. С трудом парень отполз от взбудораженного муравейника. К счастью, на пути повстречалась сырая ложбина. Маркус пригоршнями вырывал мох и прикладывал успокоительно-прохладные комья к лицу, шее, рукам и ногам.

Добравшись к рассвету до дому, Маркус увидел сидевшую на крыльце Паулу, в руках она сжимала хворостину. Лошадь ждала у колодца, телега была нагружена. Маркус вздохнул и уставился в землю. Он стоял перед оторопевшей матерью, как тысяча и одно несчастье. Паула сжалилась и отбросила хворостину. Маркус с большей охотой согласился бы вытерпеть несколько ударов, чем разгружать телегу и перетаскивать приготовленное добро обратно в амбар. Когда Маркус напоследок стал распрягать лошадь, он едва держался на ногах.

Солнце стояло уже высоко, когда он смог улечься в постель. До того как провалиться в свинцовый сон, Маркус еще раз подумал о Сулли.

Вскоре после этой знаменательной ночи Маркус и его мамаша окончательно распростились со своим родным очагом. Продав постройки, они позвали знакомого охотника, который пристрелил старую полуслепую Паулу. Маркус вырыл под сиренью глубокую яму. Хороня верного дворового стража, Маркус с трудом удерживал слезы, он понял, что его детство навсегда кончилось.

Паула поймала кота за шкирку и запихала его в мешок, где уже лежал камень. Ее резкие движения выдавали ярость, словно во всем был виноват кот.

Покидая дом, Маркус ощутил какое-то облегчение. Паула же, сидя в кузове среди узлов, так громко стенала, что ее вопли перекрывали шум грузовика.

В городе они вначале жили у родственников, выделивших им угол. Паула до тех пор бегала по городу, пока ей не удалось, подмазав кого надо, получить небольшую квартиру.

Первое время Маркус радовался, что избавился от Сулли. Нет, девушка ему не разонравилась, просто Маркуса одолели страх и стыдливость.

Постепенно свыкнувшись с городской жизнью, Маркус стал смотреть на прошлое более трезво. Он мог гордиться собой, ведь за одну ночь он трижды выдержал экзамен на право называться мужчиной. Переспав на сеновале с Сулли, он был избит в темном лесу — так мужчины бьют только равных, значит, они уже не считали Маркуса мальчишкой. А в заключение ему пришлось в ту ночь изрядно поработать; выдержать такое в состоянии только крепкий мужик.

Однажды вечером Маркус понял, что снова жаждет встречи с Сулли.

В середине последнего учебного года, до того как они с Реди нашли друг друга, с Орви произошла странная история.

Несколько раз, возвращаясь домой, Орви замечала в конце аллеи у крыльца построенного из плитняка дома женщину, пристально смотревшую на нее. Вначале Орви не придавала этому значения — мало ли кто на улице случайно уставится на тебя. Но женщина не только внимательно следила за Орви, она каждый раз делала в сторону девушки несколько робких шагов, словно хотела подойти к ней и заговорить. И каждый раз снова и снова отступала назад.

Как-то днем, когда валил мокрый снег, незнакомая женщина так резко преградила ей дорогу, что Орви чуть не сбила ее с ног. Плотный снег залеплял глаза, Орви заметила, что у женщины на голове платок из грубой шерсти, а выбившаяся из-под него и намокшая от снега прядь волос свисала до самых бровей.

— Здравствуй, Орви, — отчетливо произнесла женщина.

Хотя Орви боялась сумасшедших, у нее не было оснований считать женщину ненормальной. Откуда незнакомка знает ее имя? В лице женщины чудилось что-то знакомое, но снег мешал рассмотреть ее получше, а может, Орви просто не решалась заглянуть ей в глаза. Девушка выжидательно остановилась, ее взгляд задержался на воротнике женщины. На плечах незнакомки болталась мокрая от снега черно-бурая лиса со слипшейся шерстью. У лисы не было хвоста. На голове поблескивали стеклянные глаза, на каждом — по капле растаявшего снега.

Женщина поднесла к самому лицу сумочку и начала рыться в ней. Наконец она протянула Орви фотографию, вложенную в кожаную рамку, покрытую целлулоидом. На ней была молодая женщина с чернобуркой на плечах, в шляпе с широкими полями, на руках грудной младенец. Фотография производила странное впечатление, так как женщина в зимней одежде держала ребенка, на котором были лишь ползунки и слюнявчик.

Глаза ребенка и стеклянные глаза чернобурки блестели одинаково. Орви, прикрывшись рукой от снега, рассматривала фотографию. Снимок казался ей знакомым. Но почему, она никак не могла припомнить.

— Это ты у меня на руках.

Орви пожала плечами. Эта женщина здесь, в снегопаде, вполне могла быть постаревшим двойником той, что глядела с фотографии, да и лиса на ее шее была, пожалуй, та же, хотя в водовороте времени она и лишилась своего хвоста. Но почему этот младенец — непременно Орви? Орви казалось, что все младенцы на одно лицо, она бы даже не смогла толком распознать, мальчик или девочка у женщины на руках.

Орви вернула фотографию.

На лице незнакомки появилось какое-то просительное выражение. «Мошенница, вымогательница, аферистка», — мелькнуло у Орви в голове. Где-то рядом будто зажегся и тут же погас предупреждающий красный огонек: откуда вдруг взялась эта женщина? Такая не может быть ее, Орви, матерью. Какая чушь! Завтра ей на пятку наступит какой-нибудь мужчина и провозгласит себя ее отцом.

— Это долгая история, — сказала женщина. — Не знаю, уместно ли все объяснять.

— Я не имею к этой фотографии ни малейшего отношения, — резко ответила Орви, собираясь бежать. Она боялась услышать какую-нибудь душещипательную выдуманную историю. Орви не умела разбираться в людях и поэтому чувствовала себя неуверенно. Если этой женщине что-то надо, пусть обращается к Лулль.

— Ты не узнаешь свою маму? — со слезами спросила женщина.

— Моя мама умерла, — решительно ответила Орви. Она почти ненавидела эту женщину, пусть только она попробует хоть полусловом задеть ее маму, вязавшую белую шаль!

— Погоди, — попросила женщина, медленно отступая назад.

Орви нехотя осталась на месте.

— Я не знаю, как тебя убедить, — пробормотала женщина. — Ты меня не знаешь или не хочешь иметь со мной дела. Ты, безусловно, права. Ты можешь в любую минуту спросить: а раньше? А до сих пор? Почему теперь? Знаешь, мне и самой иногда кажется, что там, на снимке, кто-то другой, вовсе не я. Когда-нибудь ты поймешь, когда станешь постарше. Я знаю, нравоучения никого не заставят одуматься. И мне моя мать в свое время говорила, дескать, когда-нибудь ты поймешь, что натворила, но какая теперь от всего этого польза?

Речь женщины была медленной и путаной, как лохматая веревка, и Орви казалось, что эта веревка обвивает ее ноги. Орви боялась, что женщина сейчас схватит ее за руки, и тогда ей уже не избавиться от незнакомки. Орви не знала, куда ей смотреть. Стеклянные глаза чернобурки сверкали. Женщина подняла руку, смахнула с воротника снег, запихала под платок мокрую прядь волос и погладила свои брови, будто хотела заставить Орви посмотреть ей в лицо.

Много лет спустя, когда Орви в общежитии наблюдала за Лаурой, она снова и снова вспоминала молящий взгляд этой женщины. Если радость и ненависть имеют тысячу оттенков, то покорность всегда на одно лицо. Истины бывают разные, не так просто составить правила жизни. Вполне возможно, что покорность особенно ненавистна тому, кто сам страдает из-за своей рабской сущности.

Там, на аллее, под мокрым снегом, Орви и подумать не могла, что ее неприязнь к Лауре возникнет именно в это мгновение. Странно, что отношение к некоторым людям складывается иногда задолго до того, как их встретишь. Стоит ли удивляться, что люди влюбляются с первого взгляда и могут почувствовать непреодолимое отчуждение после первого легкого пожатия руки.

Орви не топала ногами, не размахивала руками, зато она грубо сказала незнакомой женщине:

— С чего это вы решили, что я поверю вашим словам? Вы седьмая или восьмая женщина, кто предлагает мне себя в матери.

Лицо женщины задергалось, в ее покорных глазах на мгновение мелькнуло что-то хищническое.

— Ты права, — ответила, всхлипнув, женщина. — Мать никогда не должна отдавать своего ребенка.

Орви боялась слез. Она не привыкла никого утешать. Дома царили другие нравы. Лулль всегда говорила: выплачь свои слезы, потом снова проглянет солнце. Те несколько лет, которые Орви провела после смерти мамы, вязавшей белую шаль, у тетки, она была для старой девы скорее забавным зверьком. Ее кормили строго по часам, за ней следили, ее понукали и заботились, чтобы постель всегда была чистой и мягкой. Никто не прижимался своей щекой к щеке Орви, никто никогда не говорил, сочувствуя ей от всего сердца: не надо плакать, все вовсе и не так страшно, пройдет.

Орви знала, что когда жалеешь других, то и самой становится легче, гораздо хуже, если стоишь молча, как чурбан, а руки свисают, как плети. Перед тобой выбор: либо ты проявишь сочувствие, либо тебя будут терзать угрызения совести.

Орви предпочла последнее. Сделав несколько бесцельных шагов справа налево и слева направо, так что мокрое месиво брызнуло вверх из-под ног, Орви словно скинула невидимые путы и бросилась бежать. Со стороны, наверное, казалось, что бег ее легок, как у лани, но сама Орви чувствовала, как земля всасывала в себя каблуки ее резиновых сапожек.

Ту чужую женщину с бесхвостой чернобуркой на шее Орви никогда не могла забыть окончательно. Орви не решилась никому доверить свою тайну, ей было стыдно. Лулль? Она бы рассмеялась и назвала происшествие на аллее сновидением переходного возраста. Отец бы, наверное, взбесился и стал клясться, что ее обманули. Кто знает, может быть, воспоминание о маме, вязавшей белую шаль, и померкло бы. Реди? Вероятно, он помчался бы сломя голову разыскивать незнакомую женщину. Только зачем? Кому бы от этого стало легче?

Подсознание говорило Орви, что не стоит подвергать потрясению ни себя, ни других. Кроме того, все это могло оказаться вымыслом нездорового человека, и тем глупее было бы потом расхлебывать заваренную кашу. Пусть мама, вязавшая белую шаль, продолжает оставаться на пьедестале.

Не стоит лишать отца его отцовских прав.

Так Орви и не поделилась ни с кем своими заботами и тайной.

Благодаря встрече с незнакомой женщиной Орви повзрослела. Она стала намного рассудительней.

Несколько дней она обходила стороной дом из плитняка. Затем в ней заговорили угрызения совести, и она специально замедляла шаги на аллее и оглядывалась по сторонам, кого-то высматривая. Но та женщина так больше никогда и не появлялась.

Временами Орви начинала верить, что женщина говорила правду. Она пыталась представить себе лицо незнакомки. Хотя в тот раз и валил снег, Орви впоследствии все же находила в себе поразительное сходство с той женщиной.

Проблемы родственных отношений в тот период нередко занимали ее воображение.

По вечерам Орви незаметно разглядывала отца, читавшего за столом газету. Когда же она пыталась внушить себе, что это чужой для нее человек, у нее внутри все опускалось и холодело.

Постепенно Орви успокоилась, ведь женщина с чернобуркой словно в воду канула. Орви стала считать ее призрачным злым духом, нарочно пытавшимся нарушить ее душевное спокойствие. Позднее, вспоминая о том происшествии, Орви даже пыталась развеселить себя: ведь на самом деле женщина просто искала пропавший лисий хвост. Она подарила его когда-то ребенку, которого тоже звали Орви. Со временем все в ее голове перепуталось, и она начала приставать к любой Орви, которую ей удавалось выследить.

Словно кто-то невидимый подгонял Маркуса и диктовал ему поступки.

Маркусу уже некоторое время был известен адрес Сулли, и однажды вечером этот невидимка подсказал, что настало время навестить ее. Как и когда-то, собираясь на танцульку, Маркус начистил ботинки, надел чистую рубашку и отправился в путь. Паула озабоченно глядела ему вслед.

Неожиданное появление Маркуса не удивило Сулли. Она вела себя непринужденно, без всякого стеснения обняла Маркуса и прижалась щекой к лицу парня.

Сулли жила в большой квартире своего дяди. Маркуса поразила откровенность, с которой Сулли описала свое положение. Она рассказала, что дядя позвал ее к себе, чтобы она за ним ухаживала. Сулли должна была разделять общество тяжело больного сердечника и облегчать последние дни его жизни. Дядя обещал составить завещание на нее. Сулли заметила, что дядя богат, но в глазах ее при этом не было ни тени жадности или стремления поживиться за чужой счет.

Квартира, набитая непривычным для Маркуса хламом, не казалась ему бог весть каким богатством. Парень скользнул взглядом по темным комодам, буфетам с пыльными стеклами, посмотрел на старинные картины, на которых толстые голые женщины скакали верхом на мясистых быках, — по мнению Маркуса, все эти странные предметы не имели ровным счетом никакой ценности. Над столом висела люстра с подвесками, половина лампочек в ней не горела. Маркус не решался опереться рукой на стол, покрытый скатертью, расшитой гирляндами роз. Он вспомнил кухню в деревне, где Паула по субботам добела надраивала стол щелоком.

Сулли показала Маркусу всю квартиру. В соседней комнате возлежал на высоких подушках бледнолицый старик. Над ним тикали часы, циферблат которых окружали маленькие резные мальчики с крошечными трубами в руках. Дядя протянул Маркусу руку и приветливо сказал:

— Так, так, значит, Сулли собралась замуж.

Как нечто само собой разумеющееся, дядя добавил:

— Вот и мне поможешь, Сулли-то одной тяжело.

В третьей комнате стоял диван с изогнутой спинкой, на котором спала Сулли. Сулли улыбнулась и сказала, что вдвоем они на этой постели уж никак не уместятся.

Странное чувство охватило Маркуса, когда он ходил по квартире Суллиного дяди. Мчавшиеся по стенам откормленные быки с толстыми женщинами на спинах пробуждали в Маркусе какое-то ощущение голода.

От него не требовалось никаких усилий, чтобы добиться Сулли. От этого становилось веселее на душе. Будто они уже в тот раз на сеновале обо всем окончательно договорились. Он мог в любую минуту занять свое место рядом с Сулли.

— Времена пошли нелегкие, — заметила Сулли, когда они уселись под люстрой. — Надо держаться друг за дружку и думать о завтрашнем дне.

Маркус смотрел на Сулли и удивлялся, какие у нее ласковые и зовущие глаза. Однажды он в них уже утонул. Ему хотелось вновь и вновь задохнуться от горячего трепета. Разве он не заслужил права на это? Избив, его признали мужчиной, теперь он силен и может добиться всего, чего только захочет. Маркус усмехнулся и подумал, что человеку полезно поваляться в муравейнике.

— Временами я скучаю по дому, — пожаловалась Сулли. — У нас там на вершине елки, за хлевом часто сидела воронья пара. Я и теперь иногда по утрам смотрю в окно — где-то мои милые серенькие вороны?

За спиной Сулли висело зеркало, целиком заполненное отражением ее длинных черных волос, переливавшихся в свете люстры. Маркусу хотелось прижаться лицом к зеркалу, чтобы одновременно ощутить и прохладу, и запах волос.

С тех пор Маркус каждый вечер приходил к Сулли. Дядя относился к нему доброжелательно. Он интересовался городскими новостями, с помощью Маркуса добирался до стола, нехотя ел и усмехался, глядя, с каким аппетитом уплетают Маркус и Сулли.

Не прошло и недели, как Сулли позвала Маркуса в свою комнату, усадила его рядом с собой на диван и вздохнула. Опустив руки на колени, она сказала, что хочет ему кое в чем признаться.

Сулли высказалась коротко и ясно. Она заявила, что ждет ребенка. Ей было бы бесконечно жаль, если бы это отпугнуло Маркуса, но в то же время она не имеет никакого права оказывать на него давление. Если же Маркус согласен взять ее вместе с ребенком, то в интересах семейного покоя им надо поторопиться с оформлением соответствующих документов. Она сама лишена каких бы то ни было предрассудков, но если Маркус не захочет признать чужого ребенка своим, то она и без него справится. Пусть Маркус все обдумает и примет решение.

Если бы Сулли плакала, раскаивалась, просила прощения или посыпала свою грешную голову пеплом, то это, возможно, и оттолкнуло бы Маркуса. Но естественность и откровенность Сулли обезоружили его. То, что Сулли даже не собиралась его обманывать, потрясло Маркуса. Сколько раз ему приходилось слышать о женском коварстве!

Почему же ему, Маркусу, не проявить снисходительность! И уж поскольку Сулли доверилась ему и попросила защиты, в Маркусе пробудилось мужское стремление покровительствовать слабому. С этой минуты он чувствовал себя в ответе за Сулли. Пусть только кто-нибудь попробует сказать о Сулли что-нибудь дурное! Уж такому-то негодяю он во всяком случае заткнет рот.

Маркус гордился, что перед тем, как сделать решительный шаг, он ни минуты не колебался и ни с кем не советовался. Чего стоит мужчина, который перед женитьбой станет выкладывать любому встречному всю подноготную и, как дурачок, выслушивать мнения посторонних! Маркус еще до службы в армии привык быть самостоятельным, теперь же, имея работу и заработок, он и вовсе прочно стоял на ногах.

Свадьбу справили скромно. Мать Сулли приехала в город под вечер, привезла молодоженам полсвиньи и на рассвете уехала обратно в деревню. Паула и мать Сулли, как люди из одной деревни, обрадовались встрече. За свадебным столом они вспоминали знакомых и родные места, поносили создание колхозов и оплакивали своих покойных мужей. Торжественное событие на несколько дней подняло настроение дяди. Позабыв о своем слабом здоровье, он потягивал вино, держа дрожащими пальцами длинную ножку рюмки, похожей на колокольчик. Он засыпал молодоженов подарками. Кроме всего прочего, вечером после свадьбы он протянул Маркусу узорчатую серебряную табакерку. Маркус не сумел оценить ее по достоинству. Он с интересом рассматривал тонкую работу и пытался понять, зачем мастер вложил столько труда в пустую безделушку. В жизни еще столько несделанного, что каждый мало-мальски радивый человек должен был бы приложить свое умение к тому, чтобы создавать необходимые вещи. В свое время Маркус приобрел профессию кровельщика, он знал цену умелым рукам и ощущал гордость, когда заканчивал на каком-нибудь доме очередную крышу. Если же говорить о красоте, то, по мнению Маркуса, прямые как стрела швы тоже чего-нибудь да стоят.

Жизнь Маркуса и Сулли быстро вошла в колею. Сулли работала кассиром на железнодорожном вокзале, Маркус крыл жестью крыши, а дядя по вечерам с нетерпением ждал их возвращения домой.

Дядина квартира, его мебель и наличие всех необходимых хозяйственных предметов избавили молодоженов от трудностей начала совместной жизни. Если же дядя временами хмурился, то Сулли и Маркус понимали, что за налаженный быт надо чем-то расплачиваться. Старик, обладавший обширным кругом интересов, хотел, чтобы с ним беседовали. Временами объем знаний дяди действовал на Маркуса угнетающе. Когда дядя расспрашивал Маркуса о его работе, тот со знанием дела говорил о плоском и выпуклом вальцевании, описывал, как крепятся желоб и стреха. Старик с усмешкой выслушивал его и интересовался, с помощью какой формулы Маркус определяет, как должны располагаться швы, чтобы они лучами симметрично сходились к вершине шпиля. Маркус надеялся, что любознательный старик успокоится, если начать ему подробно описывать какую-нибудь неинтересную для него деталь, но дядя прямо-таки вгрызался в самую сущность процесса и требовал подробнейших разъяснений. К чему все это человеку, стоящему одной ногой в могиле? Маркус не привык заниматься вещами, которые его непосредственно не касались. Старика же интересовали формулы и всякие особые случаи — но ведь за это платили другим, а не Маркусу.

Старик не попрекал Маркуса ограниченностью его знаний, но со временем высокомерная улыбка Суллиного дяди стала раздражать Маркуса. Возвращаясь с работы, уставший Маркус старался по возможности избегать расспросов старика. Иной раз он жаловался на головную боль или простуду, в другой раз побыстрее съедал свой ужин и скрывался в соседней комнате, чтобы полежать. Теперь он и Сулли спали на новой широкой кушетке, которая не гармонировала со старыми колченогими стульями, темными шкафами и комодами. Иногда Маркусу казалось, что дядя любыми путями старается навязать им свою волю и даже прибегает для этого к помощи своего барахла.

После того как Сулли вышла замуж, у старика как будто прибавилось здоровья и сил. Может быть, его успокаивало сознание того, что в доме появился молодой и сильный мужчина. Сулли, чья фигура расплывалась все сильнее, чувствовала себя неважно, быстро уставала, и в последнее время на нее уже нельзя было положиться.

Так как дядя чувствовал себя лучше, в нем росло желание общаться с людьми. Прожив долгие годы в одиночестве, он не скрывал, что радуется молодой семье, и стремился постоянно находиться в их обществе. Если Сулли и Маркус уединялись в своей комнате, то вскоре раздавался нетерпеливый стук. Маркус старался щадить Сулли, выходил к старику и, жертвуя собой, просиживал с ним целые вечера. Он, как умел, отвечал на вопросы, но обычно слушал, поскольку красноречием не блистал. Не было такой темы, в которой старик не разбирался бы. Говоря о литературе, он перечислял труднопроизносимые незнакомые имена, говорил о героях книг как о своих хороших знакомых и называл произведения, о существовании которых у Маркуса не было ни малейшего представления. Временами старик заводил разговор о своих картинах. Эти голые женщины, откормленные быки и красавцы мужчины играли важную роль в каких-то древних мифах. Черт с ними, думал иногда со злостью Маркус, все это происходило так давно, что разговоры о них выеденного яйца не стоят, — лучше бы прислушивался, как работает собственное сердце, у самого в чем только душа держится. Когда старик добирался до политики, а Маркус по-прежнему оставался равнодушным, дядюшка начинал сердиться.

— Ладно, — говорил он, размахивая руками. — В своем деле ты не мастак, о литературе и искусстве не имеешь ни малейшего представления, но быть в курсе политических событий обязан каждый мужчина.

Слова старика утомляли Маркуса больше, чем грохот железа на крыше.

Когда их на работе изредка собирали на лекцию, Маркус потихоньку засыпал. За чужими спинами это удавалось неплохо, здесь же, дома, он должен был сидеть, не смежая век, против старика и послушно глядеть ему в рот.

Маркус стал с нетерпением ждать рождения ребенка. Тогда появился бы предлог уклониться от утомительных бесед со стариком. Он был готов даже стирать в ванной пеленки, лишь бы избавиться от его разглагольствований.

Позднее Маркус поражался тому нетерпению, с которым он ждал, когда его законная жена произведет на свет ребенка от чужого мужчины. Маркус не представлял себе, кто мог быть в действительности отцом ребенка. Сулли на это не намекала, а Маркус не решался требовать объяснений.

У Орви не было ни капли тщеславия, однако Лулль пыталась заглушить даже ее самые робкие устремления.

— Я ведь вижу тебя насквозь, — говорила она Орви. — К чему тебе высшее образование? Нет у тебя ни силы воли, ни мужского ума, ни выдержки. Нет смысла учиться, если тебе это не под силу. Только глупцы прут вслепую, стараются через силу и надрываются. У женщины в обществе свои обязанности, и будет лучше, если она не станет соваться, куда ей не следует. Слава богу, ты привлекательное существо и в жизни не пропадешь. Больно смотреть на тех, кто выбрал профессию не по себе. Если же ты окончишь вуз, то ведь не плюнешь так просто на затраченные годы? Лучше присмотреть себе какую-нибудь скромную должность, это даст тебе радость, и на сердце будет спокойно.

В то время Лулль уже работала в ателье и постоянно держала руку на телефоне, чтобы позвонить куда следует, когда появятся воры-разбойники. Но Орви тогда еще подозревала, что ее мачеху обуревают мечты о славе.

— Ты даже не представляешь, до чего трудно жить образованному человеку. Все только и стараются обогнать друг друга. Кто-то сделал карьеру, а остальным это — нож в сердце. Человека начинает мучить вопрос: почему другой? Почему не я? Ведь способности-то в школьные годы у нас были более или менее одинаковые. Почему же он меня обскакал, что помогло ему добиться успеха? И начинаются интриги, ссоры, бесконечные метания; зависть и злоба раньше времени старят их. Человек всю жизнь терзается, никогда он не доволен достигнутым. Кому от этого весело?

Орви слушала Лулль с жадным любопытством. Жизненная мудрость Лулль поразительно совпадала с ее собственными доводами. Человека охватывает блаженное довольство самим собой, когда кто-то так точно высказывает его мысли. Жизнь вдруг кажется намного привлекательнее, ты уже не глупое упрямое существо и ничем не отличаешься от других людей.

— Человек свободен, если он волен выбирать работу по своему усмотрению. Слава богу, средняя школа дает человеку достаточно интеллигентности, чтобы он мог без особого труда приобрести любую конкретную профессию. Если же ты специалист с высшим образованием, то сиди как чурбан на указанном тебе месте и сноси все безропотно.

Той весной мачеха всерьез занялась воспитанием Орви. Иногда она спрашивала будто невзначай:

— Послушай, а этот Реди слегка не того?

— То есть как? — удивлялась Орви.

Лулль подносила палец к виску и поясняла:

— Уж больно он ребячлив для своего возраста.

В такие минуты Орви чувствовала себя крайне неловко. Ей хотелось с рычанием броситься на Лулль, чтобы защитить Реди. Однако Орви молчала и смотрела в сторону. Временами она оказывалась в полнейшей растерянности — колебалась между двумя лагерями. И Реди и Лулль тянули ее каждый в свою сторону. И тот и другая хотели подчинить себе Орви; если она согласно кивала в ответ на рассуждения мачехи о дальнейшей учебе, то ей следовало перенять и отношение Лулль к Реди. Если же сердце перетягивало ее на сторону Реди, то она должна была следовать его программе. Реди уже и так проявлял признаки нетерпения, уклончивые ответы Орви о выборе специальности его не удовлетворяли. У Орви не хватало смелости сказать ему прямо в глаза, что она и не собирается дальше учиться, было стыдно признаться в своем равнодушии и отсутствии всяких интересов. Чтобы противостоять давлению Реди, Орви нуждалась в опоре и поддержке умудренной жизнью Лулль. Только в этом случае она могла надеяться, что добьется вольготной жизни взрослого человека, о которой она сейчас больше всего мечтала.

Шли дни. Реди явно нервничал. Вероятно, он чувствовал, что девушка ускользает от него. Орви иногда хотелось бежать от Реди и мачехи. Однако идти ей было некуда, и поэтому время от времени она просто плакала в подушку, уединившись в своей комнате, и находила в этом некоторое облегчение.

Чем больше Орви колебалась, тем заманчивей казался ей третий путь, который она, однако, не умела отчетливо себе представить. Орви виделось там нечто таинственное, от чего захватывало дух, там начинался благословенный край, где исполнялись все желания и где не надо было ни зависеть от кого-то, ни считаться с чьим-либо мнением.

В этой благословенной стране Реди восседал рядом с ней на троне. И снова она села на мель, круг замкнулся! Как же быть с самостоятельностью? Совместима ли она с любовью? Ведь Реди представлялся ей временами каким-то кошмаром, который мешает ей жить беззаботно. Орви не годилась в лошадки, то и дело подгоняемые кнутом на беговой дорожке честолюбия.

Иной раз мачеха впадала в настоящий азарт со своими советами.

Занимаясь домашними делами, она напевала вполголоса, а в промежутках говорила, что скоро наступят такие времена, когда отсутствие всякой профессии будет самой доходной профессией. Даже если всю тяжелую и грязную работу станут выполнять роботы, человек, имеющий нежный голос, мягкие руки и приветливый взгляд, все равно останется бесценным сокровищем. Даже самые умные проектировщики и конструкторы в трудную минуту нуждаются в человеческой ласке.

Орви, правда, смеялась, но уже начинала воображать себя в образе этакой доброй феи, которая шествует среди сограждан и ласковым взглядом смягчает людские страдания. И все повторяют в один голос: «Простой, зато какой золотой человек!»

Орви находила в речах мачехи множество оправданий своему решению, оправданий смешных и серьезных. Но все труднее становилась борьба с Реди, который придерживался в отношении будущего Орви иного мнения. У Реди имелся непробиваемый аргумент: путь наименьшего сопротивления неприемлем для настоящего человека.

И вот однажды вечером Реди пришел к ним — серьезный, бледный, руки холодные.

Реди с шумом сел на стул, поерзал, взглянул поочередно на Лулль и на отца и заявил:

— Мы с Орви решили пожениться.

Его голос слегка дрожал.

Лулль расхохоталась. Только она умела смеяться так заливисто и весело, будто откуда-то из-под земли раздавался звон колокольчика. Орви думала, что Лулль когда-то старательно настроила свой смех — без специальной выучки из горла не могут исходить такие звуки.

— Вы милый мальчик, — заметила Лулль снисходительно.

Отец не вмешивался в разговор. Два враждующих лагеря не нуждались в посредниках.

— Как же вы думаете жить? — невинным голосом спросила Лулль.

Реди рассказал о своей комнатке, о предполагаемых нарах, о длинном столе вдоль стены и о кухне, где за едой всем хватит места.

— И счастье на крылышках прилетит в вашу келью? — удивилась Лулль.

— Все зависит от нас самих, — сурово ответил Реди.

— Сплошной праздник, — поддела его Лулль. — Ваши богатства несметны — целых две стипендии. Сутки ваши будут длиться не менее пятидесяти часов — вы будете учиться и, разумеется, работать, чтобы иметь деньги на карманные расходы, отдыхать, развлекаться, как положено культурным людям, ходить в театр и кино, читать много книг и так далее. Появится у вас долгожданный ребеночек, люльку можно подвесить и к потолку! Летом съездите на юг, привезете оттуда пальмовых листьев и сошьете из них себе на зиму самые модные наряды.

Лулль глубоко дышала. Недавний смех сменился резкими морщинками в уголках рта.

— Ребячество! — гневно добавила она.

— У мужчины должна быть работа и квартира, прежде чем думать о семье, — вмешался отец и кашлянул.

Бледный Реди внимательно смотрел на Орви.

— Орви вправе сама решать, нам ведь и не нужно вашего разрешения, — выпалил парень.

— Я не думаю, чтобы она, как идиотка, стала калечить свою жизнь, — ледяным тоном отрезала Лулль.

Орви не вмешивалась в жаркий поединок двух лагерей. А так как именно теперь настал ее черед произнести решающее слово, Орви сочла за лучшее обратиться в бегство. Вскочив и хлопнув дверью, она не просто спасала свою шкуру. Она забилась в уголок между кухонным шкафом и стеной. Орви хотелось стать как можно меньше, но ноги не умещались под нею на табуретке. Тогда она присела на пол, спрятала лицо в колени и скрестила руки над головой. Она задыхалась от какого-то невыразимого словами стыда. Реди прав. Лулль права. А что же считает правильным она, Орви? «У тебя голова набита опилками, а вместо сердца — деревяшка», — сказала Орви сама себе. Она была готова тут же помчаться в крохотную комнатку Реди, они сели бы на пол, положили руки друг другу на плечи и взглянули бы один другому в глаза. Тысячи солнышек Реди светили бы на них со всех сторон. Они могли бы сидеть так и молчать без конца, хоть целую долгую белую ночь, пусть даже до утра, пока с карниза не начнут со звоном падать капли росы, а тогда им пришлось бы что-то предпринять. Но на этом месте ее мечты затянуло туманом.

В один прекрасный день в их комнату с нарами вползли бы горы черных забот. Предсказания мачехи имели основания. Орви ненавидела проницательность Лулль, но она не могла пропустить мимо ушей ее предостережения. Реди не нужна робкая и слабая жена, утешила себя наконец Орви. Кроме того, это звучало почти великодушно: «Я все понимаю и поэтому отступаю в сторону. Видишь, не так уж я пуста и мелочна! Я тоже готова на жертвы».

Орви заплакала, слезы текли в три ручья. Девушка высморкалась и подумала: как только все эти героини из романов могли следовать за своими мужьями на край света и даже в ад кромешный!

Ноги затекли.

Реди давно уже хлопнул дверью.

Нужно освободиться от мук совести.

Орви встала и потянулась. Она вдруг ощутила благодарность к Лулль, ведь та уладила все ее дела.

Когда девушка вошла в комнату и принялась расчесывать волосы, отец и Лулль взглянули на нее с нескрываемым любопытством.

Будто в данную минуту это было для нее самым важным занятием.

Юри, первенцу Сулли, исполнился год, и он доставлял всей семье много радости. Ребенок начинал лепетать первые слова и пытался делать по комнате первые шаги. Временами он смешно семенил, стараясь побыстрее добраться до колен или ножки стола, чтобы ухватиться за опору и еще секунду продержаться на ногах. Не счесть, сколько раз он шлепался на зад и на живот, — ведь человек с таким трудом поднимается на две ноги.

Чем больше становился ребенок, тем реже удавалось Маркусу и Сулли уединяться в своей комнате. Малыш действовал на старика так же, как заполненный птичьим гомоном лес действует на узника, выбравшегося из темницы. Старику уже не доставляло радости делиться своими познаниями, теперь он превратился в молчаливого созерцателя. Ребенок не смел ни на минуту исчезнуть из поля его зрения. Искра сообразительности в глазах ребенка, его слова и приобретающие уверенность движения представляли для старика неизменный интерес. Дядя стремился заполнить пробел в своем мозгу — до сих пор он ничего не знал о том, как протекает развитие маленького человечка. Для старика это было увлекательной игрой: открывать заново тесный мир квартиры глазами ребенка. И старик пристально рассматривал какую-нибудь незначительную и простую вещь, стоило ребенку протянуть к ней свою пухлую ручонку. Старик покорно просил Сулли и Маркуса подробно рассказать ему о кормлении, купании и одежде ребенка.

Маркус почувствовал себя лучше. Миновали те времена, когда старик чуть ли не каждый вечер давал ему понять, что имеет дело с набитым дураком. Теперь Маркусу нравилось высказывать свои взгляды на воспитание ребенка, он делал это с веской самоуверенностью и смело глядел в выразительные глаза старика.

Стоило ребенку немного приболеть, как старик не мог найти себе места от тревоги. Он заставлял приносить ему всевозможные справочники. Маркусу нелегко было найти в шкафу требуемые фолианты, он с трудом разбирал иностранные заглавия. Старик вполголоса читал описания болезней, заставлял Маркуса показывать ему горлышко или язык ребенка и вздыхал, словно его угнетали огромная ответственность и тяжкие заботы. Временами старик, читая эти книги, делался совершенно ненормальным и обнаруживал у ребенка бог весть какие ужасные болезни.

Сулли и Маркусу стоило немалых трудов успокоить его. Утешал его и детский врач из соседней квартиры, которого приходилось без конца беспокоить по требованию дяди.

Старик сердился, когда ему казалось, что молодые легкомысленно относятся к здоровью ребенка. Он требовал, чтобы ребенка одевали потеплее. Ощупывая одежду малыша, он находил ее слишком легкой. Но мальчишка рос на удивление здоровым, с весны спал под открытым окном и вот уже несколько месяцев ни разу даже не чихнул.

Как-то хмурым дождливым вечером Маркус по приказанию старика особенно сильно натопил печи. Ребенка собирались купать, и дядя разъяснил им, что именно после купания легче всего простудиться. Делать было нечего, пришлось терпеть эту римскую баню.

Сулли носилась по квартире босая, и Маркус догадывался, что платье у нее опять надето прямо на голое тело, как когда-то на танцульке. Маркус с радостью убедился, что это действует на него почти так же возбуждающе, как и в тот раз. Маркус тоже скинул лишнюю одежду и остался в спортивных брюках, голый по пояс. Даже старик расстегнул ворот рубашки, и лицо его порозовело.

Ребенок до ванны тоже шлепал по комнате в одной рубашонке. Он уже почти хорошо ходил и на пол шлепался лишь изредка.

Маркус отложил газету и стал смотреть на ребенка. Улыбающийся малыш подошел к Маркусу, похлопал его ладошками по коленям, повернулся на пятках и направился через комнату к дяде.

Маркус провожал взглядом ребенка.

Неожиданно его поразило открытие.

Сзади, под коленкой, у мальчика было продолговатое родимое пятно. Маркус, вероятно, замечал его и прежде, голое тело ребенка не было для него в диковинку, однако сейчас темное пятно вдруг приобрело новое значение. Сейчас, когда ребенок топал по комнате, родимое пятно то исчезало в складке кожи, то появлялось вновь. Казалось, черное пятно пульсирует.

Маркус не отводил взгляда от ноги ребенка. Времени для этого было достаточно — малыш двигался медленно, и, чтобы пересечь комнату, маленьким ножкам требовалось время.

Маркус неожиданно крикнул:

— Юри!

Ребенок испуганно повернулся в его сторону, упал и захныкал.

Сулли и старик стали ругать Маркуса за то, что тот испугал ребенка. Но их упреки пролетели мимо ушей Маркуса, он не отрываясь смотрел ребенку в лицо. Мальчонка потер кулачками глаза, несколько раз всхлипнул и, разинув рот, уставился на Маркуса, как будто и он заметил что-то неладное.

Маркус сидел как оглушенный.

Теперь он знал, чей сын Юри.

Сулли не обратила внимания на изменившееся лицо Маркуса. Она взяла ребенка на руки и пошла в ванную. Вскоре она позвала Маркуса помочь ей, но Маркус не ответил ни полусловом. Он вскочил, швырнул газету в кресло и начал поспешно одеваться. Провожаемый оторопелым взглядом дяди, он кинулся в прихожую, ударился об угол какого-то древнего сундука, выругался и выскочил на улицу.

Маркус в прямом смысле слова удирал от Сулли и ребенка.

Теперь он не сомневался, кто отец ребенка.

Маркус сгорбился под тяжкой ношей. Он нес в себе тяжелый, как булыжник, ком, он был в таком состоянии, что мог бы кидать камнями в прохожих, поэтому он поглубже запихал кулаки в карманы, так что пиджак затрещал по швам.

Маркус направился в ближайший ресторанчик.

Единственный свободный столик находился под самым боком у оркестра.

Он заказал водки и пива. Музыка оглушала, как грохот железа, но вряд ли даже скрипка смогла бы хоть немного успокоить его в эту минуту.

Маркус опрокидывал рюмку за рюмкой и поднимал кружку с пивом. Вскоре голова отяжелела. Он оперся лбом на руки и ясно увидел ржаное поле на родном хуторе и Эвальта Рауна. Тощий Эвальт носил очки, и его мать Маали без конца жаловалась на деревне, что, сидя за книжками, парень угробил свое здоровье.

Во время толоки Эвальт Раун воткнул вилы в землю и оперся на них, поджидая, когда подъедет отец Маркуса с телегой.

Отец Маркуса остановил лошадь. Эвальт Раун выпрямился, выдернул вилы из земли и воткнул их в ржаной сноп. Сноп взлетел в осеннее небо, отец подхватил его. Эвальт Раун нацепил на вилы следующий сноп, снова желтая кипа пролетела под пузатыми кучевыми облаками — вот тогда это и случилось.

Наверное, Эвальту хотелось показаться взрослым мужчиной, он поспешил, сноп взвился в небо, отец вытянул руки, и зубья вил тут же вонзились в его левую руку.

Отец выругался, приказал Эвальту подождать и перетянул рану шейным платком. Работа не ждала.

К вечеру рука вспухла.

На рассвете Паула разбудила Маркуса и велела ехать в поселок за врачом. Пока сонный Маркус возился, запрягая мерина, Паула бродила вокруг телеги и причитала:

— О господи, господи, синяя полоса поднимается все ближе к сердцу, все ближе к сердцу.

Маркус решил, что мать бредит от усталости. Какая там еще синяя полоса может подняться к сердцу!

Врач, услышав от Маркуса слова Паулы, приказал гнать лошадь.

Позднее Маркуса каждый раз распирало от злости, когда он встречался с Эвальтом Рауном. Эвальт Раун боялся Маркуса как огня и удирал от него во все лопатки. Однажды Маркусу удалось потопить лодку Эвальта. Обычно Маркус гнался за Эвальтом по берегу реки с комком земли или с булыжником в руках. Спина Эвальта не раз покрывалась грязью, следы от ударов камнями под рубашкой не были видны.

Снова и снова Эвальт Раун без оглядки удирал от Маркуса.

Снова и снова видел Маркус у него сзади под коленкой овальное родимое пятно. Во время бега родимое пятно то исчезало в складке кожи, то появлялось вновь. Казалось, темное пятно пульсирует.

Маркус пытался утопить свое свинцовое настроение в рюмке, но вливаемая в глотку жидкость сама застывала у него внутри, как свинец. Выбравшись после полуночи из прокуренного и шумного кабачка на улицу, он остановился под фонарем и посмотрел на свои руки. Они были свинцово-серыми.

С утра до обеденного перерыва Орви сидела за прессом. Правая рука двигалась, как пружина, продвигая на нужное расстояние полоску жести; слева падали в ящик отштампованные колеса для игрушечных автомобилей. После обеденного перерыва, который начинался в пол-одиннадцатого, все продолжалось точно таким же образом. Однообразно стучал штамп, через равные промежутки в ящик со звоном падали колесики. В первые дни Орви пыталась что-то напевать, ведь все равно никто не услышит, так как выстроившиеся в ряд прессы грохочут вовсю.

Первое время Орви радовалась, что попала именно на такую работу.

В половине четвертого она выходила из ворот завода, летнее солнце сияло в небе, впереди еще достаточно длинный день.

Наконец-то она чувствовала себя свободной и самостоятельной.

После смены Орви успевала даже на пляж, где выбирала среди дюн защищенное от ветра местечко. Хотя загар в такие часы уже и не приставал, все равно было приятно лежать, закинув руки за голову, и слушать рокот моря.

Реди она давно уже не встречала. Лулль наконец оставила Орви в покое, вероятно, исчерпала на этот раз свой запас нравоучений. Вначале, выставив Реди за дверь, она никак не могла остановиться — изо дня в день повторяла свои наставления, словно выплевывала изо рта обсосанные леденцы. Бесконечной темой ее разговоров были предполагаемые страдания, которые ожидали Орви, если она решится выйти замуж за Реди. Их младенцы орут ночи напролет как оглашенные, они без конца страдают расстройством желудка, бледная от недосыпания и непричесанная Орви только и делает, что стирает пеленки да плачет от жуткого безденежья. Реди дрожащими пальцами рвет на себе волосы, вскоре его терпение лопнет, и он отправится искать утешения к какой-нибудь новой девице.

Никто никогда не оставался верен первой любви, это Лулль знала наверняка.

