Возвращение на Мару

— Которого ты решила вычислить. Правильно?

— Да.

— И это тебе кажется проще простого: в Мареевке, не считая меня, из мужчин живут Егор Михайлович Бирюков и Федор Иванович Смирнов.

— Кто-то из них — Гоит!

— А кто?

— Давай наблюдать, анализировать.

— Маша, а почему бы нам не увеличить список?

— То есть?

— Ты забыла нашего друга Петра Васильевича Зегулина, а еще есть в соседней деревне Емелуха.

— Михаил Алексеевич? Шутишь?

— Нисколечко. Если помнишь, Гоит всегда куда-то уходил с Мары. Зачем ему постоянно торчать здесь? А те же мать и дочь Тимошины могут быть его глазами и ушами. Помнишь, Емелуха как-то приходил к ним в гости?

— Слушай, точно. А еще он все время расспрашивает, что мы нового узнали.

— Эх, Шерлок Холмс в юбке! Видишь, ты уже готова поверить в то, что Емелуха — Гоит. А если все-таки Гоит кто-то другой? Самое забавное, что подозрительными нам будут казаться все. Одних мы будем подозревать за то, что они общаются с нами, других за то, что избегают нас. И так далее. Нет, этим путем идти не надо.

— Тебе не интересно? — Маша была явно разочарована.

— Интересно, дочка. Впрочем, это совсем не то слово. Ведь речь может идти о нашей жизни.

— Интерес жизненный получается.

— Получается так. Но даже в этом случае мы возьмем на себя грех, если обо всех окружающих людях будем думать плохо. Гоиту только и надо, чтобы мы озлобились, стали подозрительными, нелюдимыми.

— Что же делать?

— Как что? Мы же говорим об этом с самого начала нашего здешнего жития: быть мудрыми, аки змеи, и кроткими, аки голуби.

— А если конкретнее?

— Так конкретнее некуда. Ты спрашивала, почему я такой довольный, а как же мне им не быть? Мы не только всего за полгода выполнили нашу задачу, но и коренным образом изменили ситуацию. Не понимаешь? Представь, ты и я оказались в дремучем лесу, да еще ночью. Кругом ветки, коряги, стволы деревьев, чей-то писк, крик, вой, блеск глаз в темноте. Куда идти — непонятно. Что в этой ситуации важнее всего?

— Найти дорогу?

— Как, наугад?

— Тогда что?

— Не дать страху войти в твое сердце. Вот мы с тобой не позволили это ему сделать. Здесь, на Маре. И все переменилось.

— Здесь или в лесу?

— Неважно, и там и там. Осмотрелись — и поменялись местами с нашим противником. Да, он умен, злобен, за него даже потусторонние силы. Но теперь мы знаем о его существовании, знаем, что он боится нас, если хочет, чтобы нас здесь не было.

— Я об этом не подумала. Думаешь, он и вправду нас боится?

— Уверен в этом, дочка. Пусть многого мы не знаем, но даже из того, что нам известно, можно сделать вывод: Гоит — трус, действующий исподтишка. Для него наслаждение — чувствовать страх жертвы… Ты, кстати, не заметила, что наши вчерашние гости очень подробно рассказали о том, как Корнилий пришел на Мару, и скороговоркой — о его гибели? Но сейчас для нас важно другое. Гоит, если верить Леку и его друзьям, обязательно узнает об их визите к нам. Что он предпримет?

— Не знаю.

— Я тоже.

— Ты думаешь, что он пойдет на крайние меры?

— Как формулируешь… Растешь. Говорю честно, не знаю. Почему он сразу не убил монаха и его дочь, дав тому возможность завоевать себе авторитет среди вятичей?

— Ждал удобного момента?

— А какой момент — удобный? И к чему тогда пророчество? Видишь, как быстро я перехожу от нас к древности и возвращаюсь обратно. Согласен, есть еще о чем подумать… Итак, Гоит знает, что нам известно о его существовании. Давай заставим его поверить, что это знание стало последней каплей в нашей мареевской жизни. Мы испугались, плюнули на все — и уехали отсюда. Думаешь, за эти столетия он такого не наблюдал?

— Но мы вернемся?

— Обязательно!

— Когда?

— Когда растает снег и высохнет земля и мы сможем проверить, лгал нам Лек или нет. Гоит решит, что победил нас. Решит — и расслабится.

— А тут появимся мы — здрасте вам! Думаешь, он выдаст себя?

— Поживем — увидим. А пока… Так и знал, все остыло.

Собрались быстро. Решили взять только самое необходимое. Перед отъездом обошли все дома в деревне, со всеми простились. И хотя папа просил быть естественной, пару раз, когда мы заходили к Бирюкову и Смирновым, я слегка напрягалась. Все-таки кто-то из этих двоих — Гоит. Только кто — Егор Михайлович или Федор Иванович? Странно, но оба были очень радушными и, мне показалось, они даже огорчились, когда папа сказал, что, по всей видимости, мы продадим дом и вряд ли еще здесь появимся. Может, правда, Гоит — Емелуха? Или Зегулин? Ох, я совсем запуталась…

Прошел месяц. Мы побывали в Рыльске. Папа прав, отец Ипполит — удивительный человек, да и новые места вызвали много эмоций, но все равно из моей головы не выходила эта проклятая задача. Кто же он — этот колдун, убивший Анну и Белого Кельта? Почему я верю в то, что он может жить столько веков? Как такое возможно? Папа даже рассердился на меня: «Ты так свихнешься, дочка. Наберись терпения — без него в жизни ничего не добьешься. А еще освободи свой «чердак», то бишь голову. На время, но освободи. Вот увидишь, решение обязательно придет».

Ну вот, хотела подводить итоги года, исписала восемь страниц, а еще не подошла к этим самым итогам. А может, и не надо их подводить? Рано еще — мне так кажется.

— А всего-то прошло девять месяцев, — заговорил я как-то с ней.

— Это ты к чему, папа? — продолжая играть на пианино, спросила Маша.

— Да вот, смотрю на тебя — и удивляюсь: другой человек передо мной сидит.

— Внутренне или внешне другой? — засмеялась дочь. И вдруг стала серьезной. — Чему ты удивляешься? Не только я изменилась, изменился и ты.

— Вот как?

— Конечно. Помнишь, как в ночь на Ивана Купалу мы сидели на горе? Над нами мириады звезд, ты еще стихи читал: «Открылась бездна, звезд полна»…

— Дочка, я это помню. Что ты сказать хотела?

— А когда перебивают тебя — не любишь… Ладно, прощаю. И в тот вечер мы о черных дырах говорили. Я запомнили твои слова: «И если кто-нибудь бросит фонарь в направлении черной дыры, то сначала фонарь полетит быстро, затем все тише, тише. Его яркость начнет уменьшаться, он даже изменит свой цвет.» Понял теперь?

— Еще не успел: я поражен.

— Моей памятью?

— Нет, тем, что меня цитируют, как классика. А вот сейчас дошло. Мы — два фонаря, изменившие цвет?

— Да.

— Грустно.

— Почему?

— «Фонари», получается, уже вошли в черную дыру. И виноват в этом, как ни взгляни, я. Втянул тебя в эту историю. Жила бы, как все дети. Ходила в одну школу, получала записки от мальчиков, вечерами музицировала…

— Папа, прекрати. Ты не виноват.

— А кто виноват? «Мой весенний февраль, три сосны за окном и закат, задуваемый ветром»?

— Вот видишь, ты Визбора вспомнил. И вспомнил кстати.

— Потому что сейчас февраль?

— Потому что кто-то мне советовал выбросить из «чердака» все и сделать его чистым. Как я понимаю, для дальнейших умных мыслей и озарений.

— Давай нашу любимую.

— «Кем приходишься мне ты — не знаю»?

— Обижаешь, это ваша с мамой любимая. Мне, пожалуйста, «Апрельскую прогулку».

— Понятно, о весне думаешь.

— И это тоже. Начинай, папочка.

Минуты счастья, как они редки и как блаженны для нашей памяти! Другое дело, что ценим мы их только тогда, когда они уже неповторимы… Пройдут годы, вырастет и улетит, чтобы свить свое гнездо, Маша, а я буду помнить этот февральский вечер в Сердобольске, свет одинокого фонаря за окном, качающийся в такт зимней поземки. Я, знающий три гитарных аккорда, напеваю нехитрую песенку, дочь смотрит на меня своими огромными голубыми глазами, а видит… Меня ли, поющего, или далекий маленький домик на берегу такого же маленького озера? Бог весть. Я же, чем дольше пою визборовскую песню, тем сильнее вхожу в смысл незатейливых внешне слов:

— Как же я об этом раньше не додумался!?

— О том, что дядя Володя — цвета сливы?

— А ну его, да и меня заодно тоже! Я про Гоита.

— Ты же говорил…

— Постой, дочка. Послушай меня, только внимательно.

Если папа говорил «внимательно», значит, это действительно было для него очень важно. Он продолжал:

— Нам ни о ком из мужчин, оставшихся там, на горе, не хочется думать плохо. Верно? Так давай начнем с Егора Михайловича…

— Начнем думать о нем плохо?

