Возвращение к Скарлетт. Дорога в Тару

Глава 15

Впервые за последние четыре месяца Пегги вновь приступила к работе над книгой. Желтые страницы рукописи были теперь еще более потрепанными, чем когда Лэтем укладывал их в картонный саквояж в отеле «Террас».

Сама Пегги смотрела теперь на свою книгу другими глазами — ведь профессионалы нашли ее вполне пригодной для публикации. Щедрые похвалы расточали ее роману такие люди, мнению которых она вполне доверяла. Восторженные отзывы профессора Эверетта до сих пор звучали в ушах Пегги, и она с энтузиазмом засела за работу.

Однажды субботним утром в начале сентября Джон зашел к ней в комнату, держа в руках несколько страниц рукописи, которые она только что переделала, и, яростно потрясая ими, закричал: «Ради Бога, что это такое?» — и зачитал вслух, по словам Пегги, «целую пригоршню болтающихся причастных оборотов и неправильных сослагательных наклонений». Собрав все свое достоинство, Пегги ответила: «Это — темпо», использовав слово, которым профессор Эверетт охарактеризовал ее необыкновенное чувство времени, ее умение правильно выбрать темп событий.

И впоследствии, получая от Пегги очередную порцию отвратительно исписанных страниц, Джон всегда ворчал: «Еще немного твоего проклятого темпо, да?» Слово стало семейной шуткой, и даже Бесси, потерпев однажды свою первую и единственную неудачу с лимонным пирогом, мрачно заметила: «Наверное, что-то случилось с моим темпо!»

В начале сентября Пегги пишет Гарольду Лэтему, что усердно работает и что впервые в жизни писание дается ей сравнительно легко. Как говорит Джон, писала Пегги, нет более действенного средства, чем подписанный контракт, чтобы заставить писателя сжечь за собой мосты и сесть за работу.

При помощи Джона она старалась выловить все грамматические ошибки и пропущенные окончания глав, убрать повторы и по возможности сократить текст. Таким образом, она прошла уже треть рукописи, и в данный момент считала, что сможет завершить работу в ближайшие шесть недель, тем более что Джон пошел в конце сентября в отпуск и обещал, если понадобится, прихватить еще две недели, чтобы помочь ей. Но надеяться на это можно только в том случае, предупреждала Пегги, если ее не свалит ежегодный сентябрьский приступ тропической лихорадки.

В издательстве же никак не могли решить вопрос, кто будет редактором Пегги, поскольку сама она всякий раз уходила в сторону, как только об этом заходил разговор. Казалось бы, Лу — наиболее подходящая кандидатура после Лэтема, особенно если учесть, что сам Лэтем только курировал приобретение рукописей и не занимался обычной редакторской практикой. Но все предложения от Лу о совместной работе Пегги отвергала напрочь и не потому, что не доверяла редакторским способностям своей приятельницы, а скорее опасаясь, не сочтет ли ее Лу «литературным мошенником», узрев, сколько у нее «недостатков» по части грамматики и орфографии.

Лэтем предложил Пегги подобрать хорошего редактора и направить его в Атланту, с тем чтобы он смог помочь ей в течение нескольких недель, если она того пожелает. Он даже намекнул, что мог бы нарушить правила и сам приехать к ней в качестве редактора.

Но Пегги продолжала категорически отказываться от посторонней помощи, пока они с Джоном сами не пройдутся по всей рукописи. Она была убеждена, что если бы не острый редакторский взгляд Джона и его жесткая критика во время создания романа, рукопись была бы отвергнута и «Макмилланом», и профессором Эвереттом. Она с большим почтением относилась к Джону как к главному интеллектуалу в семье — ведь он закончил колледж, преподавал английский язык, а его словарный запас значительно превосходил ее собственный, не говоря уж о его познаниях в области грамматики и пунктуации. И в этом плане вклад Джона в создание романа невозможно переоценить.

Он был личным редактором Пегги, и редактором хорошим, вполне отдающим себе отчет в том, сколь много работы еще потребует от Пегги эта рукопись.

По его собственному признанию, он был чрезмерно строг в своих оценках, и, поскольку почерк у него был понятнее, чем у жены, многие исправления в окончательном варианте рукописи делались его рукой. И чем глубже погружались они в работу, тем больше росла зависимость Пегги от Джона. Он был для нее не только редактором, но и учителем и наставником.

В октябре уверенность в своих силах, столь твердая еще месяц назад, вновь стала покидать Пегги. Работа оказалась намного труднее, чем она предполагала. Окончательная отделка глав, ликвидация повторов, выбор окончательных вариантов для них — все это было совсем непростым делом.

Ткань ее романа оказалась столь плотной, что при попытке что-либо удалить или вставить вся картина, казалось, рассыпалась на куски, как гигантская головоломка, и собрать их вновь было невероятно трудно. А когда она все-таки пыталась это сделать, все швы оказывались на виду. Не помогло ей и то, что отец, наконец, хоть и неохотно, но прочел книгу и похвалил ее историческую достоверность, добавив, правда, при этом, что не понимает, как может какая-либо компания вкладывать деньги в подобные вещи. После отца роман прочитал Стефенс, который не отважился на большее, чем произнести: «Это компетентная вещь».

