Возвращение

ТАКАЯ НЕОЖИДАННАЯ И НЕЛЕПАЯ СМЕРТЬ

ПИСАТЕЛЬ РАГНАР ПРАНТС был женат в третий раз, но похоже, что и этот, довольно долго длившийся брак доживал последние дни, и хотя не было сказано еще ничего определенного и даже мысль о расставании не была облечена в слова, Прантс чувствовал это, вернее, знал, ибо то же самое предшествовало прежним расставаниям и напоминало стихийное бедствие, предотвратить которое невозможно. Прежние его браки распадались сравнительно безболезненно — просто супруги отказывались от совместной жизни, создавали новые семьи, позднее встречались на улице или в компании, улыбались друг другу без всякой задней мысли, расспрашивали, кто как живет, а порой даже, словно добрые друзья, поверяли друг другу свои заботы. На этот раз расставание осложняли дети — десятилетняя Мерле и восьмилетняя Ливия, которым предстояло все это пережить. Прантс отнюдь не хотел причинять своим детям душевную боль, особенно в таком ранимом возрасте, да и, разумеется, потом тоже. Не было у него и особого желания в четвертый раз создавать семью, и он пытался всячески смягчать острые углы в своих взаимоотношениях с женой, а то и вовсе избегать их.

Когда в начале августа жена уехала на творческую базу художников-прикладников, он успокоился, подумав, что более длительная разлука поможет им многое забыть, что тоска друг по другу и радость новой встречи зачеркнут все плохое, что накопилось за их совместную жизнь. Жена должна была вернуться через несколько дней, но Прантс только что обнаружил в почтовом ящике открытку, в которой жена сообщала, что собирается продлить свое пребывание на творческой базе и пока точно еще не знает, когда вернется. Прантс долго разглядывал эти скупые, написанные шариковой ручкой строчки и внезапно помрачнел. Начинался учебный год, и девочкам надо было купить форму, школьные принадлежности, всякие прочие мелочи, к тому же, думал он, Рижское взморье не где-нибудь за тридевять земель, чтобы невозможно было приехать хотя бы на несколько дней и уладить все эти дела. Судя по открытке, разлука подействовала на жену не так, как он ожидал и надеялся.

Он погасил сигарету и закурил новую. В соседней комнате галдели девчонки, в гости к ним пришла подружка, и теперь они резвились там. Весело, беззаботно, смеясь и взвизгивая. Прантс почувствовал, как его вдруг прошиб пот и в сердце или под ложечкой кольнуло. Несколько дней тому назад он встретился в городе с коллегами, те вернулись со своих дач, из-под бдительного ока жен, и теперь, наслаждаясь предоставленной городом свободой, вовсю развлекались. Поскольку девочки находились тогда еще в деревне, он тоже примкнул к веселой компании, и на следующий день вместе с братом, доставившим детей из деревни домой, они основательно опохмелились, и вот теперь все это дало себя знать. Ему хотелось покоя и тишины, но дети продолжали шуметь, и, кроме того, он не мог освободиться от мысли, что жена на Рижском взморье завела роман с мужчиной, который показался ей лучше, благороднее и веселее собственного мужа, и эти минуты счастья она решила продлить за счет семьи.

Не то чтобы Прантс ревновал, нет, просто ему было грустно, и он со страхом думал о предстоящем разводе, который так неожиданно, как ему теперь казалось, стал реальностью. В соседней комнате вдруг послышался звон, и детские голоса смолкли. Очевидно, что-то разбили, вяло подумал Прантс; он попытался представить себе, что могло с таким дребезгом упасть, но перед глазами вставала картина: девочки собирают осколки, прячут их под шкаф, кушетку или ковер, делают вид, будто ничего не случилось, и продолжают играть с притворным азартом.

Он не мог больше просто так сидеть за столом; в теле была тяжесть, ныло плечо, как будто он где-то отбил его, и тупая боль тисками сжимала голову. Неплохо бы сейчас сделать глоток коньяка, это взбодрит, поможет снять напряжение, но за коньяком надо идти в магазин. Банальное самоутешение, что женщины выплакивают свое горе в подушку, а мужчины топят в вине, с идиотской докучливостью вертелось у него в голове, Прантсу казалось, что эту фразу твердят за ним все его прожитые годы, и все эти годы сомкнулись вокруг него плотным кольцом, прижимают свои глумливые рожи к его лицу, слюнявыми губами тычутся в него, что-то лопочут — то ли от отчаяния, то ли от удовольствия… Он взял газету, пробежал глазами кинорекламу, увидел там японский мультфильм, решил, что отправит детей в кино, а сам пойдет в сберкассу — форменные платья, шапки, ранцы и все прочее обойдутся недешево. Вечером надо будет позвонить теще и на следующий день послать ее вместе с детьми на школьную ярмарку, самому с этим не справиться… Затем он мог бы зайти в кафе и выпить рюмку-другую коньяка, поразмыслить, что делать с этой жизнью дальше, — должно же как-то все образоваться.

Еще вчера, после продолжавшихся несколько дней дождей, погода прояснилась, потеплело, облака, очень белые, словно приклеились к небу, и светлая летняя одежда на людях сразу расцветила город, придав ему беззаботный и даже чуть-чуть легкомысленный вид. Прантс стоял на автобусной остановке, он смертельно устал; ему хотелось сесть прямо здесь, на краю тротуара, но на остановке было многолюдно, и он не решился. А ведь двадцать лет назад при точно таких же обстоятельствах ему и в голову не пришло переживать из-за того, что подумают о нем люди, — он просто сел и стал смотреть, как ветер поднимал и кружил по асфальту песок или пыль, и погода была такая же — стоял конец лета. Вслед за этим воспоминанием всплыло и другое: он был тогда не один, рядом сидел кто-то из его бывших друзей, они приехали на автобусную станцию, а оттуда отправились дальше, в Отепя, где жили до тех пор, пока деревья не оделись в золото и багрянец и осенний ветер не стал срывать с них листву. Он подумал, что такой удивительно прекрасной поры уже никогда не будет в его жизни, как и того, что он, не стесняясь, усядется на тротуар отдохнуть. Подъехал автобус, Прантс, не взглянув на номер, влез в него и сел на свободное место. Сердце побаливало; эта боль напоминала зубную, которая то затихала, то усиливалась, он закрыл глаза, расслабился и вдруг увидел, как он мальчишкой гребет на лодке по реке Пирита; с кормы на него одобрительно смотрит отец, улыбается, и мальчику кажется, будто с каждым взмахом весел в его худеньких руках прибавляется силы, он горд и счастлив; когда из воды под серебристыми ивами вытаскивали утопленницу, отец сказал ему: греби быстрее. На утопленнице было светлое платье, и длинные темные волосы прилипли к ее шее и платью.

В тот момент, когда автобус проезжал мимо родильного дома, Прантс открыл глаза с таким ощущением, будто он сам только что тонул: шея взмокла от пота, рубашка липла к телу. Он не мог дольше находиться в этом душном и раскаленном автобусе. Доехав до следующей остановки, он сошел и на свежем воздухе почувствовал себя неизмеримо лучше. Автобус Прантс перепутал и очутился там, где не бывал уже долгие годы. За это время люди успели понастроить здесь множество больших домов, разбить почти под самыми окнами родильного дома огромную площадку для стоянки машин и обнести ее оградой, некогда заброшенные пустыри были разровнены и превращены в зеленый сквер. Прантс разглядывал этот городской ландшафт, и ему пришло в голову, что все эти детали, которые он здесь видит, можно использовать в каком-нибудь рассказе, например, поиронизировать насчет того, как расположена стоянка. «И тогда они решили сделать возле родильного дома стоянку для автомашин, чтобы младенцы с первых же минут своей жизни привыкали к выхлопным газам…» — стал импровизировать он, затем закурил сигарету и тропинкой вдоль ограды направился к виднеющейся вдали сосновой роще.

Несколько лет тому назад, когда Прантс еще жил в центре города, он часто гулял здесь — ему нравились старые сады с заросшими бурьяном грядками и одичавшими плодовыми деревьями. Траву здесь никто не косил, и она была высокой по грудь и сочной. То, что почти в самом городе был пышный уголок живой природы, рождало странное чувство, будто ты находился в сельской местности и все еще недавно терзавшие тебя повседневные заботы сменялись беззаботностью и покоем уединенности. А теперь здесь культурный парк со стерильными, покрытыми гравием дорожками и недавно посеянным газоном, оставлявший у Прантса впечатление, что он прогуливается в районе крупноблочных домов, ставшем для него за последние годы таким привычным. И он подумал: ни в одну эпоху не строили таких безобразных, унылых, вызывающих чувство безысходности коробок; эти дома, даже когда постареют, не станут значительнее — безликая массовая продукция, как и эта недавно созданная, ничего не говорящая ни уму ни сердцу зеленая зона.

К счастью, парк был только видимостью — газон кончался за стоянкой машин, а дальше начиналась добрая, не тронутая рукой человека природа. Прантс ощутил приятное чувство своей отдаленности от города: в высокой траве были протоптаны тропинки, над темно-желтыми шапками цветов порхали бабочки, шмели, дети прогуливали собак и, наоборот, собаки — детей, слабый ветерок доносил до Прантса влажное тепло. В кустах мужчина обнимал женщину — неподвижные и как бы слившиеся воедино фигуры. Прантс усмехнулся при мысли, что, наверное, оба они нарушают супружескую верность и нашли себе приют в уголке дикой природы. Мужчина был его возраста, женщина значительно моложе. Сорокалетний и тридцатилетняя. Они удрали с работы, чтобы обмануть себя и других, и Прантс неожиданно удивился, как он мог так надолго забыть о полученной от жены открытке.

Сейчас он снова вспомнил о ней. Он тосковал по жене, возможно, это не было глубоким романтическим чувством, а просто привязанностью, но ему трудно было представить себе свою жизнь без жены. Он тысячу раз предпочел бы прохладные, спокойные отношения с ней, нежели окончательную разлуку. А открытка наводила на мысль о том, что появился кто-то третий и от его, Прантса, желаний уже ничего не зависит, жена в объятиях другого… Прантс вдруг подумал, что все, что происходит вокруг него, лишь странный спектакль, ставленный для него, вернее, для того, чтобы он, как сторонний наблюдатель этих ситуаций и событий, мог осуществить себя и написать еще одну книгу.

Пройдя по дощечкам, перекинутым через канаву, он добрался до сосен, где молодые матери, покачивая коляски, читали, бабушки сидели на солнце, неподалеку играли их внуки и внучки. Здесь царили покой и солнечная дневная идиллия. Прантс зашагал дальше — он знал, что где-то там находится заброшенный кусок земли, когда-то возделанный под огороды; он простирался почти до самой железной дороги, а с другой стороны, где находился сумасшедший дом, был огражден забором; Прантсу захотелось сходить туда, чтобы уж полностью насладиться прогулкой, а после вернуться в город, посидеть в обществе коллег, побрюзжать, перемыть кому-нибудь косточки — но и это отрывок из спектакля, разыгрывающегося вокруг меня, подумал Прантс и почувствовал, что где-то в извилинах мозга у него зарождается идея создания чего-то значительного. Голова была удивительно ясной и светлой, только боль в сердце никак не утихала. Параллельно с железной дорогой шла глубокая, огражденная песчаной насыпью канава, на дне которой лежала залитая битумом труба. Очевидно, теплотрасса, рассудил Прантс. Вероятно, и здесь вскоре понастроят блочных домов, с грустью подумал он. Ему хотелось выбраться из кустарника, росшего между железнодорожным полотном и канавой, но он нигде не видел ни мостика, ни дощечек; он пошел дальше, но силы его иссякли, тело вновь покрылось испариной, и, тяжело дыша, он присел отдохнуть. Под кустами была тень, он прислонился спиной к тоненьким гнущимся стволам ольхи и стал смотреть на сверкающие на солнце нежно-зеленые листья и стебли травы. В моем сознании зреет грандиозный замысел нового романа, подумал он, закуривая новую сигарету. Уже долгое время он чувствовал: очень близко от него, стоит только протянуть руку, находится нечто такое, что способно захватить его, увлечь, и полагал, что ему удастся сразу облечь это нечто в слова, объяснить самому себе, сделать зримым. У сигареты был отвратительный привкус — он смял ее, вдавил каблуком в землю и стал смотреть на возвышающуюся метрах в десяти от него песчаную насыпь. Что за ней, он не видел, но знал: там начиналась широкая, поросшая редкими березами равнина. Равнина существовала сама по себе, где-то за письменными столами сидели люди, где-то жужжали станки, какая-то футбольная команда под ликующие вопли толпы забила в ворота противника гол, кто-то меж ледяных глыб подстерегал тюленя, кто-то вынашивая план государственного переворота, кто-то бежал к самолету-истребителю, кто-то рожал, кто-то рождался… Слишком многое происходило вне его, и все вместе представляло собой поразительно реальный мир, которому до него, Прантса, не было никакого дела. Боль стала нестерпимой, он лег на траву, повернулся на бок и вдруг почувствовал, что для него в этом мире больше не хватает воздуха. Он попробовал спокойно и глубоко дышать, но внезапно ясно осознал, что произойдет с ним в следующие мгновения, и это наполнило все его существо безудержным страхом.

ЭКСПЕДИТОР АЛЛАН МЯГИ и в это утро не пошел на работу, и когда отец принялся будить его, послал старика подальше; не начни отец пререкаться, Аллан, возможно, и встал бы, но он даже не шелохнулся, решив, что фиг он поддастся уговорам. Аллан проспал до самого обеда, а встав, пошел на кухню и долго разглядывал содержимое холодильника, прежде чем сообразил, что в горло все равно ничего не полезет. Он выпил кружку воды и стал думать, где бы раздобыть деньги. Деньги означали свободу, а свобода означала, что можно делать все, что только взбредет тебе в голову. Он рассуждал, что десятки хватило бы — с прошлого вечера в кармане осталась какая-то мелочь, а с ней делать нечего. Он бродил из комнаты в комнату и видел вокруг себя сотни и тысячи рублей, но странным образом все эти купюры представали перед ним то ковром, то цветным телевизором, то диваном, вазой или люстрой, их нельзя было ни взять, ни превратить в деньги, — надо было найти что-то попроще, что легче сбыть с рук, например, заграничную пластинку или серебряную ложку. Аллан подошел к секционному шкафу, достал коробку, где хранилось серебро. Правда, он уже однажды решил: это в последний раз, но ему опять понадобились деньги, а в пивном зале всегда находились желающие обменять свою десятку на серебро. Сейчас необходимо было раздобыть начальный капитал, а он находился в кармане отцовского плаща; Аллан выудил оттуда лишь на две бутылки пива, запер дверь и поехал на ипподром, в пивной бар.

С тех пор прошло несколько часов, и Аллан чувствовал себя довольно паршиво. Серебро никого не заинтересовало — то ли у мужчин не было денег, то ли они сочли его ворюгой, с которым не хотели связываться. Долгое время не видать было ни одного знакомого лица, наконец пришел старый приятель Виктор, с которым они дернули пива, затем Виктору понадобилось сходить куда-то по делам; сказал, есть, дескать, маленькая надежда получить деньги, и если это выгорит, то он вернется в бар с парой бутылок вина, которые можно будет распить в лесу за ипподромом. Пока же Аллану делать было нечего: он прогуливался перед пивным баром и на чем свет стоит клял всех знакомых, которые словно сквозь землю провалились — уехали, заболели или просто-напросто отправились на работу.

Внезапно внимание Аллана привлекла темноволосая женщина в пестром платье, которая вошла в летнее кафе рядом с пивным баром. Кафе, в отличие от пивного бара, было почти пустым, и он увидел сквозь стеклянную стену, как буфетчица в белом халате налила женщине коньяк и как женщина, держа в одной руке рюмку, а в другой чашку кофе, прошла через зал и села за столик. Было что-то завлекательное в этой женщине, Аллан не мог объяснить себе что, уже стал шарить в карманах в надежде найти хотя бы на стакан сока, тогда можно будет подсесть к женщине, и… Но в кармане оказалась лишь двухкопеечная монета. Он зашел в кафе и попросил коробок спичек. Женщина была не так молода, где-то около тридцати, под глазами расплылась тушь, как будто женщина плакала, впрочем, она показалась Аллану вполне миловидной. Он прошел совсем близко от женщины, его взгляд остановился на глубоком вырезе ее пестрого платья, и он осведомился у нее, который сейчас может быть час. Женщина посмотрела на него равнодушным, ничего не видящим взглядом и сказала, что у нее нет часов. Аллан в ожидании Виктора вышел на залитую солнцем улицу.

Виктор еще не возвращался — на всякий случай Аллан заглянул в дверь бара, но там по-прежнему никого из знакомых не было, и он поплелся обратно в кафе. Женщина не отрывала глаз от голубой поверхности столика, время от времени поднося рюмку к губам. В конце концов явился Виктор, он сошел с троллейбуса, в руке у него была спортивная сумка, и Аллан радостно помахал ему. Женщина открыла сумочку, пошарила там, высыпала на стол все ее содержимое, затем запихала обратно: наверняка захотела еще выпить, но даже у такой изысканной дамы нет порой денег, злорадно подумал Аллан. Женщина встала и, пошатываясь, пошла к двери.

— Ну а ты чего тут высматриваешь? — удивился Виктор.

— Сколько взял? — спросил Аллан, и Виктор, ухмыляясь, поднял вверх три пальца.

Выбрали место у края кустарника, где валялась ржавая кабина грузовика, трава здесь была примята.

— Недурненькое местечко, — произнес Виктор, хихикнув, и подмигнул Аллану. — А может, еще лучше найдем?

Они направились к песчаной насыпи, возле которой проходила глубокая канава, на дне ее виднелась залитая битумом труба, чуть дальше стоял бульдозер — канава в том месте была уже засыпана, и они без особого труда пересекли ее. Затем все-таки вернулись краем насыпи обратно, и тут Аллан заметил в кустах спящего мужчину.

— Послушай, погляжу-ка я, что у него в карманах, — сказал он притворно беспечным тоном. — А ты тем временем покарауль, чтоб никто не увидел, — добавил он повелительно.

Пьяный спал на боку, уткнувшись лицом в землю, Аллан без труда залез во внутренний карман его пиджака, но в тот момент, когда стал вытаскивать кошелек, ему показалось, будто мужчина пошевелился; Аллан выпрямился и ногой ударил лежащего в живот, затем еще и еще… Он и сам не понимал, отчего пришел в такую ярость, но внезапно в ужасе застыл — от удара мужчина перевернулся на спину, и прямо на Аллана смотрело теперь искаженное болью и страхом лицо с остекленевшими глазами.

В первый момент Аллану захотелось убежать, но ноги приросли к земле, покойник в упор смотрел на него. Затем голова Аллана лихорадочно заработала, и он заставил себя действовать: перевернул мужчину, как он лежал раньше, запихнул кошелек ему в карман, затем, немного поколебавшись, вынул из бокового кармана мелочь, услышал, как она звякнула, хотел было уже уйти, когда подле него внезапно возник Виктор, сунул ему бутылку в ладонь и скомандовал:

— Садись и пей, кто-то идет.

Аллан машинально поднес бутылку ко рту, тут из-за кустов появились мужчина, женщина и маленький мальчик с сачком в руках. Семья взглянула на них с нескрываемым презрением, мужчина что-то пробормотал насчет пьяниц, и они пошли дальше.

— Как мертвый, — усмехнулся Виктор, показывая на лежащего.

— Только копейки нашел, — сказал Аллан и поспешно встал.

— А ты даже побледнел от испуга, — засмеялся Виктор, — можешь не волноваться, они решили, что мы вместе прикладываемся. — Но Аллан не слушал его — он думал о том, как бы побыстрее убраться отсюда.

Теперь их застукали, стучало у него в голове, и вся эта история внезапно осложнилась. Ни в коем случае нельзя ничего говорить Виктору. Ему самому надо найти какой-то выход — ведь рано или поздно труп обнаружат, и тогда… Возможно, что все обойдется, а если начнут расследовать… Неожиданно лес оказался полон гуляющих, люди видели, как они шли оттуда… Аллан похолодел от страха. Он не знал, сколько лет дают за убийство, но понимал, что много…

Возле первых домов они с Виктором распрощались, Аллан остался один. Сделав маленький круг, он поплелся обратно. Разумеется, туда, в заросли у обочины канавы, мало кто забредает, эта семья оказалась там случайно, возможно, что иные парочки и ищут место поуединеннее, какое им дело до лежащего мужчины. Скоро стемнеет, и тогда он мог бы столкнуть труп в канаву, засыпать песком — остальную работу доделают на следующий день бульдозеры. Это единственная возможность выйти сухим из воды, думал он.

Время тянулось. Аллан долго лежал в траве и только с наступлением сумерек решился встать и пойти. Небо затянуло, накрапывал мелкий дождик. Никого не было видно, он подумал: его счастье, что идет дождь. Мужчина лежал на прежнем месте. Кроме кошелька, Аллан нашел в кармане его пиджака паспорт и сберкнижку с довольно крупной суммой денег. В паспорте значилось: Рагнар Прантс, это имя показалось Аллану вроде бы знакомым; он сунул документы и кошелек себе в карман, подтащил мужчину к канаве и захваченным ранее в лесу обрезком доски стал засыпать труп песком — во многих местах, где играли дети, возвышались такие же кучи, так что это не должно было вызвать никаких подозрений, — затем закинул доску подальше в кусты, вынул из кошелька деньги, а документы закопал в песок. Когда он достиг домов, стало уже совсем темно. Ну, теперь пронесло, подумал он, однако чувство страха не проходило, Аллана беспокоило, что имя Рагнар Прантс показалось знакомым, перед глазами вставало искаженное гримасой боли лицо, и он был почти уверен, что уже видел его раньше. Аллан остановил такси и попросил подвезти его к ближайшему кафе. И только войдя в фойе, заметил, что руки и края рукавов у него в грязи.

Коньяк не действовал, Аллан отчаянно пытался вспомнить, где он видел этого человека с таким знакомым именем, и в конце концов из глубин памяти всплыл состоявшийся некогда в школе литературный вечер. Писатель Рагнар Прантс… Разумеется, обстоятельства, связанные со смертью писателя, будут расследоваться с особой тщательностью, возможно, кто-то видел Прантса на пустыре и узнал… Аллан заказал еще коньяка, панический страх уже больше ни на минуту не оставлял его, он вдруг подумал, что должен сам пойти и во всем сознаться, авось тогда отделается полегче, но затем решил, что уедет. Первой его мыслью было взять машину отца, но тут перед глазами Аллана возникли темно-синие «Жигули», на которых вечерами приезжал домой их сосед. Аллан не раз видел его машину на улице перед гаражом, даже мотор оставался включенным, пока сосед входил в дом, чтобы изнутри отпереть дверь гаража. Надо было только улучить момент, обычно мужчина подъезжал к гаражу где-то в полдвенадцатого. Аллан почувствовал: наконец-то он спасен.

Угнанные в эту ночь темно-синие «Жигули» нашли спустя несколько часов. Машина была разбита, а угнавший ее молодой человек по имени Аллан Мяги — мертв.

ДЕТИ ПИСАТЕЛЯ РАГНАРА ПРАНТСА МЕРЛЕ И ЛИВИЯ вернулись из кино, где они смотрели японский мультфильм. Фильм был цветной и очень забавный, дети были довольны и возбуждены. Они накупили мороженого и теперь торопились домой, чтобы оно не растаяло. Отец еще не приходил. В комнатах царил невообразимый кавардак, и на полках скопился такой толстый слой пыли, что можно было написать свое имя или нарисовать разные рожи. Ливия вытащила ящик с игрушками, хотела построить кукольный домик и, чтобы извлечь оттуда нужные кубики и все прочее, высыпала содержимое ящика прямо на пол. Мерле сидела в другой комнате на диване и ела мороженое. Внезапно ей показалось, что у него привкус мыла — она положила мороженое на блюдце и стала наблюдать за тем, как оно постепенно тает, растекаясь розоватой лужицей.

У Мерле было какое-то странное настроение. Совсем не такое, как после кино, когда им с сестрой все время хотелось смеяться. Навстречу им попалась нелепо одетая женщина в шляпе с широченными полями, с которой подобно вуали свисал кусок розовой материи, а из-под платья виднелись светло-зеленые брюки колоколом; девочки глядели ей вслед и корчились от смеха. Ливия стала подражать покачивающейся походке женщины, одну руку она вытянула вперед, а другой помахивала. Затем им встретился мужчина с чемоданом, и хотя ничего необычного или смешного в нем не было, они все равно смеялись. А теперь Мерле не могла отделаться от беспокойного чувства, будто она птица, которая не может вырваться из клетки, или белка, которая все вертится и вертится в колесе… Отец целое утро ходил с мрачным лицом — просто удивительно, что он не поднял шума из-за разбитой вазы. Очевидно, был сердит, что мама все еще не возвращается и продолжает работать на этой своей творческой базе. У дороги, где проходит автобус, на котором они обычно едут в центр города, находится какая-то база оптовой торговли или что-то в этом роде — длинные металлические строения, которые на солнце отливают серебром, но, по всей вероятности, мамина база другая.

Мерле подумала, что надо бы прибрать комнаты; у отца, когда он вернется, глаза на лоб полезут от удивления, и он, улыбаясь, скажет: ай да девочки у меня… И тогда настроение у него улучшится, он станет шутить и смеяться. В кухне, в раковине, гора немытой посуды — отцу, когда он остается один, убирать неохота. Ливии тоже. А если и ей неохота? В конце концов не останется чистой посуды и пол будет завален всякими вещами так, что некуда ступить. Она кликнула Ливию, сказала: сделаем-ка отцу сюрприз и, немного поколебавшись, добавила: тогда отец вернется домой с тортом.

Было около семи, когда они все прибрали, и Мерле даже поджарила кусочки колбасы и залила яйцами, затем нарезала помидоры и смешала их со сметаной. Внезапно Ливия начала горько плакать, она хотела, чтобы мама поскорее приехала. Мерле объяснила, что мама далеко и должна работать, а у отца дела в городе, но Ливия ни в какую не успокаивалась. Обычно, когда отец задерживался в городе, он звонил, говорил, что ему надо кое-что уладить, встретиться с редактором или поговорить с кем-то из приезжих. В этих случаях мать всегда нервничала, ворчала по малейшему поводу, и когда Ливия спрашивала, скоро ли вернется отец, сердито бросала, что отец сидит в клубе и лакает. Сидит в своем клубе, перед ним чашка с молоком, и он лакает из нее, как собака или кошка. Или чашка с молоком поставлена куда-нибудь в угол. Но и эта мысль не рассмешила Мерле, порой случалось, что отец по нескольку дней не бывал дома. После чего мама не разговаривала с ним. Мерле, говорила она, скажи своему отцу, что надо сходить в магазин; скажи своему отцу, что его просили позвонить такому-то; скажи своему отцу, чтобы уплатил за квартиру… Иногда отец принимался что-то объяснять матери, они закрывали дверь, и отец часами говорил и говорил вполголоса. А бывало, что он сидел в своем кабинете, спал там и по многу дней почти вообще не выходил. Мерле не любила такие дни, это были отвратительные дни — никто не шутил, никто не смеялся, все были мрачные, все были противные.

Похоже, что отец все-таки пошел в свой клуб, но Мерле не понимала, почему он не звонит. Она подумала, что, может быть, телефон испорчен, подошла к нему, набрала ноль-ноль-пять и услышала: «Двадцать два часа, — и после короткой паузы: — ровно». Небо заволокли тучи, накрапывал дождь, в комнате стало темно; Ливия спала в кресле перед телевизором. Мерле попробовала разбудить ее, но сестра лишь сонно промычала что-то в ответ; тогда Мерле перенесла Ливию в постель, раздела и укрыла одеялом. Мерле вспомнилось, как однажды она сама притворилась спящей, и мама точно так же стала стягивать с нее платье, а Мерле расслабилась и все время выскальзывала из рук матери, и когда мать наконец уложила ее в постель, расхохоталась. Но Ливия даже глаз не приоткрыла.

Странно, как изменились вдруг комнаты, стали какими-то огромными; Мерле прошла в кухню, вокруг стояла гулкая тишина. На улице горели фонари, их голубоватый отсвет падал в темную кухню — Мерле не знала, почему не зажгла лампу, стояла у окна и смотрела вниз. Они жили на верхнем этаже большого дома, остальные дома были намного меньше. За освещенными окнами сидели, стояли, ходили люди. Она подумала, что, вероятно, отец все же звонил, когда они были в кино, просто ему очень, очень надо было уехать. Может быть, он поехал к маме — конечно же он решил, что девочки настолько большие, что сами справятся.

Мерле вспомнилось, как однажды весной отец имел с ней долгую беседу. Мама ушла на день рождения, а отец сидел у себя в кабинете за пишущей машинкой, и на столе у него стояла бутылка водки. Мерле вошла к нему, хотела о чем-то спросить, заметила бутылку и подумала, что все ссоры каким-то образом связаны с водкой, ей стало очень грустно, но затем, увидев, что и отец грустный, она спросила, почему люди пьют, если из-за этой водки одни неприятности. Отец долго смотрел на нее, затем сказал: «Послушай, ты уже большая девочка, с тобой можно обо всем говорить». Мерле уже не помнила, о чем шел разговор, вернее, она многого и не поняла, помнила лишь, что всей душой сочувствовала отцу и хотела помочь ему, в конце концов расплакалась, и тогда уже не она, а отец стал утешать ее.

Отец сказал, что она уже большая девочка, и Мерле подумала, что они могут отлично обходиться сами; решила, что пойдет спать, и легла, но сон никак не шел. В деревне прямо под окном росла ель, и сквозь ветки в комнату светила луна, а из их окна ничего не было видно. Внезапно ей вспомнилось, как однажды утром перед магазином столкнулись две машины, асфальт был красный, всюду валялись осколки стекла, и продавец метлой сгребал их. Красное — это была кровь. Говорили, будто трое разбились насмерть и что виноват пьяный водитель. На асфальте еще долго оставалась кровь.

Перед глазами Мерле все время стояла эта картина. Ей хотелось думать о чем-то другом, но страх, что с отцом произошло несчастье, не оставлял ее. Правда, отец всегда очень осторожно переходил улицу, с ним можно было не бояться, он крепко держал тебя за руку и ничего плохого никогда не случалось…

В комнате было уже светло, но небо оставалось серым от туч. Мерле долго лежала неподвижно, всей душой желая, чтобы отец был уже дома. В конце концов она встала и с каким-то сжимающим сердце страхом пошла взглянуть, не вернулся ли он. В окно барабанил дождь.

— Вставай-ка, будем завтракать, — стала она будить Ливию. Сестра протерла глаза, посмотрела на Мерле с таким видом, будто уже давно не спит, и спросила, дома ли отец. — Он должен был очень рано уйти, — сказала Мерле и принялась искать в шкафу теплые вещи для Ливии, потому что на улице разыгралась непогода и в доме было пронизывающе холодно.

В обед зазвонил телефон. Мерле как раз собиралась пойти в магазин и уже набила две сумки банками и бутылками, когда услышала звонок. Наверное, отец, подумала она. В спешке Мерле чуть не опрокинула телефон. «Ну, как вам там жилось в деревне?» — раздался в трубке голос бабушки. Чтобы скрыть свое разочарование, Мерле стала торопливо рассказывать, как они ездили на лошади, как ходили на лодке в море, как загорали. А потом бабушка захотела поговорить с отцом. «Он ушел утром в город», — наврала Мерле, желая одного — поскорее закончить разговор. «Я, наверное, загляну сегодня к вам, посмотрю, как вы загорели», — сказала бабушка.

Не переставая хлестал дождь, асфальт и одежда на людях намокли и блестели. Отец даже плащ не взял, подумала Мерле, но, возможно, он где-то пережидает дождь. По серому небу неслись низкие темные тучи. Мерле сдала бутылки и получила два рубля тридцать копеек.

Беря в магазине корзинку, она вдруг ощутила странную беспомощность, словно ее вызвали отвечать урок, а она не знает; но вдруг на всех выставленных в магазине продуктах будет стоять цена — Мерле надо купить что-то из еды, а денег, кроме тех, которые она выручила за бутылки, у нее нет. Обычно отец или мать говорили, что надо купить, составляли целый список, и в кошельке лежали приготовленные на это деньги. Мерле посмотрела на цены и стала подсчитывать. Хотела взять пельмени, но мысленно увидела, как Ливия снимает с пельменей тесто, а мясо оставляет — она же так не наестся, подумала Мерле, обошла магазин и в конце концов решила, что если сестра голодная, то съест все, и положила коробку пельменей в корзинку, и когда оказалось, что денег у нее хватило на все, Мерле испытала даже нечто вроде гордости.

— Послушай, Ливия, к нам, наверное, придет бабушка, — сказала Мерле, когда после еды они убирали со стола, — я думаю, не стоит говорить ей, что папа вчера вернулся поздно, она начнет беспокоиться и… — Мерле не знала, что сказать дальше, но ей казалось, что бабушка не должна ничего заподозрить; потому что тогда она скажет матери и опять наступят эти ужасные дни.

— Так я не скажу, — протянула Ливия и как-то странно посмотрела на сестру.

— А теперь хорошие дети получат конфетку, — тем же тоном, каким порой говорила мать, сказала Мерле и вытащила кулек с конфетами, который до еды припрятала от Ливии.

Весь день время невыносимо тянулось. Лил дождь, и на игральной площадке перед домом не видно было детей, даже собаки не гуляли и кошки куда-то попрятались. Наконец пришла бабушка, принесла коробку пирожных и два нарядных платья. Девочки примерили их и стали рассказывать, как было в деревне. Мерле приготовила морс, они ели пирожные, а затем бабушка собралась уходить, надела пальто, сапоги, повязала голову платком и спросила, где ее зонтик; Ливия побежала за ним, но никак не могла пройти через дверь с раскрытым зонтом; бабушка закрыла его и сказала: вот как хорошо просох, взяла зонтик в руки и улыбнулась на прощание.

— Ну, девочки, будьте умницами и передайте отцу, чтобы позвонил мне, — попросила она в дверях и хотела было уже захлопнуть за собой дверь, когда Мерле неожиданно для себя крикнула:

— Бабушка! — Бабушка остановилась. — Бабушка, — прошептала Мерле, — знаешь… отец ушел вчера после обеда и до сих пор не вернулся… — Она уткнулась лицом бабушке в пальто и в отчаянии зарыдала.

ХУДОЖНИК-ПРИКЛАДНИК НЕЛЛА ПРАНТС как раз собиралась уходить, когда принесли телеграмму: «Приезжай домой. Рагнар пропал. Дети одни. Мама». Нелла прочитала телеграмму, скомкала, словно хотела, чтоб ее не было, и бессильно опустилась на стул. От негодования она потеряла дар речи, способность двигаться и действовать. «Ах, значит, дела зашли так далеко», — пробормотала она через какое-то время, встала, подошла к окну и взглянула на дремотное, исчезающее в тумане море.

Нелла шла берегом моря. Ее окружал серый мир, даже песок казался серым. Из тумана темными, безымянными птицами возникали чайки. Дома были серыми, и деревья были серыми. Слишком уж неожиданно пришла эта телеграмма. Нелла не знала, что и предположить, боялась, вдруг у Рагнара начался период запоя, но самым удручающим было то, что он оставил детей одних. У нее просто не укладывалось в голове, как можно быть таким безответственным. Хорошо еще, что мама сейчас с ними. Вероятно, этот алкоголик появится на следующий день, опухший от пьянства, — мать зря вечно устраивает панику, но домой ехать надо, хотя бы для того, чтобы раз и навсегда выяснить отношения.

Теперь, когда все стало ясно, копившиеся долгое время ненависть и боль обиды выплеснулись наружу. Было такое чувство, словно она уже очень давно все решила — на миг ей стало до слез жаль детей, но затем она спокойно подумала, что и детям будет легче, если они избавятся от этого пьяницы, от всей этой компании пьяниц. Разумеется, несколько лет можно вынести такую жизнь, когда муж-писатель, закончив книгу, решает, что вправе вознаградить себя за труд. А награда — это безудержное пьянство, какие-то дружки, женщины. Ничего не скажешь, великолепная творческая мастерская, где половина всех доходов уходит на оплату счетов в кабаках. Чего стоит, что он неделями сидит в своей комнате и стучит на машинке, если ничего и никого, кроме своего «я», не видит. Довольно. Во всяком случае, для меня это его последняя попойка. Пусть живет, как хочет.

Перед домом отдыха стояли раскрытые зонты от солнца, пестрые, полосатые, выцветшие за лето, словно уродливые грибы, выросшие на песке. Лето кончилось, это ощущалось во всем, но разноцветные зонты пока еще останутся, их будут трепать осенние ветры, останутся до первого снега, и берег будет все время таким, словно на следующий день выглянет солнце, и ранним утром из домов на пляж устремятся сотни отдыхающих, и возле кабин для переодевания возникнут очереди, а спортивные снаряды атакует детвора. Но тепла ждать нечего — до зимы здесь пробудут лишь отдельные отдыхающие, беспокойные стаи чаек да пожелтевшая осока. Нелла долго стояла на прибрежном песке, на который бесшумно накатывали волны, глядела на море, незаметно переходившее в небо. Затем дошла до вытащенных на берег лодок, свернула к водоспасательной станции, прошла мимо высокого корпуса дома отдыха, заглянула в блекло-зеленый павильон и попросила бокал шампанского. За столик она не села, а тут же, прямо у стойки, поднесла к губам бокал и пробормотала: «За твое здоровье, Рагнар», — выпила и, подняв глаза, увидела, что пожилая буфетчица наблюдает за ней с молчаливым осуждением, а может, даже и с неприязнью. Нелла попросила пачку сигарет, и женщина швырнула их на стойку.

— Надо же, какая злющая, ну да мы не в обиде, — сказала она буфетчице по-эстонски и быстро пошла по тенистой улице, поравнявшись с зеленым забором, открыла калитку, коснулась рукой влажных и прохладных флоксов, постучала в окно; из-за занавески выглянул смуглый мужчина с усиками. Нелла помахала ему, и занавеска задернулась.

В объятиях мужчины она забыла обо всем, мужчина был большой и сильный и заполнял собою весь мир.

— Возьми меня на руки, — попросила Нелла, он взял ее на руки, и она почувствовала себя соломинкой, пушинкой, снежинкой.