— Слушай, — он начал сердиться, — не надо умничать.

— Я тебе за сегодняшний вечер мстю. Мщу.

— Мстительница. Признаюсь, вел себя отвратно. Прошу прощения.

— Принимается.

— Так вот, помнишь, Федор Иванович рассказал нам о том, что в тот роковой вечер крепко выпил и ничего после не мог вспомнить?

— Конечно, помню… Ой, кажется, догадалась.

— Умница! Если мы поверим, повторяю — если, в то, что Егор Михайлович не убивал Сосновского, значит, это сделал кто-то другой.

— Тот, который пил вместе с ним.

— Или не пил, но присутствовал там.

— А почему он не пил? Помнишь рассказ Леки? Гоит любую отраву без вреда для себя может выпить.

— Не спорю. Как ты думаешь, может он сейчас припомнить, кто тогда составил им с Петром Константиновичем компанию?

— Думаю, что может.

— И я вот тоже так думаю. Вряд ли Бирюков станет кого-то укрывать: когда столько лет в тюрьме отсидишь — это трудно забыть и простить. Скорее всего, Егор Михайлович на этого человека просто не думает плохо.

— И человек этот — Гоит! — воскликнула я. — Сосновский уже многое знал, и его нужно было убрать.

— Гениально, Ватсон! Так что мы будем сейчас делать? Писать письмо Егору Михайловичу? Ненадежно. Долго. Попробуем оставаться мудрыми, «аки змеи».

— То есть?

— Нам нельзя совсем исключать того, что Гоит это все-таки Бирюков.

— Не понимаю. Я совсем запуталась.

— Не беда. Есть идея. Мы сейчас позвоним в Любимовск…

— Дяде Игорю?

— Точно. Попросим его съездить в Мареевку. Думаю, он нас уважит. Дадим ему инструкции, как незаметнее пройти в дом Бирюкова…

— Бесполезно.

— Все равно, предосторожность не помешает.

— И что он ему скажет?

— Скажет, что прошлого не вернешь, но будучи правозащитником…

— Кто? Дядя Игорь правозащитник? Насмешил.

— А почему нет? Правозащитник, решивший помочь Бирюкову освободиться от пятна. Пятно-то, согласись, страшное — убийство. И для пересмотра дела необходимо еще раз подробно вспомнить ту историю. Вот под таким соусом Игорь сможет спросить у старика все, что нам интересно.

— Папа, а не жестоко так разыгрывать человека?

— Ты меня обижаешь. Почему разыгрывать? Мы, когда приедем в Мареевку, обязательно подадим на апелляцию, если выяснится, что Бирюков не виновен.

Позвонили мы Толстикову в тот же вечер. Он согласился нам помочь, правда, как сказал папа, особого энтузиазма не проявил. А мы были просто в нетерпении. Позвонили в Любимовск, как и договорились, через неделю. Оказалось, что дядя Игорь пока не смог вырваться в Мареевку. Через неделю — то же самое. Папа тогда сказал ему:

— Игорь, это очень важно. Помоги, пожалуйста.

— Бирюкову? — переспросил Толстиков.

— Нет, нам с Машей, — ответил папа.

— Понимаешь, старик, — дядя Игорь любил это слово — «старик», — чертовщина какая-то получилась.

— Ты опять не смог побывать в Мареевке?

— В том-то и дело, что побывал, даже прожил там два дня.

— У Бирюкова?

— Нет, старик, в Вязовом, у учителя истории Юрова.

— Понятно. — Нашел этого самого Егора Михайловича.

— Так.

— Представился, как ты просил, от вас с Машей привет передал. Он обрадовался…

— Обрадовался?

— Точно, старик. Жалел, что ты уехал. Говорит, может, одумается. Передайте, говорит, Васильевичу, что пусть хотя бы на летние месяцы сюда приезжает с Машей, а я, говорит, за домом присмотрю.

— Говорит, говорит. Игорь, ближе к делу, пожалуйста. О какой чертовщине идет речь?

— Не торопи, я правильно сформулировать мысль должен. К тому же не ты будешь за межгород платить.

— Хорошо, молчу.

— Я деду твоему все рассказал. Знаешь, старик разволновался не на шутку, по каморке своей заходил взад-вперед. Долго ходил, потом говорит: «И впрямь, был с нами третий человек. Не пил, так пригубливал. Но человека этого я хорошо знаю. Нет, он не мог такого совершить». И опять по комнате — туда-сюда. Я ему, мол, назови мне хотя бы имя этого человека.

— Назвал?! Господи, какой ты обстоятельный!

— В том-то и дело, что не назвал. Попросил время — подумать. Приходи, говорит, завтра к обеду, тогда я тебе буду готов все как есть рассказать. В мои планы, старик, это, не входило, как ты сам понимаешь. Но я почувствовал, что дело и впрямь очень важное. Переночевал, значит, я у Юрова …

— Игорь, дальше.

— А дальше вот эта чертовщина и случилась. На следующий день к деду прихожу, в дверь стучу, а никто не отзывается. Дергаю — дверь не заперта. Захожу, а Егор Михайлович на полу лежит.

— Как — лежит?

— А вот так, тарелка с кружкой на полу — видно, падая, зацепил. Глаза закатил. Я к нему. Сонную артерию нащупал — вроде пульс есть. Я бегом к соседям. Какие-то дед с бабкой живут. Долго мы провозились, конечно: старики только охают, а проку от них никакого. Хорошо, женщина одна подвернулась, толковая такая.

— Знаю, тетя Валя.

— Она. Короче, доставили мы его в больницу в Вязовое, сейчас дед там.

— Так он жив? Слава Богу!

— Вроде бы жив, а вроде…

— Как это — вроде?

— Да я каждый день в больницу звоню. Инсульт у него. Парализовало Бирюкова твоего — будь здоров! Врач лечащий сказал, что сердце у мужика на удивление крепкое. Обычно в таких ситуациях шансов нет. Да еще мы его по горкам вашим мареевским таскали.

— Все понял. Спасибо, Игорь, огромное тебе спасибо.

— Да ладно, старик.

— Если не трудно, продолжай туда звонить, хорошо?

— Конечно, о чем речь? С лекарствами, там конечно, не ахти, но мне врач список составил, попробую завтра побегать по любимовским аптекам.

— Мы с тобой потом рассчитаемся.

— Ты это брось, старик. Жалко деда, он славный такой…

— Это точно. А я постараюсь в ближайшие дни в Мареевку вырваться.

— Вот и хорошо. Обо всем тогда поговорим. Лады?

— Лады. Надеюсь, на твою помощь я и впредь могу рассчитывать?

— Наше о чем говорить! Понадоблюсь, только свистни.

— Спасибо, старик. Считай, уже свищу. Готовь лопаты.

— Что?

— Лопаты готовь. Через недельку-другую будем колодец копать.

— Шутник!

— Ты проголодался, папочка? — Голос у дочери был ангельский. — Мой руки и садись к столу. У меня все готово.

— Вижу. А что случилось, Маруся? Сегодня праздник какой?

— Да нет, просто захотелось тебя порадовать. Пиво будешь? Холодное.

— Пиво? У нас нет пива.

— Я сегодня купила.

— Интересно, кто это тебе продал пиво? Надо разобраться.

— Отсталый ты человек, папочка. Им же выручка нужна. К тому же я сказала, что для отца покупаю.

— Слушай, дочь, через два дня я должен буду уехать.

— В Мареевку? — Глаза Маши были скромно потуплены.

— В Мареевку.

— Собираться будем завтра?

— Собираться буду завтра. Ты не поедешь. И не спорь, пожалуйста!

— Что ты, что ты, папочка. Скрывать не буду, я огорчена, конечно, но ты, видно все уже решил?

— Вот именно. Тебе нельзя туда ехать, понимаешь?

— Понимаю. Кстати, почему не говоришь, как у меня получилась рыба? По маминому рецепту делала.

— Спасибо, очень все вкусно получилось. Слушай, Машка, — я положил вилку на стол, — давай раскалывайся. Говори, что задумала?

— Ничего. — И ее большущие глаза впервые за все время нашего разговора, широко распахнувшись, глянули в меня. — Просто я знаю, что ты очень упрямый человек, если что решил, так и будет.

— Правильно понимаешь. Только не упрямый, а целеустремленный. Не надо здесь повторять измышления некоторых отсутствующих товарищей.

— Извини, папочка. Конечно же, целеустремленный.

— Ох, лиса, лиса.

— Кто, я?

— А то кто же? Маша, запомни, отца не обманешь, и не пытайся. Ситуация на самом деле очень серьезная. Сегодня я звонил Игорю. Состояние у Бирюкова остается критическим. Нашего друга нашла тетя Валя…

— Кобцева?

— Да, кстати, привет нам передавала. Так вот, она рассказала Игорю, что на днях случайно вспугнула какого-то человека, околачивавшегося около нашего дома.

— Она его узнала?