Орви не спорила с мачехой — вернее, она не имела никакого желания ввязываться в словесные баталии. К чему? Разочарование лишало Орви сил. Почему Реди скрылся после первого серьезного поражения? Настолько-то и хватило его настойчивости? Орви совсем забыла, что она сама своим поведением подтвердила правильность решения, которое вынесла Лулль.

Чем больше дней проходило без Реди, тем сильнее ждала его Орви. Почему он не придет хотя бы тайком? Жестоко порывать отношения так резко! Неужели Реди нисколько не жаль девушки? Им следовало бы спокойно обсудить положение, может быть, подождать лучших времен. Даже постепенное отчуждение было бы легче вынести. Теперь же Реди дал понять, что он одним махом бесповоротно оторвал от себя Орви.

Временами Орви прислушивалась, затаив дыхание, к шагам на лестнице, но в то же время она боялась возможного появления Реди. На нее обрушилась бы несметная лавина упреков, а Орви не хотелось снова оказаться задавленной.

Поступив на работу, Орви каждое утро выходила из дома пораньше, она надеялась, что Реди ждет ее на углу, как прежде, в школьные годы. Временами Орви пыталась смеяться над собой — едва она избавилась от опеки мачехи, как жаждет слушаться Реди, мечтает, чтобы он лепил из нее то, что ему хочется.

Орви старалась внушить себе, что они оба — и Реди и Лулль — пренеприятные упрямые типы, только и мечтают навязать другому человеку свою волю. «Однако нет, — тут же поправляла себя Орви. — Реди все же лучше».

Тот дорог, кто недосягаем.

Постепенно Орви стала свыкаться с тем, что Реди намеренно избегает ее. С каждым утром становилось все темнее, а вставать было все тяжелее, и Орви перестала ждать Реди на углу.

Однажды утром Орви заметила, что она уже не замедляет на углу шагов. Орви стало стыдно, и она поспешила объяснить свое равнодушие усталостью, вызванной тяжелой работой.

Странно, что такая простая работа казалась в последнее время столь утомительной. Постепенно пресс обретал над Орви все большую власть и все сильнее ее раздражал. Ей уже не приходило в голову мурлыкать песенку в этом грохоте.

Прежде Орви думала, что станок стучит, как сердце. Теперь же при каждом ударе она ощущала, что толстый бетон под ее ногами трясется, как холодец. Иногда Орви казалось, что трясется все ее тело, словно ее без конца донимает лихорадка.

Продукция, ради которой Орви ежедневно все рабочие часы двигала рукой, будто пружиной, представлялась ей дурацкой и никому не нужной. Все равно любой мальчишка, получивший игрушечный автомобиль, тут же распотрошит его. Колеса, которые штампует Орви, затеряются в песочнице или закатятся куда-нибудь под шкаф.

Дни становились все темнее; вставая по утрам, Орви потихоньку вздыхала. После зарядки боль из суставов исчезала, но Орви еще раз вздыхала, ей было бесконечно жаль себя.

Очень часто, когда Орви сидела за прессом, ее начинал одолевать сон. Она клевала носом — все равно рука не попадет в машину, станок современный, спереди закрытый. Но ведь не оберешься стыда, если вдруг подойдет мастер и похлопает тебя по плечу! Орви хотелось и впредь хорошо зарабатывать, она полагала, что деньги — одна из важнейших основ свободы и независимости.

Нельзя допустить, чтобы станок работал вхолостую. Орви направила свет передвижной лампы прямо в лицо, правда, от этого пощипывало веки, но зато глаза не слипались.

Однажды, когда смена уже закончилась и Орви встала из-за станка, она с ужасом заметила, что ее рука продолжает дергаться справа налево, как во время работы. Орви крепко прижала к груди руку, как будто превратившуюся в часть машины, мышцы еще долгое время продолжали сокращаться, пока нервы не успокоились.

По дороге домой в автобусе Орви изо всех сил держалась рукой за никелированную стойку.

Вечером она легла в постель пораньше и заложила дергающуюся руку под себя. Левой рукой она крутила радио и, вопреки обыкновению, искала в эфире словесные передачи. Теперь, когда Лулль оставила ее в покое и Реди больше не преследовал ее своими истинами, Орви со смятением обнаружила, что временами в ее голове царит полнейшая пустота. Орви напрасно силилась отыскать в эфире какие-нибудь простые и ясные слова, она заснула прежде, чем ее смогла заинтересовать какая-нибудь передача.

На следующий день Орви старалась не обращать внимания на свою руку, но тем не менее где-то в затылке затаился страх.

Минутами Орви становилась сама себе противна, она выключала станок и, заложив руки за спину, прохаживалась по цеху. К счастью, работницы, склонившиеся над станками, не обращали внимания, когда Орви разглядывала их руки, двигавшиеся словно пружины. Не было никаких сомнений в том, что у всех правая рука заметно больше левой. Орви померещилось, что их двигавшиеся рывками пухлые пальцы вот-вот отвалятся.

Во время обеденного перерыва Орви пристроилась рядом с пожилыми женщинами. Навострив уши, она ждала, когда кто-нибудь заведет речь о натруженных руках штамповщиц. И хоть бы одно слово услышала! Говорили все больше о детях и внуках, обсуждали городские новости, спорили о модах — никто не выходил из рамок обычного разговора.

Орви стало не по себе — они не хотят говорить о руках, это табу. Если начнешь жаловаться, то, кто знает, не станет ли еще хуже. Конечно же у них установилось молчаливое соглашение не жаловаться. Даже более того, они прятали свою правую руку кто в карман, кто под мышку.

Несмотря на это, у Орви готов был сорваться с языка вопрос: не заметил ли кто-нибудь, что у них с руками неладно?

Нет, Орви не осмеливалась спрашивать, ведь ее все равно поднимут на смех. Громким гоготом заглушат они слова Орви.

В прошлом Лулль любила хвалиться, что она никогда не поднимет руки на ребенка. Она считала другие меры наказания более действенными. И неблаговидные слова или поступки Орви просто высмеивались.

Одно из самых горьких воспоминаний Орви относилось ко дню ее рождения, когда ей исполнилось четырнадцать лет.

Отец подарил ей на карманные расходы денег больше, чем обычно. Личные деньги, которые можно тратить как вздумается, вскружили девочке голову. Она долго колебалась, прежде чем тряхнуть мошной, ходила из магазина в магазин, пока ее взгляд не остановился на удивительно красивых украшениях. Орви, не раздумывая, купила себе перстень с большим голубым камнем, желтые бусы и несколько браслетов с висюльками, блестящих, как из золота. Карман был доверху набит драгоценностями.

Вернувшись домой, Орви разложила свои покупки перед мачехой.

Лулль чуть не померла со смеху.

Она приподнимала двумя пальцами чудесные украшения и отпускала их. Браслеты и бусы со звоном падали на стол.

— И ты думаешь, что эта мишура способна кого-нибудь украсить?

Орви переминалась с ноги на ногу и недоумевала, как же быстро огромная радость может обернуться стыдом и унижением.

Орви сгребла свою мишуру и запихала ее в самую глубь ящика стола. Но строгая в вопросах воспитания Лулль не давала Орви забыть ее позор. Каждый раз, когда к Лулль приходила какая-нибудь ее приятельница, мачеха заставляла Орви показывать свои сокровища. Они все ржали, как лошади, и Лулль громче всех. Затем Лулль, задумчиво глядя вдаль, рассуждала, как трудно воспитывать в человеке хороший вкус. Некоторые доживают до седых волос, а все похожи на сорок, так расфуфыриваются, что звон от них идет.

Орви послушно стояла перед приятельницами Лулль, едва сдерживая слезы. С каждой демонстрацией украшений в Орви росло чувство вины. Ей стало казаться, что на сердце у нее лежит еще что-то необъяснимо позорное и безнравственное. Словно она написала на стене неприличное слово или поцеловалась с мальчиком.

Только одна приятельница Лулль не рассмеялась, когда Орви заставили в очередной раз показать свои сокровища. Та женщина серьезно посмотрела на девушку и сказала утешающе:

— Ничего страшного, путь к прекрасному тернист.

Теперь, охваченная тревогой за свою руку, она испытующе смотрела в лица своих товарок по работе. Нет ли среди них человека, который сказал бы, успокаивая ее:

— Ничего страшного, моя рука вначале тоже дергалась, да так сильно, что на ночь я ее подвязывала к шее. Чтобы ненароком не стукнуть мужа.

Поздно вечером Сулли увезли в больницу, она должна была родить второго ребенка.

После ужасного открытия, когда Маркус догадался, кто является истинным отцом первого ребенка Сулли, он провел много вечеров вне дома. Он был сам себе противен оттого, что пытался заглушить свое душевное смятение наипошлейшим образом — водкой, но ни в чем другом он не умел найти опоры. Близких друзей у него не было, да и странно было бы, если бы здоровенный Маркус стал плакаться кому-то в жилетку, что какой-то кретин осчастливил его наследником. Слушатели не упустили бы возможности смачно поржать, лишь отсталые и недалекие типы возводят подобные пустяки в трагедию. Или сказали бы: а кто велел тебе подбирать распутную девку! Маркус не сумел бы убедительно и правдоподобно объяснить, почему он непременно хотел в жены Сулли. Тоже мне причина — у нее под платьем ничего не было.

Никому не жалуйся на свою беду, тем более если хочешь быть мужчиной.

Убивая вечера за рюмкой, Маркус и так и этак взвешивал создавшееся положение. Подло было бы обвинять Сулли и закатывать скандалы — ведь она ему во всем чистосердечно призналась, а в подробности Маркус сам не стал вникать. Маркус, проявивший в тот раз великодушие, не мог предвидеть, что впоследствии будет раскаиваться в собственном легкомыслии. Всякий нормальный человек сочтет Маркуса чудаком — подумаешь трагедия, у ребенка под коленкой овальное родимое пятно! Какое это имеет значение? Из-за подобного пятна на теле ребенка ни один здравомыслящий человек не стал бы извлекать на свет божий случайное событие далекого прошлого. Кроме того, Маркус не был уверен, всегда ли передаются такие отметины от отца к сыну, черт знает, как толкует наука такие явления. Нельзя быть ни в чем уверенным. Будучи профаном в этих вопросах, Маркус все же понимал, что и ученые мужи тоже люди и могут просчитаться. Разве не случается, что всякие там теории иной раз оказываются несостоятельными.

Он был шокирован тем, что родимое пятно у Юри находится точно на том же месте, что и у Эвальта Рауна.

Пусть ученые думают что угодно, а Маркус опирался на свой собственный опыт, ведь он вырос в деревне и знал, что если у жеребца на лбу звездочка, то такая же отметина должна быть и у жеребенка.

Шли дни, кабаки стали надоедать Маркусу. Хотя в пьяной компании легко найти друзей, Маркус избегал лихих собутыльников и беззаботно хохочущих женщин. Размалеванные девицы ни перед чем не останавливались, совсем как Сулли в свое время. Все женщины одним миром мазаны — к такому выводу пришел Маркус, оказавшись в водовороте жизни. Заклеймив представительниц более слабой половины человеческого рода, Маркус не мог избавиться от тяжести в душе — нет, Сулли все же лучше других.

Пьяный Маркус нередко возвращался домой далеко за полночь, но Сулли никогда не упрекала его. Напротив, она вела себя тихо и мирно, даже боялась громко дышать, когда Маркус укладывался рядом с ней в постель.

Наконец Маркус принял решение, как жить дальше.

Ему захотелось иметь своего ребенка.

После того как появился на свет Юри, врач посоветовал Сулли ограничиться одним ребенком. Но Маркус не стал считаться с этим предупреждением — если Сулли сумела родить ребенка от Эвальта Рауна, то должна справиться и с ребенком Маркуса.

Паула всегда говорила, что женщины живучи, как кошки. Женщине надлежит выполнять свой долг. Кто в старину бегал по докторам! А дети рождались друг за дружкой. Теперь же без конца призывают к осторожности, но ведь женщина не из фарфора сделана, не разобьется.

Сулли не осмеливалась перечить Маркусу. Она полностью подчинилась ему. Маркус считал, что Сулли обязана радоваться, не всякой женщине дано искупить свой грех. Но жена молчала, ее большие глаза были полны страха. На расспросы Маркуса она со слезами отвечала, что нет никакого намека на беременность.

Нетерпеливый Маркус стал раздражительным. Иногда он ни с того ни с сего разражался бранью, стоило дяде погладить Юри по головке или заговорить с ним.

Старик тоже выводил его из себя. Разочаровавшись в Маркусе, который околачивался по пивным, он без конца ругал молодых мужчин, у которых нет в голове ни капли разума.

Маркус не обращал особого внимания на брюзжание старика. Он видел, как мучается старик из-за того, что никто не хочет читать его книги и никто не нуждается в его знаниях.

Но стоило старику сказать, что Юри — его единственное утешение, и Маркус совершенно выходил из себя. Дядя уже сейчас замечал в ребенке необыкновенные способности и очень этому радовался. Чтобы уязвить Маркуса, старик без конца изумлялся, как это у такого тупого папаши мог оказаться столь смышленый ребенок.

Маркус стискивал зубы.

Поди знай, может, Юри унаследовал от Эвальта Рауна не только родимое пятно, но и сообразительность? Вот уж Эвальт Раун пришелся бы старику по душе, будь он его зятем!

Маркус до глубины души ненавидел Эвальта Рауна. Обесчестил Сулли и, мало того, сумел заочно переманить на свою сторону даже старика! Неважно, что старик не знает о существовании Эвальта и считает Юри ребенком Маркуса.

Наконец-то у Сулли стал расти живот.

Маркус преисполнился новых надежд.

В преддверии важных событий старик тоже изменился. Он как будто вновь примирился с существованием Маркуса, который все-таки оказался на что-то способным.

Старик попытался возобновить вечерние беседы. К тому же он проявлял большую заботу о Сулли. Он без конца справлялся о ее самочувствии и нередко заискивающе просил Маркуса выполнить ту или иную домашнюю работу. Маркуса злило такое посредничество — неужели у Сулли язык отнялся? Старик все чаще вмешивался в их жизнь. Продав какие-то драгоценности, он передал Сулли пачку денег и приказал бросить работу. Он боялся, что сидячая работа кассира может повредить ее здоровью.

Это уже затронуло честь Маркуса. Работа кровельщика давала ему достаточный заработок, кроме того, Сулли и так должна была вскоре пойти в декретный отпуск. Маркус не какой-то голодранец, он еще покажет, на что способен!

Такому мастеру, как он, стоит только подать знак, и со всех сторон сбегутся всевозможные просители. Кому надо крышу на дом, кому водосток, кому на трубу шапку посадить или обить жестью люк — все это Маркус умел.

Такая халтура не была обременительна. Долгими летними вечерами можно успеть многое сделать, выходные дни тоже приносили солидный доход.

Некоторое время, по мнению Маркуса, все шло так, как положено. Домой он возвращался поздно, но трезвый и довольный собой. Тут же в столовой под люстрой он выкладывал на стол заработанные деньги. Пусть Сулли берет, сколько считает нужным. Старик, усмехаясь, наблюдал, как Маркус разглаживает деньги и складывает их в пачку. Сулли тратила мало, Маркуса сердила ее бережливость. Но, поразмыслив, он решил, что Сулли права — нет никакого смысла пускать тут же деньги на ветер. Ведь и Паула всю жизнь ставила бережливость превыше всего.

Сулли предстояло вскоре отправиться в больницу, но дядя так и не дождался рождения второго ребенка.

Сулли была в таком отчаянии, что казалось, она сошла с ума. Она не могла удержаться от слез и после похорон. Маркус был серьезно обеспокоен ее состоянием. Вот теперь пригодился бы умный совет. Маркус изо всех сил пытался успокоить Сулли и отвлечь ее от мыслей о дяде.

В своих стараниях Маркус дошел до того, что стал на глазах у Сулли гладить Юри по голове и хвалить его смышленость.

Удивительно, но это помогло. Сулли могла стоять, как изваяние, и смотреть на возню Маркуса с ребенком. Изредка на ее лице появлялось даже некое подобие улыбки.

Однажды вечером подошел срок, Сулли увезли в больницу, и Маркус остался вдвоем с ребенком.

Маркус смотрел на Юри с нескрываемой враждебностью. Мальчик, видимо, боялся Маркуса. Он молча возился в углу со своими игрушками и украдкой поглядывал на сидящего в кресле мужчину.

Маркус поманил к себе ребенка. Мальчик стоял перед ним покорно, словно в ожидании удара. Маркусу казалось, что малыш сейчас повернется к нему спиной и помчится через комнату. Маркус не хотел видеть пульсирующее родимое пятно под коленкой и положил руку на плечо ребенка, чтобы тот не смог убежать. Юри вздрогнул и исподлобья взглянул на Маркуса. Неужели он и вправду настолько умен, что ради матери притворяется послушным и позволяет Маркусу гладить его в присутствии Сулли? Ведь не мог же он, как взрослый, понять, что иногда обстоятельства вынуждают заключать мир даже с врагом?

Этой ночью Маркус спал плохо.

На следующее утро он заставил себя улыбнуться, взял Юри за руку и отправился с ним в магазин, где разрешил ребенку самому выбрать себе игрушку. Мальчик старался не поддаться соблазну, Маркус подбадривал его. Казалось, ребенок усмехается. Маркус чувствовал себя перед ним каким-то мерзким подхалимом. Не может быть, чтобы ребенок был способен делать какие-то свои выводы. Он должен чувствовать к тебе привязанность, когда ты его балуешь, и забиваться в угол, когда ты его наказываешь. Дети обычно живут данным мгновением. Но Юри оставался недоверчивым, даже получая подарки.

Что-то мучило и угнетало Маркуса. Вероятно, он переживал из-за Сулли и своего будущего наследника. Может быть, он старался быть ласковым с Юри, боясь, что судьба отплатит ему за все плохое, что он сделал!

Маркус всегда подходил к проблемам, возникавшим в его жизни, прямолинейно. Теперь ему казалось, что он связан по рукам и ногам.

Вернувшись домой, он посмотрел на все вокруг как бы новыми глазами. Неподалеку стоял Юри, грустный мальчонка, который будто ждал его приказа и не решался сдвинуться с места.

Маркуса вновь охватила ярость — попался бы ему этот Эвальт Раун!

Маркус бродил по квартире. Все стояло на своих местах, как при дяде. Маркус снял со стены несколько картин. Он был готов связать всех этих толстых женщин и жирных быков в один узел и унести их в подвал. Маркус снял с крючков еще несколько полотен в массивных рамах и задумался. Сулли вернется домой и разразится слезами — неужели тебе не дорога память о дяде?

В душе Маркуса все клокотало. Он вынужден смириться с судьбой, которую ему навязывают другие.

В то же время он понимал, что смешно приписывать вещам такое значение. Маркус повесил картины на место, как будто рыдающая Сулли уже стояла на пороге. Сулли стала бы плакать из-за дядиного барахла? «Вот видишь, — сказал Маркус сам себе, — вещи во взаимоотношениях людей играют не такую уж невинную роль».

Маркус бродил по дому с мрачным видом.

Как ни пытался он доказать себе, что каждому ребенку, независимо от того, кто его зачал, необходима любовь, он все-таки не мог побороть укоренившуюся в нем враждебность.

Взяв себя в руки, Маркус принялся искать Юри, чтобы накормить его. Он нашел ребенка в кресле, ребенок спал, свернувшись калачиком.

Маркус разбудил Юри, усадил его за стол, и они принялись вдвоем ужинать.

Позванивала люстра. Этажом выше справляли вечеринку. Маркуса потянуло в ресторан. Там он чувствовал себя независимым. Там от него не требовалось ничего, кроме денег, чтобы заплатить.

А в этой квартире забитые книгами шкафы и непонятные картины на стенах подчеркивали его невежество и ограниченность.

На другом конце стола Юри медленно жевал хлеб.

Этот ребенок требовал заботы и внимания.

Тебя подгоняют в спину, тебя понукают. Чужая воля довлела над Маркусом, словно сам он и не был человеком.

Маркус снова разозлился. Громко прикрикнув на ребенка, он дал волю своим чувствам. Мальчишка подавился и закашлялся. Маркус принялся шлепать его по спине. Но удары, видимо, оказались сильнее, чем того требовала надобность. Избавившись от кашля, ребенок с плачем убежал в другую комнату и забился под кровать. Маркус нахмурился и остался на месте. Он снова думал об Эвальте Рауне.

Счастье, что ребенок заснул там же под кроватью и больше не плакал. Но напуганный малыш мог и притвориться спящим. Что ему еще оставалось делать для собственного спасения? Ведь он не знал, почему этот человек, которого он зовет папой, то наказывает его, то заискивает перед ним, ища примирения.

Незадолго до Нового года Орви неожиданно столкнулась с Реди возле кассы кинотеатра. Реди обрадовался, потряс ее руку, расплылся в улыбке и ничем не проявил своей обиды. Он купил в кассе два билета. Сеанс должен был вот-вот начаться. Как и в прежние времена, Реди бежал вверх по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки. Орви с трудом поспевала за ним. Ни внешность, ни манеры Реди не изменились. Орви подумала, что студенческая фуражка не очень-то вяжется с таким мальчишеским поведением. Орви невзначай посмотрела вниз, в фойе, и покраснела от смущения, заметив того мужчину, который целое лето приезжал к ним на своем красном БМВ. Как же его звали? «Маркус», — вспомнила она.

Орви сидела рядом с Реди в первом ряду балкона, стараясь не подать виду, как она запыхалась.

Реди моментально включился в веселый мир комедии и без конца хохотал. Орви никак не могла сосредоточиться на фильме. Неожиданная встреча с Реди взволновала девушку, ей было тяжело сидеть рядом с ним, она с радостью улизнула бы из зала, чтобы прийти в себя. Горячие волны перекатывались по спине, Орви скинула пальто, но и это не помогло.

Орви так и не вжилась в происходящее на экране. Она вновь думала о столкновении Реди и мачехи, вспоминала те дни, когда она с нетерпением поджидала Реди, а он так и не пришел. Орви взглянула на своего соседа, Реди заразительно смеялся. В отраженном с экрана свете сверкали его зубы.

Да, они правы, ребячливость Реди то и дело бросается в глаза.

Орви ждала, что Реди возьмет ее руку, но этого не случилось.

После кино Орви не спешила распрощаться с Реди. Они медленно удалялись от кинотеатра. Прошло немало долгих секунд, прежде чем Реди воскликнул:

— Чего мы мерзнем на улице, пошли ко мне!

Если исходить из жизненных правил Лулль, то Орви следовало бы пожеманиться и заставить себя упрашивать, но она тотчас же согласилась.

Реди искоса взглянул на Орви, и это, пожалуй, было единственным, что могло бы намекнуть на его возможные переживания после неудавшегося сватовства.

В комнате Реди ничего не изменилось — зеркала, та же мебель, пятно плесени на стене, на этот раз в виде далекой лесной опушки, и все же теперь Орви чувствовала себя здесь неуютно. На столе возвышалась стопа конспектов, в углу стояли свитки чертежей. Реди усадил девушку на диван и, как в прежние времена, подложил ей за спину подушку, а сам устроился на стуле у стола и, приподняв рукав, украдкой взглянул на часы.

Орви пала духом. В кино она еще верила, что они могут помириться. Теперь же она похоронила все надежды — раньше Реди никогда в ее присутствии не проявлял нетерпения.

— Ну, как жизнь? — спросил Реди.

Она пожала плечами.

Именно сегодня она решила, что надо сменить место работы. Завтра она подаст заявление об уходе. Но не об этом ей хотелось говорить с Реди. Орви надеялась, что Реди обнимет ее и скажет что-нибудь очень хорошее.

Какими только ласковыми именами не называл он ее прежде, и Орви-белочка, и лебединое перышко, — уж Лулль-то не замедлила бы назвать все это безвкусицей. А Орви повторяла эти слова по вечерам, ложась в постель, и блаженный покой вливался в ее душу, словно ей пели колыбельную.

Теперь же Реди спрашивал официальным тоном, как Орви поживает. Равнодушие парня раздражало Орви, она незаметно ухватилась за свою правую руку, опасаясь, как бы она опять не задергалась. Тогда ей пришлось бы рассказать, чем она занималась до сих пор. Орви стыдилась признаться: я штампую дурацкие колесики.

Орви медлила с ответом. Чтобы отвлечь внимание Реди, она взяла со стола первую попавшуюся книгу и принялась листать ее.

Неизвестно, до чего бы они договорились, если бы к Реди не зашли две его сокурсницы. Обе девушки чувствовали себя в комнате Реди как дома. Они кинули свои пальто на табуретку у двери, одна из них задорно повесила свою фуражку на овальное зеркало, вторая тут же громко потребовала какой-то конспект.

Девушки словно не замечали съежившуюся на диване Орви. Орви притворилась, что ее очень занимает книга. На самом же деле строки прыгали у нее перед глазами, а в голове стоял звон, будто рядом кидали в ящик жестяные колесики. Орви пыталась уловить суть разговора, но ее мысли разбегались, и она не понимала, о чем идет речь.

Орви представила себя женой Реди. Она ходит на работу, а по вечерам сидит в уголке, в то время как Реди живет своей духовной жизнью. Ей нечего сказать, когда Реди смеется со своими однокурсниками над шутками, которые понятны только им, восхищается или ругает преподавателей, спорит о вещах, недоступных для Орви. Она терзалась бы завистью или ощущением своей неполноценности. Вскоре Реди имел бы полное право сказать ей: да что ты понимаешь! Отдаление и отчуждение нарастали бы, пока все не кончилось бы слезами и взаимными обвинениями.

Внезапно Орви поняла, что она и не любила Реди — во имя любви люди совершают подвиги, а она не соизволила выполнить даже скромного желания Реди — пойти куда-нибудь учиться.

Осознав это, Орви впала в уныние. Ей не следует жалеть, что Лулль выставила Реди. Хорошо, если сумеешь предупредить кризисы и крахи. Орви не могла себе представить, что она когда-нибудь сможет привязаться к кому-то сильнее, чем к Реди. Если же ее чувства к Реди недостойны называться любовью, то, значит, мир ее чувств вообще недоразвит.

Трое студентов над чем-то громко смеялись.

Молчавшая Орви еще ниже склонилась над разбегавшимися строчками. Она как раз медленно переворачивала страницу, когда девушки собрались уходить. Одна из них провела по своим волосам большой красной расческой и окинула Орви оценивающим взглядом. В этом взгляде Орви уловила явное превосходство.

Едва девушки скрылись за дверью, как Реди надел пальто.

Именно теперь Орви собиралась задать ему массу вопросов, но Реди нетерпеливо переминался с ноги на ногу и комкал фуражку. У Орви дрожали руки, правый локоть дернулся, и понадобилось ужасно много времени, чтобы справиться с пуговицами пальто.

Реди первым сбежал вниз по лестнице. У наружной двери он едва дождался Орви. Она шла как в тумане, натыкалась на перила и чуть не застряла в дверях, ходивших на тугой пружине. Она шла медленно, как будто нарочно хотела досадить Реди.

Вместе они дошли только до угла. Здесь Реди пробормотал что-то о неотложных делах, махнул рукой застывшей на месте Орви и убежал.

Конечно же, он помчался догонять своих сокурсниц.

Которая из них заступила на место Орви? Та, у которой красная расческа, или та, у которой чулки в синюю клетку?

Какая разница, теперь это уже не имеет никакого значения. Новая подруга Реди с таким же успехом могла носить желтый шарфик или зеленое пальто. Реди имел полное право дружить с какой угодно девчонкой, у Орви не было никаких оснований совать свой нос в чужую личную жизнь.

Может быть, в будущем Реди вспомнит об Орви как о человеке, разбившем его иллюзии.

Орви была страшно удручена. Она натянула на уши и на самые брови свой вязаный берет и поплелась домой. Домой?

В дверях квартиры ее чуть не сбила с ног Лулль. Бог весть, на какое чаепитие она спешила. Тем не менее мачеха остановилась, уставилась на Орви и рассмеялась.

— Это еще что за мода?

Орви совсем забыла, что она натянула берет на уши и брови.

Она скосила глаза к переносице и показала мачехе язык.

— Боже мой! — воскликнула Лулль, пятясь назад. Она с такой силой навалилась на вешалку, что одно пальто съехало на пол. — Ты сумасшедшая, — пробормотала ошарашенная Лулль.

Орви стояла неподвижно — берет надвинут на уши и брови, глаза перекошены, язык высунут.

Мачеха в самом прямом смысле слова бежала из дому; возможно, она опасалась, что Орви набросится на нее. Впрочем, это бы вполне могло произойти. Орви захлестнула волна бешенства. Ее рука задергалась, словно замахиваясь на кого-то. В квартире было пусто, не на кого было излить свой гнев.

Орви изо всех сил била рукой по стене прихожей и громко рыдала.

К счастью, страхи Маркуса в отношении Сулли и будущего ребенка оказались напрасными. Все прошло благополучно, родилась девочка, которую назвали Кай.

Сулли осталась дома, Маркус не мог допустить, чтобы за крошкой Кай ухаживали посторонние люди. У Сулли не было причин рваться на работу. Маркус зарабатывал хорошо. Помимо основной работы солидный доход давал приработок. Маркус вскоре приобрел известность среди тех, кто был вынужден сам заботиться о кровле над головой. Лучшая реклама — работа, а поскольку любое дело, за которое брался Маркус, он доводил до конца, то никто не имел оснований быть им недовольным.

Заказчики сами взвинчивали цену, просто смешно становилось, когда они носились за Маркусом по пятам и предлагали один другого больше. Иногда по спине Маркуса бегали мурашки — могут же люди так швырять деньги на ветер! Самоуверенность Маркуса росла. Если эти недотепы не способны сами справиться с такой простой работой, то, ради бога, пусть осыпают деньгами человека, имеющего умелые руки.

После рождения Кай Маркус обосновался в бывшей комнате дяди. Сулли считала, что плач младенца не должен нарушать сон уставшего от работы человека.

Сулли вела дом образцово. Еда подавалась на стол всегда вовремя, и Маркус отправлялся на свою дополнительную работу как барин — он мог в любое время сунуть в портфель выстиранную спецовку. Сулли без конца мыла и прибирала, штопала и шила. Старую мебель, оставшуюся от дяди, Сулли освежила каким-то специальным составом, шторы во всей квартире заменила новыми. Окна сверкали, стены в ванной Сулли сама выкрасила в светло-зеленый цвет. Когда-то столь мрачные комнаты постепенно обретали новый облик. Поздно вечером Маркус мог без всяких забот включить телевизор, развалиться в кресле и, вытянув ноги, смотреть то, что ему показывают.

Однажды ночью, вернувшись от Сулли в комнату дяди, Маркус не мог заснуть до рассвета. Строптивость Сулли уже нельзя было назвать случайной. Днем она была доброй и ласковой, а по ночам ее будто подменяли. Когда Маркус приходил к ней, она смотрела на него с таким страхом, что ему приходилось бороться с чувством неловкости. Когда Маркус уходил, нетрудно было заметить ее облегчение. Иной раз Сулли вскакивала с постели и шла к кроватке Кай, хотя ребенок спокойно посапывал и не было никаких оснований о нем беспокоиться.

Непонятное поведение Сулли встревожило Маркуса.

Он насторожился и стал внимательно следить за женой и детьми.

Сулли изо дня в день находилась в четырех стенах и не имела возможности ни с кем встречаться. Кто же вскружил ей голову? Маркус несколько раз пытался уличить Сулли в чем-то недозволенном. Поборов неловкость, он внезапно являлся домой среди рабочего дня. Возившаяся в кухне Сулли грустно и вопросительно смотрела на него. Маркус отказался от некоторых приработков, чтобы вечерами пораньше возвращаться домой. Эти свободные часы оказывались довольно мучительными. Сулли без конца хлопотала, будто давала понять, что и Маркусу не подобает сидеть дома сложа руки.

Плохое настроение порождало свербящую раздражительность.

После рождения Кай Маркус держал себя в узде и относился к Юри хотя и холодно, но дружелюбно. Теперь же он вновь провожал ребенка враждебными взглядами. Мальчик, разговаривая с ним, стал заикаться, и его нескрываемый страх еще больше злил Маркуса.

Над Юри как будто тяготело проклятие: при Маркусе он то и дело что-нибудь разбивал, за столом кусок у него застревал в горле. Краснеющее лицо Юри было настолько неприятно Маркусу, что он стискивал зубы.

Сулли делала вид, будто ничего не случилось. Только поникшие плечи и дрожащие руки выдавали ее волнение.

Внутри у Маркуса все клокотало: кто дал им право намекать, что он тиран! Сулли избегает его, как может. Хоть бы раз подошла к своему мужу и улыбнулась!

Однажды вечером Юри опрокинул за столом стакан с молоком. Маркус дал выход своему гневу. Он схватил ремень и принялся лупить мальчика. Сулли разрыдалась, подхватила ребенка на руки и унесла его в кухню. У Маркуса перед глазами поплыли круги. Чтобы успокоиться, он подошел к окну и прижался лбом к стеклу.

Ему захотелось очутиться среди людей, чтобы забыть то, что произошло дома. Кабак? Пьяные лица заранее вызывали в нем отвращение.

Маркусу всей душой хотелось восстановить мир и согласие. Если бы Сулли подошла к нему, прижалась и обняла — Маркус мгновенно отошел бы. Да, Маркус вспыльчив, но разве он в состоянии владеть собой, если жена постоянно думает о ком-то другом!

Маркус на цыпочках прошел по комнате и приоткрыл дверь в кухню. Сулли, сидя на табуретке, держала на руках Юри. Одной рукой она его обнимала, другой гладила по голове. Когда мать и сын заметили стоявшего в дверях Маркуса, у Сулли от страха открылся рот, словно она хотела позвать на помощь. Мальчик уткнулся лицом в шею матери.

Маркус со стуком захлопнул дверь, с потолка посыпалась штукатурка. Он почти бежал, ударился коленом о кресло, выругался и, как за спасательный круг, ухватился за дверную ручку соседней комнаты. Здесь спал его собственный ребенок, маленькая Кай. Лицо Маркуса задергалось от нахлынувшей нежности. Он потряс девочку, чтобы разбудить ее, — сейчас отец и дочь улыбнутся друг другу, и счастье вернется в дом. Испуганный со сна ребенок зачмокал. Бутылочки с соской не было. Девочка заплакала.

Этой ночью Маркус пришел в комнату Сулли. Только грубостью мог он еще утвердить свою власть.

Утром Сулли ковыляла по квартире, обвязав голову полотенцем, глаза у нее были заплаканные и опухшие. Маркус с отвращением отводил взгляд в сторону, но что-то необъяснимое заставляло его снова и снова смотреть на Сулли. Маркус вдруг осознал, что его жена стара. Шея в морщинах, груди обвисли, походка шаркающая.

Маркуса пронзило раскаяние. Он нерешительно взял руку жены, пальцы Сулли были холодны как лед.

Маркусу хотелось, чтобы Сулли закричала на него, затопала ногами, разбила тарелку или чашку, сорвала со стены одну из идиотских картин и порвала холст, застучала по столу кулаками и сказала мужу, что он чудовище.

Но Сулли стояла молча и смотрела ничего не видящим взглядом сквозь стенку.

Значит, она считает себя виноватой, но почему же она не хочет объясниться! Обоим стало бы легче, если бы вся эта накипь вылилась в слова.

Однако и Сулли не была столь беспомощной, как могло показаться. По всей вероятности, она отправила в деревню телеграмму, ибо на следующий день заявилась ее мамаша. Теперь Маркус был выдворен окончательно. Сулли спала в одной постели со своей матерью, они вместе убаюкивали детей. Маркус следил за ними исподлобья, и ему казалось, что особая нежность выпадала на долю Юри.

Маркус чувствовал, что он проиграл.

Оставалось только почаще исчезать из дому. Маркус работал как вол. Он был по-прежнему нарасхват и зарабатывал как никогда раньше, но в отношении семьи стал скуп. Он не передавал жене деньги из рук в руки, а совал их под медную ступку, стоявшую на кухонном шкафу. Маркус надеялся, что Сулли попросит добавки, ведь оставленной суммы едва хватало на пропитание семьи. Но Сулли молчала. Маркус махнул рукой: пусть распродает дядюшкины вещи, когда нужда прижмет.

Зато постоянно рос счет Маркуса в сберкассе. Он пока еще не знал, что предпринять с накопленными деньгами, однако цифры в серой книжечке являлись для него своего рода опорой и поддержкой.

В прошлом у Маркуса не было ни желания, ни времени для каких-либо личных интересов. Теперь же он стал наблюдать за другими людьми, чтобы поучиться у них и найти себе занятие по душе. У Маркуса словно глаза раскрылись, он увидел жизнь с новой стороны. Ведь никто не обещал ему три молодости, а он работает как проклятый с рассвета до захода солнца. Ни один здравомыслящий человек не влачил свои дни так серо и однообразно, как он. Рыбаки и любители походов, охотники, значкисты да марочники, спортсмены и певуны — все они, за исключением Маркуса, жили интересно. Кто не был способен на что-нибудь иное, тот волочился за женщинами.

Рыба и охотничьи трофеи не прельщали Маркуса. Он не понимал, как можно убивать животных ради развлечения. Он рос в деревне и нередко присутствовал при забое свиньи или бычка. И всякий раз тяжело переживал предсмертную агонию животного. И хотя Маркус понимал, что все это вызвано осознанной необходимостью, сам он никогда не смог бы стать таким, как Юссь Пуссь — их деревенский живодер. Однажды Паула велела Маркусу зарезать петуха; и хотя парень наточил топор, птица все-таки улетела с чурбана.

Маркуса интересовали рассказы мужчин, питавших слабость к женскому полу. Он не пропускал мимо ушей ни одной истории, ни одной пикантной подробности и искренне восхищался ловкостью других мужчин. Сам он не обладал даром завлекать женщин — хотя в любом случае конечный результат бывал одинаковым, каждый раз приходилось придумывать новые уловки. Маркус мог надеяться только на свою приятную внешность. Он боялся случайных знакомств, так как не сумел бы дать женщине категорическую отставку. Опытные пташки шестым чувством определили бы его уязвимые места, и тогда прощай свобода. Он слышал от мужчин немало мрачных историй — иная дамочка сумеет так окрутить свою жертву, что ты и пикнуть не успеешь.

Наконец Маркусом завладели мысли об автомобиле.

Машина сулила спасение!

Он представлял себя за рулем. Навстречу течет серая лента дороги. Необычный голос свободы звучит в ушах — стремись вперед, забудь про все неприятности, никто тебя не сможет удержать.

Мечта о машине всецело овладела Маркусом. Только автомобиль сможет вернуть ему всю полноту жизни. Маркус все острее ощущал мрачную атмосферу дома. Здесь жили узники, с утра до вечера изучавшие щели в полу. Больше здесь не на что глядеть. Он, Маркус, не собирается смотреть, как Сулли крутится вокруг Юри, то утешит его, то приласкает.

Машина — лучший выход из создавшегося положения.

Кроме того, в данном случае не может быть и намека на безнравственность. Не он один помешан на автомобилях. И не только он будет любить свою машину больше законной жены.

Немало времени и труда было затрачено, и все же Маркус обзавелся автомобилем. Пригнав во двор старый драндулет, Маркус заметил в окне Сулли. Она стояла неподвижно, прижавшись бледным лицом к стеклу. Впервые за долгое время Маркус посмотрел своей жене прямо в глаза, правда, издалека и через стекло. На лице Сулли не появилось даже намека на радость, хотя любой женщине должно бы доставить удовольствие быть женой владельца автомашины.

Орви уволилась со старого места работы. Она передала свой пресс новенькой, девушке примерно одного с ней возраста, и за несколько дней обучила ее работе. Эта миловидная девушка старательно слушала Орви, объяснявшую ей приемы работы. Уважительный взгляд новенькой воодушевлял Орви. Она ей досконально все разъяснила, а под конец обратила внимание на перемещающуюся лампу и посоветовала направлять свет в лицо, когда начнет клонить ко сну.

Девушка на прощание протянула Орви букетик цветов и с благодарностью сказала, что дружелюбие Орви помогло ей преодолеть страх — она боялась идти на работу.

Орви была приятно поражена признательностью новенькой; первый раз в жизни она поняла, что работа, кроме зарплаты, имеет и другие достоинства. В полдень Орви с цветами в руках вышла из ворот завода. Ей вспомнилась давнишняя мечта. Ведь и она когда-то мечтала стать учительницей, как и большинство девочек в начальных классах.

Растрогавшись, Орви поднесла букетик к лицу и подумала, как хорошо было бы еще когда-нибудь ощутить такую же радость от своих поступков.

Дома ее ждало сражение. Уже долгое время Орви не могла поладить с мачехой. Лулль стремилась унизить ее при любом удобном случае. Она подробно выспрашивала, где Орви бывает после работы, с кем встречается, что видела или слышала.

Орви, не привыкшая никогда ничего утаивать, стала намеренно скрытничать. В ответ на вопросы мачехи она равнодушно пожимала плечами или покачивала головой. Иногда смотрела на Лулль с деланной улыбкой на лице — такая гримаса должна была означать, что существуют вещи и дела, в которых она не намерена отчитываться.

Именно эта вызывающая улыбка больше всего выводила Лулль из себя.

Орви ничуть не жалела Лулль, когда видела, что та из-за нее переживает. Орви начала нарочно слоняться по городу, чтобы убить время. Однажды она даже выдержала еще один киносеанс после двухсерийного фильма. Правда, ломило спину и рябило в глазах, но зато какое удовольствие было видеть, как мачеха в бешенстве топает ногами.

Орви с каким-то наслаждением принялась дразнить Лулль. Она без всякой цели слонялась по улицам, а Лулль считала, что Орви ведет какую-то беспутную жизнь. Чтобы досадить мачехе, Орви принялась размалевывать лицо под воинственные маски. Она понимала, что всякий нормальный человек сочтет ее за дурочку, но толстый слой туши на ресницах, огненно-красная помада, брови, будто вымазанные дегтем, помогали ей изменить свою внешность. И Орви малевалась снова и снова, чтобы казаться старше своих лет, — ей хотелось стать неузнаваемой.

Мир покинул их дом.

Однажды Орви застала в своей комнате мачеху, которая рылась в ее вещах. Неизвестно, какие вещественные доказательства искала она в сумочке Орви и в ящике ее письменного стола.

Лулль была готова со стыда провалиться, сквозь землю. Она побледнела и виновато опустила голову. Орви понимала, что стоит ей сейчас заговорить, и Лулль не станет выбирать выражений. Орви не хотелось опускаться до ругани. Она решила отомстить иначе. Вынув из шкатулки отца сигарету, Орви закурила и стала пускать дым прямо в лицо Лулль.

Прошло несколько дней. Они не разговаривали.

Но затем Лулль не выдержала. У нее всегда было в запасе достаточно пошлостей, иногда она просто должна была их выплеснуть.

И она обозвала Орви девицей легкого поведения.

Орви вцепилась мачехе в волосы.

Лулль закричала и обозвала Орви самыми последними словами.

С этого момента Орви ввела в свой обиход любимое выражение Лулль:

— Хватит, я хочу жить своей жизнью.