Вновь ожили все давние сомнения Пегги. Завершение работы над рукописью стало теперь просто необходимостью, но Пегги не питала никаких надежд на успех.

Парадокс состоит в том, что, хотя Пегги редко отказывалась принять брошенный ей судьбой или людьми вызов, она в то же время страшно боялась перемен. Медора как-то говорила, что та «стремительность, торопливость», которая была характерна для Пегги в молодости и которая, собственно, и толкнула ее на «безрассудный брак с таким диким человеком, как Ред Апшоу», а потом привела в газету, «как бы похоронена ее браком с Джоном Маршем».

И действительно, Пегги сумела сохранить свое превосходное чувство юмора, умение быть душой любой компании и способность прекрасно рассказывать. Но в своей повседневной жизни она теперь всецело полагалась на Джона и искала у него помощи и поддержки.

Медора даже предполагала, что и сам Джон из-за боязни потерять Пегги делал все возможное для того, чтобы она чувствовала себя обязанной ему за спасение от общественного презрения после развода с Апшоу, а также старался сформировать у нее такую эмоциональную зависимость от мужа, чтобы она недолго смогла бы действовать самостоятельно. Медора считала Джона «злым гением» в жизни своей подруги, и как раз в это время и наступает разлад в отношениях Медоры и Джона, так никогда до конца и не преодоленный.

Очень чувствительная к подобным вещам, Пегги, не желая терять дружбу Медоры, стала видеться с нею вне дома и без Джона, хотя о причине такого поворота в дружеских отношениях двух женщин они обе тактично умалчивали.

Медору страшно огорчало то, что она видела: Пегги постепенно теряет свой бунтарский дух. На самом же деле можно предположить, что юношеская богемность Пегги и ее кажущаяся эмансипированность были не более чем притворством. Ведь не нашла же она в себе достаточной смелости, чтобы покинуть отцовский дом после брака с Редом. И на карьеру журналиста она решилась лишь по наущению Джона. Да, Пегги быстро освоилась с работой, но Джон никогда не позволял ей предпринимать что-либо самой, и она не протестовала против его вмешательства.

Медора прекрасно знала о том, что Джон был редактором Пегги, но она даже представить себе не могла, сколь беспомощной чувствовала себя ее подруга без поддержки и помощи со стороны Джона.

И роман создавался точно так же: сначала Джон едва ли не силой заставил ее писать, а потом был все время рядом, помогая ей буквально с каждой страницей. И не зря Фрэнк Дэниел, коллега Пегги по «Атланта Джорнэл», позднее назовет супругов Маршей «папой и мамой» романа. И надо признать, что это определение имело под собой веские основания.

Медора, одна из немногих людей, знавших, что роман будет опубликован, была от подобной новости в восторге, надеясь, что это поможет Пегги прийти в себя и вновь стать той «блестящей, талантливой и независимой девчушкой», которая работала когда-то с ней в «Атланта Джорнэл». Что публикация книги поможет Пегги «направить, наконец, свою энергию на что-нибудь еще, кроме семьи и болезней».

Медора весьма критично оценивала ту настойчивость, с какой в свое время Джон уговаривал Пегги бросить работу в редакции, и позднее говорила, что после того, как нога у Пегги зажила, редакция «Атланта Джорнэл» вновь предложила ей работу, но Пегги, по настоянию Джона, отказалась. По мнению Медоры, Джон был не более чем бременем для Пегги, которое она вынуждена была нести и которое удерживало ее в стороне от активной жизни.

Как говорила Пегги, нигде в Штатах нет такого количества писателей-дилетантов, как на Юге. Все они были чем-то похожи друг на друга, а на тех из них, кто в конце концов добивался успеха, все остальные смотрели как на гуру, чей опыт и время должны быть в полном распоряжении любого из менее удачливых.

Пегги была знакома с таким положением дел еще со времен своей репортерской молодости и, опасаясь этого, с растущей тревогой создавала покров секретности вокруг себя и своей работы, чтобы по возможности избежать неминуемых посягательств со стороны собратьев по перу на свои время и опыт.

Но большого успеха в этом она не добилась, ибо впоследствии ее почтовый ящик все равно оказался забит рукописями всех местных авторов. Люди, которых она встречала однажды, а зачастую не встречала никогда, появлялись у ее дверей. Среди них были и местные репортеры, просившие об интервью, а уж это было последнее, чего бы Пегги хотелось: она опасалась, как бы ей не пришлось отбиваться от их вопросов, относящихся к Реду, или иметь дело со «снуперсами» разного рода («сующими нос не в свои дела»). Их жизнь с Джоном — это их личное дело, так же как и ее творческие приемы или любые планы в отношении написания других книг.

