Возроди во мне жизнь

Глава 8

Когда я впервые увидела Фернандо Арисменди в гостях у наших знакомых, меня тут же охватило желание немедленно завалиться с ним в постель. Я слушала его слова, а сама между тем представляла, как покусываю его за ухо, как сплетаются в поцелуе наши языки, какая, должно быть, нежная кожа у него под коленями.

Я всячески привлекала его внимание, а потому болтала больше обычного и вскоре действительно завладела вниманием всех присутствующих. Вот только Андрес заметил неладное и тут же пресек мои поползновения.

— Моя супруга не очень хорошо себя чувствует, — заявил он.

— Но при этом чудесно выглядит, — заметил кто-то из гостей.

— Разумеется, благодаря косметике нашего славного Макса Фактора, — ответил Андрес. — Но у нее очень болит голова. Так что позвольте мне отвезти ее домой.

— Я прекрасно себя чувствую, — сказала я.

— Не стоит притворяться перед этими людьми, ведь они мои друзья и все понимают.

Он схватил меня за плечо и потащил к машине. Устроив меня на сиденье, он велел шоферу сдать назад и развернуться, после чего велел ему выйти из машины, решив, что поведет сам. Он сел за руль, помахал на прощание хозяевам и гостям и медленно тронулся. Я сидела, глядя в окошко, и натянуто улыбалась.

— Каталина, у тебя же всё на лице написано, прямо хочется тебя ударить.

— Зато ты умеешь скрывать чувства, правда?

— С какой стати, дорогая? Просто ты — женщина, а я — твой муж. А женщины, которые ведут себя, как мартовские кошки, и содрогаются от вожделения при виде смазливого мужика, называются шлюхами.

Когда мы вернулись домой, он с показной любезностью помог мне выйти из машины, проводил до дверей, дождался, пока лакей загонит машину в гараж и удалится восвояси, после чего, дав мне шлепка, втолкнул в дом.

Я бегом бросилась вверх по лестнице, в несколько прыжков взлетела на второй этаж и, даже не остановившись, как обычно, у дверей детской, побежала прямиком в свою комнату и рухнула на кровать. Устроившись под одеялом, я стала думать о Фернандо, трогая себе в заветном местечке, как учила цыганка. Потом я уснула. Три дня я спала, как убитая, просыпаясь лишь для того, чтобы съесть листик салата, ломтик сыра или пару вареных яиц.

— Что с вами, сеньора? — спросила Лусина.

— У меня болезнь, которая называется «генерал», и от нее ничто не поможет. Но если я посплю хотя бы недельку, возможно, мне станет легче.

Через неделю мне и правда полегчало, и я вышла из своей комнаты. И о чем же первым делом сообщил мне Андрес, когда я спустилась к завтраку?

Он сказал, что во вторник к нам на ужин придет личный секретарь президента. И кто же оказался этим секретарем? Фернандо. Да-да, тот самый Фернандо Арисменди, в отглаженном костюме и с обаятельной улыбкой на лице.

Со страху я даже съела кусок хлеба с маслом и мармеладом и выпила большую чашку чая с сахаром и сливками. Что касается Андреса, то он был в восторге от предстоящего визита Арисменди, поскольку вскоре наш город должен был посетить сам президент республики, и Андрес собирался устроить ему грандиозную встречу — со школьниками, размахивающими флажками на бульваре Реформ, транспарантами на зданиях и чиновниками, встречающими его аплодисментами и бросающими из окон конфетти. Моей задачей было найти девочку, которая прямо на улице преподнесла бы ему букет цветов, а также старушку, которая вручила бы ему письмо и попросила о чем-то не слишком обременительном, чтобы фотографы и репортеры смогли запечатлеть, как президент исполнит ее мечту.

Эспиноса и Аларкон предоставили свои кинотеатры, на их стенах повесили огромные транспаранты, прославляющие Агирре. Пуэбла собиралась оказать президенту столь красочный и горячий прием, какого никто еще не встречал. Все то, что позднее вошло в привычку и в конце концов стало казаться глупой и пошлой причудой последующих мэров, изначально придумали мы для встречи генерала Агирре.