— Нет. Говорит, что убежал быстро. И знаешь, что этот человек обронил? Спички.

— Спички? Курил, наверное.

— Тетя Валя уверена, что он хотел поджечь дом.

— Папа, — Маша взяла меня за руку, — обещаешь беречь себя? Я буду очень переживать.

— Обещаю, родная.

— Но у тебя еще будет целый день, может, передумаешь? Белый Кельт взял же с собой Анну.

— Маша, я думал, мы обо всем договорились. У Корнилия не было другого выхода.

— А у тебя?

— Маша!

— Все, молчу. Хотя мне есть что тебе возразить. Но я не буду.

— Вот и умница! Спасибо за ужин. Посуду я помою.

— Не надо, сиди. Лучше, пока я буду ее мыть, расскажи мне, что ты думаешь о Гоите?

— В смысле?

— Я не понимаю, как можно жить столько лет. С Лекой, Малыгой и их друзьями ясно — они что-то вроде привидений…

— Ясно, говоришь?

— По крайней мере, чудно, но привычно. Сколько фильмов на эту тему было.

— Так ведь про долгожителей тоже фильмов сняли немало. «Горца» помнишь?

— Так это сказка!

— Хорошо, расскажи завтра своим подругам о Леке. Как думаешь, — что они тебе скажут?

— Догадываюсь.

— Я тоже. Что же касается Гоита, то я и сам не знаю ответа. Рассказывали мне старики, что колдуны очень тяжело умирают. Душа мучительно расстается с телом. И даже существует поверье, что такой человек не может умереть, пока кто-то не подаст ему воды. Но никто не спешит этого делать.

— Почему?

— Боятся. Говорят, вся злая сила переходит в того человека, кто подал воду.

— Надо же! И ты думаешь…

— Честно говоря, я не знаю, что думать. Но почему бы не предположить такое?

— Папа, но тогда получается…

— Все, Маша, больше ничего не хочу слышать! Закрыли тему.

И вновь — кроткий взгляд и ангельский голос: «Хорошо, папочка». А потом она попросила поставить диск с песнями Визбора и весь вечер просидела в обнимку со мной. Что-то здесь не так! А может, просто взрослеет моя дочь? Как говорится, поживем — увидим.

— Кто произвольно захочет измерить бесплодного моря степь несказанную, где не увидишь жилищ человека…

— Не знаю, радоваться мне или огорчаться?

— Грозное море напомнило тебе строки Гомера? Ты боишься?

— Рядом с вами — нет, мой отец. Боюсь другого: думаю, вы жалеете о том, что однажды решились взять меня с собой.

Теперь монах улыбнулся широко, суровые черты его лица мгновенно преобразились:

— Мы не должны жалеть о содеянном. Как я мог оставить тебя на пылающей огнем родине? А сейчас ты уже взрослая. Только скажи слово — и останешься на этом берегу. В Византии есть много добрых людей, которые позаботятся о дочери грешного Корнилия.

— Просто мне трудно представить, что у этого огромного моря есть край.

— Но он все-таки есть. Бог даст, скоро мы ступим на землю древних тавров, затем пересечем степи, где жили когда-то скифы и, наконец, окажемся в земле русов. Мне жаль, дочь моя, что наше новое странствие совершается не летом, когда воды Понта ласковы и тихи, а по цвету схожи с цветом твоих глаз. Но что поделать: нас ждут в граде Чернигове, и мы должны торопиться.

— Отец, вы сегодня утром долго разговаривали с кормчим, который поведет наш корабль. Он что-то хотел?

— Да. Хотел, чтобы мы отправились в Тавриду позже, когда утихнет Борей, северный ветер.

— И что вы ответили?

— Что без воли Господа ни один волос не упадет у человека. А еще сказал, что к вечеру ветер стихнет.

— Простите, но что-то непохоже.

— Мало в нас веры, дочь моя. — И Корнилий ласково погладил Анну по голове. Девочка прижалась к его большой ладони.

— А какие они — русы?

— Такие же, как все люди. О двух ногах, о двух руках и одной голове.

— Я серьезно спрашиваю. Вы же видели послов князя?

— Еще раз говорю, люди как люди. Они говорят, что Русь — огромная страна и в ней есть уголки, где люди не слышали слова Божьего. Вот это — главное. А все остальное мы узнаем на месте. Это будет совсем скоро, вот увидишь… Лучше ответь, что ты утром тайком положила в наш багаж? Я же просил тебя брать только необходимое.

— Это была книга, мой отец.

— Вообще-то книги достаточно одной — Святого Евангелия. Я и так разрешил тебе взять несколько любимых книг.

— Я понимаю, что не права. Но мне не захотелось оставлять здесь Праксиллу.

— Понятно, женская солидарность, — опять улыбнулся монах. Он пытался быть строгим и требовательным по отношению к дочери, но это у него не очень получалось.

— Просто когда я читаю Праксиллу, на душе становится светло.

— Ну, хорошо. Только это — последнее, что ты взяла с собой. Договорились?

— Спасибо.

— А что ты улыбаешься?

— Случайно вспомнила несколько строчек из Праксиллы: «Вот что прекрасней всего из того, что я в жизни оставил: первое — солнечный свет, второе — блестящие звезды с месяцем, третье же — яблоки, спелые дыни и груши»…

В этот момент я проснулся и мне ужасно захотелось груш. А еще мне захотелось, чтобы сейчас на кровати в соседней комнате спал не Игорь Толстиков, а Маша. Но, увы, в апреле в Мареевке груш днем с огнем не найти, а дочь моя в этот момент идет к первому уроку в сердобольскую школу № 4. Следовательно, мне требовалось заняться чем-то таким, что заставило бы меня забыть о невесть откуда взявшемся сне и о спелых дарах лета. О дочери забыть, конечно же, не удастся, и я придумал способ, как притушить боль от разлуки, самую неизлечимую боль на свете.

— Я думал, ты шутишь, когда говорил про копание. Не мог еще пару недель подождать? Выкопали бы тебе колодец. А кто же в апреле это делает? Мы лопаты из земли не вытащим. Слушай, старик, бросай дурить! Давай лучше пойдем, уток постреляем. Вечерком посидим славно, как в былые времена.

— Давай. Но сначала немного пороем.

— Как это — немного? Тебе нужен колодец?

— Не совсем. То есть… Ладно, слушай.

Поняв, что даже хорошего друга нельзя использовать в качестве подневольной силы, я объяснил ему, что знаменитый мареевский родник, о существовании которого до нас дошли только предания, по моим расчетам находится именно здесь. Разумеется, я не стал говорить Толстикову о Леке. И когда мы подошли к ивам, в моем распоряжении находился не просто дармовой работник, не абстрактная фирменная трудовая единица, а переполняемый энтузиазмом человек. Почему я раньше не подумал, что мой друг влюблен в историю и археологию, влюблен по-дилетантски, но предано и горячо?

— И ты молчал, старик? Я ведь про этот источник еще в юности читал. История странная, как и все, что связано с вашей горой.

— Почему странная?

— Вот вроде церковь стоит на горе, а о ней в старом краеведении — ни строчки. Что был за приход, кто в ней служил — ничего. Так же и с источником. Вроде был. Здесь, правда, я нашел кое-что.

Мы к тому времени подошли к искомому месту, перекрестились и стали копать.

— А что, место подходящее. Вид красивый, внизу обрыв, вся гора ваша как на ладони. — Толстиков будто забыл о своей последней фразе.

— Игорь, так что ты нашел? Дорасскажи.

— Что нашел? Давай лопаты почистим, моя уже в землю не входит. — Он явно мстил мне за свое долгое неведение.

— Жил в девятнадцатом веке в Любимовске такой чудак — Филипп Матвеевич Соболев. Купец второй гильдии. Имел свою лавку в торговых рядах. Специализировался на бакалейных товарах, но все свободное время отдавал, как бы сейчас написали, изучению родного края. И стихами тоже баловался. Говорят, к концу жизни разорился, но успел несколько брошюр по истории края издать. Одна была посвящена Вязовому и его окрестностям.

— Фамилию Соболева я встречал, но такой брошюры… нет, не помню.

— Не мудрено, тираж пятьдесят экземпляров. Мне дали эту книжечку на десять минут. Вот в ней-то я и прочитал про этот источник. Филипп Матвеевич писал о мареевских стариках, которые ему говорили, что когда еще их деды под лавку пешком бегали, источника уже не было. Но в веке семнадцатом будто бы он пробился из-под земли, а затем вновь исчез: кто-то его уничтожил. Купец-краевед даже на Тихоновскую гору ездил. Так и пишет: величественное место, где душа переполняется совершеннейшим восторгом и упоением.

— Он и впрямь был поэтом. — Я был поглощен работой, но рассказ Игоря меня очень заинтересовал. — Хорошо бы побольше узнать о Соболеве.

— Не спорю. Времени свободного, увы, мало, да и Изволокины умерли, а то можно было бы этим заняться. Говорят, что…

— Игорь, прости, а при чем здесь Изволокины?

— Как при чем? Я тебе не сказал? Соболев им же родня по материнской линии.