— Я твоя Снегурочка, — сморозила Нелла и захихикала.

— Ты мой ангел, — улыбнулся мужчина, опуская ее на кровать. Пружинный матрац жалобно скрипнул.

— Я думал, что ты не придешь, — сказал мужчина, — мне стало грустно.

Нелла кинула взгляд на стол и увидела наполовину опорожненную бутылку коньяка.

— Ах ты, мой нехороший, — засмеялась Нелла и поцеловала мужчину в щеку. — Знаешь, у меня сегодня отвратительный вечер. Получила телеграмму — дома не все благополучно. Муж пьет, дети одни.

— Ну и гад, — произнес мужчина.

Нелла гладила волосатую грудь мужчины, из глаз ее текли слезы.

— Мне с тобой так хорошо, так надежно, — сказала она, всхлипывая, и посмотрела на него, но от слез, застилавших ей глаза, Нелла увидела вместо лица мутное расплывчатое пятно; она положила голову мужчине на грудь, услышала удары его сердца.

— Я почти уже двенадцать лет живу как в летаргическом сне, — сказала Нелла. — Ты не представляешь, какой он, этот мой писатель. Он просто не думает ни обо мне, ни о детях, вообще ни о чем, его интересует только его писанина; мне кажется, что и я нужна ему лишь для того, чтобы он мог наблюдать за страдающей женщиной и потом использовать эти свои наблюдения в каком-нибудь рассказе. Все остальное его не касается. О, как я норой его ненавижу! Я брошена, растоптана, выжата. Как лимон. Представь себе выжатый лимон. Это я… Может, я в самом деле глупа, но рядом с ним я не могу чувствовать себя иначе. Он презирает все, что для меня является важным. Я не раз говорила ему: забирай свою чертову машинку и проваливай. Но он и в ус не дует, ухмыляется, конечно же издевается про себя. Все дни мне хочется одного — реветь, понимаешь, ведь и я творческий человек. У меня свои мысли и желания. Но он не считается со мной. Делает всегда то, что хочется ему. Что необходимо ему для работы. Но это никакая не жизнь…

Помещение, в котором они находились, было оборудованной под комнату верандой с выкрашенными в белый цвет стенами, на окнах висели занавески из плотной ткани, а под потолком горела лампочка без колпака, скупо и холодно освещавшая все вокруг, посередине стоял круглый стол, разбухший от сырости, и один стул, обитый искусственной кожей, у окна — электрорадиатор, оранжевый сигнальный огонек которого слишком ярко бросался в глаза в бесцветном помещении, в стену у двери были вбиты большие гвозди, на них, на вешалках, висела одежда мужчины, а основную часть комнаты занимала кровать с пружинным матрацем и никелированными набалдашниками.

— Знаешь, Юра, — прошептала Нелла мужчине на ухо, — ты самый, самый хороший. С тобой мне надежно. Я чувствую себя такой же сильной, как ты, и я многое смогла бы… Я смогу ждать тебя месяцы и годы, когда ты будешь в море, честное слово, я ни разу не взгляну на другого мужчину… Знаешь, когда я была еще совсем девчонкой, я мечтала, что когда-нибудь обязательно выйду замуж за моряка и каждый вечер буду сидеть на берегу и ждать его и в конце концов он явится… И тогда я его съем… Ну, не совсем… немножко все-таки оставлю… Ой, как это здорово быть женой морского волка. Подумай, ты возвращаешься домой, я целую тебя в щеку, а она соленая… Знаешь, сегодня я решила, что не вернусь больше к своему писателю. Я погибну, живя с ним. Все равно меня давным-давно для него не существует, к тому же нельзя больше прощать все эти свинства, которые он учиняет. А тебя я люблю, и теперь, Юра, я свободна… Для тебя, дорогой.

Мужчина сел на кровати и мрачно уставился перед собой. Нелла положила голову ему на грудь:

— Ты только представь — мы все время вместе, ничто не мешает нам, и мы счастливы.

— Послушай, Нелла… — нерешительно начал мужчина.

Внезапно Нелла увидела перед собой пляжный павильон, пожилую буфетчицу в белом халате, неприязнь в ее глазах, полку с бутылками вина и коньяка, пачку сигарет, кинутую на стойку, осуждающий взгляд, которым женщина проводила ее, и, почувствовав смутный страх, подняла голову и сказала:

— Понимаешь, теперь нет никаких препятствий, он, мой муж, сам принял решение. Наша совместная жизнь уже невозможна. Мы с тобой поженимся и будем счастливы, никому не причиняя боли.

— Ты что… — заикаясь, произнес мужчина.

— Ты… ты же сказал… если б я не была замужем… — Нелла, ничего не понимая, смотрела на мужчину, тот отвел взгляд.

— У меня в Ленинграде жена и трое детей, я не могу поступить с ними так, — резко сказал мужчина и встал. — Ты неправильно поняла меня… — сказал он, не глядя на женщину.

— Нет, я прекрасно поняла тебя, — сказала Нелла и начала одеваться. Мужчина стоял посреди комнаты и смотрел, как женщина одевалась и как закрылась за ней дверь.

— Ну и… — пробормотал он через некоторое время, погасил свет и залез под байковое одеяло.

Нелла приехала домой на следующий день поздно вечером. Рагнар все еще не возвращался, дети спали, и у матери было несчастное лицо. Нелла прошла к детям, затем заглянула в кабинет мужа. На столе лежала посланная ею открытка и больше ничего, что бросилось бы в глаза.

— Я обзвонила все больницы, во всяком случае, это не несчастный случай, — со слезами в голосе сказала мать. Нелла выдвинула ящик стола, пошарила там и выложила на стол документы, но паспорта и сберкнижки среди них не было.

— А в те разы, когда он… — мать в растерянности замолчала.

— Ты хочешь сказать, когда у него были запои, — жестко произнесла Нелла. — Во всяком случае, тогда он всегда звонил или посылал телеграмму. Думаю, что на этот раз он просто не захотел этого сделать, — с едва сдерживаемым гневом произнесла Нелла.

На следующее утро Нелла позвонила лучшему другу Рагнара:

— Послушай, Олав, скажи мне честно, может, у Рагнара завелась любовница?

Олав принялся крутить и мудрить, но Нелла объяснила, в чем дело, и Олав сказал, что, насколько ему известно, у Рагнара никогда любовницы не было. Странно, у моего мужа не было любовницы, подумала Нелла и неожиданно почувствовала, что от ее гнева и обиды не осталось и следа и что она ждет не дождется того момента, когда муж войдет в дверь. И тогда она поняла, что Рагнар уехал куда-то далеко, возможно, к своим друзьям в Новосибирск, или в Ереван, или на остров Сахалин, или… и вернется не скоро. Но она знала, что муж вернется, потому что не может жить без своей пишущей машинки, без своих рукописей, без своих коллег.

Прошла неделя. Однажды вечером Нелла сидела за письменным столом мужа. Выкурив подряд несколько сигарет, она ладонью смахнула пыль с машинки, заложила в нее лист бумаги и стала печатать: «Дорогой Рагнар. В нашей жизни было много сложного и противоречивого. Но для того, чтобы жить счастливо, нам надо стараться понять друг друга, считаться с особенностями наших характеров. За эти годы мы узнали наши недостатки, и, может быть, именно в том и состоит искусство совместной жизни, чтобы воспринимать эти недостатки как нечто естественное, относиться к ним с уважением и не пытаться во что бы то ни стало навязать друг другу свою волю. Мы должны быть снисходительнее именно в отношении того плохого, что есть в нас. Мы могли бы…» — Она хотела продолжить, но внезапно ей показалось невозможным написать Рагнару письмо, и, всхлипнув, она вытащила из машинки лист, разорвала его и бросила в мусорную корзину.

ПОСЛАНИЕ

В то засушливое лето Смердяков долгое время жил в Таллине. В его распоряжении была квартира, хозяева которой проводили свой отпуск на юге, и поэтому особых забот у меня с ним не было. Гостеприимство порой приятная, порой же весьма обременительная обязанность, в особенности когда летом тебе приходится почти ежедневно работать — по какому-то непонятному стечению обстоятельств республиканская осенняя художественная выставка должна была состояться в этом году уже в августе, и мне непременно хотелось представить на ней несколько новых картин. И, однако, полностью забросить старого друга я не мог и, насколько позволяло мне время, знакомил его с достопримечательностями родного города, с людьми, в их числе оказалось и несколько весьма приятных женщин. Смердяков был писателем из средней полосы России, славный во всех отношениях парень, впрочем, какой там парень — мужчина в расцвете лет, до пятидесятилетнего юбилея ему оставалось чуть-чуть, и его многочисленные добродетели венчала заслуживающая внимания слабость к женскому полу. Вы бы только видели, что с ним творится в присутствии миловидного создания: тотчас начинает сыпать остротами, лицо разглаживается, весь он напыживается, взгляд его вмиг раздевает женщину и начинает пожирать бедняжку. Гуляя по городу, он вдруг, словно громом пораженный, останавливается. «Нет, ты только погляди!» — глотая слюну, шепчет он прерывающимся голосом. И я смотрю, однако понимаю, что он видит гораздо больше меня — это взгляд ценителя, безошибочно определяющего ценность художественного произведения. Это профессиональный опыт, который приобретается лишь тогда, когда через руки эксперта проходит бесчисленное множество произведений искусства.

Итак, я старался заниматься им столько, сколько позволяло время, а порой и больше, присущие ему юмор и непосредственность делали приятными проведенные вместе часы. Казалось, даже фамилию придумал ему какой-то шутник; я представляю его: мой друг Смердяков, и вижу, как рты у всех растягиваются в улыбке.

Для меня лето, проведенное со Смердяковым, оказалось довольно необычным — неожиданно и я приобрел новые знакомства среди женщин и несколько раз был, кажется, даже влюблен, однако эти влюбленности проходили столь же быстро, как и возникали. Я попал под влияние Смердякова, чувствовал, что становлюсь похожим на него, и мне было себя жаль. Я всегда высоко ценил отношения между мужчиной и женщиной и избегал лживых заверений в любви; ведь существует непередаваемое различие в том, соединяет ли людей взаимное влечение, или движущей силой является зарождающаяся любовь. И, однако, всякий раз Смердяков был по-настоящему влюблен, каждый его взгляд и движение выражали любовь (я верю, что он был предельно искренен во всем), хотя через каких-нибудь десять — двадцать часов от его чувств не оставалось и следа. Он походил на жадного до добычи рыболова — стоило пойманной рыбке оказаться на дне лодки, как он тут же забывал о ней и все его внимание сосредоточивалось на следующей, клюющей в эту минуту наживку. Кажется, он был холостяк — точнее сказать, закоренелый холостяк, — и, похоже, подобный образ жизни вполне его устраивал. В отличие от большинства искателей приключений он не любил рассказывать о своих похождениях, о знакомых женщинах и взаимоотношениях с ними. Разумеется, похвально, что он умел держать язык за зубами, хотя я из любопытства не раз подталкивал его к разговору, пытался вызвать его на откровенность и извлечь из потаенных уголков его души какую-нибудь доподлинную, изобилующую сильными чувствами любовную историю. Возможно, мне так и не удалось бы ничего вытянуть из него, если б мы, разомлев после жаркой бани, неожиданно не разговорились, сидя на террасе дачи в северной Эстонии.

Как-то утром мне позвонил мой приятель Ионас и сказал, что собирается свозить нас в баню. «Ты только представь себе, как славно будет помыться воскресным днем в бане», — сказал он, и я, подумав о Смердякове, тут же согласился. Смердяков пришел в восторг, он был наслышан об эстонских банях, но ему до сих пор не удавалось побывать в них. Конечно, в первую очередь его заинтересовало, будут ли там женщины. Мне пришлось огорчить его, сказав, что на этот раз собирается исключительно мужское общество. «Надо полагать, будет грандиозная пьянка», — заметил он и пояснил, что читал где-то, будто у эстонцев есть такой обычай — перед выпивкой они моются в бане.

Стоял солнечный день, однако дул прохладный ветерок. Сестра Ионаса растопила баню, но едва мы приехали, передала бразды правления брату, а сама поспешно скрылась. Я с облегчением вздохнул: единственная женщина в доме теперь вне поля зрения Смердякова. Мы решили, пока баня будет накаляться, пройтись к морю. Море было прозрачно-зеленым и не слишком холодным. Смердяков был разочарован: хотя по пляжу и разгуливали женщины, но они не имели к нам ни малейшего отношения, всех их сопровождали кого мужья, кого матери или друзья-подруги. Мы сидели на песке и смотрели, как Смердяков, скинув с себя одежду, бросился в волны. Волосатый, словно черт, спортивного телосложения, он резвился подобно мальчишке, энергия била в нем ключом. Я представил себе, что когда он станет выходить из воды, все женщины, находящиеся на пляже, захватив махровые полотенца, устремятся навстречу этому олицетворению мужественности. Однако никто даже не шелохнулся, воскресный пляж лежал, подставив животы солнцу. Поблизости от нас расположились две женщины, похожие на казашек, подле них, словно сторож, сидел меланхолического вида мужчина в костюме, но без туфель. Смердяков вышел из воды, растянулся на солнце, и казашки, бросая на него взгляды, заговорили по-эстонски.

Вскоре к ним присоединился и Ионас, он пришел сообщить, что баня готова. Мальчишки прыгали в море с камня, без конца плескались, ничуть не боясь холодной воды, и Ионас сказал, что один из них его сын. Мне показалось это просто невероятным, потому что когда я последний раз видел его сына, тот едва доставал мне до колена. Но время летит, и с каждым годом все быстрее, точно так же, как летят деньги, которые мы зарабатываем.

Баня была превосходной. Смердяков не скупился на похвалы, а Ионасу не надоедало их слушать. После бани мы сидели на веранде, обмотав вокруг бедер полотенца и предоставляя солнцу позднего лета ласкать наши потные тела. Затем к нам вышел отец Ионаса с полным блюдом рубиново-красной смородины. Он только что приехал на дачу с какого-то дня рождения, усталый, но жаждущий бесед. Обратил наше внимание на ласточек, которые без конца, не боясь людей, залетали в свое гнездо под стрехой бани, и сказал, что с того самого времени, как начал строить дачу, мечтал, чтобы ласточки поселились где-нибудь возле дома, и вот в этом году они наконец прилетели. Разговор перешел на ласточек, мы восхищались их красотой и совершенством, и отец Ионаса спросил: не хотел бы я нарисовать их? Я ответил, что не решаюсь запечатлеть на холсте такой шедевр природы, хотя прекрасно знал, что просто не хочу загромождать свои картины подобными деталями, и когда через какое-то время отец Ионаса пошел отдыхать, я перевел разговор на другое, сказав, сколь существенен для художественного произведения выбор объекта, ибо на сердце у меня скребло из-за того, что я в такой манерной форме высказал нежелание последовать его совету.

— Каждое художественное произведение должно содержать в себе какое-то послание, — провозгласил архитектор Мейнхард, — понятие «послание», по-английски message, имеет определенное значение, оно всеобъемлюще и столь же важно, как процесс соединения клеток при рождении чего бы то ни было.

Message витало в воздухе и передавалось теперь из уст в уста, вызывая всевозможные ассоциации.

Но внезапно Смердяков изменил ход нашей оживленной беседы.

— Мне кажется, что рассказом или стихотворением возможно передать даже сугубо личное послание, — сказал он, усмехаясь.

На проводе покачивалась ласточка, шум голосов, похоже, пугал ее, но когда мы, в ожидании продолжения, замолчали, она плавно скользнула в свое гнездо.

— Не знаю, достаточно ли утонченна моя история, чтобы конкурировать с теоретической беседой, но я просто не могу противостоять искушению рассказать ее вам, — произнес Смердяков и сделал несколько глотков смородинного морса. Морс был восхитителен, Ионас растер смородину с сахаром и залил ее водой. — Божественно! — вздохнул Смердяков. — Какой-то особый вкус свежести — вкус лета, целое лето в одном-единственном глотке.

— Послание лета… — насмешливо произнес Мейнхард, и Смердяков начал свою историю.

— В ту пору я был еще начинающим литератором, кое-что у меня появилось в печати, отнес в издательство первую книгу, правда, это был сборник стихов, — когда в один прекрасный день мне предложили поехать на всесоюзный фестиваль поэзии. Для меня это было большим событием, со всей страны съехались молодые и старые поэты, и город Н. торжественно встретил их: повсюду пестрели лозунги, афиши, в газетах этому событию были отведены специальные полосы, мы много ездили, выступали на заводах и предприятиях. Помню, какое чувство опьянения я испытывал — за одну ночь я стал настоящим писателем, это мне как с неба свалилось, у меня не вызывало никаких сомнений, что все обстоит именно так, я был горд и прямо-таки парил на крыльях счастья. За несколько дней до закрытия фестиваля нас повезли в пионерский лагерь, мы выступали перед детьми, потом нам устроили пикник в березовой роще на берегу озера — местным деятелям захотелось провести уютный вечер в обществе поэтов. И вот там, едва я выпил рюмку водки и собрался закусить ее соленым огурцом, как мой взгляд встретился с сияющим взглядом девушки, которая с любопытством рассматривала меня. Очевидно, чрезмерное возбуждение этих дней не прошло для меня даром — сердце затрепетало от любви, и каждое слово и прикосновение Марины заставляло его биться все сильней и сильней. Ну а потом — закат, озеро, окрашенное в вечерние тона, прогулка на лодке, утренний туман… Вся эта идиллия кончилась неожиданно быстро, в тот момент, когда мне удалось поймать попутную машину, которая довезла меня до города Н. В калейдоскопе выступлений и встреч, праздничного закрытия фестиваля я почти забыл о Марине, мысль о ней жила во мне подобно отголоску услышанной когда-то красивой мелодии, не более. Но спустя неделю — я уже был дома — эта мысль стала преследовать меня. Я почувствовал, что безнадежно влюблен. В прямом смысле слова безнадежно — без малейшей надежды когда-либо еще встретиться с ней. Я почти ничего не знал о Марине — ни ее фамилии, ни даже, работала ли она в этом пионерском лагере или попала на пикник случайно. Получилось так, что всю ночь я проговорил только о себе, она же терпеливо слушала. Во всяком случае, мой отъезд был столь поспешным, что я не успел спросить ее адрес, но, возможно, у меня и в намерении не было узнавать его. Я понимал, что упустил свое счастье. В воспоминаниях все казалось таким прекрасным… Я клял себя, готов был биться головой об стену. Потом передо мной забрезжил неясный луч надежды, и я сел сочинять рассказ, в котором описал зарождение любви между неким молодым человеком и Мариной, стараясь воспроизвести в мельчайших подробностях ту ночь, запечатлеть мгновения, о которых знали лишь мы двое, так, чтобы она смогла вычитать в них признание в любви, страстное желание никогда не разлучаться.

Рассказ и впрямь получился неплохой и трогательный, и хотя я особенно не надеялся, что он увидит свет, однако мое, если можно так выразиться, предложение руки и сердца опубликовал всесоюзный молодежный журнал. Теперь оставалось лишь ждать. Я ждал, и годы шли.

С течением времени Марина превратилась для меня как бы в заветную мечту, в сверхидеализируемую женщину, наверное, поэтому я так и не смог ни к кому по-настоящему привязаться. Я искал такую женщину и был несчастен, что не находил. И вот, четырнадцать лет спустя, в чудесный осенний день, я получил письмо, отправленное в редакцию молодежного журнала, а оттуда пересланное мне. Писала Марина! Я был тогда в третий раз женат, и этот брак едва теплился, подобно догорающей свече. Теперь, думал я, все мои мучения кончатся. По крайней мере, я верил в это, когда получил письмо.

Наверное, я до конца дней не забуду встречи, которой ждал и о которой мечтал четырнадцать лет. Оказалось, что женщина моей мечты сильно раздобрела, с ярко накрашенного лица на меня смотрели злые завидущие глаза; она приехала с мальчиком лет десяти и, узнав, что не может немедленно перебраться ко мне, истерически зарыдала. Я не знал, как избавиться от нее, ее агрессивность зашла настолько далеко, что в мое отсутствие она пришла поговорить с моей женой и привела того десятилетнего мальчишку, сказав, будто это мой сын. Я бы с удовольствием уехал куда-нибудь, но даже этого я не мог, боялся, как бы она не выкинула какого-нибудь номера, помешать этому можно было, лишь оставаясь на месте. Однако после неописуемых пыток, продолжавшихся для меня целый месяц, она неожиданно исчезла. Уехала, улетучилась, как некий кошмарный сон, и я больше ничего не слышал о ней.

Над нашими головами пролетела ласточка — кормить своих пищащих, жадных, желторотых птенцов, а вторая беспокойно покачивалась на проводе и конечно же была возмущена, что мы до сих пор не убрались с террасы, где был ее дом.

Да, подумал я, вставая и лениво потягиваясь, обо всем этом можно будет когда-нибудь написать рассказ.

И вот теперь рассказ о Смердякове готов. Но я все-таки еще раз внимательно перечитываю написанное: не вкралась ли туда ненароком фраза, намек или обстоятельство, в которых кто-то сможет вычитать предназначенное ему послание, и, только перечитав, решаю со спокойным сердцем передать рукопись в журнал.

ПОВОРОТ

Громыхнув входной дверью, отчего по всей лестничной клетке прокатилось раскатистое эхо — так хлопает дверь от сквозняка или от слишком тугой пружины, — поднявшись ступенек на десять, постояв, набрав в легкие воздуха вместе с просочившимися из какой-то квартиры запахами жареного и шумно выдохнув его, звук этот скорее походил на вздох, чем на выдох, преодолев еще несколько лестничных маршей, остановившись у двери своей квартиры, открыв ее ключом из связки, распахнув затем по привычке окно гостиной и сев в кресло, Сандер Лепик не почувствовал ничего: не было ни мыслей, ни ощущений, ни напряжения, ничего, что отличало бы этот день от остальных дней, когда он возвращался с работы домой и располагался в кресле.

Казалось, что никакого следа не оставило у него и утро, когда он отправился на рынок за цветами и, выбирая в оцинкованном ведре королевские лилии, внезапно увидел свою бывшую жену в компании трех подвыпивших парней — они шли со стороны пивной будки. Он повернулся к ним спиной и долго копался, отыскивая деньги, а когда жена прошла мимо и уже не могла заметить его, пошел вдоль заваленных фруктами прилавков, провожаемый бесстрастными выкриками рыночных торговок: яблоки, яблоки…

Теперь, вернувшись с работы, он сидел в кресле и листал свежий номер литературного журнала, который купил в газетном киоске по дороге домой, когда ему вдруг бросилось в глаза имя одной писательницы, поначалу оно пробудило в нем какие-то смутные ассоциации, но неожиданно он вспомнил, как однажды, обедая в ресторане, услышал, вернее, поймал в воздухе имя своей бывшей жены — небрежно оброненные имя и фамилию, столь знакомые ему, но прозвучавшие в чужих устах с непривычным ударением на последнем слоге и показавшиеся поэтому настолько странными, что он невольно ощутил в них явный диссонанс, задумался, медля отправить в рот кусок отбивной и прислушиваясь к последующим фразам, ясным и в то же время непонятным, которые сопровождал сдержанный смех.

Сейчас, когда он сидел в кресле, ему вспомнились оба этих эпизода, их неприятное и пугающее созвучие; все его чувства обострились, и, не в состоянии выдержать этого, Лепик встал и принялся ходить из комнаты в комнату, не находя себе места, в конце концов включил проигрыватель и поставил первую попавшуюся под руку пластинку. Постепенно вместе со звуками музыки в его душу проник покой, мысли перенеслись на другое, уже он думал о том, что скоро пора идти — у Кирстен день рождения, — и улыбнулся, представив себе, как она обрадуется красивому колье, которое он заказал у модного художника по металлу.

Однако состояние покоя было недолгим и быстро сменилось необъяснимой тревогой, желанием что-то разбить или расплакаться; Лепик в сердцах выключил проигрыватель, но уже через минуту поставил пластинку сначала, чтобы комната вновь наполнилась музыкой Вивальди.

На этот раз покоя он не обрел — музыка звала к воспоминаниям, — он отыскал в ящике стола коробку с фотографиями, стал разглядывать снимки — все, что осталось от их любви и брака: незначительные события, улыбки, пейзажи и тут же фотографии общих друзей, фотографии детства. Красивое, уже успевшее стать чужим женское лицо обрело знакомые черты, словно ожило, и душу Лепика вновь охватили сомнения и боль, в существовании которых он не хотел себе признаться. Так он и провел вечер — снова и снова слушая Вивальди и перебирая фотографии; день рождения Кирстен был забыт, все в окружающем его мире отошло на второй план, стало несущественным, единственное, что не давало ему покоя, — это стоящее перед глазами лицо жены, с которой они были счастливы в течение многих лет, и он внезапно подумал, что это время можно еще вернуть, вернуть любовь и прежнюю жизнь, и когда он так подумал, то решение, которое зрело в подсознании и проникло в сознание каким-то слишком уж окончательным, испугало и ошеломило его.

Довольно неприятно и неловко рассказывать о последующих днях Сандера Лепика; он, кого мы привыкли видеть всегда жизнерадостным и веселым и кто уместной шуткой или дельным советом помогал другим преодолевать неприятности, внезапно надломился. Это обычное, ничего не говорящее выражение, которое в большинстве случаев употребляют, когда хотят сгустить краски, оказалось в данном случае единственно уместным: лицо серое, под глазами темные круги от бессонницы, сам мрачный, неприветливый, и, что хуже всего, Лепик стал относиться теперь к своим служебным обязанностям с каким-то небрежным безразличием.

Как всегда в подобных случаях, кто-то попытался доверительно поговорить с ним, но, к своему удивлению, услышал в ответ что-то невразумительное. Мы никак не могли понять, что происходит с ним. Как-то раз мне позвонила Кирстен. Сказала, что со дня ее рождения (на который Лепик не явился) их отношения прервались. «Сандер не хочет даже разговаривать со мной», — пожаловалась она и попросила меня разузнать, что за всем этим кроется. И получилось так, что в воскресенье после обеда я отправился к Лепику, и Сандер открыл мне дверь.

Почему-то я ожидал увидеть здесь отталкивающий беспорядок (горы немытой посуды, пол в пятнах вина, валяющиеся повсюду пустые бутылки, полуголую женщину на смятых простынях), но в комнатах было чисто, все вещи — даже чересчур аккуратно — стояли на своих местах, так что у меня возникло чувство, будто я нахожусь не в жилом помещении, а в павильоне на мебельной выставке. Я сослался на то, что пришел обговорить проблему, которая возникла в пятницу у нас на работе, мы с Лепиком обсудили ее, вернее, говорил я, а Лепик безучастно и рассеянно слушал, и когда я замолчал, то он даже не заметил этого. Я ждал, когда он посмотрит на меня, затем спросил, что с ним творится.

— Ничего… — пожал он плечами, принес из кухни кофейник, разлил кофе по чашкам и, к моему удивлению, все же заговорил. — Прошло уже больше года, как мы разошлись с Айме. Думаю, основной причиной была тогда Кирстен. Все произошло как-то быстро, опрометчиво. Пять лет мы жили более или менее счастливо, к Кирстен я был просто привязан и, честно говоря, никогда не любил ее; но Айме отнеслась ко всей этой истории слишком серьезно. Сейчас я думаю, что если б мы хоть немного призадумались, если б я отбросил упрямую гордость — возможно, достаточно было бы одной примирительной фразы или прикосновения руки, — то мы и по сей день были бы вместе. Но я был полон ребяческого упрямства, эта любовная история сделалась для меня вопросом принципа, я вел себя грубо, под конец даже по-хамски, и Айме уехала. Поначалу я воспринял ее отъезд как мимолетный каприз, в некотором смысле я даже радовался, что смогу теперь беспрепятственно встречаться с Кирстен, но постепенно понял, что все это не так. И еще понял, что Кирстен не сможет стать мне другом. Я постоянно, совершенно непроизвольно сравнивал Айме и Кирстен и не знаю, как назвать то душевное состояние, которое я испытывал в результате этого сравнения — была ли то боль или мучительное сожаление… Продолжая отношения с Кирстен, я как бы мстил самому себе… Долгое время я ничего не знал об Айме, затем однажды утром увидел ее на рынке, она выходила из пивной будки в сопровождении каких-то пьяниц. Я не поздоровался с ней, должен признаться, что мне было стыдно даже смотреть в ее сторону…

Лепик включил проигрыватель и стал слушать с закрытыми глазами, за окном не переставая моросил дождь.

— Когда я слышу эту музыку, мне вспоминается жизнь с Айме. Страшно подумать, что я уже никогда не буду так счастлив.

Я спросил, почему он не разыщет Айме, может быть, теперь, по прошествии года, все снова наладится.

— Я боюсь, — тихо произнес он. — Я давно понял, что это единственное решение, счастливый поворот в нашей судьбе, узнал, где она живет… но узнал и другое… Айме чудовищно опустилась. Я виноват в этом. Виноват, что жизнь ее потеряла смысл. Сколько раз я хотел пойти просить у нее прощения, сказать о своей любви… и все равно в последний момент на меня находит малодушие и у самой двери я поворачиваю обратно…

Я сказал, что конечно же еще не поздно, что, наверное, Айме сохранила чистоту души, что сплетням нельзя верить на слово, что люди, доведенные до отчаяния (ведь Айме любит его), могут иногда впасть в крайность, хотя на самом деле это им несвойственно, и будет лучше, если Сандер сразу решится на такой шаг, ибо иначе он напрасно мучает и себя, и, разумеется, Айме.

— Да, — ответил Лепик. — К тому же мы официально не разведены, — добавил он после короткой паузы, ставя пластинку сначала, и, когда я собрался уходить, попросил никому о нашем разговоре не рассказывать. Я обещал.

Постояв несколько минут у витрины газетного киоска, скользнув глазами по разноцветным обложкам журналов, но не разглядывая их, остановившись затем перед украшенной завитушками дверью старого деревянного дома, пройдя дальше до угла, где начинался сквер и по-осеннему пестрые деревья уже посеребрил ранний мороз, Сандер Лепик, державший в руке маленький букетик тагетиса, сжал его так, что из стеблей на ладонь брызнул сок. И только спустя долгое время он повернул назад, с какой-то яростной решимостью распахнул дверь дома, поднялся по скрипучей лестнице на второй этаж, постучал в дверь, не в силах ждать, нажал на ручку и увидел:

в маленькой полупустой комнате, в синем табачном дыму, на диване, держа в одной руке бутылку пива, а в другой карты, сидела Айме в пляжном халате и, презрительно вытянув губы трубочкой, испуганно смотрела на него, и когда он пробормотал что-то в знак приветствия, к нему обратили взгляды, вернее, грязные испитые лица, двое парней, но, увидев, что вошедший им незнаком, тотчас же снова уткнулись в карты.

— Ну, так с чем пожаловал? — бесцветным голосом спросила Айме.

Сандер переминался с ноги на ногу (а может, ему это только казалось).

— Я хочу с тобой поговорить, — произнес он и внезапно почувствовал неловкость.

— Валяй, — ответила Айме и кинула карты на стол. Один из парней забрал взятку. Сандер кашлянул.

— Я бы хотел поговорить с тобой с глазу на глаз, — сказал Сандер.

— Подумать только, он хочет поговорить со мной с глазу на глаз, — Айме драматически развела руками, полы халата распахнулись, но она и не подумала запахнуть их. — Надо же, какое выражение: с глазу на глаз! — протянула она. — Это мой бывший муж, — пояснила она парням. — Представьте себе, он пришел поговорить со мной с глазу на глаз.

Парни фыркнули.

— Не понимаю, что здесь смешного, — разозлился Сандер.

— Ничего, — ответила Айме неожиданно мягким, так хорошо знакомым ему голосом. — Мальчики, сходите-ка в магазин, а мы тут потолкуем… — Один из парней нехотя встал, второй остался сидеть, вытянул руку и щелкнул пальцами.

— Мальчики не могут сходить в магазин, раз денег нет, — сказала Айме. — Подбрось-ка им пятерку… а еще лучше десятку. — Сандер вынул деньги, и парни собрались идти.

— Смотрите у меня, черти, не вздумайте смыться! — крикнула им вдогонку Айме.

Сандер сел на скрипучий стул, протянул жене цветы; давно приготовленные им слова потускнели, он наблюдал, как Айме повертела цветы в руке, положила их на стол… Потом тихо сказал:

— Я подумал, не могли бы мы начать все сначала…

— Какие выражения! С глазу на глаз… начать сначала! — Айме деланно рассмеялась.

— Айме, прошу тебя, не смейся, я все обдумал. Я не могу жить без тебя. Я люблю тебя. Прости, если можешь… будем жить вместе, забудем, что было, и…

— Послушай, ты меня смешишь своей болтовней, — оборвала его жена. — Неужели ты уже забыл, дорогой, как втолковывал мне, что после четырех лет замужества о любви не может быть и речи… А теперь всерьез думаешь, что мне не терпится вернуться в твое мещанское гнездышко. Я по горло сыта этим браком и теперь живу, как хочу.

— И ты считаешь, что твоя теперешняя жизнь нормальна? — вскипел Сандер. — Постарайся хоть раз взглянуть на себя со стороны.

— По-твоему, разумеется, нормально, когда муж шляется, а жена сидит дома и вяжет? Нет…

Голоса их звучали все громче и громче, опять, как шесть лет тому назад, они выкрикивали друг другу в лицо свои доводы, до тех пор пока в дверь не ввалились улыбающиеся парни с сумкой, полной бутылок.

Сандер сник, правда, еще раз воскликнул — и в голосе его была мольба, ожидание, приказ, призыв:

— Айме… но ведь… — Но не успел закончить, его прервал резкий голос женщины:

— Выкиньте за дверь этого гнусного типа!

— Послушай, — сказал один из парней. — Но ведь он дал десятку.

— Я сказала, вышвырните его за дверь, — закричала женщина.

Сандер стоял, молча и неподвижно. Парни поставили сумку на пол и нерешительно направились в его сторону.

…И только спустя долгое время он повернул назад, с какой-то яростной решимостью распахнул дверь дома, поднялся по скрипучей лестнице на второй этаж, постучал в дверь, не в силах ждать, нажал на ручку и увидел:

Айме, лежащую на диване, вытянутые по обе стороны тела руки белели на голубом байковом одеяле, волосы разметались по подушке, над Айме склонился какой-то мужчина в полосатых подтяжках; он взглянул через плечо на Лепика и выпрямился, чтобы поздороваться. Это был пожилой человек, с глуповатым и неприятным лицом, который поспешно стал натягивать на себя пиджак. Лепик подошел к дивану и протянул жене цветы. Лицо Айме оставалось неподвижным, она взяла цветы, снова уронила руку на одеяло, и цветы рассыпались.

— Я много дней была больна, и Вольдемар ухаживал за мной, — с трудом произнесла она.

— Ухожу, ухожу, — пробормотал тот, кого назвали Вольдемаром, пятясь спиной к двери. Лепик пристально разглядывал его, мужчина изобразил на лице подобие улыбки и вышел.

— Мне уже лучше, — продолжала Айме, и Лепик заметил, что губы у нее дрожат, а глаза лихорадочно блестят.

— Ты принес молоко? — через какое-то время спросила Айме.

— Кто такой этот Вольдемар? — неуверенно спросил Лепик и оглядел комнату: кроме дивана и стула, никакой другой мебели здесь не было, на стуле валялись пальто, платье и белье, а на полу под окном он заметил штук десять пустых молочных бутылок. — Кто такой этот Вольдемар? — повторил он вопрос.

— Я не знаю… — прерывисто, словно собираясь с мыслями, произнесла женщина. — Он помогает мне, когда я больна… он такой ласковый… укладывает меня в постель… гладит…

Лепик присел на край дивана и взял руку женщины в свою. На лице Айме появилась какая-то странная улыбка, неподвижный взгляд был устремлен наверх.

— Ты давно болеешь? — спросил Лепик.

— Не знаю… кажется, с того самого времени, как мы разошлись с мужем… во всем виновата я… обманывала его, а затем выгнала… не знаю, что стало с беднягой, он куда-то уехал… очень далеко… а теперь я устала… прошу, не гладь меня прежде, чем я не усну…

Айме закрыла глаза, на ее лице по-прежнему играла улыбка: мягкая, покорная улыбка. Лепик дотронулся рукой до ее лба, лоб был холодным и влажным. Он встал с краешка постели, подошел к окну, стояла ясная осенняя погода, деревья серебрились от раннего мороза. Он подумал, что холодному солнцу, очевидно, не растопить до вечера иней, и внезапно с пугающей ясностью ощутил, какую огромную ответственность он когда-то взял на себя, клянясь жене в любви, а год тому назад, поддавшись легкомысленному и преходящему настроению, позабыл об этой клятве.

…И только спустя долгое время он повернул назад, с какой-то яростной решимостью распахнул дверь дома, поднялся по скрипучей лестнице на второй этаж, постучал в дверь, не в силах ждать, нажал на ручку и увидел:

Айме, сидящую к нему спиной и играющую на флейте. Он остановился в дверях, боясь приветствием нарушить музыку; должно быть, это Вивальди, машинально подумал он; Айме сбилась, начала сначала; на Сандера нашло какое-то странное наваждение — приятное и в то же время пугающее; внезапный порыв ветра захлопнул форточку. Айме положила флейту на стол, заметила Сандера, лицо ее выразило недоумение, а затем стало строптиво-серьезным.

— Прошу, — Сандер протянул жене цветы. Айме поднесла букет к лицу и взглянула из-за него на мужа.

— Кто ищет, тот найдет, — произнесла она слегка насмешливо.

— Пришел поглядеть, как ты живешь, — сказал Сандер, чтобы что-то сказать, насмешливый тон жены обескуражил его.

— У тебя какой-то измученный вид, — тем же тоном продолжала Айме, ставя цветы в вазу. Сандер сел, стул под ним жалобно скрипнул.

— Знаешь, Айме, я пришел… хочу просить тебя… вернуться домой, — неожиданно для себя, без всякого вступления, произнес он и почувствовал, как на сердце сразу же стало хорошо и легко.

Айме уронила вазу на пол и в изумлении уставилась на него.