Мне нужно было как-то отвлечься от охватившей меня лихорадки, и я погрузилась в работу, как будто мне за это платили. Я нашла не одну, а целых трех девочек с букетами, чтобы встречали высокого гостя на каждом перекрестке, а потом еще придумала, что пятьдесят девушек, одетые в национальные костюмы Пуэблы, въедут верхом на рыночную площадь.

Затем я отправилась в приют, чтобы выбрать старушку, и нашла подходящую. Она казалась словно сошедшей с почтовой открытки — с пучком белоснежных волос, доброй невинной улыбкой и трогательной историей, на которую мы, конечно, сделали ставку. Она была вдовой старого и бедного солдата, злодейски убитого за то, что отказался участвовать в убийстве Акилеса Сардана. Она гордилась собой и мужем и решилась попросить у президента швейную машинку — в обмен на все жертвы, принесенные ее семьей на благо родины.

Я привлекла к работе всех учителей начальных классов. Предложила одеть школьников в плащи из разноцветной бумаги, какие носят болельщики в Соединенных Штатах. Я знала, что президент любит песню «Лодка из Гуаймаса», и в итоге бедные дети просто валились с ног после бесконечных репетиций, на которых они танцевали под эту песню, размахивая плащами. Я скупила все цветы у торговцев на рынке, чтобы украсить ими бульвар Реформ, по которой будет проезжать президент, так что улица стала похожей на огромную церковь. Посреди рыночной площади предполагалось выложить огромный ковер, также из цветов, с изображением индейца, протягивающего руку президенту.

Когда же сеньор президент проедет по улице, все жители города, собравшиеся на бульваре Реформ, вместе с букетами и транспарантами проследуют на рыночную площадь, куда направится и сам президент в кабриолете Андреса. После того, как президент скажет приветственную речь с балкона, народ пропоет государственный гимн и песню «О, прекрасная Пуэбла». Я отдала распоряжение собрать музыкантов со всего штата. В итоге мы получили целый оркестр из трехсот человек, каждому выдали отрез хлопчатобумажной материи производства фабрики Санта-Аны, чтобы они сшили себе костюмы.

Когда прибыл личный секретарь президента, чтобы уточнить все детали, наши грандиозные планы его поразили.

Я решила накрыть стол в саду. Меню предполагалось такое же, какое будет предложено президенту две недели спустя. Но сейчас мы сидели за столом только втроем: Андрес, Фернандо и я.

Мы расселись, как того требовал протокол: Андрес — справа от Фернандо, а я — справа от Андреса, за круглым столом.

Когда подали консоме, Фернандо начал рассыпаться в комплиментах: расхваливать мои таланты, мой ум, доброту, утонченность и деликатность, мою верность стране и интерес к политике, а главное, мою добродетель, какой не могла бы похвастаться ни одна монахиня ни в одном из монастырей Пуэблы.

— А кроме того, позвольте заметить, генерал, ваша супруга очаровательно смеется, — добавил Фернандо. — Я никогда не слышал такого чудесного смеха.

— Я рад, что он вам нравится, адвокат, — ответил Андрес. — Мой дом — ваш дом, и мы сделаем все, чтобы вы остались довольны.

— Разумеется, — поддержала я, тайком кладя руку на колено гостя.

Он даже не шевельнулся.

Андрес между тем заговорил о бунте в Халиско, выразил сожаление по поводу гибели сержанта и одного из солдат и похвалил губернатора, отдавшего приказ открыть стрельбу по восставшим крестьянам.

— Есть вещи, которых нельзя позволять, — ответил Фернандо.

И тут я, до сих пор молчавшая, решила высказать свое мнение:

— Неужели не нашлось другого способа остановить беспорядки, кроме убийства тех двенадцати индейцев? Двенадцать убитых — против тех двоих; шестеро за одного. И потом, мы ведь не знаем, почему индейцы взбунтовались.