Орви давно уже намеревалась уйти из дому и начать самостоятельную жизнь — теперь для этого настало время.

Вот так Орви и оказалась за конвейером швейной фабрики. Чтобы получить место в общежитии, пришлось пообивать пороги. В отделе кадров никак не могли понять, почему человек, проживающий в этом же городе и имеющий к тому же неплохие квартирные условия, добивается места в общежитии. Но рабочих рук на фабрике не хватало, Орви продолжала настаивать на своем, и все устроилось.

Переезд оказался на самом деле гораздо сложнее, чем Орви могла себе представить. Выяснилось, что у бедной девушки очень много вещей. Одна только сортировка заняла несколько вечеров. Гора узлов и пакетов, выросшая возле дверей, едва не повергла ее в панику. Ни в какое общежитие не возьмешь с собой весь этот воз! Большую часть вещей пришлось распихать по чемоданам и попросить мачеху освободить для них место в подвале. И тем не менее вещи Орви оставались еще в стенном шкафу, кладовке и ящике дивана. Книги она не стала даже трогать. Как и любой женщине, Орви зачастую казалось, что ей нечего надеть, — теперь же все эти пальто, платья и туфли никак не хотели уместиться в двух чемоданах.

Свое розовое атласное одеяло, оставшееся с детства, Орви засунула в большой полиэтиленовый мешок. Лулль предложила ей взять посуду — девушка и не подозревала, что у нее набралось такое количество надаренных ей ложек и чашек. Кое-что осталось и от матери, все это, само собой разумеется, принадлежало Орви. Наконец Орви решилась разобрать фотографии. Она вынула доставшийся ей от матери темно-зеленый альбом и посмотрела на тиснение, напоминавшее паутину. Фотографии она разглядывала с меньшим интересом, пока не наткнулась на одну, заставившую ее вздрогнуть. Точно такую же фотографию она видела однажды на аллее в руках женщины, у которой была на шее облезлая лиса без хвоста.

Орви до тех пор изучала улыбающуюся женщину и младенца, который глупо таращился на нее, пока не защипало в глазах. Так же, как и в тот раз на раскисшей от слякоти аллее, Орви удивилась, что почти голый ребенок в нагрудничке с вышитым цыпленком сидит на руках у женщины, одетой по-зимнему. Женщина не удосужилась снять даже шляпу, похожую на мужскую, ее широкие поля полого спускались на лоб. Можно ли считать этот снимок вещественным доказательством того, что Орви — не ребенок мамы, вязавшей белую шаль? Почему две совершенно одинаковые фотографии оказались в руках двух женщин, которые не могут иметь между собой ничего общего?

Орви стало не по себе. Ей хотелось забиться в угол и отогнать все эти наваждения, выплывшие из глубины времен.

Она повернула фотографию и на обратной стороне увидела крупные печатные буквы. Чернильный карандаш раза два слюнявили, и поэтому отдельные буквы резче бросались в глаза.

Таинственное имя Офелия Розин стало преследовать Орви. Воображение увело ее в темноту, наполненную ожиданием: вот-вот вспыхнет свет, и она увидит события далекого прошлого — где-то там стоит молодая Офелия Розин и обнимает своего любимого.

Но увядшая женщина со странной внешностью, которую Орви встретила на аллее, не вызывала в ней ни малейшего желания действовать, чтобы немедленно выяснить свою истинную родословную.

Орви вложила в конверт фотографию, пробудившую в ней столь противоречивые чувства, и заклеила его.

Пусть дожидается лучших времен, скрытая от посторонних взоров.

Грусть, вызванная неопределенностью своего происхождения, постепенно сменилась чувством облегчения. Значит, ей не обязательно воспринимать слишком серьезно ни Лулль, ни человека, которого она привыкла называть отцом. Жизненный опыт подсказывал ей, что люди до сих пор высоко ценят кровное родство. Само собой разумеется, Орви должна быть благодарна Лулль и отцу — не каждый имеет столь щедрую душу, чтобы относиться к ребенку, считающемуся сиротой, как к родному. И все-таки между ними троими не было тех невидимых, но очень существенных связей — или это только предрассудок, и они вовсе не обязательны? Вряд ли Орви в состоянии броситься со слезами на шею настоящей матери, если она ее вдруг обретет! Во взаимоотношениях Орви с близкими существовала какая-то недоговоренность. Что-то мешало полностью положиться на кого-нибудь из них или поверить кому-то до конца.

Может быть, та чужая женщина, Офелия Розин, сидит по вечерам вдвоем со своей лисой и уже не верит, что у нее есть дочь. Ей тоже не на кого положиться, ведь, оказавшись в беде, не станешь надеяться на человека, с которым ты никогда не делила ни горя, ни радости.

После того как Орви обнаружила фотографию, она обрела некую уверенность. Внутреннее смятение улеглось, и девушка вдруг поняла, что она одинока и должна стать независимой. Пути к примирению не предвиделось — Лулль без конца твердила, что у нее своя жизнь.

Игра в прятки уместна только в детстве.

Дружелюбно улыбаясь, Орви покинула Лулль и мужчину, которого она теперь уже с некоторой запинкой называла отцом. Орви горячо и долго благодарила их, хотя никогда не отличалась особым красноречием. В глазах мачехи и отца сквозила отчужденность. Орви растрогалась, глядя на них, — в этом возрасте самочувствие людей поддерживается сознанием того, что у них есть ребенок. Чем уже становится круг собственных интересов, тем больше ты стремишься получить от других, но ничего не поделаешь, самостоятельность требует определенной дистанции. Вместе с чемоданами, которые Орви уложила в такси, она уносила с собой два противоположных чувства — равнодушие и жалость.

— Этот симпатичный мужчина, который кроет нам крышу…

Маркус, который теплым летним вечером разрезал кровельное железо во дворе частного дома, случайно услышал эти слова.

Столь высоко оцененный работник улыбнулся про себя и, не закончив работы, швырнул ножницы в портфель. Если бы хозяин мог догадаться, что вылетевшие из уст его жены слова вызовут в кровельщике столь странные чувства, он наверняка весь вечер не переставая ссорился бы с женой. С таким трудом он уговорил Маркуса взяться за эту работу — и опять не повезло. Ведь как хвалили его порядочность — и вот извольте!

А Маркус, улыбаясь, попросил разрешения воспользоваться ванной. Выйдя оттуда, он успокоил ошеломленных хозяев — не стоит волноваться, все будет сделано, погода стоит хорошая и так далее.

Мужчина, которого назвали симпатичным, запихал в портфель рабочую одежду, защелкнул замки и, размахивая своей ношей, вышел за ворота. У тротуара стоял сверкающий на солнце красный БМВ. Внешность Маркуса была под стать машине: белая рубашка, серый в клетку костюм и коричневые с плетеным верхом туфли. Маркус приостановился в нескольких шагах от машины, будто любуясь результатом долгого и трудоемкого ремонта. Затем он выудил из заднего кармана брюк часы с золотым браслетом и надел их на руку. Немного подтянув рукава, Маркус открыл дверцу машины.

В последние месяцы Маркус с каким-то азартом занимался своей внешностью. Впервые в жизни он ощущал удовольствие от элегантной одежды. Не стесняясь, он советовался с людьми, знавшими толк в таких делах. Будучи сам в работе аккуратным и точным, он отправился к рекомендованному ему портному, чьи костюмы сидели на заказчике, словно влитые. Повезло ему и с парикмахером — из кресла поднялся помолодевший мужчина, довольный своей модной стрижкой.

Изменениям, которые происходили с Маркусом, немало способствовал и автомобиль. Обретший колеса Маркус начал понемногу перепиливать цепи, которыми была прикована к нему семья, висевшая на нем, как гиря. Но неверно было бы сказать, что Маркус полностью забыл свои обязанности: под ступкой на кухонном шкафу регулярно появлялась определенная сумма денег. Ради Кай он иногда по вечерам откладывал в сторону газету и брал ребенка на руки. Юри он попросту не замечал. Равнодушие — лучшее лекарство для души. Его уже не возмущало, что Сулли балует Юри, сам он давно не баловал Сулли. Хотя Кай, выросшая из пеленок, спала по ночам спокойно, Маркус по-прежнему продолжал жить в комнате дяди. Иногда поздно вечером Маркус, больше из чувства долга, шел к Сулли, но жена оставалась бесчувственной, и Маркус постепенно оставил ее в покое.

Их разговоры с Сулли становились все короче и ограничивались в основном повседневными мелочами.

С тех пор как в автомобиль вдохнули жизнь, Сулли ни разу не изъявила желания покататься. Наверное, она и сама понимала, что никак не вяжется с солидным Маркусом и блестящим автомобилем. Жена старела на глазах. Она совсем не следила за своей осанкой и не пыталась даже с помощью одежды придать себе более привлекательный вид.

Временами Маркус ловил себя на странной мысли: жизнь, казалось, несется с головокружительной быстротой, время до отказа нажимает педаль. И тогда ему становилось жаль попусту растраченных лет, прожитых бок о бок с Сулли.

Устав от Сулли, Маркус стал искать нового содержания, которым можно было бы заполнить жизнь. Сперва он не знал, где его найти. Машина вела его в поисках — выезжая летними вечерами за город, Маркус на короткий миг ощущал себя счастливым. Ему казалось, что в этом житейском море он держит свой руль уже довольно твердой рукой. В груди возникало какое-то приятное чувство превосходства над всеми и над всем. Маркус что-то насвистывал, и старые хутора, прилепившиеся к дороге, не вызывали в нем ни малейшей тоски по дому.

Ему приглянулась одна девушка.

Наверное, сама судьба пожелала того, чтобы Маркус со своими автомобильными заботами попал к отцу Орви. Дотошный механик заводил мотор и часами выслушивал его, как человеческое сердце, орудуя отверткой вместо стетоскопа. Сам Маркус мог беззаботно глазеть по сторонам. Механик точно знал, какую деталь нужно разобрать, где пройтись напильником, а где подчистить наждачной бумагой. В своем ящике с железяками он всегда находил какую-нибудь деталь, с помощью которой можно было подновить нутро автомобиля. В тот период, когда врачевали БМВ, Маркус часто видел Орви. Хотя он и не решался смотреть ей вслед открыто, он не мог не заметить некоего молокососа, изо дня в день увивавшегося вокруг девушки. Этот сопляк был примерно в том же возрасте, в каком Маркус впервые побывал на сеновале у Сулли. Робость парня в какой-то степени смешила Маркуса. Стоит взрослому мужчине захотеть, и этакие голубчики отлетят от девушки, как пылинки.

Предаваясь таким мыслям, Маркус подогревал в себе храбрость и стремление действовать. Со слов других мужчин Маркус знал, что с существом женского пола, которое моложе тебя, надо обращаться спокойно и с умом — никогда наперед не знаешь, что взбредет им в голову.

Временами Маркус сомневался, он долго не мог решить, не слишком ли пожилым кажется он Орви. Теперь же, когда он резал железо и случайно услышал слова о том, что его считают симпатичным мужчиной, его решение созрело.

Чем плох сегодняшний вечер? Можно приступить к делу тотчас.

Позднее, когда они вчетвером под предлогом испытания автомобиля выехали за город, Маркус убедился, что на этот раз не все пойдет так просто и гладко. Маркус на всякий случай помалкивал, так как не умел непринужденно поддержать разговор моложавой жены механика. Эти люди знали точно, чего они хотят от жизни. По-видимому, сидевшая с надутым видом девчонка воспитана в том же духе. Подумав о всевозможных предрассудках, Маркус и вовсе расстроился. Перед ним поставят ряд заграждений и неизвестно еще, захотят ли их вообще убрать с дороги. Первым делом придется поднять якорь и отчалить от старой гавани. Маркус понимал, что, кроме этого, ему могут предъявить еще множество условий: он должен быть общительным, неизменно в хорошем настроении, уметь выходить из любого положения, разумеется, иметь неплохие доходы и быть достаточно самоуверенным — только с такими людьми считались в этой семье. Маркус понимал, что, задавшись целью заполучить Орви, нужно завоевать в союзники Лулль. Бойкая жена механика сумеет в подходящую минуту склонить чашу весов в нужную сторону.

Маркус, трезво оценивающий положение, ощутил чувство неловкости. Если бы эта ясноглазая девушка, сидевшая рядом с ним, подслушала его мысли, она могла бы спросить: какое отношение ко всему этому имеет любовь? И она была бы права. Маркус жаждал ласки, нежности, близости и понимания — только он опасался, попадет ли он когда-нибудь в эту прекрасную страну, потому-то он и взвешивал шансы на успех и пытался представить себе возможные препятствия.

Маркус все время как будто следил за собой со стороны. Он пытался быть по возможности предупредительным и казаться спокойным, хотя временами сердце готово было выскочить из груди. Этот хлюпик для него не помеха, куда ему до Маркуса. Маркус и виду не подал, тем более не стал бурчать под нос нравоучения, даже бровь не дрогнула и он не выругался, когда проезжал мимо машины, за рулем которой сидел неуверенный новичок. Маркус стремился подчеркнуть свое превосходство над всякими пижонами — жаль, что на шоссе не случилось ничего из ряда вон выходящего, что позволило бы ему еще убедительнее продемонстрировать твердость характера.

Прощаясь, Лулль сказала, что Маркус хорошо водит машину, ездить с ним — одно удовольствие. Орви молча протянула руку; возможно, Маркусу только показалось, что в глазах девушки мелькнуло любопытство.

Недели через две Маркус пригласил родителей Орви в ресторан. Он специально не стал намекать, чтобы они взяли с собой Орви. Лучше, если Лулль потом сама расхвалит ей Маркуса. И почему бы ей этого не сделать? Маркус не скупился и вел себя превосходно. Он приглашал Лулль танцевать, многократно извинялся за свою неуклюжесть, давая этим понять, что подобные заведения он посещает редко и не является праздным прожигателем жизни. Любой ценой следовало создать о себе мнение, как о человеке порядочном, заслуживающем доверия и прочно стоящем на ногах.

Если днем Маркус трезво планировал будущую жизнь и доказывал себе, что жену не берут, а завоевывают, то по вечерам и с наступлением ночи мысли Маркуса отклонялись совсем в другую сторону.

В его воображении постоянно возникала увядшая Сулли, она дышала тяжело, как дышит усталый человек. Она очень редко смотрела на Маркуса, но и сквозь опущенные веки ее глаза как будто сверлили мужа. Казалось, ее взгляд излучал тысячи вопросов, в нем перемешивалось прошлое и будущее, дети и любовь. Маркус мог упрекнуть себя в том, что когда-то он пошел за ней по влечению страсти. Вся же вина Сулли заключалась в том, что под платьем у нее ничего не было.

Иногда Маркусу казалось, что Орви далека и недоступна. Снова Маркус шел на поводу страсти, хотя и надеялся на этот раз на что-то большее, веря, что если начать сначала, то все окажется гораздо совершеннее.

По утрам Маркус чувствовал себя бодрым. Однако больше всего его смущала Кай. У девочки были реденькие волосики, и поэтому она казалась особенно жалкой и беззащитной. Когда девочка, склонив головку, смотрела на Маркуса, он отводил взгляд. Казалось, она понимает, что отец давно уже предал ее. Однажды, когда девочка наступила ногой на куклу и со спокойной деловитостью оторвала ей руку, Маркус залпом выпил полный стакан водки.

Щемящее сердце отпустило, Маркус похлопал себя по щекам, словно хотел избавиться от какого-то наваждения. К черту эту жалость, каждый имеет право устраивать свою жизнь так, как ему хочется.

Сулли старше его, она должна была бы предвидеть будущую драму и своевременно оттолкнуть Маркуса.

Внизу, под окнами, стоял красный БМВ, он вызывающе сверкал на солнце.

Здесь, в четырех стенах, право, можно свихнуться. Настоящая жизнь начинается где-то совсем в другом месте, там, где трясина повседневных мелочей не затягивает человека. Мужчина перестает быть мужчиной, когда его без конца притесняют.

Маркус был готов сесть за руль и взять старт, чтобы принять участие в захватывающей дух гонке.

Перебравшись в общежитие швейной фабрики, Орви никак не могла свыкнуться с новым образом жизни. До нее в комнате жили три девушки, имена которых начинались на А: Айно, Айли и Аста. Орви они казались неестественно похожими друг на друга. Даже думали и вели они себя одинаково. Вместе ходили в кино, по субботам единодушно отправлялись на танцы и возвращались оттуда в сопровождении трех парней. У девушек были одинаковые прически, губная помада переходила из рук в руки, а одежда с одних плеч на другие. За обедом они хлебали один и тот же суп, а разговаривая с Орви, употребляли одни и те же выражения. Они были намного старше Орви и работали на швейной фабрике уже долгое время. Твердо установившиеся привычки трех «А» Орви считала признаком ограниченности. С самого начала между тремя «А» и Орви возникла какая-то необъяснимая вражда, причину которой, в конце концов, не так уж трудно было найти. Орви, которая была единственным ребенком в семье, с первых же дней настроилась против соседок, она не хотела, чтобы кто-то снова навязывал ей свою волю. Орви с удивлением осознала, что Лулль и отец на самом деле предоставляли ей достаточно большую свободу действий.

Вначале три «А» отнеслись к Орви без всякого предубеждения. Когда Орви появилась, ее приняли как равную и проявили готовность включить в свой круг. Однако упрямство и несговорчивость Орви оттолкнули от нее трех «А». В возникшей напряженной обстановке Орви могла винить только себя.

Ссоры в большинстве случаев возникают из-за пустяков. Орви почувствовала себя оскорбленной до глубины души, заметив, что три «А» берут из шкафа ее платья и кофточки и время от времени надевают их на себя. Три «А» считали, что только недалекий человек может возводить такие пустяки в проблему. Орви ужасно злилась, когда видела, что, несмотря на предупреждения, с ее вешалок опять исчезала то одна, то другая вещь. Девушки не обращали внимания на ее недовольство — и снова пользовались то ее расческой, то полотенцем.

Когда Орви, почувствовав у своих вещей чужой запах, совершенно вышла из себя, три «А» уставились на нее с таким удивлением, будто увидели разбушевавшегося слона. С нескрываемым презрением они заявили:

— Эгоистка!

— Скупердяйка!

— Жадюга!

Никогда в жизни никто не приписывал Орви таких качеств. Она тяжело переживала эти нападки, замкнулась в себе, стала еще более желчной — кому приятно быть среди других чужеродным телом!

Орви не могла сдержаться и поругалась с тремя «А», когда те вернулись ночью, зажгли свет и, громко обмениваясь впечатлениями, стали укладываться спать. Она обозвала их самыми последними словами и вдруг заметила, что из шкафчика исчез купленный ею хлеб. Орви казалось, что ее преследуют, травят, что девушки назло хотят вывести ее из себя. В этом не было никаких сомнений. Чтобы воспитать Орви в своем духе, три «А» вытащили из-под носа у сонной Орви ее халат в красный горошек и, по очереди надевая его, шли через коридор в умывальню. Орви натянула на голову одеяло и немного поплакала. Она чувствовала себя беспомощной и одинокой.

Орви стала запирать свои платья и кофточки в чемодане, а халат накидывала поверх одеяла, хотя спать было жарко даже под тонким одеялом.

Скандал разразился, когда девушки привели парней.

Орви задрожала, когда они вшестером появились в комнате. Эти три пары совершенно не считались с тем, что в этой же комнате находится Орви. Орви, с головой укрывшись одеялом, задыхалась от жары и ярости и не знала, то ли ей закричать, то ли придумать что-нибудь другое.

Наконец Орви не выдержала. Она вскочила, натянула на себя халат и выбежала в коридор. Дверь за собой она оставила открытой настежь, надеясь, что они угомонятся. Вначале показалось, что выпад Орви никого не затронул. В самом деле, коридор был безлюдным, в нем горела лишь одна дежурная лампочка.

Но один из парней все-таки не выдержал — он выбрался в коридор, огляделся и, заметив в углу Орви, подошел к ней, сжимая кулаки. Орви съежилась, она подумала, что сейчас получит пощечину. Но парень повел себя вовсе неожиданно, он обхватил девушку и сжал ее, как в тисках. Орви вырывалась и хрипела какие-то проклятья, кричать она была не в состоянии. Так же неожиданно, как схватил, парень отпустил девушку. Тяжело дыша, он с размаху пнул ее ногой. Орви задохнулась от стыда и унижения. Расплата состоялась, парень зашаркал назад и закрыл дверь. Орви услышала, как повернулся ключ.

Когда парни ушли, Орви проскользнула в комнату, сладкое посапывание говорило о том, что три «А» спят глубоким сном.

В ту ночь Орви долго не спала, она никак не могла согреться. В конце концов усталость одолела ее. Перед тем как заснуть, она успела еще подумать, какой же она все-таки ребенок, и удивилась. Она впервые в жизни не спала всю ночь.

На следующий день три «А» прокомментировали ночное поведение Орви весьма кратко:

— Маменькина дочка!

— Святоша!

— Рёва!

Орви не стала никуда жаловаться, слишком противно было. Одна против трех она все равно не смогла бы ничего доказать. К тому же их считали старожилами в общежитии, и ее, новенькую, просто высмеяли бы. Тоже мне фигура, думает, что ее ограниченные нормы жизни превыше всего.

Сама она выбрала общежитие, теперь не годилось идти жаловаться ни к отцу, ни к Лулль. Без сомнения, они возьмут несчастного ребенка обратно под свое крылышко, но Орви не хотелось давать в руки мачехе все козыри.

Орви словно воды в рот набрала и попыталась мужественно вынести как одиночество, так и издевательские выходки трех «А». Не могло же это продолжаться вечно.

Правда, иногда ей казалось, будто она едет в поезде, который стоит на месте и никогда не прибудет на станцию назначения. Как и в поезде, она несколько раз в день открывала замок своего чемодана, когда ей было что-то нужно. Что же касается замков, то и три «А» стали очень бдительными, и в этом отношении у них появилось что-то общее.

В последнее время в общежитии стал орудовать вор. Опасность быть обворованными в какой-то степени сблизила два враждующих лагеря.

Целыми днями они не обменивались ни словом, но когда слухи о ворах стали все чаще звучать в коридорах общежития, три «А» перед тем, как уйти, говорили Орви:

— Не оставляй дверь открытой!

— Смотри, хорошенько запри дверь!

— Берегись, если оставишь ключ в дверях!

Орви ужасно боялась воров, ничуть не меньше, чем три «А». С тех пор она стала особенно аккуратной, и соседки по комнате ни в чем не могли упрекнуть эту задаваку. Орви не столько дрожала за свое добро — ее тряпки в общем-то не имели особой ценности, — в представлении Орви вор был каким-то чудовищем, монстром, даже косвенное соприкосновение с которым заранее вызывало слабость в ногах.

Присутствие вора взбудоражило все население общежития. Единодушное негодование, вызванное появлением паршивой овцы в стаде, сближало людей.

Где бы то ни было: в кухне, в умывальной, на лестнице, у столика вахтера, у входных дверей — повсюду, где жильцы встречались друг с другом, разговор сразу же заходил об этом невидимом, неизвестном и не ведомом никому субъекте, который уже неоднократно протягивал руку за чужим добром. Поначалу вор действовал преимущественно на этаже, где жили мужчины, и унес несколько костюмов. Мимо дежурного никто не мог пройти с большим пакетом незамеченным, и все же пиджаки и брюки исчезали из дома совершенно непонятным образом.

Поскольку всеобщее негодование как бы объединило всех жильцов в единую семью, Орви стала замечать, что с ней многие начали здороваться. Кивали или приподнимали шляпы даже те, кого Орви не знала по фабрике и кто прежде проносился мимо, не замечая ее.

Поэтому Орви не увидела ничего особенного в том, что ее однажды остановил какой-то конопатый парень и сказал:

— Добрый вечер!

Орви кивнула в ответ, переложила сумку с провизией в другую руку и пошла было дальше.

Парень попросил разрешения помочь ей и пошел вместе с Орви. Когда они тащились вверх по лестнице, парень сказал:

— Давно хотел с вами познакомиться. С того самого дня, когда впервые увидел вас. Простите мою назойливость, — парень протянул руку. — Меня зовут Кулло. Живу на втором этаже.

Орви улыбнулась. Назвав свое имя, она мельком взглянула на своего нового знакомого. Кулло был чем-то похож на Реди. У Орви защемило сердце. Чтобы хоть что-то сказать, девушка спросила:

— Что слышно о воре?

Они дошли до того этажа, где жили женщины, парень остановился на последней ступеньке.

— Вот он — вор, стоит прямо перед вами, — сказал он, протягивая Орви сумку.

Орви рассмеялась. Ей понравилось остроумие этого парня.

Каждый раз, заводя машину, чтобы отправиться на шоссе убивать время, Маркус имел в виду определенную цель. Он пытался отдалиться от дома и Сулли, а также и от детей. И хотя цепи были давно уже сброшены, все-таки оставалась какая-то незримая пуповина, связывавшая его с семьей. Удаляясь от города, он чувствовал, что эта непрочная нить становится все тоньше, а вскоре и вовсе порвется.

За рулем для него начиналась новая жизнь. Те часы, когда он был предоставлен самому себе, теряли внешне всякое содержание, просто машина накручивала километры, и больше ничего. Но именно в такие минуты Маркус как будто испытывал сам себя. Насколько важна для него семья? Вначале что-то словно вынуждало его побыстрее возвращаться домой, но постепенно это наваждение стало рассеиваться. Вскоре он настолько подавил свои чувства, что выезжал из города в любую погоду и при любых условиях, лишь бы почувствовать себя свободным вдали от дома.

Маркус ездил по самым разным шоссе, и следить за километрами стало для него в своем роде увлечением. Ему было интересно, сколько километров он проедет за одно и то же время на разных отрезках пути. Такие поездки в какой-то степени утомляли, хотя было совсем не плохо вымотать себя перед тем, как лечь спать. Вернувшись к полуночи, он принимал ванну, заглядывал на кухню и мешком валился в постель.

В котором бы часу он ни приходил домой, его всегда ждала теплая еда. Сулли проявляла чувство долга, словно Маркус возвращался домой после тяжелой работы и о нем надо было позаботиться. Заботливость Сулли раздражала Маркуса. Иной раз он вообще не прикасался кеде, но от этого ничего не менялось. Наконец Маркус махнул на все рукой, стал съедать оставленную ему пищу и при этом уже не думал о Сулли как о какой-то благодетельнице.

Постепенно Маркус возненавидел унизительную подобострастность Сулли.

В зимнее время поездки доставляли ему немало хлопот. Надо было налить в радиатор горячей воды. Он спускался с третьего этажа с дымящимся ведром, толкал парадную дверь, ходившую на тугой пружине, и придерживал дверь ногой, чтобы она не ударила по ведру и не расплескала воду.

Как-то вьюжным вечером Маркусу не захотелось никуда ехать. Он раздумывал и тянул время. С наслаждением вытянул ноги, перебрал газеты, лениво просмотрел заголовки, поколебавшись, взял на руки подошедшую Кай, погладил ее редкие волосенки и вдруг заметил взгляд Сулли, остановившейся посреди комнаты.

Маркус ждал, почему-то ему показалось, что жена хочет сказать нечто важное. Маркус и сам не знал, что именно надеялся он от нее услышать, но вдруг поймал себя на желании поговорить с Сулли. Может быть, уже пришло время во всем разобраться, поговорить начистоту. Сколько можно терпеть молча, в конце концов Сулли должна была высказать свои претензии! Возражения у Маркуса были давно уже припасены — совсем как свидетели, выстроившиеся в ряд в каком-то темном помещении, стоит только приоткрыть дверь, и хмурые лица подплывут к тебе, образовав полукруг, в центре которого, как обвиняемая, окажется Сулли. За этой несуществующей дверью стояло на страже весьма странное общество: испуганный Эвальт Раун, его спина заляпана грязью; отец Маркуса со вспухшим лицом и растрескавшимися от жара губами; Паула изо всех сил сжимает хворостину, даже пальцы ее побелели от напряжения; Юри схватил в кулак редкие волосенки Кай, словно хочет удержать на месте собравшуюся убежать девочку.

Сулли не отрываясь смотрела на Маркуса. Вдруг она взорвалась:

— Убирайся же! Поезжай! Ты что, не слышишь, трубы зовут, разинув золотые пасти!

Сулли повернулась на каблуках и ушла в соседнюю комнату. Щелкнул ключ в дверях.

Бедная глупая Сулли! Она боялась высказать то, что думала. Она, конечно, уверена, что Маркус проводит все вечера с какими-то женщинами. Но достаточно было замаскированного упрека, чтобы вывести пассивного Маркуса из равновесия. Какое она имеет право намекать на его неверность! Разве Маркус хоть раз упрекнул ее Эвальтом Рауном? Неопределенный намек Сулли прозвучал для Маркуса как прямое оскорбление, которое посмели кинуть ему в лицо. Поэтому внутри у Маркуса все забушевало еще сильнее.

К черту эту Сулли! Она должна быть благодарна, что ее муж никому не выдал семейной тайны и никогда не кичился своим великодушием — не каждый подберет брюхатую бабу!

Ладно, решил Маркус, немного успокоившись, он пойдет. Немедленно. Сулли еще пожалеет, что заставила его уйти. На бракоразводном процессе Маркус сможет сказать: моя жена много раз выгоняла меня на улицу. Хороший хозяин в такую погоду и собаку не выпустит, метель завывает, а Маркус — убирайся и раньше полуночи не смей показываться!

Неужели Сулли действительно думала, что Маркус может иметь какие-то дела с женщинами легкого поведения!

Где-то там, на грани небытия, парит девушка по имени Орви. Не человек, а светлый ангел. Временами Маркус старался забыть ее, теперь же Сулли насильно толкает мужа к Орви.

Рассерженный Маркус находил себе всевозможные оправдания. Может быть, уезжая по вечерам, чтобы в одиночестве подумать обо всем, он просто искал душевного покоя и нащупывал пути возврата к Сулли и детям?

Сулли и не стремится понять Маркуса. Разве не могла она предложить какое-то решение? Она никогда не обращала внимания на страдания своего мужа, ведь мальчишку, наконец, можно было бы и определить куда-нибудь.

Маркус сам себе хозяин, гордость не позволит ему долго оставаться здесь. Пусть Сулли бродит по квартире, держа детей за руки, пусть разглядывает толстых голых женщин и тучных быков на дядюшкиных картинах, прислушивается к тиканью часов и догадывается, что ее время истекло — никто уже ее не пожелает. Даже Эвальт Раун, злорадствовал Маркус.

Когда Маркус выехал за город, гнев его утих.

По шоссе плясала поземка, Маркус ехал прямо на нее. Ветер задувал временами в бок машины с такой силой, что трудно было удержать руль.

Снегопад все усиливался.

Свет фар едва пробивался сквозь белую пелену; придорожные сугробы, казалось, вздымались, как волны, словно хотели затопить дорогу.

Маркус прибавил скорости. Мотор взревел. Маркусу стало не по себе, надо бы повернуть назад, но не видно подходящего места. Он старался ехать как можно быстрее, чтобы колеса не застревали в снегу, — не хватало еще начать разгребать лопатой сугробы!

Тьма и метель разыгрались вовсю. Плотная белая стена скрывала километровые столбы и дорожные знаки. Маркус не имел ни малейшего представления, где он находится. Он ехал не очень долго и не мог быть слишком далеко от города.

В такую бурю лишь одинокие машины попадались навстречу. Они неожиданно возникали на дороге, казалось, их на мгновение выбрасывало вместе со снегом. Сверкнут два глаза — и вот уже снежный вихрь уносит их черт знает куда.

Маркус пригнулся к рулю, его взгляд пытался проникнуть сквозь надвигающиеся сугробы. Надо было найти место, где можно развернуться. Но все перекрестки казались безнадежно занесенными снегом, да и от шоссе осталась лишь жалкая борозда, по дну которой вилял красный БМВ.

Неожиданно в снежной пелене Маркус заметил человеческую фигуру. В следующее мгновение навстречу красному БМВ выскочил огромный грузовик, свет его фар метнулся высоко над головой. Маркусу показалось, что он сейчас окажется под брюхом этой громадины и ее огни проплывут над расплющенным БМВ. Но свет фар мгновенно метнулся влево. В вое метели послышался крик.

Маркус не мог пошевельнуть ногой; сведенная судорогой, она еще сильнее давила на педаль. Рука сама потянулась к выключателю, и красный БМВ покинул место происшествия с потушенными фарами.

Справа возникла черная стена.

Маркус выключил мотор. Открыв дверь, он упал в снег на четвереньки. Руки моментально промокли до локтей, в брючины густо набился снег, сапоги проваливались все глубже и глубже, казалось, сугроб не имеет дна.

Маркус барахтался, как утопающий, наконец он кое-как поднялся и поплелся к лесу. Он пытался укрыться за вековыми елями, затем обнаружил дерево, густые ветви которого доходили почти до земли. Головой вперед Маркус нырнул в темноту; здесь его вдруг оглушила тишина, снега под ногами было совсем мало. Он оперся спиной о дерево и сполз на землю. Карманы смялись, их отверстия казались зашитыми, застывшие пальцы никак не могли нащупать сигареты и спички. Маркус снова встал. Он был молод и силен, но почувствовал себя вдруг совсем немощным, словно крик на дороге перерезал ему мышцы. Закуривая, Маркус проявил осторожность, он повернулся лицом к стволу и сложил ладони лодочкой. Как только сигарета задымилась, Маркус пальцами потушил спичку. Одеревеневшие пальцы не почувствовали боли от ожога.

Маркус пытался трезво оценить обстановку. Смешно маскировать пламя, ведь ему все равно некуда бежать. Рано или поздно шофера БМВ, виновного в несчастном случае, извлекут на свет божий. Только сейчас Маркус сообразил, что он ехал по самой середине дороги. Из-за метели шофер грузовика не заметил прохожего; сворачивая в сторону, чтобы не столкнуться с БМВ, он наехал на человека.

Когда сигарета догорела до половины, у Маркуса вдруг задрожали ноги. Только теперь судорога прошла окончательно. Ведь еще совсем недавно ногу свело настолько, что он не смог сдвинуть ее с педали. Позднее никто уже не станет вдаваться в подробности, просто скажут, что он сбежал с места аварии.

От ужаса его словно пронзило болью. Маркус не мог оставаться на месте. Он раздвинул еловые лапы, швырнул в снег окурок и направился к машине, оставленной у обочины шоссе. Он не думал, что возле подозрительно покинутой машины могут собраться люди, поджидающие, когда преступник выйдет из леса. Маркуса подгоняла лишь одна мысль: побыстрее добраться до места аварии!

Торопливо распахнув дверцу, Маркус взгромоздился на сиденье, втащив за собой кучу снега. Заведя мотор, он принялся переключать скорости, чтобы вытянуть застрявшую машину. С большим трудом это ему удалось.

Но чтобы вернуться на место аварии, надо было прежде всего проехать вперед. Маркус выжал газ до отказа, машина, подпрыгивая, ползла по правой стороне дороги, время от времени задевая боком за сугробы. Мотор ревел, кашлял и чихал, но все-таки не сдавался и тянул.

Перекресток!

Разворачивая машину, Маркус едва не наехал на маневрирующий грейдер.

Маркус спешил. С момента аварии не могло пройти много времени. Маркус не смотрел на часы, из-за метели и шума ветра он потерял чувство времени.

Маркус узнал темную стену леса. Он уменьшил скорость и принялся напряженно смотреть вправо.

Навстречу неслась вереница грохочущих грузовиков. Каждая машина, словно выбрасываемая из глубины сугроба и сверкавшая навстречу Маркусу волчьими глазами фар, казалась злобно ревущим преследователем. Конечно же, шоферы гнались за красным автомобилем, чтобы раздавить его в лепешку. Маркус не сомневался, что именно жажда мести гнала людей на ночь глядя в метель, но у него не возникало никакой вражды к ним. Естественно, преступник должен понести наказание. Только они не знали, что Маркус уже едет в обратную сторону. Преследователи привыкли к тому, что преступник убегает прямо вперед и никогда не кидается добровольно в руки преследователей.

Показались огни города. Маркус испугался, выключил мотор. Машина заехала колесом в сугроб и остановилась. Он так внимательно искал место аварии, почему же оно не было отмечено толпой людей и сгрудившимися машинами?

Маркус представлял себе несчастные случаи по-своему. Тяжелое происшествие должно оставить свой след, и время с момента трагедии должно двигаться замедленно, словно плыть. Именно так было, когда умер отец Маркуса: покойник лежал несколько дней на помосте в амбаре, затем появились дальние и близкие родственники и знакомые. Никто никуда не спешил. Они простаивали там часами, сложив руки крест-накрест на животе, молчали или негромко переговаривались. Маркусу тогда казалось, что они пробыли у них во дворе хутора и в доме несколько недель.

Метель кончилась.

Маркус направил свой красный БМВ к дому. Снежные сугробы сверкали в лунном свете, как будто вокруг распростерлось застывшее во время шторма море. Может быть, метель занесла и машину и человека, и все мчались мимо неправдоподобно высокого сугроба, не обращая на него внимания.

Поставив машину в гараж, Маркус почувствовал себя вконец обессиленным. Его страшно раздражало то, что метель так внезапно прекратилась. Как могло случиться, что на относительно пустынной дороге он встретился с огромным грузовиком именно в то мгновение, когда там проходил человек? Теперь, когда сугробы застыли на месте, было совершенно непонятно, почему БМВ ехал посредине дороги. Маркус не смог бы работать на крыше, если бы он хоть на секунду забыл о существовании края и бездны.

Много дней Маркус ждал, что за ним придут.

Но его личностью никто не интересовался.

Несколько раз Маркус спускался в гараж, плотно закрывал дверь, садился в машину и думал: а что, если завести мотор?

Время шло, и там, где был огромный сугроб и где произошло несчастье, выросла трава забвенья.

Маркус включил фары, темнота уже давно опустилась на окрестности. Машина, которую они днем поставили на пожухлой траве у самой обочины дороги, казалось, висела теперь в огромной черной бездне. В бескрайней мгле медленно проплывали редкие снежинки, сбившиеся в сторону от слабого света подфарников, словно никакая сила притяжения не действовала на них.

Орви стало жутко. В этом тихом и уединенном месте они были точно отрезаны от всего живого. Тусклые огни машины едва светились, словно им вот-вот предстояло погаснуть.

Непроглядная тьма как будто надвигалась с непреодолимой силой. Безбрежная черная пустота была не только перед глазами, она проникала в мозг, в сердце, ползла дальше, захватывая Орви целиком. Если бы сейчас вдруг вспыхнул свет, она нисколько не удивилась бы, увидев свои руки и ноги черными.

— Поедем назад, — боязливо прошептала Орви.

— Ладно.

Маркус охрип, как и Орви, — они долго разговаривали в холодной машине. Когда в памяти Орви всплывали иные из дней, канувших в прошлое, ей казалось, будто она кричит против ветра, хочет сообщить миру что-то очень важное, но никто не слышит ее.

Орви скрестила замерзшие пальцы, и ей почудилось, будто раздался звон льдинок.

Маркус не спешил заводить мотор. Он положил обе руки на руль и глубоко задумался. Должно быть, и у него внутри была черная пустота. Сегодня Орви с удивлением поняла, как они все-таки похожи друг на друга. Такие похожие и все-таки чужие. Может быть, сходство как раз и отталкивает людей друг от друга?

Странными казались эти эпизоды прошлого — мелькающие пунктиры ее жизни, спотыкавшиеся о пробелы в памяти и вычерчивающие круги вокруг тех точек, откуда трудно было двинуться дальше.

В одном отношении Орви за этот день поумнела: причинявшие глухую боль воспоминания надо было облечь для себя в слова, а еще лучше рассказать о них кому-то — тогда покажется, что их можно будет навсегда забыть.

Правая рука Маркуса оторвалась от руля и рывками, словно вместо руки у него был протез, стала подниматься вверх, пока не опустилась Орви на спину.

— Нет! — вскрикнула Орви.

Рука отдернулась.

Орви стало стыдно.

— Странно, — устало проговорил Маркус. — Десять лет мы спали в одной постели, а теперь ты не выносишь даже моего прикосновения.

Орви вспыхнула. Она не хотела обидеть Маркуса. Именно сегодня, сидя в этой холодной машине, она снова, впервые за долгое время, увидела в Маркусе человека. Маркус никогда не считал Орви заслуживающей откровенности. Теперь же он до конца раскрылся перед своей бывшей женой.

Где грань между любовью и ненавистью? Не следует ли вообще отбросить столь большие понятия? Может быть, стоит поговорить о терпимости и о том, что больше я так не могу, не хочу, что чаша переполнилась. Чаша чего? Какая чаша? Всякое познание неопределенно, возможно, оно больше зависит, скажем, от расположения пятен на солнце, чем от чего-то другого? Люди находят выход, существует стремление вперед и путь назад. Даже у Орви хватало житейской мудрости понять это. Говорят и о тупиках, но ведь за стеной должно же начинаться что-то новое. Вот и Маркус хотел когда-то наложить на себя руки. Был бы уже десять лет скелетом. Ни тебе женитьбы, ни развода и никаких выяснений.

Маркус разогрел мотор и стал разворачивать машину. Фары выхватывали из темноты лишь небольшой участок дороги, свет скользил и тонул где-то в пространстве. Не было больше ни валунов, ни можжевельника. Орви не видела, сколько за это время намело снега на промерзшем кочковатом поле.

Машину потряхивало, — значит, они ехали дальше. С низкого сиденья не было видно дороги, лишь тьма кругом. За стеклом две застывшие фигуры, мчащиеся в никуда. А по ту сторону ржавой жестяной коробки плыли навстречу своей судьбе все остальные, верхом на волшебном помеле — с целью или без цели, но куда-то они все-таки неслись. Орви показалось, что из темноты на нее глядит женщина с нежным именем Офелия. Сморщенное лицо ее покорно улыбается, под подбородком выпучились два стеклянных глаза бесхвостой лисы.

Орви очень устала от долгих разговоров. Она засунула озябшие руки под полу пальто. Не беда, колени пока теплые.

Маркус склонился над рулем. Прежде он держался куда прямее, откинувшись на спинку сиденья и вытянув руки. Теперь казалось, зрение у него притупилось и ему приходится внимательно следить за каждой неровностью на дороге. Но возможно, что вконец разболтанный БМВ требовал более осторожного с ним обращения. Случайная встряска могла оказаться роковой, и уставшая от дорог колымага развалилась бы на части. Машины, как и люди, с годами становятся хрупкими, иногда достаточно легкого толчка, чтобы сломалось что-то, что потом уже невозможно починить.

Маркус все-таки остановил машину перед общежитием. На обратном пути он попросил:

— Вернись домой.

Орви ничего не ответила. Через некоторое время Маркус повторил:

— Ну, вернись же домой!