И если Пегги нравилось подыскивать рукопись для издательства Макмиллана за небольшие комиссионные, то перспектива быть заваленной непрошеными «шедеврами» была для нее столь ненавистна, что, как писала Пегги, они с Джоном решили брать с каждого автора за чтение по 50 долларов.

Шли дни, и появлялись все новые проблемы. Как оказалось, Пегги неверно рассчитала, сколько времени ей потребуется, чтобы закончить правку рукописи, и теперь не представляла себе, как сумеет она уложиться в срок. Но еще более невозможным для нее было сообщить «Макмиллану», что ей понадобится значительно больше времени, ибо она понимала, что колесо в издательстве уже завертелось исходя из сроков, указанных ею раньше.

Во всем, что составляло историческую канву романа, Пегги была достоверна и дотошна, основываясь на проведенных ею исследованиях в библиотеке Карнеги. Но вопросы военной стратегии в годы Гражданской войны были для нее непостижимы, и описывала она все, что с этим связано, полностью основываясь на тех рассказах знатоков и очевидцев, которые она когда-то слышала. Перед продажей книги издательству она говорила: «Не вижу причин, по которым я должна забивать себе мозги, изучая «военные вопросы», которые я все равно не смогу понять».

И вот теперь, помимо чтения генеральских рапортов времен Гражданской войны, ей пришлось поднять и все свои записи, сделанные ею со слов очевидцев еще во времена работы в газете. А затем, после изучения всех статей, написанных самым авторитетным атлантским историком Куртцем и его женой Анни, она решила обратиться к нему за помощью.

Пегги встречалась с Куртцем лишь однажды, будучи на экскурсии Исторического общества, во время которой она и два ее кузена решили подшутить над Стефенсом, заставив его поверить, что индейский резной нож фабричного производства на самом деле является подлинной вещью из племени чироки, и почти преуспели в этом.

Лишь две с половиной главы занимали в романе «военные вопросы», но, как говорила Пегги, ей хотелось бы сделать эти главы «герметичными, с тем чтобы ни один из седобородых ветеранов не смог бы, потрясая своей тростью, заявить: «Я знаю об этом лучше. Я сам там был».

И Пегги отправила «военные главы» супругам Куртц на рецензию, присовокупив к ним еще и длинное оправдательно-извиняющееся послание, в котором писала, что вынуждена так поступить, хотя и сама терпеть не могла получать рукописи с подобными просьбами во время своей работы в «Атланта Джорнэл». Но, продолжала Пегги, Куртцы — единственные из ныне здравствующих авторитетов в области военной истории Гражданской войны, которые ей известны.

И Куртцы сделали одолжение — жест, который Пегги никогда не забудет. Прочитав посланные им главы, они ответили, что нашли в них всего лишь две ошибки. Одна из них — незначительна и состояла в том, что Пегги указала место сражения за Церковь Новых Надежд на пять миль ближе к железной дороге, чем это было на самом деле. А вот другая неточность была довольно существенна: в романе строительство оборонительных сооружений в Атланте заканчивается на шесть недель раньше, чем это известно из достоверных исторических источников.

Напряжение, испытываемое Пегги на финише ее работы, становилось для нее непосильным, и еще до того, как закончился отпуск Джона, она вся покрылась фурункулами, причем болело не только тело, но и кожа головы, и доктору пришлось выстригать участки волос размером с центовую монету вокруг каждого фурункула, чтобы предотвратить распространение инфекции. Тем не менее это не помогло, и в тот момент, когда Лу прислала письмо с просьбой выслать в издательство фотографию автора для отдела рекламы, левая половина лица «автора» оказалась красной и болезненно вспухшей.

Пегги пишет Лу, что время для фото выбрано крайне неудачно, поскольку в данный момент «автор» выглядит так, словно его только что вырвали из рук индейцев, которые успели-таки снять с него скальп. Она пообещала попытаться что-нибудь придумать. Это, однако, означало, что ей придется несколько часов провести в салоне красоты и еще больше часов у «бедного фотографа, который будет пытаться сделать незаметными пятна плеши на голове, распухший нос и впалые щеки».

Вместе с письмом в конверт была вложена небольшая записка, написанная Джоном об авторе и его книге (для аннотации), которая должна быть напечатана на внутренней стороне обложки, а также примечание Пегги, что из аннотации к книге не должно быть вычеркнуто имя Мелани, поскольку «из всех героев книги именно она — главная героиня, хотя боюсь, что я — единственная, кто об этом знает». По предложению профессора Эверетта книга теперь называлась «Другой день», несмотря на то, что название это никому особенно не нравилось. И кроме того, Пегги все никак не могла подобрать подходящую замену имени «Пэнси».

В начале октября Джон вышел на работу, и Пегги окончательно запаниковала. Она продлила первоначальный срок сдачи рукописи с шести до десяти недель, что означало передачу ее «Макмиллану» 15 ноября 1935 года. Все производственные подразделения издательства составили свои графики исходя из этой даты. Но Пегги знала, что и к этому сроку, скорее всего, не сможет подготовить рукопись.