— Я думала, ты пришел требовать развод, ведь официально мы еще женаты, хотя… — Сандер не дал ей закончить, с его губ потоком хлынули слова — все то, о чем он думал в последние дни, о чем мечтал; Айме села на диван, выражение ее лица все время менялось, казалось, она сейчас или заплачет, или засмеется, наконец она поднялась, положила флейту в футляр, заметила на полу осколки вазы и принялась их собирать. Сандер стал на колени, чтобы помочь ей, их пальцы соприкоснулись, и это мимолетное прикосновение наполнило Сандера ощущением счастья, но как только цветы были поставлены в чайный стакан, Айме испуганно вскрикнула, взглянула на часы и поспешно стала натягивать пальто. Выбегая из комнаты, она велела Сандеру ждать.

Айме вернулась через несколько часов, положила сетку с продуктами на стол, сказала, что ей надо уйти по каким-то делам, попросила, чтобы муж подождал, выпил молока, сделал себе бутерброды, если проголодается, и убежала.

Позднее Сандер никак не мог объяснить себе ту беспечную самоуверенность, с какой он ел бутерброды и, удобно расположившись на диване, читал книгу; у него ни на миг не возникло сомнения в том, что, возможно, не так и важны дела, на которые ссылалась Айме, и он был уверен, что не пройдет и часа, как они закроют дверь этой лачуги и вместе отправятся домой. Так он и заснул на диване с открытой книгой на животе и со спокойной улыбкой, как человек, который после тяжких невзгод обрел свое счастье.

Он проснулся от ощущения холода, его трясло. Накинув пальто, подошел к окну. Было несколько минут третьего. По тихой ночной улице шли редкие прохожие, проезжали редкие машины. Его стал терзать страх, что с Айме случилось какое-то несчастье. Стрелки часов двигались мучительно медленно. Вокруг стояла гнетущая тишина. Внезапно перед домом остановилось такси. На мгновение Сандера охватила радость, но когда он увидел, что Айме вылезает из машины с каким-то мужчиной, с испугом понял, что его провели. Он вмиг вспомнил все, что говорил жене, и краска стыда бросилась ему в лицо. За год они стали слишком разными, а он, дурак, хотел, как принц, привести Золушку в свой замок… Он быстро погасил свет, выбежал на лестничную клетку, притаился в темном углу, и когда прозвучал звонкий смех Айме, подумал, что завтра же придет к жене, чтобы написать заявление о разводе, который давным-давно пора уже оформить.

…И только спустя долгое время он повернул назад, с какой-то яростной решимостью распахнул дверь дома, поднялся по скрипучей лестнице на второй этаж, постучал в дверь, не в силах ждать, нажал на ручку и увидел:

безжизненное тело Айме, отвратительно висящее на привязанной к вьюшке розовой шали. В несколько прыжков он оказался возле жены, затем отпрянул, сообразив, что слишком поздно.

Слишком поздно… слишком поздно… стучало у него в висках, затем взгляд остановился на белеющем посреди темного стола листе бумаги.

«Сегодня я снова видела, как он нерешительно переходит улицу, ждала стука в дверь. Тишина. Он побоялся. Побоялся угрызений совести. Я знаю, он никогда не придет. Я люблю его, но у меня больше нет сил. Теперь он сделал все, чтобы меня погубить».

Сандер долгое время вглядывался в эти строки, затем взял лист со стола, побежал через дорогу к телефонной будке и позвонил в милицию. Выйдя из будки, он растерянно уставился на свою руку, сжимавшую листок бумаги с прощальными словами Айме. Он не знал, что ему делать.

…И только спустя долгое время он повернул назад, с какой-то яростной решимостью распахнул дверь дома, поднялся по скрипучей лестнице на второй этаж, постучал в дверь, не в силах ждать, нажал на ручку, но дверь оказалась заперта. Он постучал еще, забарабанил так, что заболели костяшки пальцев, но никто не открыл. Внезапно он понял: это последняя возможность — он исчерпал все свои душевные силы и больше не в состоянии приходить к этой двери, чтобы в его жизни с Айме наступил счастливый поворот.

Выйдя на улицу, Сандер Лепик почувствовал неожиданное облегчение: ведь у него не было никаких обязательств да и, пожалуй, прав вмешиваться в жизнь своей бывшей жены. То, что они когда-то встретились, было чистейшей случайностью, наивно полагать, что в мире, где существуют миллионы возможностей, именно они двое созданы друг для друга. Он пересек дорогу, зашел в телефонную будку, позвонил Кирстен, и они договорились пойти вечером поужинать. Но в тот момент, когда Сандер Лепик вешал трубку на рычаг, он увидел свою бывшую жену, она входила в дом… Он повернул назад, с какой-то яростной решимостью распахнул дверь дома, поднялся по скрипучей лестнице на второй этаж…

«ГЕРОЙ»

Ты встаешь поздно, после того, как жена уже раз пять-шесть пыталась разбудить тебя, брюзжишь, огрызаешься, плетешься на кухню, утоляешь жажду водой, отдающей хлоркой, садишься за стол, с отвращением, еще окончательно не проснувшись, смотришь на геркулесовую кашу, отправляешь в рот ложку, чертыхаясь, отодвигаешь тарелку, закуриваешь, выглядываешь из окна на улицу; и лишь когда жена снова напоминает тебе, что час уже поздний, идешь одеваться, еще раз бросаешь взгляд на кран, машешь рукой, кидаешь окурок в пустую пивную бутылку, и через несколько минут ты на улице.

Ты опаздываешь на репетицию, с тупым видом выслушиваешь упреки негодующего режиссера, волнение ни на минуту не охватывает тебя, когда начинают распределять роли в новой пьесе, ты лишь мельком смотришь, сколько раз тебе придется появиться на сцене, сонно следишь за возникшим вокруг оживлением, слышишь голос режиссера, которого терпеть не можешь, и голоса актеров, которых презираешь; и усмехаешься лишь тогда, когда узнаешь, что сегодняшний спектакль переносится и вечер у тебя свободен; мысленно пересчитываешь, сколько в твоем кошельке денег, просишь кого-то одолжить тебе до получки и ждешь не дождешься, когда сможешь уйти.

Ты входишь в пивной зал, где знакомые почтительно приветствуют тебя, расспрашивают о театре и актерах, ты рассказываешь все, что приходит в голову, твой голос звучит высокомерно-патетически, ты клянешь режиссера, который придирается к тебе, говоришь, что еще покажешь им всем; ты угощаешь, тебя похлопывают по плечу, вскоре ты и сам начинаешь верить, что в столичных театрах тебя ждут, рассказываешь о несуществующей встрече с несуществующим кинорежиссером, который предлагает тебе несуществующую роль в несуществующем фильме; упиваешься восхищенными взглядами и дурацкими вопросами, тебе бы хотелось вторично угостить приятелей, но в кармане позвякивают лишь копейки, ты смотришь на часы и делаешь вид, что спешишь, может быть, выдумываешь, что должен торопиться домой, из столицы будет звонить известный театральный деятель, и уходишь, невзирая на уговоры остаться.

Пошатываясь, бредешь домой, с тоской смотришь в сторону ресторана, думаешь, где бы одолжить денег, но одолжить не у кого, и внезапно все становится тебе омерзительным и хочется в голос завыть; дома жена потребует денег, зная, что сколько-то у тебя должно было остаться, а их нет; жена плачет, сперва ты сердишься, потом обещаешь исправиться, вы сидите вдвоем на краю постели, и ты с жаром говоришь, что теперь все наладится, строишь планы, даешь обещания, но тут внезапно раздается стук в дверь, и появляется твой единственный друг, такой же провинциальный актер, как и ты, с собой у него бутылка водки, и в твоих глазах зажигается радость, с час вы сидите обнявшись и вовсю поносите театр, лицо жены мрачнеет, терпению приходит конец, какое-то время она еще сдерживается, затем нервы у нее сдают — хлопают двери, соседи кричат, возмущаются; в полном отчаянии жена запирает дверь и прячет ключ, ты приходишь в ярость, как она посмела выставить твоего лучшего друга, грозишься выброситься из окна, дети наблюдают за этой сценой, а ты словно потерял рассудок.

Ты успокаиваешься лишь после того, как жена приносит тебе полбутылки вина, некогда припрятанного ею, пьешь прямо из горлышка, сонным мутным взглядом озираешься вокруг, валишься на постель, не потрудившись даже раздеться, жена стаскивает с тебя одежду, ты еще пытаешься беспомощно паясничать, но сон смаривает тебя, и вот ты уже спишь, ты — герой пьесы, которая и есть твоя жизнь.

ТРАГИКОМИЧЕСКАЯ НОВЕЛЛА

Мужчина лет тридцати, в плаще с поднятым воротником, шагает, понурив голову, он видит перед собой лишь дорогу, а может, вообще ничего не видит, просто бредет дождливым осенним вечером по улицам — отверженный, потерянный, без всякой цели. Стоит душный вечер конца августа, не переставая льет дождь, мужчина идет, задевая полами промокшего насквозь плаща о край забора, не замечая, как с волос на щеки струйками сбегает вода. Время от времени он останавливается, хватается руками за дощатый забор, пошатываясь, будто пьяный, хотя пьян он только от своих мыслей, которые переполняют его мозг, просачиваются в кровь и неодолимой тоской растекаются по всему телу, затем шагает дальше: туфли чавкают, он не замечает ни луж, ни воды, бегущей по желобам; дальше, дальше — он словно бежит от самого себя, от своего одиночества.

Внезапно он останавливается, замечает вдали светящееся окно, устремляется подобно мотыльку на свет, жадно глядит в незанавешенное окно, за которым царит уют, приятные хлопоты сопровождают семейный ужин, женщина стелет постель; он смотрит до тех пор, пока белая простыня, падающая на матрас, не парализует его зрение, он как бы ослеплен, кидается дальше, прочь отсюда — к новому окну, которое тоже случайно осталось незанавешенным и из которого на дождливую грязную улицу струится тепло семейного очага и голубоватый свет телевизора.

Он уже не один час бродил по улицам, поначалу шел медленно, давая крупным каплям дождя падать на разгоряченное лицо, с завистью глядя на спешащих мимо людей и представляя себе, что каждого из них кто-то ждет — кого муж, кого ребенок, жена или любовница; он старался не отставать от них хотя бы для того, чтобы создать мимолетное впечатление, будто и он торопится, но вскоре эта игра надоела ему. В этом самообмане была фальшь — он почувствовал себя как незваный гость, который внезапно понимает, что он лишний, и, как собака, поджав хвост, плетется прочь. Тогда было еще светло, но мутное серое небо все больше темнело, и полумрак, просачиваясь в тело, вызывал озноб. Когда начали зажигаться огни, не так-то легко оказалось пройти мимо манящих реклам кафе и ресторанов, суливших пахнущее сигаретным дымом тепло, где ты будешь не один, где тебе подадут дымящееся мясо и где будет звучать музыка и веселый смех… Ему же необходимо было остаться наедине с собой, чтобы в конце концов облечь в конкретную форму свои подспудные чувства. Чтобы в полной мере ощутить терзавший его страх одиночества.

Постепенно он сложил воедино всю свою жизнь. Перебирая событие за событием, он находил в них короткие минуты счастья, страданий. Ему была ведома роскошь одиночества, требовавшего от него все новых и новых жертв. Быть в одиночестве означало сохранять безразличие к повседневным радостям и горестям, и поэтому то, как бились люди, чтобы упрочить свой крошечный домашний мирок, смешило его. Он был гордым отшельником, посвятившим жизнь служению духу.

Мысль об этом воодушевила его, он забыл про дождь и про все, что было вокруг, он с неудержимым упорством шел все дальше и дальше, пока ноги в промокших туфлях не онемели от усталости, и тогда он словно невзначай, словно решив отдохнуть, стал останавливаться возле ярко освещенных окон, а затем почувствовал, как из них струится нечто притягательное, лишающее его способности думать и наполняющее тоской, непереносимой тоской, которую он до сих пор упорно старался подавить в себе.

И вот он стоит, прислонившись спиной к дощатому забору, не в силах оторвать взгляд от окна, в котором промелькнул силуэт молодой женщины. Он не видит темных очертаний маленького деревянного дома, он видит лишь окно, как бы окруженное пустотой. Затем снова женщину в окне. Свет стал мягче, пастельнее. Женщина заметила его, и ему захотелось крадучись уйти, остаться самим собой, не нарушать ее покой, но ноги отсырели и словно приросли к мокрой земле. Он не в состоянии пошевелиться, воля оставила его, ему кажется, будто женщина махнула рукой, он горько усмехнулся — что за иллюзии — и тут же увидел снова, теперь уже отчетливо, что женщина зовет его, и вот он незаметно для себя уже пересекает улицу, стоит под самым окном, смотрит на улыбающуюся женщину с лицом мадонны и на кровать за ее спиной с белыми простынями.

Они стоят долго, неотрывно глядя друг другу в глаза, стоят, не замечая машин, которые, проезжая, забрызгивают мужчине плащ, не замечая капель дождя, падающих на лицо женщины и слезами стекающих по ее щекам, затем женщина протягивает руку и едва слышно говорит:

— Входи же…

Мужчина как завороженный подходит к наружной двери, слышит звяканье ключа в замочной скважине, чувствует, как мягкие теплые пальцы берут его за руку и ведут по темному коридору. И вот он в той самой комнате, которую видел в окно, только все теперь наоборот: он стоит у кровати с белыми простынями, и дождь через открытое окно проникает в комнату.

Женщина помогает ему снять плащ и вешает сушиться; он садится на стул, женщина подходит к окну, закрывает его, хочет задернуть штору, но та зацепилась за карниз, женщина дергает, штора не поддается. Тогда женщина приносит стул, ставит на него скамеечку и залезает, чтобы расправить штору. Внезапно мужчине чудится, что женщина вот-вот упадет, он хватается за скамеечку, крепко держит ее своими сильными руками, и ему кажется, будто он держит женщину, затем смотрит наверх.

Смотрит наверх и чувствует, как пробуждающееся в нем желание растекается по всему телу, он дрожит, какое-то трепетное упоение овладевает им, с каждой минутой оно становится все нестерпимее; женщине удается расправить штору, и, помогая ей спуститься, он словно невзначай дотрагивается до ее тонкого запястья, какое-то время они стоят друг против друга, от женщины веет таинственным, еле ощутимым теплом, мужчина садится на стул, в голове дурман, и каждый нерв натянут как струна.

Женщина тоже садится, но на край постели, и взгляд мужчины начинает ощупывать ее, сперва ее красные в цветочек тапочки, затем нерешительно скользит вверх, пока не останавливается на глазах женщины — теплых, синих и манящих, как море. Женщина перехватывает его взгляд и вздыхает, вздыхает еще раз и начинает медленно расстегивать блузку, потом снимает через голову короткую юбку, которая на миг скрывает ее лицо. Они еще не обмолвились ни единым словом, но мужчине кажется, будто за них говорит тишина, и ему неловко нарушать ее.

Затем, обессиленные, они лежат на кровати, в комнате темно, лишь отсвет уличного фонаря и тени на шторе. Тени ветвей, призрачные картины, они все время движутся в тихом, навевающем дремоту ритме. Мужчина счастлив; он гладит мягкие волосы женщины, ощущает их нежный запах и чувствует рядом со своим телом таинственное тепло ее тела. Он не может уснуть, боится, что вместе со сном исчезнет состояние блаженства, настанет утро и изменятся краски. Женщина тоже не спит, ее дыхание еще не стало ровным и глубоким, и сновидения еще не овладели ею. Стоит тишина, внезапно эту тишину нарушает журчание воды, усиленное во сто крат, затем минутная пауза, после чего быстрый и монотонный стук капель. Женщина и мужчина приподнимаются в постели и прислушиваются, не понимая поначалу, что происходит, в конце концов женщина в отчаянии восклицает:

— Господи, я больше не в силах переносить это!

— А что я могу поделать, — беспомощно разводит руками мужчина.

— Ну кто, как не ты, — выходит из себя женщина. — Все годы, что мы женаты, эта злосчастная крыша протекает, пойми же наконец, что она у нас окончательно сгниет!

— Все эти годы я искал смолу, делал все возможное, но смолы нет, ее попросту нет в продаже, или ты хочешь, чтобы я замазал крышу клеем, — распаляется муж.

— Ты, конечно, никогда ничего не можешь… — ворчит жена и поворачивается к мужу спиной. Тот чертыхается, вылезает из постели, идет на кухню, приносит таз и ставит его на пол, посреди лужи.

МУЖ

Когда на дороге останавливается машина оливкого цвета, Ингеборг Тююр как раз сажает картофель на своем дачном участке, на клочке земли, отведенном под овощи. Ингеборг распрямляет спину, вытирает перепачканные в земле руки о тренировочные штаны, смотрит на машину, сворачивающую от утопающей в раннем весеннем солнце зеленой изгороди в тень одинокого дуба, и ни о чем в этот момент не думает. Дверца машины открывается, и какая-то женщина в сером платье-костюме прямиком направляется к Ингеборг, и чем она ближе, тем яснее узнает Ингеборг в ней свою бывшую одноклассницу. Чего ей понадобилось здесь, с досадой думает Ингеборг, однако изображает на лице приветливую улыбку; еще раз вытирает руки, на этот раз ладонь о ладонь, и идет женщине навстречу.

— Вот я и нашла тебя, — говорит одноклассница и внимательно оглядывает участок. На какой-то миг Ингеборг видит все глазами одноклассницы — маленькую, еще не достроенную дачку, парник под пленкой, грядки с овощами, свои вымазанные краской, драные на коленях тренировочные штаны, вылинявший платок на голове, и краска стыда заливает ей щеки и связывает язык. Но одноклассница и не думает с притворной любезностью восклицать, дескать, вот, значит, как ты тут отдыхаешь или что-нибудь в этом роде, а говорит, что умер Танель.

— Танель? — переспрашивает Ингеборг, не сразу сообразив, о ком идет речь.

— Танель Оялоо… умер во вторник от инфаркта, завтра похороны.

— Ах, Танель… — бормочет Ингеборг, глаза ее устремлены на ржавое ведро, в котором виднеются маленькие, розовые, с синеватыми ростками клубни картофеля; ей надо бы, наверное, пригласить одноклассницу в дом, угостить кофе, но кофе кончился и в доме полно строительного мусора и рабочего инструмента. Не переставая думать об этом, Ингеборг слушает, что говорит одноклассница, и когда до нее доходит, что та не может остаться подольше, с облегчением вздыхает. Они договариваются встретиться на похоронах Танеля, вот тогда и поговорят обо всем, и вот уже одноклассница торопится к машине, садится за руль, в ветровом стекле отражаются ветви дуба, и вскоре шум мотора стихает. Ингеборг машинально кладет в лунки еще несколько картофелин, но внезапно борозды расплываются перед ее полными слез глазами.

Несмотря на весеннее солнце, сверкающее в синем небе, погода стоит прохладная и ветреная. На соседний участок, маневрируя, въезжает машина, груженная пиломатериалом, раздаются глухие удары скидываемых на землю досок. Ингеборг делает шаг назад, ведро с картофелем опрокидывается, и розовые клубни рассыпаются в разные стороны. Слезы на глазах Ингеборг высохли, но ее знобит от холода, и, оставив ведро валяться, она плетется в дом, наливает в таз воду и принимается мыть руки. Земля въелась в поры, проникла под ногти; Ингеборг все моет и моет руки, затем вытирает их, надевает платье, расчесывает волосы, подкрашивает губы, она уже готова, чтобы ехать в город, когда вдруг спохватывается — у нее же нет денег, чтобы заказать траурный букет. Словно еще на что-то надеясь, она заглядывает в кошелек, достает оттуда несколько рублей, разглаживает их, понимая, что только вечером, когда муж вернется домой, сможет взять у него недостающие деньги.

Ее охватывает бессильный гнев, злость, возмущение, грусть — она и сама не знает, как определить свое внутреннее состояние, она садится на ящик с гвоздями и ничего не может с собой поделать — перед глазами все время стоит этот недостроенный домишко, никак не отвечающий ее давнишней мечте о даче, которая представляется ей светлым просторным домом среди сосен с видом на волнующееся море. Она сидит, опустив руки на ящик, ей ненавистна эта убогость, она, Ингеборг, всей душой хотела бы вырваться отсюда, все изменить, но она знает, что никуда ей от своей судьбы не деться, и от сознания этого у нее начинает раскалываться голова. Ингеборг кажется, будто по отношению к ней допущена чудовищная несправедливость, что из многих возможностей, которые дает жизнь, ей, Ингеборг, приходится довольствоваться крохами, она словно мышь, попавшая в мышеловку, откуда не вырваться. Словно мышь в мышеловке, думает она вслух, встает, отпихивает ногой валяющийся на полу молоток, который разок звякает, после чего вокруг воцаряется глухая тишина, ее нарушает лишь стук досок, сбрасываемых из кузова машины.

Картофель еще не посажен, и опрокинувшееся ведро с рассыпавшимися розовыми клубнями напоминает, что пора приниматься за работу; однако перед глазами Ингеборг возникает одноклассница в светло-сером платье-костюме, волосы ее уложены в элегантную прическу, и выглядит она по меньшей мере лет на десять моложе Ингеборг; вот она, открыв дверцу своей машины, с деланным оживлением машет Ингеборг на прощание рукой, и Ингеборг уже никак не может заставить себя надеть эти перепачканные и болтающиеся на ней тренировочные штаны, она набрасывает на плечи кофту, запирает за собой дверь и выходит на дорогу, ведущую мимо дач. Это большая территория, где один за другим лепятся маленькие, похожие на насекомых садовые домики и парники под пленкой, и все это окружено высокой сетчатой оградой. Как игрушечная деревня, построенная ребятишками на краю дороги из пустых спичечных коробков.

Ингеборг долгое время идет по шоссе, затем сворачивает к прибрежным соснам. Усыпанная высохшими сосновыми иглами и шишками тропинка вьется через поросшие осокой дюны, справа виднеется несколько одиноких старых дач — высокие деревянные строения с балконами и верандами. Ингеборг долгие годы мечтала, чтобы ее дети могли проводить лето на берегу моря, но дети проводили его в пионерских лагерях и в городе, она и оглянуться не успела, как они стали взрослыми, живут своей жизнью, редко когда зайдут проведать ее и вечно торопятся уйти. Летний домик уже давно не радует ее, строительство и возделывание грядок стало будничной привычкой, фактически такой же обузой, как приготовление пищи, стояние в очереди, стирка.

Меж сосен сверкнуло море в лучах солнца, блеснула полоска песка. Ингеборг спускается с дюн, коричневатая вода реки соединяется в устье с холодно-зелеными белогривыми волнами, на берегу ветрено и безлюдно, устье реки широкое, течение здесь быстрое; Ингеборг разувается, входит в ледяную воду, сморщив нос, бредет дальше, на середине реки становится глубже, Ингеборг приподнимает край платья, на миг ее охватывает сомнение — не вернуться ли обратно, но большая часть пути уже пройдена, да и ноги привыкли к обжигающей воде. На другом берегу она останавливается, долго смотрит на торопливо бегущую воду и вдруг чувствует, что бесконечно от всего устала.

За дюнами ветра почти уже не ощущается, весеннее солнце пригревает, но песок прохладный, от него словно еще исходит зимний холод. Ингеборг видит бревно, садится на него, прижимает колени к подбородку, прячет в них лицо. Теперь вокруг лишь шум волн и темнота. В нескольких десятках километров отсюда лежит Танель Оялоо, застывший, неподвижный, завтра его предадут земле, и он навсегда перестанет существовать.

Ингеборг хотелось бы заплакать, но слез нет, глаза ее сухи, и в душе безразличие. Она не может понять — любила ли она когда-нибудь Танеля или принимала за любовь какое-то совсем иное чувство. Возможно, слезы, которые она пролила, стоя в картофельной борозде, были всего-навсего слезами облегчения: нечто, что мучило ее и не давало покоя, внезапно ушло. Она в состоянии беспристрастно заглянуть в прошлое, все, что было тогда, тридцать лет назад, с течением времени изменилось, превратилось в давно приснившийся сон, который трудно воспринимать как реальность, однако ничто не может прогнать навязчивую мысль о том, что в действительности ей надо было стать женой Танеля и тогда вся ее жизнь сложилась бы совсем иначе. Она долго наблюдала за этой жизнью со стороны, хранила в памяти глянцевые картинки этой жизни, выстраивала их в ряд и в своем воображении была одним из их действующих лиц. Она испытывала стыд и муки совести из-за своих тайных мыслей, боялась выдать себя, боялась мужа, детей и больше всего саму себя, и теперь все это кончилось. Ей стало вдруг безумно жаль, что в ее жизни не осталось ничего, кроме убогой действительности.

Прошло часа два-три, а может, и гораздо больше, солнце стояло теперь прямо над морем, вскоре оно начнет опускаться, постепенно меняя свою окраску, да и море уже изменило цвет — прозрачно-зеленые днем волны словно застыли на берегу, вода была всюду одинаково темно-синей, Ингеборг снова бредет по холодной воде, поднимается по дюнам, но теперь шаг ее тороплив — она словно хочет наверстать потерянное время, спешит вернуться к своим домашним делам. Вот она уже выходит на асфальтированную дорогу, вдали виднеется сетчатая ограда, которая с каждым шагом становится все ближе, выше, реальнее, и меж деревьев в пастушьих сумках вырисовываются недостроенные или уже достроенные дачки, люди заняты — кто стоит на лесах или на крыше, кто копает грядки под овощи или возит что-то на тачках, пронзительно визжит моторная пила, кое-где из труб поднимается дым. Ингеборг входит в ворота, когда мимо проезжает оранжевый автобус и тормозит в нескольких десятках метров от нее. Она останавливается, разглядывает сходящих пассажиров, замечает среди них своего мужа, который, чуть сгорбившись под тяжестью свертков, идет в ее сторону; какой-то миг она еще стоит и смотрит на него, словно любуясь, и неожиданно теплое светлое чувство переполняет ее. Она спешит навстречу мужу, берет из его рук портфель, говорит, что собиралась ехать в город, чтобы заказать траурный букет, поскольку умер Танель Оялоо, но затем передумала, потому что едва ли так поздно у нее примут заказ. Имя Танеля ничего мужу не говорит, да он, видимо, так погружен в свои мысли, что подробнее и не расспрашивает; они идут по дорожке, посыпанной гравием, к своей даче.

Необычное светлое чувство не покидает Ингеборг, она никак не может объяснить его, садится напротив мужа и смотрит, как он уплетает яичницу, внимательно разглядывает его суховатое лицо школьного учителя, каждая складочка которого ей давно знакома, и тем не менее у нее такое ощущение, будто она видит это лицо впервые. Муж чувствует на себе ее взгляд, поднимает глаза от тарелки и вопросительно смотрит на жену.

— Я подумала, может, и не стоит завтра ехать на похороны, зря потрачу день, да и все равно всех хоронить времени не хватит, — неожиданно для себя говорит Ингеборг.

— Это верно, с каждым годом все больше и больше этих похорон, — произносит муж, задумчиво глядя перед собой.

НА БОЛОТЕ В СТОРОНЕ ОТ ГОРОДА

Человека, о котором пойдет речь, зовут Ханнес Велт. Это коренастый блондин тридцати с лишним лет, женат, имеет ребенка, работает в одном из столичных учреждений начальником отдела, живет в трехкомнатной кооперативной квартире на пятом этаже девятиэтажного дома и вот уже десять лет увлекается филателией и шахматами.

Однажды воскресным весенним днем Ханнес Велт отправился за город к знакомому своего знакомого посмотреть коллекцию марок. В детстве тот собирал марки, позднее потерял к ним интерес, но знакомый Ханнеса сказал, будто в той коллекции есть несколько редчайших марок. Велт отнесся к его словам скептически, однако подумал: чем черт не шутит, вдруг удастся по дешевке приобрести что-то интересное. Дома ему пришлось выдержать словесную баталию с женой, которая собиралась в этот день в гости.

Несмотря на договоренность, владельца марок не оказалось дома. Его супруга, худощавая, стриженная под мальчика женщина, заверила, что муж вернется примерно через час, и попросила подождать. Велт сел за круглый стол, вынул из своего портфеля каталог и начал листать. Перед его глазами замелькали черно-белые оттиски марок, которые он не раз внимательно разглядывал, но лишь ничтожная часть которых лежала в целлофановых карманчиках его коллекции. В дверях появились дети — девочка в желтом махровом платьице и мальчик в школьной форме — и с любопытством уставились на него.

— Не хотите ли чаю? — спросила женщина. Велт отказался, женщина нерешительно улыбнулась, казалось, хотела что-то добавить, но промолчала и снова улыбнулась.

Велт почувствовал, что нарушил покой совершенно незнакомых ему людей, мысль эта была ему неприятна и не давала покоя. Он встал и сказал хозяйке, что пойдет прогуляться, вернется попозже и, если можно, оставит пальто и портфель в прихожей. Хозяйка, по-видимому, обрадовалась этому:

— Сегодня на редкость хороший день, — сказала она, — конечно же погуляйте, я тоже ненадолго уйду, а где-то через час муж обязательно будет дома.

Велт наугад шел по улицам. В небе светило солнце, и хотя дул сильный ветер, погода была по-летнему теплой. В садах хлопотали люди в плавках и купальниках — копали, сажали, поливали, лежали в шезлонгах. Было сухо и пыльно, и машины, проезжая по незаасфальтированным улицам, поднимали клубы пыли. На деревьях только-только начали распускаться листочки, трава была нежной и свежей, и дома в садах казались оголенными.

Побродив минут двадцать, Велт дошел до песчаного карьера, по краю которого росли сосны. Справа, за высокой оградой, находились складские помещения, слева начинался лес, так что дома как бы располагались вдоль набережной, похоже, что песчаным карьером пригород и кончался. Велт спустился по склону к пруду, образовавшемуся на дне карьера. Вода была зеленоватой, и на ней покачивался плот, сколоченный из жердей, а на нем плыли двое мальчишек. Велт снял свитер, приятный теплый ветер остудил потное тело, и Велт с удовольствием подумал: еще несколько недель — и наступит лето.

То, что Велт поначалу принял за лес, оказалось маленькой сосновой рощей. Вскоре между деревьев мелькнул светлый склон — там начинался второй песчаный карьер, наполненный водой, словно небольшое озеро, посреди которого виднелся островок, поросший ивовым кустарником. На островке на всю катушку гремел магнитофон, и с десяток парней и девиц в джинсах что-то лихо отплясывали. Велт пошел берегом водоема, время от времени бросая взгляд на островок. Он не мог объяснить себе, почему вид этих веселящихся молодых людей вызывал в нем какое-то сладостно-тревожное чувство. Хотя на самом деле его должна была бы раздражать эта оглушительная музыка и бессмысленно скачущие юнцы, казавшиеся такими неуместными на фоне безмятежного голубого неба. Но Велту не хотелось задумываться над этим, он просто гулял — проводил свои воскресный день. Под низкими соснами загорал какой-то мужчина. Завидев Велта, он сел и исподлобья уставился на него. Магнитофон внезапно умолк. Загорающий встал и направился к воде. Лениво потянулся и бросился в воду, поплыл, кряхтя и фыркая, к островку. Стали собираться облака, на горизонте уже совсем потемнело.

Велт сел на землю и вытащил из кармана пачку сигарет. В ней оставалось три сигареты, он закурил и стал перебирать в пальцах прошлогодний вереск. Сухие коричневато-красные цветочки осыпались, скользя между пальцев, в руке остался лишь голый стебелек. Блекло-голубая «Победа» подъехала к зарослям кустарника, остановилась, однако никто из нее не вышел. В нескольких метрах от себя Велт увидел женщину в купальном костюме с бледным и дряблым телом, женщина встала и простерла руки к солнцу, на которое постепенно наползало облако. Внезапно мир словно утратил свои краски, но это продолжалось не более минуты, а затем рощица низкорослых берез засверкала нежной зеленью. Велт торопливо зашагал по тропинке, поросшей вереском.

Он шел ровным быстрым шагом и, когда ботинки его погрузились в торфяную почву, удивился, что перед ним оказалась серая болотистая местность. Увидел у своих ног лосиные следы и понял: он окончательно выбрался из пригорода. И без всякого труда. Тропинка, по которой он шел, внезапно оборвалась. Прошлогодняя высохшая трава равномерно устилала почву под низкорослыми соснами и березами. Он осторожно пошел дальше, минуя кочки и корни. Он шел без всякой цели, испытывая непонятную гордость. Добрался до канавы, наполненной водой, и, найдя подходящее место, перепрыгнул через нее. Кочка не выдержала его тяжести, и левая нога погрузилась в грязь. Он вытер ботинок пучком блекло-зеленой травы. И лишь через какое-то время остановился, чтобы оглядеться по сторонам. Небо неожиданно заволокли тучи. Сверкающий мир померк, но потом вновь окрасился в яркие цвета.

Велт сел на пень, задумчиво закурил и решил, что если завтра на работе кто-то спросит, как он провел воскресный день, он расскажет, что гулял по лесу, бродил по живописному болоту, испытал удивительное чувство освобождения от всех забот…

Велт захихикал, как после удавшейся проделки. Стал прыгать с кочки на кочку, несколько раз обошел вокруг торфяной ямы, покружил среди берез, низкорослых, тоненьких и словно даже каких-то ущербных оттого, что им не дано стать высокими. Затем направился к виднеющемуся поодаль высохшему дереву, ветви которого белели подобно выцветшим костям. Почему подобно выцветшим костям? Велт поразился этому неожиданно пришедшему в голову сравнению. Он мог сравнить останки дерева с чем-то более приятным, не поддаться тому вселяющему ужас наваждению, которое вызвали у него эти белеющие ветви. И внезапно у Велта пропало всякое желание подойти к этому дереву. Он достал последнюю сигарету, смял пачку и отшвырнул прочь. Проворно, словно сзади ее подтолкнула чья-то невидимая рука, в заросли багульника скользнула гадюка.

Держа в одной руке сигарету, в другой спичечный коробок, Велт уставился на смятую пачку, лежавшую среди беловато-серых и коричневато-серых веток и корней.

Он всегда боялся змей. Даже находящиеся за стеклом и потому безопасные змеи в зоопарке внушали ему необъяснимый ужас. Ведь я мог наступить на нее, машинально подумал он. В таких местах их конечно же полным-полно. Велт принялся внимательно разглядывать почву. Его взгляд приковала красная скомканная пачка от сигарет. Ее цвет казался здесь каким-то противоестественным, неуместным, навязчивым; он сделал шаг вперед, уже нагнулся, чтобы протянуть за ней руку, но не протянул: змея могла неожиданно броситься и ужалить его. Велт осторожно пошел обратно, каждый кустик багульника напоминал ему о змее, но вот тропинка, по которой он шел, кончилась, и теперь пришлось идти прямо через болото, поросшее травой, вереском, голубикой… Он выдернул с корнем молодую березку и стал прощупывать ею почву, прежде чем сделать шаг.

Внезапно Велт решил, что заблудился. Небо над головой было серым, сплошь затянутым тучами, болото тоскливо-однотонным, ноги грязными и мокрыми. Похоже, он попал на какой-то островок среди торфяных ям и туда вела одна-единственная тропа, которую он уже не в состоянии отыскать. Он не знал, который может быть час, так как утром позабыл надеть часы, несколько раз по привычке задирал рукав, и каждый раз перед его глазами возникали лежащие на тумбочке рядом с диваном часы с коричневым ремешком, на их циферблате дрожали солнечные блики… Он не знал, провел он на болоте час или все три. Его со всех сторон окружала одинаковая болотистая местность, где не было ни одного ориентира. Березы, одинокие чахлые сосенки, где-то вдали как будто маячила возвышенность, поросшая лесом. Усталые ноги. Отупение. Желание как можно быстрее выбраться отсюда. Светло-коричневая пружинящая тропа…

На торфяной тропе отпечатались свежие следы ног, каблуки ботинок глубоко уходили в землю. Велт принялся изучать следы, которые появились на его пути словно ниоткуда и, не отклоняясь, с одинаковыми, словно отмеренными промежутками вели куда-то. По всей вероятности, этот кто-то знал, куда он идет, стоит Велту держаться этих следов, и он вскоре выберется из болота. Кое-где мужчина шел прямо через заросли или сворачивал на другую тропу, и Велту пришлось немало помучиться, отыскивая следы.

Но внезапно следы оборвались. Велт растерянно топтался на одном месте и искал, тщетно искал следы, теперь перед ним была лишь чернеющая вода торфяной ямы. Но не только, со дна, почти касаясь концом поверхности, поднималась какая-то коряга, и было там еще что-то. Велт нагнулся: похоже на узел с одеждой. Он ткнул его палкой, узел ушел под воду, затем, покачиваясь, всплыл, и Велту показалось, будто он увидел какое-то светлое пятно. Он отскочил назад, палка с легким всплеском упала в воду. От ужаса перехватило дыхание, он услышал, как колотится его сердце, взглянул на потемневшее небо и закрыл глаза. «Это всего-навсего ватник, кто-то выкинул его», — прошептал он, чтобы успокоить себя. Может, дождь не соберется до того, как я выберусь отсюда, подумал он, чтобы перевести мысли на другое, резко повернулся и побежал прочь от торфяной ямы. Ветки царапали лицо, когда он мчался, продираясь сквозь густые переплетения берез; добежав до канавы, он перепрыгнул через нее, провалился по колено в грязь, вытащил ногу и сел на землю. Тяжело дыша, почти машинально, словно не отдавая себе отчета в том, что делает, он стал вытирать пучком травы грязь, затем отбросил его и испуганно огляделся. Вокруг стояла тишина.

В этой тишине не было ничего пугающего, и тем не менее Велт содрогнулся, вспомнив, что где-то здесь поблизости должна находиться тюрьма, или исправительная колония, или что-то в этом роде. Могло случиться, что кто-то из заключенных сбежал и скрывается на болоте. И конечно же ему нужна одежда. Тишина, окружавшая Велта, вселяла ужас. Ведь если с ним что-то случится, никто не догадается искать его здесь. Он может столкнуться с преступником. Может погибнуть… В болотной яме валялся чей-то ватник… Не в состоянии снять с себя напряжение, Велт стал нервно шарить по карманам в поисках сигарет. Затем сообразил, что давным-давно выкурил последнюю. Мысленно он увидел две еще нераспечатанные пачки сигарет на дне своего портфеля, увидел портфель, он лежал в коридоре, под вешалкой, на красновато-коричневом полу. Невыносимо хотелось курить.