— Ты рассуждаешь, как типичная женщина, — сказал Андрес. — Все вы говорите о разуме, а действуете исключительно под воздействием эмоций.

— Возможно, она права, генерал, нам действительно стоило бы поискать другие способы, — ответил Фернандо и положил руку мне на колено.

Я ощутила тепло его ладони сквозь шелк платья, и тут же забыла о двенадцати убитых крестьянах. Потом он убрал руку с моего колена и набросился на еду с таким аппетитом, словно это последний обед в его жизни.

Вскоре мы стали друзьями. Когда я ездила в Мехико, то всегда звонила ему — якобы для того, чтобы передать сообщение от Андреса или под каким-то другим предлогом, а на самом деле, чтобы услышать его голос и увидеть его хоть на мгновение. А потом я возвращалась домой, всю дорогу неустанно повторяя про себя его имя.

Каждый раз, отправляясь в Мехико, я просила шофера, обладавшего красивым голосом, спеть для меня песню «С тобой». Он пел, а я, развалившись на сиденье черного «паккарда», завороженно слушала и думала о Фернандо. В каждой его фразе мне чудился некий потаенный смысл, и я почти убедила себя, что лишь уважение к моему мужу-генералу мешает ему открыться мне в своих чувствах. Я помнила наизусть каждое сказанное мне слово, а услышав самую обычную фразу «Надеюсь, мы скоро увидимся» я уже представляла, что он так же страдает в разлуке со мной, как страдала я, и считает дни и часы в ожидании новой встречи.

Мне нравилось думать о его губах, о том, как они касаются моей кожи, когда он при встрече и прощании целует мне руку. И однажды я не выдержала. Он как раз провожал меня до дверей кабинета, когда между нами завязался весьма странный разговор. Странный — потому что речь шла не о политике, не об Андресе, не о делах Пуэблы и страны в целом. Мы говорили о муках безответной любви, и я надеялась увидеть эту любовь в его глазах. Когда же он на прощание поцеловал мне руку, я сама потянулась к его губам. Он уклонился от поцелуя, хоть и обнял меня.

В тот вечер бедняге шоферу по дороге домой пришлось бесконечное число раз пропеть «С тобой». Впоследствии он выступил с этой песней на международном конкурсе любителей вокала и занял первое место. Я была рада, что мой нелепый роман хоть кому-то пошел на пользу. Да-да, именно нелепый, поскольку в тот самый день ему суждено было закончиться самым обидным образом. Андрес ждал меня в губернаторском дворце, я собиралась отнести ему костюм для встречи президента, который как раз забрала от портного. Когда я приехала, стояла уже глубокая ночь, однако Андрес все еще был на рабочем месте, занимаясь вопросом об увольнении рабочих, которые собирались устроить забастовку в Атлиско.

Войдя в кабинет мужа, я вместо того, чтобы повесить костюм, прижала его к себе и закружилась с ним в танце.

— Ты сегодня так прелестна, Каталина, — заметил он, едва я вошла. — Чем ты сегодня занималась?

— Купила себе три платья, заглянула в «Железный дворец» [8], где меня обобрали почти до нитки, а потом снова пела в машине под музыку.

— Но ты хотя бы передала Фернандо мое сообщение, прежде чем заниматься своими глупостями?

— Разумеется, прежде всего я встретилась с Фернандо, а потом уже занялась другими делами.

— Да уж конечно педики всегда так вдохновляют! — сказал Андрес своему секретарю. — Женщины любят с ними поболтать. И что они в них находят? Сказать по правде, когда мы с ним познакомились, я заревновал не на шутку и готов был запереть Каталину на ключ. Но теперь-то я понимаю, что это единственный парень, наедине с которым я могу спокойно ее оставить. Так что пусть себе развлекается!

На следующий день я отправилась к Пепе, чтобы поведать ей о своем разочаровании. Я была уверена, что застану ее дома, потому что она никуда не выходит, и была крайне удивлена, обнаружив, что ее нет. Муж Пепы, чья ревность, усугубленная бездетностью, с каждым днем только росла, по-прежнему держал ее взаперти. Как-то вечером ей удалось-таки на часок улизнуть из дома — так после этого он заставил ее встать на колени перед распятием, попросить у него прощения и поклясться, что она по-прежнему ему верна.