— Да ты что?! — я чуть не отбросил от неожиданности лопату в сторону. Богатый стихотворец, побывавший на Маре, историк — любитель, чудак-человек — родственник братьев Изволокиных?! Кажется, дело принимало любопытный оборот.

— Игорь, так ты говоришь, он разорился?

— Да, и будто канул куда-то. Ни слуху, ни духу о нем. А ведь жил не так уж давно — при Александре Освободителе. Тогда в Любимовске две газеты выходили, про смерть такого человека они бы наверняка сообщили, но — ничего. Как и про церковь. — Судя по всему, храм на горе не давал Толстикову покоя.

Между тем была уже вырыта приличная яма, которая постепенно стала заполняться водой. Неужели Лека и впрямь сказал правду? Мы с Игорем вышли пораньше, чтобы не привлекать к себе особого внимания, но сейчас, увлекшись, уже не думали о том, как будем выглядеть в глазах других людей. Впрочем, никого вокруг и не наблюдалось. Через каждые десять минут приходилось отдыхать, чтобы восстановить дыхание.

— Жаль, твоя Маша не видит наших трудов праведных, — сказал Игорь во время очередного «перекура». — Кстати, вон там, из рощи, девочка выходит — по фигуре на твою дочь похожа.

— Они в 13–14 лет все фигурами похожи. — Я посмотрел в сторону озера и впрямь увидел девочку, очень похожую на Машу. Правда, она почему-то пошла не по деревенской дороге, а свернула в нашу сторону. Эту окружную тропку, проходившую через заброшенный сад пустующего дома, знают только местные. Более того, идущая девочка, подняв руку, бодро приветствовала явно нас. У меня захолонуло сердце… Не может быть!

— Привет, дядя Игорь! Здравствуй, папочка. Если бы вы знали, как я рада вас видеть!

Мои чувства в тот момент трудно описать. Удивление, гнев, радость — все смешалось воедино. Машка была одета в джинсы и куртку, на плече — большая дорожная сумка.

— Я так и знала, что начали копать. Сейчас переоденусь и вам помогу, — она это произнесла так, словно приехала не из другой области, а вернулась из вязовской школы.

— Сначала ты объяснишь свое появление здесь.

Маша пожала плечами, как будто речь шла о чем-то несущественном. Чувствовалось, что к разговору она подготовилась.

— Все очень просто. Написала большую, обстоятельную записку твоим друзьям, поблагодарила их за приют, затем села в автобус. С него — на электричку, после опять автобус. Дорогу-то я знаю. Была очень осторожной. В пути ни с кем не разговаривала. В Любимовске нашла сестру дяди Игоря, переночевала у нее…

— Молодец! — не выдержал Игорь. — Такая молодежь подрастает — нигде не пропадет. Гордись, Васильич

— Еще успею. Дальше.

— А дальше автобус до Вязового — и вот я здесь. Папа, не смотри на меня рысью, лучше давай обнимемся — я соскучилась.

От такой наглости я на время потерял дар речи. Не буду пересказывать все, что затем дочь услышала от меня. Игорь в это время тактично взял лопату и продолжил работу. Маша стояла, опустив голову. Когда мой запал иссяк, она подняла на меня глаза и сказала тихо:

— Ты как ребенок, папа. Кричишь, а сам рад, что я приехала.

— Рад?!

— Конечно! И не приехать я не могла.

— На кухне в Сердобольске мне показалось, что ты выросла.

— Так оно и есть.

— Значит, притворялась тогда?

— Не совсем. Думала, что если не буду спорить с тобой, ты легче примешь мудрое решение.

— Мудрое решение? И каково же оно?

— Мы должны быть вместе. Неужели ты забыл: «И возвратятся двое». Двое, понимаешь? — Последние слова Маша произнесла шепотом.

— Ты и впрямь стала взрослой, дочка. С приездом!

— Спасибо.

— С возвращением на Мару! — услышали мы чей-то голос.

На второй тропинке, чуть выше нашего огорода, стояла тетя Валя Кобцева. Удивительная женщина, настоящая хозяйка деревни: все видит, все обо всех знает, до всего ей есть дело.

— Молодец, Машенька, что приехала, а то без тебя наша Мареевка совсем осиротела.

Ответить я не успела. В воронке что-то булькнуло. Дядя Игорь даже отскочил в испуге. Тут как тут оказалась тетя Валя.

— Интересно, что вы здесь делаете?

И опять никто не успел ей ответить. Раздался еще один хлопок, и тонкая струйка побежала из ямы.

— Йо-хо-хо! — закричал дядя Игорь. — Вот это да! Ай да мы! Васильич, давай поможем водичке вырваться из заточения.

Но только папа сделал попытку погрузить лопату в землю, как она, легко поддавшись, провалилась вглубь по самый черенок.

— Ребята, — папа тоже был вне себя от радости, — да здесь, похоже, сруб сохранился.

— Так если он дубовый, что с ним будет? Ничего! — откликнулся дядя Игорь.

— Неужто святой колодец отыскали? — дошло наконец до тети Вали. — Вот радость-то! Пойду, Тимошиным все расскажу.

— Смотри, как побежала, — сказал дядя Игорь. — Вот что значит обрадовался человек, плюс, конечно, воздух деревенский. Я в ее годы так бегать не смогу.

— Это точно, — согласился папа, — особенно если будешь столько пива пить.

— Кстати, мы сегодня просто обязаны это сделать.

— Согласен, — ответил папа, — тем более у нас есть специалист по закупке пива.

— Ты меня что ли имеешь в виду?

Они разговаривали, не переставая вычерпывать из воды грязь и отбрасывать ее за ивы.

— Нет, я имею в виду Марию Николаевну.

— Разве Маше продадут пиво? — искренне удивился Толстиков.

— А ты посмотри на мою дочь, Игорек. Хотел бы я видеть того человека, кто бы осмелился не продать ей пиво, не продать билет в любой конец страны…

— Подкалывай, подкалывай, — я так была рада и своему приезду сюда, и тому, что Лека нас не обманул, что могла позволить себе быть великодушной. — Между прочим, я действительно могу сходить в Вязовое за пивом. Там торгует тетя Нина Воронова, мы с ней…

— Машка, ты действительно чудо в перьях! Представляешь, в школу человек не ходит, а за пивом бегает. Что про нас люди скажут? Нет уж, лучше приготовь-ка обед.

— Хорошо, только я еще побуду с вами. Ой, папа, смотри!

Постепенно грязь очищалась. От сруба уцелело всего три круга. На самом дне зажелтел песок, из него с бульканьем выходила вода. С каждой минутой она становилась все чище. И вот на песке я увидела два крестика. Они лежали друг подле друга, один большой, второй поменьше. Папа бережно поднял их. Крестики были серебряные, даже не верилось, что они столько лет пролежали в воде. Дядя Игорь взял их у папы, и крестики заискрились на солнце.

— Надо же! Посмотри, Васильич, чудо какое! Как ты думаешь, их положили туда, чтобы очищалась вода?

— Нет, Игорек, — ответил он, — думаю, их сорвали с людей и зарыли здесь вместе с источником.

— Ты это так уверенно говоришь, будто присутствовал там. Может, знаешь, кому они принадлежали?

А папа будто оцепенел. Он каким-то невидящим взглядом посмотрел на дядю Игоря.

— Что? Да, знаю. Большой крест носил один монах, маленький — его дочь…

— Ты шутишь? — Толстиков был поражен.

— Шучу. — Папа, похоже, вернулся в реальность. — Все, ребята, будем заканчивать: остальное предоставим природной силе воды…

Дядя Игорь наш друг и прекрасный человек, но при нем мы не стали говорить ни о Леке, ни о крестах. Он пробыл на Маре еще день. Мы вновь чистили колодец, жгли сухую старую листву в саду, пекли картошку, короче, все было просто здорово. Честно сказать, ни о чем плохом в такие минуты думать не хочется, тем более, моему возвращению в Мареевке обрадовались все, а особенно Полкан. Теперь я буду ходить кормить его, впрочем, папа, похоже, тоже привязался к нему, хотя раньше говорил, что терпеть не может собак. Что ж, пусть составит мне компанию.

— Вот, Машенька, с сегодняшнего дня ты становишься опекуншей над этим сиротой. Или сироткой — я, признаюсь, плохо разбираюсь в данном вопросе.

— Ой, что это? Котенок!

— Страдающее голодное существо, которому нужна наша помощь.

И случилось чудо. Маша ожила. Назвали мы его просто и без затей — Мурзик. Когда Маша искупала бедолагу, он оказался пресимпатичным котиком. Дочери он заменил и Соловья-разбойника и Полкана вместе взятых. Маленькому Мурзику удалось сделать то, что не удалось мне, — возродить прежнюю Машу — энергичную, деятельную, бесстрашную. Значит, здесь Гоит своей цели не добился. Осквернить святыню в конечном счете тоже не удалось. Мы с Константином Егоровичем, сыном Бирюкова, еще раз очистили источник, спустив из него воду.