Чем ближе они подъезжали к городу, тем настойчивее уговаривал ее Маркус. Орви молчала, словно отпущенный ей на сегодня лимит слов был полностью исчерпан. Кружа по городу, Маркус что-то бурчал себе под нос. И все-таки он подъехал к общежитию, хотя в минуты гнева, бывало, вел себя совсем по-другому. Орви приготовилась к тому, что Маркус остановит машину на каком-нибудь углу и прикажет ей вылезти. Но, видимо, он до последнего момента не терял надежды и поэтому старался держать себя в руках. Орви почувствовала легкое злорадство — теперь и она сможет заставить Маркуса делать то, чего хочется ей.

Через ветровое стекло Орви заметила Этса, прогуливающегося перед общежитием. Он по-прежнему был в странной кепочке, продолговатое донышко которой приподнималось спереди и сзади, словно на голове его покачивался маленький кораблик.

Опять этот Этс! У Орви сейчас не было ни малейшего желания возиться с ним. Иным женщинам приходится чуть ли не с лассо гоняться за мужчинами, чтобы кого-нибудь заарканить, ее же без конца осаждают. Орви что-то пробормотала про себя. Ее наружность, очевидно, привлекала, а то, что у нее внутри пусто, — это никого не интересовало. Душу все равно нельзя потрогать руками. Вероятно, и Маркус снова жаждал близости Орви. Этс тоже порой становился невменяемым, гладил Орви по голове и вообще ласкался как котенок. И где только Офелия Розин нашла такого мужа, от которого родился странный ребенок с негритянскими губами! Могут ли греческий нос и голубые, как лед, глаза сделать кого-то счастливее?

Орви вышла из машины и протянула Маркусу руку. Веди себя всегда спокойно и вежливо, наставляла ее когда-то мачеха. «Почем я знаю», — пробормотала Орви и пожала плечами, когда Маркус спросил ее о следующей встрече. Маркус не хотел выпускать руку Орви. Орви терпеливо ждала. Усталость притупила чувства, она была сейчас не в состоянии спорить, оправдываться или давать какие-то обещания. И с какой стати она должна кому-то что-то обещать? Она абсолютно свободный человек, и разрешите поступать, как ей заблагорассудится.

Маркус так сильно сжал руку Орви, что ей стало больно. Орви украдкой взглянула через плечо — Этс вразвалку подошел поближе, кепка-кораблик покачивалась у него на макушке, длинные пряди волос, свисавших вдоль ушей, слегка трепыхались на ветру, Маркус с его короткой стрижкой и мешковатым пальто казался по сравнению с Этсом старым и отставшим от моды.

Маркус вздохнул и отпустил руку Орви. Дверца машины со стуком захлопнулась, БМВ дернулся и покатил. Интересно, каким образом Маркус сегодня избавится от охватившей его ярости? Наверное, просто завалится спать — так, согласно житейской мудрости Паулы, хорошо успокаиваются нервы.

Ты можешь спать и спать, заткнув пальцами уши и зажмурив глаза, однако лекарство это ненадолго. Наступает такая минута, когда уже ни с чем не считаешься и хочешь лишь одного — отвести на ком-то душу. Даже терпеливую Сулли прорвало.

Это случилось в первую годовщину свадьбы Орви и Маркуса, когда, вернувшись из какой-то поездки, они оставили машину во дворе. Внезапно в комнату донесся звон разбитого стекла. Выглянув в окно, они увидели посреди залитого солнцем двора Сулли. С трудом удерживая равновесие на подтаявшей весенней наледи, Сулли топталась возле БМВ и горшком с цикламеном била стекла машины. У Орви от страха подкосились ноги. Возможно, она боялась, что рехнувшаяся Сулли ворвется к ним в квартиру и изобьет их всех до полусмерти. Маркус подошел к Орви, сунул руки в карманы и с виду совершенно спокойно выглянул во двор, где Сулли вершила своеобразную месть. Поведение Маркуса помогло Орви обрести присутствие духа, и — чего уж греха таить — она с интересом и злорадством принялась наблюдать за Сулли. Неужели Сулли все еще надеялась, что Маркус вернется к ней? В тот раз Орви удивило простодушие Сулли, теперь опыт подсказывал ей совсем другое. Никогда раньше она бы не подумала, что Маркус на самом деле так привязчив и плохо приспосабливается к новой обстановке. Иначе чего ради он стал бы после развода преследовать Орви — неужели свободному человеку нечего больше делать, как гоняться за своей бывшей женой?

Любая трагедия имеет свои смешные стороны. Жаль только, что сами участники их не замечают.

Не всякий додумается бить окна машины горшком с цикламеном. Орви успела заметить, что цветы были на редкость пышными, с множеством листьев. Красные цветы разлетелись по красной поверхности машины, листья повисли на остатках разбитого стекла. От сильных ударов горшок разлетелся на черепки. Для последнего окна Сулли пришлось снять туфлю и пустить в ход каблук. После этой разрушительной работы БМВ стал похож на свалку металлолома, на которой распустились цветы.

Расколотив все стекла, Сулли даже не взглянула в сторону дома. Она осторожно собрала в ладонь остатки изуродованного растения, натянула на лоб платок и пошла своей дорогой. Если гнев на какие-то мгновения вернул Сулли привлекательность — прямая спина, сильные напружиненные ноги, широкий взмах руки, — то уходила она, снова сгорбившись, вялой, нетвердой походкой.

Воспоминание о вспышке гнева бывшей жены Маркуса не помешало Орви отправиться вместе с Этсом в общежитие. Этс держал ее под руку. На секунду Орви почувствовала себя неуютно, ей показалось, что Маркус издали следил за ними, затем ею овладело безразличие. Удивительно, но чувство свободы еще как-то не успело укорениться в ней.

Проходя мимо стола дежурной, Этс так ловко сунул деньги под заляпанную чернилами бумагу, а старуха Эрле при этом так рассеянно глянула в сторону, туда, где висели ключи, что Орви не выдержала и фыркнула. Орви знала, что, если бы не деньги, старуха Эрле основательно бы ее пропесочила. С каким неослабевающим жаром рассказывала она иной раз о шлюхах, которые заманивают к себе в постель мужчин. Особенно когда ссорилась с обитательницами какой-нибудь комнаты, а это со старухой Эрле случалось нередко. Ее слова становились тогда тяжелыми и липкими. Эта добродетельная, однако жадная до денег старуха была настоящим чучелом. Орви не помнила, чтобы когда-нибудь видела ее аккуратно одетой и прибранной. Чему же здесь удивляться — в конце недели старуха Эрле сорок восемь часов подряд проводила за столом. Здесь она понуро сидела днем и дремала ночью, зеленая бумага на столе заменяла ей подушку.

Поднимаясь по лестнице, Орви еле волочила ноги. Она с удовольствием тотчас же бросилась бы в постель и заснула. Впрочем, о чем им, собственно говоря, беседовать, скоро и так все завалятся спать.

Этс обхватил медленно ступающую Орви за талию. Так они шли, и Орви положила свою усталую голову на плечо Этсу. Страшно подумать, что может настать такой день, когда ты тщетно будешь протягивать руки, а все лишь станут пятиться от тебя, и никто не захочет, чтобы ты прислонилась головой к его плечу.

На Этса жаловаться не приходилось. Орви не думала, что он еще за кем-то ухлестывает. Да и вряд ли он смог бы, здоровье у него неважное.

Орви условным стуком постучала о дверной косяк. Когда бывали гости, дверь запиралась на два замка. И в общежитии владелицы коек хотели иной раз создать себе иллюзию: мой дом — моя крепость. Хотя бы поздними вечерами.

В комнате горел ночник с желтым абажуром. Орви помахала подружкам. Этс снял с головы «кораблик» и подбросил под потолок. Из всех парней в нем было больше всего мальчишеского.

Малле сидела рядом со своим Йорусом, положив голову ему на плечо. Парень раскачивался, и голова Малле, как маятник, тоже раскачивалась взад и вперед. Вчера Малле разревелась, вечно они с Йорусом ссорились. Она умирала от ревности, все время подозревая, что за Йорусом охотится добрая сотня женщин. Соседкам по комнате приходилось то и дело успокаивать ее — ведь Йорус не Вильмер, за которым по пятам ходили невероятные слухи — было о чем поговорить. Эбэ не слишком переживала из-за этого и, если ей хотелось, быстро сама находила себе нового парня — не на одном Вильмере свет клином сошелся. Может, именно из-за того, что Эбэ было наплевать на Вильмера, он и возвращался каждый раз снова к ней.

Эбэ лучше всех удавалось унять муки ревности Малле. Чего только она не болтала, пытаясь объяснить поведение Йоруса. У Эбэ это получалось убедительно — когда Йорус не приходил, она утверждала, что его одолела скупость. В этом была доля истины, Йорус чаще всего отсутствовал в те дни, когда закатывались веселые пирушки в ресторане.

Малле слушала, слушала, затем вздыхала и говорила, что Йорус серьезный и бережливый человек.

Орви смотрела на сидящих на кроватях женщин и мужчин, на Этса, все еще подбрасывающего вверх свою кепчонку, и чувствовала, что питает к ним ко всем большую симпатию. Жаль, если когда-нибудь эта компания развалится. Они подходили друг к другу, мелкие разногласия не в счет. А может, что-то просто вынуждало их быть покладистыми?

Что проку, если б каждый из них тосковал в одиночку, сидел у своей лампы и крестиком вышивал картинки своего прошлого. Надо было изо всех сил гнать от себя прочь ночи, когда не спишь и обливаешь слезами подушку.

Орви стащила с себя пальто и улеглась на кровать. Она полностью расслабила тело и шевелила одними пальцами. Как хорошо, что Сайма раздобыла ей немнущееся платье.

Этс налил из початой бутылки полный стакан вина и осторожно подошел к лежащей Орви. Он приподнял голову Орви, словно она была больная, и дал ей выпить.

— Ты сегодня так долго пропадала, — озабоченно заметила Малле.

— Да тут один человек запихнул меня в красный жестяной ящик, отвез за город и хотел убить.

Орви старалась говорить равнодушным тоном.

Рядом с собой она увидела испуганное лицо Эбэ.

Орви усмехнулась.

— Выдумывает, — рассмеялась Эбэ.

— Тот, кто угрожает женщине, — дрянной человек, — заметил Вильмер. — Кошка не тигр, хотя оба полосатые. У меня был друг, который повесился из-за своей жены. Хоть бы посоветовался сперва!

— А что бы ты ему посоветовал? — быстро вставила Эбэ.

— Мало ли что, — пробормотал Вильмер и выпустил струйку дыма. — Даже рюмка водки и приятная музыка могут помочь человеку поднять настроение.

Орви приподнялась, чтобы взглянуть на Вильмера.

Он сидел, половина его лица была в тени, глаза уставлены на сигарету. Как самоубийца, который медлит перед последней затяжкой.

Воскресенье

Орви не верила ни в сказки, ни в чудеса, да и судьба, по ее мнению, зависела просто от случайных совпадений. И надо же было этому Маркусу подъехать к их окну в своей красной машине! Но одно таинственное явление, по мнению Орви, все же существовало в природе — магнитные бури. Чем их объяснить, Орви не знала. Женский ум все равно не в силах постичь всех тонкостей науки и техники. Однако Орви завораживало то, что нечто невидимое и неосязаемое можно было назвать бурей. В последнее время все чаще говорили о том, что человек находится под воздействием различных факторов, не воспринимаемых ни зрением, ни слухом. Если это так, то Орви считала причиной своего внутреннего беспокойства и дисгармонии именно магнитные бури.

Сегодня ночью — стрелки часов уже перевалили за двенадцать — Орви показалось, что в их комнату в общежитии ворвалась магнитная буря. Все вроде бы текло, как обычно, и все-таки что-то пошло наперекос.

Восемь человек, привыкших друг к другу, проводили время, согласно установившемуся обычаю и сообразуясь со своими возможностями.

Обычно хихиканье и разговоры в комнате продолжались до тех пор, пока кто-нибудь не спохватывался, что время позднее.

Сегодня магнитная буря установила в этой комнате свой порядок. Ниоткуда не доносилось смешков. Почему-то у всех пропала охота балагурить.

Зато перешептывания становились все громче.

Сайма резко перевернулась с одного бока на другой. Ее движение было настолько стремительным, что Олав должен был, по мнению Орви, шмякнуться на пол. Вообще-то Олава невозможно было вывести из себя, и если ни в чем ином, то уж в библейских притчах он всегда находил поддержку.

Да и сама Орви не могла освободиться от напряжения. Руки Этса были неприятно холодными. Этс приблизил свое лицо к лицу Орви, длинные пряди его волос щекотали ей ухо.

Орви попыталась выключить свой слух, но ей это не удалось. Кроме того, сегодняшний тяжелый день давил на сознание, в голове проносились сумбурные мысли, и Орви не знала, как от них избавиться. Женщины из ее комнаты, их мужчины, Маркус, Сулли и Лулль, даже Эвальт Раун, не говоря уже об Офелии Розин и детях Маркуса — все они кружились перед ней. Где-то на завьюженной дороге кто-то пытался выбраться из-под сугроба.

Орви никак не могла отделаться от этих людей. Все они парили возле нее, и, как она этому ни противилась, магнитная буря снова и снова с ураганной силой швыряла ее к ним.

Надо же было им с Маркусом выкапывать из-под пыли времени былое.

— Уйди! — вдруг громко закричала Малле.

— Цыпочка, — вспорхнул в комнате успокаивающий голос Йоруса.

Эбэ фыркнула, со свистом втянула воздух и икнула.

Эти трое нарушили правила игры. После определенного момента в комнате не разрешалось громко разговаривать или пускаться в какие бы то ни было объяснения.

До сих пор только Вильмер считался в их компании паршивой овцой. Когда-то он обиняком высказался, что, дескать, ночь длинна и жизнь могла бы быть гораздо веселее.

Тут-то и начался скандал! Женщины чуть было не избили и не вышвырнули Вильмера за дверь. Эбэ вступилась за него, стараясь удержать Малле, когда та, размахивая кулаками, орала, что здесь не притон!

Вильмер пытался утихомирить женщин шуткой. Он пообещал разъяренной Малле исключить ее из игры и этим только подлил масла в огонь — как так, неужели она, Малле, ни на что не годится?

Намеки Вильмера еще долгое время не давали Малле покоя. В кругу своих подружек она не раз повторяла: дескать, если ни у одной из них нет отдельной квартиры, то это вовсе еще не значит, что они гулящие. Они были и останутся людьми, а человек должен в любой ситуации сохранять свое достоинство. Чем же лучше нас те, кто в своих четырех стенах творят черт знает что, а потом расхаживают с невинным видом. Мы не совершаем никаких позорных поступков, которые надо было бы скрывать. Малле остывала медленно, как раскаленная печь в бане, хоть лей ледяную воду на голову, все равно продолжает шипеть.

Сквозь шепот доносились всхлипывания Эбэ.

Нашла время! Чего это она вдруг расклеилась?

— Уж я-то знаю, — хрипло произнесла Эбэ и икнула.

«Вот тебе и на, — раздраженно подумала Орви. — И Эбэ начала терзать ревность». Раньше Орви думала, что с ревностью дела обстоят, как и с музыкальностью, — либо она есть, либо ее нет от природы. Человек не в силах сделать свой слух тоньше, чувства же развиваются — растут, отмирают, гаснут или вновь вспыхивают; новый цветок — он как чудо. И что это вдруг взбрело Эбэ в голову? Лучше, если б Вильмер просто надоел ей. Говорят, Вильмер приходил сюда еще задолго до того, как Орви получила койку в общежитии. Это он привел с собой парня для новой девушки. Так на горизонте появился Этс. Орви относилась к Этсу терпимо, но сравнительно холодно и не могла себе представить, чтоб она однажды разревелась из-за Этса. Разумеется, добрый Этс годился на то, чтобы прижаться к его щеке, ведь случается же, что в минуту одиночества тебе необходимо, чтобы кто-то был рядом.

С той стороны, где стояла кровать Эбэ, доносились удары. Не было сомнений, что она колотит Вильмера.

— С ума можно сойти, — вполголоса пробормотала Малле.

Продолжала ли она выяснять отношения с Йорусом или ее встревожило поведение Эбэ?

Теперь принялась всхлипывать Сайма.

Сегодня ночью магнитные бури бушевали под потолком именно этой комнаты — какое проклятие заставило их разразиться именно здесь?

Орви разозлилась на себя — и зачем только она прислушивается к тому, что делают остальные, ловит их вздохи, всхлипывания, шепот. Неужели она в свое время переняла плохие манеры от матери Маркуса — Паулы? Неужели она больше не может жить особняком, не подглядывая за другими? Орви пыталась и так и этак отключиться от окружающего — невозможно, она стала считать про себя, но и это не помогло.

Орви чувствовала, как Этс борется со сном. «Совсем как ребенок, — подумала Орви, — если глаза у него слипаются, творись вокруг что угодно, он должен спать». Орви не могла понять, почему она сейчас сердится на Этса. Пусть себе человек отдыхает. Однако раздражение все больше охватывало ее — шел бы этот Этс храпеть к себе.

Во всем виноваты магнитные бури, не что иное!

— Убирайся к черту! — вдруг заорала Малле.

Орви в испуге приподнялась.

Этот крик придал Сайме смелости, и сдерживаемые рыдания прорвались наружу, как через плотину.

— Уж я-то знаю, — снова воскликнула Эбэ и громко икнула.

Просто удивительно, но и Орви захотелось заплакать в голос. Уже перехватило горло и по щекам потекли слезы, капля на подушку и на щеку Этса. Спросонья Этс начал вытирать Орви лицо, но эта нежность еще больше взвинтила Орви.

— Убирайтесь ко всем чертям! — решительно крикнула Малле.

Орви высморкалась и стала ждать. Она боялась, что Малле начнет вышвыривать одежду парней за дверь. Веселенькая история! Весь этаж сбежится на шум! Орви представила себя в коридоре у окна дрожащей от холода, и на душе стало еще муторнее.

Магнитная буря, обрушившаяся на обитателей этой комнаты, достигла наивысшей точки.

Женщины плакали сообща.

Мужчины наперебой бормотали нескладные слова утешения. Каждый из них насколько можно приглушил голос, и на фоне этого рокота всхлипывания женщин слышались еще явственнее. «Да они просто для вида бормочут, на самом деле им на нас наплевать, нет у них никаких чувств», — мелькало в голове у Орви.

— Убирайтесь! — зашипела Малле. Она вскочила с постели, ее ноги зашлепали по полу. Стоя перед занавеской, Малле размахивала рукой, словно выгоняла в окно мух.

Орви перестала плакать. Она прищурилась, глаза ее хорошо различали в темноте. Мужчины вскакивали один за другим. Они почему-то пошатывались и в поисках опоры хватались то за подушку, то за спинку кровати. А ведь никто из них сегодня особенно и не пил, легкое вино, которым они побаловались, должно было уже давно испариться. Отчего же их пошатывает?

Ноги Эбэ со стуком опустились на пол. Мужчины еще копошились, когда Эбэ встала у распахнутой двери, готовая вышвырнуть пришельцев за порог.

Олав вышел последним. Он остановился в изголовье кровати Саймы и тихо сказал:

— Аллах с тобой.

Слышно было, как Вильмер за дверью выругался.

Четыре женщины подошли к столу, медленно сели, опустили головы на руки и принялись плакать.

Наплакались они вволю.

Поревев час или два — тут уж за временем следить не станешь, — женщины снова разошлись по своим постелям. Там, за столом, ни одна из них не стала объяснять причин внезапной слезливости — да и можно ли вообще облечь все это в слова? Когда человек не в себе, большие заботы могут отойти на задний план, а какая-нибудь пустяковая обида детских лет вырасти до небес. И не знаешь, почему.

Мысли Орви, плакавшей вместе с остальными, текли своим чередом. Она плакала больше из солидарности с подругами, да и что поделаешь, если магнитная буря подминает тебя. Орви преисполнилась чувством огромного уважения к своим соседкам по общежитию — они действительно отважные женщины, они никогда не хныкали из-за пустяков и не старались разыгрывать из себя мучениц. У Орви когда-то была школьная подруга, которой нравилась роль общепризнанной неудачницы и страдалицы. Когда ей случалось ушибить палец, не только на всех этажах, но даже в учительской только и жужжали об этом ужасном несчастье. Однажды у этой школьницы вскочил на носу прыщик, и школьный врач чуть ли не приготовил для нее носилки и сердечные капли. Перед дальним походом ее всегда спрашивали, сможет ли она пройти такое расстояние, и на полпути начинали предлагать ей свою обувь: вдруг бедняжка натерла ноги? Корни такой сострадательности прятались не так уж глубоко. Просто всем хотелось предотвратить скулеж и увидеть вместо надутых губ на лице плаксы веселую улыбку.

В этом отношении соседок Орви не в чем было упрекнуть, они плакали чрезвычайно редко и не раззванивали о своих горестях по всему общежитию.

По части храбрости Орви отставала от своих приятельниц. Уйдя от мачехи и отца, она много плакала. Правда, Орви предпочитала плакать в одиночестве. Тайком пролитые слезы закаляли, по мнению Орви, характер, воспитывали в человеке самостоятельность и решительность. Если ты сама сумеешь справиться со своим отчаянием, то будешь выходить победителем и из всех других положений.

Трудное испытание выпало на долю Орви еще до замужества, когда она жила в общежитии швейной фабрики.

Там по-прежнему промышлял наглый вор, и общая опасность примирила Орви с тремя «А». На лестнице общежития она познакомилась с Кулло, который чем-то напоминал ей Реди.

Однажды вечером, когда три «А», как обычно, вышли из дома, Кулло заглянул к Орви.

Некоторое время они подыскивали тему для разговора, как всегда в таких случаях, немного посетовали на плохую погоду.

Вдруг Кулло пристально посмотрел на Орви и весело произнес:

— Я обожаю таких неиспорченных людей, как ты.

Орви смущенно улыбнулась, но не рассердилась на неожиданное «ты».

Привыкшая с Реди к естественности, Орви считала всякое выкаблучивание дешевой позой, которая ничуть не красит человека.

Они сидели за столом друг против друга. Кулло взял Орви за руки и продолжал:

— Я хотел бы всегда и везде быть с тобой. В сумерках летней ночи заливаются соловьи, а мы вдвоем. Грохочет гроза и после дождя пахнут тополя — мы держимся за руки. После заморозков деревья сбрасывают листву, и мы с тобой бродим по желтому ковру из опавших листьев. Настанут морозы, я перебираю пальцами ветки, словно струны, и звучит прекрасная мелодия: ты стоишь рядом и слушаешь. Весной мы бегаем, как два озорника, по ручью, а потом сидим у костра и вспоминаем карминно-красные зимние закаты. Снежные комья забот мы вместе столкнем в пропасть. Увижу я, что ты очень устала, я сажусь рядом с тобой и читаю старые стихи, которые рассказывают об отарах овец и запахе хлеба.

Там, за столом, держа руки Орви в ладонях, Кулло говорил ей еще множество таких красивых слов. Глаза его блестели; порой казалось, будто он вовсе и не видит перед собой Орви. Снова спустившись на землю, он заверял, что говорит так впервые в жизни, что осмелился это сделать лишь потому, что Орви не смеется над ним.

В то время Орви все еще переживала боль расставания с домом, временами она чувствовала себя такой беспомощной и покинутой — поэтому слова Кулло падали на благодатную почву. Орви не думала о том, что такие прекрасные слова могут быть и не вполне искренними. Поскольку ей внушало отвращение то, что три «А» запросто спали со своими парнями, она еще больше тосковала по чему-то чистому и настоящему. Нет, в словах Кулло Орви не находила никакой фальши.

Признания Кулло снова вселили в нее веру в добро и в людей. Истинное дитя города, Орви после того, как встретила Кулло, начала замечать красоту природы. В ее снах летали белые гуси и шумели темные вековые леса.

К сожалению, людям никогда не удается сохранять свои чувства в тайне. Даже самая скрытая привязанность невольно всплывает на поверхность, влюбленные — наиболее беззащитная часть человечества. Каждый может задеть их насмешкою или ироническим взглядом.

Но влюбленные в то же время и самый упорный народ — поэтому ни Орви, ни Кулло не обращали внимания на то, что за их спиной перешептывались или отпускали шуточки. Они встречались на глазах у всех, ждали друг друга на лестнице, прогуливались перед домом, в холодную погоду сидели в комнате общежития, пользуясь случаем, когда три «А» шатались по городу.

Но едва те возвращались домой, как Кулло немедленно уходил, оставляя разомлевшую от пространных и красивых излияний Орви жертвой насмешливых взглядов трех «А».

В то время Орви мечтала о таком месте, где бы им с Кулло никто не мешал. Она не уставала сидеть с парнем и слушать его.

Орви была в эти дни по-настоящему счастлива. Впервые в жизни она откровенно говорила обо всем, что было у нее на душе. Кулло внимательно слушал, и Орви с удивлением думала, что с Кулло ей еще приятнее, чем с Реди. Реди без конца строил какие-то планы и хотел вовлечь в них Орви. С Кулло же, напротив, она чувствовала себя свободно, он не выклянчивал у Орви никаких обещаний и не пытался подчинить ее своей воле.

Орви пыталась пропустить мимо ушей плоские шуточки и насмешки трех «А». Из вечера в вечер они спрашивали, пригласят ли их на свадьбу; получив как-то от Орви, которой надоели эти подтрунивания, утвердительный ответ, три «А» хором воскликнули: да будет у вас столько детей, сколько песчинок на берегу моря.

Орви всепрощающе улыбнулась: что смыслили эти любвеобильные девицы в настоящих чувствах.

Но вот однажды вора задержали. Вся история оказалась проще простой. Вор пользовался мужской небрежностью. Если где-то дверь оставалась незапертой, воришка заходил в комнату, хватал что получше и прятал узел в темном углу, возле лестницы, ведущей на чердак. Это не было столь уж укромным местом — кое-кто из парней ходил туда посекретничать со своими девушками. Может быть, именно потому, что никто никогда не включал здесь света, ничего подозрительного замечено не было. Выбрав наиболее тихий ночной час, вор относил очередную добычу в мужскую умывальную. Там он привязывал веревку к свертку и потихоньку спускал его с третьего этажа вниз. Как раз под окном умывальной были кусты. Утром вор вставал ни свет ни заря — в зимнее время подниматься так рано было не обязательно, — подбирал в кустах сверток, брал его под мышку и относил туда, где товар сбывали.

Вор оставил Орви письмо.

Орви до сих пор слово в слово помнит его короткое послание:

При воспоминании об этом Орви и сейчас вздрагивает.

В комнате тихо. Все, кроме Орви, спят. Слезы выплаканы, и усталые женщины отдыхают.

Даже три «А» стали серьезными, заметив, что Орви вот уже несколько дней ходила заплаканная. Все оборачивалось очень плохо — если раньше с Орви дружелюбно здоровались, то теперь от нее отворачивались. Пересуды в общежитии никак не утихали. Орви считали чуть ли не сообщницей вора. Ее даже вызывали пару раз на допрос, но потом оставили в покое.

Мрачное настроение трех «А» постепенно улеглось; они по-прежнему готовы были дурачиться; кто-то из них вытащил из ночного столика Орви письмо Кулло. С тех пор Орви начали называть сперва за спиной, а затем, осмелев, и в лицо принцессой с золотой короной.

Орви не решалась показываться на людях. В свободные часы она дрожала от холода на скамейке бульвара и лишь поздно вечером тайком пробиралась в общежитие. Раз, спускаясь по лестнице, она услышала, как кто-то из мужчин назвал Кулло больным человеком. После этого небо над головой Орви прояснилось. Клептоманы ведь на самом деле не в силах бороться со своими нездоровыми наклонностями. Выходит, Кулло не был подлым обманщиком. Орви немного успокоилась, хотя и понимала, что она ужасно наивна и беспомощна. Одна, предоставленная самой себе, она не сможет пройти через темные, неведомые дебри — через жизнь.

Устав от нервного напряжения, Орви сникла и покорно выполняла распоряжения трех «А». Пусть хоть они будут этой направляющей силой, пока не появится иная, лучшая. Все больше и больше Орви убеждалась в том, что ей необходимо рядом плечо, на которое можно опереться, и рука, которая не даст ей упасть.

Неизвестно, каким образом мачеха про все это пронюхала, во всяком случае, вскоре после ареста Кулло она примчалась к Орви.

Раскрасневшаяся и задыхающаяся Лулль кинула перчатки и шляпу на кровать Орви. Решила ли она, что Орви надо срочно спасать, и потому прямо-таки бегом поднялась по лестнице? Лулль обняла Орви, на ее глаза навернулись слезы.

— Ну, скажи на милость, что с тобой так в конце концов будет? — с участием спросила Лулль. — Отцу я не решилась сказать. Не хватает ему еще инфаркта. Реди был просто мальчишка, а теперь, извольте, твоим избранником стал воришка!

Орви с поникшей головой, как кающаяся грешница, стояла перед Лулль, которая в недоумении разводила руками.

— Да что с тебя взять, — вздохнула Лулль. — У тебя разум ребенка, а в людях ты и вовсе не разбираешься.

Орви кивнула. Она сама пришла к такому же выводу.

— Мы должны вытащить тебя из этой дыры, — заявила Лулль, снедаемая жаждой деятельности.

Орви снова расплакалась. Не потому, что ей было жаль себя или она переживала из-за Кулло, — она плакала от счастья, что кто-то хочет позаботиться о ней. Лулль и отец невероятно выросли в ее глазах — они берут на себя обузу, предлагают защиту взрослому и, можно сказать, почти чужому человеку, который впутался в неприглядную историю. Орви чувствовала себя бессердечным пигмеем — уж она в подобном случае ни за что не простила бы.

Снова ей вспомнилась Офелия Розин. Бог знает какому воришке, вроде Кулло, она в свое время доверилась и родила от него ребенка. Только что восхищавшаяся великодушием мачехи и отца, Орви с неприязнью подумала об Офелии Розин, словно, кроме всего прочего, она унаследовала от нее детский ум и неискушенность.

— Но ты не исключение, — вытирая глаза, утешала мудрая Лулль. — Когда-то и я безгранично верила одному человеку; если для меня под солнцем и существовало что-то надежное, так это он. Но однажды вечером он ушел и больше не вернулся. Он не умер, с ним не случилось никакого несчастья, он просто исчез. Он не потрудился даже написать мне хотя бы несколько строк или объясниться как-то иначе. Знаешь, я чуть с ума не сошла. Впоследствии, размышляя об этом, я никак не могла вспомнить, в какой момент я совершила ошибку. Эта его беспощадность долго терзала меня.

Лулль выглянула в окно и прищурилась.

— Мы верим тебе, Орвинька, — добавила она спустя мгновение.

Никогда раньше, да и потом Лулль не вызывала у Орви столь теплых чувств, как в тот раз. Орви слушала Лулль и думала, что кровное родство в действительности, пожалуй, не что иное, как большая условность. Нити родословной зачастую не так-то легко распутать. Не одна только последняя война создала множество таких неопределенных ситуаций. Родители стремительно расходились и так же стремительно с кем-то сходились. Новый муж превращался в нового отца, очередная жена в очередную мать. Новых супругов называли мачехой и отчимом только в старину, когда хотели подчеркнуть изменение состава семьи, как событие из ряда вон выходящее.

— Ты добрый человек, Лулль, — смущенно пробормотала Орви.

— Вот видишь, — с облегчением вздохнула мачеха. Очевидно, она боялась, что Орви снова заупрямится.

Она взяла Орви за руку и стала уговаривать, как ребенка:

— Теперь будь умницей и собери свои вещи. Потом мы вызовем такси и поедем домой. Отец сейчас затопил печь, в комнате тепло. Ты ляжешь в свою постель, положишь голову на подушку — и горя как не бывало.

Орви послушно собрала пожитки. Это не составило большого труда. Она жила в этой комнате, как в поезде, — все имущество в двух чемоданах под кроватью. Надев пальто, Орви взглянула на вазу, которую она недавно купила. Цветы, которые приносил Кулло, не годилось рассовывать по банкам или бутылкам. Орви повернула вазу, ловя свое отражение на гранях стекла.

Лулль захотелось всячески подбодрить Орви, и она тихим голосом похвалила ее вкус, сказав, что Орви сумела выбрать очень красивую вещь. Орви написала трем «А» милое прощальное письмо и оставила им вазу на память. Лулль стояла у Орви за спиной и кивала: она умела ценить щедрость.

С того момента, как они вышли из дверей общежития с чемоданами в руках, Орви полностью предоставила устройство своей жизни заботам Лулль. Орви слепо доверяла ей — Лулль знала, что делала, она не могла ошибиться.

Лулль подыскала для Орви новое место работы — Орви стала упаковщицей на конфетной фабрике. Таким образом, она оторвалась от тех, кто, правда, все реже, но все же иной раз называл девушку принцессой с золотой короной. Удивительно, но три «А» выразили сожаление, когда Орви покинула швейную фабрику. Они наперебой приглашали Орви в гости и признались, что порой обижали ее.

Вскоре в поле зрения Орви снова появился Маркус. Мир в глазах Орви опять расцвел. Было так спокойно, словно все совершалось играючи. Благополучие, неизменно приветливая обстановка дома, приятные беседы, милые шутки, а по вечерам под окном блестящая красная машина.

Бывало, Маркус приглашал их всей семьей в ресторан. У Лулль поднималось настроение, и она щебетала, как беззаботная пташка. Орви глядела на нее с усталой улыбкой — умудренная жизненным опытом Лулль умела радоваться искреннее, чем юная Орви. Однако постепенно веселье Лулль заражало и девушку: наслаждение жизнью — искусство, которому стоит поучиться.

Впоследствии Маркус и Орви стали проводить время вдвоем. Так уж получалось, что то у Лулль не было времени, то отец жаловался на плохое самочувствие.

Маркус не докучал Орви разговорами. Какие-то невинные истории, чтобы не сидеть весь вечер молча, не больше. И тем не менее бывать в обществе вежливого и внимательного Маркуса было приятно.

В шумном ресторане, когда наскучивало следить за танцующими парами, Орви устремляла порой взгляд на запястье Маркуса — золотые часы на золотом браслете красиво сочетались со смуглой кожей. Орви подумала, что руки эти — надежные.

Маркус не был неприятен Орви, более того, постепенно Орви стала относиться к нему благосклонно. Этому способствовало и единодушное одобрение, с которым Лулль и отец относились к любому шагу Маркуса. Люди, на которых можно положиться, с удовольствием видят возле себя себе подобных. Кто знает, как бы все обернулось, если б вдруг появился Реди, встряхнул и вывел ее из состояния апатии. Но когда люди сами остерегаются встрясок, обычно не вмешивается и случай. Мало ли кругом людей с насквозь промерзшей душой!

Блестящая машина неторопливо катила по прямой дороге, на которой не встречалось ни препятствий, ни ухабов. В один прекрасный день Орви, не раздумывая, произнесла то односложное слово, которое считается необходимым для совместной жизни двух людей и по поводу которого никто не решается спросить, было ли это соглашение продиктовано трезвым расчетом, случайностью, настроением или действительно настоящей любовью.

Все дальнейшее Орви предоставила заботам Маркуса. Взрослый человек сам знает, какие обязанности он берет на себя, создавая семью. К чему Орви напрягать свой ум? Достаточно того, что Лулль включилась в подготовку. Вдвоем с Маркусом они составили список гостей, заказали в ресторане маленький зал, даже материал на подвенечное платье выбирала Лулль.

Как-то вечером Лулль, раскладывая по конвертам приглашения, спросила Орви, кого еще она хотела бы видеть в этот торжественный для нее день, Орви задумалась. Она поколебалась, как быть с тремя «А», но все же решила не приглашать их. Школьные подруги, само собой разумеется, отпали — начнут еще расспрашивать, отчего у них с Реди все расстроилось. Кто знает, может, какая-нибудь из них при виде Маркуса еще, чего доброго, скривит рот и спросит, где это Орви откопала такого старикашку!

Таким образом, Орви со своей стороны никого и не смогла назвать. Хотя… Внезапно ее бросило в жар, и она выпалила:

— Давай пригласим Офелию Розин!

Удивленные взгляды притушили ее внезапный порыв, и она неловко пробормотала:

— Только я не знаю, где она живет и жива ли она вообще.

Поскольку никто никогда не встречался с лицом, носящим такое необычно звучащее имя, слова Орви были восприняты как веселая шутка. Родители и их будущий зять рассмеялись.

Свадьба была как свадьба, чуточку веселая, чуточку грустная. Невеста выглядела прелестно, хотя от волнения была бледней обычного. Так считали гости, которые не знали, что это торжество чуть было не сорвалось.

Счастливая молодая пара! В синих-пресиних глазах невесты мог бы утонуть любой мужчина послабее, а ее губы! — светло-лиловые, полуоткрытые, словно она пела безмолвную песню о счастье.

Со свадебной фотографии из-за пышного свадебного букета выглядывало чуть испуганное детское лицо.

Утром Орви стоило труда оторвать голову от подушки. Уже давно она сквозь сон слышала, как ее соседки по комнате выходили и входили. Под их ногами скрипели половицы. Тихонько подрагивала кровать, словно под домом проходил поезд.

Ночью, перед тем как погрузиться в небытие, Орви старалась внушить себе: выспись как следует, будь веселой и никогда больше не задумывайся о прошлом. Перед сном эта скромная программа казалась легко осуществимой: с наступлением утра появятся новые дела и мысли — человек ведь все-таки сам себе хозяин. Вооруженная опытом нескольких беззаботно прожитых месяцев, Орви и сейчас не собиралась впадать в меланхолию и начинать доскональные расчеты с прошлым. Она не потратит на это больше ни минуты, решила Орви и цинично подумала: все равно многие годы ее жизни бок о бок с Маркусом прошли впустую.

Орви лень было подняться с постели, но постепенно ее вялость и расслабленность сменились удивлением — странно, почему другим не хочется понежиться? Завтра опять придется рано вставать и нервничать, ожидая очереди в умывальную и на кухню. Впрочем, кто разберет эти настроения — вот ведь и Орви вчера ни свет ни заря начала возню. Эртс Реги на сегодня уже свое отбегал, что ж, пусть те, кому это нравится, лезут вон из кожи, демонстрируя свое усердие, а Орви не станет создавать иллюзий относительно себя — одинокий свободный человек живет так, как ему заблагорассудится.

Орви медленно открыла глаза и уставилась в потолок. Серый полумрак, солнце, наверное, скрыто за тучами — и действительно, в окно барабанил дождь. Только вчера шел град и снег, сегодня опять будет грязь и слякоть.

В такую погоду лучше всего поваляться в постели. И Джо Трилль не посмеет тогда войти в комнату. Соседкам не придется тратить усилий и прибегать к уловкам, чтобы выдворить его. Джо Триллю сообщат, как в лучших аристократических домах: сегодня утром мадам никого принимать не изволят.

Орви лениво повернула голову и приподнялась, чтобы взглянуть, что делают остальные.

Собравшись в кучу, все трое уже долгое время в полном молчании копошились у окна. Они стояли рядышком, склонившись над столом. Что они там прячут?

Орви мучило любопытство. Но она не решалась нарушить тишину вопросом. Иной раз плохое настроение, как кошмар, по нескольку дней витало в этой комнате, лучше уж не соваться. Дьявол ее разберет, эту взвинтившую нервы магнитную бурю, вдруг она все еще продолжает бушевать. Даже обычные бури так быстро не стихают.

Орви выбралась из постели, чуть ли не бегом кинулась по длинному коридору в умывальную и быстро вернулась назад, вытирая по дороге руки полотенцем.

Над чем это они там колдовали?

Орви на цыпочках приблизилась к подругам.

Они отпрянули в сторону. Орви оперлась руками о край стола.

Женщины совсем рехнулись!

Посреди стола лежала кукла размером с ребенка. На Орви напал смех. Она мельком глянула налево, затем направо и прикусила губу. Все трое с помятыми от бессонной ночи лицами смотрели на нее с мрачной сосредоточенностью.

Неожиданно у Орви сжалось сердце. Ей захотелось убежать, но ноги словно налились свинцом, отступить не было сил. Орви вынуждена была глядеть на эту самодельную куклу. Чем больше Орви смотрела, тем правдоподобнее казалась ей кукла. На розовом мяче были нарисованы красные губы и синие глаза, две темные точки обозначали нос, подушка, обернутая в белую марлю наподобие кокона, соответствовала по размерам и форме тельцу ребенка. Никуда не денешься — на столе лежал запеленатый младенец.

— Он что, разбудил вас своим криком? — робко спросила Орви.

Эбэ осторожно взяла ребенка на руки и стала «убаюкивать» его, затем склонила голову, чтобы удобнее было смотреть в глаза ребенку, и хриплым, прерывающимся голосом запела:

— Спи-и, моя радость, усни-и…

Странный талисман Саймы — висящая на спинке кровати погремушка — тоже пошел в ход. Сайма развязала розовую шелковую ленточку, которой игрушка была подвешена к спинке кровати, и, гремя ею, подошла к Эбэ. Эбэ кивнула, улыбнулась приятельнице, и та потрясла погремушкой над лицом младенца.

Эбэ раскачивалась из стороны в сторону, песня оборвалась, Эбэ не помнила слов.

Четыре женщины молча слушали треск погремушки — казалось, будто пересыпают сухой горох. Малле устала стоять, колени ее подгибались. Ослабевшее тело стало оседать, как мешок. Орви подхватила Малле под мышки, но та даже не взглянула на Орви; она была целиком поглощена ребенком.

У Орви перехватило дыхание.

Однообразное погромыхивание не прекращалось. Малле скрестила руки на животе и шмыгнула носом.

Орви не могла больше этого вынести. Она сделала над собой усилие прежде, чем произнести:

— У ребенка нет имени.

Эбэ посмотрела на Орви, один глаз Эбэ закрывали волосы, другой блестел.

— Каждый подарит ему первую букву своего имени.

— Сэмо, — предложила Сайма.

— Мосэ, — добавила Малле.

— Осэм, — пробормотала Орви.

— У хорошего ребенка имен не счесть, — веско заявила Эбэ.

— Наш маленький Сэмо-Мосэ-Осэм, наш крохотулечка, наш заинька, — запричитала Малле.

— Сэмо-Мосэ-Осэм, — широко открыв рот, пропела Сайма, размахивая в такт погремушкой.

Внезапно погремушка замерла в руках Саймы, и она озадаченно спросила:

— А это мальчик или девочка?

— Просто ребенок, лялька, четырех мамочек любимчик.

Магнитная буря подняла Орви на гребень и перенесла в синюю комнату. Мать сидела и вязала белую шаль — она вилась по полу, как снежная река. Котенок гонял клубок шерсти.

Эбэ резко швырнула куклу на стол, так что съехала скатерть, а сама кинулась ничком на постель. Плечи Эбэ вздрагивали. Орви бросилась было утешать ее, но в ту же секунду Эбэ резко, словно ее подбросило пружиной, перевернулась на спину, и всех полоснул ее громкий смех.

— Совсем не смешно, — процедила Сайма сквозь зубы.

Орви боялась, что Сайма накинется на Эбэ.

Малле нащупала в кармане халата пачку сигарет.