Во-первых, начальная глава, которая была для нее камнем преткновения во все время работы над книгой, все еще представляла для Пегги ужасную проблему. Она знала, что хотела бы изобразить в ней: надвигающуюся войну, известие о помолвке Эшли, подготовку к барбекю. В ней читатель должен познакомиться с Пэнси, близнецами Тарлтонами (которых Пегги задумывала сделать более значительными персонажами, чем они в конечном счете получились), а также с Джералдом О’Хара и семейством Уилксов. Но ей никак не удавалось выбрать верную тональность для этих сцен, и она писала вариант за вариантом, пытаясь подобраться к первой главе с разных сторон.

Подключился Джон и тоже стал давать бесчисленные советы в отношении этой злополучной главы. Пегги все их опробовала, но на бумаге все они оказывались не лучше того, что у нее уже было.

В конце концов, в полном отчаянии Пегги обращается к Лэтему и 30 октября пишет ему, что вместо первой главы получается нечто «дилетантское, неуклюжее и худшее из того, что можно себе представить».

Она так часто обращалась к этой главе и так долго билась над ней, что у нее на этой почве образовался некий психологический комплекс и, как объясняла Пегги, без преувеличения можно сказать, что за последние два года она написала 44 главы, но что в любую минуту, когда она ничего не делала и ничего не читала — она писала первую главу, но что при этом каждый новый вариант неизменно получался хуже предыдущего.

Она просила Лэтема еще раз перечитать злополучную главу и сообщить ей, «в чем же все-таки дело, что с этой главой не так?» Получив это письмо, Лэтем пишет записку Лу Коул:

«Я в самом деле не понимаю, о чем она волнуется. Да, действительно, похоже, что первые две страницы сделаны в несколько замедленном темпе, но уже с середины третьей страницы и дальше читательский интерес не спадает».

И Лэтем тут же незамедлительно пишет ответ самой Пегги:

«Я бросил все и перечитал первую главу, и мне доставляет удовольствие сообщить вам, сколь превосходна она, на мой взгляд. Я думаю, вам следовало бы на время забыть об этой главе: с ней все в полном порядке. С середины третьей страницы и до конца интерес не спадает ни на минуту. Первые две страницы необходимы, чтобы описать место действия и ввести героев.

Мне кажется, вы многое сделали на этих страницах, и я не вижу здесь ничего неловкого или дилетантского. Они, как мне кажется, хорошо написаны и органичны.

Чтение этой главы вновь взволновало меня, вызвав те же чувства, что и книга в целом — восхищение вашим стилем, мастерством в изображении героев, той человечностью, которая преобладает в ней. И я бесконечно рад, что наше издательство получило привилегию опубликовать этот роман. Я знаю, что мы хорошо справимся с этим делом».

Он попросил ее продолжить работу над оставшимися главами и посоветовал не думать пока о первой, как если бы книга начиналась не с этих двух злополучных страниц. Таким образом, Пегги и после его письма была так же расстроена и сбита с толку, как и прежде.

В это же время появилась и другая серьезная проблема. В течение нескольких месяцев книга имела название «Завтра будет другой день», поскольку решили, что предыдущее — «Другой день» — не годится. И вдруг Ален Тейлор, старинный друг Пегги, готовивший для «Атланта Джорнэл» литературное обозрение, узнал, что недавно вышла книга с точно таким же названием, и почти одновременно пришло предупреждение об этом от Лу. Какое-то время Пегги обдумывала разные варианты — «Завтра и завтра», «Всегда есть завтра», «Завтра будет прекрасным», «Завтра утром» — и отсылала их в Нью-Йорк Лу Коул для одобрения.

Но вот в конце октября Пегги, наконец, пишет Лэтему, что все больше склоняется к названию «Унесенные ветром», поскольку эта фраза, взятая вне контекста, означает движение и может быть отнесена и ко временам, «прошедшим как прошлогодний снег, и к вещам, пропавшим в пламени войны, и к людям, для которых идти по ветру предпочтительнее, чем противостоять ему».

Лэтему название понравилось, да и новое имя для главной героини, предложенное Пегги — Скарлетт, — показалось ему удачным. Оба эти вопроса он обещал немедленно уладить на редакционном совете. Однако было уже 4 ноября, а название книги все еще оставалось под вопросом и главная героиня продолжала именоваться Пэнси.

Лу была резко против имени «Скарлетт», объясняя это тем, что «кто-нибудь сможет сказать, что оно звучит как фраза из «Домоводства» («скарлетт» — алая, скарлатина). Пегги, однако, вставила имя в рукопись. «“Алые”, бывшие предками О’Хара, сражались вместе с ирландскими добровольцами за свободу. Ирландии и в награду за это были казнены впоследствии».