Среди берез было не так страшно. Велт стоял согнувшись, наклонившись вперед и, сжимая в ладони тонюсенький белый ствол, тяжело дышал. Он старался обуздать свое воображение, вызвать перед глазами дом, самого себя, когда он перелистывает коллекцию марок, выуживает их из целлофановых карманчиков, рассматривает в лупу и возбужденно вскакивает, обнаружив маленький, незаметный невооруженному глазу брак. Но тут он представил себе непроглядную ночь среди торфяных ям и сбежавшего преступника, который конечно же заметил его и теперь прячется где-то поблизости, выжидая момент, чтобы напасть. Велт огляделся по сторонам, ища подходящую дубинку или камень, чтобы было чем обороняться, но вокруг были лишь тонюсенькие веточки, а затем он вновь увидел те следы.

Велт провел рукой по волосам, набрал полные легкие воздуха и пошел, но едва он сделал несколько шагов, как внезапно остановился и нагнулся, чтобы получше разглядеть, что там валяется. Это оказался окурок. Брошенная кем-то наполовину выкуренная сигарета. Упали первые капли дождя. Велт заметил, как одна капля крошечным пятнышком растеклась по сигарете, он поспешно протянул руку и схватил окурок. Немного подумав, выудил из кармана клочок бумаги, обернул им фильтр, зажег сигарету и жадно затянулся.

Дождь усилился. Втянув голову в плечи, стараясь растянуть сигарету как можно надольше, Велт шел по следам и даже когда они оборвались, продолжал ровным шагом идти все вперед и вперед. В нем не осталось никаких других чувств, кроме равнодушия. Он смирился, отдал себя во власть болота.

И вдруг совершенно неожиданно, грязный и промокший, он очутился на песчаном склоне. Сквозь завесу дождя, возвышаясь над зеленой стеной сосен, виднелись строения: башня с куполом, фабричная труба, несколько домов. Ничего не понимая, Велт глядел на тянущееся узкой полосой болото, откуда он в течение стольких часов не мог выбраться, затем сплюнул и быстро зашагал по тропе, которая вскоре перешла в светлую, покрытую щебенкой дорогу.

Пьянящая радость охватила Велта, когда он добрался до поросшего травой железнодорожного полотна. Прямо перед ним были дома, асфальтированная улица, метрах в двадцати остановилось такси, на его крыше зажегся желтый огонек.

— Господи! Да что же с тобой стряслось? — воскликнула жена, открывая дверь. Но Велт не ответил. — А где ты оставил пальто и портфель? — стала допытываться жена, когда Велт, умывшись и надев халат, лежал на диване, повернувшись лицом к стене.

Но Велт не ответил.

НЕВЕРНЫЙ МУЖ

И вот они здесь — на даче Леннарта Воремаа, у скованного льдом моря, в голубовато-розовом утре бесснежной зимы. Леннарт попытался улыбнуться, но из-за поднятого воротника пальто и полумрака комнаты улыбка его была не видна и вскоре погасла. Леннарта стало знобить. Сирье сидела в плетеном кресле, озираясь по сторонам, ее сонный взгляд разочарованно остановился на сваленных в углу инструментах, ящике с гвоздями и мотке провода. Она зевнула, поплотнее завернулась в пальто и еще раз зевнула. Было холодно и сыро, разве что только ветер, который непрестанно дул им в лицо, остался за стеклянными квадратами двери.

— За три лета поставил, — небрежно, на самом же деле с хорошо скрытой гордостью произнес Леннарт, включил электрокамин, и искусственные языки пламени начали безуспешно пожирать пластмассовые поленья. — Неплохая штука, — сказал он, пододвигая камин поближе к Сирье, — не всегда охота разводить огонь в настоящем камине.

— Мог бы и развести, — отозвалась Сирье — устало, сонно и равнодушно.

— Хотел осенью по первому разу пролакировать стены, да не успел, — пояснил Леннарт и провел ладонью по доскам. — Еще месяц работы, и все здесь будет в полном порядке, — задумчиво добавил он.

— Холодно, — тихонько пожаловалась Сирье. Она спрятала руки в рукава, подняла воротник и, как кошка, свернулась клубком в плетеном кресле.

— Что ж, тогда придется принести дров, — нехотя произнес Леннарт и, спохватившись, что сказал это недостаточно любезно, вышел из комнаты.

Дрова намокли и обледенели; толь, покрывавший их осенью, комом лежал на земле, и часть поленницы обвалилась. Леннарт клял себя, что не сделал надежного навеса для дров, он попытался собрать их, но они примерзли к земле. Тогда он махнул рукой, вытащил из поленницы охапку и уже было направился к дому, когда неожиданно с ужасом заметил, что ветки у молодых яблонь и слив словно срезаны и стволы местами обглоданы. Зайцы!.. Долгое время Леннарт стоял, переминаясь с ноги на ногу и глядя на то, что натворили зайцы, а затем, вне себя от злости или досады, вошел в дом, кинул охапку дров перед камином и стал вполголоса ругаться, однако все же настолько громко, что Сирье, успевшая задремать, проснулась и спросила, что произошло. Леннарт объяснил, Сирье пробормотала что-то невразумительное и снова закрыла глаза.

Леннарт сунул поленья в камин, нашел возле ящика с гвоздями несколько сухих деревяшек и газеты. Он долго возился, прежде чем огонь занялся; из камина повалил дым, тогда Леннарт сообразил, что не открыл вьюшку, наконец камин разгорелся, но никакой радости от этого Леннарт не почувствовал, он сел на пол и обхватил руками гудящую голову.

Ночь перешла в утро. Леннарт вздрогнул, очнулся от короткого сна и посмотрел на часы, они показывали всего-навсего половину четвертого — стояли. По всей вероятности, сейчас часов десять, а то и больше. Он подумал, что следовало бы сходить в подвал, там могло оказаться несколько бутылок вина, а может, и полбутылки коньяка, но ему было лень пошевелиться. От камина шло тепло, он протянул руки к огню и внезапно подумал, что сегодня воскресенье и кто-нибудь из соседей наверняка приедет на свой участок. Разумеется, сразу же заметит, что из трубы идет дым, зайдет, а он тут с какой-то женщиной… Леннарт взглянул на Сирье, спокойно спавшую в плетеном кресле, застегнул пальто и вышел. Вокруг было по-зимнему тихо, достроенные и недостроенные дачи стояли, нахохлившись, под заснеженными крышами. Он дошел до конца дорожки и увидел, что молодые деревья на соседнем участке, у Эльмара, тоже не укрыты, однако зайцы их не обгрызли. Он свернул с дорожки, перелез через ограду, неожиданно его охватила непонятная ярость, достал перочинный нож и, сделав надрезы на стволах молодых яблонь, содрал с них кору, но тут пальцы его замерли, взглянув, он увидел на тонком снежном покрове свои следы. Чувство стыда отрезвило его, он испуганно огляделся, а затем принялся перчаткой стирать следы.

Возвращаться в дом не хотелось. Он остановился на ступеньке, и ему вспомнился солнечный день, когда они с Мартой стояли на этом самом месте и смотрели, как маленький Алар строил из кубиков дом. Это и в самом деле был знаменательный день — день, когда он поставил дверь, день, когда дом обрел вид настоящего дома. Даже Алар попробовал запереть дом на ключ… А теперь там, в плетеном кресле, спит посторонняя женщина. Леннарт сел на ступеньку, его охватило чувство омерзения, какая-то изматывающая нервы пытка — больше всего ему хотелось сразу же отправиться обратно в город, но… на его даче спала какая-то женщина…

Леннарт почувствовал всю абсурдность сложившейся ситуации. Правда, почти всю ночь они с Сирье протанцевали, сперва в ресторане, где справляли юбилей Арведа, позднее у юбиляра дома. Он знал лишь, что Сирье приходится Арведу какой-то родственницей, вот и все, что он о ней знал. Они танцевали и целовались, он ощущал своим телом тело женщины, это одурманивало и раззадоривало. Сирье сказала, что у него притягательные глаза, а он, в свою очередь, что Сирье самая красивая женщина, каких он когда-либо встречал, и когда под утро стали расходиться, он предложил отправиться на Канарские острова. А если не на Канарские, то куда-нибудь поближе. Сирье ничего не имела против, они сели в такси и покатили. И вот теперь они на его даче. Горел камин, и Леннарт испытывал непреодолимое отвращение к самому себе.

Он вошел в дом. Из плетеного кресла доносилось тихое посапывание. В комнате потеплело, он подбросил в камин поленьев, но тут же подумал: а не лучше ли вытащить их, чтобы огонь побыстрее догорел, а затем уехать, но засомневался, поскольку сомнение было мимолетным, оно быстро рассеялось, и Леннарт отправился на кухню, открыл люк подвала и спиной вперед полез вниз. Неожиданно нога, булькнув, погрузилась в воду. Чертыхаясь, он поспешно отдернул ногу, но поскользнулся и теперь стоял по колено в воде.

Итак, подвал затопило. Леннарт сел на край люка и принялся стягивать хлюпающие туфли, он не понимал, как в его столь тщательно сооруженном подвале могла оказаться вода, затем попытался вспомнить, что находится на нижних полках и на полу, но мысль застопорилась, холодные, мокрые штанины липли к ногам, и внезапно он понял, что раньше, чем через несколько часов, не сможет уехать в город. Надев рабочие брюки и после длительных поисков отыскав пару сухих носков, он стал раскладывать перед камином промокшую одежду. Сирье, успевшая за это время проснуться, сонным растерянным взглядом следила за ним.

— Подвал затопило, — процедил он сквозь зубы; ему вдруг показалось, что во всем виновата эта женщина; его внезапно начало знобить, в висках болезненно застучало.

— Принеси чего-нибудь попить, — сказала Сирье и капризно добавила: — Не понимаю, почему мужчины так отвратительно ругаются.

Леннарт пошел на кухню, чтобы принести воды, но ведра оказались пустыми; он знал: воды, кроме той, что в подвале, в доме нет. Не было сил идти через несколько участков к колонке, к тому же она могла и замерзнуть. Он крикнул Сирье, что воды нет, но ответа не последовало. Тогда он полез в подвал, зажег спичку и обнаружил на верхней полке полбутылки коньяка, бутылку водки и банку соленых грибов. Напьюсь, с отчаянием подумал он, таща все это к камину.

Сирье подсела к огню и стала греть руки, мельком взглянула на Леннарта и усмехнулась:

— Не кажется ли тебе, что крахмальная рубашка и галстук не слишком-то подходят к рабочим брюкам?..

Леннарт промолчал, налил в стаканы водку и подцепил вилкой гриб.

— Налей мне коньяка, — сказала Сирье. Леннарт принес из кухни чистый стакан. Налил. Подумал, не спуститься ли сразу в подвал и вычерпать воду. На полу было три мешка картошки и черт его знает что еще на нижних полках. Но он решил, что с этим можно подождать. Выпил.

Снова выпил, и головная боль начала стихать.

— Будь у меня дача, я бы развела там такой шик и красоту, иначе что за смысл, — проговорила Сирье, мечтательно глядя в огонь.

Леннарт почувствовал, как кровь бросилась ему в лицо, взгляд быстро скользнул по старой кушетке, комоду, разношерстным стульям, столу с давным-давно облезшей полировкой.

— Это поначалу так, — ответил он небрежно, — не обращай внимания, свезли сюда всякую рухлядь на то время, пока строим… — И тут же, стиснув зубы, подумал: попробуй-ка в течение стольких лет экономить каждую копейку, всякое желание пропадет помышлять о роскоши.

— Ну чего ты обижаешься. — Сирье положила свою согретую теплом камина ладонь на его руку. — Я же говорю вообще, я не имею в виду тебя. — И она придвинулась поближе к Леннарту.

Леннарт ощутил аромат ее волос, увидел округлые колени, то, как она поднесла к губам стакан с коньяком и отпила крошечный глоток… Но внезапно мелькнула мысль — ведь этот коньяк предназначался для рабочего, который время от времени помогал ему.

— А море отсюда далеко? — спросила Сирье. — Люблю по ночам слушать шум моря.

— Здесь его не услышишь, — неожиданно солгал Леннарт и лишь чуть позже сообразил, что солгать вынудил вопрос. Сирье конечно же подразумевала возможность проводить ночи на его даче.

— Да это не так и важно, — улыбнулась Сирье. — Найди-ка лучше пару одеял, расстелим их перед камином и подремлем в тепле. Я валюсь с ног от усталости.

Леннарт открыл комод. Сирье постелила на пол ватное одеяло, поверх него простыню и байковые одеяла. Леннарт наблюдал, ему было и горько и смешно смотреть, как эта посторонняя женщина распоряжается здесь, будто у себя дома. Приготовив постель, Сирье сняла пальто, стащила через голову платье и скользнула под одеяло.

— Иди, — и она с сияющей улыбкой протянула Леннарту руку.

— Погоди, — сказал Леннарт, делая вид, будто ему что-то понадобилось на кухне. Он принялся громыхать там, переложил солонку с полки на полку, подумал, не растопить ли плиту и не вскипятить ли чаю, открыл было уже дверцу, но тут вспомнил, что нет воды. Медленным задумчивым движением снова взял солонку, долго держал ее в руке, затем положил на прежнее место и вернулся в комнату.

Сирье лежала с закрытыми глазами и тяжело дышала. Спит, наверное, промелькнуло у Леннарта; он взглянул на ее лицо, на нем застыла улыбка — казалось, женщина действительно спала. Это почему-то успокоило Леннарта. Он снял с себя крахмальную рубашку и повесил на спинку стула. Аккуратно, по складке, сложил рабочие брюки, хотел их тоже повесить, но, решив, что это нелепо, кинул на пол. Вслед за тем осторожно, чтобы не разбудить женщину, забрался под одеяло, но едва улегся, как Сирье прильнула к нему. Испытывая какой-то безотчетный страх, Леннарт обнаружил, что за то время, пока он переставлял на кухне солонку, женщина успела раздеться, и ее теплое тело прикрывало лишь комбине. Стараясь ни о чем не думать, Леннарт прижался губами к губам женщины, почувствовал прикосновение ее руки, и внезапно тело и разум как бы отделились друг от друга и тепло, исходящее от женщины, окутало его.

Неожиданно раздался резкий стук в дверь. Леннарт испуганно вскочил, в первый момент подумал, что ни под каким видом не откроет дверь, но затем сообразил, что это глупо, ведь из трубы идет дым и площадка перед домом полна следов. Он поспешно оделся и пошел открывать.

— Уголовный розыск, — произнес один из стоявших за дверью мужчин и показал удостоверение. Леннарт взглянул, но ничего не сумел прочитать. Мужчины ввалились в комнату.

— Это ваша дача?

Леннарт ответил утвердительно.

— Ваши документы, — послышался требовательный голос. Дрожащими пальцами Леннарт стал шарить в карманах, пока не нашел рабочего удостоверения. Услышал, как Сирье кокетливым голосом сказала, что не в ее привычке каждый день носить при себе документы.

— Супруга? — спросил мужчина. Сирье отвернулась, а Леннарт смущенно пожал плечами.

— Вы владелец дачи? — снова последовал вопрос.

— Да, это моя дача, — ответил Леннарт внезапно задрожавшим от негодования голосом. — Может быть, вы объясните, что все это значит?

— Извините, — сказал мужчина, записавший в блокнот его имя, — мы ищем опасного преступника, есть основания предполагать, что он скрывается где-то на даче. Поэтому мы и проверяем. Вы ничего подозрительного здесь не заметили?

Леннарт покачал головой.

— Еще раз просим нас извинить, — сказал мужчина, и они вышли. Леннарт запер за ними дверь и почувствовал, что его колотит.

— Ты только подумай, что было бы, если б за дверью оказался этот преступник, — весело прощебетала Сирье. Леннарт налил себе полстакана водки. — Налей мне коньяка, — попросила Сирье.

Леннарт взглянул при свете огня на свои туфли, от которых поднимался пар, и пощупал брюки, они все еще были насквозь мокрыми.

— Ты меня любишь? — спросила Сирье, заглядывая ему в глаза, и, не ожидая ответа, продолжала: — А ты мне сразу понравился, судьба, что мы оказались за столом рядом. Ты веришь в судьбу?

Леннарт налил себе еще полстакана водки, выудил из банки соленый гриб и принялся жевать.

ВИВИАН ЖДЕТ

Была половина пятого, когда Вивиан, юная миловидная девушка, запыхавшись, влетела в кулинарный магазин и остановилась, мрачно разглядывая очередь. Она готова была уже уйти («По меньшей мере полчаса! Целых полчаса я должна угробить в этой очереди!»), когда заметила почти у самого прилавка знакомую женщину. Недолго думая, Вивиан протиснулась к ней и, приветливо улыбаясь, защебетала:

— Я так торопилась, думала, не успею.

Женщина взглянула на нее сперва испуганно, затем растерянно, в конце концов сообразила и сказала:

— О, ничего, ничего, я бы взяла вам жареной печенки. — Сзади послышались недовольные голоса. Вивиан обернулась через плечо, грозно сдвинула брови, но, увидев безразличные лица, стала вполголоса объяснять знакомой:

— Очень мило, что вы пропустили меня вперед, через час я жду гостей, на работе, как назло, было сегодня столько дел. — Женщина понимающе кивнула. Очередь медленно продвигалась.

Десять минут спустя Вивиан сидела в микроавтобусе и ехала по направлению к дому, однако где-то в глубине души оставалось чувство неловкости, мешавшее ей весело усмехаться, — разумеется, она могла бы и подождать, но когда маршрутка подъехала к остановке, Вивиан, под влиянием внезапно возникшей мысли, попросила, чтобы ее пропустили вперед («У ребенка нет ключа, бедняжка мерзнет за дверью, будьте так добры…»). Люди были добры, но, садясь в маршрутку, она мельком заметила полузнакомую женщину, которая знала, что у Вивиан нет детей, и могла подумать, что… Но в конце концов у женщин столько домашних дел, попыталась утешить себя Вивиан, совершенно естественно, что в очередях их пропускают вперед, и через несколько минут напрочь позабыла эту историю.

В четверть шестого Вивиан добралась до дома. Была пятница, шел мелкий снег, и как-то очень быстро стемнело. Не снимая пальто, Вивиан зажгла газовую плиту, поставила на огонь кастрюлю с водой, открыла дверь на балкон, решив проветрить комнату, и, не теряя времени на то, чтобы переодеться в домашнее, накинула халат и побежала чистить картошку.

Вивиан носилась между кухней и комнатами — подметала, мыла, готовила. Минуты шли, но к половине седьмого стол был накрыт (не забыты были салфетки и две желтые витые свечи), ужин дымился, в комнатах царил безупречный порядок, сама Вивиан с несчастным видом, сложа руки, сидела за столом и не отрывала глаз от настенных часов.

Стрелка с упрямой медлительностью перевалила за половину седьмого, в комнате стояла тишина, время от времени нарушаемая печальным вздохом. Тик-так, тикали часы. На кухне жужжал холодильник. Временами на лестничной клетке раздавались чужие голоса и шаги. Вивиан ждала. Ждала мужа, чтобы вдвоем поужинать. Она с безнадежным видом поглядывала на дверь, зная, что муж не так уж скоро откроет ее. Он позвонил Вивиан на работу, сказал, что должен встретиться не то с Саарапере, не то с Саарекере и придет домой позже. И вот теперь Вивиан ждала.

Сколько же ей придется ждать, гадала она. До часу? Или еще дольше? Затем встала из-за стола, отнесла дымящуюся картошку на кухню, с грустью взглянула на нее, представив себе, как она потемнеет и посинеет за несколько часов, но есть в одиночестве не хотелось, не было аппетита, и, засовывая сочные отбивные в духовку, она не сомневалась, что раньше завтрашнего утра их никто оттуда не вынет. «Он наверняка придет пьяным, — прошептала Вивиан, — и вряд ли ему захочется есть…» — снова прошептала она и почувствовала, как по щеке скатилась слеза и застряла в уголке рта.

Она погасила на кухне свет, хотела пройти в гостиную, но остановилась у входной двери. Из-под двери просачивался свет — тоненькая тускло-желтая полоска, исчезающая в темноте комнаты. Вивиан села на пол, уставилась на полоску света и подумала, что будет сидеть здесь до тех пор, пока не услышит, как в замке поворачивается ключ. Она уткнулась головой в колени и почувствовала, как ее захлестнула горячая волна жалости к себе. Мерзко, мерзко, мерзко… мысленно повторяла она, не понимая, что же мерзко — ожидание или ей ненавистен муж, которого она должна ждать, в то время как он… Вивиан всхлипнула. Неожиданно ей почудилось, будто она слышит за дверью приглушенные голоса. Все в ней напряглось, в голову лезли страшные мысли, она приложила ухо к двери, прижалась к ее гладкой поверхности, боясь в то же время, что кто-то попытается взломать дверь, но ничего не услышала. Ничего. Нервы, в отчаянии решила Вивиан. Это ожидание сведет меня с ума, подумала она, ломая пальцы. Мог бы сразу сказать, что раньше ночи не вернется, к чему этот обман: приду домой чуть позже…

Таков конец недели — ожидание. Ожидание невнимательного мужа. Вивиан легла на диван и стала смотреть на часы. На их почти неподвижные стрелки, которые показывали теперь семь, и впереди ее ждал чудовищно длинный вечер. Вивиан вздохнула: если б муж сразу после работы пришел домой, они бы сидели сейчас перед телевизором (должно же в программе быть что-то интересное), или разговаривали, с удовольствием потягивая вино (Вивиан купила бутылку португальского, которое недавно появилось в продаже), или валялись просто так на диване… Слезы снова навернулись ей на глаза — какое ужасное чувство покинутости, какая безотрадная жизнь: изо дня в день как домраба́, а муж в это время распивает с дружками водку, очевидно, не без девиц. Едва ли он будет спокойно сидеть, если рядом окажется одна из них, и минуты не пройдет, как его рука коснется ее колена, затем начнется воркованье, смешки, потом отправятся куда-нибудь заниматься любовью, а утром — домой. Начнет лгать, изворачиваться.

Жутко было представить себе это утро: отвратительный груз унижения — кто знает, что наговорил о ней муж своей красотке…

Внезапно почувствовав, что ей не хватает воздуха, Вивиан приподнялась и села; краски в комнате потускнели, чудовищная усталость лишала способности думать, и тут перед глазами возникла новая мучительная картина: утром, еще не придя в себя после похмелья, муж открывает дверь, тихонько раздевается, крадется к кровати и видит, что она не постелена; начинает звать Вивиан, бежит в испуге на кухню, в конце концов открывает дверь ванной и видит, что вода окрашена красным…

Словно во сне, спотыкаясь, Вивиан доплелась до ванной комнаты, села на край ванны и долго сидела так, потом подошла к зеркалу и стала разглядывать свое лицо: глаза, ресницы, брови, нос, губы, волосы, разглядывала внимательно, оценивающе, с любованием, но тут неожиданно раздался звонок в дверь.

Снова. Длинный, пронзительный, он отдавался в самых отдаленных уголках квартиры, и Вивиан пошла открывать. Но тут звонок оборвался. Вивиан прислонилась к стене и мысленно стала перебирать всех знакомых, которые могли прийти к ней. И снова зазвонил звонок, на этот раз раздраженно, с короткими интервалами, Вивиан решила, что не откроет, прошла на кухню и села у окна на табуретку. Нет, буду ждать этого негодяя в одиночестве, подумала она, пусть видит, как я страдаю, а то придет и воскликнет: чем тебе плохо дома, в квартире полно гостей. Звонок умолк, но теперь было слышно, как в замочной скважине поворачивается ключ. Часы показывали четверть восьмого.

В дверях кухни стоял муж. В руке он держал три гвоздики и протягивал их Вивиан. Муж был в хорошем настроении. Улыбался.

— Господи, зачем тебе понадобилось трезвонить, — возмутилась Вивиан. — Балуется, как мальчишка.

Муж подошел к Вивиан и цветами пощекотал ей нос.

Вивиан отпихнула гвоздики, ее взгляд остановился на полу, и она негодующе воскликнула:

— Ты только погляди, как наследил! Думаешь, я обязана с утра до вечера ползать с тряпкой, потому что господин, входя в комнату, не соизволит снять грязные туфли.

Муж положил цветы на стол и отправился надевать тапки. Вивиан сидела у кухонного окна и смотрела на улицу. Так она сидела и дулась, а в половине двенадцатого пошла спать.

ЗОЛОТАЯ РЫБКА

Солнце светило в окно, но одежда, брошенная на спинку стула, преграждала путь лучам, оставляя стены, кровать и лицо Александра в тени. Александр проснулся, откинул одеяло, чтобы солнце высушило его потное тело, и только что пережитый во сне кошмар стал постепенно отступать, превращаясь в пульсирующее воспоминание. Да, и этой ночью повторилось то страшное видение, он боялся и одновременно жаждал его, ходил подобно лунатику по комнате, не в силах заснуть, но сон в конце концов все-таки сморил его, и вот он уже сидит на берегу свинцово поблескивающего озера, держит в руке удочку и не отрывает глаз от подрагивающего на поверхности воды поплавка. Внезапно он чувствует, будто что-то трепыхается на конце удилища. Он дергает леску, заходит в воду, бредет и вот уже держит в руках золотую рыбку, и пьянящее ощущение счастья охватывает его. У рыбки, как у младенца, крошечные цепкие ручки. Внезапно он видит, что рыбка выскользнула из его рук, не понимает, как такое могло случиться, затем замечает, что на другом берегу кто-то сидит и с усмешкой наблюдает за ним. Внимательно приглядевшись, убеждается: там, на другом берегу, сидит он сам, и тут почва под ногами становится вязкой и грязная жижа затягивает его все глубже и глубже. «Кричать бесполезно», — весело восклицает его двойник.

Он очнулся весь взмокший, тело сотрясал озноб. Сон кончился.

Александр распахнул окно и выглянул в сад. Солнце стояло высоко, в зените. Цвели георгины, по сочным лепесткам цветов ползали золотисто-зеленые жуки, в лучах солнца грелась лягушка. Александр вылез через окно в сад и хотел погладить лягушку, но та в страхе отскочила от него. «Кис-кис-кис», — позвал Александр, однако лягушка не поняла его. Надо бы завести кошку, подумал он, все веселее будет, но тут же вспомнил, как кошки ловят птиц, мучают их, а затем пожирают. Он опустился на траву, провел ладонью по стебелькам и решил, что кошку все-таки не возьмет — лучше уж собаку; представив, как вокруг него скачет пес, Александр на миг почувствовал себя счастливым, но затем помрачнел: ночью собака начнет лаять, разбудит его, и тогда придется немало помучиться, прежде чем он снова сумеет заснуть… Каждое утро он терзался мыслью, брать или не брать в дом животное, и была еще одна мысль, без конца крутившаяся в его голове и ни на минуту не оставлявшая его в покое. Мысль о золотой рыбке.

Когда-то очень давно он то ли слышал, то ли читал об этой удивительной рыбке, но лишь в последнее время мысль о ней приняла более четкие очертания — у Александра появилась непоколебимая уверенность, что именно он тот счастливчик, кому суждено поймать золотую рыбку. Только места, где она водится, он не знал. Выяснять и выспрашивать было бы бессмысленно, рассуждал про себя Александр, потому что если кто и знает, то ревниво держит эту тайну про себя. У него не было иной возможности, как, терзаясь, ждать, что в один прекрасный день судьба подаст ему знак, где искать золотую рыбку, либо сама рыбка откроет ему этот секрет. В таком ожидании прошло немало дней.

Дом Александра стоял на краю лесной дороги, которая в дождливую пору превращалась в непролазное месиво между двумя тележными колеями. Закончив свои дела по хозяйству, Александр обычно сидел на крыльце и наблюдал за редкими прохожими; почти всегда это были знакомые с виду мужчины или женщины, проживавшие в округе и заходившие порой к нему укрыться от дождя или просто поглядеть на цветы и поделиться новостями. Александр внимательно прислушивался ко всему, о чем они говорили, но никто ни разу и словом не обмолвился о золотой рыбке. Будто ее и не существовало. А время шло и шло. Александр возился в саду, каждую пятницу приходил Виллем и увозил овощи и цветы на рынок. Сам Александр не ездил в город — когда-то ему взрывом изуродовало лицо, и теперь его кожа походила на гладкую пленку, напоминающую цветом сырое мясо, и народ то и дело глазел на него, как на пугало. Все необходимое приносил ему Виллем.

В таком ожидании прошли долгие месяцы.

Дожди, лившие всю прошлую неделю, кончились, из-за туч выглянуло солнце. Александр встал с земли, прислонился к забору и начал мысленно перебирать предстоящие ему на сегодняшний день дела. По жерди забора ползали муравьи, он стал следить за тем, как они проворно снуют туда-сюда, и неожиданно понял, что на самом деле они ничем не заняты и просто так, без всякой цели, забираются на верхушку жерди и спускаются вниз. Это открытие огорчило его; он долго с сочувствием смотрел на муравьев, затем поднял глаза и увидел вдалеке приближающуюся к нему фигуру человека. Его удивило, что мужчина своим обликом не напоминал ему никого из тех, кого он знал, и чем ближе он подходил, тем яснее становилось Александру, что это чужой. Очевидно, направляется в гости к родственникам, подумал Александр и поплелся к крыльцу.

Поравнявшись с забором, незнакомец остановился, несколько секунд постоял словно на распутье, затем открыл калитку и медленным шагом направился к Александру.

— Мне бы попить, — сказал он и скинул на траву объемистый рюкзак.

Голос мужчины скорее был повелительным, нежели просительным, но Александр и не слышал, что говорил мужчина, ибо в тот момент, когда увидел глаза незнакомца, смотревшие мимо него куда-то вдаль, все в нем замерло. «Я смотрю сейчас на самого себя», — подумал Александр и ущипнул себя, чтобы убедиться, что не спит. Почувствовал боль. Незнакомец повторил свою просьбу, Александр послушно встал, прошел в дом и, наполняя кружку водой, заметил, что руки у него дрожат. Испугавшись, он понял, что глаза незнакомца — это его собственные глаза, которыми во сне он наблюдал за тем, как проваливается в озерную топь.

Незнакомец пил жадно, вода стекала по его рыжеватой бороде на прорезиненный плащ; осушив кружку, он молча поставил ее на ступеньку крыльца, взвалил на спину рюкзак и был таков. Александр смотрел ему вслед, все еще пребывая в каком-то оцепенении, хотя все клокотало в нем — ему хотелось броситься за мужчиной, хлопнуть его по плечу, попытаться завоевать его расположение. Теперь, увидев странные глаза незнакомца, он понял, что они могут принадлежать только ловцу золотой рыбки. Александр стоял неподвижно, не в силах что-либо предпринять. Неожиданно незнакомец повернулся и побрел обратно. Александр, которого охватило страшное предчувствие, быстро вошел в дом и запер за собой дверь.

Этот человек убьет меня, мелькнуло у него в голове, он понял по моему взгляду, что я разгадал его тайну, и теперь он убьет меня. Его охватил панический страх; задвинув засов, он схватил стоявшую у печи кочергу и притаился у двери, затем сообразил, что правильнее будет караулить у окна. На несколько минут воцарилась тишина, вдруг дверь начала сотрясаться, однако засов не поддавался. Капельки пота затекали Александру в глаза без ресниц. Незнакомец окликнул его, и Александр быстрым движением захлопнул окно. Незнакомец окликнул еще раз, после чего наступила долгая тишина. Через какое-то время Александр выглянул из окна. На дороге никого не было. Где-то подстерегает, с ужасом подумал Александр.

Прошло много времени, прежде чем нервное напряжение начало спадать. Но Александр решил, что следует еще подождать, подтащил к окну стул и сел. Теперь можно было спокойно все взвесить. По всей вероятности, незнакомец подстерегает где-то поблизости, учитывая, что рано или поздно Александр непременно выйдет и тогда нетрудно будет убить или задушить его — именно задушить, ибо незнакомец был гораздо сильнее его, кроме того, из своего укрытия ему легко следить за дорогой, чтобы кто-нибудь неожиданно не забрел сюда и он мог бы спокойно уйти, убив… Убив! — при одной мысли об этом сердце Александра вновь отчаянно забилось. Даже на войне он не мог привыкнуть к тому, что там убивали, — у него не укладывалось в голове, как один человек, повинуясь чьему-то приказу, должен отнимать жизнь у другого. Он вспомнил, какая страшная история произошла через несколько лет после окончания войны. Случилось это неподалеку отсюда, когда дети, балуясь, до смерти защекотали своего сверстника, затем вырыли могилу и торжественно похоронили его. Позже с жаром рассказывали домашним, какую замечательную игру они придумали. Вначале им не поверили, а потом решили пойти и поглядеть. И действительно увидели украшенный цветами могильный холмик и на нем проржавевшую каску, как дань почета. Виллем тоже ходил туда, он и рассказал эту историю, и, слушая, Александр ясно представил себе все и подумал, что на самом-то деле дети озорничали, что мальчика убили потехи ради, позднее же в него закрался страх: в один прекрасный день люди начнут вот так, потехи ради, убивать друг друга, и его тоже могут убить…

Неожиданно за кустами сирени он увидел бредущую по дороге черно-белую корову, рядом с ней кто-то вышагивал, и Александр с облегчением вздохнул — не бросится же незнакомец на него на глазах у свидетеля, к тому же вдвоем они, быть может, даже и справились бы с ним. Он распахнул окно, выпрыгнул в сад и побежал. Незнакомца не было видно, и, только остановившись у забора, Александр увидел под кустом жасмина какую-то фигуру. Сомнения не было, это тот самый незнакомец, похоже, он уже давно спит здесь, поскольку белые лепестки жасмина покрывали его редкими снежными хлопьями.

Александр был в замешательстве, крик о помощи застыл на его губах. Возможно, незнакомец просто отдыхает с дороги. Или он притворяется, что спит? Хочет заманить его поближе, чтобы… Корова и мужик поравнялись с ним, Александр с деланным спокойствием прислонился к забору, признал мужичка, и тут его осенило, что надо делать.

— Здравствуй, Сассь, — сказал Каарел и вытер вспотевший лоб. — Гляжу, жив-здоров?

— А с чего бы мне помирать? — удивился Александр, и видно было, что он хочет продолжить разговор, но сидевший в нем страх придал слову «помирать» зловещий и жуткий смысл. — В город собрался?

Каарел усмехнулся.

— Это с ней-то? С ней впору на кладбище, а не в город. — Он с деланной досадой дернул корову за рога, корова тряхнула головой, и Каарел добавил: — В поселок веду, к врачу, молоко не идет, поначалу скисло, потом и вовсе идти перестало.

— Ах, вот как, значит, в поселок, — медленно произнес Александр, — будь тогда так добр и отнеси письмо. — И, не дожидаясь ответа, добавил: — Ты пока отдохни чуток, я допишу несколько строк и марку наклею.

Войдя в дом, Александр поспешно сунул в узелок буханку хлеба и кусок копченого мяса, схватил с вешалки куртку и кинул все это за окно, в кусты, затем закрыл окно на крючок и хотел было уже идти, когда вспомнил про письмо, которое обещал дать Каарелу. Достал бумагу и карандаш, но вдруг сообразил, что писать-то некому. Он мрачно глядел на разлинованный лист бумаги и вертел в пальцах карандаш. После того как Альма окончательно перебралась в город, у него не осталось больше ни одного близкого человека, именно эта мысль родила в голове Александра другую, и он написал: «Мне привалило огромное счастье. Уже завтра я смогу повелевать золотой рыбкой. Прими это к сведению и знай, что я никогда больше не захочу видеть тебя». Нацарапав на бумаге эти несколько строк, он заклеил конверт и надписал на нем адрес Альмы.

Снежные хлопья жасмина по-прежнему покрывали незнакомца. Александр быстро подошел к Каарелу, отдал ему письмо и пожелал доброго здоровья. Тот как-то удивленно посмотрел на него, видно, ему хотелось просто поболтать о том о сем, но Александру было не до него; он запер дверь, взял лежавшие под окном узелок с хлебом и куртку, затаился в кустах и не выходил до тех пор, пока мужик с коровой не скрылись из виду. Затем, сделав круг, чтобы случайно не очутиться в поле зрения незнакомца, подошел к забору, перелез через него и спрятался в зарослях малины. Наконец-то можно было перевести дух, но неожиданно в голову пришла мысль, что, возможно, незнакомец под кустом жасмина мертв. Не исключено, что, собрав последние силы, он стучался в дверь в надежде на помощь. Из укрытия, в котором находился Александр, хорошо была видна неподвижная фигура человека, Александр напряг зрение, пытаясь уловить в нем хоть малейшие признаки жизни, но расстояние было чересчур большим, чтобы что-то увидеть.

В малине гудели осы. Через дорогу проползла гадюка и исчезла в траве у забора, через некоторое время она, извиваясь, поползла обратно, и Александру показалось, будто гадюка ползет прямо на него, ему стало жутко, но он взял себя в руки и постучал ладонью о землю, чтобы отпугнуть змею, что-то обожгло его, вздрогнув, он отдернул руку и понял, что это всего-навсего крапива. Солнце скрылось за облаками, Александр взглянул на небо и попытался угадать, скоро ли солнце выглянет вновь. Он стал считать, ошибся, но ненамного. Следующее облако наплывет не так скоро, небо над головой было чистым, на ягоду малины, висевшую прямо над его головой, опустилась оса. Красная круглая ягода была чуть надъедена сбоку, и оса стала высасывать из нее сок; ему показалось, будто он узнал осу, она жила у него над окном, в щели между досками, и частенько залетала в комнату. Он действительно узнал осу и поманил ее. Оса и виду не подала, однако стала внимательно прислушиваться к тому, что говорил Александр. «Видишь, там, под кустом жасмина, лежит человек, — сказал он, — подлети к нему и покружись возле его уха. — Но оса и не подумала лететь, продолжая спокойно сидеть на малине. — Будь добра, — стал уговаривать ее Александр, — я ведь всегда выпускал тебя, когда ты залетала ко мне в комнату, не причинив тебе зла. — Ему показалось, что то, что он сказал сейчас, недостаточно убедительно, и он добавил: — Я не просил бы тебя просто так, но меня гложет ужасное подозрение, что человек, который лежит там, мертв». Оса чуть помедлила, а затем полетела к кусту жасмина.