А еще через два дня, в Страстную субботу, нам стало известно, кто он — коварный и неуловимый Гоит. Началось все опять-таки с Мурзика. Я сидел на крыльце и что-то чертил прутиком на земле. После оказалось, что писал всего одно слово: Гоит. Стирал его и писал вновь. Неподалеку, на лавке, Маша играла с котенком. Я не очень обращал внимание на их возню, но последние слова Маши расслышал: «Главное в человеке — душа, а что главное должно быть в тебе? Правильно, характер. Какой у тебя характер, Мурзик? Какой?»

Теперь я понимаю, что такое озарение. Сотни клубков и узлов вдруг стали одной прямой нитью. Путеводной.

— Машенька, что ты про душу сказала? — спросил я дочь.

— Про душу? Не помню. Когда?

— Вот сейчас.

— «Главное в человеке душа» сказала.

— Так, так, а помнишь наш разговор на кухне в Сердобольске?

— Мы о многом тогда говорили. О колдунах, например.

— Правильно! И ты сказала: «Папа, но тогда получается»…

— Я этого не помню.

— А ты именно так сказала. Тогда и впрямь получается… Послушай, дочка, где твой дневник?

— В комнате, на столе.

Я бросился в дом… Лихорадочно схватил Машин дневник и стал его читать. Вскоре моя догадка превратилась в уверенность. Господи, кто бы мог подумать! И в этот момент — с улицы донеслись голоса: Маша с кем-то разговаривала. Я не вышел — выбежал на улицу и увидел Гоита. Моя дочь разговаривала с тетей Валей Кобцевой.

Честно скажу, я тогда не смог ни притвориться, ни сыграть роль себя же прежнего, не знающего, кто есть кто. Да и как играть, когда тебя прошибает холодный пот.

— Здравствуйте, Николай Васильевич, — улыбаясь, сказала… сказал… Даже не знаю, как продолжить называть его… ее. Пусть будет так: сказал Гоит. — Сегодня ночью праздник великий. Хочу вас спросить, пойдете ли вы со мной в…

И осекся, взглянув на меня. Гоит понял все. Улыбка медленно сползла с его лица. Я заглянул в его глаза. И мне стало страшно. Оба пытаемся взять себя в руки. Ему это дается лучше.

— Вряд ли, тетя Валя. Мне что-то нездоровится.

— Жаль, жаль. Ну, ладно, поправляйтесь, а я схожу, помолюсь. — И, обернувшись, Маше: — До свидания, золотце. Подлечи папу.

— Папа, а разве ты заболел? Мы же хотели пойти в церковь.

— Скорее зайди в дом. — Сказано это было таким тоном, что дочь без слов поднялась и, захватив котенка, пошла домой.

— Что-нибудь случилось, папа?

— Случилось. Но, я очень прошу тебя, не спрашивай ни о чем. У нас мало времени.

— Мало времени? Ничего не понимаю.

А я метался по комнате. Что делать? Ждать ответного хода Гоита? Или просто взять — и бежать из этого дома, не дожидаясь ночи. То, что развязка наступит именно этой ночью — сомнений у меня не было. Но куда бежать? В храм? К Емелухе? Чтобы завтра сказать всем, что тетя Валя Кобцева — Гоит, злой колдун, живущий на земле почти тысячу лет? Вот смеху-то будет! Сразу можно в сумасшедший дом отправляться. Нет, надо встретить врага лицом к лицу. Господи, помоги мне! Как я оказался слаб и какой это был ужас — в тот самый момент, когда понял, кто — Гоит, увидеть его в двух шагах от себя… А что будет ночью? Ночью…

— Папа, ты правда не заболел? — дочь глядела на меня с возрастающей тревогой.

— Машенька, — я подошел к ней и присел рядом. — Все нормально. Извини, немного растерялся.

— Но почему?

— Не каждый же день глаза в глаза встречаешься с Гоитом.

— Ты хочешь сказать…

— Вот именно. Но, — я прикрыл ей рот ладонью, — все расспросы потом. Сколько сейчас времени?

— Без четверти десять.

— До полуночи, до Пасхи у нас с тобой…

— Два часа пятнадцать минут.

— Следовательно, все то, что мы не успели сделать за этот год, мы должны успеть сделать за эти два часа пятнадцать минут.

— Я не понимаю…

— Я и сам тоже. Просто — чувствую, дочка.

«Как рыба в воде». Хвастун. Вот он, настоящий цейтнот. Я поспешил закрыть дверь и выключить в доме весь свет, занавесил шторы. Маша зажгла свечу. Мурзик мирно спал в кресле, а мы в сотый раз, наверное, вчитывались в эти слова, которые давно знали наизусть:

— Папа, ты слышал?

— Может, ветер?

— Папа…

Я посмотрел на Машу и понял, что именно сейчас должен быть сильным. Ради нее. Выйти на улицу с топором? А если он или они только этого и ждут. Думай, думай.

— Маша, отвлекись. Давай рассуждать вслух. Предположим, те двое, кто должен вернуться, — мы. Итак, мы вернулись на Мару.

В дальнем углу сада кто-то свистнул. С противоположного конца озера отозвались в ответ. Эх, Полкана бы сюда!

— Родовое проклятье, следовательно, мы можем его снять. Так?

— И снять именно в ту же роковую ночь. Почему в ту же, папа?

— Радость моя, кажется, я понимаю. Помнишь, Лек сказал, что Корнилий хотел первую службу провести на какой-то большой православный праздник…

— Это была Пасха!

— Продолжим. Но почему снова — «некому помочь»? Хотя, что я спрашиваю. Действительно, некому.

Между тем вокруг нашего дома что-то происходило. Мне показалось, чья-то тень мелькнула возле окна.

— Христос моя сила, Бог и Господь! Христос моя сила, Бог и Господь! Молись и ты, дочка, больше нам надеяться не на кого.

— Папа, а может, рванем через сад к Бирюковым?

— Навряд ли добежим. Христос моя сила… Но все-таки мы смогли узнать Гоита. Именно в этот, последний день.

— Значит, у нас есть шанс?

— «И снова будет некому помочь»… Он хотел разобраться с нами по дороге в церковь, где-нибудь в поле. Теперь приходится вот осаждать нас… Подожди, дочь, я размышляю вслух. Гоит явно не один.

— Отроки?

— Похоже. И не боятся. Почему не боятся? Ночь — та же, почему? Маша, какое завтра число?

— Через пятьдесят пять минут будет 1 мая.

— Господи, спасибо! Я все понял, Машенька.

Радость открытия была так велика, что я вскочил и подбежав к окну, закричал:

— Гоит, мы все знаем. Все!

— Папа, Что ты делаешь?!

— Радуюсь. Знание — сила, дочка.

— Нет, я не сумасшедший. Я все понял. Корнилия и Анну убили не просто в ночь на Пасху. Их убили сегодня!

— Не поняла.

— В ту роковую ночь было тоже 1 мая, понимаешь? И в Европе, и у нас это считалось днем, когда вся нечисть справляет свой собственный праздник.

— Точно. Вальпургиева ночь!

— Она самая. А теперь вспомни, как в гимнах святой Патрик называл Христа? Солнцем! «Мы тоже верим в Солнце — Солнце Правды — Христа». Как же я раньше не догадался! Теперь идем дальше. В церкви на Маре не было ни одной службы! Она никогда не была действующей.

— Папа, но остаются две последние строчки. Солнце встанет над Марой, если какой-то человек не пробудет свою совесть. Разве Христос не может победить без чьей-то помощи?

— Может, дочка, может, но ради кого Он на крест пошел?

— Ради нас.

— Кстати о кресте. Бери в руки крест Анны, дай мне крест Корнилия. Спасибо. Ради нас, ради нас… Сколько еще времени до полуночи? Сорок минут. Лека!

— Папа!

— Ты слышишь меня, Лека? Ведь слышишь! Не хочешь ответить на вопрос моей дочери? Ты же здесь, я знаю. Малыга, почему же твой смелый друг трусит? Боится геенны огненной — и продолжает распинать Христа?

— Папочка, — Маша заплакала, — я боюсь. Что ты такое говоришь?

— Не бойся. «Христос моя сила, Бог и Господь». Неужели ты не догадалась, каким было последнее слово в предсказании?

— Человек?

— Нет, Машенька. Лек! «Коль не пробудет совесть Лек».

Неожиданно Мурзик проснулся и жалобно замяукал. Когда мы с Машей вновь повернули головы, за нашим столом сидел Лек.

— Я прав, Лека? Лека, Лек. Ребята, — обратился я в пространство, — а вы, что стесняетесь? Появляйтесь!

— Чего ты ждешь от меня? — тихо спросил Лек.

— Правды. Представь, что мы с Машей — это те двое, кто должны возвратиться на Мару. И ночь та же самая. Мы смогли это понять, Лек. С гордостью говорю это. В таких условиях, — я показал рукой на окно, — и смогли. Все, что от нас зависит, мы с Машей сделали. Теперь очередь за тобой.

— Что я должен делать, не понимаю тебя.