В какой-то момент Пегги даже предложила дать героине собственное имя или же назвать ее Нэнси, но оба варианта были отвергнуты, потому что какие-нибудь реальные Пегги или Нэнси О’Хара, конечно же, существовали в жизни. И лишь накануне Дня благодарения Скарлетт О’Хара была, наконец, официально крещена. А для Пегги это означало необходимость вновь пройтись по всей рукописи, чтобы всюду заменить старое имя новым. Тогда же было окончательно согласовано и название самой книги. Пегги взяла его из поэмы Эрнеста Даусона «Чинара» — это была первая строка третьей строфы:

Пегги набрела на эту строку, когда, отчаянно пытаясь найти хоть что-нибудь подходящее, просматривала Библию и все свои томики стихов. И вот ирония судьбы! Эту фразу Пегги придумала сначала сама, использовав ее в той сцене, где описываются чувства Скарлетт после пожара Атланты, когда она во что бы то ни стало пыталась попасть домой, в Тару: «А существует ли еще на свете Тара? Или ее тоже смело этим ураганом, пронесшимся над Джорджией?»

Приступая к окончательной отделке рукописи после подписания контракта с «Макмилланом», Пегги не могла себе даже представить, какой объем работы ее ожидает, а к концу года напряжение еще больше возросло. «Макмиллан» предложил ей воспользоваться услугами секретаря — молодой женщины по имени Маргарет Бох, работавшей в атлантском филиале издательства, и на сей раз Пегги приняла предложение. Джону удалось вновь получить месячный отпуск в своей компании, а его секретарша Рода Уильямс взяла на себя ужасно трудную задачу — печатать окончательный вариант рукописи, которую к этому времени стало почти невозможно прочитать.

Хотя Пегги нельзя было отнести к числу неуравновешенных натур, задача, стоявшая перед ней — сделать рукопись пригодной для публикации, — временами казалась ей просто невыполнимой. По существу, вся книга целиком была переписана ею заново, за исключением коротких исторических вставок и связок в тех местах, где у нее прерывался ход событий и повествование оставалось в подвешенном состоянии.

Поскольку многие главы были написаны в нескольких вариантах, приходилось выбирать, какой из них должен остаться, и после того, как решение бывало принято, следовало убедиться, что в рукописи не осталось ничего, что имело бы отношение к забракованным вариантам. Ей также пришлось «нарастить плоть» на наброске последней главы. Ну и оставалась первая глава, не перестававшая мучить ее.

Лишь за несколько дней до того, как готовая рукопись была передана в издательство, Пегги, наконец, написала те первые две страницы, которыми впоследствии и начиналась книга. Проблема для Пегги состояла в том, что почти все действие первой главы сосредоточено вокруг близнецов Тарлтонов, а к тому времени, когда она писала ее окончательный вариант, она уже знала, что братья перешли в разряд второстепенных героев. И потому ей необходимо было так ярко и сильно ввести на первых же страницах Скарлетт, чтобы ее образ продолжал доминировать и в сцене между близнецами на протяжении всей первой главы, даже если самой Скарлетт с ними уже не было.

Весь процесс редактирования рукописи стал для Пегги сплошным кошмаром. Каждое утро она просыпалась в таком состоянии, которое она определила как «глаза бы мои не смотрели», не уверенная в том, что сможет весь день напролет работать до очередного приступа «видеть больше не могу».

Джон до поздней ночи корпел над грамматикой и пунктуацией. Бесси выступала в роли кухарки и горничной одновременно, стараясь при этом еще и следить за порядком в бумагах, убеждать «мисс Пегги» поесть, чтобы поддержать силы, и пытаясь поддерживать порядок в хозяйстве в условиях постоянной суматохи.

Процесс подготовки рукописи к публикации мог бы пройти куда легче, позволь Пегги «Макмиллану» прислать ей в помощь профессионального редактора, или попроси она перенести срок выхода книги с весны 1936 года хотя бы на осень, что дало бы ей дополнительные шесть месяцев.

В одном из писем Лэтем даже сам предложил ей сделать это, но Пегги с самого начала была убеждена, что она может и должна сделать все, чтобы книга попала в весенний список новинок издательства Макмиллана.

В своей задержке Пегги винила тот «психологический блок», который сковал ей мозг во время работы над разными вариантами первой главы, хотя скорее можно сделать вывод, что возник этот самый «блок» от внезапного осознания ею, что она связана обязательствами, и страха, что не сможет довести работу до конца, если у Джона не будет времени помочь ей.

В конце концов Джон был вынужден взять еще отпуск в январе, но тогда же между супругами была заключена весьма удачная сделка: независимо от того, сколько книг она намерена еще написать в будущем (хотя уже в тот момент Пегги дала обет не писать больше вообще), сама она будет, прежде всего миссис Джон Марш и, кроме того, поскольку Джон был мужчиной в доме, интересы его карьеры будут стоять в их семье на первом месте.

Правда, выполнить эти условия впоследствии оказалось невозможно по той простой причине, что успех романа полностью изменил их жизнь. В дальнейшем Пегги всегда старалась поддерживать иллюзию главенства Джона в семье, не позволяя ему уйти с работы и отказаться от карьеры, даже рискуя его здоровьем, поскольку с этого момента и до конца их совместной жизни Джон Марш всегда нес на своих плечах двойную нагрузку — до тех пор, пока вообще был в состоянии работать.