Незнакомец сел и потянулся. Александр слышал, как он произнес: «Отличная погода». Александр хотел что-то ответить, завязать разговор, но вспомнил, что ему надо прятаться и сидеть тихо, как мышь. Мужчина встал, открыл калитку и неожиданно быстрым шагом направился к нему. У Александра от ужаса или отчаяния замерло сердце, когда незнакомец, раздвинув кусты малины, заглянул ему в глаза: «Сассь, ты чего затаился! — сказал он. — Нам пора в путь, а ты задумал в прятки играть. Мы ведь уже не дети». Александр вышел из зарослей малины, ему было стыдно, и он хотел что-то сказать в свое оправдание. «Не надо», — опередил его незнакомец, вытянул вперед руку, и они пошли.

Вскоре они свернули с дороги в сторону и пошли лесной тропинкой, по обеим сторонам которой цвел шиповник, незнакомец время от времени кидал на Александра насмешливые взгляды, и у Александра было чувство, будто они старые добрые друзья. Внезапно меж деревьев мелькнуло что-то голубое. Они остановились, незнакомец похлопал Александра по плечу и сказал: «Вот оно, море». Александр словно боялся ступить дальше — настолько возвышен был этот момент — и в то же время хотел, чтобы каждый шаг, приближающий его к морю, навсегда запечатлелся в памяти. И вот перед ним уже расстилалось море.

Незнакомец отстал, исчез куда-то, но это ничуть не смутило Александра — он увидел на берегу лодку, бросился к ней, схватил весла и начал грести. Через некоторое время закинул в воду сеть, лежавшую на дне лодки, но не всю, а часть, и вдруг почувствовал, будто что-то тащит сеть на глубину. Тогда он потянул изо всех сил, на миг ему показалось, что лодка рванулась вперед, а затем в сетях забилась золотая рыбка. Дрожащими руками он высвободил ее и поднял на уровень глаз. У рыбки были руки и ноги человека, а на голове сверкала корона. Он начал запихивать рыбку в мешок. «Не губи меня, — жалобным голосом попросила золотая рыбка. — Скажи, чего хочешь, я все исполню». — «Ладно, — произнес Александр, — хочу, чтобы ко мне тотчас же явилась Альма и чтобы она никогда больше не возвращалась в город». — «Этого я тебе обещать не могу», — сердито произнесла рыбка и вдруг стала расти. Теперь, в свою очередь, рассердился Александр и стукнул рыбку по голове, затем еще раз, и чем больше становилась рыба, тем ожесточеннее сыпались на нее удары, и каждый удар отдавался эхом, словно Александр бил в огромный барабан.

Когда он проснулся, перед его глазами все еще стояла непомерно большая пасть рыбы, затем в поле зрения появились кусты малины и листья, серое небо, и где-то совсем недалеко слышались глухие удары. Он поднял голову и увидел, что какой-то мужчина через равные промежутки времени колотит ногой в дверь его дома. Александр хотел было уже вскочить, но тут вспомнил про незнакомца и снова затаился в малине. Небо затянули облака, и все вокруг стало нежно-зеленым и безветренным.

Незнакомец молотил в дверь, в этих ударах была в равной степени ярость и безнадежность, в конце концов отошел от двери, в задумчивости постоял, затем вскинул на спину мешок, вышел из калитки и неторопливо стал удаляться по дороге. Тогда Александр поспешно вылез из кустов малины и, время от времени прячась за деревьями, последовал за ним.

Они шли очень долго, незнакомец ни разу не оглянулся, он шагал ровным быстрым шагом, и Александру приходилось порой бежать вприпрыжку, чтобы поспеть за ним. Начало смеркаться, вскоре лес окутала густая темь, и когда Александр со страхом подумал, что окончательно потеряет мужчину из виду, тот зажег фонарь.

Теперь меж деревьев мелькал манящий огонек, и у Александра возникло ощущение, что там, впереди, и нет никого, что это какой-то призрачный свет, который приведет его к золотой рыбке. Но тут огонек замер на месте, Александр подкрался поближе и при свете фонаря увидел, как чьи-то руки резали хлеб. Если есть руки, значит, должны быть ноги, туловище, голова, мелькнуло у него. Человек резал хлеб. Картина, только что нарисованная воображением, распалась, он понял, что в действительности не он, а кто-то другой идет ловить золотую рыбку и он здесь лишний… Ему больше не хотелось ломать над этим голову, он отошел в сторонку, вынул хлеб и тоже отрезал себе ломоть. Когда огонек снова замаячил впереди, Александр, ни о чем не думая, направился вслед за ним.

Постепенно усталость взяла свое, Александр едва держался на ногах, он часто спотыкался, и веки его смыкались. Он не заметил, как рассвело. Вскоре он уже различал фигуру мужчины с рюкзаком на спине, и через некоторое время тот погасил фонарь. Скрываться стало опять сложнее, к тому же незнакомец теперь часто останавливался и внимательно разглядывал окрестности. Лес поредел, и они вышли на открытое место, на равнину, поросшую низкими сосенками и изрезанную окопами. Мужчина шел теперь вдоль опушки, и Александр был рад, что не должен прятаться в окопе. Солнце, очевидно, уже давно встало, но его не было видно, поскольку небо обложили тучи. В воде, скопившейся на дне воронки, что-то поблескивало. Александр залез в воронку, сунул руку в воду и вытащил оттуда суповую тарелку. На фарфоре осел темный слой ила, который легко сошел, когда Александр стал мыть тарелку. В жизни он не видел такой красивой тарелки — удивительно хрупкой, блестящей, с золотым ободком, и когда он щелкнул по ней пальцем, раздался нежный звон. Александр провел рукой по ее скользкой от воды поверхности, и его охватило предчувствие, что это уже какая-то частичка уготованного ему счастья. Вынув из узелка хлеб и копченое мясо, он положил их на тарелку, и обычная еда вдруг показалась какой-то особенной. Рот наполнился слюной, захотелось есть, но тут он вспомнил про золотую рыбку, схватил узелок под мышку и вылез из воронки. Мужчины, за которым он всю ночь шел, нигде не было.

Отчаяние лишило Александра последних сил, слезы, навернувшиеся на глаза, застилали все вокруг; он вытер глаза тыльной стороной ладони, решив, что, как только смахнет слезы, сразу же увидит идущего незнакомца, но кругом были лишь низкие сосенки, справа возвышался лес, по-утреннему неподвижный и безмолвный. Он побежал наугад, споткнулся, упал и даже не попытался встать. В нескольких метрах от него валялся узелок, из которого торчал золотой краешек тарелки; Александр попробовал подтянуть его к себе, но в пальцах остался лишь осколок фарфора. Тарелка, выпав из узелка, разбилась, ловец золотой рыбки исчез, утро выдалось пасмурное и унылое. Все было окутано плотным туманом, сосны, подобно призрачным скрюченным человечкам, подстерегали его.

Наконец Александр встал, но куда идти, он не знал — окрестность была незнакомой и пугающей, он все время шел за незнакомцем и ничего не запомнил, к тому же большую часть пути они двигались в темноте, где единственной вехой был мигающий огонек фонаря. Александр развязал узелок, решив подкрепиться, но при виде осколков аппетит у него пропал, он расшвырял их в разные стороны и пошел куда глаза глядят. Тропинка вилась меж сосен, и Александр подумал, что, очевидно, она приведет его к какому-нибудь хутору, а там он спросит дорогу. Вдали что-то сверкнуло, лес поредел, и внезапно Александр обнаружил, что стоит на берегу озера. Перед ним была серая масса воды, и небо сливалось с ней. В нескольких десятках метров отсюда, в зарослях кустарника, кто-то копошился… Александр быстро спрятался за ствол дерева, но его душа ликовала от счастья — у него было такое чувство, будто он уже держит в руке золотую рыбку.

Теперь можно было не торопиться; он пошел обратно в лес, чтобы, сделав крюк, незаметно подкрасться к ловцу золотой рыбки. Александра охватило приятное волнение ожидания, и он стал напевать про себя: золотая рыбка, золотая рыбка, тебе нужны жертвы… За деревьями поблескивала вода. Возле кустов было топко и вязко, дорога, устланная ветками и жердями, вела к кромке воды словно к крошечному полуострову. Там, метрах в десяти от того места, где стоял Александр, находился ловец золотой рыбки.

Над сверкающей поверхностью воды возвышалась чья-то вялая, безучастная фигура, и внезапно Александр увидел себя — как он стоит за кустом и подглядывает — словно глазами кого-то постороннего, и этот посторонний рассуждает так: тот человек и Александр думают об одном и том же, разница в том, что один ловит золотую рыбку, а другой наблюдает… Небо было облачным и тревожным. Где-то закричала утка, что-то прошелестело в верхушке дерева, затем снова раздался далекий крик — и тишина. Мужчина сидел на складном стуле, держал в руке удилище, и уже одно то, что он сидел, а Александр стоял, подчеркивало его преимущество.

Александру никогда не везло в жизни, вечно он с завистью смотрел на везение других, и лишь во сне выпадала ему порой мимолетная радость. Но сейчас это был не сон, в котором можно поймать золотую рыбку и снова отпустить ее. Сейчас было мучительное ожидание, оно кончится в тот миг, когда посторонний человек будет держать в руках свое счастье… Быть свидетелем чужого счастья — и только? Александр почувствовал, что мысли у него начинают путаться. Каждый стебель тростника с издевкой шептал: для чего ты вообще явился сюда? Что тебе здесь надо? Разумеется, я пришел для того, чтобы поймать золотую рыбку, робко ответил Александр. Ну и как, поймал? — прошелестел тростник, но Александр промолчал.

«Ты должен это сделать!» — раздался чей-то повелительный голос, и Александр внезапно оказался не один; в висках застучало, он машинально стал переставлять ноги, вокруг чавкала грязь, ноги увязали, он шел через силу, но голос то и дело подгонял его, и ему приходилось идти вперед, он уже ничего не мог изменить. Палка дрожала в его руке, но ноги двигались все быстрее и быстрее: еще десять шагов, еще четыре… три… Он стоял теперь прямо за спиной незнакомца, но тот ничего не слышал. Он походил на чучело, на безмолвное изваяние, ожидающее своей участи. Неподвижность мужчины разозлила Александра, ему хотелось, чтобы тот вскочил, стал бороться за свое счастье, но вокруг была тишина…

И тогда Александр размахнулся и ударил, что-то брызнуло ему в лицо.

Безжизненно повисшая голова незнакомца окрасила воду красным. Налитые кровью глаза глядели в небо, затянутое темными облаками, пальцы судорожно вцепились в удилище, рот был растянут в ухмылке. Александра трясло, он не мог оторвать глаз от тела, наполовину ушедшего под воду. Рука сжимала палку, пока та не выскользнула из рук и не упала на землю. Послышался глухой стук. Теперь он видел лишь белый поплавок на поверхности воды, поплавок манил взять в руки удилище и не отрывать от него глаз.

Сумрак рассеялся, и неожиданно озеро перестало казаться глубоким. На дне он увидел коряги и водоросли, среди них плавали крошечные рыбки. Александра охватило странное чувство — он всегда думал, что золотая рыбка прячется на больших глубинах, здесь же было довольно мелко. Его мучил голод, но когда он откусил кусок хлеба, к горлу подступила тошнота. Появились мухи и оводы, они все кружили и кружили возле него, и их невозможно было отогнать. Белый поплавок застыл, Александр не заметил, чтоб он хоть раз дернулся. Пара уток опустилась неподалеку от него на воду, они плыли друг за дружкой, словно какая-то невидимая сила подгоняла их сзади, подплыли к самому удилищу и вдруг с криком взлетели, Александр вздрогнул и отогнал мух.

Стемнело. Александр растирал промокшие закоченевшие ноги, казалось, они потеряли чувствительность. Поплавок так ни разу и не дернулся, возможно, зацепился за какую-нибудь корягу или кто-то утащил наживку. Но вытаскивать удочку нельзя, едва ли Александр сумел бы снова забросить ее туда, где находилась рыбка. Надо было терпеливо ждать. Руки, державшие удилище, ныли, однако постепенно боль притупилась, Александр перестал что-либо чувствовать, решил, что в промежутке спал, хотя не был в этом уверен. Он больше уже ни в чем не был уверен.

Вдруг Александр услышал за спиной хруст, будто кто-то наступил на сухую ветку. Он обернулся, но никого не увидел, и все же ему казалось, что кусты подозрительно шевелятся. Подозрительно — он уже не понимал смысла этого слова. Повторил его громко и услышал какой-то нечленораздельный звук. Его охватил страх. Вначале он не мог понять, чего же все-таки боится, но затем почувствовал на своей спине чей-то алчный взгляд. Ему вспомнилось, как он сам утром с завистью смотрел незнакомцу в спину. Он попытался не думать об этом, но в голове пульсировала мысль: ведь и за ним могли следить, и тут вспомнил, что заметил нечто такое, что испугало его. Но что? Этого он не помнил. Он так и не смог освободиться от ощущения, будто чей-то безумный взгляд сверлит ему спину — он дотронулся до нее в страхе, что сейчас пальцы погрузятся в две дыры. Затем его пронзила мысль, что тот, кто его преследовал, уже обнаружил труп, который Александр оттащил в кусты, и тоже понял, что должен убить. Александр знал: невозможно равнодушно взирать, как другой человек ловит свое счастье, и мышцы его напряглись. За спиной хрустнула еще одна ветка, затем чавкнула грязь. Александру показалось, что он слышит тревожные удары двух сердец, затем дуновение ветра от взмаха палкой. Он с криком вскочил, чтобы поймать смерть, но поймал только воздух и упал лицом в грязь.

Через какое-то время он поднялся на колени, нашарил выпавшее из рук удилище, взял его и стал ждать. Ему было безумно жаль, что за спиной никого не оказалось и он не получил никакого подтверждения тому, что золотая рыбка существует.

И вдруг белый поплавок задрожал. Он словно ожил: танцует, быстро скользит в сторону, на миг останавливается, несколько раз подпрыгивает на поверхности воды и уходит вглубь. Александр резко дергает удилище и чувствует, что на конце лески как будто повис камень. Он продолжает тянуть, ясно отдавая себе отчет: то, что попалось на крючок, норовит вырваться, — Александр отступает, волоча добычу к берегу. С его губ срывается победный клич. Он тянет, видит, что на берегу что-то барахтается, подтягивает поближе…

Александр взмок, его бьет озноб — ему снова приснился кошмарный сон про золотую рыбку, этот бесконечно повторяющийся сон, от которого он просыпается весь в поту. Он хотел скинуть с себя одеяло, но рука зачерпнула воду. Вздрогнув, Александр открыл глаза и увидел в просвете между облаками диск луны, редкие звезды, синевато поблескивающую воду. Голова гудела от нестерпимой боли. Он лежал в грязной прибрежной воде, попытался было встать, но под рукой оказалось что-то холодное и скользкое. С большим трудом он поднялся на колени и обеими руками схватил тяжелую мертвую рыбу, постепенно до него дошло, что золотая рыбка мертва, что никто не станет просить у него свободы, да и он ни от кого не сможет потребовать исполнения своих желаний. Александр взял рыбу на руки, стал баюкать ее как ребенка, и в серебристой чешуе рыбы отразился лунный свет. Теперь он понял, что и на этот раз видел сон, от которого ему больше никогда не избавиться.

СМЯТЕНИЕ

Он видел все это как будто впервые: стол, покрытый зеленой бумагой, сине-серый корпус пишущей машинки, портрет в черной блестящей рамке, с которого ему улыбалась светловолосая женщина, на стене — картину, изображающую морской пейзаж, мрачное небо, пенные волны и гнущиеся на ветру деревья; картина висела довольно низко, выделяясь на фоне темно-коричневых обоев в золотой цветочек; видел книжную полку с разноцветными корешками книг, возвышающуюся от пола до потолка; в углу комнаты — напольную вазу, в которой ветка каштана покрывалась клейкими почками, расцветала зелеными листьями, пышными гроздьями… А подле вазы лепестки цветов, устилающие, подобно снежинкам, темно-синий пол; видел снег, падающий медленно, тяжелыми хлопьями, видел, как желтели листья, как обнажались, роняя свой убор, деревья, как бегали и смеялись дети и как сидели на скамеечках перед домами старички и старушки. Видел тяжелое свинцовое небо, которое опускалось все ниже и ниже.

Слышал шаги, тихий скрип двери, приглушенные голоса, кто-то тихонько напевал, кто-то приходил, уходил. Слышал жужжание мухи, проследил ее полет к окну, где она села на занавеску и застыла там.

Он размышлял о минувшем вечере, когда в битком набитом зале маленького театра играли сцены из жизни двух людей. Они переживали счастье, несчастье, радость, грусть… любили, ссорились, негодовали, ревновали, завидовали, плакали, думали, ненавидели, мирились, расходились, сходились… Жаль, что конец не получился, сказал позже кто-то из его знакомых. Весь спектакль он не отрывал глаз от венского стула, на который никто ни разу не сел, который ни разу даже не сдвинули с места и который был здесь совершенно неуместным, неодухотворенным, мертвым. Возвращаясь из театра домой, он думал: сейчас я возвращаюсь из театра домой. Сеял мелкий, похожий на туман, дождь.

На следующее утро после спектакля он брел по городу. Ночью дождь перестал, светило солнце. Люди ходили, гуляли, некоторые торопились. За прилавками магазинов толпился народ. По дороге проезжали машины, трамваи, троллейбусы и автобусы. Он остановился на углу улицы и взглянул на окна какого-то дома. За окнами, склонившись над письменными столами, работали люди. На столах лежали скоросшиватели и стояли настольные лампы с зелеными абажурами. Он подумал: зачем писать сцены из жизни двух людей, если не получился конец. И для чего понадобился этот венский стул?..

Время близилось к вечеру, когда до него донеслись звуки духовой музыки. Это удивило его. Играли на городской площади. Он ускорил шаг, музыка зазвучала громче и оборвалась. Он увидел на площади медное и серебряное сияние труб, тонконогих девушек-барабанщиц, толпу, полукругом окружившую оркестр. Громкоговорители держали речь, сам оратор прятался за спинами людей; он попытался протиснуться поближе, но затем отказался от своего намерения, и когда брел назад, голос говорившего стал удаляться, пока не стих в уличном шуме.

Для чего мне понадобилось писать сцены из жизни двух людей и к чему на подмостках из спектакля в спектакль стоит венский стул, хотя никакого смысла в этом нет, думал он вечером, лежа в постели, когда голоса в доме стихли, все замерло и только часы тикали с раздражающе громкой монотонностью.

Утром он проснулся неожиданно бодрым, но когда сел за письменный стол, то увидел все как будто впервые: стол, покрытый зеленой бумагой, сине-серый корпус пишущей машинки, портрет в черной блестящей рамке, с которого ему улыбалась светловолосая женщина, на стене картину…

В ОСЕННЕМ ГОРОДЕ

Женщина пришла в кафе часов около семи и села за столик в самом дальнем углу, у окна, на котором висели неопределенного цвета занавески, пропитанные дымом. Она заказала ликер и кофе. Вскоре в кафе вошел молодой человек, скользнул взглядом по сидящим, а затем нерешительно направился к столику, за которым сидела женщина. После довольно долгого и тягостного молчания они заговорили. С тех пор прошло уже несколько часов, почти за всеми столиками сменились посетители, они же продолжали заказывать еще и еще, и последний заказ официантка отказалась принять, поскольку молодой человек изрядно захмелел. Женщина изобразила на лице любезную улыбку и сказала, что они вовсе не пьяны, официантка погрозила пальцем, но тем не менее принесла еще один графинчик, который напоминал колбу, и две дымящиеся чашки кофе.

— Так вот, изо дня в день я вынужден общаться с этим типом, — сказал мужчина, словно продолжая какую-то свою мысль, — слушать глупости, которые он говорит, смеяться его шуткам, выполнять его распоряжения, и хотя я все знаю о его махинациях, я ничего не могу поделать…

Он наполнил рюмки и мутным взглядом посмотрел на женщину, но та ничего не ответила, сказала лишь, что он очень похож на одного диктора телевидения. Собственно, с этого и начался их разговор, позже она призналась, что когда-то мечтала стать актрисой, играла в драмкружке Дома культуры и однажды даже снялась в фильме, затем вышла замуж, но совместная жизнь не клеилась и они вскоре разошлись.

— Летом в городе просто невыносимо, другое дело деревня, там как-никак леса и поля вокруг, в жару можно пойти на речку… — пыталась завязать беседу женщина, но именно в этот момент мужчина поймал оборвавшуюся нить своих мыслей и снова заговорил о том, что не давало ему покоя, но слова наталкивались на возникшую в воображении женщины картину как на стену, не в состоянии проникнуть сквозь нее. А перед глазами женщины был луг с яркими летними цветами, над которыми порхала желтая бабочка… Внезапно эта радужная картина сменилась другой: бабочка упала в канаву, где коричневато поблескивала вода, и отчаянно замахала крылышками, но они намокли и словно приклеились к воде, медленное течение уносило бабочку вниз, и казалось, будто она неторопливо и безмятежно плывет…

Женщина взяла сигарету, молодой человек чиркнул спичкой, женщина не спеша разминала сигарету в пальцах, затем сунула в рот и нагнулась к зажженной спичке, заметив при этом, что рука, державшая спичку, дрожала и под ногтями было черно.

Желтая бабочка на поверхности воды напомнила женщине об одном летнем дне. С тех пор прошло три или четыре года, в тот раз она была вместе с Анне, той самой своей подругой, которая утонула в канун Иванова дня, — перевернулась лодка, очевидно, все они там были навеселе. Так вот, в тот раз они решили поехать позагорать, Анне захотелось не на берег моря, а в лес, который начинался сразу за городом, на пляже слишком людно, к тому же она не захватила с собой купальный костюм. Они доехали автобусом до конечной остановки и большой кусок прошли пешком; по краю леса рос кустарник, и трава под ним была мягкой; в памяти остался дрожащий от зноя воздух и чувство сожаления, что в лесу негде искупаться. Небо было прозрачно-голубым, они лежали на солнце, ей казалось, что никогда раньше она не видела столь прекрасного голубого неба. Через некоторое время она встала и направилась к канаве, заросшей по краям бурьяном, и только собралась погрузить руки в воду, как заметила на ее коричневато-черной мутной поверхности бабочку с распростертыми крылышками. Беспокойство, весь день мучившее ее, внезапно перешло в непонятную тревогу, но эта картина — желтая бабочка с прилипшими к воде крылышками — запечатлелась в памяти и со временем обрела зловещий смысл.

— Думаю, я так долго не выдержу, — закончил мужчина свой рассказ, встал и направился к выходу. Женщина испугалась, ей показалось, что молодой человек уходит просто так, не попрощавшись, но он остановился у стойки, что-то сказал, вероятно, попросил на вынос бутылку вина, однако ему не продали, и когда он вернулся, женщина сказала, что незнакомым они продавать боятся, но если попросит она, то, возможно, ей не откажут. Молодой человек махнул рукой, сел и уставился перед собой. Стол был в пепле, и пепельница полна окурков.

Разумеется, женщина знала, почему была так взволнована в тот летний день, однако старалась не подавать виду и, рассказав Анне, что Эльмар, ее бывший муж, с которым она уже полтора года в разводе, настоятельно хотел с ней встретиться, просто умолял о свидании, тут же добавила, что в этом нет никакого смысла и что конечно же она никуда не пойдет. Но Анне стала уговаривать ее. Она же была не в силах понять себя и что-то решить. Под вечер она лежала на диване, уставившись в потолок, голова была полна противоречивых мыслей и чувств, в конце концов грусть, копившаяся в течение долгих одиноких дней и ночей, сменилась всепоглощающей тоской, и она стала винить себя за то, что была слишком холодна и недостаточно чутка к мужу, что именно по ее вине происходили все недоразумения… Не в состоянии больше терпеть эти мучения, она начала поспешно одеваться и приводить себя в порядок, решив по первому же слову мужа молить о примирении.

Ей показалось немного странным, что Эльмар пригласил ее именно в то кафе, где он играл в оркестре, но, полная нетерпеливого ожидания, не стала ломать над этим голову. Когда она вошла в зал, оркестр как раз играл, Эльмар кивнул ей, и она села за свободный столик, почти у самого оркестра. Звуки музыки обволакивали ее, ласкали ей слух и сердце — казалось, будто Эльмар и весь этот маленький оркестр играли лишь для нее одной. Голова кружилась, словно от выпитого шампанского, она дрожала, как будто пришла на первое свидание, и была так счастлива, что это ощущение счастья переполняло все ее существо. Затем оркестр кончил играть, Эльмар, улыбаясь, подошел к ней, и она встала, чтобы броситься мужу в объятия.

— Ну и развезло же его, — сказал молодой человек и показал на железнодорожника, пытавшегося открыть дверь кафе вовнутрь. Дверь открывалась наружу, но железнодорожник был так пьян, что не мог сообразить этого, в конце концов он всей тяжестью тела навалился на дверь и шмякнулся на пол.

Женщина деланно рассмеялась.

— Ничего смешного, — резко произнес молодой человек, осушил рюмку и снова наполнил ее. — Больше нам не принесут, — после долгой паузы сказал он, словно радуясь этому.

А женщина думала, какой она была дурой, что не ушла сразу, как только Эльмар заговорил с ней дружески развязным тоном и повел к столу, где уже сидели какая-то женщина и мужчина, знакомый Эльмара. Она отказывалась верить своим глазам и долгое время не могла уразуметь, что эта женщина — приятельница Эльмара. Тешила себя иллюзией и удивлялась, почему Эльмар не вмешается и не положит конец грубым приставаниям мужчины. Ясность, во всей ее омерзительности, пришла позже, когда из гостиничного номера, куда они пришли, чтобы продолжить праздник, внезапно исчезли Эльмар с той женщиной и мужчина стал срывать с нее одежду.

— Пожалуй, нам пора идти, — сказал молодой человек.

Женщина взяла рюмку с ликером, увидела, что рюмка мужчины пуста, отлила ему половину и выпила. Ликер не лез в горло, ее стало мутить, она поднялась, быстро прошла в туалет, заперла за собой дверь на крючок и открыла кран. Подставила руки под струю воды и долгое время стояла, нагнувшись над раковиной. Следя, как между пальцами бежит вода, она вспомнила, что сказала молодому человеку, будто любит лето, на самом же деле ей нравилась осенняя непогода: она могла часами смотреть, как ветер кружит сухие листья, как срывает их с уже почти обнаженных деревьев, слушать дождь, барабанящий по стеклу… Ей казалось, будто она совсем недавно говорила кому-то об этом, но не могла вспомнить кому. Потом она закрыла кран, вернулась в длинный узкий зал кафе. Повернувшись лицом к залу, женщина увидела официантку в черном платье с белыми нарукавниками, которая громким голосом просила посетителей покинуть кафе. Все вокруг повскакали со своих мест, за одним из столиков сидел мальчик с гладко причесанными волосами, рядом — отец, мать и старшая сестра, все они прихлебывали из чайных стаканов ром. Внезапно ей показалось, будто молодой человек пробормотал: «А помните, за соседним столиком сидела семья. Я никак не мог понять, почему у мальчика было такое счастливое лицо». Женщина удивленно посмотрела на молодого человека, но тот уставился в рюмку и время от времени, словно в подтверждение своим мыслям, кивал головой. Женщина взглянула на соседний столик: семья давно ушла, и на желтой поверхности стола красовалась черная пепельница, да и остальные посетители разошлись, и на каждом прибранном столике стояла черная, тщательно вымытая пепельница.

— Знаете, — с каким-то странным воодушевлением заговорила женщина, — до того, как вы пришли, здесь, за соседним столиком, сидела семья — отец, мать, дочь лет двадцати и славный мальчик с гладко причесанными волосами. У них на столике стояла пустая бутылка кубинского рома, очевидно, они справляли день рождения. Мне бросилось в глаза, что у мальчика все время было ужасно счастливое лицо. Он был такой аккуратный, чистенький, временами робко озирался по сторонам и однажды даже улыбнулся мне. Но я не понимаю, почему родители дали мальчику ром…

— Нам, пожалуй, пора, — сказал молодой человек, сгреб со стола пачку сигарет и спички и сунул их в карман.

Женщина растерянно посмотрела на своего спутника и по его отупевшему, равнодушному виду поняла, что ему хочется уйти. На глазах выступили слезы. Она отвернулась, чуть-чуть отодвинула занавеску и выглянула в окно. Темную улицу освещал раскачивающийся уличный фонарь, под фонарным столбом стояло такси, и шофер при тускло-желтом свете читал газету. Бушевало осеннее ненастье. Кафе закрывается, подумала женщина, посуда будет убрана, столики вытерты, и она уйдет с этим молодым человеком. Она даже имени его не знает, но они уйдут вместе, мужчина нравится ей — и внешне, и приятным обхождением, они проведут вместе один или несколько вечеров, может быть, не наскучат друг другу, возможно, поженятся, будут счастливы… Сейчас она уйдет отсюда, из кафе, с молодым человеком. Домой. Они выпьют полбутылки вина. Мужчина совсем опьянеет, едва успеет приласкать ее, как тут же уснет. Утром она разбудит его. Он с недовольным видом начнет одеваться, и ему даже в голову не придет сказать ей что-то нежное, он попытается лишь как можно скорее уйти, потому что ему самому тошно из-за вчерашнего вечера, и дверь за ним со стуком захлопнется.

И снова будет вечер, и когда одиночество станет невыносимым, она отправится в это же самое кафе, сядет за желтый стол, на котором лежит черная пепельница, и к ней подсядет какой-нибудь мужчина, у которого сегодня выдался неудачный день и которому хочется поделиться с кем-то своими заботами; таковы они все, пока молоды, с каждым годом все будет меняться и тем не менее оставаться таким же, пока в конце концов не покажется, что ничего и нет больше — и в дверь постучится старость…

— Что верно, то верно, летом в деревне хорошо, река… поля… цветы, — пробормотал молодой человек. Затем они встали, женщина пошла вперед, взяла в буфете завернутую в бумагу бутылку, мужчина сунул ее за пазуху, карман оттопырился, женщина заботливо спросила, не оттянет ли бутылка карман, но молодой человек ответил: ерунда, не оттянет.

РЕПРОДУКЦИЯ

Себастьян увидел во сне, будто он развел костер в лесу, неподалеку от города: собрал сухие сосновые ветки, поджег их и через какое-то время пошел прогуляться. Уже будучи довольно далеко от костра, он встретил какого-то молодого человека, тот спросил, что делает рыба, если ее вытащить на сушу. Себастьян, заядлый рыболов, поспешно ответил: известное дело — что, малость побарахтается, а затем уснет. Молодой человек спросил еще что-то, но в этот момент взгляд Себастьяна привлекли мелькнувшие в кустах молодые женщины в светло-голубых платьях, и он заторопился туда, чтобы посмотреть, хорошенькие ли они. Как бы между прочим он повернул голову и увидел, что костер за это время из маленького превратился в огромный — языки пламени лизали нижние ветки деревьев, и Себастьяна охватил страх.

Когда он подошел к костру, люди уже тушили огонь — полыхали свезенные в кучу высохшие сосны и ели, на границе огня на поваленных деревьях лежали мужчины, словно стремясь своими телами преградить путь стихии. Себастьян схватил палку и начал колотить ею по горящим веткам, но человек, распоряжавшийся здесь, послал его на другую сторону огня, где пламя уже перекинулось на вереск и стебли черники. Себастьян поспешил туда, но, чтобы добраться до места, ему пришлось перелезать через проволоку, неизвестно для чего натянутую там, и когда он наконец добрался, там уже орудовал какой-то молодой человек, без толку размахивающий лопатой. Себастьян крикнул, чтобы и ему дали лопату, так как рядом возвышалась куча песка, но никто не услышал, и тогда ему пришлось горстями кидать песок на огонь. Внезапно в лесу стемнело, словно был уже поздний вечер, вдали Себастьян увидел двух милиционеров, они шли в его сторону, один держал в руке раскрытый блокнот, другой — радиопередатчик. Человек, руководивший тушением пожара, подозвал их поближе, и Себастьяна охватило тревожное чувство вины — конечно же все знали, кто развел костер, от которого огонь распространился дальше, и ему было не избежать наказания. Он схватил с земли ветку, вернее, тоненький гибкий прутик, чтобы продемонстрировать свое рвение, решив, что будет до тех пор сбивать пламя, пока они его не схватят. Странно, все люди, тушившие пожар, а также тот молодой человек, который обратился к нему с вопросом, были голыми, и только милиционеры в форме.

Себастьян проснулся бодрым. В комнате было темно и тихо, он понял, что спал самое большее час; прислушался в надежде уловить шум проезжающих машин, однако прошло немало времени, прежде чем за окном прогромыхала какая-то машина, а какая — он не понял. Увиденное во сне отчетливо стояло перед его глазами, чувство вины и страх постепенно отступили, превратившись в неприятное воспоминание. Неожиданно его поразило, что в комнате не слышно тиканья часов. Он встал и убедился: часы, одни и другие, остановились — на половине десятого и на половине первого. Себастьян лег в половине первого — казалось неправдоподобным, что стрелка часов остановилась именно в этот момент. Испугавшись, словно кто-то сыграл с ним плохую шутку, он поспешно набрал номер информации времени. Было три часа.

Необычное ощущение свежести не покидало его: за короткое время он отдохнул, был бодр и полон желания действовать, однако до утра оставалось еще несколько часов. Это было одновременно и хорошо и плохо. Плохо в том отношении, что он не мог придумать, чем бы ему заняться, а хорошо потому, что утро, когда надо будет пойти к одной своей знакомой, чтобы выразить ей соболезнование, таким образом, на какое-то время отодвигается.

Себастьян не выносил смерть, похороны и все, что этому сопутствовало. Не в его натуре было разделять с кем-то траур. Слезами неотвратимость не отвратишь. Он с ужасом представил себе, что ждет его утром: заплаканные глаза, гнетущая обстановка, пожатие руки, выражение сочувствия. Женщина в который раз начнет рассказывать, как все произошло… или не начнет? Вечером Себастьяну позвонил Меривее, друг Арнольда, и прерывающимся от волнения голосом сообщил, что Арнольд умер.

— Он повесился, — сказал Меривее.

Себастьян молчал, Меривее тоже молчал.

— Он… — заговорил наконец Меривее, но Себастьян положил трубку на рычаг. О смерти почему-то любят говорить подробно и долго, основательно объясняют, как это случилось. Необходимо во что бы то ни стало нарисовать полную картину, все запомнить, словно для того, чтобы предостеречь другого, чтобы этот другой не стал жертвой аналогичного несчастья, болезни, помрачения рассудка, неосторожности, отчаянной смелости или еще чего-нибудь такого… Себастьяну не хотелось слушать рассказ о том, как Арнольд повесился, — на миг ему вспомнилось его улыбающееся лицо с аккуратно подстриженной бородкой.

Арнольд внезапно ушел из жизни. Вот так взял да и ушел в одночасье, без узла, чемодана, не попрощавшись. Пропала охота жить, жизнь не сулила ему больше ни радостей, ни удовольствий, ни надежды, ни интереса, и вот он взял и ушел. Чтобы больше не возвращаться.

Только позавчера они случайно встретились в городе. На Арнольде была новая серая меховая шапка, он улыбнулся и спросил: «Тебе не кажется, что сегодня воскресенье?» Была среда, время близилось к вечеру, улицы в центре города кишели спешащими людьми, после непрекращавшихся всю неделю дождей и слякоти с чистого неба светило оранжевое предзакатное солнце. «Я решил подняться наверх, на Вышгород, — сказал Арнольд. — При вечернем освещении дома, выкрашенные в разные цвета, должны выглядеть еще колоритнее». И Себастьяну показалось, будто Арнольду хочется, чтобы и он пошел вместе с ним.

Они были добрыми знакомыми. Есть люди, которых ты знаешь лишь в лицо, есть шапочные знакомые и просто знакомые, есть коллеги, соседи, товарищи по школе и университету, есть приятели и есть близкие друзья, они же с Арнольдом были просто добрыми знакомыми: ходили семьями друг к другу в гости, иногда вместе ездили на рыбалку, знали, какие проблемы возникают на работе у того или другого, здоровы или больны их дети, как поживают тещи или тести, однако друг о друге они знали немного. Их жены дружили, но жена Себастьяна как раз находилась в Москве в командировке, и он ждал ее лишь к вечеру следующего дня.

В тот раз — он точно не помнил, позвал ли его Арнольд прогуляться по Вышгороду, или ему это показалось, во всяком случае, он сказал, что не располагает временем, стал жаловаться, что все хозяйственные заботы легли на него, поскольку жена уехала, надо успеть обежать продовольственные магазины и забрать девочек из детского сада, но Арнольд прервал его, казалось, он вовсе и не слушал, что говорил Себастьян, и был занят только своими мыслями. «Я видел сегодня ночью странный сон, — сказал Арнольд. — Я бродил по Вышгороду и внезапно заметил в стене одного дома высокую готическую дверь, на которую раньше никогда не обращал внимания, дверь была приоткрыта, я распахнул ее и вошел. Ступеньки вели вниз, в помещении было сумрачно, почти темно, едва я сделал на ощупь несколько шагов, как почва ушла из-под моих ног и я упал. Упал я как-то очень мягко, увидел вокруг себя что-то темно-желтое и внезапно понял, что желтое — это сера и я лечу в ад… Я отчаянно закричал, но не услышал собственного голоса».

Себастьян почувствовал на себе взгляд Арнольда — вопрошающий, ждущий участия, на что-то уповающий, но отвел глаза и молча стал смотреть на туристов, остановившихся возле памятника литературному классику. «Позже, когда я стал размышлять об этом сне, — продолжал Арнольд, — то пришел к выводу, что, несмотря на атеистическое воспитание, мы еще подсознательно верим в ад и страшимся ожидающих нас мук…»

У Арнольда были большие глаза, и часто в его взгляде проскальзывала грусть, он имел привычку поглаживать свою бородку, разминать в пальцах спичечный коробок, чиркать на краях газет, теребить галстук или рукав пиджака. Его пальцы не знали ни минуты покоя, и Себастьяну вспомнилось, как жена когда-то рассказывала, будто Арнольд вечерами вяжет, просто-напросто вяжет длинный ряд, нечто вроде шали, а когда клубок кончается, распускает, чтобы на следующий вечер начать все сызнова. Эстер, жена Арнольда, якобы пыталась втолковать ему, что гораздо практичнее вязать носки или кофты, но Арнольд считал это слишком сложной и требующей внимания работой, которая не представляет для него интереса…

Мысли Себастьяна перешли на Эстер. Как она, вероятно, подавлена, как ужасны для нее все эти дни. Эстер была очень красива, но, в отличие от других красавиц, избалованных постоянным вниманием кокеток, она оставляла впечатление застенчивого и даже робкого человека. Казалось, впрочем, так оно и было, что они с Арнольдом прекрасно ладили, у них был красивый дом, чудесные дети, и тем не менее у Арнольда, видимо, имелась какая-то тайная причина покончить с собой.