Эбэ умолкла, вытерла глаза и сказала:

— Уж очень он образованный и холеный…

— Все они хороши, — вскинулась Малле и пустила струю дыма в лицо кукле. — Если бы Йорус хоть раз сказал — приходи, давай жить вместе. Чем я плоха? Где он еще найдет такую жену? Если он не любит моего ребенка — ладно, я человек покладистый, оставлю девочку там, где она жила до сих пор. Сказал бы наконец что-то определенное. Я уже все нервы извела.

— Вильмер тоже хорош… Пошел он ко всем чертям! Ходит тут, галстук нацепил, разыгрывает из себя барина. Думает, я девка какая-нибудь! — закричала Эбэ и, заколотив ногами по матрацу, заревела.

— Олав слюнтяй, — пробормотала Сайма. — Лезет сюда, потом уходит, дома мамочка его убаюкивает, а папочка выставляет деточке стаканчик вина, в качестве снотворного. Раньше, когда мы с ним ходили гулять к морю, он приглядел как-то развесистую сосну и сказал, дескать, это наше дерево, Сайма, мы и через десять лет станем приходить сюда! Господи, какой глупой простушкой я была. Слушала его, разинув рот, и думала, слава богу, наконец-то судьба послала мне душевного человека. Как Адам с Евой, стояли мы там под райским деревом, хоть тебе дождь, хоть мороз или град.

— Чтоб духа их здесь больше не было! — вскричала Эбэ.

— Хоть бы один-единственный раз цветочков принесли, — вздохнула Малле.

Орви подошла к столу, осторожно ступая, словно под ногами у нее была шаткая почва. Она расправила скатерть и посмотрела на завернутого в марлю младенца. Послюнив палец, она потерла лицо куклы, и ребенок сразу пропал. На столе лежал странный комок, из которого торчал вымазанный краской мяч.

Сайма подошла к Орви и с грустью сказала:

— Прощай, Сэмо-Мосэ-Осэм.

— Да ну его, сколько можно плакать, — сказала Малле.

Эбэ вскочила, потянулась, выглянула в окно и заметила:

— Погода такая, что лучше и не открывать окно. А то, чего доброго, еще повыпрыгиваем вниз головой.

— Не имеет смысла, — успокоила ее Орви. — Слишком низко. Потом придется валяться в больнице, и твои собранные косточки будут висеть под потолком.

В дверях показалось плаксивое лицо Лауры.

Увидев, что женщины одни, она нерешительно прошла в комнату и присела на краешек кровати Эбэ.

— Что-то мне сегодня не по себе, — пожаловалась Лаура.

— Болит что-нибудь? — спросила Малле, которая сидела, развалясь за столом, полы халата нараспашку.

— Камень у меня на сердце. Дурное такое предчувствие, как будто должно случиться что-то нехорошее. Ночью видела во сне, что Эбэ бежит по пустынной улице, за ней, высунув языки, стая волков. И ни души вокруг. Сама я стояла на крыше высокого дома, чердачный люк на запоре. Надо бы прыгать вниз, но не решаюсь.

— Ерунда, со мной все в порядке, — проворчала Эбэ.

— Не знаю, не знаю, но на сердце у меня будто камень какой лежит, — причитала Лаура.

Орви смотрела на Лауру. Она ее терпеть не могла, но сегодня ей вдруг стало жаль эту худощавую женщину, которая, ссутулившись, сидела на кровати Эбэ. Лаура теребила своими неестественно белыми и морщинистыми руками красный берет. Очевидно, она связала его для Эбэ.

И действительно, Лаура начала примерять красный берет на голову Эбэ. Она сдвигала его то на правое, то на левое ухо. В конце концов Лаура нашла для берета подходящее положение, и лицо ее медленно расплылось в улыбке. Оглядев Эбэ и радостно вздохнув, она сказала:

— Какая же ты у нас красавица! Ну-ка, встань и взгляни на себя в зеркало!

Эбэ с притворной медлительностью поплелась к шкафу, открыла дверцу той половины, где лежало белье, протерла ладонью зеркало и взглянула на себя.

Все подошли поближе и оценивающе посмотрели на отражение Эбэ в зеркале. Слегка потеснившись, они и сами уместились в зеркале. Эбэ, которая стояла чуть впереди других, никак не могла наглядеться на себя. Кончиками пальцев она поглаживала щеки. Постепенно лицо ее загоралось румянцем, в глазах затеплился живой блеск. На губах невольно заиграла улыбка.

Сайма, склонив к плечу Эбэ свое вечно несчастное продолговатое лицо с большим носом, в сердцах сказала:

— Вильмер глуп как пробка. Наша Эбэ просто красавица!

Эбэ повернулась на пятках, надвинутый на ухо берет съехал на затылок. И тут Эбэ сделала то, чего никогда раньше не делала. Она наклонилась, взяла в ладони маленькое сморщенное лицо Лауры и поцеловала ее в губы.

Лаура испуганно и в то же время радостно зажмурила глаза и поджала рот, так что скулы ее резко выступили вперед.

Женщины растроганно смотрели на Лауру и Эбэ, это отнюдь не было бесцеремонным разглядыванием, которое могло бы кого-то обидеть. Они радовались вместе с Эбэ и Лаурой. Бледные, с темными кругами под глазами, женщины распрямились и вздохнули глубоко и свободно.

— Как это ты умудрилась прийти со своей красной шапочкой как раз вовремя, — похвалила Лауру Малле.

— Ты просто чудо-рукодельница, — добавила Сайма.

— Никогда в жизни не видела такой красивой шапочки, — отдала должное искусству Лауры и Орви.

Лаура с искренним восхищением разглядывала Эбэ, которая вертелась посреди комнаты в своем красном берете, лихо сдвинутом на затылок, затем мельком бросила взгляд на стоящих полукругом женщин. Лауру прямо-таки распирала гордость: глядите, это моя работа! Под этим она, конечно, подразумевала Эбэ, которой красная шапочка помогла воспрянуть духом.

Довольная Лаура снова опустилась на кровать Эбэ и произнесла:

— Видимо, старые люди все же правы, когда говорят, что сны надо толковать наоборот. Карин, например, видела во сне навоз, а на следующий день узнала, что выиграла по лотерее электробритву.

Сайма рассмеялась.

— Не смейтесь. Вчера приходил муж Карин. Шумел и скандалил — требовал, чтобы Карин вернулась. Карин кричала, что видеть его не может.

Рассказ Лауры задел Орви. Словно и ей надо было бояться, что Маркус придет сюда и тоже начнет разыгрывать трагедию.

Орви не хотелось выслушивать коридорные новости. Но Лаура, которая вошла в раж, успела сообщить, что Рита из соседней комнаты выходит замуж, и назвала еще несколько имен в связи с какими-то историями. Глядя на ее широко раскрытый шевелящийся рот, Орви почувствовала, что дрожит от охватившего ее неприятного ощущения беспокойства. Сорвав со спинки кровати полотенце, Орви сделала вид, будто ей срочно надо пройти в умывальную. Лаура имела обыкновение выносить твердые и окончательные решения по поводу всех событий жизни — она всегда знала, кто поступил правильно, кто нет. «Будь у меня в руках руль судьбы — все люди зажили бы счастливо», — доваривала она. Только с собой она не знала, что делать. Единственным человеком, в отношении которого Лаура не проявляла категоричности, была Эбэ — избалованное дитя.

Орви закрыла за собой дверь и остановилась. Внезапно ее озарила догадка: она не любила Лауру не только потому, что та своей приниженностью напоминала женщину с облезлой лисой, встретившуюся ей на аллее, но и потому, что у нее было много общего с матерью Маркуса. Конечно же по годам Лаура, как и Лулль, годилась Пауле в дочки, но чужую жизнь они оценивали настолько одинаково, словно были близнецами.

Шаги Орви гулко раздавались в пустом коридоре. С утренними хлопотами было покончено, да и вообще по воскресеньям общежитие вымирало. Те, кому было куда пойти, удирали при первой же возможности.

Орви вразвалку подошла к окну, через которое струился серый свет.

Вчера утром кто-то взломал лед, покрывший большую лужу, а сегодня там уже не оставалось ни льдинки — дождь снова все размыл. Это наблюдение почему-то развеселило Орви.

Солнца не было и в помине — даже ни одного хоть сколько-нибудь заметного проблеска, плотная завеса туч, казалось, навалилась прямо на крыши домов. Единственной отрадой для глаз были разноцветные зонтики прохожих.

Вдруг Орви внимательно прищурила глаза. Наискось, через улицу, не считаясь с дорожкой для пешеходов, удивительно знакомой походкой шла женщина. Она ступала размашистым мужским шагом, ее длинное пальто полоскалось вокруг ног. Женщина, казалось, очень спешила. Она пересекла газон и подошла прямо к общежитию. Теперь она находилась так близко от дома, что ее можно было без труда узнать. Это был не кто иной, как Паула.

Смутные ощущения овладели Орви. Паула вызывала у нее неприязнь, и вместе с тем ее терзало любопытство. Кого, как не Орви, ищет она в общежитии! Но зачем?

Орви сломя голову ринулась в комнату, громко стукнула дверь. Руки Орви дрожали, когда она натягивала пальто. Шарф куда-то подевался.

— Что случилось? Что с тобой? — взволнованно допытывались остальные.

— Что-то с Маркусом! — воскликнула Орви, от волнения у нее зуб на зуб не попадал.

Сайма протянула Орви перчатки и сумочку.

У Орви не было времени поблагодарить ее. За дверью ее догнал удивленный возглас Эбэ:

— А кто такой Маркус?

«Подумать только, до чего скрытный у тебя характер», — выговаривала себе Орви, стараясь таким образом унять дрожь. Расскажет ли она когда-нибудь другим историю своей жизни? Едва ли.

Что же все-таки могло стрястись с Маркусом?

Орви постаралась замедлить шаг. Еще не хватало, чтобы Паула заметила, как она запыхалась. Пришлось замедлить шаг, чтобы подойти к столу дежурной в тот момент, когда Паула спросит номер их комнаты. Почему-то Орви покоробила даже мысль о том, что Паула стоит за дверью их комнаты и нажимает на ручку. Утруждать себя стуком она, конечно, не станет, обычно она всюду входила так же непринужденно, как когда-то в хлев на своем хуторе. Хорошо, если бы Паула не успела расспросить старуху Эрле; они могли бы встретиться случайно — Орви, которая собралась выйти из дома, и Паула, которая мрачно разглядывает лестницу.

Орви все верно рассчитала.

— Здравствуйте! — воскликнула она с притворным удивлением и тут же прибавила, как и подобает вежливому человеку: — Вы случайно не меня ищете?

— Кого же мне здесь еще искать? — ворчливо ответила Паула.

— Чем могу быть полезной? — спросила Орви и попыталась услужливо улыбнуться. Сама же подумала: «Ну выкладывай поскорее! Что случилось с Маркусом?»

Паула огляделась, отошла в угол и поманила Орви пальцем. Затем громко прошептала:

— Маркус сошел с ума.

Орви стало немного легче. Слава богу, жив. Сошел с ума — так изо дня в день говорят о многих, и это на самом деле еще ровным счетом ничего не значит.

Больше Паула ничего не соизволила объяснить. Она резко повела плечом, это означало, что Орви должна следовать за ней. Совсем как Маркус: решение вынесено, иного выбора нет. Мнению таких, как Орви, грош цена. На улице Орви захотелось упереться пятками в размякший газон. Стояла бы там и трубила бы, подобно упрямой ослице, перекрывая шум машин: «Не пойду, не пойду, не пойду!»

Какое ей дело до них! Пусть катятся… Официально разведена, живет отдельно, вполне самостоятельный человек.

И все же она пошла, словно ее вели на невидимом поводке и убежать было некуда.

Орви шла следом за Паулой и думала, каким образом Маркус мог сойти с ума. Орви ни разу в жизни не сталкивалась с настоящими сумасшедшими. Как и всякий другой человек, она помнила несколько анекдотов о сумасшедших. Что и говорить, познания ее в этой области были весьма скудными.

Дом, куда Маркус после свадьбы привел молодую жену, в свое время сильно испугал Орви. Нельзя сказать, чтоб она так уж привыкла к каким-то особым удобствам, но это строение иначе, чем берлогой, трудно было назвать.

Двухэтажный деревянный дом, в незапамятные времена окрашенный в зеленый цвет, выходил фасадом на шумную улицу. Во время прошлой или позапрошлой войны — кто его знает, когда именно, — парадную дверь забили большими гвоздями, да так и оставили. Часть подъезда использовалась для хранения всякого хлама. Попасть в дом можно было только со двора. За зияющей щелями дверью черного хода на второй этаж вела скрипучая лестница. Она поднималась так круто и начиналась так близко от двери, что впервые попавший сюда человек рисковал в темноте свернуть себе шею. Весь дом пользовался этим единственным входом; чтобы попасть на первый этаж, нужно было из верхнего коридора спуститься вниз по другой, внутренней лестнице.

Уж не поломал ли рехнувшийся Маркус эту единственную лестницу?

Толевая крыша этой берлоги, несмотря на все заплаты, пропускала осенний дождь. Весеннего ремонта хватило как раз до начала осени. Когда вода начинала просачиваться через потолок в том месте, где висела лампочка, на середину стола ставили таз. Маркус залезал на крышу и искал прохудившееся место. Но даже он, при всем своем мастерстве, не мог разгадать тайны старого дома. Крыша над их комнатой на вид была целой, очевидно, дождевая влага каким-то образом проникала под толь и неизвестно какими проложенными древесными жучками ходами скапливалась именно над их потолком. Бессмысленно было ломать над этим голову. Неровная от бесконечного латания крыша с несколькими фронтонами и крутым скатом несла на себе странную надстройку. По углам стрех возвышались колонны из плитняка, их соединяла железная решетка высотой со средний забор. Иногда Орви останавливалась прямо посреди улицы и разглядывала диковинное строение — и для чего только по углам толевой крыши поставили эти дурацкие столбы? Новый дом Орви отделял от соседних брандмауэр, — может быть, это от него остались камни, которые никто не удосужился отнести вниз. Посередине железной ограды в сторону улицы выступал конек чердака с треугольным окошком. Две створки окна раскачивались на ветру, словно оттуда вот-вот должна выскочить кукушка и на всю улицу прокричать: «Ку-ку!»

Может, сдуревший Маркус влез на крышу, сломал плитняковые столбы и стал швырять вниз камни!

Или забрался на чердак, высунул голову из чердачного окошка и крикнул собравшейся кучке зевак:

— А я кукушка, ку-ку, ку-ку!

Два этажа дома были поделены на десять квартир, одиннадцатая помещалась в подвале. Жители надземной части этого дома обычно говорили, что в подвале живут одни лишь крысы да старик Сассь.

Правда, доброжелательные соседи давно советовали старику Сассю вызвать комиссию и санитарных врачей, авось дадут новую квартиру. Но старик Сассь, казалось, сросся со своим подвалом, он содержал свою клетушку в такой чистоте и порядке, будто собирался сохранить ее для многих поколений.

Сразу же, в первый день, Орви заметила в коридоре второго этажа странную нишу, где, вероятно, когда-то были встроены шкафы. В нише стояла женская фигура из белого мрамора. Одной рукой эта фигура прикрывала грудь, другой — низ живота.

Старик Сассь называл скульптуру: наше каменное диво.

В тот первый вечер, перед тем как лечь спать, Орви пробралась в коридор и положила к ногам статуи цветок. Прекрасная мраморная женщина как-то примирила ее с этим мрачным домом, в который она переехала, выйдя замуж за Маркуса.

Боже мой, неужели потерявший рассудок Маркус разбил это каменное диво?

Орви хорошо помнила скандал, поднявшийся из-за того, что какие-то молокососы с первого этажа однажды раздавили окурки о пупок мраморной скульптуры. Все жители дома накинулись на них, и мальчишки были так перепуганы, что ходили потом на цыпочках, боясь поднять глаза, словно кто-то мог задним числом дать им подзатыльника.

А может быть, Маркус с кем-нибудь подрался?

Воображение Орви рисовало ей окровавленный нос и заплывшие глаза. Маркус стоял, как бык, посреди двора, пиджак без единой пуговицы, рукав оторван.

Нет, Маркус не был драчуном. Очевидно, даже с дурной головы человек не сделает того, к чему никогда не обнаруживал склонности.

Да и на лице Паулы Орви не заметила никаких следов насилия. Мамаша Маркуса ступала размашистым шагом, на старых ботинках, подобно чешуе, поблескивали остатки лака. Когда Паула, переходя улицу, смотрела по сторонам, Орви видела ее румяные щеки и уголок бледного рта. Побитый человек так стремительно не ходит.

Орви старалась и так и этак вообразить себе Маркуса в этом неприглядном доме, представить себе, как этот сумасшедший все рушит и уничтожает, но поняла, что для подобных мыслей нет никаких оснований. Если бы Маркус совершил какой-то антиобщественный поступок, жители дома тут же вызвали бы блюстителей порядка и восстановили в доме спокойствие. Маркуса отвезли бы либо в камеру заключения, либо в сумасшедший дом — туда, где и положено находиться подобного рода типам. Тогда Пауле незачем было бы приходить за Орви. Она могла бы за глаза назвать Орви источником всех бед, но порога общежития она бы не переступила.

Придя к таким выводам, Орви почувствовала, что ее еще больше разбирает любопытство. Какое умопомрачение нашло на Маркуса, что потребовалось вмешательство Орви?

Если же ему попросту понадобилось женское общество, то Сулли живет гораздо ближе.

Когда Орви впервые заговорила с Маркусом о разводе, он сердито запыхтел и сказал:

— Никуда ты не уйдешь. Если я захочу, то вернусь к Сулли и детям.

Орви ничуть не удивили слова Маркуса. В течение всей их совместной жизни ее мучило подозрение, что Маркус в душе тоскует по Сулли. Только вчера Орви узнала, что отношения между Маркусом и Сулли усложнились из-за первого ребенка, отцом которого оказался не Маркус. Почему Маркус никогда раньше не говорил об этом? Кажется, и Паула не знает истинного происхождения своего старшего внука!

Орви не скрывала, что умение Маркуса держать язык за зубами вызывало у нее глубокое уважение. Хотя, понимай они друг друга лучше, им, возможно, удалось бы обойти множество подводных камней.

Она, словно в тумане, перешла улицу; боясь споткнуться, Орви смотрела под ноги. После развода она ни разу не проходила мимо этого дома. Да и что ей было делать здесь, если она всем своим существом стремилась забыть Маркуса, Паулу и десять лет своей жизни!

Все же она глядела на ряд темных окон дома. Глядела внимательно. Нет, ни за одним из стекол не виднелось лицо Маркуса. Он, разумеется, мог стоять где-нибудь за занавеской с ножом в руке, поджидая, когда Орви войдет в дом, чтобы в припадке сумасшествия совершить страшное убийство.

Орви вздрогнула. Как бы пригодился ей сейчас добрый совет Лулль. Она сказала бы безошибочно — входить в калитку или оставаться на улице?

Интересно, пришли бы люди ей на помощь, если бы Маркус вдруг выскочил из калитки и бросился на Орви со смертоносным оружием в руках?

Орви поняла, что страшные картины, возникшие в ее воображении, навеяны Паулой. За десять лет Орви наслушалась всяких жутких историй. Паула без конца возвращалась к своей излюбленной теме — героев ее историй постоянно вытаскивали из-под колес трамвая или вынимали из петли. Рассказывая о такого рода происшествиях, она как бы хотела внушить другим: живи в своей норе и никуда не высовывай носа — за каждым углом тебя подстерегает гибель.

Орви ожесточилась. Будь что будет! Она чувствовала, что обязана протянуть Маркусу руку помощи. Даже в том случае, если сошедший с ума и скрежещущий зубами Маркус окажется привязанным бельевой веревкой к столбу посреди двора.

Они вошли во двор. Паула остановилась у лестницы.

Она свысока посмотрела на Орви и спиной заслонила дверь, словно хотела сказать этим — не надейся, обратного пути сюда, в обетованную землю, у тебя все равно нет.

— Он там, в гараже, — нехотя проговорила Паула.

Орви поспешила через двор, спотыкаясь на неровных булыжниках, которыми он когда-то был вымощен, — невнимательный пешеход мог здесь запросто растянуться.

В свое время Маркус с большим трудом выклянчил разрешение поставить в самом дальнем углу двора гараж. Жильцы дома возражали — а вдруг клочок земли понадобится под что-то другое? Маркус на чем свет стоит ругал их и неоднократно говорил Орви, что все раздоры происходят от желания людей утвердить свою власть над другими. После истории с гаражом Орви часто думала о тех, кто навязывал ей свою волю. В конце концов Маркус уговорил жильцов дома. В ответ на их великодушие он согласился сделать кое-что для соседей. Он вырыл во дворе ямы, вкопал в них столбы для сушки белья и укрепил камнями. Теперь столбам не страшна была тяжесть мокрого белья, они не вылезали из земли и не падали от малейшего толчка, как это случалось раньше. Кроме того, Маркус приделал к входной двери французский замок и заказал за свои наличные целую пригоршню ключей, так что каждый жилец получил по ключу. Личный ключ умиротворил жильцов — дверь рано запиралась, можно было не бояться всяких подозрительных типов, о деятельности которых Паула знала бесчисленное количество историй.

Орви остановилась у ворот гаража. Обе их половинки были снизу странно вспучены. Орви присела на корточки, чтобы получше рассмотреть доски. На высоте колена они были как бы порублены топором, из них торчали шипы и сучки. Вот еще — очень ей нужно обследовать эту халупу!

Орви поднялась.

Она медлила войти в гараж, не зная, в каком состоянии найдет там Маркуса. К тому же она затылком чувствовала, что Паула выжидающе стоит на лестнице — Орви не хотелось на глазах у свекрови открывать маленькую боковую дверь гаража. Вдруг ей будет не сдержать крик ужаса — почему-то Орви все еще предполагала, что ее ждет страшное зрелище.

Еще какое-то время помедлив, Орви приоткрыла тесную запасную дверь, в которую полный Маркус мог протиснуться только боком. В гараже пахло бензином. Здесь царила тишина — никакого львиного рыка.

Маркус сидел за рулем красного БМВ и через плечо смотрел на Орви.

Несмотря на сумерки, Орви увидела, что лицо у Маркуса вполне осмысленное.

Орви хотела обойти машину спереди, чтобы усесться рядом с Маркусом, но это оказалось невозможным. Как ни странно, но Маркус собирался выехать через закрытые ворота — бампер БМВ упирался прямо в дверь, оттого и доски проломлены. Орви обошла машину сзади, лавируя и протискиваясь боком, чтобы не запачкаться о полки, где лежали ржавые железки, стояли канистры, бутылки и банки с краской.

Из машины ударило спертым воздухом. Очевидно, она все больше истлевает внутри и в какой-то миг рваные сиденья провалятся сквозь изъеденное днище.

Орви не решалась взглянуть Маркусу в глаза. Он дотронулся до ее затылка. Орви окаменела.

— Ты зачем покрасила волосы? — спокойно спросил Маркус.

Орви растерялась и почувствовала себя виноватой. У нее не хватало смелости ответить, что это никого не касается: делаю, что хочу. Рука Маркуса с силой давила ей на шейный позвонок.

— Знаешь, я всю ночь просидел здесь за рулем, — сказал Маркус.

— Зачем? — робко спросила Орви.

— Глупышка, — усмехнулся Маркус. — Разве ты не знаешь, с какими мыслями люди иной раз садятся в машину в закрытом гараже?

— Не знаю, — ответила Орви, притворяясь наивной. — Я ничего не смыслю в машинах.

— Смотри, — произнес Маркус, — если я сейчас заведу мотор, мы с тобой скоро окажемся — знаешь где?

— Двери закрыты, мы же не сможем выехать, — осторожно вставила Орви.

— Колеса останутся на месте, а мы отправимся в преисподнюю. В газетах появится объявление в траурной рамке: в результате несчастного случая безвременно ушли от нас Орви и Маркус. Скорбят… Кто будет скорбеть о нас?

— Перестань, ты же предусмотрительно сломал дверь, оттуда идет свежий воздух.

Маркус рассмеялся.

Только теперь Орви решилась взглянуть на него. Она через силу улыбнулась. Похоже, самое трудное позади.

— Как хорошо, что ты пришла, — вымолвил Маркус и кончиками пальцев погладил Орви по затылку, затем убрал руку.

Орви облегченно вздохнула.

— Да, увязли мы с тобой намертво.

— Вовсе нет! — с деланной живостью воскликнула Орви. — Чем плохо тебе? А мне чем плохо? Оба мы еще не старые и к тому же свободны, — заученно протараторила Орви.

— Кому нужна эта жалкая свобода?

— Если ты привык жить взаперти, то свобода, естественно, вызывает у тебя гнев, — осмелилась съехидничать Орви.

Маркус задумался. Он положил руки на руль, оперся подбородком на скрещенные пальцы и сквозь ветровое стекло стал смотреть на поломанные ворота гаража.

— Я без тебя — полчеловека. Не знаю, что и делать. В мыслях хаос, хожу как лунатик, качаюсь на своей крыше под ветром и ровным счетом ничего не понимаю. Сто раз себе говорил: черт, ведь Орви же не единственная женщина на белом свете!

В голосе Маркуса прозвучал гнев. Прислушавшись к тишине, он с нежностью добавил:

— Видно, ты и есть единственная.

Слова Маркуса растрогали Орви. От щемящего чувства на глаза навернулись слезы.

Маркус мельком взглянул на Орви, обнял ее за плечи и прошептал:

— Поплачь. Окончательно со всем рассчитаться намного труднее, чем мы полагаем. Я даже Сулли и детей не сумел пока сбросить со счета. А теперь еще ты. Я просто задыхаюсь, с каждым месяцем все больше, срываю с шеи галстук — все равно душит. Расстегиваю воротник рубашки — не помогает.

Орви закусила губу, пытаясь сдержать слезы. К счастью, Маркус смотрел в сторону, предоставив ей возможность взять себя в руки.

— Поедем куда-нибудь, — предложила Орви. — Здесь и я начинаю задыхаться.

— Хорошо, — согласился Маркус.

Он вылез из БМВ, протиснулся между крылом машины и стеной гаража, постучал молотком по задвижкам — они перекосились, когда он таранил ворота, и теперь с трудом поддавались.

Створки ворот со скрипом распахнулись, будто это раздвинулся занавес перед началом следующего действия.

Знакомая картина. Словно отмахав длинный с крутыми поворотами круг, они снова вернулись к исходной точке, чтобы начать все сначала. Двор, булыжники, торчащие из грязи, выщербленная дверь и за нею лестница, забор — перед ним контейнеры для мусора, глухая выцветшая стена дома без единого окна.

Знакомый пейзаж не вызвал у Орви никакого теплого чувства. В последние месяцы их совместной жизни она стала считать Маркуса неотъемлемой частью этого дома. Вялый, отставший от времени человек, так же тронутый гнилью, как и этот ненавистный дом. Все, кто были предприимчивее, давно выбрались отсюда. Для кого же вообще строились новые городские районы, как не для жизнедеятельных семей. Только Маркус никак не мог оторвать себя от насиженного места. Теперь он пытался предстать перед Орви в ином свете. Обман? «Не верь, — убеждала себя Орви, — он просто хочет подчинить тебя себе». И все же у нее затеплилась какая-то смутная надежда. Такое уж доверчивое создание человек — если кто-то протягивает к нему руку за помощью, он тут же мчится спасать бедствующего. Ведь каждому по душе, когда его считают сильным, да и что еще способно так возвысить человека в своих и чужих глазах, как не великодушие.

Переднее стекло машины запотело. Орви протерла его перчаткой, чтобы Маркусу было лучше видно.

Маркус поставил свой красный БМВ на краю многолюдной площади в центре города. Над машиной простирались голые ветви большого дерева, с них на жестяную крышу падали срываемые ветром крупные дождевые капли. Чтобы услышать этот странный звенящий звук, надо было уйти в себя и напрячь слух. Собраться с мыслями здесь было нелегко, снующие по площади люди невольно отвлекали внимание. Время от времени какая-нибудь машина с шумом отъезжала от стоянки и на ее место вскоре подкатывала новая. Хлопали дверцами, заводили моторы. Какая-то компания остановилась поблизости от БМВ и начала что-то нудно выяснять.

Люди пересекали площадь, и то, что они сновали туда-сюда, казалось бессмысленным, тем более что никто никуда не спешил. Кое-кто останавливался посреди площади, глядел в небо, снимал перчатку и, прежде чем открыть зонтик, подставлял руку дождю. Постепенно дождевые капли застлали стекло, покрыв его серой пленкой. Снующие по площади люди и проезжающие мимо машины растворились в пелене дождя. На этот раз шум дождя был приятен Орви. Внешний мир выпустил ее из своих пут; здесь, в машине, они с Маркусом были отрешены от всего.

Маркус заговорил. Его голос звучал то громче, то тише, он говорил о своей вине, которую до сих пор полностью не осознавал, жаловался, что задыхается, и умолял Орви высказать все, что лежит у нее на душе.

Орви поразила просьба Маркуса. Чего уж теперь сетовать или жалеть, — что было, то прошло. Внутри словно образовалась гулкая пустота, — как сделать так, чтобы ее услышали другие? Когда Паула заявилась в общежитие, Орви не пришло и в голову, что от нее потребуют вывернуть наизнанку душу. Если ее привели сюда, значит, ей хотели что-то сказать. Орви и подумать не могла, что Маркус захочет услышать ее запоздалые упреки. Когда в свое время их совместная жизнь стала неотвратимо подходить к разрыву, Маркус, взъерепенившись, холодно отверг все ее объяснения, он неоднократно повторял, что копаться в закоулках души не мужское занятие.

Теперь же именно он вызвал Орви на разговор, пообещав терпеливо все выслушать. Он поклялся оставаться благоразумным, что бы Орви ни сказала.

Тяжелые капли, падая с веток, скатывались по стеклу машины, оставляя на матовой поверхности темные полосы. Сквозь них мелькали обрывки кипящей на площади жизни. Но изморось тут же застилала стекло, полосы расплывались, и Маркус с Орви снова оказывались в своем замкнутом мире.

Они уже долгое время молчали. Приглушенный городской шум гулко отдавался в ушах. Каждый раз, когда о ветровое стекло ударял взрыв смеха прохожих, Орви вздрагивала. Странно, что люди могут так беспечно смеяться.

Слова Маркуса соскребли слой паутины с груды разочарований, которые годами накапливались в ней. В прежнее время Орви с жаром принялась бы выяснять отношения, предвкушая сладкую радость мести. Теперь она колебалась, хотя понимала, что и ее охватило странное желание покопаться в своем прошлом.

Голос Орви, когда она заговорила, звучал хрипло. Она с трудом подыскивала слова, боясь, что Маркус надменно рассмеется или прервет ее нетерпеливым жестом. Но ничего подобного не случилось. Может быть, Маркус на время отбросил свое самолюбие, эгоизм, свой повелительный тон, — трудно было допустить, чтобы он освободился от всего этого окончательно.

Может быть, Маркус просто устал после бессонной ночи и теперь не в силах спорить? Но что же тогда заставило его умолять Орви все высказать?

Орви уставилась прямо перед собой, словно произнесенные ею слова должны были в виде образа возникнуть на тусклом стекле. Уже почти полностью находясь во власти своих слов, Орви все еще не могла избавиться от страха. Где-то в затылке пульсировала безумная мысль: Маркус вертит в руках гаечный ключ, чтобы в подходящий момент ударить им жену по голове. Нет, нет, ее оптимизм восставал против этой жуткой картины, она, Орви, вовсе не такая беспомощная, как кажется. У нее хватит сил нажать на ручку дверцы и выброситься с сиденья на асфальт. Поблизости люди. В то же время Орви сознавала абсурдность своих мыслей — она прошла неплохую школу в доме у Паулы. С чего Паула взяла, что Маркус сошел с ума? Стоит человеку отклониться от своей обычной нормы поведения, как на него уже указывают пальцем. Маркус всю ночь просидел в машине, а Паула, не соизволив даже выглянуть из-за пелены своих предрассудков, самоуверенно провозгласила: так не поступают! Не она ли тысячу раз твердила: если у тебя плохое настроение, ляг и выспись — все как рукой снимет. Это верное средство, оно помогает во всех случаях жизни. Паула не допускала наличия сильных душевных потрясений. Что тебе самому не присуще или тобой позабыто, того не дано познать и другим. Тем более ее кровному сыну, которого она, как мать, должна была видеть насквозь.

Орви поразил душевный кризис, который разразился в Маркусе. Никогда раньше Маркус из-за таких вещей не проводил ночей без сна. Он бодрствовал только по каким-нибудь праздникам или когда просто случалась веселая выпивка и сам он был в приподнятом настроении. Время, отведенное для сна, он мог расходовать, только будучи в хорошем настроении, и тогда он кутил напропалую, пусть остальные хоть с ног валятся от усталости. Если ему что-то не нравилось, об уступках не могло быть и речи. Однажды — это было еще в первые годы супружества, когда они вдвоем поехали к морю, — Орви попросила мужа встать спозаранку, чтобы вместе посмотреть восход солнца. На рассвете Орви стала трясти мужа за плечо, но Маркуса с постели было не поднять. Спросонья он промычал, что когда пас в детстве коров, то вдоволь нагляделся на восходы солнца и, если Орви так этого недостает, пусть идет одна и любуется.

Орви несколько часов простояла одна на берегу, дрожа от свежего утреннего ветра. От обиды у нее перехватывало горло, и она чуть было не отправилась пешком в город. Почему она все-таки тогда не сделала этого?

Она давно уже привыкла к послушанию.

Будучи уже какое-то время замужем, Орви поняла, что она просто-напросто перешла из-под опеки Лулль под опеку Маркуса, не проявив сколько-нибудь значительного интереса к перемене в своей жизни. Иначе на нее не свалилось бы столько неожиданностей!

Незадолго до свадьбы Лулль рассказала Орви о Сулли. Вероятно, она сделала это по просьбе Маркуса. Орви устроила дома небольшую сцену, но Лулль не остановила ее и не напомнила о существовании соседей — пусть ребенок покричит, после непогоды снова проглянет солнышко. Лулль спокойно выслушала угрозы Орви и, как бы соглашаясь, кивнула, когда девушка объявила, что ни за что не наденет белого платья и не пойдет в загс.

На следующий вечер снова повторилась старая песенка. Мачехе пришлось напомнить девушке, что гостям уже разосланы приглашения. Орви лишь стонала, сжав зубы. «Подумать только, какой позор, если свадьба не состоится, — уговаривала ее Лулль. — К тому же мужчина, который женится второй раз, значительно лучше». У Лулль имелось про запас множество примеров, которые должны были убедить Орви, что вторично женящийся зрелый мужчина — просто клад.

Рассказывая свои истории, Лулль вошла в азарт. Слова ее текли безостановочно, губы пересохли. Время от времени она прихлебывала кофе. Орви видела на ободке чашки красный след от губной помады, и к ее горлу подступала тошнота. Наконец житейский опыт, позаимствованный из чужих уст, был исчерпан, и Лулль перешла к собственному. Орви выслушала, как хорошо Лулль ладит с отцом и что разница в возрасте ровным счетом ничего не значит. У Орви от обиды перехватило дыхание — как смеет Лулль сравнивать их, стариков, с ней.

Пылкие чувства и непреходящий праздник изо дня в день и из года в год — вот что должно было сопутствовать браку Орви. Они с Маркусом поедут по широкой дороге, окаймленной с двух сторон сочной зеленью, загорелые руки мужа будут держать руль, на запястье — часы с золотым браслетом. С лица Маркуса не сходит довольная улыбка волевого человека.

Таким представляла Орви свое будущее, а раз тут какая-то Сулли встает на ее пути, так пусть лучше уж все пойдет прахом.

Оскорбленная до глубины души, Орви выпалила мачехе все, что она думала о вялом и скучном браке таких пожилых женщин, как Лулль. Мачеха надулась, однако взяла себя в руки, прежде чем выдать Орви:

— А с чего ты взяла, что вообще заслужила пылкие чувства и непреходящий праздник?

Орви была потрясена. Та самая Лулль, которая то и дело без спроса лезла ей в душу, посмела теперь упрекнуть Орви в легковерности, покорности и отсутствии характера! У Орви возникло злое подозрение: не стремится ли Лулль во что бы то ни стало увидеть ее такой же, какой она стала сама? Возможно, Лулль догадывалась, что ее собственная жизнь не удалась, кто знает, обстоятельства ли вынудили ее пойти на уступки или она просто плелась на поводу своего равнодушия, но, ожесточившись, она не выносила, чтобы кто-то другой презирал серые будни.

Лулль на зависть владела собой, вскоре она улыбнулась, ласково посмотрела на Орви и вернулась к прежнему разговору.

Она повторила, что гости уже приглашены. Орви показалось, что под потолком их квартиры висит извивающийся клубок предрассудков. Последующая жизнь убедила Орви, что эти предрассудки расползаются повсюду, и смиренные поклонники венчают их золотыми коронами. Орви с малых лет привыкла прислушиваться к общему мнению и потому наконец уступила уговорам Лулль.

Выйдя замуж за Маркуса, Орви думала, что Сулли живет где-то очень далеко и что эта женщина не имеет больше ничего общего с ее мужем.

В одно из идиллических воскресений, когда молодая супруга лежала на кушетке с книгой в руках, прикрыв колени розовым халатом, раздался легкий стук.

Двери между комнатой и кухней не было. Когда Орви переехала сюда, дверной проем закрыли занавеской, так молодая чета отделилась от проживающей на кухне Паулы. Орви не отреагировала на стук, с первого же дня она пыталась внушить себе, что жизнь по ту сторону занавески ее не касается. Итак, она поправила подушку и украдкой взглянула на Маркуса, который, сидя за столом, читал газету — чего еще надо человеку в такое мирное воскресенье!

С кухни послышались детские голоса.

Какой-то мальчишка рассказывал о мяче, который угодил под машину и лопнул, девочка сообщила, что потеряла перчатку. Паула журила их, долго и поучительно твердила, что на улице не играют и что с перчатками надо обращаться бережно. Маленькая девочка захныкала, Паула принялась утешать ее и пообещала связать новые перчатки.

Орви рассеянно слушала этот разговор, она еще не знала всех жильцов дома и поэтому решила, что малыши живут где-нибудь по соседству.

Но тут до ее слуха ясно донесся вопрос, заданный звонким мальчишеским голосом:

— А папки разве нет дома?

Он так именно и сказал — папки, позднее Орви сообразила, что просторечие мальчик перенял от матери.

Орви бросила на Маркуса беспомощный взгляд, но тот закрылся газетой. Он перебирал ногами, обутыми в домашние шлепанцы, словно собирался оттолкнуться и раскрутить карусель. Он повернулся на стуле, газета, прикрывавшая его лицо, прошелестела, теперь головы Маркуса не было видно ни со стороны двери, ни со стороны Орви.

— А что, папки нет дома? — повторил дрожащий мальчишеский голос.

— Где папа? Где папа? — звонко воскликнула девочка; слова ее перемежались с постукиванием, — видимо, девочка прыгала со скакалкой.

Паула кашлянула, шмыгнула носом — она медлила. Но медли не медли, а отвечать надо.

— Нет его, — буркнула она.

Орви привстала.

Ее как обухом ударило по голове, но она все еще не понимала, что это дети Маркуса. Тут мальчик заглянул через занавеску в комнату. Маркус держал газету почти вплотную у лица.

— Да вот же он сидит, — воскликнул мальчик и сразу же рядом с ним появилась девочка.

— Папка в домике из газеты! — весело залепетала она.

Паула схватила озорников за шиворот и оттащила их от дверного проема.

До того, как за ними закрылась занавеска, мальчишка пристально посмотрел на Орви.

— Теперь пошли гулять, теперь пошли гулять, — как заведенная, повторяла на кухне Паула. Она надела калоши и сперва одной, потом другой ногой стукнула об пол, чтобы туфли лучше вошли в них.

У Орви перед глазами поплыли разноцветные круги. Наконец она догадалась расслабить руку, сжимавшую горло, хотя убрать руку совсем она тоже была не в состоянии. Лучше ничего не говорить и не плакать, хотя она с трудом сдерживала клокотавшие в горле слезы. Эти трое все еще возились за занавеской. При них она не издаст ни звука. Нельзя объявить во всеуслышание, что тебя обманули. Во что бы то ни стало надо держать себя в руках. Орви посмотрела на потолок — ну, конечно, там он висит, этот клубок предрассудков, что ей преподнесла Лулль в качестве свадебного подарка. Орви почувствовала, что цепенеет.

Газета, которую Маркус держал перед собой, слегка дрожала.

Наконец Паула с детьми выбралась из квартиры. Некоторое время в коридоре раздавались ребячьи голоса, потом заскрипела лестница.

Смертельная усталость свалила Орви. Она лежала, закрыв глаза. Единственное, что она ощущала, был запах капусты, проникавший в комнату. Точно ядовитый газ, медленно заполняющий помещение.

Ядовитый газ или веселящий газ, во всяком случае, Орви вперемежку икала и всхлипывала. Маркус, опустив газету, посмотрел на Орви, его побледневшие толстые щеки обвисли, он сказал:

— Дети как дети.

Что он под этим подразумевал, Орви так и не поняла. В голосе Маркуса ей послышалось облегчение. Неужели он действительно не догадывается, что пережила Орви за эти несколько минут? Или он и не желал углубляться в переживания жены?

Раздражающий капустный дух и невидимые ледяные иглы — все это вместе терзало Орви.

Может быть, Маркус просто прятался за маской равнодушия? Как раз в тот момент, когда запах еды и молчание стали совершенно невыносимыми, Маркус засуетился. Он стал торопить Орви, потребовал, чтобы она переоделась. Им вдруг овладело непреодолимое желание пойти куда-нибудь повеселиться.

Доставая выходное платье, туфли и все прочее, Орви от спешки даже вспотела. Снедаемый нетерпением Маркус подгонял ее, словно горел дом и им надо было выбраться отсюда прежде, чем рухнет крыша.

Они бегом спустились по лестнице, Орви чуть не упала, зацепившись каблуком за ступеньку. Дверь осталась незапертой — Маркус не знал, взяла ли Паула с собой ключ, думать же о том, что могут забраться воры, было некогда. Да пошли они все к дьяволу! Маркус — такой уж у него был характер — должен был без промедления попасть туда, куда ему хотелось.

Они торопливо шли по улице. Маркус хотел взять Орви за руку, но она отпрянула и прибавила шагу. Маркус дышал ей в затылок. Орви прямо-таки летела, от безумной спешки мучительное чувство в груди стало проходить. Маркус несколько раз окликнул ее, прежде чем она услышала его и остановилась. Орви взглянула через плечо, улица и Маркус расплывались в ее глазах. Маркус придерживал открытую дверцу остановленного по дороге такси.