Днем Джон Марш — директор по рекламе компании «Джорджия Пауэр», а по вечерам — секретарь своей жены, ведущий все дела с зарубежными издателями и большую часть деловой переписки. Спать он ложился не раньше двух часов ночи.

Джон утверждал, что сам предпочитает работать именно в таком режиме, а Пегги никогда не делала попыток убедить мужа, что подобные нагрузки ему, возможно, не по силам.

Работа по редактированию рукописи так утомила Пегги, что в начале 1936 года она две недели провела в постели, предоставив Джону заканчивать всю работу, правда, под ее руководством. Рода Уильямс заходила к ним до и после работы, чтобы отдать отпечатанные страницы и взять новые, а днем приходила Маргарет Бох.

19 января 1936 года три четверти рукописи были отосланы «Макмиллану», и Джон в письме на одиннадцати страницах, адресованном Лу Коул, писал, что «Пегги совсем упала духом, когда готовые части были отправлены».

И тут до Маршей дошел слух, что Лу намеревается пригласить Пегги в Нью-Йорк для участия в церемонии выхода книги в свет. Джон тут же встал на защиту здоровья и спокойствия своей жены. Следует сказать, что и в дальнейшем, с одной стороны, Джон охранял Пегги от любых посягательств на ее время и силы, а с другой — именно с его подачи была принята такая схема взаимоотношений Пегги с внешним миром, из-за которой она попадала как раз в те ситуации, напряженные и требовавшие массы времени, которых Джон, по его утверждениям, старался избежать любой ценой.

Джон Марш был надежным человеком, и Пегги всегда знала, что может положиться на него. Августа Диаборн Эдвардс утверждала, что она чувствовала эту надежность Джона в течение многих лет и что он был таким же надежным и в отношениях с Редом Апшоу в течение их двухлетней совместной дружбы.

Но даже с учетом его преданности жене необычное письмо, отправленное им Лу Коул от имени Пегги, кажется излишне враждебным; он намекает в нем, что именно «Макмиллан» несет ответственность за ухудшение здоровья Пегги:

«Вполне возможно, что она (Пегги) никогда не приедет в Нью-Йорк, а если приедет, то не раньше того дня, когда сможет и захочет сделать это. Причины этого — частично финансового характера, но главным образом связаны с ее здоровьем. После пережитых ею меньше чем за год двух автокатастроф она не в состоянии предпринять что-либо, требующее напряжения… а поездка в Нью-Йорк впервые за многие годы явилась бы огромным испытанием для нее. Причина того, что последние две недели она провела в постели, заключалась в том, что работа над книгой, отправленной вам, повлекла за собой самое продолжительное напряжение, которое Пегги когда-либо испытывала. Она еще не оправилась от раны в спине, полученной в первой аварии. И потому сидеть днями напролет, печатая и редактируя рукопись, листая тяжелые справочники и тому подобное, было едва ли не худшим занятием для нее. Она держалась до последнего, пока вся работа не была закончена, за исключением проверки напечатанного экземпляра и исправления ошибок, то есть такой работы, которую мог делать и я под ее руководством. От переутомления она свалилась, и врачи прописали ей постельный режим.

Врач считает, что ей все же понадобится операция, которую могли бы сделать еще пару месяцев назад, если бы не книга, и ее единственное желание — отдохнуть и отложить операцию по крайней мере до того, пока не будет готова корректура и завершена вся работа. Это нисколько не поможет ее отдыху, если она будет думать, что «Макмиллан» строит какие-то планы с учетом ее приезда в Нью-Йорк, в то время как она, возможно, будет не в состоянии приехать».

Джон пообещал Лу, что заключительные главы могут быть готовы в течение недели, поскольку осталось лишь окончательно отделать их. С некоторым удивлением он заметил, что не знал, что издательства имеют своих редакторов по работе с рукописями и что Пегги не хотела бы, чтобы кто-то посторонний делал с ее рукописью нечто большее, чем простое исправление запятых (которых, как она признавала, она использовала в книге чрезмерно много, особенно в первой ее части). Она также не могла позволить никому и ни при каких обстоятельствах изменять диалект черных, потому что домашние негры говорят иначе, чем занятые тяжелым трудом. Пегги, объяснил он, старалась передать речь черных максимально похоже, но не все подряд и без разбору, что сделало бы такие страницы трудными для чтения. Диалект, таким образом, был осторожным компромиссом между тем, что он назвал «настоящая речь ниггеров», и тем, что можно было с практической точки зрения использовать как символ речи черных. «Пожалуйста, не меняйте этого», — писал Джон Лу.

Лу, ясное дело, застигнутая врасплох этим письмом, писала в ответ:

«Уверяю вас, что мои высказывания были вызваны тем гостеприимством южан, которое я испытала на себе, будучи в Атланте. Я считала само собой разумеющимся, что автор первого и при этом удачного романа пожелал бы — иметь несколько незабываемых воспоминаний, связанных с его успехом… Знай мы, что здоровье Пегги так серьезно подорвано работой над книгой, мы бы не стали настаивать на том, чтобы закончить ее к весне. Это вполне можно было отложить на год. Но поскольку вопрос с публикацией был решен, постольку и установление конечного срока было неизбежным».

