Возвращение на Сааремаа

ВАЛЕНТИН БЛАКИТ

ВОЗВРАЩЕНИЕ НА СААРЕМАА

Повесть

Порывистый ветер с шальными приступами холодного дождя третий день почти беспрерывно барабанил по окнам, не выпуская из квартиры. Наконец, похоже, стало успокаиваться. Слоящаяся свинцовая туча уступала место гряде рваных, с иссиня-черными загривками облаков, вытягивающих из-за горизонта серое ошмотье, в котором проблескивали и тут же затягивались бледно-голубые прогалины низкого неба. Но вскоре вновь наползало зловещего цвета нагромождение облаков, налетал шквальный ветер, колошматил деревья, безжалостно срывая ослабевшую, тронутую увяданием листву.

Да, где-то бесится стихия на Балтике, подумал Бакульчик, воочию представляя, как неистово кипит, со стоном выворачивает свое глубинное нутро море, с необузданной яростью бросается на каменистые сааремские берега, да с такой силой, что трудно понять, что стонет: море или вздрагивающая земля. Почти физически ощутил солоноватый привкус воздуха, прело-йодистый запах потревоженных в заводи темно-коричневых водорослей, сжимающие дыхание, валящие с ног порывы ветра... И вновь, Бог весть в который раз за эти годы, возникло острое желание побывать там, хоть мельком взглянуть на знакомые до боли места, завороженно постоять на берегу, каждой клеточкой ощущая могучее, освежающее дыхание мирской стихии. Но знал, точно знал: не бывать тому, не суждено - не те времена, не те возможности... Откладывал из года в год... Дооткладывался до границ, виз, валют, взбесившихся цен на транспорте, да разве только на транспорте. Остались благие намерения да воспоминания. Воспоминания... Давно заметил, что они приходят, одолевают почти всегда с долетающими сюда отголосками балтийской стихии, особенно осенью, когда шторма бесятся там с необычайной силой и яростью.

За некороткую жизнь он имел счастье много где побывать, повидать поистине райские уголки, где, казалось, природа, Бог уже не способны создать нечто более совершенное. Повезло быть свидетелем, участником воистину эпохальных событий, круто повернувших ход истории. Но райские места, важные события, персоналии с годами уходят, меркнут, стираются из памяти, вспоминаются редко, разве что в связи с чем-то происходящим там ныне, заинтересовавшим телевизион­щиков. А этот каменистый осколочек суши, омываемый неласковыми водами Балтики, где никаких заслуживающих внимания событий не происходило и не происходит, вспоминается часто, да в таких ярких, непримутненных временем картинках, что оторопь берет. Вспоминается, и какие-то давние, малозначимые, неприметные события, детали и детальки вдруг начинают приобретать неожиданную подсветку, знаковый смысл, видеться как предвестники, зародыши драматических сдвигов, происшедших на глазах его поколения.

Многое не хочется вспоминать, возникает желание многое приукрасить, многому найти объяснение, оправдание, однако почему-то ничто не хочет вычеркиваться, приукрашиваться, объясняться, оправдываться, возвращается и в снах, и наяву яркими, объемными зрительными картинками, некогда раз и навсегда зафиксированными памятью. И в ушах звучат голоса, которые и сегодня безошибочно узнал бы в любом многоголосии. Они, эти голоса, зовут в те места, а нечто неосознанное, непонятное сопротивляется, удерживает. Вернее - сопротивлялось, удерживало. Теперь, когда все улеглось-угомонилось, исчезло желание разгадывать неразгаданные загадки, осталось одно простое любопытство: своими глазами увидеть, как живет-поживает маленькая Эстония, так решительно взявшаяся за обустройство своего дома. Да сравнить с нами, белорусами, крупной по европейским меркам нацией, впавшей в интеграционный экстаз и сбрасывающей с себя последние национальные одежки. Кто выиграл, кто проиграл? Но удовлетворить даже это простое любопытство сегодня для рядового постсоветского пенсионера Бакульчика - непозволительная роскошь...