В тот раз, когда они встретились в центре города, Арнольд, казалось, пребывал в прекрасном расположении духа, и когда стал подниматься на Вышгород, Себастьян с известной долей зависти подумал, что вот он идет, весело насвистывая про себя, а я бегай по магазинам, готовь еду и возись с детьми. Он вообще частенько завидывал Арнольду, это было скрытое чувство, которое он старался подавлять в себе и в котором ему стыдно было признаться. Все, за что бы ни брался Арнольд, удавалось ему как-то даже чересчур легко, он был баловнем судьбы, и поэтому то, что он покончил с собой, казалось вдвойне страшным и абсурдным.

Сон не шел, и мысли Себастьяна вертелись по замкнутому кругу, то сужаясь, то вновь пытаясь охватить смысл всего мироздания, и смерть Арнольда — непонятный, но реальный факт — находилась в центре этого круга… Себастьяну снова вспомнился сон, который он видел, охватившее его чувство вины и безразличие к наказанию. Он попытался осмыслить сон, выстроить в ряд все обстоятельства, показавшиеся ему символическими, найти им обоснование. Может быть, он каким-то образом способствовал смерти Арнольда и не так невиновен, как кажется. Или сон вызван пережитым когда-то в детстве, ничем не обоснованным страхом, когда у них в классе произошла кража и всех подряд стали подозревать, а он с перепугу не сумел вразумительно ответить на вопросы, и тогда его чуть было не признали виновным. Позже он думал, что страх мог быть вызван подспудным желанием самому что-то украсть. Во сне было множество символических эпизодов, однако им можно дать весьма и весьма разные толкования.

Самоубийство — это безответственность, проявление эгоизма, нежелание считаться с близкими людьми, подумал Себастьян и почувствовал, как его охватил бессильный гнев к Арнольду. Уйти, оставить семью, ни за что ни про что расстаться с жизнью?

Арнольд не стоил того, чтобы тратить на него время, отведенное на сон, — он изменник, предатель, шкурник. Себастьян погасил лампу, повернулся на правый бок и постарался глубоко дышать; внезапно вспомнил, что хотя он и спросил время, но забыл завести часы. Мысль, что этак он утром может проспать, отозвалась в нем неприятной дрожью, и сон как рукой сняло. Он встал, еще раз узнал точное время, завел часы, послушал, как они тикают — громко и тихо, даже утром одни звенят громко, с каким-то противным дребезжанием, а другие нежно позвякивая. Себастьян снова погасил лампу, но вместо того, чтобы улечься в постель, подошел к окну, раздвинул шторы, подумал, что проснулся потому, что где-то в уголке мозга оставался страх из-за того, что часы остановились, и выглянул на улицу. Шел дождь. Державшаяся несколько дней прохладная и солнечная погода первых дней зимы снова испортилась. Скупой утренний свет пробивается сквозь тучи на грязные и скользкие улицы, в комнатах полумрак, время при электрическом свете тянется медленно, и неясно, утро еще или уже вечер, из форточки в душу заползает сырость…

При мысли о наступающем дне Себастьяну вдруг стало тошно. Он был зол, что жена именно теперь уехала в командировку, что все заботы легли на него и вдобавок ему предстоит пойти к жене Арнольда. Следует ли в подобных случаях брать с собой цветы? Или полагается прийти с тортом, мелькнула у него циничная мысль. Арнольд умер, ему больше ни до чего нет дела, но сколько неприятностей доставил он всем своей смертью. Смерть вообще пренеприятная штука, но если человек болен или стар, то в его уходе из жизни нет ничего абсурдного, противоестественного, близкие к этому подготовлены, остается лишь примириться с судьбой… Внезапно Себастьян почувствовал во рту вкус мясного соуса — вкус этот появился во рту неожиданно, хотя с тех пор, как они ели картофельное пюре с соусом, прошло немало часов. Себастьян отправился на кухню завтракать. Пюре затвердело, остывший соус походил на кашу. Себастьян жевал холодную еду и размышлял, почему Арнольд решил избрать именно такой способ смерти. Проще было бы залезть в теплую ванну и вскрыть вены. Очевидно, у него просто-напросто не было лезвий. Но ведь должен же он был чем-то подравнивать свою ухоженную бороду — безопасной бритвой это нелегко. Или он через день ходил в парикмахерскую? Кто-то из знакомых однажды рассказывал, как один человек застрелился из старого пистолета перед раскрытым платяным шкафом. Сунул в рот ствол, потом все было обрызгано кровью. Платья жены оказались испорчены. Мерзость, подумал Себастьян, представив себе это.

Интересно все-таки, каким образом Арнольд повесился? Внезапно эта мысль настолько завладела Себастьяном, что он уже ни о чем другом не мог думать. Как? На чем? На бельевой веревке? Галстуке? Простыне? Ремне? Он попробовал крепость пояса своего халата и убедился, что тот вполне выдержит тяжесть тела. Завязал на поясе петлю и просунул в нее голову — длины тоже хватало, чтобы его куда-то прикрепить. Но куда? Надо было все-таки выслушать Меривее — он бы непременно рассказал, как все произошло.

Себастьян ходил из комнаты в комнату, на шее у него болтался завязанный петлей пояс. Квартиры у них с Арнольдом одинаковые, и Себастьян стал гадать, где мог повеситься Арнольд. В ванной или в туалете? И там и там имелись весьма подходящие трубы, но и пути к отступлению в виде раковины, стульчака и ванны, где можно в последнюю минуту найти ногам опору. Он читал где-то, что самоубийцы выбирают такое место, чтобы уже после того, как затянулась петля, нельзя было рассчитывать на помощь и чтобы инстинкт самосохранения не выкинул никакого фортеля. Затем взгляд Себастьяна остановился на люстре, висевшей на крепком с виду крюке. Если встать на край кровати, то в крайнем случае можно привязать пояс к крюку. Однако Себастьян еще не был уверен в своей догадке, он снова и снова продумывал все возможности, которые давала квартира Арнольда. В спальне у него точно такая же кровать, как и у Себастьяна, и стоит в том же самом месте, на середине комнаты под арматурой. Изножье кровати столь ненадежная опора, что если оттолкнуться, то уже больше ногами не поймать. Все, казалось, сходится. Наверняка Арнольд пришел с работы пораньше и, улучив подходящий момент, когда дети еще в школе, а жена на работе, снял с крюка люстру и повесился на нем.

Себастьян приволок из передней стремянку, выключил электричество, отсоединил при свете карманного фонарика провода у люстры, аккуратно обмотал их концы изолентой, снял арматуру и включил ночник. Теперь надо было проверить, можно ли привязать пояс к крюку так, чтобы ноги, когда петля начнет затягиваться, не коснулись пола. Себастьян стоял на самом краю кровати и, с трудом сохраняя равновесие, начал просовывать голову в петлю — тусклый свет ночника отбрасывал на стену страшную и отвратительную тень от его фигуры. Внезапно взгляд Себастьяна остановился на выкрашенной в красный цвет стремянке. В передней у Арнольда была точно такая же, и конечно же целесообразнее всего было накинуть петлю на шею, именно стоя на стремянке, а затем просто оттолкнуть ее ногой. Да, очевидно, он так и поступил, подумал Себастьян, и, довольный своей сообразительностью, глупо ухмыльнулся.

БЕЛЫЙ СНЕГ ПОЛУНОЧИ

В одну из суббот, поздним вечером, Мия впервые увидела его. Весь день, долгий и пасмурный, шел снег; снег падал ровной плотной стеной, но внезапно перестал, и через некоторое время из-за туч выглянул далекий и одинокий диск луны. Мия лежала в постели и читала, в жарко натопленной комнате было душно, стакан воды, стоявший на тумбочке, давным-давно был выпит, и Мия все оттягивала время, чтобы не вставать и не тащиться на кухню, но в конце концов жажда пересилила лень, и Мия встала. Зажигать лампу на кухне не было необходимости, от уличного фонаря, стоявшего под окном, в помещение проникал желтый мерцающий свет. Мия открыла кран, налила полный стакан воды, выпила его маленькими глотками и в верхнем углу окна увидела маленькую ущербную луну, будто там висело какое-то диковинное украшение. Подойдя к окну, Мия выглянула на улицу: улица утопала в снегу, машины оставляли в сугробах глубокие колеи, снег, покрывший землю толстым слоем, искрился. Внезапно Мия заметила по ту сторону улицы, у забора противоположного дома, какую-то темную застывшую фигуру — свет от фонаря не падал на нее, но и в темноте, смягченной белизной снега, было отчетливо видно, что кто-то маячит там. Вероятно, ждет женщину или приятеля, решила Мия, а затем, спохватившись, что стоит в одной ночной рубашке у незанавешенного и освещенного с улицы окна, отпрянула назад, в глубину кухни, и внезапная краска стыда залила ей лицо.

Мия снова легла, стала перелистывать книгу, глаза скользили по строчкам, абзацам и белым просветам между главами, затем книга выпала из рук, не было сил читать, сопереживать радостям и горестям чужих для нее людей, умиляться тому, что исполнились их мечты; она захлопнула книгу, погасила свет, однако через какое-то время снова подошла к окну и выглянула из-за занавески. Темная фигура по-прежнему стояла у забора, прибавилась лишь оранжево-пламенеющая точка сигареты у его лица. Все еще ждет, подумала Мия, и от внезапной жалости к себе на глаза навернулись слезы. Уже с самой осени она никого не ждала, да и ее тоже никто не ждал. Она до мельчайших подробностей помнила, как однажды, придя с работы домой, увидела мужа, сидящего в полумраке кухни. Скупой вечерний свет не позволил разглядеть выражение его лица, когда он с трудом, сквозь зубы, выдавил из себя: «Мия, мы должны расстаться». Разумеется, ничего неожиданного в этом не было, жизнь у них уже давно не ладилась, и все же Мия не смогла сдержать слезы, хлынувшие из глаз, и громкие горькие всхлипывания, когда муж с каким-то чувством облегчения, оскорбившим ее до глубины души, объявил, что собирается вновь жениться и что так будет лучше для них обоих. Ей вспомнилось, что именно в тот момент, когда она ступила на порог кухни, муж сказал: «Где ты так долго была, я уже больше часа жду тебя».

Начиная с того дня, вернее, с тех коротких минут, муж сразу стал для нее чужим человеком, таким же чужим, как тот стоящий на улице незнакомец с сигаретой в зубах, и прожитые вместе годы стерлись, как будто их не было. Неприятно было думать об этом, но она не могла больше улыбкой приветствовать своего бывшего мужа, избегала тех мест, где могла встретить его; она понимала всю мелочность своего поведения, но чувство обиды от того, что ее внезапно вышвырнули как ненужную вещь, не позволяло ей поступать иначе. Самым же горьким было то, что она безвозвратно лишилась казавшихся некогда прекрасными мгновений, ибо в воспоминаниях даже жесты мужа, его слова и ласки становились другими — какими-то притворными, фальшивыми.

Настало воскресенье, самый томительный и длинный день недели. Уже много месяцев Мия не знала, чем занять себя в выходные дни. До полудня валялась в постели, с мрачным видом перелистывала какую-нибудь книгу, слушала юмористические передачи и концерты по заявкам слушателей. На улице светило зимнее солнце, снег золотисто сверкал, мимо ее окон проходили по-воскресному нарядные люди с завернутыми в бумагу цветами и коробками с тортом, но Мие не хотелось идти в гости. Она еще не привыкла быть одна. Их знакомые были в основном людьми семейными, и независимо от того, плохо или хорошо они жили, Мие было тяжело видеть их общность, дружеские улыбки, слушать будничные фразы, которыми они обменивались, смотреть на играющих на ковре детей, к тому же хозяйка дома непременно начнет утешать ее, развлекать, поносить ее бывшего мужа, и поход в гости кончится тем, что Мия просто сбежит оттуда домой, бросится на кровать и разразится слезами.

По радио кто-то просил передать кому-то привет, воскресить летние воспоминания, знакомой мелодией возродить или освежить когда-то пережитые чувства; мелодия наполнила комнату, погрузив Мию на короткое время в сладостную истому, но тем сильнее и острее ощутила она потом безутешное одиночество своей постели.

Воскресенье тянулось, но в конце концов настал вечер. На улице заметно похолодало, слышно было, как под ногами прохожих поскрипывает снег. Был девятый час, когда Мия решила лечь спать, — она бесконечно устала, хотя целый день ничего не делала и ни за что не бралась, да и сам этот день походил на длинный сон. Правда, был момент, когда она приоделась, подкрасила глаза и губы и даже надела пальто, чтобы выйти, но затем опустилась на стул и долго сидела, предавшись горьким размышлениям. Так никуда и не пошла. Сейчас она стояла перед зеркалом и расчесывала волосы, щетка монотонно шуршала, и волосы становились пушистыми и красивыми. Положив щетку на подзеркальник, Мия оглядела себя, улыбнулась, расстегнула пуговицы на блузке, обнажила плечи и спросила у зеркала, кто эта красивая молодая женщина. Она и впрямь казалась себе красивой: пышные каштановые волосы падали на белые округлые плечи… Но затем зажмурила глаза и представила себе, что она не одна в этой комнате, что за ее спиной стоит кто-то; этот кто-то очарован ею, гладит ее волосы, его руки медленно движутся вниз, останавливаются на плечах, скользят по спине, раздевают ее, ласкают… Но из зеркала на нее глядела одинокая печальная женщина, чье тело день ото дня увядает, с каждым годом на нем прибавляется морщин и складок, оно обвисает и дрябнет, а затем наступит день, когда уже никто не захочет прикоснуться к ней, обнять… Неожиданно Мию охватило неприятное чувство, будто кто-то и впрямь наблюдает за ней; она испуганно обернулась, но в комнате никого не было да и не могло быть, только взгляд ее остановился на шторах — один край окна оставался неприкрытым, и оттуда в комнату струился свет уличного фонаря. Мия быстро погасила лампу — ее ужаснула мысль, что какой-нибудь прохожий мог с улицы увидеть, как она кокетничает перед зеркалом, подошла к окну, чтобы поплотнее задернуть штору, выглянула на улицу и увидела на другой ее стороне, там, где и вчера, уже знакомого ей мужчину.

Мия попыталась уснуть, но мысль об этом человеке гнала сон прочь. Мороз усилился, на градуснике было ниже двадцати, но, невзирая на холод, мужчина продолжал стоять, переминаясь с ноги на ногу. Видимо, что-то очень важное удерживало его там. Мия подумала, что за этим кроется что-то нечистое, преступное, дурное. Она встала и сквозь щелку в шторах выглянула на улицу. Вначале она никого не заметила, а затем в круге света, отбрасываемого фонарем, увидела его, он шел мимо ее окна. Мужчина был одет в темный полушубок, на голове — рыжая меховая шапка; через несколько мгновений он пересек улицу и остановился в том же самом месте, где стоял раньше, пошарил в карманах, на миг вспыхнуло пламя спички. Непонятное волнение, — а может, то был испуг, — овладело Мией, сердце бешено колотилось. Она снова легла, но сон по-прежнему не шел и в голову лезли страшные мысли. Кровать вдруг показалась ей опасной западней, и Мия в страхе подумала, что в постели она совершенно беспомощна и представляет собой легкую добычу для преступника. Вскочив, она подошла к окну. Мужчина как раз переходил через улицу и, как ей показалось, кинул взгляд на ее окно, затем остановился у стены дома — Мия больше не видела его, она побежала на кухню и стала напряженно прислушиваться, не хлопнет ли входная дверь.

Все было тихо, однако это ничуть не успокоило ее — она долго стояла возле кровати, дрожа и не решаясь лечь. Тот человек мог быть садистом, отвратительным сексуальным маньяком, который уже много дней бродит вокруг ее дома — теперь он убедился, что Мия живет одна, подстерегает момент, когда она уснет, чтобы отмычкой открыть дверь, подкрасться к Мие и накинуться на нее. Почти в полуобморочном состоянии от ужасов, которые она себе представила, Мия надела брюки — по крайней мере преступнику не так-то просто будет совладать с ней, она успеет позвать на помощь, оказать сопротивление. На улице уже долгое время никого не было видно, однако, прежде чем лечь, Мия приставила к двери стул и положила на него пустой таз: если кто-то начнет ломиться в дверь, таз с грохотом упадет… Но, несмотря на все эти меры предосторожности, она еще долго не могла заснуть.

На следующее утро ей самой стало смешно из-за своих ночных страхов, тем не менее она с тревогой подумала, что от одиночества начинает сходить с ума, коль скоро не сумела найти ни одного убедительного объяснения чувству ужаса, неожиданно охватившему ее накануне вечером.

Она любила понедельник — в этот день наступал конец ее субботним и воскресным мучениям. Она могла смеяться и шутить, болтать сколько угодно, придумывать разные истории, если кто-нибудь спросит, как она провела выходные дни. Остальные женщины часто делились с ней своими семейными неурядицами, сетовали и жаловались, на чем свет стоит кляли своих мужей, и у нее порой даже возникало приятное чувство превосходства, когда кто-то говорил, чем, мол, тебе плохо живется и в словах этих ощущалась известная доля зависти. Но рабочий день кончался. Женщины торопились кто куда — в магазины, домой — приготовить ужин, забрать ребятишек из детского сада, только ей некуда было спешить.

В этот понедельник, возвращаясь после работы знакомой улицей домой, Мия на миг обернулась и заметила в нескольких метрах позади себя мужчину в рыжей меховой шапке и черном полушубке. За день она успела начисто позабыть переживания предыдущего вечера и сейчас вдруг все вспомнила, в панике побежала, шмыгнула в дверь продовольственного магазина и, только когда увидела вокруг себя толпящихся людей, понемногу успокоилась. За корзинками выстроилась длинная очередь, она тянулась почти до самой двери, и когда наконец освободилась корзинка, Мия в испуге вновь заметила мужчину в рыжей меховой шапке — он стоял в одной с ней очереди. Мия быстро обошла магазин, машинально, почти не глядя, что берет, сунула в корзинку продукты и заняла очередь в кассу: у соседней кассы стоял тот самый мужчина: их взгляды встретились, и на лице мужчины появилось нечто вроде улыбки, а может, он и впрямь поздоровался с ней, но Мия быстро отвернулась. Уплатив, она забыла взять сдачу, и когда кассирша окликнула ее, Мия оказалась рядом с мужчиной. Ей почудилось, будто он хочет что-то сказать, но она не стала слушать и заторопилась к выходу.

Придя домой, она первым делом плотно задернула шторы, но тем не менее не решилась зажечь свет, села за стол и задумалась. Перед глазами все еще стояло лицо мужчины. Какое-то грустное, даже улыбка не делала его радостнее. Довольно молодое лицо, приятное, трудно поверить, что он замышлял что-то плохое; она попыталась точнее вспомнить глаза, нос, рот мужчины, но у нее осталось впечатление, будто ничего, кроме улыбки, она на этом лице не разглядела. Печальной улыбки. И все-таки было в его облике что-то знакомое — она уже была уверена, что они когда-то встречались. Только не могла вспомнить — где. Мия прошла на кухню и медленно приблизилась к окну. На противоположной стороне улицы никого не было. Люди после рабочего дня торопились домой, вели детей, несли сумки с продуктами. Было тихо и холодно. В еще пламенеющем закатном небе ярко мерцали звезды. Она не переставая думала о том, что видела в корзине у мужчины пачку печенья, и недоумевала, почему он отстоял две длинные очереди из-за одной пачки печенья.

Время тянулось медленно, на улице уже совсем стемнело, но Мия продолжала сидеть за столом и ею снова овладел мучительный страх. Что, если мужчина все-таки замышляет плохое? Ее не покидало ощущение опасности, и она решила, что ей надо обязательно куда-нибудь пойти. В кино или в гости, но затем представила себе, как через несколько часов возвращается, а в темном коридоре ее подстерегает преступник, ждет, пока она откроет дверь, а затем набросится на нее. Так она и сидела, не решаясь ни выйти, ни остаться дома. Она ни с кем не могла поделиться своим безотчетным страхом — ее бы высмеяли. Хорошо бы самой высмеять себя, но она даже свет зажечь боялась. А не поехать ли к тете, подумала Мия. Тетя жила в деревне, недалеко от города, и Мия с осени не наведывалась туда, тетя и ее семья наверняка обрадуются и конечно же уговорят ее остаться на ночь.

В конце концов Мия вышла из дома, однако до самой станции ее не оставляло чувство, будто кто-то следит за ней, это чувство не покидало ее даже в поезде; и лишь за чаем в семье тети напряжение спало и Мия сама удивилась, какой она вдруг стала веселой. Спать легли поздно — тетя посчитала совершенно естественным, что Мия осталась ночевать. Когда она уже лежала в постели, в голову пришла озорная мысль: кого-то она здорово провела. Мия представила себе свою комнату, кровать, зашторенное окно, сквозь которое в комнату проникал свет фонаря, улицу, где на морозе стоял мужчина. В соседней комнате захрапел тетин муж, послышался скрип кровати, затем к Мие на постель шмыгнула кошка, описав полукруг, пробралась на подушку и улеглась прямо у лица. Мия стала гладить мягкую пушистую шерсть и услышала у своего уха тихое мурлыканье.

Под утро ей приснилось, будто она сидит в парке и ждет мужа, мимо вереницей шли люди — то ли экскурсанты, то ли туристы, между ними на какой-то странной повозке — нечто вроде одноколки, запряженной белой лошадью с огромной цифрой пять на спине — раскатывала светловолосая девочка в голубом платье, когда она крутила педалями, лошадь передвигала ногами. Внезапно, словно нарочно, девочка направила лошадь на Мию. Мия рассердилась и стала выговаривать ей, на что девочка с издевкой, как показалось Мие, сказала: не смей оглядываться назад. Тогда Мие вспомнилось, что за спиной должна быть какая-то комната, и, чтобы обмануть девочку, она вынула из сумочки зеркало и сделала вид, будто поправляет волосы, сама же в это время украдкой оглянулась и увидела мужа, вокруг которого подобно змее обвилась какая-то женщина в розовом брючном костюме. Ах, потому-то он и не идет, а я, значит, жди его, со злостью подумала она и тут же испугалась, обнаружив, что на ней ничего не надето. Это мне в наказание, промелькнуло у нее в голове. Она хотела вскочить и броситься бежать, но никак не могла встать со скамьи. Господи, теперь я выставлена здесь всем на посмешище, успела она еще подумать, почувствовав чье-то прикосновение, увидела у своего лица рыжую меховую шапку, и по телу пробежала приятная дрожь: а почему бы и нет, подумала она покорно, если он любит меня.

Мия проснулась, приятное ощущение не покидало ее. От мысли, что она любима, кружилась голова. На кухне хлопотала тетя, Мия лежала, глядя широко раскрытыми глазами в темноту, не в силах освободиться от этой мысли.

На следующий вечер, придя с работы домой, она быстро растопила плиту, сварила пару яиц, поела, затем погасила лампу, пододвинула стул к окну и стала смотреть на улицу. Ей хотелось увидеть, как придет мужчина, что он будет делать, куда смотреть, но, просидев так битый час, Мия решила, что это глупо, зажгла свет и включила телевизор. И, однако, ноги словно сами собой то и дело несли ее на кухню, и она подолгу стояла у окна, устремив взгляд на улицу. Мужчина в рыжей меховой шапке не появлялся.

В четверг — она как раз стирала на кухне — вдруг ее охватила тревога. Было около десяти вечера, она прополоскала белье, отжала его и повесила над плитой сушиться. Попыталась успокоить себя, что все это ерунда, что она будет полнейшей идиоткой, если подойдет сейчас к окну и начнет выглядывать на улицу. Белье было развешано, кухня прибрана, все дела переделаны. Она погасила на кухне свет, прошла в комнату, но не стала зажигать лампу, прислонилась к дверному косяку и уставилась в окно. Она еще не успела задернуть шторы, так как, придя с работы, сразу принялась хлопотать на кухне, и теперь свет с улицы падал в комнату, отбрасывая на стены узор тюлевых занавесок. В конце концов она медленно подошла к окну и увидела его — он стоял посреди улицы. На морозе, одинокий, несчастный. Потом отошел в сторону — мимо проехал тяжелый грузовик, от грохота которого задрожал дом. Сейчас мужчина снова стоял на своем обычном месте, он закурил сигарету и превратился в пламенеющую в темноте точку. Мия стояла на середине комнаты. И вдруг она поняла мужчину: такой же одинокий, без спутницы жизни, без близких друзей, ему хочется поговорить с кем-нибудь, рассказать о себе, о своих заботах, он истосковался по ласке, по родной душе… По он такой же робкий и недоверчивый, как и она, знакомиться просто так не умеет, возможно, когда-то пережил глубокое разочарование или был обманут.

Огромное чувство нежности захлестнуло Мию. Мужчина снова вышел на середину улицы и стал глядеть на ее окно. Он глядел с тоской, мечтательно. Мия закрыла глаза, отошла к кровати и разделась. Было щемяще тревожно стоять обнаженной перед мужчиной, который смотрит в твою сторону, но не видит тебя, — темнота, оконное стекло и тюлевые занавески разделяют их… Мия ничком упала на подушку и разрыдалась.

Неделя подошла к концу, впереди снова было два свободных дня, однако эта пятница оказалась для Мии особо мучительной. У нее было такое ощущение, будто она ничего вокруг себя не видит, не замечает, кроме то и дело возникающего в памяти печально улыбающегося лица. Она не знала, как ей быть. Все возникавшие перед ней возможности были какими-то странными, путаными, смехотворными. Мия понимала, что не в силах больше сидеть просто так в темной комнате и чувствовать на себе тоскующий взгляд мужчины — она должна что-то сделать, что-то предпринять. Почему все не могло быть просто? Мужчина постучался бы в дверь, сказал: «Здравствуйте, я такой-то и такой-то, хотел бы с вами поговорить, могу ли я прийти к вам в гости». Мия ответила бы — конечно, пожалуйста, поболтаем немного. Но, очевидно, он никогда не решится на это, он скромный серьезный человек, который не станет приставать на улице и незваным гостем стучаться в незнакомую дверь. Мия подумала, что должна как-то приободрить мужчину: а что, если самой сделать первый шаг к сближению, но в то же время она понимает — нельзя быть назойливой.

После работы Мия зашла в кафе и взяла коробку пирожных, затем, немного поколебавшись, — бутылку коньяка. Ей было неловко покупать коньяк, еще решит, что она пьяница, но она положила коробку с пирожными на прилавок, чтобы люди подумали: вероятно, собралась в гости, и для собственного успокоения пробормотала, дескать, одинокой женщине не мешает порой и развлечься. Однако что-то все же грызло ее, словно она собиралась совершить нечто неблаговидное.

Придя домой, Мия натопила комнату, сварила кофе, накрыла стол и надела свое самое нарядное платье. Ее ни на минуту не покидало чувство, будто она разыгрывает какую-то пьесу, будто она это вовсе не она, а какая-то посторонняя женщина, которая поступает диаметрально противоположно тому, как поступила бы она сама. Мия запретила себе вспоминать о мужчине в рыжей меховой шапке и попыталась думать о том, что устроит себе сейчас приятный вечер, выпьет немного коньяка и скрасит свою однообразную жизнь. В шторе оставался большой просвет, но Мия даже не посмотрела в ту сторону. Из радио неслась мягкая музыка, затем стали передавать танцевальные мелодии, а потом начались новости, и Мия выключила приемник. В комнате раздавалось лишь тиканье часов. Она налила себе еще коньяка, взяла пирожное. Стрелка часов неуклонно двигалась вперед. Мия ни разу не подошла к окну, только представила себе, как подойдет и увидит на другой стороне улицы курящего мужчину, они долго будут смотреть друг на друга, мужчина сделает несколько шагов, свет фонаря упадет на него, их взгляды встретятся, затем Мия помашет ему рукой, мужчина растеряется, Мия подойдет к двери и позовет: входите, что же вы мерзнете, а затем скажет, что ужасно устала от одиночества… А дальше, дальше она уже не осмеливалась думать.

Мия встала у зеркала, поправила волосы. Сердце колотилось, ноги были как ватные, в конце концов она подошла к окну и отодвинула занавеску. Почти под самым ее окном мужчина в рыжей меховой шапке разговаривал с какой-то женщиной, они то ли спорили, то ли ссорились, через мгновение Мия поняла, что эта женщина — Эрика, которая живет на втором этаже, прямо над ней. Прошло немало времени, прежде чем Мия вспомнила, почему мужчина показался ей таким знакомым — конечно же она летом часто встречала их вместе с Эрикой, несколько раз они даже разговаривали. Мия снова задернула штору, сняла с ног новенькие выходные туфли и, завернув их в шелковистую бумагу, положила обратно в шкаф.

Через несколько дней Мия проснулась около полуночи. Какой-то необъяснимый порыв бросил ее к окну. Она выглянула и увидела пустую заснеженную улицу. Один белый снег, с грустью подумала она. Но снег не был белым. В круге, отбрасываемом уличным фонарем, он казался желтоватым, а в темноте — темно-синим.

КОРОТКАЯ ИСТОРИЯ

Это короткая история. Довольно короткая история без заведомой морали, которую можно было бы вычитать между строк, и я сам не знаю, для чего решил написать ее. Вполне возможно, что рассказ, даже когда будет закончен, не обретет четких границ, — вот такая эта история.

Несколько лет тому назад в нашем городе проживал некий художник Р. Внешность имел приятную, характер легкий, общительный, жизнерадостный, но прежде всего он был признанным художником. Ему свойственно было какое-то особое чутье создавать полотна, которые тут же становились гвоздем выставки: крупноформатные, яркие по колориту и какие-то удивительно современные композиции приковывали к себе внимание большинства посетителей, и когда они покидали выставку, им казалось, будто они обменялись с художником крепким дружеским рукопожатием. Критика не скупилась на похвалы, Р. получал премии и награды, я и сейчас отчетливо вижу одну из его последних работ (хотя с тех пор прошло четыре или пять лет), где изображена городская улица, летняя и оживленная. На размытом бледном фоне домов суггестивные цветовые ритмы переднего плана смело и рельефно очерчивают фигуры людей — молодых, полных жизни, красивых, таких, каких мы хотели бы видеть вокруг себя, и вот благодаря картине Р. они внезапно оказываются перед нами, чуть ли не среди нас.

Р. работал интенсивно, доброжелательная критика вдохновляла его на создание все новых и новых картин, и все же у него хватало времени заниматься и разной другой деятельностью, что еще больше увеличивало и без того окружающий его ореол славы… И, дабы история не показалась слишком красивой или скучной, я должен рассказать об одном, с виду незначительном происшествии.

Как-то раз, под вечер, художник Р. столкнулся лицом к лицу с мужчиной, преградившим ему дорогу. Как это бывает довольно часто, один, уступая дорогу другому, сделал шаг направо, затем налево, а тот, другой, как в зеркале повторил все его движения. В конце концов они остановились прямо друг против друга. Р. скользнул взглядом по незнакомому мужчине: странно одетый и приземистый, на лице многодневная щетина, в недобром или хитром взгляде тень зловещей усмешки. Они стояли так с минуту, а может, и больше, Р. словно завороженный. Затем художник ступил на проезжую часть дороги и долго смотрел на удаляющуюся спину, раскачивающуюся из стороны в сторону подобно маятнику, на кривые, неестественно короткие ноги мужчины и бритый затылок, на который, словно на чурбак, опиралась маленькая яйцевидная головка.

На следующий день или через день Р. увидел почти у самого своего дома того же мужчину, он стоял, прислонившись к забору, и улыбался ему с какой-то странной нагловатой фамильярностью. Спустя еще несколько дней Р. ехал в трамвае и, подняв глаза от газеты, увидел на противоположном сиденье человека с уже знакомой зловещей усмешкой, которую разве что с большой натяжкой можно было назвать улыбкой. Через остановку Р. выскочил, поймал такси и поехал домой, отложив одну очень важную встречу.

Долгое время об Р. ничего не было слышно, он отказался от своих постов, едва отвечал на телефонные звонки, не принимал приглашений в гости… В конце концов поползли слухи, что художник напряженно работает, не выходит из ателье, однако, ко всеобщему неудовольствию, он не представил на очередной выставке ни одной своей работы. Осенью же, напротив, удивил, а скорее удручил публику большим полотном, на котором изобразил нелепых (на одно лицо) приземистых мужчин, от которых веяло ужасом безумия. Каждый чувствовал себя так, будто его одурачили. И снова поползли слухи, в большинстве абсурдные и злые, остряки не пропускали ни одной подходящей возможности пройтись на счет Р. Некий критик, используя сочные сравнения, рассказывал о своем визите в ателье художника, где увидел большое количество «несомненно авангардистских», но, к сожалению, однотипных портретов. Это был полный крах.

Как-то осенью Р. вместе со своей пятилетней дочерью пошел прогуляться в лес неподалеку от города. Стоял прохладный солнечный день, деревья роняли последние листья, но солнце еще пригревало. Сев под сосной, Р. принялся слушать, как ветер поскрипывает ветвями, и задремал, но внезапно, вздрогнув, проснулся и увидел, что дочь исчезла. В предчувствии недоброго он побежал к склону, и его глазам открылась картина: у выкопанного в песке углубления сидит его дочь и какой-то незнакомый человек сует ей в руку конфету. С испуганным криком он помчался туда, выхватил у ребенка конфету и стал нещадно избивать мужчину.

Об этом хулиганстве много говорили, обсуждали подробности, выяснилось, что жертвой оказался тихий незлобивый человек, любивший детей, и дети (зачастую совершенно чужие) вмиг привязывались к нему. Просто в результате полученного много лет назад ранения в голову он был не совсем в себе — простодушный, ни для кого не опасный сумасшедший. Несчастный человек. Художник же твердил, что мужчина преследовал его, завидовал его славе и благополучию, намеревался убить, а ребенка хотел отравить. В ходе следствия выяснилось, что за последнее время Р. написал десятки картин, на которых был изображен тот мужчина, отвратительных, вызывающих ужас картин. По словам художника, это было единственной возможностью в случае насильственной смерти разоблачить своего убийцу…

Ах, да… возможно, мне следовало начать рассказ совсем иначе: будучи в командировке в городе Т., я подружился с приятным (но, на мой взгляд, излишне самодовольным) служащим, который за чашкой кофе рассказал мне об одном художнике и, рассказывая, рисовал на краю газеты (я уже раньше обратил внимание на эту его дурную привычку) одинаковые рожи. Закончив свою историю, он вопросительно посмотрел на меня, но, поскольку в тот момент я не знал, что сказать, произнес: «Разве не забавно?» — и разразился громким смехом.

СОВСЕМ КОРОТКАЯ ИСТОРИЯ

История могла быть такой: жена, после многолетних отчаянных попыток сохранить любовь к мужу, в конце концов развелась с ним. Бесчисленные раны, которые нанес этот брак, отравляют дальнейшую жизнь женщины. Она потеряла веру в людей, в дружбу и счастье и тем не менее не в силах выносить одиночество. Всякий раз, когда она просыпается ночью, ей мерещится: рядом лежит муж, плоть берет верх над рассудком, и женщине кажется, будто она сходит с ума: порой обнаружив, что лежит в постели одна, она до утра ждет прихода мужа и терзается страхами, что с ним случилось несчастье. В отношениях со своими сослуживцами она становится педанткой, холодной и равнодушной. А ведь она привлекательная женщина, и нередко мужчины норовят приударить за ней, но даже малейшее поползновение к сближению выводит ее из себя, и она закатывает им безобразные сцены. Она с ожесточением обвиняет своих знакомых в распутстве, распространяет необоснованные и грязные сплетни. В самый тяжелый момент кризиса, когда она стала в тягость и себе и другим и когда навязчивая мысль о самоубийстве созрела настолько, что женщина готова была осуществить ее, она знакомится с приятным мужчиной, который всячески соответствует ее идеалу, однако упорно не желает признаться себе, что любит его. Избегает встреч и даже просит одного из знакомых наговорить о ней гадостей. Но вот благодаря случайности они проводят вместе чудесный летний день, и, забыв обо всем, женщина уступает мужчине, но уже через какое-то время начинает думать, что нужна ему лишь для удовлетворения его низменных инстинктов. Происходит тяжкое расставание. Мужчина не может понять внезапной перемены в настроении женщины, умоляет на следующий день встретиться, но ей слышится в голосе мужчины оскорбительная ирония, и женщина почти в прямом смысле этого слова вышвыривает его за дверь. Он уходит подавленный, а она остается плакать. Через несколько часов, понимая, что не переживет нового горького разочарования, она бросается под поезд. Она не погибает, но остается без ноги и попадает в больницу. День тянется за днем, и женщина впадает в полную апатию. Однажды после обеда дверь палаты распахивается, входит тот самый мужчина и осыпает ее кровать летними цветами. На мгновение лицо женщины освещается улыбкой, мужчина счастлив, целует ее глаза, губы, улыбку, но уже в следующий момент женщина велит ему уйти и больше никогда не появляться здесь. Она совершенно уверена, что мужчина пришел к ней, калеке, только из чувства сострадания. В этот вечер она долго плачет. Из-за лицемерной доброты мужчины и своей несчастной любви.

ИСТОРИЯ ОДНОЙ ЛЮБВИ

Лео был сыном Константина. Константин Силлаотс, хороший и работящий человек, неожиданно, на пятидесятом году жизни, бросил свою семью и сошелся с некой Авдосьей, буфетчицей из пивного бара. Лео к этому времени был уже взрослым человеком, работал в типографии ретушером, неплохо зарабатывал и подумывал о женитьбе. Уход Константина прошел для семьи, казалось, бесследно. Жизнь шла своим чередом, а затем Лео призвали в армию, хотя он и рассчитывал получить отсрочку на год. Через несколько месяцев Аста Силлаотс, мать Лео, заболела. Болезнь оказалась серьезнее, чем предполагали, и Аста умерла. Лео получил короткий отпуск, похоронил мать и все оставшееся время шатался с друзьями по ресторанам и барам. Вероника, девушка, на которой он собирался жениться, была в это время на пятом месяце беременности, но Лео ни разу не навестил ее. Правда, они встретились на похоронах, но обменялись лишь несколькими фразами, поскольку Вероника сочла неуместным говорить на кладбище о свадьбе. В последующие дни она неоднократно пыталась встретиться с Лео, но дверь его квартиры всегда оказывалась на замке. А потом Лео уехал. Служил он где-то в Заполярье. Вероника написала ему два полных отчаяния письма, второе из них вернулось назад с короткой пометкой, что адресат в данной воинской части не значится. Вне себя от горя, Вероника отправилась к Константину в надежде узнать новый адрес Лео, но Константин и его сожительница были пьяны, обозвали Веронику шлюхой и выставили за дверь.