Этот конечный срок был теперь отодвинут и с 5 мая перенесен на 30 июня. Но теперь Лу столкнулась с еще большей проблемой: Лэтем на два месяца отбыл в Европу, оставив ее присматривать за романом на время своего отсутствия, и когда Лу получила от Маршей рукопись, она запаниковала.

Лу, конечно, знала, что Пегги написала длинный роман, но в связи с тем, что в первоначальной рукописи, отданной Лэтему, было много дублирующих глав, никто не мог даже предположить, каков ее окончательный размер. И теперь, с получением 8 февраля последнего пакета из Атланты, худшие опасения Лу подтвердились. Рукопись содержала более четырехсот тысяч слов. Несмотря на то, что Лу и раньше подозревала, что книга будет не из самых коротких, окончательные размеры рукописи привели ее в шоковое состояние.

Она срочно пишет Пегги, что из-за своего объема книга должна будет продаваться по три доллара за экземпляр, а не по два с половиной, как первоначально планировалось. И даже в этом случае, утверждала Лу, компания не сможет надеяться на получение ни пенса прибыли до тех пор, пока не будет продано по крайней мере десять тысяч экземпляров, а потому она просила Пегги согласиться на уменьшение размеров ройялти до 10 % за все проданные экземпляры, в противном случае книгу придется резко сократить.

Конечно, были уже бестселлеры типа «Табачной дороги» или «Приключений Энтони», расходившиеся сотнями тысяч экземпляров, и в издательстве могли надеяться на подобный успех и с «Унесенными ветром», но не было единодушия в том, будет ли какая-либо книга продаваться в нужном количестве экземпляров по такой высокой цене — три доллара! — в те спартанские дни Великой депрессии. Вот почему, трезво оценивая ситуацию, «Макмиллан» поставил целью сбыть по крайней мере 27 500 экземпляров, печатая их постепенно: первый тираж в 10 000 экземпляров, за ним, если все пойдет нормально, 7 000, а уж потом еще два тиража по 5 000 экземпляров каждый. В издательстве все по-прежнему были убеждены в огромных возможностях романа Пегги, но не могли утверждать, что он непременно станет бестселлером.

И сейчас у «Макмиллана» ждали какого-нибудь знака: выбора романа клубом «Книга месяца», интереса со стороны кино или чего-либо еще в этом роде. Но ведь это нереально, пока книга пребывает в гранках. А между тем стоимость производства книги оказалась гораздо более высокой, чем планировалась.

Получив письмо Лу о снижении отчислений, Джон напечатал на машинке ответ — на шестнадцати страницах через один интервал.

Если не брать в расчет дублированные главы, то рукопись стала короче, возражал он Лу. И не вина Пегги, что у «Макмиллана» плохо представляли себе объем книги. Сама же Пегги всегда считала, что невозможно печатать этот роман, не разбив его на два тома. И далее Джон продолжал, что Пегги находится в состоянии «постоянной мистификации» с тех пор, как «Макмиллан» приобрел книгу и уверил ее, что ей ничего не нужно будет делать, кроме как собрать рукопись вместе и вернуть ее в издательство всю целиком. Пегги ждала, что ей с самого начала скажут, что книгу нужно сократить, и когда об этом никто даже не заикнулся, она сама тайком, чтобы улучшить роман, сократила его, и теперь рукопись стала на 50–75 страниц короче, чем была раньше.

По словам Джона, была убрана 30-страничная глава, в которой Ретт Батлер дает деньги Хэтти Тарлтон на приобретение лошадей для ее матери, а также длинная глава с описанием того, что происходило в Атланте после захвата города генералом Шерманом, которая замедляла действие как раз в тот момент, когда интерес читателя был сосредоточен на событиях в Таре. Была сокращена и семи-восьмистраничная глава в заключительной части романа, в которой Мамушка навсегда оставляет Скарлетт и возвращается в Тару, — эта глава была ужата до трех абзацев. Кроме того, Пегги сократила те страницы, где описывалось, как обучались юные леди во времена Старого Юга, и те, где мисс Питтипэт длинно рассказывает о том, как «саквояжник» присвоил ее имущество. Убрала Пегги и две длинные главы с описанием судеб второстепенных героев после войны.

Все исторические материалы по периоду Реконструкции, продолжал Джон, были сконцентрированы в двух довольно больших главах, которые были написаны Пегги еще до проведения ею исторических изысканий в библиотеке, — Пегги тогда считала, что Реконструкция наступила сразу же после того, как война закончилась. Однако более глубокие исследования показали, что в 1866 году условия жизни на Юге были еще относительно спокойными по сравнению с теми ужасными событиями, которые последовали некоторое время спустя. Пегги оказалась перед необходимостью раздробить исторический материал и растянуть его по всем главам, относящимся к периоду с 1866 по 1872 год. Это придало книге несколько иной вид, и, как считает Джон, возможно, из-за этого она и кажется длиннее, хотя на самом деле стала короче.