Первая и, пожалуй, последняя реальная возможность съездить на Сааремаа, где прошли почти два года его пограничной службы, была сразу же после демобилизации, когда рассказал отцу о забытом в демобилизационной спешке Тубике. Старика удивило, что есть такие умные собаки.

- Езжай и привези! - загорелся отец. - Деньги на дорогу дам. Будет хату стеречь, коров пасти...

***

Тубик - из породы немецких овчарок, но с какой-то примесью - был умнейшей из собак, которых ему, Бакульчику, доводилось когда-либо встречать. У Тубика были абсолютно разумные глаза, казалось, он понимает не только заученные команды, но и саму человеческую речь. Вел себя он с подчеркнутым достоинством, совсем не по-собачьи. Ни на кого не лаял, не рычал, не реагировал ни на чьи задабривания. Слушался только своего хозяина - инструктора служебных собак Ваню Ильина. Знал начальника заставы, относился к нему уважительно, но без подхалимажа: сначала посмотрит на Ильина, а потом уже выполнит команду капитана. Не очень признавал замполита, а к старшине относился и вовсе безразлично.

На ежегодных соревнованиях служебных собак в отряде Тубик всегда занимал первое место, получал медали высшей собачьей пробы и награду своему хозяину - как правило, краткосрочный отпуск на родину.

Но у пограничной собаки и в самом деле судьба собачья: прослужила пять лет - и на списание, независимо, как служила и на что еще способна. На последних состязаниях Тубика обошла молодая сука, оставив ему второе место и Почетную грамоту Ильину. Второй среди тридцати - это не двадцать девятый, но тем не менее вскоре на заставу привезли молодого пса, почти щенка, прошедшего первичную подготовку, - бестолкового, суетливого. Он лаял на ворон, не понимал инструктора, лез играть к Тубику. Тот лежал степенно, не реагировал на дурики молодого, и лишь когда игрун уж слишком надоедал, рычал так, что тот, кувыркаясь, отлетал на безопасное расстояние.

С появлением молодого пса Тубик изменился: ел мало, медленно и без аппетита, команды Ильина исполнял точно, но без былого усердия. Лежал безучастно, положив крупную голову на лапы, а из грустных глаз его исходила какая-то безысходная, горькая обреченность. Видимо, понимал: неизбежно произойдет то, что произошло со старой собакой, когда он прибыл сюда почти щенком.

Как только молодого выдрессируют, отпадет надобность в ветеране. Старшина пошлет солдата копать яму на пригорке за заставой. Ильин повесит на шею ему, Тубику, завоеванные на состязаниях награды, возьмет на поводок, и они отправятся в самый короткий последний наряд. У выкопанной ямы привяжет к кряжистой сосенке , погладит по голове, скажет «спасибо, Тубик, и прости», может, и слезу смахнет. Должен смахнуть - служил ему верно, служил, как умел, как мог. Постоит минутку, быстрым шагом, не оглядываясь, уйдет на заставу. Появится коренастый, лысый старшина, деловито, без лишних движений и сантиментов снимет с плеча карабин, передернет затвор, тщательно прицелится в лоб, между глаз... В самое последнее мгновение он, Тубик, может сделать молниеносный рывок - и хлопнет порванный поводок, а поверженный старшина, не успев нажать на спусковой крючок, будет корчиться от боли на земле... Но этого Тубик не сделает. Его учили так поступать с врагом. Старшина - ему не враг, даже друг, никогда не позволявший обделить полноценной пайкой. Старшина выполняет приказ, как и он, Тубик, выполнял приказы точно и беспрекословно, не рассуждая, хороши они или плохи. У них, людей в погонах, та же собачья служба - выполняй и не рассуждай, Старшина, скорее всего, без всякого желания, протестуя в душе, будет старательно целиться в лоб - чтобы уложить сразу, с одного выстрела, дабы долго не мучился в агонии. Возможно, старшина сам, совсем добровольно вызвался застрелить, чтобы не травмировать психику молодого солдата или самого Ильина - кое-где это поручают солдату, а то и инструктору, хозяину собаки.