Вероника, пошатываясь, вышла на улицу. Ей никогда не приходило в голову, что в ее любви может быть что-то постыдное. Перед глазами стояли пьяные издевающиеся лица. Злое лицо Константина. Вероника ничего не понимала. Ей хотелось лишь поскорее добраться до дому, но на улицах было скользко и она еле шла. Сердце колотилось, почва уходила из-под ног. На автобусной остановке она долго сидела на заснеженной скамейке, пряча лицо в воротник, чтобы люди не увидели ее слез. Уже у самого дома она повстречала подругу, чей парень тоже служил в армии. Подруга с таким жаром стала рассказывать о его солдатской жизни, что глаза Вероники снова наполнились слезами. Внезапно она почувствовала потребность рассказать подруге о своей беде, но когда та спросила, как поживает Лео, Вероника начала что-то сочинять, притворившись, что недавно получила письмо.

— Конечно, им нечего больше делать, как только письма писать, — сказала подруга, и они распрощались.

В комнате было холодно. Вероника принесла из сарая два ведра торфяного брикета, растопила плиту, прошло немало времени, прежде чем она решилась снять пальто, однако в комнате все еще было холодно, и Веронике пришлось забраться под одеяло. Она пыталась сосредоточить на чем-то свои мысли, но все они сплетались в один запутанный клубок. Синицы клевали за окном кусочек сала и стучали в стекло. В конце концов из этой путаницы мыслей выкристаллизовалась одна мучительная мысль. Константин — дедушка ее будущего ребенка, притом единственный, ни другого дедушки, ни бабушек у него просто нет. На плите зашумел чайник. Вероника встала с кровати, долила в чайник воды, подложила в плиту несколько брикетин, затем достала из ящика стола письма Лео, села перед плитой, к теплу, и стала глядеть на них с тупым равнодушием.

Писем было семнадцать, Вероника перевязала их голубой ленточкой. Синицы клевали кусочек сала, раскачиваясь, он ударялся в окно, и от этого звука становилось не по себе. Вероника подумала: а что, если привязать завтра кусочек сала к какому-нибудь дереву подальше от окна, но ей доставляло удовольствие смотреть на птичек, и если все время помнить о том, что это стучат синицы, то страх исчезнет. Она положила пачку писем на пол и включила радио. Мужской голос пел о любви: мы никогда не станем чужими, дорога к счастью у нас одна… Слова и музыка ласкали слух Вероники — она как бы находила утешение в том, что кто-то живет для кого-то и счастлив, и чувство глубокой обиды, сжимавшее сердце, исчезло, оставив лишь легкий след. На какой-то миг лицо Вероники смягчилось слабой улыбкой, далекой, почти неуловимой. Когда концерт закончился, она отложила вязанье, взяла из пачки одно из семнадцати писем и стала читать:

Дорогая Вероника!

Прошло уже 78 долгих дней с тех пор, как я видел Тебя. 78 дней я не прикасался к Тебе, не слышал Твой голос. И все же у меня такое чувство, что Ты рядом со мной, хотя нас и разделяют тысячи километров, и Твоя любовь как солнышко согревает меня в темные дни полярной ночи. Ты, возможно, улыбаешься, что я так старательно считаю дни, которые мы провели друг без друга, но знай, что я считаю и те дни, которые отделяют меня от того времени, когда мы опять сможем принадлежать друг другу, к сожалению только, это такая огромная цифра, что я не решаюсь ее написать.

Дорогая, Ты хочешь знать, что я делаю, о чем думаю, но жизнь наша течет однообразно, сплошная строевая муштра, аж в глазах темнеет, да что об этом писать. Напиши лучше подробнее о своей жизни, так приятно получать и читать толстые письма. Представляешь, один парень получил письмо на целых восьми страницах! И пришли мне еще одну свою фотографию. Я взял с собой шесть, больше всего мне нравится та, что сделана летом, когда мы с Сассем и Рикси ездили на пляж. Я все время ношу ее в нагрудном кармане и вечерами, когда никто не видит, перед тем, как лечь спать, смотрю на Тебя. Иногда мне хочется поцеловать фотографию, но это было бы как-то смешно.

Не сердись, что я сразу не ответил на Твое предыдущее письмо, но мне надо было подумать. Ты и сама понимаешь, что такие вещи нельзя решать с бухты-барахты, но теперь я пришел к твердому убеждению, что ребенок, если он родится, будет частичкой Тебя и меня, нашей любви, и мы не должны препятствовать его появлению на свет. В нашем подразделении у двоих парней есть дети, они жутко гордятся этим и без конца показывают их фотографии. К тому же с ребенком Тебе не будет скучно. Так что и не вздумай идти к врачу. А я буду ждать дня, когда вернусь домой и вы встретите меня уже вдвоем. Здорово! Я подумал, что мы могли бы пожениться. Один парень у нас как раз уехал домой на свадьбу, на это положен отпуск, когда он вернется, я узнаю поточнее, как все это провернуть. Представляешь: может, я уже через месяц буду дома! Прямо голова кружится, как об этом подумаю. Кстати, сегодня у меня голова и впрямь кругом идет. Ты, конечно, удивишься, как так, но у одного парня был день рождения и домашние прислали ему посылку, а в ней две большие банки компота, никому и в голову не пришло, что яблоки плавали в водке. Ну не хитро ли придумано! Вечером мы с ребятами распили эти банки в сортире. Естественно, мы малость дрейфили, ведь пить водку здесь строго-настрого запрещено, но потом была потеха. Именинник так нализался, что во время вечерней переклички не стоял на ногах, нам пришлось поддерживать его, чтобы не рухнул, но все кончилось благополучно. Если не лень, можешь и мне что-нибудь такое скомбинировать, но только обязательно напиши заранее, чтобы я не влип.

Всего тебе хорошего, дорогая. Не забудь послать фото, парни говорят, что ты девчонка первый класс.

Навеки любящий тебя Лео.

Вероника прочитала письмо, сунула в конверт, подложила в плиту брикет и кинула туда же пачку писем, затем закрыла дверцу и принялась вязать кофточку.

В марте она родила сына, которого назвала Лео.

ГИРЛЯНДА ИЗ БРУСНИЧНЫХ ВЕТОК

Мальчик стоит в фойе киностудии и ждет товарища Сеппера. Он никогда раньше Сеппера не видел и поэтому разглядывает каждого входящего, а те в свою очередь разглядывают его. Мальчик стоит уже минут десять, ему неловко, он ощущает неуверенность, его одолевают сомнения — вдруг что-то не так, вдруг он по ошибке пришел не в тот день или час, а может, Сеппер забыл, что назначил ему прийти, или же заболел. В конце концов мальчику надоедает разглядывать входящих, и он поворачивается к окну, за которым утреннее солнце освещает верхние этажи домов на противоположной стороне улицы.

— Так это ты тот мальчик, что хочет стать режиссером? — неожиданно слышит он возле себя чей-то насмешливый голос. Мальчик растерянно смотрит на лысого мужчину в синей куртке, на крючковатом носу которого красуются очки в золотой оправе, и отвечает:

— Нет, я жду товарища Сеппера.

Мужчина говорит, что он и есть Сеппер, и ведет мальчика в комнату, оклеенную афишами, как обоями, садится за стол и, попыхивая сигаретой, глядит на мальчика. Мальчик опускает глаза: пол покрыт зеленым пластиком, на ногах у мужчины желтые сандалии.

— Ты еще несовершеннолетний, — наставительно, словно с укором, говорит мужчина. — У тебя должен быть короткий рабочий день, а наша специфика вынуждает нас порой не считаться с этим, но поскольку мы с твоими родителями договорились и, можно сказать, нашли общий язык, то…

Неожиданно мальчик слышит смешок, быстро поднимает глаза и с удивлением видит, что мужчина уже не смотрит на него, а, навалившись телом на стол, внимательно разглядывает черный блестящий письменный прибор.

— Будешь работать помощником реквизитора, — продолжает мужчина, не меняя позы. — Будешь делать все, что скажут, главное — внимательность, быстрота, точность… У нас здесь, как на корабле…

Он откидывается в кресле и говорит:

— Муха утонула в чернильнице. Взяла и утонула… да-а… работа наша, как служба на корабле, и капитаном на нем — режиссер, заруби себе это на носу.

Сеппер гасит сигарету и дает мальчику временный пропуск.

— Итак, приступим к работе, внизу тебя ждет Анне, она будет твоим начальством. Ты унтер-реквизитор, а она обер-реквизитор. — И мужчина громко хохочет над своей шуткой, отчего рот мальчика тоже невольно растягивается в улыбке.

Они идут к павильону. Мальчик аккуратно складывает пропуск и засовывает его в ученический билет. Теперь, во время летних каникул, он будет работать на киностудии. Глупый страх, будто школьников не берут, тотчас сменяется приятным возбуждением, и он быстро шагает вслед за Сеппером по темному коридору студии.

И вот мальчик стоит в дверях павильона, там как раз начинается съемка. Павильон — большое помещение, посередине которого построена комната с тремя стенами. В комнате красуется праздничный стол, заставленный всевозможными блюдами и бутылками. Прожекторы, свисающие с потолочных конструкций, светят странным апельсиновым светом. Мужчины поворачивают прожекторы длинными шестами. Светловолосый человек, сидя на машине, похожей на кран, выкрикивает номера. В помещении царят шум и какая-то бессмысленная суета. Мальчик ищет взглядом Сеппера, но тот словно растворился в толпе снующих людей.

В течение нескольких минут мальчик вбирает в себя эту движущуюся перед ним картину и внезапно чувствует странное разочарование. Как-то слишком обыденно все это. Он разглядывает актеров, многих из которых знает по имени и в лицо, но актеры просто болтают, смеются, курят у двери: на них обычная одежда, и от других служащих их отличает разве что грим, однако мальчик все же надеется, что первое впечатление обманчиво и мир кино откроется ему когда-нибудь позже.

— Ну, что стоишь у двери? — спрашивает у него молодая женщина. — Сеппер решил, что ты уже умотал домой… Я Анне, — поясняет женщина, и мальчик чувствует, как у него начинает пылать лицо оттого, что Анне с беззастенчивым любопытством разглядывает его.

— Здравствуйте, — смущенно бормочет мальчик. — Что я должен делать?

— Прежде всего осмотрись вокруг, — усмехается Анне и спрашивает, бывал ли он когда-нибудь раньше на съемках.

— Нет, — отвечает мальчик, и ему неловко, что он должен так ответить.

Выражение лица у Анне становится скучающим, и она принимается объяснять, где находится камера и что из себя представляет режиссер Треппан, но как раз в этот момент на весь павильон раздается зычный голос Треппана:

— Анне! Кто видел Анне!

Мальчик все еще стоит у крана и оглядывается по сторонам. Ему трудно себе представить, чем он может быть здесь полезен. Он ничего не умеет, и совершенно ясно, что ни у кого нет времени чему-то его учить, единственное, что ему остается, это забиться куда-нибудь в угол, чтобы не путаться у других под ногами.

Вокруг стола собираются актеры, рассаживаются на стульях, разглядывают стоящие перед ними блюда. Мальчик глотает слюну — утром он торопился и едва успел что-то перехватить, и вот теперь глотает слюну и старается не смотреть в сторону стола. Анне курит и болтает с каким-то мужчиной. Мальчик немного обижен: вместо того чтобы болтать, она могла бы заняться им. В конце концов ему надоедает стоять на одном месте, набравшись смелости, он заглядывает за стены комнаты, рассматривает кинокамеру, прислушивается к разговорам и начинает понимать, что многие вещи здесь имеют свои названия: микрофон висит на крюке, прожекторы называют юпитерами и «бебками». Надо только не зевать, рассуждает сам с собой мальчик, и тогда ему самому скоро станет все ясно. Ну и удивится Анне, с гордостью думает он, когда увидит, как хорошо он уже разбирается в съемке. Но тут он замечает нечто странное: двое мужчин желтой лентой измеряют расстояние между камерой и актерами. Поначалу мальчик думает, что они дурачатся, но мужчины, кажется, занимаются этим всерьез, и он разыскивает Анне, чтобы спросить. Женщина хлопочет у праздничного стола и, как только замечает мальчика, командует:

— Сбегай-ка на второй этаж в гримерную и спроси часы актера Сийма.

Мальчик счастлив, что ему доверили поручение. Он спешит вверх по лестнице, но в коридоре останавливается: что могла означать эта странная фраза: спроси часы актера Сийма… Наверное, это какое-то условное выражение, догадывается он, пароль, который… он думает… который, очевидно, означает, что актера надо поторопить на съемку. Теперь, уже по-настоящему гордый своей сообразительностью, он идет прямиком в гримерную, которую заметил, когда шел с Сеппером по коридору, и уже в дверях кричит:

— Актера Сийма срочно просят на съемочную площадку!

— Он должен быть внизу. Да, он спустился минут пять тому назад, — удивленно произносит женщина в белом халате.

Когда мальчик входит в павильон, Анне как-то насмешливо смотрит на его руки.

— Ну? — спрашивает она.

— Он уже пять минут как внизу, — бойко заявляет мальчик.

— Часы?! — Глаза Анне суживаются и становятся злыми. — Болван, я велела принести часы Сийма.

Мальчику снова приходится идти в гримерную. От жгучего чувства стыда на глаза у него наворачиваются слезы, но показывать этого нельзя. Он вытирает глаза рукавом и машинально думает о том, что должен принести актеру часы, иначе они не могут снимать, и когда наконец часы с коричневым кожаным ремешком оказываются у него в руках, ему хочется швырнуть их об стену, но он осторожно держит их на ладони, молча протягивает Анне и, не решаясь глядеть по сторонам, боком подвигается к стене, подальше от яркого света, потому что все, наверное, смотрят на него и смеются.

Мальчик садится на железный ящик и все время ощущает вокруг себя какой-то странный, видимо, присущий киностудии запах, который вначале ему понравился, а сейчас кажется отвратительным и вызывает тошноту. Внезапно до него доносится шум, словно все, кто находится в студии, одновременно стали кричать, он в растерянности поднимает глаза и видит, что актеры повскакивали из-за стола, размахивают руками, а режиссер вскарабкался на стул, поднес ко рту рупор и выкрикнул:

— Съемка отменяется. Всем не позднее семнадцати быть на месте!

Затем мальчика окружает галдящая толпа, которая постепенно рассеивается. Один за другим гаснут прожектора, помещение вновь окутано призрачным апельсиновым светом. У дверей стоит реквизитор Анне и что-то объясняет мужчине, с которым она только что болтала. Анне возбуждена, жестикулирует; мужчина ковыряет носком туфли пластик.

Мальчик думает, что хорошо вот так сидеть, ничего не делая, однако на душе у него довольно-таки паршиво. Он остался в павильоне один, все разошлись, о нем как будто забыли. Никому не нужный болван, бормочет он про себя, и внезапно его осеняет: он ведь может идти домой! Режиссер сказал, что съемка отменяется… Мальчик тотчас же вскакивает с ящика — ему можно уйти, поесть пирожков и мороженого или съездить на пляж; он уже проходит мимо вахтера, как слышит вдруг, что кто-то окликает его:

— Мальчик, подожди!

— Как хорошо, что ты еще не ушел, — говорит Анне и протягивает ему большую корзину. Затем велит подождать у входа, потому что они сейчас поедут в лес плести гирлянду из брусничных веток.

Мальчик ждет Анне. Стоит, как и утром, у дверей киностудии, и у него такое чувство, будто он ужасно долго пробыл в этом ярко освещенном прожекторами глухом помещении, а ведь на дворе солнечный летний день. Ему так хотелось в школьные каникулы поработать на киностудии, и он пытается утешить себя, что теперь с работой у него все наладится, но в то же время его мучит желание поставить корзину на пол и умотать на пляж. От отца ему, наверное, достанется за это, а тут его никто ругать не станет. Наконец появляется Анне. Глаза у нее красные, словно она плакала. Они садятся в автобус, на дверце которого красуется эмблема киностудии.

— Послушай, неужели надо целых полчаса искать какую-то корзину, — бурчит вместо приветствия шофер автобуса.

— Золотце, — говорит Анне, — мне дали в помощники новичка, и мальчику пришлось улаживать с Сеппером всякие дела с оформлением.

Шофер ничего не отвечает.

— Ты, конечно, считаешь, что я должна одна плести эту десятиметровую гирлянду, — высокомерно добавляет Анне.

Резкий голос, которым произносятся эти лживые слова, огорошивает мальчика, на мгновение он чувствует себя виноватым, но тут же, побледнев от злости, чуть не кричит, что на самом деле это он ждал Анне, а дела с Сеппером они уладили еще утром. Однако он сдерживается — ведь ему целый месяц придется помогать Анне и разумнее не ссориться с ней, не то она еще скажет, что он безнадежный болван, и тогда его выгонят с работы. Он понимает, что так думать дурно, но отец просил его вести себя хорошо и быть послушным, потому что получить такое место было вовсе не просто.

Решив больше не дуться, мальчик садится рядом с Анне и заговаривает о погоде. Анне словно не замечает его и глядит в окно. Мальчик знает, что молчать, когда рядом с тобой женщина, невежливо, и пытается улучить подходящий момент, чтобы завязать беседу, и когда Анне начинает что-то искать в сумочке, спрашивает, почему отменили съемку.

— Потому что пленки не было, — бесцветным голосом отвечает женщина. — Когда все уже готово для съемки, они вдруг обнаруживают, что пленки до вечера не будет. Чепуха какая-то!

Похоже, что у Анне нет охоты разговаривать. Мальчик думает, что разумнее вернуться на свое место. Автобус кружит по городу, будто не находит дороги. Мимо окна проплывают дома и люди, и мальчику приходит в голову, что в окне киноавтобуса его может заметить кто-нибудь из знакомых. Вдруг решат, что я тоже снимаюсь в кино, — мальчик довольно улыбается. Он давно уже втайне мечтал стать актером, но теперь его прельщает профессия режиссера: «Как капитан корабля…» — сказал лысый Сеппер. Ему хочется спросить у Анне, как выучиться на режиссера, но он боится. Начнет еще насмехаться, решает мальчик, ему вспоминается, как стал подтрунивать над ним Сеппер: «…так это ты тот мальчик, что хочет стать режиссером».

Автобус останавливается на извилистой дороге посреди соснового леса. Мальчик берет корзину и выходит. Анне потягивается и спрашивает, умеет ли он плести гирлянду. Мальчик качает головой, Анне устало вздыхает, автобус отъезжает, чтобы вернуться за ними часам к четырем, и когда он исчезает за деревьями, Анне направляется по тропинке в лес. Мальчик тащится за ней, не понимая, куда и зачем они идут, потому что земля вокруг сплошь покрыта кустиками брусники. Подойдя к песчаному откосу, они спускаются вниз, где в глубине поблескивает темная, неподвижная излучина реки. Анне достает из корзины купальную простыню и расстилает ее на песке.

— Ну вот, мы и на месте. Ты давай собирай, а я стану плести эту дурацкую гирлянду.

Мальчик послушно берет корзину, взбирается по откосу наверх и, оглянувшись, видит, что Анне стягивает через голову платье, аккуратно складывает его и ложится загорать. Могли бы сперва и вместе пособирать, с возмущением думает мальчик, однако начинает прилежно рвать брусничные веточки.

Когда мальчик с полной корзиной снова спускается по отлогому песчаному берегу, в душе у него теплится надежда, что Анне придет в восторг от того, что он так быстро набрал брусничных веточек, но женщина лениво приоткрывает глаза, зевает и говорит:

— Ну что ж, начнем плести. Дай-ка веревку, я тебе покажу, как это делается.

Вокруг песок, наверху растут высокие сосны, внизу низкий кустарник, на противоположном берегу реки зеленеет луг, веревки же нигде не видать. Мальчик с недоумением смотрит на Анне.

— Давай веревку, — повторяет женщина.

— Здесь нет никакой веревки, — бормочет мальчик, — я, наверное, не взял ее, — поспешно добавляет он.

— Как не взял! Я сама положила в корзину моток веревки. Послушай, болван, ты потерял ее.

Мальчик хорошо помнит, что, поджидая Анне, он поставил корзину на пол и посмотрел, что в ней. Там была сложенная купальная простыня и больше ничего, и он говорит:

— Уже когда вы дали мне корзину, веревки в ней не было.

— Врешь. Я сама ее туда положила. А ты потерял.

К горлу мальчика подступают слезы, но он стискивает зубы.

— Хорошенькая история, едем плести десятиметровые гирлянды и теряем веревку. Будь добр, разыщи!

Надо идти, думает мальчик и, когда он взбирается на откос и Анне уже не может видеть его, садится на брусничную поляну, и из глаз у него начинают безудержно катиться слезы. Он не может понять, как могла эта женщина поступить так подло и свалить на него свою оплошность. Он знает, что ему никто не поверит. Он боится, что его выгонят со студии.

Мальчику противна сама мысль, что он снова должен вернуться к Анне, но в то же время он понимает, что ему надо быть разумным и каким-то образом добиться расположения женщины, может, тогда Анне вступится за него и, кто знает, вдруг даже удастся обратить эту историю в шутку, ведь смешно же ехать плести гирлянды без веревки, да и с кем в первый день не бывает казусов.

Он вытирает глаза, и внезапно его осеняет: может быть, веревка все-таки была в корзине, только он ее не заметил. Мальчик решает поискать веревку на тропинке, по которой они шли, он внимательно смотрит себе под ноги, в некоторых местах описывает круги, пытаясь вспомнить, где точно они проходили.

Но ничего не находит. Возвращается, вид у него несчастный, и говорит, что, может быть, веревка выпала в автобусе.

— Я проверила, когда мы выходили, — говорит Анне. — Ну да ладно, пусть снимают тогда без гирлянды, — добавляет она с каким-то равнодушным и отсутствующим видом.

Мальчик садится на песок.

— Ну что ты киснешь, раздевайся и загорай, — говорит Анне.

Мальчик послушно раздевается и остается в одних плавках. Женщина разглядывает его, а затем спрашивает:

— Сколько же тебе лет?

— Тринадцать.

— А как ты попал к нам на работу? У тебя что — родители работают на киностудии?

— Нет, через одного папиного знакомого, я точно не знаю, как…

— Ах, вот что… — В протяжном голосе Анне слышится что-то зловещее, и от этого мальчику становится не по себе.

— Жарко, — через какое-то время говорит Анне. — Принеси воды и полей мне на спину.

Мальчик медлит, как-то глупо идти за водой, но он все же идет, зачерпывает ладонями воду и торопится назад, чтобы по пути не расплескать ее. Анне хочется, чтобы он принес еще, и когда он снова выливает на ее покрасневшую спину пригоршню воды, Анне недовольно произносит:

— Ты что, дурачок, все время на одно место льешь. Разотри-ка.

Мальчик опускается на колени, начинает растирать, растирает, возможно, и по сей день, если не стал за это время режиссером.

ВЕЧЕР В КВАРТИРЕ № 64

Он позвонил в дверь длинным звонком, прислушался к шороху шагов, к звуку поворачивающегося в замочной скважине ключа, отряхнул снег с ботинок, вошел в квартиру, улыбнувшись, поздоровался с женой, открыл портфель, вынул из оберточной бумаги книгу д-ра Спока, не сказал жене, где раздобыл, сделал таинственное лицо, решив, что скажет позже; жена легко коснулась пальцами глянцевой обложки книги.

Повесил пальто в шкаф, поискал по комнатам шлепанцы, наконец нашел их под диваном, включил телевизор, посмотрел через дверь, как дочь строит дом из кубиков, заглянул на кухню, где жена, стоя к нему спиной, резала лук, на глазах выступили слезы, у жены тоже на глазах были слезы, когда она повернулась, чтобы подойти к плите.

Сел в кресло, вытянул ноги, поболтал шлепанцами, державшимися на кончиках пальцев, стал разглядывать нос, глаза, губы дикторши, посмотрел на часы — до начала игры оставался еще почти час, встал, прошел к дочери, вместе они принялись строить и ломать дома, башни, стены, мосты; затем их позвали есть, поднял дочь на закорки, и они поскакали на кухню, жена уже сидела за накрытым столом — у нее было равнодушное, замкнутое, бесцветное лицо, как всегда после ссоры.

Надел ребенку нагрудник, сел на свое место, зачерпнул ложкой суп, подул, проглотил, снова зачерпнул, но вызывающее тошноту безразличие к еде заставило его вылить суп обратно в тарелку, и он принялся рассказывать, как ему удалось отхватить дефицитного Спока; жена, которая не один месяц приставала, чтобы он раздобыл книгу, ела суп, не поднимая глаз от тарелки, и ему казалось, что он рассказывает все это исключительно для себя самого… Но тут дочь опрокинула тарелку с супом, пролив его на себя, тарелка упала и разбилась, девочка захныкала; к счастью, суп успел остыть, жена вышла, чтобы принести сухую одежду.

Он вылил свой суп обратно в супницу, вытер полотенцем край тарелки, увидел, что дочь с немым укором наблюдает за ним, подумал, что ребенок еще слишком мал и многого не понимает, однако, выуживая из кастрюли крошечную картофелину и поливая ее соусом, не мог освободиться от какого-то смутного чувства неловкости; жена вернулась и стала выговаривать ребенку, девочка снова расплакалась.

Размял вилкой картофелину, заставил себя есть, с нетерпением ждал, когда же по телевизору начнется баскетбол, пожалел, что сам не может находиться в спортзале, — жена и так недовольна и, разумеется, разозлилась бы еще больше, — но и по телевизору интересно смотреть игру; заметил удивленно-подозрительный взгляд, устремленный на его тарелку, сказал, что пойдет поглядит, не начался ли уже баскетбол, хотя знал, что до начала еще минут десять.

Вытянул ноги, удобно откинувшись на спинку кресла, поднес ко рту бутылку с пивом, услышал из кухни сердитый голос жены — дочь капризничала, отказывалась есть, очевидно, жена разнервничалась из-за тарелки супа; сделал глоток, поставил бутылку на пол у ножки кресла, уставился на полуголых девиц, рекламирующих белье, наклонился вперед, чтобы разглядеть их получше, в нем проснулось желание, тотчас же сменившееся чувством обиды; с тоской представил себе мучительный вечер с женой, не подпускающей его к себе, но тут наконец началась игра.

Стал переживать за команду, которая под вопли зрителей то забрасывала мяч в корзину, то била мимо, порой вскакивал, порой скрежетал зубами, ругался, взвизгивал от радости, кричал жене, что игрок из нашей команды хоть и маленького роста, а проделывает фантастические трюки, несколько раз звал ее поболеть вместе с ним, но жена мыла посуду, стирала детские колготки и не желала смотреть, как выигрывает наша команда; в перерыве он сходил на кухню и взял из холодильника вторую бутылку пива.

Прихлебывая пиво, потирал руки: наконец-то у команды появился приличный центровой. Сердце колотилось от ликования, но тут игра кончилась и начался фортепианный концерт, комната в красноватом свете торшера погрузилась в полумрак; жена крикнула, чтоб он приглушил звук телевизора, ребенка надо укладывать спать; как он ни переключал телевизор с канала на канал, смотреть было нечего; взял книгу, в которой американский врач учил, как воспитывать детей, стал листать и разглядывать картинки, увидел на одной из них женщину, кормящую ребенка грудью, грудь была как мяч — круглая и налитая; все остальные картинки были четкими, а эта размытая, и лица женщины было не видно; под картинкой стояла подпись: «Кормление грудью».

Положил книгу на стол, поплелся на кухню, пива в холодильнике больше не было, он знал это и тем не менее заглянул; жена залезла на табуретку, что-то искала в верхнем шкафчике; посмотрел на ее ноги и там, где кончались чулки, увидел складочки на ляжках, не стянутых капроном, рука скользнула по чулкам вверх, жена, не оборачиваясь, ударила его ногой; удар был болезненный и пришелся в плечо.

В сердцах стал крутить телевизор, пока не увидел на экране детектива со знакомым лицом, он бежал по безлюдному ночному городу, и его преследовала машина, набитая гангстерами; смотрел фильм, не читая надписей, неотступно думая о том, что ляжет на стульях, а с женой спать не будет, напьется, уйдет и подыщет себе где-нибудь легкомысленную женщину, которая согласится разделить с ним постель; детектив с пистолетом в руке ворвался в комнату, где на кровати лежала обнаженная парочка, пришла жена и выключила телевизор.

— Неужели ты не можешь понять, что ребенок засыпает, — прошипела она.

Снова поплелся на кухню, закурил, нервно думая о том, что должен поговорить с женой, объяснить, что как-никак он все-таки мужчина, у которого могут быть свои желания, и если жена не хочет мириться с этим, пусть скажет прямо, он найдет себе другую женщину; на улице шел снег, редкие снежинки залетали в форточку, было слышно, как жена вытаскивает из диванного ящика постельное белье.

Подошел к двери комнаты, сказал, что, может, не стоит так рано ложиться спать, вдруг по телевизору будет что-то интересное, но, не получив ответа, начал раздеваться, натянул пижаму, залез под прохладное одеяло и стал наблюдать, как жена, стоя перед зеркалом, мажет лицо кремом. На жене была ночная рубашка, рубашка просвечивала.

Почувствовал рядом с собой тело жены, жена потянулась, слегка задев его плечом; после того, как он погасил лампу, в комнате стало темно, но постепенно глаза привыкли к темноте, и в отблеске падающего из окна света он увидел лицо жены с закрытыми глазами. Он подвинулся, и его пальцы коснулись шелка ночной рубашки; тихо сказал, что они могли бы помириться.

— А по-моему, мы и не ссорились, — пожала плечами жена.

Долгое время лежал молча, было в голосе жены что-то такое — безразличие или пренебрежение, — что побуждало к осторожности, однако желание возобладало над осторожностью, и он решительно привлек к себе жену, сжал ее в своих объятиях. Жена вырвалась.

— Ты дашь мне наконец спать или, по-твоему, мне ложиться на пол! — презрительно бросила она.

Он задохнулся от обиды или волнения, старался понять, как она может быть такой непонятно холодной, словно… Он не мог найти подходящего сравнения, решил, что возьмет жену силой, но продолжал лежать неподвижно, устремив глаза в голубовато светящийся потолок.

Он лежал, уже успокоившись, прислушиваясь к ровному посапыванию жены, но уснуть не мог, пытался думать о чем-то постороннем, мечтал, чтобы в следующей игре баскетбольная команда победила лидера таблицы, представил себе, какой это был бы сюрприз, а если б она выиграла еще пять игр, то попала бы в шестерку сильнейших… Но поскольку сам он в это не верил, мечта показалась ему глупой и бессмысленной. Не желая больше ни о чем думать, он приблизил лицо к лицу жены, коснулся губами ее волос, почувствовал их нежный аромат, попытался найти ответ на вопрос, почему жена после каждой, самой ничтожной ссоры так жестоко мучает его, и тут перед его глазами возникли малоутешительные картины будущего: он делает лишь то, что по нутру жене… Не в силах выйти из тупика, в который неожиданно зашли его мысли, он встал с постели, отправился на кухню, зашел в детскую, наклонился над спящей дочерью, чтобы поправить одеяло, подошел к окну, отдернул штору и выглянул на улицу.

Он стоял босиком у окна детской, глядел на дом напротив — во многих окнах еще горел свет; смотрел на склоненные над письменными столами головы, следил за жизнью тех, кто еще не спал, внезапно заметил молодую женщину, она раздевалась, открыл балконную дверь, чтобы разглядеть женщину получше, порыв ветра швырнул ему в лицо снег, и он, боясь простудить ребенка, выскользнул на балкон и закрыл за собой дверь; вид раздевавшейся женщины взволновал его, и горячая волна разлилась по телу; он ступил на самый край балкона, но все равно женщина оказалась наполовину скрытой от него, и, желая, лишь на миг увидеть ее, мужчина раскинул руки и взлетел.

НОЧЬЮ В ДОМЕ

— Опомнись, что ты говоришь, — сказали ему мать и тетя, когда он с испуганным лицом и зажмуренными от внезапно яркого света глазами вбежал в столовую. Дрожащим голосом, готовый вот-вот расплакаться, он попытался объяснить им, но его стали успокаивать, дескать, ему приснился плохой сон.

— Нет, это был не сон, — закричал он, но крик замер на груди у матери, мальчик ощутил нежный запах и мягкую ткань у своего лица, его ласково погладили по голове, и на какое-то время он позабыл свой испуг, но когда услышал требовательный голос тети: «А теперь, будь добр, ложись в постель, — его снова охватил страх. Он умоляюще взглянул на тетю, но увидел лишь неподвижное лицо, холодный взгляд, руку, которая быстро вращала ложкой в стакане — казалось, ложка норовит догнать разбегающиеся вишни. — Ты уже большой мальчик», — спокойно добавила тетя и положила ложку на блюдце; руки матери, бережно обнимавшие его, разжались, а затем безжизненно повисли, вишенки все еще кружились, словно догоняя друг друга, пока не замерли на дне стакана.

Он повернулся и медленно побрел к двери, разглядывая щели в полу, остановился, сделал еще несколько шагов, за спиной не раздалось ни звука; он подумал, что, не явись сегодня тетя, мать пошла бы сейчас вместе с ним, он чувствовал бы в своей руке ее руку, мать присела бы на край кровати и, может, даже заснула рядом с ним.

— Когда придет отец? — поспешно, чтобы не всхлипнуть, спросил он.

— У отца дела, он придет позже, а ты иди теперь спать и постарайся думать о чем-нибудь хорошем, — сказала мать.

Мальчик ждал, не скрипнет ли стул, ему хотелось, чтобы мать встала и отвела его в постель, но и мать и тетя словно окаменели.

— Стыдно должно быть тебе, — раздался голос тети.

— Я есть хочу, — робко произнес мальчик, с надеждой глядя на мать. Мать взяла спицы и принялась вязать, устремив взгляд на бегущую нить, тетя прихлебывала чай; всякий раз, поднося стакан к губам, она закрывала глаза, а тут в упор уставилась на мальчика. Мальчик быстро распахнул дверь и ступил в темноту коридора. Он знал, сейчас ему скажут: на ночь не едят, или тетя с упреком посмотрит на мать и резко бросит: «Ты просто-напросто избаловала его…» Если б ему довелось это услышать, он ощутил бы непонятный стыд, словно в чем-то виноват перед матерью. Теперь же он был в темном коридоре, через приоткрытую дверь на пол падала полоска света. Мальчик остановился у этой полоски и прислушался.

— Я, пожалуй, пойду успокою его, — прозвучал через какое-то время мягкий голос матери и громыхнул стул, вслед за этим раздалось жесткое и требовательное:

— Сиди!

Мальчик едва сдерживал слезы, он дошел до двери своей комнаты и взялся за ручку, все еще выжидая. Он приготовился сразу, едва полоска света станет шире, вбежать в комнату, но мать не появлялась. Скорей бы тетя ушла, сжав зубы, подумал мальчик, но внезапно почувствовал, что вовсе не хочет этого. Пол в коридоре был холодным, холод проникал в ноги, и мальчика начало знобить, из столовой доносились приглушенные голоса, в конце концов он собрался с духом и открыл дверь. Если я закричу, они придут на помощь, подумал он, водя рукой по стене, пока пальцы не наткнулись на выключатель. В комнате никого не было. На окне неподвижно висели коричневые шторы. Неожиданно страх исчез, он забрался в постель, положил руки под голову и стал смотреть на узор фанерного потолка. Скоро, наверное, вернется отец, во всяком случае, до того, как тетя расскажет свои истории, спокойно рассуждал он. Он никогда не боялся, когда отец был дома. Не боялся, и когда кто-нибудь приходил к матери в гости, но, оставаясь с ней вдвоем, не мог заснуть. Ему казалось, что и мать боится. Глаза мальчика блуждали по фанерным листам потолка, находили старые и открывали новые картины, где были замки, корабли, драконы и гномы, пока не остановились на висящей под потолком лампе. Лампа горела. «Видишь, „конфетные деньги“ горят», — бранили его, когда он забывал гасить свет.

Сейчас ему надо было погасить свет. Он стоял у выключателя, теребя себя за нос, словно в носу чесалось. Внезапно в комнате стало темно. Мальчик подбежал к окну и отдернул штору. Уличный фонарь освещал стволы деревьев, там же, где граница света кончалась, стволы внезапно исчезали, сливаясь с темным небом. На снегу неподвижно лежали тени от ветвей, переплетаясь, они как бы образовывали огромное дерево. Снег искрился. Казалось, весь сад застыл.

Вместе с темнотой в мальчика закралось чувство страха. Он натянул на голову одеяло. Мимо пронесся поезд, задребезжали окна, гул замер вдалеке, и в комнате снова воцарилась тишина. Мальчик старался припомнить, закрыл ли он дверь, он сам не знал, почему это показалось ему важным, решил, что все-таки закрыл, и вдруг вспомнил то, что видел: штора отдернута, на фоне мерцающего голубоватого света, проникающего в комнату, стоит какой-то человек.

Мальчик открывает глаза, его разбудил какой-то шум, вздрогнув, садится в постели и видит стоящего у окна человека; видение порождает леденящий страх, мальчик хочет закричать, но губы онемели, вокруг кромешная тьма, и он слышит у своей постели чье-то прерывистое дыхание; собравшись с силами, он вскакивает и видит сидящих в ярко освещенной столовой мать и тетю…

Мальчик натянул одеяло на голову и крепко зажмурил глаза. От недавнего воспоминания заколотилось сердце, но он успокоил себя — ничего страшного, просто плохой сон. Шторы неподвижно висели на окнах. Мать с тетей сидели в столовой, и вскоре должен был вернуться отец. Мысленно он стал рисовать себе бабушкин дом. Окруженный высокими деревьями, дом с красной крышей, где всегда было полно народу. Сразу за домом начиналось поле, на цветах, шевеля пестрыми красно-черными крылышками, сидели бабочки. Под яблонями лежали душистые яблоки.