Они поехали в ресторан на берегу моря. Торопливо скинув с себя пальто, они тут же кинулись дальше, словно были актерами, у которых перед многолюдной публикой должно вот-вот начаться представление, а проклятые стрелки часов уже достигли критической точки. Они запыхались, взбегая по лестнице наверх. Взмокшие, стуча каблуками, прошли через зал и сели за столик у окна.

Оба тяжело переводили дыхание. Кончиками пальцев Орви потрогала лоб. С него скатывались капли пота. Орви выхватила из сумочки платок и вытерла лицо.

Было жарко, и это ощущение никак не проходило. Сквозь тонкие чулки просвечивали покрасневшие колени. Орви убрала ноги под скатерть.

Подскочил официант, Маркус заказал бутылку коньяка. Наполнив фужер до половины коньяком, Маркус залпом осушил его.

Орви последовала примеру мужа.

Орви старалась избегать встреч с детьми Маркуса и Сулли. Когда те приходили, Орви уходила. И хотя дети всегда приветливо и вежливо здоровались с ней, она оставалась неприступной.

Орви решила не мешать Маркусу. Она отдавала себе отчет в том, что при ней Маркус стеснялся бы возиться с детьми. Орви представила себе, как Маркус в ее присутствии принуждает себя быть немногословным и тщательно следит за своим поведением. Конечно, он постарался бы притвориться перед молодой женой, будто не испытывает никаких особых чувств к своим детям. Вероятно, он притворялся бы жестоким, ведь ему необходимо было сохранить Орви, а Орви едва ли доставлял удовольствие непринужденный смех мужа и его детей.

Так Орви и не знала, какие слова произносил Маркус, лаская детей, и о чем болтали дети с отцом. Пусть это останется между ними. Орви считала неуместным вмешиваться.

Когда с приходом детей Орви покидала квартиру, она всякий раз вспоминала Офелию Розин. Конечно, Офелия Розин часто навещала Орви, когда та была маленькой. Хотя сама Орви не помнит ни одного такого случая, но разве о возможности подобных визитов не свидетельствовала старая фотография? Несомненно, ее мама, вязавшая белую шаль, выходила в таких случаях в другую комнату. Что она там переживала, знала лишь она одна. Ни к чему выставлять свои чувства напоказ всем. По всей вероятности, великодушие, присущее благородному человеку, заслоняло у нее остальные, более низменные чувства. Мать должна была хоть немного побыть наедине со своим ребенком, чтобы высказать все те нежные слова, которые не предназначались для посторонних ушей.

Как-то мать Реди, не заметив Орви, назвала сына белым олененком. Все трое от этого покраснели и опустили глаза. А ведь в семье Реди царила атмосфера исключительной откровенности.

Интересно, называла ли Офелия Розин Орви белочкой? Или она была находчивее в выражении своей нежности?

Думая об этом, Орви пыталась примириться с создавшимся положением. Пусть лучше дети приходят в квартиру Паулы, чем Маркус пойдет к Сулли.

Как Орви ни старалась воспитать в себе душевную щедрость, однако после ухода детей она с ревностью поглядывала на Маркуса. Она искала на лице мужа следы счастливой улыбки или рассеянности — не мог же Маркус мгновенно оторвать от детишек свои помыслы.

К своему большому удивлению, Орви замечала, что Маркус — ловкий притворщик. Его лицо не отражало никаких эмоций, в его взгляде невозможно было уловить ни радости, ни грусти. Всем своим видом Маркус подчеркивал: с глаз долой — из сердца вон. Орви, которая не в силах была постичь внутренний мир Маркуса, считала его лицемером и порой очень злилась. Маркус делал вид, что не понимает причины плохого настроения Орви. Таким образом, после каждого визита детей следовала сложная игра в жмурки; несмотря на то, что глаза у участников игры оставались незавязанными, они не хотели видеть истинного положения вещей.

Орви казалось, что если какое-то время дети не приходили, Маркус начинал беспокоиться. И хотя он никогда не говорил с Орви о своих детях, она не сомневалась, что муж скучает по ним. Да разве и могло быть иначе!

Ревность, возникшая у Орви к детям Маркуса и Сулли, порой приобретала весьма неприглядный характер. Орви нарочно уходила из дому, когда должны были прийти дети. Решив избегать их, она стремилась к тому, чтобы и Маркус поступал так же.

Странно, что именно эта болезненная ревность притягивала Орви к Маркусу. Орви казалось, что она бы не пережила, если б Маркус забрал свое барахло и снова перебрался к Сулли. Орви как будто и не помнила уже, как Лулль перед свадьбой уговаривала ее выходить за Маркуса, а ведь тогда все висело на волоске и Орви порой относилась к своему будущему супругу, как к первому встречному с улицы. Теперь Орви вынашивала планы, как бы покрепче привязать к себе Маркуса.

Как и любая женщина, Орви знала, что появление в семье нового человечка приковывает к себе все внимание родителей, и старшие дети, сами собой, отходят на задний план.

Орви всей душой захотела иметь ребенка.

Внезапно пробудившееся желание вытеснило все прочие мысли. Стоило ей увидеть на улице какого-нибудь младенца, и Орви, не стесняясь, подходила поближе, заглядывала в коляску, блаженно улыбалась и так расхваливала ребенка, что некоторые матери начинали смотреть на нее с испугом, как на помешанную. Орви как бы присматривалась — каким должен быть ее будущий ребенок. Как будто малыша можно было заказать: дескать, будьте любезны, к такому-то дню запеленайте мне темноволосого мальчугана, и чтобы он весил не менее четырех килограммов. С младенцем — как оно еще будет, но вот что касается типов колясок, рисунков одеялец и покроя нагрудников — тут для Орви все было ясно. Орви представляла себе, как она поет своему идеально ухоженному младенцу колыбельную; мальчуган сладко засыпает и посасывает во сне крошечный кулачок. Однажды, увидев за каким-то окном маленького бледного мальчугана, прижавшегося носом к стеклу, Орви от жалости расплакалась. Она поклялась, что для своего будущего ребенка хоть из кожи вон вылезет, но сделает все, чтобы ему было хорошо. Она умерла бы от разрыва сердца, если б увидела, что ее ребенок, бледный и несчастный, стоит у окна, прижавшись носом к стеклу.

Орви было непонятно, когда женщины на работе жаловались на боязнь забеременеть. Не в силах сдержаться, она говорила им обидные слова, хотя в общем-то ладила со своими товарками по работе. Умудренные жизненным опытом женщины усмехались и пророчили Орви, что и она заговорит по-другому, когда у нее самой будут цепляться за подол двое-трое малышей. Орви не нужно было ни двоих, ни троих, ей нужен был один-единственный — тогда Маркус сбросит с себя двуличие и будет по-настоящему счастлив.

Когда человек чего-то очень хочет, ничто не в силах ему помешать. Ранней весной Орви поняла, что ждет ребенка.

Орви не могла дотерпеть до вечера, чтобы поделиться этой счастливой новостью с Маркусом. Муж должен был немедленно все узнать.

Орви побежала искать Маркуса. Несколько раз, перебегая улицу перед самым носом машины, она затем останавливалась на тротуаре и мысленно призывала себя к порядку. Она отчитывала эту ветреную девчонку и грозила ей пальцем: будь разумной, будь осторожной, думай о нем! Но едва сделав десяток шагов, снова мчалась, словно какая-то неведомая сила подталкивала ее. Задыхаясь, она добралась до места — здесь, на крыше пятиэтажного дома, Маркус должен был настилать кровлю.

Орви было не до того, чтобы на прикрепленных рядом с входной дверью дощечках прочитать, что за учреждения здесь находятся. Не все ли равно! Она не стала дожидаться лифта; минуя одну за другой лестничные площадки, она мчалась наверх. Когда от усталости начинало колотиться сердце, Орви хваталась руками за холодную белую стену и пропускала проходящих людей вперед. Среди них были весьма солидные мужчины. «По меньшей мере министры», — думала Орви. Лулль, несомненно, с большим интересом поглядела бы на этих внушительного вида людей, Орви же ощущала себя сейчас значительней их всех.

Позади оставался пролет за пролетом. Скоро она окажется рядом с Маркусом. Орви не помнила, чтобы она когда-либо раньше так стремилась к встрече с Маркусом. Маркус — настоящий, сильный и храбрый мужчина! Кто из этих мужчин с озабоченными лицами решился бы разгуливать по крыше такого высокого дома! Когда Орви порой восхищалась бесстрашием мужа, тот обычно отвечал — если начнет кружиться голова, держись за нос, и все пройдет.

Сердце у Орви трепыхалось от усталости и от счастья.

Поднимаясь по этой бесконечной лестнице и думая о муже, Орви чувствовала, как растет ее любовь, — кто еще мог быть для нее божеством, как не Маркус, отец ее ребенка!

Орви улыбнулась. Забравшись на крышу, она встанет на цыпочки, обнимет Маркуса и прошепчет ему на ухо что-то очень нежное. Потом они поцелуются и будут стоять просто так, на ветру, и смотреть на городские башни.

Когда Орви поднялась на последнюю ступеньку, кто-то снизу крикнул ей:

— Эй, там уже чердак!

Орви рассмеялась — не подвал же она ищет здесь наверху.

В полумраке чердака Орви вытянула перед собой руки и пошла туда, где мерцало пятно света, падающего из открытого люка. Порой там что-то ослепительно сверкало, потом набегало облачко и затягивало люк подобно тому, как крышка закрывает колодец.

Крыша громыхала. Временами на темном чердаке раздавались резкие звуки, они с размаху ударялись о пол, и он слегка дрожал. Орви казалось, что ей щекочут пятки. Орви остановилась, закрыла глаза и представила себе, что находится в пустом трюме огромного корабля. Приподнятое настроение порождало всевозможные ребяческие мысли: злые силы разлучили ее с Маркусом — и вот он без устали стучит в толстую стальную стену, чтобы добраться до своей Орви. «Пусть он только поскорее все узнает, — Орви пронзила сладкая дрожь. — Маркус горы свернет, лишь бы соединиться со своей бесценной маленькой семьей». Любовь — удивительное чувство, она удесятеряет в человеке решимость и силу. Только дайте ей немного отдышаться, и она снова, хоть сотню раз, пройдет по этим крутым ступенькам, если того захочет Маркус.

Орви оперлась руками о пыльную лестничную перекладину и начала подтягиваться к люку. Она высунула голову наружу, ее волосы разлетелись на ветру. Тогда они еще были светлыми и длинными.

Орви легла грудью на край люка и стала смотреть на Маркуса. Он стоял на коленях и вальцевал швы. Как красиво он работает! Маркус потихоньку, дюйм за дюймом, продвигался вперед вдоль жестяного шва и все время стучал.

Он не заметил, что за ним наблюдают. Последняя перекладина лестницы находилась намного ниже уровня крыши — Орви подпрыгнула и уселась на край люка. Встав, она почувствовала, что ее качает. Башни и трубы, возвышавшиеся рядом, почти на расстоянии вытянутой руки, раскачивались, как пьяные великаны. Хотя крыша была огромной и плоской, почти как городская площадь, Орви казалось, будто кто-то невидимый толкает ее в спину и заставляет двигаться к стрехе. Орви согнула колени, упираясь изо всех сил. Она ни на вершок не сдвинулась с места и тем не менее не могла избавиться от чувства, будто скачет, как кузнечик, и вот она уже на самом краешке крыши. Внизу, на дне пропасти, сновали крошечные человечки и ползли машины.

Орви долго стояла так, стараясь совладать с собой, пока наконец головокружение не прекратилось. К счастью, взгляд ее нашел точку опоры — у огромной, величиной чуть ли не с комнату, трубы валялся портфель Маркуса, из которого выглядывало горлышко молочной бутылки.

Маркус все еще не видел Орви. Шумел ветер, звенела и громыхала жесть, удар следовал за ударом, пронзительные звуки носились в воздухе, словно звенящие стрелы.

Орви все-таки следовало подать знак Маркусу. Она выждала, когда Маркус на минутку отложил молоток, и постучала каблуком по кровле.

Маркус обернулся. Прищурив от удивления глаза, он выпрямился и быстрым шагом подошел к Орви. Он расхаживал по крыше с естественной непринужденностью, словно мерил шагами пол в своей комнате.

— Что-нибудь с Паулой? — спросил он, подавляя тревогу.

Странно, что Маркус по примеру Орви стал называть свою мать Паулой.

Орви забыла встать на цыпочки, обхватить Маркуса за шею и поцеловать, как она намеревалась, поднимаясь по лестнице.

— Нет, — ответила Орви.

Маркус взял Орви за локоть и отвел жену, у которой дрожали ноги, к трубе, подальше от люка. Здесь ветер уже не дул с такой страшной силой. Маркус свернул рабочую куртку и усадил на нее Орви. Сам он присел на корточки, оперся рукой о лежащий рядом портфель и встревоженно посмотрел на Орви.

— На тебе лица нет, что же все-таки произошло? — спросил Маркус, и Орви почувствовала, что он сердится.

Только что пережитая боязнь высоты, которая и сейчас еще пульсировала где-то в затылке, дребезжание жести, звонкие удары, шум ветра и мучительное ощущение края пропасти — все это вместе взбудораживало чувства Орви. Она ничего не могла поделать с собой — от обиды на глаза навернулись слезы.

— Говори же!

Маркус поднял руку, чтобы встряхнуть за плечо глотавшую воздух Орви.

— У нас будет ребенок, — плача ответила Орви.

— Ты шутишь, — произнес Маркус, стараясь придать своему голосу бодрость. Очевидно, он решил, что Орви испугана возможной беременностью. — Ребенка, если он собирается появиться на свет, не спрячешь, — пошутил он.

Он, конечно, не мог предполагать, что его бодрый смех подействует на Орви, как удар молотком, унизит ее, лишит способности говорить.

— Не плачь, — продолжал Маркус. — Если есть какие-то подозрения, найдем выход.

Сидевшая спиной к трубе Орви увидела себя бегущей по краю крыши, она то смеялась, то плакала — сейчас вниз со свистом упадет тело. Завоют сирены, засуетятся люди, охваченные паникой, начнут хлопать двери.

Странно выглядела эта светловолосая Орви на фоне облаков; она держала в руках корзину с земляникой, на ручке которой сиял венок из одуванчиков. Хотя в тени домов еще сохранялась покрытая копотью наледь. Человек, собирающийся покончить с собой, абсолютно свободен — вон по той дальней трубе карабкается бесхвостая черно-бурая лисица, глаза ее призывно сверкают. Еще одна возможность: почему бы не броситься в закоптелый дымоход? Где-то там, внизу, очень темно и очень тихо — настоящее подземное царство.

— Свой ребенок, — пробормотала Орви, глотая воздух. Подбородок ее дрожал.

— Зачем он нам сейчас? — На лбу у Маркуса пролегла озабоченная складка. Он почесал затылок, закурил сигарету, при затяжке его толстые щеки запали. Точно так же он закуривал, когда надо было решать какое-нибудь пустяковое будничное дело.

— Маркус, — простонала Орви.

И хотя она больше ничего не сказала, ей показалось, что Маркус оглох.

— Не переживай, — успокаивал ее Маркус. — Вот увидишь, все будет хорошо.

Орви мучали какие-то неясные видения. На светлую картину будущего опустился черный занавес. Орви очутилась где-то в незнакомом месте и украдкой ощупывала за спиной у себя черную ткань. Ей не удалось найти волшебный шнур, чтобы отдернуть занавес.

Орви почувствовала, что ей нужно немедленно что-то сделать. Она нашарила рукой рабочую куртку Маркуса. Затем рука ее потянулась дальше, пока пальцы не коснулись холодного горлышка бутылки. Не отдавая себе отчета, Орви схватила бутылку, откупорила ее и поднесла ко рту. Она пила жадно, молоко с уголков губ стекало по воротнику, шарфу и пальто. Наконец белая струйка достигла чулок и замочила колени.

Когда Орви так напилась, что у нее перехватило дух, Маркус взял из рук жены наполовину опорожненную бутылку и отставил в сторонку. Орви не услышала от него ни единого слова упрека.

Более того, Маркус стал вдруг нежным и заботливым. Он обращался с Орви, как с больным, несчастным и сломленным человеком. Вынув из заднего кармана носовой платок, он стал вытирать пролитое молоко с одежды Орви. Более или менее приведя в порядок пальто жены, он чистым краешком платка провел по ее подбородку. Орви покорно дала проделать над собой все эти манипуляции.

Она смотрела мимо Маркуса. Недалеко от того места, где он работал, ветер раскачивал клубок тонких обрезков жести. Орви с огромным интересом разглядывала его, словно ребенок, который рассматривает первую в своей жизни игрушку.

Спустя несколько месяцев, когда Орви успокоилась и смогла трезво все обдумать, она пришла к убеждению, что Маркус был прав, решив не спешить с ребенком.

Кто знает, что так всколыхнуло ее чувства в тот ветреный день ранней весной. Порыв легкомыслия, подобно шампанскому, ударил ей в голову, и она вспорхнула на хрупких крыльях радости, забыв про действительность и реальные возможности. Да разве мыслимо представить себе их чудо-младенца в квартире Паулы! «Я уподобилась Реди, — с негодованием подумала Орви, отрезвев. — Встроить нары, подвесить люльку под потолок…»

Поселившись в этой маленькой квартирке, где с трудом умещались трое, Орви стала гораздо острее подмечать все вокруг. В начале замужества она считала жилище Паулы временным пристанищем. Крыша над головой есть, стенка в комнате нагревалась от плиты, как банная печь, места на кушетке хватало для двоих, а утром разумнее всего было поскорее унести отсюда ноги. Где провести вечер — над этим не нужно было ломать голову.

В первые месяцы после свадьбы казалось, что жажда развлечений у Маркуса никогда не иссякнет. Порой ему становилось неловко из-за своего стремления к веселью, и он начинал оправдываться перед Орви. Маркус с глубоким сочувствием к самому себе рассказывал, что он с самого детства трудился как вол, а теперь пришло время вкусить более вольготной жизни. Орви знала, что прежде Маркус брал частные заказы, однако теперь он отмахивался от всех предложений. В некоторых кругах слава Маркуса как отличного работника все еще не меркла, время от времени за дверью их квартиры появлялись люди, нуждавшиеся в его помощи, они стояли перед Маркусом, теребя в руках шапку, и умоляли его не отказываться от возможности неплохо подзаработать.

Орви неловко было смотреть на униженно просящих людей. Когда чья-нибудь мольба особенно трогала ее, она тоже со своей стороны пыталась уговорить Маркуса. Но он оставался непреклонен. Поможешь одному — и за порогом появится целая толпа бедствующих, возражал он. К тому же он не хочет вечерами надолго оставлять молодую жену.

В ту пору у Орви не было поводов жаловаться на скуку. Маркус то и дело водил ее в рестораны. Там он вел себя как барин, развлекая Орви услышанными за день историями — ей не на что было сетовать.

Орви было приятно, когда знакомые швейцары встречали их подобострастными поклонами; они с Маркусом всегда проходили сквозь толпу ожидающих, и официанты — свои парни — всегда находили для них где-нибудь в уголке свободный столик.

В погожие ясные вечера они усаживались вдвоем в красную машину и ехали за город. Орви было трудно привыкнуть к этой бесцельной гонке, но Маркус испытывал удовольствие оттого, что сидел за рулем, и Орви молчала, стараясь не портить ему настроение. В конце концов, не все ли равно, где проводить время! Все это было частью современного темпа жизни, все люди без исключения стремились как можно больше передвигаться, не сидели на месте и Орви с Маркусом. В отмеренных по серой ленте асфальта километрах таилось свое очарование, и выразить его словами было невозможно.

Теперь, когда Орви уже не так сильно переживала свое горе в связи с ребенком, она вдруг обнаружила, что из их жизни исчез тот прежний праздничный блеск.

Маркусу надоело шататься по ресторанам. Оглушительные оркестры, доставлявшие когда-то такое удовольствие, гул голосов подвыпивших людей лишились в глазах Маркуса притягательной силы. Возвращаясь с работы, он жаловался на усталость, ложился и спустя минуту уже посапывал. В их маленькой комнате такому увальню, как Маркус, нечем заняться. Да и Орви казалось, что лучше не вставать из-за стола, не то наткнешься на что-нибудь и набьешь себе синяков. Иногда Орви от нечего делать придумывала, как переставить мебель, но, как ни думай, пространства от этого не прибавится. В комнате не было ничего лишнего — у задней стенки диван, налево шкаф, посреди комнаты стол, над ним лампа, у окна кресло и рядом с ним письменный стол. Им, правда, никто не пользовался, ни Орви, ни Маркус особой переписки не вели, просто стол был нужен Маркусу для чувства собственного достоинства. В ящиках письменного стола Орви держала всякую мелочь: перчатки, чулки, крем, бигуди, пудреницы и прочую ерунду.

Для детской кроватки в этой комнате и в самом деле не нашлось бы места.

Маркус рассудил правильно — наследником можно обзавестись и позже.

Орви надеялась, что Маркус наконец-то что-нибудь предпримет — только в собственной квартире их жизнь по-настоящему начнется. Нелегкое дело — набраться терпения и ждать, и тем не менее Орви не считала возможным докучать Маркусу. Мужчина сам должен был уразуметь, в чем заключаются его обязанности. Разумеется, став в очередь на квартиру, они имели бы не так уж много шансов получить ее, количество квадратных метров, поделенное на троих, отодвинуло бы их в самый конец списка нуждающихся в жилье. Но почему бы не действовать самому, на свой страх и риск!

Орви заметила, что с тех пор, как у Маркуса пропал интерес к увеселительным заведениям, он стал откладывать деньги. В каждую получку он клал определенную сумму на книжку. Орви была довольна бережливостью Маркуса. Эти деньги очень пригодятся, если в один прекрасный день им представится возможность купить квартиру.

Орви считала, что Маркус мог бы начать прирабатывать и сверхурочно — тем скорее у них будет свой дом. Но Маркус предпочитал после работы валяться на диване, и Орви с испугом стала замечать, что муж ее с каждым днем все больше толстеет.

Как невесть какого блаженства ждала Орви вечера, когда у Маркуса будет настроение обсудить перспективы их дальнейшей жизни. Раньше они то и дело на всю громкость запускали радио, чтобы Паула не слышала их разговоров, и часами могли обсуждать всякие пустяки.

Но такой вечер все никак не наступал. Дни становились все более однообразными. Когда Маркус лежал, Орви в перерывах между чтением разглядывала их жилье. Чем внимательнее она присматривалась к попорченному дождями потолку и стенам, углы которых закруглились от бесчисленных слоев обоев, тем муторнее становилось у нее на душе. Коснувшись пальцами ног пола под столом и почувствовав торчащие гвозди и сучки, Орви приходила к выводу, что эту убогую лачугу надо бы просто-напросто снести.

Порой ей казалось, что стены комнаты покосились и скоро обвалятся, подобно карточному домику. Придя вечером домой, она уже ждала утра, чтобы уйти на работу. С недавнего времени Орви стала работать шлифовщицей пуговиц.

Иногда она испытывала неловкость оттого, что всем недовольна и думает только о своих удобствах. Паула по сравнению с ними жила еще стесненнее. Ее владениями оставалась лишь длинная темная кухня. У стены под окном стояла старинная швейная машина, перед ней узкая кровать и стол. В другом углу — кухонный шкаф, вплотную придвинутый к плите, табуретка с ведром для воды и прочее непонятное Орви барахло. Но стоило Орви вспомнить о корзинке для картошки, неизменно стоявшей возле входной двери, как ее сочувствие к Пауле мгновенно улетучивалось. Привыкнув еще в пору своей жизни на хуторе к тому, что картофель приносят в дом в корзинке, Паула никак не могла отказаться от этой дурацкой манеры.

Разве в такой квартире Орви смогла бы мыть ребенка, полоскать пеленки и разогревать бутылочки с молоком?

На кухне Паула была полновластной хозяйкой. По субботам и воскресеньям Орви с утра до вечера приходилось терпеть ее возню.

Паула с грохотом снимала с плиты чугунные конфорки — настоящую еду надо непременно готовить на открытом огне. Она без конца передвигала взад-вперед сковороды и кастрюли. Чайник всякий раз перекипал, и к потолку поднимался пар. Из квартиры никогда не выветривался запах картошки, так как Паула каждый день варила ее в большом котле. Она гордилась своим весом — более пяти с половиной пудов. Что ж, такая туша требовала обильной пищи.

— Я в своей жизни все потеряла, — не уставала повторять Паула. — Муж погиб от несчастного случая, хутор отошел к колхозу, ничего-то у меня не осталось. Могу же я хотя бы есть столько, сколько хочется.

Вначале Орви смеялась над прожорливостью Паулы, но впоследствии это отождествление смысла жизни с количеством поглощенной пищи стало вызывать у нее отвращение. Жирные супы и огромные куски мяса, запеченные в духовке, отбивали у Орви всякий аппетит. Эта пища не лезла ей в горло, а еду, которая не оставляла бы в желудке чувства, будто его набили кирпичами, Паула презирала и не готовила.

Иной раз, по вечерам, голодная Орви тайком грызла хрустящий хлебец.

Орви с ужасом думала, что и ее чудо-малышу стали бы запихивать в рот кусок сала.

Хорошо, что ребенок не родился. Поскольку Паула считала, что только одна она умеет управляться с домом, Орви бы все равно ни к чему не подпустили. Она представила себе ту холодную войну, которая разыгралась бы у горячей плиты! Начни Орви что-то делать, Паула уселась бы тут же в углу и, выпучив на невестку глаза, следила бы за каждым ее движением. Время от времени она с убийственной самоуверенностью повторяла бы:

— Так не делают!

Все, кого поучала Паула, обязаны были следовать ее наставлениям. В противном случае инакомыслящие награждались неестественно громким взрывом утробного смеха.

Маркусу были непонятны намеки Орви, касавшиеся еды. Ему нравились жирные обеды Паулы, он с удовольствием уплетал свинину и картошку, — в конце концов, все настоящие эстонцы выросли на такой пище.

Орви приходилось со стыдом признаться себе, что именно желудок частенько гнал ее в гости к Лулль. Она сдерживалась, чтобы там, подобно Пауле, не набивать себе рот лакомыми яствами. Ей не хотелось жаловаться мачехе, что она страдает от кулинарной вакханалии Паулы, — что толку от таких жалоб!

Нет, ребенку Орви было не место в квартире Паулы. С малолетства он находился бы под опекой Паулы, его мозг был бы засорен ее представлениями о жизни. Когда Паула на кухне возилась с детьми Сулли, оттуда то и дело доносились понукающие возгласы — ешьте! Измученные приставаниями дети хныкали — не потому ли они стали приходить в последнее время реже?

Орви с отвращением представляла себе, как ее ребенок, научившись ходить, стал бы топать по комнате и кухне и без конца спотыкаться о перепачканную в земле корзину с картофелем. Как-то, набравшись мужества, Орви вынесла корзинку в коридор, в шкаф, но Паула тотчас же снова водворила символ своей жизни на прежнее место.

Орви, презиравшая Паулу за предрассудки, должна была еще быть благодарной ей — она здесь жила из милости Паулы, и та нередко любила поговорить о том, какой ценой ей в свое время удалось получить эту квартиру.

Чем ленивее становился Маркус, тем острее ощущала Орви скопившуюся в мышцах энергию. Она старалась придумать себе какое-нибудь занятие.

На работе женщины рассказывали, как они сами лакируют мебель, и Орви решила — чем она хуже их. Купив бутылку лака, кисть и наждачную бумагу, Орви на свой страх и риск взялась за нелегкий труд.

Пыль стояла столбом, когда она драила крышку стола. Ей не терпелось поскорее увидеть блестящую поверхность, и вскоре в ход пошла кисть. Но вот беда, лак застывал прежде, чем она успевала его как следует размазать по столу. Поверхность стола пошла буграми, хоть смейся, хоть плачь.

Орви трудилась так, что пот катился градом. Проклятие, хлопнула дверь, Паула вернулась домой. Не снимая пальто, она встала в дверях, подбоченилась и локтем отодвинула край занавески.

Она обозвала Орви дурой, она была в таком бешенстве, что даже забыла выдавить из себя язвительный смех. Паула с такой силой распахнула окна, что задребезжали стекла — и в самом деле, быстро схватывающийся лак ужасно вонял. Орви вдавила ладони в вязкую пленку — это помогало ей сдержаться. До сих пор еще на злополучной поверхности стола сохранились отпечатки рук Орви, особенно четко отпечаталась линия жизни.

В тот вечер Орви предъявила Маркусу свое первое категорическое требование: между комнатой и кухней должна быть дверь.

Маркус заворчал, он боялся, что Паула обидится, если отделить ее. На этот раз Орви проявила твердость. Она хочет иметь возможность хотя бы вволю поплакать, если вдруг на нее найдет такое настроение.

Чем более замкнутой становилась их жизнь, тем больше Орви начинала завидовать людям, у которых имелась своя квартира. Во сне она переносилась в обетованную землю — однокомнатная страна чудес, кухня и ванная, словно крепости, куда можно спрятаться от всех жизненных невзгод.

Все люди ставили перед собой какие-то цели и придумывали себе желания, подстегивая этим интерес к жизни.

Лулль страстно хотела иметь старинные часы с кукушкой. Пауле до сих пор не давала покоя мечта ее молодости — рессорная коляска. Товарка Орви по фабрике, тоже шлифовщица пуговиц, без конца говорила о зонтике, на который были нанесены заголовки газет. Увидев как-то раз подобное диво, она уже никак не могла забыть о нем. Человеческим желаниям нет предела, и тут фантазия людей бывает просто неисчерпаемой. Сын Сулли клянчил у Паулы перочинный ножик с изображением индейца — такого ножика, разумеется, было не достать; девчонка — тоже канючила — купи ей живого цыпленка. В свое время три «А» натерли себе мозоли на ногах в погоне за красными в белый горошек блузками.

Да и сама Орви радовалась, когда исполнялись ее маленькие желания. Однажды ей посчастливилось купить платье с золотистыми разводами. Когда Орви облачалась в эту блестящую тряпку; настроение у нее неизменно улучшалось. Ни у кого не было такого платья — а ведь если ты чем-то выделяешься в толпе, то кажешься себе значительнее других.

Поскольку разделенная радость не уменьшается, а, наоборот, возрастает, Орви каждую свою новую вещь обычно показывала и Пауле.

Паулу эти красивые вещи не трогали. Орви чувствовала себя виноватой, когда Паула, услышав, сколько стоит вещь, осуждающе покачивала головой. Для денег у нее было свое мерило: поросенок. Порой у Орви появлялось чувство, что, если б только Пауле позволили, их двор кишел бы хрюкающими поросятами и старыми раскормленными свиньями.

Орви поумнела и потихоньку стала прятать свои покупки в шкаф. Как ни странно, но после этого ее маленькие радости стали казаться ей довольно-таки ничтожными.

Хотя Орви уже не давала повода к подобным рассуждениям, Паула все же любила посокрушаться о людях, бессмысленно сорящих деньгами. В старое время человек вкладывал свой труд во что-то верное и прибыльное. Купил теленка — получил корову, та дает молоко. Привел с ярмарки жеребенка — выросла лошадь и тащит телегу. Приобрел в кооперативном магазине бидон — будет с чем ходить на маслобойню. Потратил столько-то крон на искусственное удобрение — вырастут высокие хлеба.

Деньги нельзя тратить попусту — что это за человек, который пускает на ветер плоды своего труда. Этак что останется для будущего поколения?

Орви махнула рукой и не стала спорить с Паулой.

Про себя же подумала — а что проку в скупости и корпении, ведь хутор Паулы все равно пошел прахом. Современный человек живет иначе, он понимает, что каждый прожитый день неповторим. Трать, транжирь, швыряй деньги, главное, чтобы ты имел от этого удовольствие.

После того как между кухней и комнатой появилась дверь, жизнь в квартире Паулы с каждым днем становилась все невыносимей. В отношениях появилась натянутость; что бы Паула ни делала, она шумно вздыхала, того и гляди начнут дрожать стены. Накрывая на стол, мать Маркуса со звоном кидала ножи и вилки рядом с тарелками, миска с картошкой, словно бомба, шлепалась на середину стола, просто удивительно, что старая деревенская посуда выдерживала подобное обращение.

Постепенно и Орви переняла кое-что из жизненных теорий Паулы. Что верно, то верно: довольно этих тряпок, надо вкладывать свой труд во что-то надежное. И Орви стала копить деньги. Приобретет Маркус квартиру, понадобится обстановка. К тому же Орви знала, что за большими мечтами стоят и ждут своей очереди тысячи мелких желаний. Во имя будущего стоило ограничивать себя в настоящем.

Когда Орви попыталась заговорить с Маркусом о новой квартире, тот высмеял ее. Маркус заверил, что у него и в помыслах нет тратить свои деньги на покупку квартиры. Все получают жилье даром — чего ради ему выкладывать на это свои кровные.

Для Маркуса оставалось загадкой, почему Орви не хочет жить в их уютной комнатке. Взгромождать на себя новые заботы именно теперь, когда Маркус решил пожить в свое удовольствие!

Нечего Орви забивать себе голову чепухой — если все только и делают, что охотятся за более благоустроенными квартирами, так это просто такое поветрие. Придет время, их дом пойдет на слом, и уж без крыши над головой их не оставят.

Принципы Маркуса были железными, и не Орви было ломать их. Да и как объяснить, что грудь стискивает тяжесть, которая становится все невыносимее. Маркус счел бы ее слабоумной, если бы она, например, рассказала о клубке предрассудков, который висит под потолком их квартиры. Да и все прочее, что тревожило Орви, показалось бы ему смехотворным. Попробуй похнычь из-за корзины с картошкой, что стоит возле двери! Орви поражалась, до чего бессильны слова по сравнению с тем, что стоит за ними. Если человек говорит: не хочу — это может означать как минутный каприз, так и всеобъемлющую пресыщенность жизнью.

Орви чувствовала, что изрядно запуталась в своей жизни. Она как будто все летела и летела, вдруг крылья ее парализовало, и она шлепнулась оземь. Судьба не перенесла ее на хутор Паулы в пору его процветания. Обещанное Маркусом светлое будущее, которое должны были выковать для них чьи-то руки, находилось за высокой стеной, и никто не удосуживался ломать ее. Сама Орви давно уже перестала быть тем человеком, который ломом прокладывает себе путь.

У Орви опустились руки, она почувствовала, что становится ко всему равнодушной.

Она бы помчалась, стала бы хлопотать, объяснять и требовать, но ведь ее никто не поддержит.

Странные мысли приходили Орви в голову. Может быть, во всем виновата их с Маркусом разница в возрасте? Годы, когда человек способен на какие-то свершения, у мужа уже позади, а Орви мучается оттого, что не знает, к чему приложить руки. Ей досталась неблагодарная участь — слушать сетования Паулы о золотом прошлом и восхищенно кивать, когда мамаша Маркуса рассказывает ей о подвигах, которые она в свое время совершала. Разве Орви не имеет права на жизнь? Ведь и в ней жило человеческое стремление к созиданию.

Орви казалось, что Маркус и Паула оттирают ее от главной жизненной артерии в сторону, как бы говоря: куда уж тебе, беспомощная букашка! Словно Орви и не была полноценным человеком, словно не было у нее такой же единственной и мимолетной жизни, в течение которой надо успеть что-то совершить. Ладно, Орви не ставила перед собой каких-то значительных целей, но создать свой дом — на это имеет право каждый человек.

Орви, как пленница, сидела в своих четырех стенах. Вечерние часы заполняло тревожное ожидание — когда же наконец прозвучит стартовый выстрел и она сорвется с места и устремится на дорожку, ведущую к новой жизни?

Иногда, приходя домой, Орви останавливалась в коридоре перед мраморной женщиной и смотрела на нее. Их объединяла схожесть судьбы: обе были по-своему забыты. Истинное место скульптуры было в выставочном зале, во дворцовом парке или в музее — красоту нельзя держать под спудом. Орви же хотелось попасть туда, где она могла бы, подобно веселому маленькому пони, тащить посильную поклажу. Правда, скульптура была гордостью жителей дома, они наверняка прослезились бы, случись, что высеченную из камня женщину унесли бы отсюда. Маркус уверял, что Орви — самое дорогое для него создание на свете. Но существовать для того, чтобы скрашивать жизнь одного человека, — нет, Орви не была столь жертвенной натурой.

У нее у самой должны были быть и цель, и направление. По сравнению с огромным и непонятным миром мир ее мечтаний был до смешного мал — подумать только: свой дом, свой ребенок, но Орви все же полагала, что она имеет полное право тосковать по ним.

К Пауле иногда заходила в гости ее приятельница. Эта женщина работала в цехе пластмассовых изделий и поэтому каждый раз приносила с собой в подарок Пауле комплект шашек без доски. Паула вежливо благодарила, внимание дороже подарка. Потом Паула запихивала коробку с шашками под кровать, к предыдущим. Там они копились, и никто никогда не передвигал эти шашки по черно-белой доске.

Орви начала и себя считать такой же никчемной шашкой. Ей тоже негде было делать осмысленные ходы.

Никакой особой разницы между ними не было — шашки лежали под кроватью Паулы, Орви лежала на кровати рядом с Маркусом.

Мрачные мысли одолевали ее, и она подумала, что дальше так продолжаться не может.

Друзей и знакомых у Орви и Маркуса почти не было. Связи с одноклассниками распались. К тому же она теперь стеснялась приглашать кого-либо в гости. Она ясно представляла себе, как покраснеет, впуская гостей в дом. Корзинка с картофелем непременно подвернется под ноги, человек с непривычки споткнется и, чего доброго, еще растянется. Кроме того, Орви казалось, что среди ее сверстников они с Маркусом выглядят людьми старомодными, не способными идти в ногу с другими. Вокруг без конца шли разговоры о том, как тот или иной умудрился устроить себе квартиру, как он ее обставлял и какие придумывал новшества. Кому не везло с квартирой, тот обзаводился дачей. Люди усердно занимались устройством своей жизни — в отсталой провинциальной среде все стремились мгновенно достигнуть бытового благополучия цивилизованного мира. Никто не мирился с теснотой и примитивными условиями, люди из кожи вон лезли, чтобы преуспеть. Но поскольку у Орви с Маркусом никаких планов и намерений на этот счет не было, они не знали бы, о чем и говорить с этими людьми. Орви не хотелось становиться мишенью для сострадательных взглядов. А что отвечать, если кто-нибудь поинтересуется: когда это, мол, вы наконец думаете выбраться отсюда?

День ото дня Орви все больше впадала в уныние. Она тосковала по собственному дому, мечтала о ребенке, жаждала общества приятных людей, потребность в общении становилась временами мучительной.

Когда Орви порой нерешительно заводила разговор о том, что неплохо бы завести с кем-нибудь более близкое знакомство, Маркус с готовностью кивал. Кинув фразу, что и он не медведь в берлоге, он тут же забывал о своем обещании. Маркус удовлетворял свою потребность в общении просто и без особых хлопот. Иногда он приходил домой под хмельком, добродушно хлопал по спине понуро сидящую за столом Орви и объяснял, что ходил с мужчинами пропустить по маленькой. В этих случаях он становился словоохотливым и рассказывал Орви всякие новости. Как раз в ту пору ходили анекдоты про льва и зайца. Кроме того, Маркус не забывал похвастаться, что его ждет большая премия и что к праздникам ему вручат почетную грамоту.

Но выпивал Маркус все же чрезвычайно редко. Свои крыши он сколачивал большей частью один и поэтому почти не встречался с товарищами по работе. Привыкнув, подобно ремесленнику былых времен, корпеть в одиночку, он не любил брать кого-то в долю. «Начнут баклуши бить, а ты отдувайся, — думал Маркус. — Всегда у них найдется повод отложить в сторону рабочий инструмент. То им захочется пить, то понадобится в уборную, потом отправятся в магазин или вздумают покурить где-нибудь в подветренном месте». Маркус не любил бездельничать: делать, так делать — таков был его основной принцип. К тому же он не враг собственного кармана, любил добавить Маркус.

Как-то в дождливый день у Маркуса произошла крупная неприятность. Оставив верхнюю одежду на чердаке дома, он, как всегда, полез на крышу. В конце рабочего дня, когда, переодеваясь, он пошарил по карманам, оказалось, что кто-то украл у него деньги и документы.

В тот вечер в доме царила крайне нервная обстановка.

Паула, прислонившись к косяку двери, рассказывала одну за другой истории о кражах. Где-то неподалеку якобы обчистили подвал, унесли старый матрац, несколько банок с вареньем и санки. Совсем недавно вломились в квартиру знакомого ее приятельницы — и откуда только вор мог знать, что хозяева держат деньги в бельевом шкафу под полотенцами? О кражах скамеек с кладбищ Паула знала целую серию случаев. Бог с ними, со скамейками, но эти подонки не стесняются воровать и цветы с могил. Теперь те, кто поумнее, выдумали новый способ сохранять цветы на кладбище — их мнут и опрыскивают чернилами из авторучки.

Историям Паулы не было конца.

У Орви звенело в ушах. Стащили ковер, унесли белье с веревки, укатили колеса от машины, сняли с петель открытое окно, оторвали дверь. Орви, которую уже воротило от этих рассказов, казалось, что вот-вот появится рука в черной перчатке. Схватит Паулу за шкирку и запихает в большущий мешок.

Паула считала, что вдобавок к крючку и замку следовало бы повесить на их дверь еще и цепочку. Ходят тут всякие, говорят, что из домоуправления, а откроешь — ворвутся, стукнут по голове и унесут все до последней тряпки. Когда-то на хуторе днем и ночью двери стояли настежь и никто ничего не трогал, теперь времена другие, да и люди испортились.

На следующий день вечером к Маркусу заявился гость.

Поскольку на их двери цепочки еще не было, женщины не пошли открывать на стук. Орви, у которой не успели выветриться из головы страшные истории Паулы, на всякий случай заглянула на кухню: вдруг кто-то собирается укокошить Маркуса? Встав на цыпочки, она через плечо мужа увидела какого-то подозрительного субъекта. На улице подобные оборванцы попадались весьма редко. Да Орви и не появлялась в таких местах, где шатались подобного вида мужчины, она делала большой крюк, обходя пивные подвальчики и рыночные забегаловки.

Из ворота заношенного пальто торчала волосатая шея, незаметно переходившая в заросший щетиной подбородок. Поломанный козырек кепки отбрасывал на глаза пришедшего глубокую тень.

«Сейчас сверкнет нож», — цепенея от страха, подумала Орви.

Мужчина сорвал с головы кепку, сощурил мутные глаза, шмыгнул лиловым носом пьяницы и многозначительно произнес:

— Есть одно дело, надо бы с глазу на глаз поговорить с хозяином.

Орви захотелось крикнуть: захлопни дверь, не впускай этого типа, но она не решилась. Трусливые люди становятся подобострастными перед лицом зла — авось пронесет! Покорность и медоточивая речь должны были успокоить убийцу — как только не приходится изворачиваться, чтобы сберечь свою шкуру! Орви стало противно.

Маркус вел себя по-идиотски. Он пригласил незнакомца войти.

— Ну, хозяин, — хрипло произнес пришелец, — придется тебе выставить на стол пол-литра и как следует спрыснуть это дело!