— Понимаешь. Малыга, Болдырь, а вот и вы! Привет. Я бы вас спросил, вы тоже все знаете, но мне нужен ответ вашего друга.

— Говори, Лека, — приказал Болдырь.

— Говори, — словно эхо пронеслось по нашей комнате.

— Ого, сколько вас! Больше, чем в прошлый раз.

— Лека, я прошу тебя. И от своего имени, и от имени Анны. Скажи правду, освободи себя.

— Хорошо, — еле слышно произнес он.

— Громче говори, — опять приказал Болдырь.

— Хорошо. Я в тот раз неправду вам сказал. Мы… все видели. И участвовали.

— Да, — опять эхом пронеслось по комнате.

— Мы собрались идти на праздник в церковь… — Лека говорил, мучительно подбирая слова. — Я, Малыга, — мы дружили с Анной. Она рассказывала нам, какой это замечательный праздник — Пасха. Анна… веселая была. И добрая… а потом пришли отроки. И Гоит. Их много было. Мы… мы растерялись. А Гоит сказал, что вину перед родными богами, перед Марой смоет только кровь чужеземцев… Нет, я не убивал! — Он закрыл лицо руками. — Гоит приказал мне выманить Анну из дома.

— Выманил?

— А потом держал Корнилия, когда Гоит убивал Анну. Они все, — Лек показал на своих друзей, — Болдырь, Зеха и другие должны были смотреть на это. И вот тогда Корнилий закричал: «Звери! Что вы делаете?! Убейте меня, девочку мою не трогайте. Христом Богом прошу!» А Гоит, когда услышал имя Христа, стал ругаться страшно… Когда Анна упала, бездыханная… вот тогда и произнес Корнилий те слова. Тихо так произнес, будто про себя: «Проклинаю вас».

В этот самый момент раздался страшный грохот. Я вначале подумал, что выламывают нашу дверь, но потом понял, что наоборот — кто-то заколачивал ее. У каждого окна стояли люди. Значит, их не меньше восьми человек. Маша прижалась ко мне. Я погладил ее по голове.

— Все будет хорошо, милая, вот увидишь. А тебе Лека — спасибо.

— За что?

— За то, что мучился все эти столетья, что у Шишиги на побегушках не бегал. Я теперь тебя не держу. Можешь быть свободен.

— А как же вы? Нет, мы не уйдем.

— Не уйдем, — вновь прошелестело по комнате.

— Вам будет приятно смотреть, как мы сгорим в этом доме?

— Послушайте, — подал голос Малыга. — У вас на кухне в чуланчике есть лаз.

— Что ты такое говоришь?

— А то и говорю. Человек, который здесь жил лет сто назад, сначала погреб под домом вырыл, а затем соединил его с сараем. Сарая нет давно, а ход до сих пор цел.

Оказалось, что ход — это было мягко сказано. К моему удивлению, уголок пола в чулане действительно приподнялся. В лицо пахнуло прелой землей.

— Маша, бери икону! — Я еще не знал, что буду делать, но меня уже будто вел кто-то. — И посмотри, сколько времени.

— Я полезу первым, старайся держаться первым. И не бойся.

— Я не боюсь — ты же рядом.

— Маша, ты здесь?

— Здесь. Дышать тяжело.

— Терпи. Сейчас выберемся.

Наконец, мои руки упираются во что-то твердое. Только бы не кирпичная кладка. Нет, просто камни, причем не соединенные между собой. В этом месте у нас росла крапива, и мы, честно говоря, заходил сюда редко. Усилие — и на нас повеяло свежим воздухом. Я выбрался сам, затем помог Маше.

— Одно дело сде…, — начал я и осекся. От кустов сирени отделилась темная фигура.

— А ты оказался умнее, чем я думал, — раздался хриплый смех. Это был Гоит. Сейчас он позовет отроков. Я достал из кармана крест Корнилия.

— Узнаешь, душегуб? — и протянул крест к лицу Гоита. Тот резко отпрянул назад. — А ведь боишься креста-то, боишься. Машенька, беги к церкви! — крикнул я дочери. Слава Богу, она все поняла и, не отнимая иконы от груди, рванула что есть духу к церковным развалинам. До них было рукой подать, надо было только перелезть через остатки каменного забора и оказаться на дороге, ведущей вдоль деревни. По ней до церкви — метров сто, не больше.

— Ко мне! — закричал он.

Шестым, а может, седьмым чувством я понимал, что спасение наше — не в доме Бирюкова или Смирнова, а возле храма. Пусть отроки бегут ко мне: я был рад, что Гоит звал их сюда, а не направил вслед за Машей. Кто-то сзади налетел на меня, но, падая, я буквально вцепился в Гоита, прижав к его лицу крест. Он взвыл, извиваясь как уж. К нам бежали какие-то косматые, бородатые мужики, но они только мешали друг другу, пытаясь оттащить меня от Гоита. Когда чья-то сильная рука вцепилась мне в волосы, я выставил крест в сторону нападавшего. Опять — вой. И жуткие ругательства.

— Убейте его! — ревел подо мной Гоит. В этот момент открылась дверь соседнего дома, и на его пороге появился Федор Иванович Смирнов.

— Батюшки светы, что случилось?

Нападавшие на мгновение остановились, чем я не преминул воспользоваться: бросил Гоита и побежал к церкви.

— Федор Иванович, кричи громче, опять супостаты на гору пришли, — закричал я что есть силы.

Оцепенение отроков было недолгим, но за это время мне удалось оторваться от них метров на двадцать. Ночь была звездная, а потому церковь я увидел издали. А еще увидел…

Честное слово, мне не забыть той картины никогда. Мой ребенок обходил с иконой церковь. Это был первый крестный ход вокруг тихоновского храма за все минувшие столетия. Тонким срывающимся голоском Маша пела: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробах живот даровав». А позади нее… нет, это просто не укладывалось в голове, разум отказывался верить тому, что видели глаза. Позади моей дочери горела огненная река, будто кто-то зажег тысячи свечей. И я увидел тех, кто нес эти свечи. Какие-то незнакомые мне люди, а среди них Лека, Болдырь, Гвор, Зеха, Малыга. Молодые, старые, мужчины, женщины, дети… Огненная река вот-вот замкнется в кольцо, центром которого будет храм. Найдется ли мне место в этом кольце? Я вошел в реку, и она приняла меня. И вот уже тысячи голосов, среди которых был и мой голос, подхватили: «Христос воскресе из мертвых…». Кольцо замкнулось. Неожиданно столп света поднялся над церквушкой, соединяя ее с небом. Удивительно, но я одновременно видел все: и свою дочь, идущую впереди необычной процессии, и Леку, молодого красивого парня, — он шел со свечой чуть левее меня. И видел я, как буквально ползет к храму Егор Михайлович Бирюков, шепча: «Сейчас, Васильич, сейчас, Машенька. Я помогу вам»…

А потом наступила тишина. Наверное, такая тишина стояла над миром в момент его сотворения. Я слышал, как колышет травку несмелый ночной ветерок, слышал, как дышит ласточка в гнезде, как перебирает лапками божья коровка. Процессия остановилась. Спешу к дочери. Маша смотрела на меня — и не видела. В ее глазах стояли слезы. Я смотрел в эти глаза и видел в них мудрость тысячелетий, слышал поступь столетий, уходящих в небытие. Но вот дочь, словно очнувшись, взяла меня за руку. Мы стояли и ждали. Я забыл про Гоита, про отроков. Наконец, показались они — высокий мужчина в черном и девочка с копной каштановых волос. Все молчали. Вдруг Маша сделала несколько шагов по направлению к ним и протянула Анне крестик.

— Возьми.

— Теперь ты, папа, — обернулась ко мне дочь.

— Христос воскресе!

И они ответили вместе — Корнилий, Анна, Лека, Малыга и еще тысячи людей позади меня, людей, живших когда-то на этой святой и грешной земле:

— Воистину воскресе!

И почти тотчас я услышал страшный грохот. У меня заложило в ушах. Маша после говорила, что еще раньше она слышала какие-то странные звуки, похожие то ли на стоны, то ли на рыдания. Но как бы то ни было, после вселенского: «Воистину воскресе», словно точка — этот грохот. Я обернулся: там, где стоял дом Гоита, пенилась и бурлила вода. Озеро поглотило его.

Огненная река за нами с Машей стала бледнеть, пока не исчезла совсем. Я почувствовал, что кто-то касается моего плеча: так встречаются и расстаются греческие монахи — поцелуем в правое плечо. Одно прикосновение, второе… Я видел — то же самое чувствовала Маша, и понимал, что это были Лека и его друзья. Мы уже не могли их видеть. Легкое прикосновение, будто ветер пробежал, коснувшись тебя — и все.

Постепенно исчез и столп света, соединивший небо и церковь. Еще чуть-чуть — и все будет как обычно. Но Анна и Корнилий… они все стояли здесь и, значит, чудо не кончалось. Сладкая, томящая грусть охватила сердце. Я не сомневался, что Маша испытывает те же чувства.