В заключение он писал: «Из-за длины моих писем — данного и предыдущего — ты можешь подумать, что это я написал роман, а не Пегги, чего я, конечно, не делал. Я хотел бы уметь писать так, как она. И лично у меня больше энтузиазма в отношении книги, несмотря на ее размеры, чем у Пегги».

И тем не менее все свои соображения Джон отправил в одном конверте с подписанным Пегги согласием на снижение ставки ройялти.

Если бы Лэтем был в Нью-Йорке, подобный вопрос, скорее всего, и не возник, поскольку отчисления в 15 % от продажной стоимости книги были стандартными, а Лэтем, со своей стороны, с самого начала хорошо представлял себе размеры рукописи и даже из служебных записок предупреждал свой производственный персонал, что книга будет «примерно такой же по объему, как «Приключения Энтони», и нет нужды стараться сильно сокращать ее, поскольку, похоже, в ней нет ни глав, ни героев, которые не были бы абсолютно необходимы».

Факт, что Пегги Митчелл написала книгу, которая скоро будет опубликована «Макмилланом», стал известен широкой публике после сделанного Джорджем Бреттом, президентом компании, сообщения для прессы в ходе его короткой поездки в Атланту в январе 1936 года. И как только атлантские газеты напечатали эту новость, телефон в квартире Маршей словно сошел с ума. «Макмиллан» просил Пегги придерживаться политики «шу-шу» в отношении книги, с тем чтобы первое и самое главное сообщение исходило от издательства. Но в таком месте, как Атланта, да еще и с супружеской парой, все лучшие друзья которой относились к газетному миру, такая политика была едва ли возможна. Иоланда Гоин из местной газеты была первой, кому Пегги согласилась дать интервью. Джон так описывал его в письме к Лу:

«Оно было небольшим. У него был заголовок, но в качестве рекламы его можно отнести к десятому сорту. Больше светское, чем литературное. Иоланда отозвалась о Пегги как об “умном молодом писателе”».

Примерно в это же время рукопись попала в руки одаренной и толковой мисс Сьюзан Принк, работавшей редактором у «Макмиллана». И как раз тогда, когда Пегги решила, что ее работа завершена, в Атланту пришел пакет с первыми гранками, каждая страница которых была щедро испещрена проставленными рукой мисс Принк знаками препинания и вопросами. Пегги позднее говорила Лэтему, что они с мисс Принк «вместе прошли через войну». Похоже, так оно и было, поскольку мисс Принк не только подвергала сомнению каждую запятую, но и просила уставшего автора еще раз проверить все исторические даты и указать все источники.

Но после шквала разъяренных писем Пегги к мисс Принк, ответы на которые были неизменно спокойны, но неумолимы, компромисс был достигнут. Большая часть сомнительных знаков препинания была убрана из книги, а негритянский диалект кое-где подправлен фонетически для более легкого звучания. Однако долго не могли прийти к согласию в отношении внутреннего диалога, отражающего поток сознания Скарлетт и проходящего через всю книгу.

Мисс Принк считала, что внутренние монологи Скарлетт должны быть в кавычках. Пегги была против. Мысли Скарлетт выражали суть романа и в качестве таковых были более информативными, чем большинство событий. Пегги объясняла, правда не слишком любезно, что эти рассуждения как бы двигают действие вперед и что она не желает, чтобы лишние знаки препинания в виде кавычек отвлекали читателя.

Четырьмя письмами обменялись дамы по этому поводу, но мисс Принк оказалась упорнее, чем Пегги, и в результате, когда Скарлетт говорит себе: «Я подумаю обо всем этом завтра, в Таре», ее слова в книге заключены в кавычки.

Оставалось всего четырнадцать недель до выхода книги в свет, когда кто-то обратил внимание на то, что рукопись была представлена без титульного листа и до сих пор такового не имеет. И поскольку существовала некая Мэри Митчелл, книга которой была опубликована этой весной, Лу спрашивала, не будет ли Пегги против того, чтобы значиться как «Маргарет Марш», надеясь избежать путаницы.

В ответ Пегги отправила титульный лист, на котором было написано:

УНЕСЕННЫЕ ВЕТРОМ

Маргарет Митчелл

А кроме того, она просила, чтобы у книги было посвящение:

«Д. Р. М.»

Но в рукописи был еще один набор инициалов. В конце тринадцатой главы Красотка Уотлинг дает Мелани несколько золотых монет, завернутых в мужской носовой платок. Скарлетт знает, что он принадлежит Ретту Батлеру, поскольку монограмма, вышитая на нем, «РКБ», та же, что и на платке, данном ей Реттом днем раньше, чтобы обернуть цветы.

Во всем тексте нигде нет расшифровки буквы К в инициалах Ретта. И в то же время «РКБ» — это полные инициалы, принадлежащие Реду Берриену Киннарду Апшоу.