Незнакомец почти по локоть опустил руку в бездонный внутренний карман и, вытянув шею, попытался было проследить взглядом за движением своей руки. Недоуменно свистнув, он примирительно пробормотал: «Кутя, кутя», — как будто у него там, за пазухой, сидел какой-то зверек. В конце концов он со стуком, словно игральные карты, кинул на стол документы Маркуса.

Пальцы Маркуса жадно растопырились, он тут же сгреб документы. Заглянув для верности в паспорт, Маркус просиял.

— Ну и молодец! — Маркус хлопнул незнакомца по плечу. — Одна секунда — и будет тебе пол-литра.

Еще раз бросив взгляд на документы, Маркус согнал с лица улыбку.

— Как они к тебе попали? — спросил он.

— Идешь мимо мусорного ящика, загляни на всякий случай, — хрипло рассмеялся человек.

Маркуса ответ удовлетворил.

Паула тоже стала любезнее. Она вынула из кладовки холодец и нарезала полбуханки хлеба.

Орви отодвинулась, но не спускала глаз с незнакомца.

— Видишь ли, — осушив первую рюмку, заговорил заплетающимся языком гость. — Воры-то переводят деньги на горючее, а документы просто выбрасывают. От греха подальше.

Водка сняла преграду отчуждения, и Маркус начал чуть ли не брататься с этим субъектом. Вскоре Маркус как заведенный стал повторять: какая, мол, удача встретить порядочного человека. Вокруг сплошные жулики, и как, дескать, приятно иногда выпить по рюмочке с настоящим человеком.

Нетрудно было догадаться, что развалившийся за столом незнакомец и есть вор, обчистивший карманы Маркуса. Ну и обнаглели эти бродяги — обкрадут тебя и затем приходят к тебе же, словно благодетели, пои их еще в придачу! Очевидно, Паула тоже поняла, с кем имеет дело. Она стояла теперь в дверях, словно на часах. Обычно такая вспыльчивая, она на этот раз не стала размахивать кочергой и устанавливать в доме порядок.

Да и Маркус на самом деле не был таким дураком, каким старался казаться, нахваливая вора.

В силу какого-то молчаливого и непонятного для Орви соглашения о том пришельце никогда не вспоминали. Как ни странно, но Маркус, который в последнее время становился все более скупым, не жалел об утраченных деньгах.

Он радовался, что ему вернули документы и тем самым избавили от лишних хлопот и неприятностей.

Орви же могла на какое-то время перестать сетовать на жизнь — у них в доме побывал гость.

Настолько солидный, что даже не обратил внимания на отвратительную корзину с картофелем.

И снова было лето — земляничная пора.

День рождения Орви выпал на конец недели.

Они проснулись поздно, Маркус поцеловал ее в щеку и поздравил. Затем вышел в переднюю и принес оттуда две красные розы, влажные от воды. Орви была тронута. Они провозились все утро — стояли, потягиваясь перед открытым окном, сидели за столом, пили кофе. Маркус курил. Орви, подперев руками подбородок, глядела на мужа. Паулы не было дома, и никто им не мешал.

Детям Сулли и Маркуса было невдомек, в какой день они пришли навестить своего отца.

Маркус смутился, открыв дверь. Орви увидела, что муж остановился в какой-то странной позе, расставив ноги, — очевидно, хотел отослать детей обратно. Она подошла поближе, приветливо взглянула на Маркуса и пригласила ребятишек войти.

На этот раз Орви не оставила Маркуса и детей наедине.

Вначале Орви никак не удавалось преодолеть смущение. Она судорожно искала подхода к детям, но ничего лучшего не придумала, как выставить им всевозможные сласти. Маленькая девчушка с редкими волосенками недоверчиво разглядывала Орви. Она ела, не раскрывая рта, и сунутое целиком в рот печенье оттопыривало то одну, то другую ее щеку.

Орви улыбнулась детям. Когда-то и она сама исподлобья разглядывала Лулль — с какой же стати ждать от детей Сулли большего умения приспосабливаться.

Орви пыталась расспросить их о том о сем, но дети отвечали односложно. Мальчишка глядел себе под ноги и время от времени постукивал ботинком о ножку стула. Пошарив в кармане брюк, он осторожно вынул оттуда большой носовой платок. Орви с интересом наблюдала, как мальчик разворачивал платок. В нем были спрятаны старинные часы, они громко тикали. Мальчик поглядел на часы, видимо намекая этим Орви, что пора бы ей убираться.

Орви смотрела на ребят, какая-то пронзительная нежность охватила ее. Ей казалось, что за детьми сидят в ряд три женщины: Лулль, Офелия Розин и мама, вязавшая белую шаль. Орви задумалась. Три матери, слившиеся в ее воображении в один туманный образ, восседали неподвижно, печать торжественности на лицах — точь-в-точь как на старых фотографиях.

Орви чувствовала, что по сравнению с этими тремя женщинами сама она какая-то мелкая и ограниченная. Разве в наши дни так уж существенно, кто народил детей?

Но что делала Лулль, чтобы в свое время привлечь на свою сторону Орви?

Орви порылась в памяти. Она вынуждена была еще раз задним числом отдать должное мудрости Лулль. Добрая Лулль! Следуя ее примеру, не останется в беде и Орви.

Орви выпрямилась и почувствовала, как ее сердце забилось от какого-то радостного возбуждения. Осмелев, она повернула голову, тряхнув волосами, увидела в зеркале, как блеснули ее голубые глаза, и прерывающимся голосом объявила:

— Теперь поедем кататься в красной карете! Кай — принцесса, а Юри — принц, все вместе мы — королевская семья!

Дети слышат не столько слова, сколько угадывают искренность настроения. Взрослый может хоть из кожи вон лезть, ползать на четвереньках и изображать собаку, ребенок все равно отвернется от него, если за всем этим нет настоящих чувств.

Орви увидела, как девчушка с любопытством поглядела на нее и незаметно закинула за ухо прядь волос. Мальчонка нагнул голову и тихо рассмеялся — дети ведь обязаны относиться снисходительно к причудам взрослых.

Маркус с серьезной миной стоял в стороне и рассеянно почесывал подбородок.

Какие-то давно задавленные чувства вдруг всплыли на поверхность. Обычно робкая и застенчивая, Орви сейчас не думала о том, какое впечатление производит на остальных ее поведение. Лишь время от времени в голове ее проносилась тревожная мысль: только бы Маркус слушался и не вмешивался.

Взяв детей за руки, Орви стала кружиться вместе с ними. Старые, прохудившиеся половицы и те словно затаили дыхание и прислушивались — не слышно было ни единого раздражающего скрипа.

В коридоре Орви подвела детей к мраморной женщине и, наклонясь, прошептала:

— Это фея, которую злая колдунья превратила в камень. Когда все люди станут хорошими, она оживет. Тогда в ночь под Новый год зацветут подснежники и никому не придется так долго ждать весны.

Дети внимательно слушали Орви. Рука девочки похолодела. Она преодолела страх, храбро подошла к изваянию и погладила ногу превращенной в камень феи.

Спускаясь по лестнице, мальчишка с неподдельной злостью сказал:

— Так почему же люди не станут наконец хорошими?

Тогда Орви еще не знала, что ступавший следом за ними Маркус, позвякивая на пальце ключами от автомобиля, разглядывал темное родимое пятно под коленкой у мальчика.

Орви села с детьми на заднее сиденье, ей не хотелось быть рядом с Маркусом. Испытующий взгляд мужа мог испортить все веселье.

Увлекшись своей выдумкой, Орви вскоре забыла все тревоги. Этот день казался ей восхитительным, все люди, сновавшие по улице, были красивы и приветливы.

— Королевская семья справляет праздник, никто не грустит, сегодня исполняются все желания, — прошептала она детям и подтолкнула их к прилавку в магазине игрушек.

Орви купила все, на что дети показали пальцем.

Переднее сиденье оказалось целиком забитым пакетами.

Затем маленькой принцессе понадобилось красное платье.

Они отправились в другой магазин и нашли красное, как мак, платье. В машине все засверкало, когда девочка уселась на сиденье. Маркус повернул руль, светлый город поплыл за окнами, дома, казалось, дружелюбно кивали им.

Поскольку королевские отпрыски всегда были отважными охотниками на тигров, изображение хищника с оскаленными зубами должно было украшать их охотничьи штаны. В действительности удалось найти лишь обыкновенные синие джинсы. Но Орви в таких живых красках описала полосатого тигра, что мальчишка поверил ей и незаметно похлопал себя по карману, словно хотел утихомирить рычащего хищника.

Затем красная карета примчала их в волшебный ледяной дворец. В теплом зале принцесса и охотник на тигров стали наперегонки уплетать мороженое.

Потом, держась за руки, они отправились к фонтанам и лебедям. Орви рассказала, как однажды, в лунную ночь, она видела танец лебедей. С тех пор птицы не дают ей покоя, она без конца просыпается и жалеет, что у нее нет крыльев.

Прекрасная тайна лунных ночей заворожила и детей.

Тоска по крыльям забылась, когда они оказались на берегу моря и, перекликаясь, принялись носиться вдоль кромки воды. Потом все вместе пили шипучку. Рядом, как настоящий океан, рокотало море.

Маркус помалкивал. Орви продолжала рассказывать сказку. Увлекшись, она вдруг услышала тихое позвякивание — Маркус на кончике пальца крутил ключи от машины.

Терпение Маркуса истощилось, он хотел ехать дальше. Нетерпение мужа было единственным, что порой портило Орви этот прекрасный день.

Под вечер дети были доставлены к дверям их дома. Когда красная карета стала удаляться, дети положили пакеты с игрушками на пыльный тротуар и стали махать вслед машине.

Возвратившись в квартиру Паулы, Орви все еще светилась от радости. Бросившись на кровать, она принялась напевать.

Маркус мрачно сидел за столом и курил сигарету за сигаретой.

Когда постучали, Орви вскочила. Ей показалось, что радости сегодняшнего дня еще не кончились. В ней все время жило какое-то смутное ожидание — нет человека, который не любил бы приятных сюрпризов. Вдруг за дверью стоит корзинка с земляникой и ручку двери украшает венок из одуванчиков!

На коврике лежал большой узел, небрежно перевязанный лохматой веревкой. Орви не сразу поняла, что это. Лишь спустя мгновение она узнала помятые коробки из-под игрушек, меж них виднелось красное, как мак, платье и тигровые штаны без тигра. Орви хотела отступить в комнату, однако не сдвинулась с места. Вечернее солнце падало на скульптуру, и Орви увидела на ней толстый слой пыли, на котором кто-то провел пальцем полоску. Мужчина где-то за стеной что-то зло и настойчиво говорил. Слабый женский голос возражал ему. От солнечного света стало резать глаза, и Орви повернулась к окну спиной. Возле лестницы, в полумраке, стоял сын Сулли.

Орви нерешительно шагнула в сторону ребенка, от волнения ее трясло, хоть хватайся за стенку.

Глаза у мальчишки были заплаканы, он в упор смотрел на Орви.

Орви ощупью приблизилась к нему. Ребенок попятился с лестницы вниз. Орви хотела крикнуть ему, чтобы спускался осторожнее, так нетрудно и упасть, но предостерегающие слова как-то не вязались со сказкой.

Орви осталась стоять на верхней площадке, мальчишка благополучно спустился. Бывший храбрый охотник на тигров еще раз, прищурив глаза, посмотрел на эту дурную женщину, которая смутила его покой. Затем он исчез за рассохшейся входной дверью.

Маркус, который до сих пор сидел опустив руки на баранку и молча слушал Орви, вдруг заерзал. Нервно пошарив в карманах, он завел мотор. Мотор фыркнул и закашлялся, машина подрагивала — а ведь было время, когда автомобиль Маркуса работал как часы.

Маркус нашел под сиденьем тряпку, нажал на ручку дверцы и вышел. От сырого воздуха, ворвавшегося в машину, Орви знобило. Маркус протер стекла машины, и городская площадь, опоясанная голыми деревьями, постепенно начала проступать, словно переводная картинка. Маркус, протянув руку в машину, включил фары, затем обошел вокруг БМВ, чтобы проверить их. Орви приподнялась — ей хотелось видеть лицо Маркуса. Он стоял, наклонившись к свету, будто грелся у очага.

На площади по-прежнему сновали люди. Они появлялись и исчезали, у всех были какие-то дела, или им просто казалось, что у них дела. По воскресеньям людей угнетает обязанность отдыха, но мало кто умеет по-настоящему расслабиться.

Компания обитателей общежития, часто проводившая свой досуг в ресторане, шла туда каждый раз с твердой уверенностью, что перемена обстановки, легкая болтовня, музыка и пестрая толпа людей прогонят усталость и дадут необходимый заряд на следующую рабочую неделю. В действительности же на следующий день с трудом удавалось заставить себя поднять с постели налитое усталостью тело.

Разогревшийся мотор начал постукивать тише и равномернее. Маркус потянул на себя рычаг, БМВ вздрогнул и тронулся с места. Машина заскользила, лавируя меж людей.

Маркус не объявил, куда он собирается ехать. Когда он с перекрестка свернул направо, Орви решила, что он подвезет ее к дверям общежития и скажет: убирайся к черту — неужели ты на самом деле думаешь, что я в состоянии и дальше слушать твой бред.

Орви украдкой взглянула на Маркуса. Он сидел с сосредоточенным видом, хотя движение на этой улице было редким и дорога не выглядела скользкой.

Маркус остановил машину перед маленьким подвальным кафе, тем самым, где они то ли случайно, то ли нет встретились накануне. Выключив мотор, Маркус вылез из машины, захлопнул за собой дверцу и исчез.

Орви оскорбило поведение Маркуса. В течение нескольких часов она безостановочно говорила, Маркус же и двух слов не сказал, чтобы что-то объяснить. Орви пошевелила онемевшими от долгого сидения ногами, она тоже может хлопнуть дверцей и уйти — пусть Маркус сам стережет свою ржавую рухлядь!

«Свободна, свободна», — повторяла Орви. Почему она так часто внушает себе это? Когда о свободе много думают или говорят, значит, что-то решительно не в порядке.

А вот и Маркус. В одной руке он нес завернутый в белую бумагу пакет, в другой — термос. Орви не заметила, чтобы Маркус, выходя из машины, захватил с собой термос. Или он предусмотрительно отнес его в кафе заранее?

Когда в нос ударил запах пирожков и пирожных, чувство голода охватило ее.

Маркус открутил от термоса пробку и налил в стаканчик кофе. Орви протянула вперед обе руки. Из жестяного стаканчика по пальцам растекалось тепло.

Орви давно не получала от еды такого удовольствия, как сейчас, жуя пирожок. Отхлебнув кофе, она нерешительно протянула стаканчик Маркусу. Маркус, поколебавшись, взял его.

Он сделал несколько глотков. Орви следила за ним.

Внезапно на обоих напал безудержный смех. Они уминали пирожки и, не успев прожевать, снова разражались смехом, который они тут же заглушали глотком кофе. Маркус то и дело подливал из термоса кофе, стаканчик переходил из рук в руки.

Вскоре, словно по уговору, они умолкли, каждый задумался о своем.

Затем Маркус вытащил из-за пазухи чистый платок, и они вытерли пальцы. Рука Маркуса коснулась Орви, и та вздрогнула. Орви попыталась через переднее стекло взглянуть на улицу, но ничего не увидела. Маркус снова протер тряпкой стекла, зарево огней над городом окрасило небо в желтый цвет.

Остывший мотор завелся с трудом. На этот раз Маркус вел машину твердой рукой, они направились к черте города.

Орви снова обуял страх. Ведь Паула вполне уверенно заявила — Маркус сошел с ума. Почему Маркус смеялся? Почему не объяснил своих намерений? Как ему пришло в голову принести в термосе кофе? Это было так не похоже на него.

Может быть, он приглядел где-либо подходящую канаву и собирается бросить туда труп Орви?

Какое-то непонятное чувство бравады вдруг проснулось в Орви. Вечно она чего-то боялась, вечно с кем-то считалась; она всегда скорее отступала, нежели атаковала. Отныне к чертям все страхи! Пусть Маркус услышит, что Орви о нем думает! Она не намерена выдавать черное за белое, лишь бы успокоить сумасшедшего. Все только и хотят, чтобы их оберегали и лелеяли. Только и делай, что сдерживай себя, замалчивай правду и сглаживай острые углы. Довольно! Будь что будет! Пусть Маркус послушает, Орви имеет право оценить прошлое со своей точки зрения! Маркус кое-что рассказал вчера вечером — перед глазами Орви замелькало овальное родимое пятно под коленкой у мальчишки. Ведь и Орви не деревянная, кое-что и ей довелось пережить.

Орви ждала, чтобы Маркус снова остановил красный БМВ где-нибудь на обочине дороги. Не имело смысла начинать разговор во время езды. Маркус не сможет достаточно внимательно следить за ним.

Потом пусть делает, что хочет.

Чтобы стать по-настоящему свободной, надо было рассказать свое прошлое. Может быть, невидимая магнитная буря именно потому и терзала по ночам женщин их комнаты, что все они — Малле, Эбэ, Сайма и Орви — были лишены возможности излить душу.

Странное понятие независимость. Маркус тоже хотел быть свободным от обязанностей, от дома и детей. Он освободился. И от второй жены тоже. А теперь вот уже довольно давно он преследует Орви — для него свобода обернулась нестерпимым одиночеством. Нет, нет, Орви постарается устроить свое будущее поумнее. Но как? Наверное, найдутся люди, кто, не ограничивая твоей свободы, сумеет в то же время избавить тебя от чувства одиночества.

Уж этот некогда столь самоуверенный Маркус! Когда Орви, взбунтовавшись, потребовала развода, Маркус не принял этого всерьез. Он посчитал слова Орви пустой угрозой. Такой разговор мог произойти в любой семье, особенно в наше время.

Что-то оборвало нить мыслей Орви. Какой-то неизвестно откуда исходивший глухой звук. Как будто где-то за пазухой ударили в гонг.

Да, Маркус может возразить Орви, он может спросить — так неужели у них не было ни единого светлого и запомнившегося дня?

Пока их семейное здание еще держалось, оттуда порой раздавался и смех. Теперь же, когда они понуро сидят на развалинах, следует искать причину катастрофы.

В самом деле, выдавались ведь и хорошие дни — иначе Орви не вынесла бы десяти лет рядом с Маркусом.

Маркус выключил мотор, машина, шурша, еще немного пробежала вперед, прежде чем он нажал на тормоз. Орви приникла лбом к переднему стеклу. Прошло некоторое время, пока она поняла, что они находятся над обрывом. Раньше они, бывало, приходили сюда в хорошую погоду полюбоваться силуэтом города. Очевидно, и сегодня Маркус остановил свою машину где-то в нескольких метрах от обрыва. Орви, которую, словно тени, преследовали кошмары, представила себе, как на следующее утро, в дождь, ее труп найдут в кустах под обрывом. А возможно, пройдут недели, прежде чем ее начнут искать. Маркус, разумеется, поедет домой и отравится в гараже выхлопными газами. Два трупа, и никому невдомек, что же произошло. Посторонний, услышав их историю, пожмет плечами: вот ведь чудаки, из-за таких пустяков! Неужели человек в наше время не в состоянии достичь даже небольших целей, которые он перед собой поставил? А ведь все кажется так просто: хочет женщина ребенка, она его рожает. У всех есть дом, одна только нашлась такая беспомощная, что не сумела справиться со столь простым делом. Молодая, здоровая, руки-ноги есть, чего ей не хватало, что могло помешать ей?

Два трупа — нет, видно, эта пара сошла с ума, что еще могли подумать люди. Никаких серьезных забот у них не было, муж — человек порядочный, жена тоже не шлялась, жили в свое удовольствие. От хорошей жизни тронулись, не иначе.

— Я слушаю тебя, — напомнил о себе Маркус.

Орви вздрогнула и повернула голову. Муж сидел, как и прежде, на своем месте, положив руки на руль и ссутулившись. Стекла машины постепенно снова покрылись пленкой мелкой измороси, далекие огни города потускнели и скрылись во мгле. Вновь возникло чувство, будто в этом мире они совершенно одни, сидят, понурившись, в своей ржавой жестяной оболочке, которая отделяет их от всего остального. Здесь шумел ветер, такой же примерно звук рождали шорох подметок и обрывки разговоров там, на площади.

Никто нигде не ждал их.

А ведь было когда-то место, где Орви и Маркуса считали желанными гостями.

Кто знает, сам ли Маркус начал испытывать потребность в обществе, или это было его уступкой Орви, во всяком случае, он возобновил одно давнее знакомство.

Конец недели они стали проводить на взморье — у Бритты и Алара.

Маркус поступил умно. Орви невероятно истосковалась по людям. Как раз в то время потерпела крушение попытка Орви наладить более близкие отношения с детьми Маркуса и Сулли. После того дня сказок дети долгое время не появлялись у них. Вероятно, Сулли испугалась, что новая жена Маркуса переманит ребят и они предадут свою мать. Позже Орви и сама поняла, что не имела никакого права баловать детей. Орви представила себе, как, заупрямившись, дети стали бы кривить рот и угрожать Сулли бросить ее и уйти к Орви. Добрая Орви покупает красные, как мак, платья, игрушки, штаны с эмблемой тигра и без конца заказывает им все новые и новые порции мороженого.

Когда нет нужды соприкасаться с буднями, можно создать себе ореол удивительного человека и носить его как шапку. Когда-то давно и Реди должен был осудить Маркуса: за Маркусом, когда он появился, тоже тянулся фальшивый душок. Почему его красная машина так призывно сверкала под окном у Орви? Сулли заботилась о том, чтобы у ее мужа всегда была чистая рубашка, и он только тем и занимался, что крутил баранку, и на его загорелом запястье тикали часы с золотым браслетом.

Так и повелось, что, когда являлись дети, Орви опять стала уходить из дому.

Теперь, когда Орви знала действительное отношение Маркуса к своим детям, в особенности к сыну, отцом которого он не был, она могла быть уверена, что там, в квартире Паулы, с ребятами не цацкались. Орви считала Паулу вообще не способной к нежностям. Она относилась к детям как к животным, — главное, чтобы они с аппетитом поели, только в таком случае будут расти и людьми станут.

Таким образом, приятное общество надо было искать на стороне. Они стали ездить к морю, где жили Бритта и Алар.

Там их всегда встречали с радостью.

Когда Бритта, открыто улыбаясь, протягивала руку, у Орви каждый раз возникало чувство, будто через холодную и порожистую реку перебросили мост. Зато от барской манеры Алара, от его устало опущенного рта и цепкого взгляда Орви становилось не по себе.

Там, на прибрежном хуторе, их каждый раз настойчиво упрашивали обязательно приехать на следующей неделе снова.

На самом деле и Бритта, и Алар были горожанами. Алар, так же как и гости, приезжал домой в пятницу вечером. Жена жила на хуторе круглый год, она поселилась здесь не так давно, после того как умерла мать и больной отец остался один в доме.

Орви поражало, что Бритта не сожалеет о своей городской квартире и городской жизни. Утешало ли ее то, что это временно, или она просто была жертвенной натурой — Орви не знала.

Благодаря простоте и непосредственности Бритты гости очень быстро осваивались в ее доме. По вечерам в пятницу всех ждала натопленная баня. Бритта ходила по двору с ворохом льняных полотенец, точь-в-точь как некогда хозяйка большого хутора. Согласно неписаному закону, на Маркусе лежала обязанность привозить из города пиво. Ящик с пивом стоял в предбаннике под вешалкой с полотенцами, и мужчины подолгу нежились на полке.

Женщины шли мыться поздно вечером, как это принято в деревне. Когда разморенные мужчины вразвалку возвращались из бани, все усаживались за стол. Ужин с большим усердием и любовью готовили Бритта и Орви.

За столом шел неторопливый разговор, который никого не утомлял. О делах обычно не говорили. Алар что-то проектировал в какой-то конторе, Маркус тоже не мог рассказать ничего интересного о своей работе кровельщика. Да и Орви — что особенного в том, что пуговица за пуговицей падают в ящик. Заработок есть заработок.

Все трое уже вышли из возраста, когда хочется непрестанно говорить о своей работе. Пока Бритта водила старика в баню и хлопотала на кухне, гости чесали языками просто так. Алар, обладавший прекрасной памятью, знал массу пикантных историй из жизни знаменитых людей, в этом смысле он походил на Лулль, в обществе которой гости никогда не скучали.

Закончив хлопоты по хозяйству, Бритта брала нить разговора в свои руки. Хотя она жила здесь относительно уединенно и редко встречалась с людьми, ее истории были самыми занимательными. Старый дом, берег моря, сад и лес превращались в рассказах Бритты в какие-то поистине необыкновенные места. Благодаря красноречию Бритты они становились средоточием маленьких чудес. Она тепло говорила о собаке, кошке, поросенке, о яблонях. Даже грядки с капустой и морковкой приобретали какую-то значимость, но лучшим другом Бритты было море. С вечера она начинала ждать встречи с утренним морем. Его постоянно меняющееся лицо будило в Бритте все новые и новые переживания. Цвело ли море или лениво колыхалось, светлое и бескрайнее, Бритта говорила, что она счастлива. Если же волны с шумом набегали на берег — то и в буре Бритта находила радость. Она утверждала, что море никогда не бывает злым или жестоким, подобные слова не вязались с природой, природа всегда права.

Неизменно радостное настроение Бритты вызывало у Орви недоумение. В особенности когда она замечала, что старик отец, ради которого Бритта оставила свою городскую квартиру, душевнобольной.

— Я самый зажиточный человек во всей волости, — хихикая, говорил старичок и похлопывал себя по груди, когда Орви принималась разглядывать груду камней, поросших крапивой.

Старик без конца рассказывал о своем невиданном богатстве. Он словно и не замечал тихого хуторского дворика — вместо этого в поле его зрения были мощные молотилки, не покладая рук работали рослые батраки, за капустными грядками пышно зеленели хлеба, хотя в действительности там рос можжевельник. Когда отец Бритты, поднеся руку к глазам, смотрел на море, он видел свой рыболовецкий флот, многочисленный и великолепный, под стать старинной армаде.

Иной раз он вспоминал о каком-то золоте, принадлежавшем некоему капитану, которое надо вырыть из-под фундамента. Порой он просто бродил вокруг дома, стучал палкой по звонким бревнам сруба и искал спрятанные там сокровища.

Если случалось, что дятел начинал долбить сосну с высохшей верхушкой, старик приходил в бешенство. Зрение у него было неважное, он не различал птицы, но его душу грызло подозрение, что кто-то в поисках сокровища ломает стены построек. Он взволнованно бегал вокруг, держа наготове палку, и грозился все сжечь.

Когда окружающим не удавалось утихомирить старика, словно из-под земли появлялась улыбающаяся Бритта и уводила его в комнату. Упирающийся старик сразу становился покорным, как только Бритта напоминала ему о главном сокровище, которое можно уберечь от разбойников, только лежа в постели.

Орви казалось, что от Бритты исходит какая-то удивительная сила. Однако сама Бритта была не столь уверена в своих незаурядных способностях — коробок со спичками в этом открытом и гостеприимном доме всегда был спрятан.

Возможно, Бритта и могла жить, не сетуя, что воспринимала старика как море, — силы, действующие в природе, ведь тоже лишены разума, а поступки старика не были ни злостными, ни преднамеренными.

Орви, беря пример с Бритты, ни разу не пожаловалась ей на свою жизнь. Не годилось ныть — Бритта была в гораздо худшем положении и ничего, справлялась. Хотя они и не изливали друг другу душу, тем не менее Орви в ту пору считала Бритту своим самым близким другом. Бритта вселяла в Орви покой и уверенность. Достаточно было Орви взглянуть на Бритту, как ее мрачное настроение сразу же улетучивалось. В те дни, что Орви проводила у Бритты, она забывала о всех своих неприятностях — даже Паула растворялась где-то в небытии. Вечно действующая на нервы корзина с картофелем возле дверей Паулы, змеиный клубок предрассудков под потолком их квартиры — все это вызывало здесь лишь смех. Стыдно было даже вспоминать о подобных вещах.

У Орви созрело решение: ей хотелось как можно чаще бывать в обществе Бритты. Рабочая неделя казалась угнетающе длинной — Орви нервничала, не в силах дождаться момента, когда красный БМВ, миновав кучу камней, снова завернет на тщательно ухоженный двор Бриттиного дома. Увидев, что Бритта бежит навстречу, Орви выпрыгивала из еще катящейся машины. По пятам хозяйки следовал пес, да и кот, гордо подняв хвост, шел поглядеть на гостей.

Но нельзя же было без конца пользоваться гостеприимством Бритты.

Орви обдумывала положение и решила — надо приобрести дачу где-то поблизости от Бритты.

Теперь было о чем помечтать.

Орви бродила по окрестностям дома Бритты в поисках подходящего места для своей будущей дачи. Для нее, выросшей в городе, эти походы были своеобразным открытием мира. Она запоминала каждое дерево, каждый куст и камень; даже полусгнивший пень обретал новое содержание: как он впишется в окрестности ее будущей дачи?

Выбрать подходящее место было не так-то просто. Где было слишком ветрено, где высокие деревья заслоняли послеобеденное солнце, а один прямо-таки великолепный участок загромождали огромные валуны.

В то время Орви не имела ни малейшего представления о строительстве, однако она сообразила, что очистить площадку от валунов обойдется дороже, чем построить целый дом.

Орви старалась тщательно все продумать. Разумеется, место, где будет стоять ее будущий дом, должно быть красивым. Хорошо, если бы поблизости росли сосны. Орви предпочла бы приземистые. Под окнами мог бы быть можжевельник, а у крыльца — большие камни. Орви представляла, как, вернувшись с купанья, разложит на раскаленном от солнца валуне свой купальник. Грунт должен быть мягким, чтобы легче было рыть котлован под фундамент. И Орви загрустила, — может быть, это вообще черта ее характера — обращать больше внимания на здание, чем на прочность фундамента? Каждому свое. Признавшись самой себе в легкомыслии, Орви тем не менее продолжала бродить вокруг с длинным железным щупом в руках. Она проверяла, не скрываются ли под ровной поверхностью камни.

Главное, чтобы дом стоял как можно ближе к морю.

Орви переполняли всевозможные идеи и сомнения, и от этого по вечерам ее одолевала бессонница.

Поначалу Орви никому не рассказывала о своей мечте.

Прежде чем выступить с вполне реальной программой, она хотела взвесить все «за» и «против». Как и всякий человек, Орви мечтала хоть о небольшом, но признании — пусть все восхищаются ее проницательностью и предусмотрительностью.

Орви продолжала настойчиво искать подходящее место.

В конце концов, перебрав все возможные варианты, она остановилась на двух участках, расположенных вблизи от дома Бритты. Довольная улыбка осветила ее лицо, когда она представила, как бежит босиком к Бритте и Алару и окликает их у ворот; «Эй, соседи, идите пить кофе!»

После бесконечных споров, которые Орви вела сама с собой, было принято окончательное решение. Сразу отлегло от сердца. Какое счастье, когда трудные сомнения остаются позади! В самом деле, место было отличное. Пригорок, поросший соснами, защищал от резких северных ветров, послеобеденное солнце опаляло кусты можжевельника, при сильном ветре между ними, словно какие-то неведомые зверьки, резвились маленькие темные тени. Возле будущего крыльца лежали два валуна, ледниковый период очень удачно расположил их — один повыше, другой пониже.

Орви влюбилась в свой участок. Ей казалось, что этот лоскут земли у моря всю жизнь ждал ее. И не потому ли кусты можжевельника высовывались из-за камней, чтобы спросить друг у друга: когда же придет наша Орви?

Орви то и дело бегала взглянуть на свой клочок земли и по ступеням, созданным природой, поднималась в несуществующее здание. Просто поразительно, как много обликов у этого места. По утрам, когда солнце освещало кроны деревьев, камни казались обессилевшими, словно это были отдыхающие животные. К полудню валуны как бы поднимались из земли. Закат раскидывал яркие блики, и тогда камни принимали зловещий вид. Казалось, глыбы напрягались, чтобы в подходящую минуту оторваться от земли и подпрыгнуть вверх.

Радость открытия превращала Орви в ребенка. Она провела на песке линии, обозначавшие контуры будущего дома, и покрыла их белыми камушками. Собирая гальку, Орви напевала.

Постороннему человеку ее пение могло показаться странным: не закончив одной песни, она с половины куплета начинала другую.

Так как Орви и Маркус приезжали на взморье в основном отдохнуть, то каждый проводил свое время, как ему нравилось. Поэтому никто не обращал внимания на бурную деятельность Орви. Маркус и Алар без конца возились с машинами. То они копались в моторе красного БМВ, а когда эта повозка им надоедала, они принимались за драндулет Алара, правда, не такой старый, как машина Маркуса, но тоже повидавший виды. Хлопотам Бритты, этого доброго домашнего духа, не было ни конца ни края. Свободного времени у нее хватало лишь на то, чтобы искупаться на закате. Она тоже ходила на пляж одна, и никто ей не мешал.

Старались не тревожить и выжившего из ума старика. Пусть топчет крапиву за домом и стучит палкой по бревенчатым стенам. Бритта полагала, что это даже хорошо, по крайней мере, крысам некогда будет обзаводиться потомством.

Как-то утром, когда с суши дул пронизывающий ветер, Орви взяла под мышку одеяло и отправилась к месту своего будущего дома. В этот день она решила испробовать, как в нем будет житься. Когда она шла к своему воздушному замку, ей хотелось смеяться. Если бы человек не был наделен даром воображения, рухнули бы в воду строящиеся мосты и опрокинулись бы башни. Орви не хотелось, чтобы предпринятое ею дело пошло насмарку.

Орви набрала целую охапку сухих водорослей, завернулась в одеяло и легла в воображаемой спальне, обозначенной белыми камушками.

Море шумело, навевая дремоту.

Орви не могла нарадоваться, что выбрала такое место. В последнее время ей плохо спалось в квартире Паулы. Нередко она просыпалась под утро с бьющимся сердцем и прислушивалась. Ей почему-то мерещилось, что Паула чиркает на кухне спичками, замышляя что-то недоброе. Проснувшись окончательно, Орви поняла, что испуг ее вызван отцом Бритты, все время стремившимся разжечь пожар. Но странное дело — здесь, у Бритты, всякие страхи исчезали. Спокойствие хозяйки их как рукой снимало.

Орви задремала под ласковый шум моря…

Когда она проснулась, солнце уже припекало вовсю. За это время потеплело. Орви откинула одеяло. Она представила себе, как, просыпаясь в своем домике, она вот так же откидывает одеяло и потягивается. Маркус еще сладко посапывает, а за стеной шумит неугомонное море.

Орви потянулась и посмотрела в сторону будущей двери. Вечером они оставили ее открытой настежь. Здесь, на берегу, никогда не слонялись негодяи из зловещих рассказов Паулы.

За открытой дверью кружили чайки.

Стену напротив двери Орви непременно завесит красным ковром — в лучах утреннего солнца он будет полыхать, наполняя комнату медным отсветом.

Маркус подвесит к потолку колесо от телеги. По вечерам они будут зажигать на нем красные свечи. Трепетные огоньки наполнят комнату теплым светом, и даже в осеннюю непогоду обитателям дома здесь будет уютно. С воображаемой свечи на лицо Орви упали горячие капли.

Орви с головой ушла в свою затею.

Услышав от соседки по работе, тоже шлифовщицы пуговиц, что механик нижнего этажа продает пиломатериалы на целый дом, Орви в тот же вечер отправилась к нему. Она ходила как завороженная вокруг штабеля досок, постукивая на манер отца Бритты по брусьям и балкам, и думала, что в самом деле в них запрятано сокровище: свой дом.

На следующий день Орви сняла со сберкнижки все свои сбережения и совершила самую крупную в своей жизни покупку.

Настало время обнародовать задуманное.

Сидя за столом в доме Бритты, Орви боролась с охватившей ее лихорадкой. Как ввяжешься с таким серьезным разговором в неторопливую беседу! У Орви пересохло во рту, кусок не шел в горло. Время от времени, как бы ища опоры, она хваталась за край стола, будто стояла на трибуне перед толпой народа.

Вино придает человеку смелости, и, хоть Орви пила стаканами лишь пиво, лица сидевших за столом слегка расплывались у нее в глазах — и лицо Алара, который сидел, подперев щеки руками, и лицо Бритты, смущенно уставившейся в тарелку. На Маркуса Орви на всякий случай не смотрела, дабы он не сбил ее с толку, на этот раз муж не должен был убить ее мысль в самом зародыше.

Сказав все, что она хотела, Орви прижала влажные ладони к пылающим щекам.

Почему никто не вскочил из-за стола? Почему они не побросали из рук ножи и вилки и с ликующими возгласами не помчались на берег посмотреть участок для дома?

У Орви от нетерпения горели ступни, она ломала под столом пальцы, чтобы побороть волнение. Но никто не сказал ни слова о будущем строительстве.

Мужчины снова отправились заводить моторы: они принялись настраивать их так, словно это были концертные рояли. По двору стлался чад, проникая через окна в дом. Шум отдавался у Орви в ушах.

Сгорая от нетерпения, Орви переходила от одного цветочного куста к другому. Какой бы цветок она ни нюхала — от всех разило бензином.

К Орви боком подошел отец Бритты. Пола его пиджака была усеяна в ряд головками репейника, словно почетными знаками. Сняв с груди одну колючку, он нацепил ее Орви на платье.

Выразив таким образом свое доверие, старик сказал ей на ухо:

— У самих ноги грязные, а лезут в душу и топчутся там.

Орви не знала, что ответить. Она оторвала от куста листик и поднесла к лицу. Лист пахнул хлоркой.

— Ладно, пусть, — произнес старик и кашлянул. Украдкой оглядевшись, он добавил: — Запрет-то сняли. Только уж больше не приходит.

Старик решил, что Орви чересчур тупа, чтобы продолжать разговор с ней. Отобрав у нее репейник — знак почета, он снова вернулся к своим повседневным делам.

Сквозь шум мотора доносилось мерное постукивание.

И поздним вечером никто не проронил ни слова относительно планов Орви. Может быть, эти трое объединились в молчаливом заговоре, в который Орви не посвящали. Особенно пугало ее поведение Бритты — как она, такой чуткий человек, не понимает, что Орви мучается? Может быть, Бритта боялась, что строительные работы нарушат ее покой? Или не хотела волновать старика — ведь он считал, что вся земля и море до горизонта принадлежат только ему.

Впервые Орви почувствовала себя у Бритты неуютно. Алар, раскрасневшийся после бани, пространно рассказывал подробности бракоразводного процесса какой-то знаменитости — сведения были почерпнуты у одного знакомого адвоката. Маркуса рассмешил упрек той женщины, брошенный своему знаменитому супругу: «Я должна была быть тенью, которая круглый год цветет».

Орви легла спать с тяжелым сердцем.

Ей приснилась дочь Маркуса и Сулли — Кай, девочка с редкими волосенками. Она бродила по помещению с высоким потолком, держала на ленте змею с золотой короной, на змее был ошейник, как у собаки. Змея, извиваясь, ползла перед девочкой, слышно было царапанье, словно под животом у ползучего гада росли когти.

Солнце стояло уже высоко, когда Орви и Маркус проснулись.

Муж бесконечно долго плескался у колодца, докрасна растер полотенцем спину, увидев Орви, поморщился и, словно что-то припоминая, сказал:

— Пойдем посмотрим участок.

Орви бежала впереди Маркуса. Когда она перепрыгивала через камни, юбка ее развевалась.

Увидев, что Орви стоит на пне и раскачивается, Маркус пробормотал:

— Какой же ты еще ребенок.

Орви приподнялась на цыпочки, взмахнула руками, оттолкнулась и с размаху повисла у Маркуса на шее. Запечатлев на щеке мужа звонкий поцелуй, она вдруг начала волочить ноги и, вытянув губы, стала проситься на закорки. Так хорошо было чувствовать себя ребенком.

Орви перепрыгнула через обозначенную белыми камушками стену и, тяжело дыша, остановилась на середине будущей комнаты.

Маркус сунул руки в карманы. Его лицо не выражало ни малейшего восторга. Орви не мешала ему. Пусть попривыкнет. От постоянного копания в моторе зрение у Маркуса притупилось, ясно, что красота не сразу доходит до него. Орви решила подогреть воображение Маркуса. Она засеменила по камушкам — контурам их будущего дома, объясняя, где будет дверь, где окна, показала место, отведенное для кровати, и даже не забыла упомянуть о светильнике из колеса телеги.

Маркус присел на ступеньке будущего крыльца и закурил.

— Бритта вчера вечером жаловалась Алару: неужели им так плохо у нас? — с упреком сказал Маркус.

Упаси бог, Орви никого не хотела обидеть!

— Ты еще совсем ребенок, — повторил Маркус, выдохнув дым, ветер отшвырнул струю назад, в лицо, Маркус наклонил голову.

Орви повернулась к морю, раскрыла рот и стала глотать свежий морской воздух. Было такое чувство, что легкие вот-вот разорвутся.

— У тебя как будто руки чешутся поскорее растранжирить деньги, — через некоторое время сказал Маркус. — К чему нам надрываться? У Бритты и Алара для нас всегда найдется местечко. Не станем же мы круглый год киснуть на берегу моря.

Орви показалось, что она видит в море тысячи тонущих, вода лилась в открытые рты; и у всех у них было ее лицо.

— Я понимаю, — примирительно произнес Маркус, — дачи сейчас в моде, они растут как грибы, одна конура уродливее другой. Что поделаешь, и тебе в голову ударило. У человека должна быть своя голова на плечах, ты еще слишком молода, но с годами это пройдет.

Легкие превратились в тяжелые мехи, здешняя морская вода обжигала как лед.

— В таком месте никто никогда домов не строит. Сейчас море спокойное и далеко от берега, ну, а когда вода начнет прибывать? Раздобывай лодку, чтобы спасать тебя; чего доброго, и вертолет придется вызывать на помощь. Вода вымоет из-под фундамента песок, и вся эта штуковина рухнет.

Маркус кинул камушек, он упал у кромки воды.

— Не понимаю, что за собственническая страсть тебя обуревает? Будет желание — приедешь сюда в любое время, и тогда гляди на этот пустой пляж сколько влезет. А поставишь хибару — опять новая забота. Все лето только и делай, что стучи молотком да чини, к осени приведешь в порядок, весной вернешься — опять все сначала. Ведь основная работа ляжет на меня, ты это понимаешь?

Орви закашлялась. Она отвернулась от моря. От кашля из глаз побежали слезы, только бы не расплакаться. Орви глотнула, стала искать слова, чтобы возразить Маркусу, но не нашла их. Страсть к собственности достойна осуждения, тут уж ничего не скажешь. Неужели она в самом деле так же тяготеет к собственности, как слабоумный отец Бритты?

— Бритта говорила, что какой-то ее знакомый из города тоже думал построить в этих местах дачу. Он безусловно выбрал место разумнее, подальше от воды, у самого леса, где почва надежная. Но председатель колхоза отказался выделить горожанину участок. Уж не хочешь ли ты жить в деревне?