Так что я навещала Пепу в ее доме. Она жила в золотой клетке, набитой добром. Двор ее дома был полон птиц, а в доме — множество мягких кресел, полированных столиков, стеклянных горок и бесчисленных ковров. Вся еда у нее на кухне готовилась на оливковом масле, вплоть до фасоли, а для мужа она готовила собственноручно. Пепа утверждала, что по-прежнему безумно влюблена в него. День за днем она проводила, вытирая пыль, полируя мебель и поливая цветы. Глядя на нее, можно было подумать, что ее муж — единственный мужчина на всем белом свете, и никто не в силах заставить ее усомниться в этом. Напрасно Моника пыталась открыть ей глаза, внушая, что на дворе — тридцатые годы двадцатого века, а ее муж — невыносимый тип, что давно пора его бросить, чтобы снова свободно ходить по улицам, ни перед кем не отчитываясь. Пепа в ответ лишь ласково зажала ей рот и спросила, не хочет ли она выпить чаю с ореховым печеньем.

— Ты все такая же чокнутая, — ответила Моника. — Правде ведь, Каталина?

— Не в большей степени, чем я.

Когда муж Моники заболел, ей пришлось поступить на работу. Она отдала детей в детский сад и устроилась на фабримку.

— Итак, похоже, я здесь единственная нормальная женщина, имеющая нормального мужа, — рассмеялась она тогда.

Я присела на чугунную скамейку, стоящую под усыпанной фиолетовыми цветами жакарандой. Горничная в переднике принесла мне бокал лимонада и сказала, что сеньора всегда возвращается домой ровно к половине первого. Я ничего не поняла, но решила подождать пятнадцать минут.

И действительно, когда старые фамильные часы пробили двенадцать тридцать, в дверях показалась Пепа и направилась прямиком к моей скамейке.

Она была все такая же — ни следа косметики на лице, волосы заплетены в косу и уложены на затылке, и двигалась она легко, как ребенок; но что-то новое, странное сквозило теперь в ее глазах, в губах, в улыбке.

— Сдается мне, у тебя завелся сердечный друг, — сказала я, смеясь.

— Есть один, — ответила она, присаживаясь рядом со мной на скамейку.

Она выглядела такой спокойной, какой я давно ее не видела.

Оказалось, что они встречаются по утрам. Каждый день они проводили вместе два часа — с половины одиннадцатого до половины первого. Для своих встреч они сняли маленькую комнатушку неподалеку от рынка Ла-Виктория. Кем он был? Единственным человеком, которому муж Пепы безоговорочно доверял. Короче говоря, врач, который лечил Пепу после очередной неудачной беременности — а таких беременностей у нее было три. Красивый мужчина и самый известный в городе акушер. Половина женщин в городе мечтала завести с ним роман; многие стремились попасть к нему на консультацию, словно на благотворительный бал в «Красном Кресте». И вот оказалось, что он, несмотря на все трудности, завел интрижку с Пепой.

— Мы счастливы, как боги, — заявила она и счастливо рассмеялась таким же нежным и звонким смехом, как до замужества. Выглядела она просто чудесно. Я даже представить себе не могла, что она может быть столь очаровательной.

— А твой муж? — спросила я.

— Он ничего не замечает. Только и знает, что рифмовать «кровь» и «любовь».

— А у тебя как дела?

— Примерно так же, — ответила я.

Что еще я могла сказать? Мой дурацкий роман с Арисменди мог бы развлечь несчастную тоскующую женщину, которую муж держит взаперти, но как я могла рассказать о нем новой Пепе — богине, пребывающей на седьмом небе от счастья? Было бы просто кощунством нарушить ее идиллию подобной пошлостью. Поэтому я просто поцеловала ее и пошла домой, завидуя ее блаженству.