Перед глазами одна за другой проплывали картины лета, и вдруг постель показалась ему мягкой, и он услышал в коридоре голоса, успел еще подумать, что, очевидно, уходит тетя, и уже в следующий момент очутился на плоту посреди заросшего пруда. На плоту стоял парус, и мальчик не понимал, почему плот никак не может доплыть до берега. Это озеро, сказал один из мальчиков. Это море, сказал другой. Что же теперь с нами будет, жалобно спросил он.

Мальчик не понял, когда проснулся снова, внезапно обнаружил, что сидит в постели и разглядывает в окне узор из веток. Вспомнил, что сам отдернул штору, смотрел на замерзший сад перед тем, как лечь спать. В доме стояла звонкая тишина. Интересно, вернулся ли отец, подумал он, быстро вскочил с постели, прошлепал в коридор, к вешалке, и стал ощупывать висевшие там пальто. Пальцы коснулись шершавой материи, затем его собственной шубки, но гладкого зимнего пальто отца не было. Разочарованный, он еще раз перебрал все пальто, после чего побежал обратно в свою комнату и лег.

Сон не приходил. Папа, прошу тебя, возвращайся скорее домой, повторял он про себя, стараясь вложить в эти слова всю свою волю. Ему казалось, что отец обещал что-то принести ему, но он не мог вспомнить, что именно. Папа, ну возвращайся же наконец, повторил он громче. Затем услышал стук — будто что-то упало в коридоре на пол. И тут разом все вспомнил, страх превратился в мучительный, не дающий дышать ком. В доме было тихо. Он не понимал, чего боится. Затем страх сменился стыдом, он встал с постели и уже зажег свет, когда услышал, как открывается входная дверь.

Это отец, подумал он и быстро юркнул в постель. И сразу стало спокойно и надежно, он прислушался к звукам, доносящимся из коридора: отец снял пальто, что-то со звоном упало, затем щелкнул выключатель; свет, еще миг назад просачивающийся из-под двери, погас. Он слышал, как отец подошел к двери спальной, подергал ручку и вполголоса произнес: открой, что за фокусы, после чего снова несколько раз подергал ручку. Голос был мягкий и какой-то странный, словно отец вот-вот рассмеется. Затем шаги отца стали удаляться.

Неужели мама поверила тому, что я рассказал, испугалась и потому заперла дверь, терялся он в догадках. Он был рад, что отец вернулся домой, все остальное казалось неважным. Смешная мама, мне говорит, будто я видел все это во сне, а сама боится… Мальчику хотелось спать, но какое-то странное беспокойство охватило его. Отец все еще был то ли в столовой, то ли на кухне, и внезапно у мальчика мелькнула страшная догадка, что то вовсе не был сон и человек, находившийся в его комнате, проник в спальную и, возможно, совершил что-то ужасное. Мальчик поспешно встал, хотел пойти к отцу, но в коридоре в нерешительности остановился. Отец всегда смеялся над его страхами. Смех не был обидным, наоборот, он был даже каким-то ободряющим — но все же отец смеялся. В конце концов мальчик решил, что пойдет поговорит с отцом, а затем они вместе отправятся в спальную и убедятся, что там все в порядке.

Мальчик открыл дверь столовой и в растерянности замер. В столовой было темно, отец сидел на кухне и складывал из поленьев башню. Башня была уже довольно высокой, когда отец опрокинул ее. Поленья со стуком рассыпались, однако отец принялся снова складывать их: два вниз, два крест-накрест поверх, все выше и выше, а затем снова с грохотом опрокинул. Внезапно в дверях спальной звякнул ключ, и мальчик быстро шмыгнул за угол шкафа. Он не в состоянии был ни о чем думать, лишь широко раскрытыми глазами смотрел, как мать подошла к отцу и взяла у него из рук полено. Отец, сидевший на корточках, поднялся.

— Ах, ты, ведьма, вздумала дверь запирать, — прохрипел он.

— Тише, ребенка разбудишь, — спокойно сказала мать.

Отец дышал тяжело и сипло. Мать опустила глаза и неожиданно очень медленно и отчетливо произнесла:

— Знай, с сегодняшнего дня эта дверь всегда будет для тебя закрыта, если станешь приходить домой пьяным.

— Ах, закрыта, — передразнил отец, резким движением рванул на матери ночную рубашку и разорвал ее. Мать стояла гордо и неподвижно. — Ну!.. — И внезапно в руках у отца оказался ремень, мальчик услышал, как он просвистел в воздухе, и бросился вперед, его руки быстро обхватили мать, защищая ее, и в следующий момент его настиг удар.

ИСТОРИЯ АРТУРА ВАЛДЕСА

Морозным солнечным утром той непривычно студеной зимы художник Веннет обнаружил в своем почтовом ящике вместе с газетами письмо от Трапежа, в котором был приведен отрывок из новеллы Артура Валдеса[11], опубликованный, как отмечалось в мало что говорящей сноске, в 1908 году в «Саженцах». Веннет долго сидел на краю письменного стола, глядя то на тускло-желтое солнце, лучи которого, казалось, хотели пробиться сквозь корку льда, то на лист бумаги с машинописным текстом, в конце концов, словно очнувшись от сна или раздумий, снял телефонную трубку и позвонил доктору Яблонскому, известнейшему в нашем городе библиофилу. Прочитав ему отрывок, Веннет тут же сказал, что сильно сомневается относительно существования этой новеллы вообще и считает, что здесь налицо фальсификация. Д-р Яблонский ответил, что приписывать Валдесу столь не свойственный ему стиль шутка довольно-таки злая, однако тут же неуверенно добавил, что постарается навести кое-какие справки.

В ателье стало уже достаточно светло. Веннет сидел перед давно начатой картиной. Именно сидел, так как не сделал даже попытки взять кисть и не надел рабочего халата, лишь сидел и смотрел на искрящийся за окном снег. На неясные очертания деревьев, на клочья травы, торчащие из сугробов. На дым, поднимающийся из трубы соседнего дома. Он словно боялся этого начатого полотна и старался приручить его к себе, сидел тихо, будто втайне надеялся, что в конце концов полотно — этот одичавший злобный пес — привыкнет к нему, станет покладистым и примет то, что Веннет готов дать ему.

Уже которую неделю Веннет не мог взяться за кисть. Удручающее состояние, начавшееся осенью, постепенно усугублялось, пока не наступил кризис: он просто перестал писать. Обычно он работал много, почти не пропуская дня. Но внезапно все изменилось. В последнее время он испытывал отвращение даже к запаху красок, тем не менее проводил рабочие часы в ателье, либо читая, либо просто глядя в окно. Со стороны все казалось в полном порядке, Веннет ни на что не жаловался, в нем появилась даже какая-то уравновешенность; если к нему приходил кто-то из друзей, он их в ателье не пускал, неопределенно давая понять, что работает над чем-то необычным и работа еще не завершена.

Веннет долго сидел перед мольбертом, устремив взгляд на искрящийся снег, потом словно нехотя поднялся, с минуту еще постоял у окна, а затем, понурив голову, подошел к письменному столу, снял телефонную трубку, но тут же положил ее обратно на рычаг и принялся писать письмо Трапежу. Поблагодарил за интересный отрывок, однако выразил сомнение относительно автора, который был указан в сноске, и вдруг, отбросив в сторону всякую учтивость, обозвал Трапежа бессовестным интриганом и фальсификатором — это был необычный, спонтанный взрыв злости, в котором Веннет в нескольких строчках выплеснул всю накопившуюся в нем горечь от бессилия что-то создать. В конце письма он обещал оставить Трапежа без сборника эссе К. Борелли «Самсон или Далила?». В наказание… Кстати, прочитав позднее сие не отправленное в тот раз письмо, Трапеж так прокомментировал уготованное ему наказание: спокойствие Веннета было нарушено, на какое-то время он оказался неожиданно оторван от бесплодного любования самим собой.

Да, но здесь нам следует сделать небольшое отступление и рассказать об Артуре Валдесе. Точнее, о Валдесе, которого открыл Веннет. Так вот, однажды в начале зимы мне довелось обедать вместе с Веннетом, и в ожидании второго он неожиданно заговорил о том, что в Эстонии действительно существовал писатель по имени Артур Валдес, человек странный, необычайно одаренный, который руководствовался принципом, что истинный творец творит исключительно для себя, публика лишь балласт, она до неузнаваемости меняет его идеи, зачастую переиначивает их, искажает и делает абсолютно чуждыми ему. Даже точность изложения не играет роли — ведь самый наипростейший союз может иметь десятки разных оттенков, и адекватного текста, который полностью отождествлялся бы с личностью творца, достичь невозможно. Поэтому все авторы, публикующие свои произведения, в большей или меньшей степени аферисты, им безразлично, как обращаются с их идеями, и создавать их побуждает скорее всего слава, не имеющая под собой никакой почвы, либо вознаграждение, полагающееся ремесленнику за проделанную им работу.

— Из-за подобной концепции Валдеса считали в свое время всего-навсего чванливым светским писателем, — рассказывал Веннет. — Всюду же есть эти «великие писатели», которые постоянно работают над романом или поэмой, однако никому никогда не удается прочесть ни строчки из того, что ими написано. И все же говорят, будто Валдеса связывала с Тугласом близкая дружба, хотя сейчас сложно оценить взаимоотношения людей столь разных взглядов. В отличие от Тугласа Валдес был как мотылек, и его натура — жизнелюбивая, преувеличенно богемная — могла разжечь в Тугласе даже тайную зависть. Известно, что Туглас был одним из немногих, кто читал творения Валдеса, и тут у Тугласа (возможно, после горячего спора, закончившегося нелепой ссорой) возникла мысль написать рассказ и, хотя бы в общих чертах, воспроизвести новеллы, которым суждено было умереть, едва появившись на свет. Довольно забавно представить себе, как под пером друга, на лице которого в тот момент играла недвусмысленная усмешка, Валдес превратился в немногословного аскета, восклицающего: «Не прекраснодушные люди, а мелкие буржуа…»; «не представители богемы, а „отцы семейств“…» И когда новелла появилась в печати, нетрудно вообразить, в какое негодование пришел Валдес, который ходил по Парижу и, тыча зонтом в знакомых, искал Тугласа…

Тут я был просто вынужден прервать Веннета. Я взглянул на него с наивным любопытством и спросил, откуда ему все это так хорошо известно. Веннет сник.

— А мне, впрочем, и неизвестно, — ответил он. — В 1916 году Валдес находился в Париже, возможно, он тогда еще и не подозревал, что Туглас написал эту новеллу, возможно… — Он не закончил фразы, задумчиво потеребил бороду и отсутствующим взглядом уставился на вазу с веточками брусники.

— Но ты же все-таки опираешься на какие-то факты, — требовательно спросил я.

— Да, — ответил Веннет, — все это поведал мне некий Антс, мы случайно встретились в пивном баре, он не то настройщик роялей, не то работает на фабрике роялей, я точно не понял, да это и неважно, говорил, что его отец был другом Валдеса… в то время меня все это, к сожалению, мало интересовало, просто я был удивлен, что какой-то там полировщик роялей столь хорошо разбирается в литературе…

Итак, я рассказал кое-что о Валдесе, и, очевидно, пора снова возвращаться в ателье Веннета, где художник переживал тяжелый творческий кризис к тому утру, когда пришло письмо от Трапежа с отрывком из новеллы Валдеса.

Написав на конверте адрес Трапежа, Веннет заклеил конверт и почувствовал, что бесконечно устал. За окном кружились редкие снежинки, солнце было желтым, и легкий пушистый снег припорошил землю. Веннет лег на диван и уставился в потолок. Так, пристально глядя в потолок, он и уснул и увидел во сне, будто он в гостях у Трапежа, они сидят на кухне и едят соленые снетки из большой коричневой миски. Внезапно Веннета охватывает непреодолимое желание что-то разбить, он хочет схватить миску со снетками, но она прикреплена к столу цепью и не поддается, Веннет в ярости пытается сорвать скатерть, но и она словно приклеилась к столу, тогда он устремляется в другую комнату и начинает крушить топором шкаф, но стенки шкафа из камня, и наверху сидит Трапеж и загадочно улыбается. Тут, почувствовав, что ужасно замерз, Веннет проснулся. За окном, зиме за пазуху падали редкие снежинки.

На самом же деле Веннета разбудил телефонный звонок. Д-р Яблонский — это звонил он — как бы между прочим обронил, что хотел бы вместе с Веннетом навестить одного старика.

— Я не могу, — нервно ответил Веннет. — Я работаю.

— Жаль, — сказал Яблонский, — я думал, вы интересуетесь Валдесом.

— Что! — Веннет прямо-таки заорал в телефонную трубку.

— Я только что узнал, что сохранилась одна его рукопись.

— Да, — чужим от волнения голосом произнес Веннет, — я вызываю такси и примерно через четверть часа буду у вас.

Минут через двадцать, сидя в машине рядом с Веннетом, Яблонский бесстрастным голосом заметил:

— Кстати, мы едем сейчас к брату Лилли Мурель, любовницы Валдеса.

Веннет уставился на доктора, лицо которого ничего не выражало, как на привидение.

— Забавно, — внезапно пробормотал он, — я, кажется, уже месяца два не выбирался из дома.

— Очевидно, много работали, — как бы задавая вопрос, произнес Яблонский.

— Да, — сдавленно пробормотал Веннет.

— История этого Валдеса весьма оригинальна. Вскоре после вашего звонка ко мне заявился один алкоголик — с книгами. Я считал, что все книги у него давно проданы, но сегодня он пришел под мухой и открыл свой секрет: мол, теперь он крадет их. Знаете, пьяницы порой бывают откровенны, он посчитал меня своим союзником и признался, что книги принадлежали семье, которая не дорожила ими, хотя когда-то в этой семье жил писатель. Писатель? — спросил я у пьянчуги. Да, некий Валдес, ответил он… И знаете, в тот момент я подумал, что все это какой-то дурацкий розыгрыш — утром звоните вы, затем является этот тип. В действительности в жизни так и бывает: покатился один камушек, и жди лавину. Честно говоря, я этому даже и не удивляюсь.

Такси остановилось.

Они постучали в дверь. Им открыла высокая седая дама.

— Нет, нет, — попыталась отделаться от них дама. — Валдес не был писателем. — Последовали объяснения, любезности, улыбки. Кончилось тем, что их усадили за стол, покрытый кружевной скатеркой, и дама предложила им чаю. После долгих просьб она принесла папку с листами бумаги. Веннет стал читать. Яблонский маленькими глотками отхлебывал чай из огромной чашки.

Вечером Веннет написал Трапежу новое письмо:

«Дорогой друг, сегодня утром я не на шутку рассердился на Тебя, просто не укладывалось в голове, что Ты можешь дурачить меня подобной фальсификацией, ведь этот отрывок из Валдеса не что иное, как фальшивка! Ты только попробуй представить себе мое внутреннее состояние, когда я говорю кому-то, что Валдес действительно существовал, люди слушают, кивают, а я чувствую, что они не принимают меня всерьез, мало того, за спиной говорят, будто у Веннета появилась дурацкая навязчивая идея, усмехаются, распускают обо мне слухи. Разумеется, я понимаю, как сложно опровергнуть миф, который выдавали народу за миф, а не за действительность, но надо понять и Тугласа, ибо соблазн изобразить идеального творца перевесил уважение к принципам Валдеса. Но сейчас это уже неважно, для меня важно лишь то, что этот человек существовал, я верил в это и надеялся и теперь наконец получил достаточное тому подтверждение. Знаешь, дорогой друг, я безгранично счастлив, что получил утром Твое письмо, ведь если б я не позвонил д-ру Яблонскому, он, по всей вероятности, пропустил бы имя Валдеса мимо ушей, и если я пообещал оставить тебя без эссе Борелли, то теперь можешь быть уверен, что получишь гравюру неизвестного немецкого художника „Die gute Prise“, которая висит над моим письменным столом, либо олеографию „Нана“ Эдуарда Манэ, на которую Ты уже давно с вожделением посматривал. А теперь о самом главном: сегодня д-р Яблонский узнал, что в нашем городе живет брат Лилли Мурель, любовницы Артура Валдеса!

К сожалению, он парализован, и его супруга не разрешила нам его беспокоить, лишь обнадежила, что, возможно, состояние мужа вскоре улучшится, но все это еще не самое главное. Главное — новелла Артура Валдеса. Очевидно, единственная сохранившаяся рукопись. Заглавие отсутствовало, отсутствовали также страницы 1–4, 17–18, 26, 32–34, 39, но несмотря на это, сюжет был ясен и понятен, кстати, стиль для того времени весьма необычный, не исключено, что гениально-авангардистский. А теперь, если позволишь, дам краткое резюме этого произведения.

Вначале идут обычные, беглые зарисовки Тарту, студентов, герой — некий молодой человек, он что-то делает, где-то находится, с кем-то общается, повседневная действительность, осенний дождливый город — все дано словно через какую-то дымку, нет, не в импрессионистском колорите, наоборот — сквозь приглушенные мягкие тона проступает ничем не приукрашенная реальность, она словно подчинена чему-то несуществующему или существующему где-то извне, создается впечатление, будто дождливая осень просочилась в действующих лиц, в ситуации, в душу героя, и на этом колоритном полотне выделяются лишь отдельные эпизоды, фантастически яркие видения: влюбленные на берегу реки, окно, за которым раздевается пожилая хозяйка дома, торговый двор, забитый ящиками и бочками, какая-то девица, поправляющая резинку на чулке. День следует за днем, неделя за неделей, словно безысходная бесконечность, а затем автор приводит нас в комнату молодого человека, и если до сих пор все повествование было каким-то скользящим и общим, то теперь темп его внезапно замедляется; каждый предмет в комнате превращается в цепь воспоминаний и ассоциаций, каждое движение юноши — в законченный рассказ, незаметно происходит отождествление читателя с героем, словно Валдес коснулся наших самых сокровенных мыслей, желаний, стремлений, душевных порывов, а затем мы вступаем в предельно интимный мир видений, где романтические полутона затеняют ребяческую наивность, зрелое, еще неизведанное чувство подчиняется зову плоти, и в голове юноши рождаются временами поистине чудовищные картины оргий, в которых все действующие лица, промелькнувшие перед нами на предыдущих страницах, внезапно как бы оживают и включаются в эту безумную, всепоглощающую фантазию… А затем краски утра, новая реальность с ее звуками, запахами, дождем и грязным двором. Темно-серая машина будней запускает маховое колесо и ведет юношу, еще находящегося в плену видений, вниз по лестнице, и вот он уже выходит на улицу под дождь и, на миг обернувшись, видит нечто такое, что притягивает и одновременно пугает его; в нем происходит мучительная борьба, короткая схватка первобытных страстей человечества и прекраснейших его устремлений. Читатель еще может сомневаться в реальности происходящего, но уже в следующем абзаце стиль меняется — все, что пробегает перед нашим взором, натуралистично, мерзко, удручающе, как бесчестие, как отрицание прекрасного мира; остается одно вожделение, им охвачены хозяйка дома, юноша и некая оплывшая жиром вдова. Жестким описанием автор сдерживает накал страстей и как бы глумится над всем — чувственные видения юноши становятся детской игрой по сравнению с той новой игрой, где он сам уже стал другим: полуживотным, полуслугой, полурабом, игрушкой, передаваемой из рук в руки… Затем наступает кризис… Я никогда раньше не встречал в литературном произведении такого полного очищения и такого отречения от себя и от мира путем его утверждения. В этом есть что-то безрассудно-прекрасное, это своеобразный гимн жизни через смерть, полное исцеление и… затем — конец. На последней странице одна лишь холодная луна заглядывает в остекленевшие, широко открытые глаза юноши… Внезапно я почувствовал, что не читал более прекрасной истории любви, именно истории любви, хотя в ней и нет традиционно прекрасной возлюбленной…

Дорогой друг, мне очень жаль, что Ты не сможешь прочитать этой новеллы, потому что, перевернув последнюю страницу, я сказал Яблонскому: а теперь сожжем рукопись. До сих пор удивляюсь, как я мог спокойно сказать такое, у Яблонского же в глазах стояли слезы, когда я жег в камине эти несравненные страницы… Постарайся понять меня: брат Лилли парализован, а его жене все равно. Яблонский молчал, и вся ответственность легла на меня, я же был настолько потрясен рассказом, что не мог поступить иначе, я должен был отдать Валдесу эту последнюю дань уважения, дань его принципам, дань ему, кто, возможно, был единственным до конца честным творцом и кого мы имеем счастье знать хотя бы по имени».

Недавно я встретил на улице Трапежа, речь зашла о Веннете, и Трапеж сказал, что художник готовит персональную выставку, которая обещает стать событием нашей художественной жизни. Я целую вечность не видел Веннета и удивился, что он оправился после такого тяжелого кризиса. Трапеж прищурил глаза, почесал бороду и рассказал мне историю, которая вам теперь уже знакома. Не знаю почему, но внезапно мне пришло в голову, что все это лишь спектакль, умело разыгранная по сценарию мистификация, вероятно, так я и сказал Трапежу.

— Нет, дорогой мой, все, что касается Валдеса, соответствует истине, — поспешно возразил Трапеж и принялся рассказывать мне историю, которую я еще осенью услышал от Веннета.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Он сходит с автобуса на еще пышущий полуденным зноем асфальт, где по обе стороны дороги возвышаются девятиэтажные панельные дома, в окнах которых пламенеет закат, а так повсюду разлиты синеватые вечерние тона; бросается в глаза мигающий огонек светофора, на дорожке, проложенной между заплатками блекло-зеленого газона, видны редкие прохожие.

Автобус трогается, он же стоит в растерянности, точно сомневаясь, там ли сошел и не лучше ли подождать следующего автобуса, который довезет его до нужной остановки; он ставит перед собой на асфальт спортивную сумку из коричневой искусственной кожи, одна ручка которой порвана и небрежно обмотана веревкой, однако через несколько минут решительно хватает ее и по черной утоптанной тропинке, которая ведет через детскую площадку с красными и желтыми качелями, направляется к спрятавшемуся среди больших домов пятиэтажному зданию. Сейчас он войдет в знакомый подъезд, однако не входит, медлит; снова ставит сумку на землю и смотрит на окна — занавески на них не шелохнутся. Он долго и пристально смотрит на окна без обитателей или с обитателями, которые уже легли спать; на нем грязные джинсы, клетчатая рубашка, через плечо перекинута нейлоновая куртка, на лице щетина недельной давности.

Десять дней тому назад он вышел из этой квартиры, куда сейчас боится войти. В тот раз он с утра бегал по магазинам, тщетно пытаясь найти подходящие обои, затем вернулся домой — шел второй день его отпуска — и тупо уставился на облезлые стены своей квартиры. Солнце нагрело комнату, и сквозняк развевал занавески. Неплохо бы всей семьей совершить в этом году небольшое путешествие, неожиданно подумал он, — дети через неделю вернутся из пионерского лагеря, вдруг и жена сможет получить отпуск за свой счет. Охваченный жаром предстоящих странствий, он снял с полки карту Эстонии, чтобы разработать маршрут и проделать это путешествие пока хотя бы теоретически. За свои тридцать два года он трижды был в Москве и один раз в Ленинграде, в командировке, а из городов Эстонии побывал в Тарту, Пярну, Вильянди, и несколько лет тому назад на экскурсионном автобусе совершил поездку на Сааремаа. И хотя повидал он мало, однако до сих пор не чувствовал в себе особой потребности куда-то ездить. Тем удивительнее было, что сейчас, когда он разглядывал отпечатанную на листе бумаги зеленую карту, изрезанную синими морскими заливами, озерами и реками, условная схема ожила, стала яркой и масштабной — и его охватила непреодолимая тяга к неизведанным местам, быть может, даже смутное желание пережить какое-то приключение, оказаться один на один с опасностью. Внезапно совместное путешествие с семьей показалось невозможным: кто знает, получит ли жена вообще отпуск, к тому же она будет бояться, что детям не под силу нести рюкзаки, что, ночуя в палатке, они, не дай бог, еще простудятся и что все-таки в первую очередь надо заняться ремонтом, а это может затянуться… И тут, недолго думая, он сложил в спортивную сумку все необходимое, написал жене коротенькую записку, что через пару недель вернется, запер квартиру и отправился на автобусную станцию. Через двадцать минут он уже был на пути к Выру.

И вот теперь вернулся. Он мог бы сразу войти в дом, однако тянет время, смотрит на занавешенные окна, за которыми не заметно никакого движения, и его охватывает смутное чувство облегчения. За дни, проведенные вдали от дома, он забыл обо всем, что до сих пор составляло смысл его жизни, и сейчас его мучают угрызения совести, сомнения, быть может, даже страх. Мысль о том, что дома, вероятно, никого нет и тягостные объяснения с женой отодвигаются, придает ему смелости, он поднимается по лестнице, звонит в дверь своей квартиры и слышит, как звук электрического звонка разносится по пустым комнатам, не наталкиваясь на ответное эхо шагов, затем отпирает дверь и с деланно бодрым приветствием входит в квартиру.

Кинув спортивную сумку под вешалку, он снимает куртку, развязывает шнурки кедов и сует ноги в шлепанцы, которые стоят на своем обычном месте, рядышком, носками кверху. Никто не выбегает ему навстречу, никто с визгом не кидается на шею, увидев из кухни, как он переобувается. Комнаты пусты, они пусты, как всегда, когда он возвращается с работы домой, стол прибран, на стульях ничего не накидано. Он обходит свою двухкомнатную квартиру, заглядывает в ванну и в туалет, словно страшась, а может, надеясь кого-то обнаружить там, затем идет на кухню и садится за стол. Он разочарован. С самого утра он пытался найти подходящие, исчерпывающие ответы, которые все объяснили бы жене, успокоили ее, и ни разу не допустил возможности, что вернется в пустую квартиру. Десять дней, которые обычно пролетают незаметно, внезапно кажутся ему вечностью, словно он бог весть как долго путешествовал, и ему даже страшно представить, что могло за это время случиться с женой и детьми. Он предчувствует дурное, однако гонит мрачные мысли прочь и, едва отдавая себе отчет в том, что делает, наполняет чайник водой, зажигает газовую плиту, затем долго смотрит на горящую спичку, пока не обжигает пальцы, и вдруг с поразительной ясностью понимает все, что должна была пережить жена, обнаружив на кухонном столе записку, в которой он сообщал, что вернется через неделю-другую.

Вода кипит, сотни пузырьков с бульканьем появляются на поверхности и лопаются, однако то, что вода кипит, доходит до его сознания не сразу, как и звон будильника, когда ты погружен в глубокий сон; наконец, очнувшись от своих мыслей, он сыплет в фарфоровый чайник заварку, заливает кипятком, хочет взять свою чашку, но на привычном месте ее не оказывается. Тогда он открывает дверцу шкафчика, ищет во всех мыслимых и немыслимых местах, в конце концов приподнимает крышку мусорного ведра и видит там осколки — белые, с золотыми инициалами осколки чашки. Да, что-то случилось, пока его не было, что-то изменилось — он смотрит на мусорное ведро, и лицо его мрачнеет.

Разумеется, жена куда-то уехала. Сперва она огорчилась, потом разозлилась, что муж так неожиданно, не посоветовавшись с ней, укатил, но мало-помалу злость сменилась амбицией, и жена решила отплатить ему тем же — записалась на какую-нибудь экскурсию или в туристическую поездку, так скоро не вернется, пусть и он в свою очередь помучается неизвестностью… В комнатах пусто и неуютно. Только тапки жены лежат на привычном месте под вешалкой. У него нет никаких доказательств, что жена поступила именно так, однако в нем закипает чувство обиды, он наливает чай в первую попавшуюся чашку, следит, как от нее поднимается пар, встает. Где-то поблизости воет сирена, в окнах верхнего этажа дома, что напротив, сверкает заходящее солнце, слышится стук отворяемой дверцы лифта, шаги, гул голосов, пролившийся из чашки буроватый чай растекается по серой, под мрамор, поверхности кухонного стола, доходит до края и медленно струйкой стекает на пол.

Треть его жизни прошла в этой квартире. Он знает ее звуки, запахи, здесь все знакомо ему до мельчайших подробностей, он сжился с ними, ему кажется, что дети да и жена — часть этого мира — свои, такие привычные, и ему не верится, что что-то может измениться. Встав из-за стола, он быстро направляется в переднюю, открывает дверцу шкафа и, убедившись, что оба их чемодана лежат на полке, с довольным видом улыбается, но улыбка тут же исчезает, ибо уже утвердившееся было предположение, что жена уехала, вдруг сменяется гнетущим чувством неизвестности. Он проходит из передней в комнату, взгляд скользит по мебели и в конце концов останавливается на вазе с тремя розами в ней, от недвусмысленного вида которых сердце начинает тревожно биться. Розы свежие, они еще не совсем распустились, на листьях сверкают капельки, словно миг назад их опрыскали водой. Его охватывает странное чувство, будто жена здесь, в квартире, и просто решила поиграть с ним в прятки; он снова обходит комнаты, заглядывает в шкафы, под диваны, затем возвращается к розам, замечает теперь и другие посторонние и незнакомые ему предметы. Темно-коричневую обложку для книг, которая лежит на телевизоре, на спинке стула — новую сумочку, а на тумбочке настольную лампу с розовым абажуром. Словно боясь обнаружить еще что-то, он бежит в кухню, хватает свою чашку с чаем и отпивает глоток. Ему вспоминается, как он забрел во время своего путешествия на какой-то хутор и попросил продать ему два литра молока, хозяйка же поинтересовалась, где его бидон, а он ответил, что собирается выпить все сразу. Не шутите, сказала хозяйка. Так он и не смог выпить молоко до конца.

А сейчас он дома и мог бы принять ванну, смыть с себя дорожную грязь, побриться и переодеться, однако продолжает сидеть за кухонным столом, чувствуя, как в нем закипает злость. Жена, несомненно, что-то замышляет, возможно, совершила какую-нибудь непростительную глупость… И все-таки он считает, что имел полное право хоть раз в жизни поддаться внезапному побуждению и хоть ненадолго вырваться из своего привычного окружения — ночевать на сеновалах, валяться на солнце на берегу озера, жарить на костре пойманную им рыбу… Но никто не хочет понять его, все готовы усмотреть в его порыве к свободе чуть ли не преступление, вершат над ним суд и карают. Скорее бы уже звякнул ключ в замочной скважине и жена, вернувшаяся домой, появилась в дверях кухни, чтобы он смог все рассказать ей, всю правду. Чувство вины исчезло, сменившись бравадой, дескать, он сделал то, на что большинство людей не способны, ибо у них отсутствуют смелость, решительность, инициатива, они замкнулись в своих квартирах, домах, погрязли в уюте и, быть может, только во сне отваживаются вырваться из этих пут.

Чай давно выпит, в городском, подернутом дымкой небе догорают последние краски заката, в окнах соседнего дома один за другим зажигаются огни. Сумерки сгущаются. Он не может придумать ничего умнее, как открыть кран ванны, взять из шкафа чистое белье и запереться в ванной комнате. Раздеваясь, замечает на плитках каменного пола рассыпавшуюся сенную труху, усмехается, и внезапно его охватывает желание поделиться с кем-нибудь тем, что видел во время своего путешествия, рассказать детям о своих приключениях, заставить жену ахнуть и всплеснуть руками от удивления или восхищения, но тут же перед его мысленным взором возникает картина, как жена на вопросы детей о том, где отец, уклончиво и как-то даже пренебрежительно говорит, что отец удрал, оставил их, и дети думают о нем с нескрываемым презрением, осуждающе смотрят, не выполняют его распоряжений, сторонятся его.

Ванна успокаивает, обволакивая его теплой массой, не имеющей ничего общего с бурой водой порогов или таинственно чернеющей водой болотного озера, мысли тоже как бы перекипают, становятся размягченными, круглыми, расслабленность отнимает охоту двигаться, что-то делать, он медленно трет свою обгоревшую на солнце кожу, втирает в волосы шампунь, запах которого тщетно пытается имитировать ароматы леса, и когда наконец чистым и освеженным он вылезает из ванны, то вновь замечает плавающие в воде соломинки, и его охватывает странное ощущение утраты, как будто вместе с грязной водой из ванны в канализационные трубы с шумом вылилось нечто важное, что он обязательно должен был сохранить для себя.

Зеркало, висящее на стене ванной комнаты, покрылось мельчайшими капельками воды, словно на нем осел туман, и в тускло-желтом свете вместо лица видно лишь светлое пятно; тыльной стороной ладони он проводит по зеркалу — капли соединяются, собираются в струйки, светлое пятно обретает глаза, нос, рот, теперь следовало бы побриться, чтобы лицо вновь стало гладким, попрыскать его одеколоном, и, поглаживая мягкую от горячей воды щетинку, он размышляет о том, что именно она является неопровержимым доказательством дней, прожитых среди лесов и полей, и ночей, проведенных на сеновалах, ибо все равно его словам никто не поверит, ведь за время его отсутствия о нем были придуманы пошлые и не блещущие новизной истории, бросившие его в постель к какой-нибудь женщине или в курортные рестораны, и снова его охватывает страх, что, пока он странствовал, жизнь пошла кувырком и он уже никогда не сможет опровергнуть несправедливые обвинения жены, и дом внезапно перестает быть для него домом.

Большая часть отпуска уже миновала, и он чувствует себя обязанным что-то сделать на благо дома: как в лихорадке он начинает ходить из комнаты в комнату, оглядывает стены и потолки, оконные рамы и дверные косяки, проверяет припасенные с весны банки с латексом и эмалью, словно боясь, что за время его отсутствия они куда-то запропастились, затем вспоминает, что у него имеется одно весьма полезное знакомство, через которое можно получить красивые обои, и он решает на следующее же утро приняться за ремонт, однако ждать так долго ему невтерпеж, он закрывает мебель газетами, приносит из кладовки и ставит на пол банки с краской, но внезапно пыл его угасает — отвратительная мысль, что подобное рвение может создать у жены ложное представление, будто он хочет любой ценой загладить свою несуществующую вину и лицемерным усердием реабилитировать себя как заботливого отца семейства, заставляет его вновь положить все на место, собрать газеты, и когда он проделывает все это, то и сам уже не понимает, чего ему надо стыдиться больше — желания взяться за ремонт или того, что он убрал в шкаф банки с краской? Он в растерянности, не знает, как быть, ждет, что каждую минуту может войти жена, и чем дальше, тем больше душу его начинают грызть подозрения.

Лампа с розовым гофрированным абажуром на тумбочке делает комнату похожей на будуар — в этом освещении есть что-то фривольное, завлекательное, даже порочное. Белые простыни уже не белые, от подушки исходит слабый запах духов. Под боком не шуршит сено, не слышно сверчков, птиц, шелеста ветра. Стебли не колют спину и не щекочут лицо. Лежать уютно и приятно. В нем поднимаются чувства, почти позабытые за время путешествия, ему кажется, будто квартира затягивает его в себя, в голову лезут привычные мысли, возникают желания, словно он и не уезжал отсюда. Вечер похож на сотни таких же вечеров. Нет сил протянуть руку к выключателю и погасить лампу, чтобы комната погрузилась в темноту. Не додумав свою мысль до конца, он внезапно засыпает.

И просыпается так же внезапно, как и заснул, возможно, он спал всего несколько минут, однако теперь абсолютно бодр, слышит шаги жены, хотя ковер делает их почти беззвучными; он мог бы повернуться, сесть, улыбнуться жене и, предвосхищая поток ее слов, с воодушевлением рассказать о своих странствиях, но он по-прежнему лежит с закрытыми глазами, зарывшись лицом в подушку, не шелохнется, дышит глубоко, как спящий; он напрягает всю свою силу воли, чтобы не показать, что бодрствует, хотя с каждой секундой это становится все труднее, жена садится на край постели, он ощущает рядом с собой тяжесть ее тела, чувствует на себе ее внимательный взгляд и, уже не в состоянии притворяться спящим, сонно смотрит на спокойное, ничего не выражающее лицо жены. «Ах, ты уже вернулся», — говорит наконец жена, и ему кажется, что слово «уже» звучит иронически, недвусмысленно, и когда жена, ничего больше не добавив, встает и начинает раздеваться, он вдруг испытывает острую горечь, словно его унизили, — и в самом деле, жена ведет себя так, будто он и не пропадал столько времени или так ничтожен, что его отсутствия даже не заметили.

Жена ложится рядом с ним, гасит лампу, секунды молчания кажутся минутами, минуты — часами. Ему хочется спросить, где была жена и почему пришла так поздно, но жена ничего не спросила о его путешествии, и раз так, то его расспросы были бы и вовсе смехотворными; в конце концов, не в силах больше переносить молчание, а может, вызванную им тягостную напряженность, он спрашивает, где дети; жена объясняет, но он и не слушает: на языке вертится новый вопрос, не дающий ему покоя, и он как-то неловко и поспешно осведомляется, что она сказала детям, когда они вернулись из пионерского лагеря и не нашли его дома. Жена отвечает: дети, мол, знают, что ему надо было уехать по делам службы, на этом их разговор исчерпывается; под одеялом нестерпимо жарко, мелькающий свет неоновой рекламы время от времени расцвечивает белый потолок комнаты.

— Тебе это было надо, — неожиданно мягко говорит жена. Это не вопрос, это скорее вслух произнесенный ответ самой себе — утверждение, признание того, что путешествие действительно было ему необходимо. Он молчит, ему кажется, что жена какая-то другая, гораздо лучше, чем он представлял ее себе, но затем думает, что это он стал другим, что в течение тех немногих дней, когда он тосковал, мучился одиночеством, размышлял, ловя рыбу на берегу озера, о человеческих взаимоотношениях, сомневался в выборе жизненного пути, видел смерть постороннего для него человека, испытал печаль, радость, восхищение и даже растерянность перед прекрасным на первый взгляд устройством мира — что в течение всего этого времени, которое было коротким и вместе с тем неизмеримо длинным, в нем произошла какая-то перемена, и он уже не может жить с теми мыслями, которые казались ему такими привычными в этой квартире. Он мог бы сказать все это жене, но беспомощно молчал, точно набрал в рот воды, и, возможно, эти слова никогда бы не сорвались с его губ, если б жена неожиданно не прижалась к нему и не прошептала, как она скучала и как ей не хватало его.