Орви была окончательно сбита с толку словами Маркуса. Ей было стыдно за свою бестолковость. Глупо было бы кричать: я хочу творить! Я хочу создать себе дом. Я хочу иметь такое место на земле, где мы были бы одни! Маркусу этого не понять. Ему Паула не мешала. У Бритты они спали в отдельной комнате. Комната была неплохой, только по углам скреблись мыши. Да и в красном БМВ они были большей частью вдвоем.

Над Орви и ее планами стоило посмеяться.

Она села у куста можжевельника, спиной к Маркусу, и, стремясь вернуть себе душевное равновесие, стала думать о Реди. Он был единственным, кто горел желанием создавать что-то на пустом месте. В тот раз Орви испугалась. Ее страшила вереница трудных лет, которые пришлось бы прожить с ним прежде, чем они бы чего-то достигли.

Орви хотела жить беззаботно, а теперь ее мучило отсутствие стремлений и усилий. Она не сделала в этой жизни ничего хоть сколько-нибудь значительного, работа, которой она зарабатывала на хлеб, в счет не шла. Даже кочана капусты она не вырастила. Ни один цветок не расцвел благодаря ее заботам. За чем бы ни тянулась Орви, в ее руках каждый раз оказывалась пустота. А еще в школе учили, что долг человека — украшать жизнь.

Где-то в сумраке с лестницы пятился маленький мальчик, он сердито смотрел на нее.

Орви вонзила ногти в ладони и повторила про себя: главное, сдуру не расплакаться. Она превозмогла себя. Потом она ходила по двору Бритты, смеялась над собой и говорила, что порой ей приходят в голову ребяческие идеи. Представьте себе, она хотела построить дом на песке! Разве не глупая затея! Все соглашались, что Орви в самом деле приходят порой в голову нелепые мысли, и тоже смеялись.

Под вечер Орви прокралась на берег. Оглядевшись вокруг и убедившись, что ни одной живой души поблизости нет, она бросилась уничтожать контуры дома. Орви разбрасывала по песку аккуратно уложенные в ряд голыши. Страсть разрушения распалила ее, она повернулась к морю и стала швырять камни туда, где днем тонула в тысяче обличий.

С наступлением сумерек от ее замка на песке ничего не осталось. Песок, испещренный тысячами следов, выглядел так, будто здесь в неистовом танце пронеслась толпа женщин.

Вечером пошел дождь. Он барабанил в окна. Орви слушала монотонный стук и тихо вздыхала. Душа болела.

Дождь смоет все, и на берегу не останется никаких следов того, о чем мечтала Орви.

В эту ночь Орви спала в своем новом доме на берегу моря. С шумом приближалась огромная волна, брошенные в воду камни кружились в ураганном вихре и стучали о крышу. Водная толща обрушивалась на окна и заливала дом.

Орви проснулась с бьющимся сердцем. Дождь перестал. Отдельные капли со звоном падали со стрехи в бочку.

Орви не о чем было беспокоиться, но и мечтать ей было не о чем.

Орви продала строительный материал, заготовленный для дома. Она ходила с новым покупателем смотреть доски и балки, и тот обещал в ближайшее время увезти их. Механику она сказала, что собирается купить готовую дачу, отпадут заботы о строительстве.

Таким образом, Орви провернула все это дело, не утруждая Маркуса. Глядя на новенькую сберегательную книжку, Орви не знала, что делать с полученными деньгами.

Она избегала ездить к Бритте. Погода стояла дождливая, настала осень. Да и Маркус не рвался в деревню, рано темнело; возвращаясь с работы, он заваливался на кушетку и дремал. Орви сидела за столом под лампой и читала. Так и проходили вечера.

Однажды, когда Орви, как обычно, возвращалась после смены домой, что-то вдруг заставило ее замедлить шаг. Внезапно она почувствовала отвращение ко всему — к Пауле, к ее квартире, хотя старалась и не думать о них. Орви решила побродить по городу просто так. Устав слоняться, она зашла в кафе. Сидя за столиком, Орви лениво жевала что-то, прихлебывала кофе и разглядывала людей.

Из вечера в вечер прогулки Орви становились все длиннее. Она бродила по паркам, затем снова погружалась в суету улиц, а когда становилось холодно, шла в кино и смотрела там все без разбора.

Маркус забеспокоился. Он начал обиняком расспрашивать ее, стараясь разузнать, где это Орви пропадает. Взгляд Маркуса оставался подозрительным, хотя Орви и утверждала, что просто гуляет после работы.

Если Маркусу хочется спать, не может же она сидеть рядом и сторожить его сон. Во время прогулок из головы Орви выветривались все мысли, и это было приятно; приходя домой, она ныряла в постель и спала тяжелым сном до утра. Утром снова вскакивала и бежала на работу, затем гуляла по городу.

Когда Орви надоедало бродить, она порой заходила в парикмахерскую. Она не торопилась и сидела просто так, перелистывая журналы и вполуха слушая болтовню женщин. Затем подходила ее очередь и она усаживалась в кресло. Жалко было с красивой прической идти домой киснуть, и так получалось, что в иные дни Орви посещала кафе дважды.

Ей редко удавалось побыть одной, всегда кто-нибудь подсаживался за ее столик. На первых порах Орви утомляла болтовня посторонних, но вскоре она заметила, что с жадным любопытством ловит обрывки разговоров случайных соседей. По долетавшим до нее словам она старалась угадать, чем живут эти люди, какие у них интересы и цели. У нее возникло желание сравнить себя с другими, но цельного впечатления не получалось, — видимо, потому, что еще ребенком Орви не умела составлять картинки из мозаики.

Как-то вечером она увидела в кафе Алара с какой-то женщиной. Алар пил коньяк и то и дело заглядывал своей привлекательной спутнице в глаза.

Орви стало противно. Она отвернулась, чтобы не смотреть на эту парочку: и он тоже!

Увидев Алара с той женщиной еще несколько раз, Орви начала постепенно изменять своим железным принципам. Подумаешь, грех! Она бы тоже не имела ничего против, если б какой-нибудь интересный мужчина подсел к ее столику и принялся рассказывать разные занимательные истории.

Но у Орви не было никого, кто бы подошел для такой роли.

По вечерам Маркус со злостью смотрел на Орви.

— Все гуляешь? — то и дело спрашивал он.

— Все гуляю, — равнодушно отвечала Орви.

— Зачем? — требовательно спрашивал Маркус.

— Скучно, — искренне отвечала Орви.

На этот раз упрек жены подействовал на Маркуса. Вечером следующего дня на письменном столе возвышался телевизор. Теперь Орви не смела жаловаться! Пусть смотрит, сколько влезет, и получает удовольствие от достижений современной жизни.

Теперь Орви совестно было шататься одной по городу.

Возвращаясь с работы, Маркус по-прежнему заваливался спать. С этих пор ящик с картинкой сторожил его жену, и жена не имела права капризничать. Орви послушно сидела за столом и смотрела все передачи подряд. Когда она ложилась спать, комната превращалась в каюту на пароходе и ужасно качалась. Орви и не предполагала, что движение и разговоры там, на экране, могут вызывать тошноту.

Изо дня в день Орви обязана была глазеть на экран — не будешь же смотреть в сторону, если аппарат включен! Выключить телевизор было нельзя — Паула каждый вечер усаживалась в домашнем кино и не двигалась с места, пока не кончались передачи.

Паула пришла в такой восторг от телевизора, что перестала рассказывать страшные истории. Ей даже некогда стало разговаривать с подругой, дарившей ей шашки, и она старалась поскорее отделаться от гостьи. Еду Паула готовила заранее и совала в духовку, чтобы не остыла. Как человек настойчивый, она устраняла все препятствия, которые могли бы испортить ей удовольствие.

Она прочно занимала середину комнаты, и уже никакая сила не могла оторвать ее от движущихся на экране картин.

Отделявшая комнату от кухни дверь, которую в свое время отвоевала Орви, окончательно потеряла всякий смысл. Теперь она была открыта настежь, и Орви казалось, что она живет на улице.

Жизнь снова катилась в пропасть.

Напрасно Маркус искал на лице Орви выражение радости и довольства. Жена становилась все мрачнее и молчаливее. Иногда, возвращаясь с работы, Орви забегала в кафе и торопливо выпивала там стаканчик-другой вина. Одурманенной, ей легче было вынести долгий вечер с телевизором. Орви готова была бежать куда глаза глядят, лишь бы избавиться от стоящего в углу орудия пытки. Но она боялась гнева Маркуса и потому снова и снова возвращалась в свою тюрьму с говорящей стенкой.

Вечно недовольное лицо Орви стало раздражать Маркуса, и он решил развлечь свою жену. Почему бы снова, как в былые времена, не заглянуть в ресторанчик?

Орви оживилась и с умилением вспомнила те дни, когда они частенько проводили вечера в каком-нибудь шумном месте.

У Орви была доверчивая душа, как у щенка, который, невзирая на пинки, подбегает, как только его опять поманят. Маркус снова стал мил Орви — муж старается быть внимательным. Да и другие чувства как будто вновь всколыхнулись в ней, где-то в глубине души скребло ощущение вины перед Бриттой. Надо вырвать Алара из сетей той красивой женщины. Нельзя равнодушно смотреть, как оскорбляют твоего самого близкого друга.

Орви попросила Маркуса пригласить в ресторан и Алара.

Маркуса удивила просьба Орви. Жена стала уверять его, что надо же чем-то ответить на гостеприимство Алара и Бритты. Этот довод убедил Маркуса, и он согласился.

Предвкушая веселье, Орви оживилась и принялась с жаром готовиться к нему. Примерив все свои платья, она выбрала самое красивое. Парикмахерша соорудила на голове Орви потрясающую прическу, которая была бы под стать самой изысканной невесте. Впервые за долгое время Орви любовалась собой в зеркале — когда человек в унынии, ему неприятно видеть себя.

Втроем они отправились в самый лучший ресторан.

Орви разрумянилась, ей хотелось заразить своей радостью и других. Она хохотала, ее глаза сверкали, она требовала, чтобы Алар рассказывал разные истории.

Они ели, пили, разговаривали, глядели на танцующих людей и слушали певцов. Орви казалось, что она вдруг попала в какую-то иную, куда более насыщенную и полноценную жизнь. Теперь будущее стало вырисовываться перед ней — она постепенно снимает с книжки деньги, шьет себе множество великолепных нарядов и начинает снова выводить Маркуса в свет. Орви испугалась — может быть, всему виной ее собственная безучастность? Рядом с ней и Маркус выбрал путь наименьшего сопротивления, он становился все ленивее и толстел. Долг Орви, как более молодой, внести в жизнь задор, искру, Орви должна вся пружинить от веселья, как доска под ногами прыгуна.

Придя от этих радужных планов в еще более приподнятое настроение, Орви, улыбаясь, смотрела на Алара. Какой он все-таки милый, без конца готов рассказывать всякие истории, чтобы поддержать веселье. Сегодня на повестке дня у него любовные похождения.

На столе появились новые бутылки, и это еще больше подняло настроение. Алар пригласил Орви танцевать. Войдя в раж, он снова и снова тянул Орви на круг. Во время танца Алар смотрел на нее прищуренными глазами и рассыпался в комплиментах. Орви без конца смеялась. Покачиваясь в такт музыке, она совсем позабыла о Бритте. Чего ее жалеть — сама виновата. Алар неоднократно жаловался, что Бритта словно приросла к хутору. «Старика можно было бы куда-нибудь определить, — промелькнуло у Орви, — нельзя же бросать своего мужа на произвол судьбы».

Алар наклонился к уху Орви и жарко прошептал:

— Я скоро навещу тебя.

Орви стала хохотать, она не могла остановиться. Она представила себе, как Алар войдет и споткнется о корзину с картошкой. От смеха на нее напала икота. Из глаз побежали слезы — подумать только, Алар в их кухне на четвереньках.

Уставшие от танца, они присели за стол передохнуть. По предложению Алара снова чокнулись и пропустили еще по рюмочке. Рука Маркуса вяло поднялась ко рту.

Вдруг Алар бросил взгляд на часы и, словно протрезвев, сообщил, что ему надо немедленно идти. Орви пыталась его удержать — ее снова охватило беспокойство за Бритту: поди знай, что надумал этот Алар!

Маркус в упор посмотрел на Орви и, как бы призывая ее к порядку, строго сказал:

— Нам тоже пора.

Орви не хотелось покидать это веселое место. Опять пролезать через зияющую щелями дверь в дощатую хибару, подниматься по скрипучей лестнице наверх, в кухне ударит в лицо застоявшийся запах сала. Паула, вздохнув, повернется на другой бок. Крадись в свою комнату, как преступник, и скорее залезай в постель, не имея возможности даже помыться. Нельзя нарушить сон Паулы стуком тазов и ведер.

— У нас еще есть шампанское, — возразила Орви и упрямо сложила губы.

Она повернулась и, блаженно улыбаясь, стала смотреть на танцующие пары. Она бы с удовольствием осталась здесь хоть до самого утра и прямо отсюда отправилась бы на работу. Ничего, она выдюжит, отшлифует свою норму пуговиц. Нет, она не заснет, свет лампы можно будет направить прямо в лицо, этот способ знаком ей еще со времен работы на штамповочном прессе.

Орви услышала, как из горлышка бутылки с бульканием полилось. Она быстро взглянула на Маркуса. Муж наливал шампанское в фужеры, вероятно, он все же изрядно выпил, если позабыл правила хорошего тона. Пустая бутылка стукнула о стол. Орви смотрела на мужа. Он взял наполненный до краев фужер в правую руку.

Орви испуганно следила за его движениями.

Маркус поднял стакан на свет, словно хотел сосчитать появившиеся на поверхности пузырьки, а затем выплеснул содержимое в лицо Орви.

Орви почувствовала невероятную слабость.

За соседними столиками встрепенулись. Сидевшие сзади вытянули шеи. Интересно, вспыхнет ли сейчас громкий скандал?

Маркус встал из-за стола.

Орви осталась одна, привлекая к себе всеобщее внимание.

Затем она тоже встала и пошла следом за Маркусом в фойе. Руки Орви странно болтались по бокам, как будто они были переломаны.

Орви стала избегать людей. На работе она сторонилась всех. Когда к ней обращались с вопросом, она или кивала, или отрицательно мотала головой. От однообразия вечеров Орви с каждым днем становилась все безразличнее.

Женщины на работе делились своими радостями и горестями; порой ожесточенно спорили — Орви недоумевала: неужели это доставляет им удовольствие?

Картина жизни едва ли была бы полной, не будь у нее исключений — например, Орви, которой некуда было спешить в этом суматошном мире. Она приходила на работу, а когда кончалась смена, размеренным шагом шла домой. Остальные сетовали на недостаток времени и наперебой тараторили о своих мужьях, детях, собраниях, общественной работе, свадьбах, днях рождения и просто вечеринках, из-за которых каждая минута у них была на счету. Стоны по поводу загруженности перемежались со счастливыми вздохами, но безразличная ко всему Орви была не в состоянии завидовать занятости этих женщин.

С тех пор как Маркус плеснул ей в лицо шампанским, Орви чувствовала, как внутри у нее с каждым днем растет пустота. Правда, где-то глубоко, под толстым слоем, еще бился маленький комочек чувств, но он был безликим и бесформенным. Орви поразилась себе, когда, вернувшись в ту ночь из ресторана, спокойно скинула платье и бросилась в постель. На следующее утро она почти не вспоминала о вчерашнем инциденте. Даже смущенный взгляд Маркуса свидетельствовал о том, что что-то неладно. Почему Орви не шумит, не кричит или не изливает свою злость как-то иначе.

Внешне больших перемен в их жизни как будто и не произошло. Неизвестно, кто кому помог в усугублении безразличия, но Маркус позабыл свои прежние интересы. Даже о деньгах он больше не говорил. Однажды хрустящие бумажки несколько дней пролежали возле телевизора, и, как ни странно, Маркус не спешил положить их на книжку.

И дома, и на работе Орви держалась особняком. Ей нравилось стоять в самом темном углу, где ее никто не замечал. Иной раз, устав от сидения перед телевизором, Орви шла в коридор, к скульптуре, и сосредоточенно старалась принять такое положение, которое соответствовало бы позе высеченной из камня женщины. Тренировка принесла плоды. Позже Орви на работе и дома часто принимала позу мраморной женщины и подолгу стояла так. Мышцы не уставали, — по-видимому, у Орви не было больше нервов, даже звуки она почти не воспринимала. Только запахи еще действовали на нее. В трамвае или в автобусе она выходила на несколько остановок раньше, если чувствовала, что от кого-то исходит резкий запах. Дома она держала окно открытым до тех пор, пока ее не начинала пробирать дрожь. Проветривая, она не обращала внимания на ворчанье Паулы и Маркуса.

В последнее время Орви стал преследовать и запах Маркуса. Она не понимала, почему от мужа пахнет торфом. Ведь Маркус все дни проводил на свежем воздухе, на ветру, скорее — поскольку время было зимнее — к нему мог бы пристать запах сажи и дыма от находившихся поблизости труб.

Орви опрыскала свою подушку лавандовым маслом, однако стоило ей лечь, как в нос ударял все тот же запах торфа. Во сне Орви видела себя погребенной под комьями торфа.

На работе женщины стали чураться Орви. Любительницам посудачить неприятно, если кто-то постоянно молчит и к тому же принимает какие-то странные позы. Она что — занеслась и воображает, что ей уже не годится общаться с ними?

— Ей-богу, она немного чокнутая, — долетали до слуха Орви озабоченные фразы.

«Да — нет, да — нет, да — нет», — мысленно повторяла Орви.

Но вот однажды Орви разбудили от летаргии.

Они втроем сидели, развалясь, перед телевизором и как раз переваривали тяжелый ужин, когда в дверь постучали.

Маркус, подтянув штаны, поплелся открывать.

Орви с трудом повернула голову, у нее было такое ощущение, будто в шею ей всадили гвоздь.

Разумеется, Алар споткнулся о корзину. Он вовремя успел ухватиться за плечо Маркуса и поэтому не упал. Гость расхохотался, хотя ничего смешного в том, что он стоял посреди рассыпавшегося картофеля, не было.

Орви оцепенела. Стыд парализовал ее на этот раз не из-за корзины с картофелем — она боялась, что Алар скажет что-нибудь про запах торфа.

Орви встала. Ее холодные, как ледяшки, пальцы утонули в теплой ладони Алара.

— Ну вот, сидят здесь оба спокойные и веселые, а как там друзья — им и дела нет!

В упреке Алара не было ни одной серьезной нотки.

Левой рукой Алар придерживал что-то за пазухой.

Орви подумала о субъекте, приходившем к ним вернуть документы Маркуса. Смешно было задним числом вспомнить, как этот оборванец, скривив шею, заглянул за пазуху и примирительно пробормотал: «Кутя-кутя».

Чего только не оседает в памяти, если гость в доме — редкость, да и впечатлений почти не бывает.

— Бритта прислала тебе подарок, — таинственно прошептал Алар и вынул из-за пазухи щенка.

В руки Орви шлепнулся маленький теплый комочек, у щенка были такие же светло-голубые глаза, как у Орви.

— Наша собака ощенилась пятерыми! — произнес Алар. В его голосе звучала гордость.

Орви натянула полу кофточки на свои холодные руки, чтобы собачке было теплее.

— Бритта сказала: как они там живут без живности, — словно извиняясь, пробормотал Алар, смущенный мрачным видом Маркуса.

Паула откинулась на спинку стула и сердито смотрела на кухню.

Орви нежно прижала щенка к груди. Он просто чудо, тот милый зверек! Коричневая с белыми подпалинами шерсть складками собиралась на затылке, щенок мотал головой, и его бархатистые обвислые уши болтались из стороны в сторону. На толстых лапках крошечные, острые, как иголки, растопыренные коготки.

— Бумаг у него нет, но порода хорошая, верная. Аж слезу прошибает, до чего нежная душа у этих собак, — рассмеялся Алар, однако далеко не так храбро, как вначале, когда входил в дом.

В конце концов Маркус догадался предложить Алару снять пальто. Внезапно руки у Орви согрелись, где-то внутри как будто прорвалась плотина. Орви быстрыми шагами подошла к Алару, свободной рукой обхватила за шею и поцеловала. Алар похлопал Орви по плечу и удовлетворенно сказал:

— Я знал, что ты обрадуешься. Собака — друг человека.

Оба рассмеялись.

Орви слышала, что человек, побывавший в когтях у смерти, всегда стремится впоследствии жить в свое удовольствие. Он как бы вдвойне наслаждается подаренными ему днями. Так и Алар, переживший недавно тяжелую операцию.

Потом они втроем сидели на кушетке. Маркус извлек на свет божий бутылку и разлил вино по стаканам. Орви не решалась спустить щенка с коленей и закапала себе грудь вином.

Внезапно она испуганно вскочила: может быть, песик голоден! Она бросилась на кухню, налила полное блюдце молока и поставила его перед щенком. Малыш шатался, его коротенький хвостик непрерывно вилял, но тем не менее щенок жадно вылакал блюдце.

Орви присела рядом со щенком и прошептала:

— Кушай, малыш.

Испугавшись своих нежных слов, Орви посмотрела в сторону комнаты. К счастью, никто не обратил на нее внимания. В противном случае Паула выжала бы из себя презрительный смех и сказала, что так с собаками не разговаривают.

Вылизав все до последней капли, щенок наступил лапой на край блюдца, и оно звякнуло. Щенок отступил и ощетинился. Из горла послышалось что-то похожее на рычание.

Какое счастье иметь собственное животное! В детстве у Орви не было ни кошки, ни собаки. Ей хотелось усесться на пол и до самозабвения возиться со щенком, но она не решалась — боялась, что ее еще раз высмеют за ребячество.

Алар заторопился.

Орви проводила гостя до самой входной двери. Там она остановила его и долго и путано говорила о том, как она уважает Бритту. Орви подчеркнула, что Бритта исключительно хороший человек и что она никогда ее не забудет. Внезапно Орви почувствовала смущение, собственный разговор показался ей невнятным лепетом, она словно поняла, что в течение долгих месяцев молчания почти разучилась говорить. Совершенно неуместно звучало утверждение, что она Бритту никогда не забудет. Будто она уезжала на край света и до конца своих дней собиралась жить где-то под северным сиянием.

Все последующие часы этого вечера казались Орви как бы наполненными музыкой. Она еле удерживалась, чтобы поминутно не предлагать щенку поесть. Она приготовила для него место рядом с кушеткой — на подушку было постелено хрустящее от чистоты полотенце. Маркус и Паула не обращали внимания на ее хлопоты, их взгляды были прикованы к экрану телевизора. Маркус курил сигарету за сигаретой, хотя никогда не слыл страстным курильщиком. Оба они не замечали переваливающегося по комнате щенка. «Тем лучше, — думала Орви, — пусть щенок будет совсем моим, только моим, самым теплым, любимым и смешным зверьком, который когда-либо жил на свете».

Безымянный пес полностью овладел мыслями Орви. Ночью она несколько раз вставала, чтобы взглянуть на него.

Пес с обвислыми ушами временами попискивал во сне. Орви пощупала влажный нос щенка. От прикосновения он проснулся и крошечным шершавым языком лизнул Орви палец.

На следующий день Орви удивила женщин необычной болтливостью. Щенок давал массу тем для разговоров. Орви искала общества других владельцев собак, чтобы посоветоваться с ними в сложных вопросах воспитания. Пожалуй, нет на свете человека, который не любил бы поговорить о животных, — стоит только поинтересоваться, и тебе расскажут бесконечное количество занятных историй. Всех трогает преданность животных. Видимо, потому, что в отношениях между людьми не так уж много беззаветной привязанности и жертвенности.

Когда впоследствии у Орви спрашивали, почему она разошлась с мужем, она неизменно отвечала: из-за щенка.

Люди не принимали ее слов всерьез. Хотя смеяться и представлялось неприличным, многие не могли сдержать улыбки. Когда женщины разводятся, их толкают на это гораздо более веские причины: муж пьет, бьет, скандалит или распутничает. А тут вдруг — щенок!

Орви не кривлялась, она отвечала совершенно искренне. Можно бы, конечно, пораскинуть мозгами и вместо истории о безымянном и беспородном щенке сочинить что-то другое, но Орви было безразлично, что подумают люди об ее интеллекте.

Этот маленький звереныш с первого дня действовал Маркусу на нервы. Маркус ворчал, что в комнате пахнет псиной. Просто у них с Орви было разное обоняние — Орви по-прежнему чудился в квартире Паулы запах торфа. Когда она прижимала щенка к лицу, тот пах молоком. Маркус приходил в совершенное бешенство, когда случалось, что щенок пускал на полу лужу. Орви пыталась, правда, предотвратить подобные казусы и, держа щенка под мышкой, выносила его во двор, но, когда она была на работе, уход за щенком ложился на Паулу. Паула ворчала по вечерам, что щенок без конца крутится у нее под ногами и что вообще псам положено жить во дворе, на то и конура.

Однажды щенок помочился в корзинку с картофелем. Придя домой, Орви обнаружила скулящего щенка на лестничной площадке, в углу. Спустя несколько дней после этого щенок порвал носок Маркуса. Маркус вышел из себя и начал орать, что у него нет больше ни дома, ни своего угла, все заполонил щенок. Глупый щенок — надо же было ему прогрызть дырку еще и в кожаных перчатках Маркуса.

На следующий вечер Маркус, как обычно, лежал на кушетке, щенка нигде не было. Орви в волнении обежала весь дом и даже заглянула в подвал старика Сасся, но все напрасно.

На приставания Орви Маркус признался, что утопил щенка.

Никогда и никого Орви так горько не оплакивала, как своего безымянного щенка. Что ж, судьба берегла Орви, ей не пришлось пережить ни одной утраты близкого человека. Когда ушла из жизни мама, вязавшая белую шаль, Орви была слишком маленькой, чтобы что-то понять.

В тот вечер Орви закрыла дверь и не включила телевизора. Она смотрела на серый экран, думала и плакала, плакала и думала.

Чаша переполнилась.

Впоследствии легкомысленная Орви рассказывала всем любопытным, что разошлась с мужем из-за щенка.

Приняв это решение, Орви почувствовала, что должна перестроить всю свою жизнь. Все прежнее — к черту! Шлифовка пуговиц вызывала теперь только отвращение. Орви нужна была совершенно другая работа. Взвесив все, она поступила на курсы маляров. В общежитии строителей ей дали койку.

Уже будучи квалифицированной работницей и окрашивая где-нибудь окно или дверь, Орви думала: интересно, проникнет ли когда-нибудь в эти новые квартиры запах торфа?

Орви нравилась ее новая профессия. Из-под кисти выходили ровные и чистые поверхности. Впервые в жизни Орви порой останавливалась, чтобы поглядеть на сделанное, и были мгновения, когда она испытывала радость труда. Профессия ей нравилась — вот только эти запахи. Вечером, когда она ложилась в постель, ей казалось, что волосы пропахли краской. Чтобы заснуть, она повязывала голову платком. Когда запахи окончательно одолели ее, Орви коротко подстриглась и выкрасила волосы в темный цвет. На какое-то время это помогло. Орви изо всех сил старалась не замечать запахов, и порой ей это удавалось…

Орви стала потихоньку потягивать сигары. Для ее обоняния этот запах был как бальзам. Ароматный табак слегка пьянил, в груди поднималось блаженное чувство, как некогда на берегу моря, когда она лежала в своем воздушном замке. Эти минуты опьянения надо было красть, Орви не решалась брать в рот сигару при ком-то. От одной только мысли, что сейчас раздастся презрительный смех и прозвучат слова: так не делают, это не принято, горло сводила судорога.

И хотя Паула постепенно отходила все дальше и дальше в прошлое, ее утробный смех и полные презрения слова часто звучали в ушах Орви. К тому же многие люди казались ей похожими на Паулу.

Поскольку Орви не выпало счастья стать творцом самобытных предрассудков, отвечающих ее взглядам и представлениям, ей приходилось довольствоваться уже существующим «змеиным клубком».

Орви страдала из-за своей наивности, ей было неприятно, что ее мучили запахи, раздражали ее и негритянские губы — таких не было ни у кого. Орви радовалась, что ее голубые, как льдинки, глаза постепенно становились мутновато-серыми, теперь она могла смело смотреть на кого угодно.

Орви с радостью восприняла уклад жизни в общежитии и стремилась душой и телом походить на остальных.

Ребяческие порывы чувств, пыл, способность восхищаться, желание создать свой дом, тоска по собственному ребенку — все это Орви затаила глубоко в сердце, куда никому не было доступа. Хотя Орви и не забыла своего щенка с обвислыми ушами, она никогда не говорила, что грустит по нему.

Орви устала быть смешной. Ей не хотелось, чтобы где-то кто-то пожимал плечами по поводу ее поведения или высказанного ею мнения.

Пусть день за днем катится в пучину прошлого. Что может быть приятнее, чем жить незаметно? Ты свободнее всего, когда на тебя никто не обращает внимания.

Да пошли они к дьяволу, все те, кто собирается нарушить с таким трудом завоеванный душевный покой Орви. Она презирает чувства и не хочет больше, чтобы ее захлестывала большая любовь. Зачем мучиться в плену ложных представлений, надежд и ожиданий?

Орви и так была счастлива, только бы исчезли все запахи на свете.

Она вынуждена была признаться, что до сих пор еще в ней нет-нет да и вспыхивала прежняя ребячливость — точно застарелая болезнь.

Возле общежития часто бродил какой-то бесхвостый кот. Орви тайком ходила смотреть на него. Когда никого не было поблизости, она садилась на корточки и гладила всклокоченного кота. Он терся о ее колени, фыркал и мурлыкал.

Однажды, когда они компанией, весело болтая, выходили из дверей общежития, кот подбежал к Орви и стал тереться о ее ноги, ожидая ласки.

Все громко захохотали.

— Ты вроде как старая дева, — воскликнула компания хором.

Орви пнула кота ногой.

Весь вечер у нее было такое настроение, что хоть в петлю полезай. Орви пошла в туалет, вытащила из сумочки сигару и закурила. Орви наклонилась совсем близко к зеркалу и стала разглядывать свои черные накрашенные ресницы. Они все время моргали, словно норовя прикрыть глаза Орви от нее самой.

Как человек безвольный, Орви никак не могла полностью преодолеть свое ребячество. На следующий вечер она, дрожа от холода, стояла за углом общежития и ждала бесхвостого кота, карман ее пальто был набит колбасой.

Когда кот явился, Орви нерешительно протянула вперед руку, она боялась, что животное в отместку вопьется когтями и зубами ей в лицо.

К удивлению Орви, кот снова потерся о ее ноги, словно и не получил накануне вечером пинка ногой.

Люди должны были бы поучиться у зверей великодушию. Кот напомнил Орви, как она клялась, что никогда в жизни не забудет Бритту. Пустые слова!

Однако сердце у нее защемило. Орви попыталась найти оправдание своей черствости: почему Бритта отнеслась с неодобрением к ее воздушному замку там, на берегу? И вообще Орви могла бы обиженно скривить рот и обвинить Бритту, что она поссорила их с Маркусом. Ведь это она прислала с Аларом щенка — из-за пса дальнейшая совместная жизнь оказалась невозможной.

Орви могла упрекнуть многих и во многом — начиная с Офелии Розин. Зачем она родила ребенка, который никогда не узнает даже имени своего настоящего отца!

Орви всей тяжестью тела откинулась на спинку сиденья и представила себе, как почтенный седой человек расхаживает по розарию своей виллы и даже не вспоминает давнишнего маленького приключения с какой-то Офелией Розин.

Или же ее отец был бездомным бродягой, нашедшим на одну ночь приют у Офелии Розин и околевшим в водовороте смутных времен где-нибудь в придорожной канаве.

Да что говорить об отце, Орви никогда не пыталась разыскать даже Офелию Розин. Может быть, потому, что Орви всегда чуралась своей настоящей матери и презирала ее, все и обернулось так глупо. Теперь поздно жалеть об этом.

Может быть, где-нибудь в темном углу влачит еще существование некая старушка, она поглаживает пальцами стеклянные глаза бесхвостой лисицы, некогда сверкавшие на раскисшей от слякоти аллее.

Орви приподняла руку и прислушалась — часы тикали.

Пора бы уже возвращаться в общежитие, завтра понедельник, надо рано вставать.

Кто знает, может быть Этс, Вильмер, Олав и Йорус снова заявятся — вроде бы есть повод, надо помириться с женщинами. Вообще-то они по воскресным вечерам не приходили, отпугивала предстоящая рабочая неделя. День, разумеется, завершится приходом Лауры. Она сядет на постель Эбэ и начнет рассказывать последние новости из жизни общежития. Когда много людей под одной крышей — всегда у кого-то дела идут плохо, а кому-то везет.

Вдруг тихий Джо Трилль наберется храбрости и придет перед сном проведать Орви! Человеку нужно что-то для души. Утром снова начнут хлопать двери, все станут торопиться и никому ни до кого не будет дела. Даже над Реги Эртсом некогда будет посмеяться. А может, Реги Эртс носится не просто так, ради удовольствия, а убегает от собственного прошлого?

Маркус сидит за рулем, как немой, и глядит в темноту. О чем он думает? Что он намерен предпринять? Безразлично ли ему все или внутри у него бушует гнев? Что их еще объединяет друг с другом? Неужели они действительно в чем-то похожи?

Нет, пусть Маркус оставит ее в покое, Орви не переступит порога квартиры Паулы.

Может быть, своими жуткими рассказами Паула хотела дать понять Орви и Маркусу, что они трое живут значительно лучше многих других. Это тоже один из способов забыть о своем убожестве. Переживая несчастья других, можно постепенно уверовать в миф о собственном счастье.

Нет, Орви еще не хотела надевать на глаза шоры, рано еще.

Маркус заерзал на сиденье, и у Орви похолодели руки. Сейчас он кинется на нее! Если и не убьет, то уж поколотит обязательно. Два проведенных вместе дня не могут после такого разговора иметь иного исхода.

Орви протянула руку к дверце. Она была не настолько храброй, тяжелые испытания были не для нее. Орви собралась бежать. В своем воображении она уже мчалась по темной дороге, сердце готово было выпрыгнуть из груди. Разумеется, Маркус заведет машину и начнет преследовать свою бывшую жену. Орви слышала за собой рев мотора, сейчас БМВ собьет ее с ног. Нет, она свернет в кусты, туда машине не проехать. Орви не заяц, она не станет метаться между огнями и догадается свернуть в сторону.

Маркус кашлянул и спросил:

— Что же мне теперь делать?

Его голос был хриплым, он слишком долго молчал. Маркус громко глотнул, откашлялся, словно прочищая горло перед большой речью.

— Что тебе теперь делать? — повторила Орви и отдернула руку от дверцы. Она разминала свои холодные пальцы и глубоко дышала. Запах истлевшей обивки ударял в ноздри.

Все началось с этого красного автомобиля. Очень давно, в один из погожих летних дней, девчонка-школьница села рядом со взрослым мужчиной, чтобы обновить машину.

А что, если во всем виновата машина?

Орви еще несколько раз глубоко вздохнула, уже не замечая затхлого воздуха в машине. Одна-единственная мысль целиком овладела ею.

— Столкни эту колымагу под откос, — совершенно спокойно произнесла она.

Маркус не ответил.

Орви снова, на всякий случай, протянула руку к дверце. Уходящие минуты гулко стучали в ее мозгу.

— Думаешь, это поможет? — наконец спросил Маркус.

— Может быть, так мы освободимся от своего прошлого.

Маркус начал возиться у арматурного щитка. Он потянул за рычаг, рванул ручной тормоз, заглянул под сиденье. Орви вздрогнула, когда ей на колени положили термос.

С термосом в руках она вышла из машины.

Под ногами хлюпала сырая земля.

Глаза быстро привыкли к темноте. Где-то вдали сверкали огни города, кидая в небо отсвет. И здесь, поблизости, за голыми деревьями, покачивался одинокий уличный фонарь, время от времени выхватывая из темноты красный корпус автомобиля.

От резкого ветра у Орви заныли ноги. Она взяла термос под мышку и спрятала пальцы в рукава пальто. Где-то внизу, в проводах, гудел ветер, сюда доносилось лишь отрывистое завывание.

Ссутулившаяся фигура Маркуса появилась у машины не сразу.

Кто знает, о чем он думал там в одиночестве, склонившись над рулем, может быть, он просил прощения у своей верной машины. Люди скорее угробят себя в машине, чем саму машину.

Орви с интересом наблюдала за Маркусом. Он нажал на крышку капота и подошел к багажнику, где проволока давно уже заменила замок. Кажется, он собрался приподнять крышку, но потом отказался от своего намерения. Чего там только не было — рваная запаска, несколько тряпок, два-три гаечных ключа и лопата на случай непроезжей дороги.

Маркус всем телом налег на заднее крыло. БМВ заскрипел, словно взывая о помощи, колеса на два дюйма продвинулись вперед.

Маркус выпрямился. Он посмотрел через плечо на Орви; она сутулилась, ее закоченевшие руки по-прежнему были засунуты в рукава пальто.

Орви не пошевельнулась и не произнесла ни слова.

Чего он там медлит! Топить щенка — тут он не раздумывал! Отказываясь от ребенка, он не колебался и не изучал выражения глаз Орви!

Маркус снова подтолкнул машину поближе к краю откоса.

Затем распрямился. Точно хилый старик, у которого от малейшего движения дух вон! Впрочем, неуклюжая фигура в широченном пальто производила впечатление, что человек этот давно оставил позади молодость.

Почему он так рано состарился?

Возможно, он сам торопился навстречу старости? Кто-то сказал о ком-то: он любит старость.

Почему бы и нет, если поставить знак равенства между старостью и уютом, покоем, безразличием.

Маркус снова подтолкнул машину и тут же отстранился. Эти его движения напоминали какой-то странный ритуальный танец. Метания Маркуса вызывали у Орви одновременно и смех, и слезы. Видимо, она действительно много значила для этого бесчувственного существа — неслыханное дело, чтобы Маркус всю ночь просидел в гараже! Орви никогда не поверила бы, что Маркус и впрямь начнет толкать под откос свое детище, свой красный автомобиль, чтобы он превратился там в груду обломков. Как у него не дрогнуло сердце послать на гибель свою машину, своего единственного старого друга? Он мог забыть всех на этом свете, но только не машину. Приходя домой, Маркус часто со стуком кидал в угол какие-то свертки — детали для своего БМВ. Летом, бывая у Бритты и Алара, Маркус не замечал ни деревьев, ни цветов; прекрасный сад, море и лес — все это было хорошо только как обрамление для его красной кареты. Маркус мог до самозабвения говорить о машинах, были бы слушатели. Орви не замечала, чтобы женщины могли так пространно говорить, например, о детской коляске, плите, ковре или о каком-нибудь другом предмете обихода.

Маркус дюйм за дюймом подталкивал машину и одновременно, казалось, старался попридержать ее. Он часто поглядывал на жену. Но темнота как бы надела на обоих черные очки. Орви было жаль, что она не видит выражения глаз Маркуса. Интересно было бы знать, как выглядит отчаяние в зрачках Маркуса. Да, это действительно было бы занятно.

Орви подняла воротник. Холодный ветер проникал за пазуху. Снова спрятав пальцы в рукава, Орви вдруг поняла, что упивается страданием Маркуса.

«Какая я мелочная», — с удивлением подумала Орви. Осознав внезапно, что она плохой человек, Орви с ужасом подумала: вдруг она сама не меньше Маркуса во всем виновата.

Маркус никогда не упивался страданиями Орви. Возможно, он просто не в силах был понять ее душевных терзаний и поступал так, как велела ему совесть, доверяя своему жизненному опыту взрослого мужчины и главы семьи. Разве и Орви не слышала бессчетное количество раз от многих, что слово мужчины должно торжествовать, что бремя принятия решений должно ложиться на мужчин как на более умных? Разве сама Орви своей уступчивостью не поддерживала в Маркусе самоуверенность? Несправедливо так жестоко судить его теперь. Достаточно того, что, подчиняясь приказу Орви, он принялся толкать машину к краю откоса. Больно смотреть, как он то и дело останавливается и ждет. Но Орви непоколебима. Она смеется и плачет про себя, но в глазах ее нет слез и губы ее неподвижны. Станет ли ей легче жить, если на этот раз ее слово восторжествует? Обязательно ли должен союз людей зиждиться на том, что один повелевает, а другой подчиняется? Разве совместная жизнь должна быть тюрьмой? Разве одиночество равноценно свободе?

Орви охватила дрожь.

Термос упал на землю. Орви не торопилась поднять его. Если вокруг так пронизывающе холодно, едва ли эта капелька консервированного тепла поможет изменить климат.

Сейчас машина скатится под откос. Еще несколько дюймов — и сила тяготения неумолимо сделает свое дело. Не каждому дано увидеть столь великолепное падение. Можно ли таким путем уничтожить все плохое, что было в прошлом? Часто людям становится не под силу терпеть неуловимые проявления своих настроений, и они стараются отождествить внутреннюю дисгармонию с какой-нибудь вещью.

В действительности же автомобиль ни в чем не виноват. Во всем, определяющем ход жизни человека, сам человек в большей или меньшей мере всегда принимает участие. По отношению же к тому, кто полагает остаться сторонним наблюдателем, недействительно старое, мудрое изречение: каждый человек — сам кузнец своего счастья. Для тех, кто сложа руки ожидает прихода лучших времен, эти лучшие времена так никогда и не настанут. Орви даже оторопела, сообразив вдруг, что она до сих пор позволяла дню за днем безучастно проплывать мимо так, словно она и не была рождена на свет с двумя крепкими руками и с ясной головой на плечах. И когда это ее угораздило так растерять самоуверенность и волю к действию?

Неужели уже поздно что-либо изменить?

Маркус повернулся к Орви. Ни один из них не различал глаз другого.

— Подожди, — тихо сказала Орви. Она не знала, доносится ли ее голос сквозь шум ветра до Маркуса.

В лицо била изморось.

Колеблясь, Орви сделала несколько шагов по направлению к Маркусу. Закоченевшие ноги не слушались ее.

— Подожди, — повторила Орви.

Маркус, казалось, шатался. Он медленно склонялся к закрылку машины.

На сырой земле Орви заметила извилистые следы колес. Неужели красный БМВ действительно сопротивлялся?

— Все-таки крыша над головой, — останавливаясь за спиной Маркуса, сказала Орви. — В нашем климате нельзя без крыши, — добавила она. — Пусть даже ржавой. Ведь мы не знаем, кого эта ржавчина разъедает больше — машины или людей.

От звука собственного голоса Орви стало легче. Она представила себе, как стоящая на краю откоса машина благодарно вздыхает и в этот дождливый и ветреный час сбрасывает с себя пласты ржавой коросты. Из-под нее выступает светлая и нетронутая поверхность.

Если сбросить с себя коросту обид, унижений и ожесточенности — не выглянет ли из-под нее чистая и нетронутая душа?