Анна и Корнилий… Целый год мы бродили по тем лугам, где ходили они, слушали журчание Златоструя, так же, как когда-то слушали они. Можно сказать мы жили ими — Анной и Корнилием. Это было наивно, но мне захотелось, чтобы они остались, чтобы жили здесь, на горе. Грусть, заполнив всего меня, усиливалась, становясь непонятной, острой тоской. Так бывает, когда долго что-то ищешь, находишь — и теряешь. Нет, не теряешь даже, а сам отдаешь, ибо это — не твое.

Я вздрогнул от неожиданности: Корнилий вдруг сделал шаг по направлению ко мне. Второй, третий. Подошел, поклонился — и поцеловал меня в правое плечо. Я сделал то же самое. Затем он взял мою руку и вложил в ладонь что-то теплое и твердое. Это был крестик. Затем подошел к Маше и благословил ее крестным знамением.

— Прощайся, дочь моя, — тихо произнес он, обращаясь к Анне.

Анна подошла ко мне. Она совсем была не похожа на Машу, если бы не ее улыбка — такая же светлая и чуть-чуть печальная. Старый дурак, я чувствовал, что готов разрыдаться.

— Спасибо, — очень просто сказала Анна. И добавила: — Берегите дочь.

— Вот что прекрасней всего из того, что я в жизни оставил: первое — солнечный свет, второе — блестящие звезды с месяцем…

Мне показалось, что две маленькие слезинки мелькнули в уголках зеленых глаз девочки.

— Третье же — яблоки, спелые дыни и груши, — печально закончила она. Затем подошла к Маше, поклонилась и поцеловала ее. Девочки обнялись и я увидел, как Анна стала что-то говорить моей Марии…

А потом девочка и монах взялись за руки и, повернувшись, пошли — той самой дорогой, которой когда-то пришли на гору: мимо домов, мимо озера в сторону рощи.

Мы с Машей тоже взялись за руки и долго-долго смотрели им вслед. Смотрели даже после того, как два силуэта — взрослый и детский — растворились в синих предрассветных сумерках.

— Как, — спросил папа, — они родились в один день? Разве так бывает?

— Редко, но бывает, папочка. И сегодня нас ждет заповедное место.

Мы с папой пошли, как обычно, босиком. Мама говорит, что ей это еще не под силу. По дороге стали говорить о прошедших событиях.

— Папа, — спросила я его, — как все-таки ты догадался, что Гоит — это тетя Валя Кобцева?

— Догадался, потому что я — очень умный мужчина в расцвете лет.

— Ну тебя, я же серьезно!

— Хорошо, расскажу, дочка. Вся проблема в том, что изначально мы не там искали.

— Вы искали мужчину, — маме тоже был интересен наш разговор.

— Конечно. Когда Лека рассказал о Гоите, кого мы могли еще искать? И всякий раз заходили в тупик. В самом деле, при всем своем могуществе, Гоит был темным и ограниченным человеком. Кто он такой? Колдун. И каждый его шаг, каждое действие выдавало именно колдуна.

— Что-то я не очень поняла, — сказала мама.

— И я тоже, папа.

— Сейчас объясню. Вот он, чтобы запугать нас, отрубает коту голову. Типичная ритуальная колдовская практика. Сделал бы так Егор Михайлович? Он психологически совсем другой тип. Или Гоит пытается убить Бирюкова, наливая ему зелье. Поступит так Смирнов, который к травкам и корешкам абсолютно равнодушен? Если бы я искал именно колдунью — то лучше тети Вали кандидатуры на эту роль не найти. Вечно собирает какие-то травки, с одной стороны общительна, к каждому подойдет, поговорит, а с другой — никто в ее доме никогда не был, родственников ее не видел. И заметь, дальше крыльца она в наш дом не проходила.

— Колдуны боятся икон.

— Совершенно верно, дочка. У нас они есть, а вот у Бирюкова их не было и Кобцева, на несчастье Егора Михайловича, частенько к нему заходила. И вот в этом тупике мы находились несколько месяцев, пока ты, Машутка, сама того не ведая, не подвела меня к отгадке. Помнишь, во время игры с Мурзиком ты сказала: «Главное в человеке — душа». Именно о душе мы говорили с тобой в Сердобольске. Мне показалось тогда, что там, на кухне, услышав от меня рассказ о том, как умирает колдун, ты и хотела сказать: «Папа, но тогда получается, душа колдуна может вселиться не только в мужчину».

— Но я не договорила. Наверное, слишком много думала о том, как уговорить тебя взять меня с собой.

— Наверное. Но в тот момент, услышав про душу человека, я словно вышел из тупика. Быстро просмотрел твои записи. Убили Соловья, кто первым появился после этого?

— Гоит!

— А знаешь, почему? Еще одна часть гоитского ритуала — видеть мучения жертвы. Он словно батарейка подзаряжается от твоего горя, хотя говорит совсем другие слова. Еще нагляднее случай с колодцем. Гоит уже решил, что выгнал нас с горы, ему осталось пережить всего ничего — две недели. Кто знает, может в следующий раз Пасха и праздник нечистой силы совпадут еще через тысячу лет. И вот появляемся мы, и не просто появляемся, а возрождаем источник, связанный с именем самого ненавистного для Гоита человека. Озверевший от ярости, колдун бросает труп собаки в святой колодец. Но в тот момент с мужчинами в Мареевке была явная загвоздка: Бирюков лежал в больнице, супруги Смирновы на два месяца уезжали в Тулу к детям, причем жена до сих пор еще не приехала. Получается, что никто из мужчин, потенциальных Гоитов, убить Полкана не мог. Смутил меня и еще один момент. Именно Кобцева встретила Игоря и рассказала ему о неком человеке, пытавшемся поджечь наш дом. Теперь я понимаю, что это была ложь с целью запугать нас. Ну и наконец, чтобы не утомлять вас, расскажу еще о двух моментах, после которых я уже не сомневался, кто есть кто. Другое дело, что в свое время я не придал им значения, пропустил, как говорится, мимо ушей. Первый. Кобцева, когда я вернулся в Мареевку, сказала мне, что она и другие соседи пытались покормить Полкана, но пес не подпустил их к себе. И опять, Смирновых нет, нас — нет, остаются зегулинская теща и Тимошины, которых совершенно случайно я встретил в конце апреля, — они шли с покупками из вязовского магазина. И удивил их, когда поблагодарил за заботу о собаке. Женщины даже не пытались кормить пса. А вот Кобцеву, да, Полкан не подпустил. Он не мог ее не узнать. Животное как-то связало уход своего хозяина с этой женщиной. И последнее. Помнишь, Маша, нашу встречу с Гоитом у колодца? Наверное, тогда в первый и последний раз он потерял контроль над собой.

— Помню. Дядя Игорь еще смеялся над тем, как, мол, быстро бабка бегает.

— И это тоже. Но я о другом. Мы так были увлечены рытьем колодца, что не услышали его приветствия: «С возвращением на Мару». О том, что нынешняя Тихоновская гора называлась Марой…

— Не знал никто!

— Не знал никто кроме Гоита, и нас, дочка.

— Как все просто!

— Конечно, и предсказание сейчас кажется очевидным. А помнишь, что было тогда? Я сейчас сравниваю себя с человеком, у которого застряла нога в рельсах, навстречу же ему мчит поезд.

— А в тот момент что послужило ключом? — спросила я.

— О, тогда у меня было несколько ключей.

— Серьезно?

— Конечно. Первый — страх за тебя, второй — злость на Гоита, и так далее. Но опять потребовался своего рода спусковой крючок, или камешек, который потом вызвал лавину. В предсказании было два взаимоисключающих слова — ночь и солнце. А в результате — все тот же тупик. Только вспомнив, что в христианских гимнах Христа называли солнцем, я смог потянуть за ниточку. А что касается Лека — это было что-то вроде озарения…

— Папа, погоди, давай еще о Гоите поговорим. Помнишь, когда мы забрались ночью в дом Лукерьи?

— Как такое забыть.

— Я же показала тебе на дом Гоита. Там свет горел!

— Каюсь, не обратил тогда на это внимания. Мне почему-то казалось, что у женщины не хватит духа придти ночью в заброшенный дом. И вообще, ошибался я слишком часто.

— Разве?

— Возьми хотя бы линию Изволокины — Сосновский. Отчего-то я уверил себя, что к Маре они никакого отношения не имеют. Оказалось, это не так.

— Кстати, о братьях Изволокиных, — подала голос мама. — Вам не кажется, друзья, что здесь еще очень много неясного?

— Ты права, дорогая. Но кое-что уже прояснилось. Очень помогли Игорь и Егор Михайлович. Толстиков продлил линию Изволокины — Сосновский до девятнадцатого века — на нашем горизонте появился родственник Изволокиных купец Соболев. Тетрадь со стихами — его. Он первый из этого несчастного рода заболел Марой, он…

— Почему «несчастного»? — перебила я папу.

— Потому что их дороги отныне пересеклись с дорогой Гоита. Соболев исчез — будто сгинул, убили Сосновского, затем одного из Изволокиных. Причем фантазия Гоита границ не знала. Сосновского убили в собственном доме, приписав убийство невиновному Бирюкову, Сергия Иоанновича Изволокина — в поле. Бог даст, когда-нибудь мы узнаем, как закончил свои дни Филипп Матвеевич Соболев, купец с душой поэта… Царство им всем Небесное! Бирюков не отправился вслед за ними только по счастливой случайности. Он рассказывает, что Кобцева пришла к нему и попросила продать пару корзин. А расплатилась заранее — натурой: зайдя в дом к Бирюкову, без лишних слов поставила на стол бутылку якобы самогона.

— Зелье оказалось слабым? — спросила я.

— Наоборот. Егор Михайлович в тот раз отказался пить, как его Кобцева ни уговаривала. А когда попробовал — «схватило» его сразу. Вот он и упал. Разумеется, Гоит затем вернулся и бутылку унес, но, видимо, Толстиков его вспугнул: иначе бы Гоит довершил дело до конца.

— Коля, тогда я не пойму, — мама даже остановилась, — только что ты говорил, каким потрясением для Гоита стало ваше возвращение на Мару. Но если он решил убить Бирюкова, значит, опасался, что тот все вам расскажет, когда вы вернетесь.

— Не совсем так. Гоит поверил в то, что мы в декабре навсегда покинули гору. Он испугался другого: Егор Михайлович по наивности передал ему свой разговор с Игорем. Выходит, наш друг был убедителен, если Гоит поверил в то, что возможен пересмотр дела Бирюкова. А пересмотр — это новое следствие. Зачем Гоиту лишние проблемы? Может, он и не испугался, но решил: мертвый Егор Михайлович надежнее живого. Что же касается Сосновского… Судя по всему, Петр Константинович серьезно продвинулся в своих поисках, о многом узнал, чем стал раздражать «хозяина горы».

— Папа, почему же Бирюков не заподозрил Гоита, когда его обвинили в том, чего он не совершал, — убийстве человека?

— Не заподозрил… Он был благодарен Кобцевой! Егор Михайлович рассказал, что всю жизнь был признателен ей. Он помнил, как она, сидевшая с ним и Сосновским тем памятным вечером, распрощалась и ушла, помнил, как на суде Кобцева доказывала, что ее сосед — хороший человек и не мог убить другого хорошего человека даже в пьяной драке. А когда прокурор спрашивал ее, кто же тогда мог убить Сосновского, она только разводила руками и вздыхала.

— Вот почему после визита Игоря Бирюков вновь побежал к ней?

— Да, подписав себе тем самым смертный приговор, привести который в исполнение помешали сверхкрепкие сердце и сосуды старика… Видишь, что получается, Машутка, — продолжил папа, — про Петра Константиновича не скажу, а Бирюков, которого Гоит отправил в тюрьму, и не думал подозревать Кобцеву, как не подозревал ее и Сергий Иоаннович, если решился отправиться с тетей Валей в путь. Так могли ли мы по одному непогасшему окошку в доме Гоита заподозрить веселую и общительную женщину, от которой, между прочим, кое-кто был тогда без ума.

— Но ведь это я показала на светящиеся окна, — сдаваться мне не хотелось.

— Хорошо. Окна светились. Что сие означает?

— Отвечу. Гоит убедился: в доме Лукерьи кто-то есть, и вернулся к себе.

— Замечательно. Вернулся — и специально зажег свет, чтобы мы догадались, кто еще в деревне не спит.

— Кстати, — маме все было интересно, — почему Гоит не дождался вас во дворе заброшенного дома?

— В том то и дело, что дождался, — ответил папа.

— Ты шутишь! — вырвалось у меня. — Хочешь сказать…

— Именно. Это существо — человеком Гоита назвать трудно — каким-то образом почувствовало: в заброшенный дом кто-то пришел. Гоит так торопился, что забыл выключить свет. Страха, в отличие от нас, у него не было. А мы, глупые, выдали себя.

— Забыли фонарик, — уточнила я.

— Гоит подобрал его специально — дабы люди на чердаке знали, что их заметили. Но кто сидел на чердаке заброшенного дома? Двое приезжих, к которым он пока присматривался? Момент и для Гоита и для нас оказался судьбоносным: одно дело, если на чердак попали случайные люди, например искатели икон или кладов, другое — мужчина и девочка, появившиеся в Мареевке за год до роковой ночи… Помнишь, дочь, большой сиреневый куст метрах в десяти от дома Лукерьи?

— Господи! Он там сидел!

— Там. И, увидев нас, счастливых, выползающих на свежий воздух, понял все. Он дождался, пока мы уйдем, попутно услышав, Машенька, твои подозрения по поводу Кобцевой, и только после этого вернулся домой.

— И стал действовать, — задумчиво произнесла мама.

— Да, и первой его жертвой стал бедняга Соловей. Заодно Гоит переключил наши подозрения на Смирнова, явившегося к нам за фонариком.

— Папа, а как же Лукерья? Снова — Гоит?

— Думаю, да. Но вряд ли мы когда-нибудь узнаем подробности. Смотри, всего сто лет — и несколько смертей, о самой ранней из которых, смерти Соболева, ничего не известно. А что было до этого, под каким именем тогда Гоит ходил по земле, за какие провинности он погубил Лукерью — это уже совсем другая история.

— Эх, — сказала я, — надо было Леку подробнее расспросить.

— Однако долго бы он тебе обо всем рассказывал, — улыбнулся папа. — Лукерья жила где-то в середине девятнадцатого века, а до нее еще восемь веков. И каких веков! Ох, и погулял Гоит, раз даже земля, по которой он ступал, ушла под воду, больше не захотев его носить. Впрочем, хватит о нем.

— А о Леке, Болдыре, Малыге? О них можно? — Я взяла папу за руку. — Как ты думаешь, у них… там — все хорошо?

— Очень хочу на это надеяться… Очень.

— Она мне кое-что поведала тогда, папа, — нарушила я молчание.

— Я знаю. Не хочешь — не говори.

— С вами не соскучишься, ребята, — произнесла мама.

— Это точно, — папа взял маму за руку. — Но постарайся нам поверить. Пожалуйста.

— Я очень стараюсь. Маша, это Анна про день рождения сказала?

— Да. А еще, что это — ее самое любимое место на земле. И что Златоструй — замечательное название для такого ручья. Но сейчас нам надо пройти дальше.

Мы поднялись вверх по ручью, перешли его по камушкам и вскоре оказались на небольшой возвышенности. Ее можно было назвать горкой или холмом, не это важно. Именно отсюда начинался ручей и отсюда открывался чудесный вид на нашу гору, рощу, окрестные поля.

— Они лежат здесь, папа. Белый Кельт и Анна.

— Дочка, надеюсь ты понимаешь, что такими вещами не шутят?

— Понимаю. Там, — я показала в сторону дальнего леса, — есть болото. Гоит приказал отрокам бросить туда их тела, чтобы люди не смогли найти…

— Продолжай, пожалуйста.

— Малыга и Болдырь догнали отроков. У Болдыря была какая-то ценная вещь, она ему досталась от отца… Отроки согласились взять ее, с условием, что похоронят монаха и девочку там, где их догнали Малыга и Болдырь. Разумеется, Гоиту об этом ничего не сказали.

— Это тебе все Анна рассказала? — удивилась мама. — Вы же тогда общались совсем недолго.

— Мама, поверь мне: я сказала правду. А объяснить как узнала… нет, не сумею.

Папа медленно опустился перед холмиками на колени, будто голову ребенка, погладил траву на могилках. Мы молчали. Я увидела, что папа плачет.

— Папа, не надо!

— Вот что прекрасней всего из того, что я в жизни оставил: первое — солнечный свет, второе — блестящие звезды… Простите меня, дорогие. Сейчас это пройдет…

Мы обнялись — папа, мама и я. Высоко в небе пел жаворонок, облака, похожие на средневековые замки, плыли над Марой, нет, мы больше не произнесем этого имени — над Тихоновской горой, где-то рядом весело стрекотал кузнечик.

— Я люблю вас, — сказал папа. — Очень люблю. И хочу, чтобы мы были счастливы здесь, на этой земле. Как вы думаете, у нас получится?

— А мне кажется, уже получилось, — сказала мама. И я с ней была согласна.

Когда на обратном пути мы поднимались на гору, я немного отстала от родителей. Во-первых, все время оглядывалась назад. Во-вторых, думала, как много новых названий мне еще предстоит придумать. И что нужно сделать для того, чтобы про Анну и ее отца узнали все люди? И даже вздрогнула от неожиданности, когда папа вскинул руки вверх и закричал: — Господи, спасибо тебе за эту красоту!

И вдруг запел. Громко-громко. Я так и знала — Визбор. Мама подхватила песню, тогда решила не отставать и я. Мы шли к дому и так же, как отпускают птиц, отпускали слова этой песни, чтобы они летели к людям, в небо, чтобы услышали все-все. И те, кто сейчас живет на этой чудесной земле, и — то жил на ней раньше.