Можно, конечно, не дожидаясь того рокового момента, уйти в леса и начать вольное звериное существование, как это делали когда-то его предки. С его хваткой, обонянием, знанием характера и повадок человека он станет неуязвим, будет наводить ужас. Нет... Когда тебя с младенчества учили, дрессировали, не раздумывая, выполнять любые приказы и команды, беспрекословно подчиняться, вольная воля может оказаться хуже, чем пуля между глаз...

Судьба оказалась милостивой к пограничному ветерану Тубику, избавила от неизбежной пули.

Как-то начальник заставы предложил ему, Бакульчику, сходить вместе в вольер.

- Забери к себе на прожектор, - предложил капитан, остановившись возле Тубика. - Списали, а застрелить рука не поднимается. Хорошая собака, через четыре часа еще след берет. Побудет, послужит у тебя, а при демобилизации можешь с собой забрать. Ильину предлагал - не хочет. Забирай и не раздумывай! Понадобится себе - оставишь, не понадобится - милиции продашь. За такую собаку приличную денежку отвалят.

Тубик лежал, вытянув передние лапы, чутко вслушивался в разговор, будто понимая, что решается его судьба.

- И когда можно?

- Да вот и забирай! Старшина провизии добавит, хотя к пище пес не очень прихотлив.

Собака на самом деле понимала суть разговора. Скомандовал «ко мне!», уверенный, что Тубик и не шелохнется, но тот на удивление резво подхватился, не взглянув на Ильина, подошел и присел на задние лапы у правой ноги.

- Вот видишь, сразу и признал!- не менее его удивился капитан. - Меня не очень-то послушается при Ильине. Вот смотри... - и требовательно приказал: - Тубик, ко мне!

Тубик нервно повел головой, но с места не тронулся.- Хорош пес! - еще раз похвалил капитан и распорядил­ся, обращаясь к Ильину: - Выдай сержанту Бакульчику аму­ницию и объясни, что к чему. Амуниция - это ошейник, поводок, сетчатый намордник, глубокая алюминиевая миска. Загрузил в рюкзак и тихо ска­зал: - Пошли, Тубик...

Тубик подчинился, не взглянув на Ильина, будто оби­девшись за его предательство. Хотя вряд ли... Собаки не умеют обижаться, дрессированные собаки умеют лишь слу­жить хозяину, которого им назначают. Даже такие умные, как Тубик. Ему показали нового хозяина - и прежний пере­стал существовать...

Двенадцать километров до прожектора по знакомой, вы­топтанной нарядами тропе, петляющей между огромных камней, кряжистых сосен, в можжевеловых зарослях, то от­даляясь, то приближаясь к самой кромке моря, обычно мед­лительно-степенный Тубик бежал непривычно резво, даже воодушевленно. Обгонял, останавливался, чутко вслушива­ясь в морские и лесные шумы, пропускал вперед, оставаясь в метрах десяти, опять опережал, демонстрируя готовность в любой момент броситься на защиту хозяина, выполнить лю­бые его приказания.

Пополнение обрадовало всех. Тубик был незаменим в карауле - чужого чуял за версту. Ко всем относился одина­ково ровно, но за хозяина признавал только командира. Без его разрешения - «Тубик, слушаться» - никому не хотел по­казывать, что умеет, на что способен. А умел и одеяло ста­щить, попроси только: «жарко», и шапку, пилотку с головы снять, и проползти по-пластунски, принести все, что потре­буешь, найти что-либо, где его ни спрячь.

***

О том, что забыл взять Тубика, спохватился только в Кингисеппе, когда получил на руки все демобилизационные документы. Очень расстроился и поразился: а ведь Тубик предчувствовал. что именно так и случится! Только теперь дошло, почему пять дней назад он вдруг впал в непонятную тоску и слезливость. Непостижимо! Возникло желание воз­вратиться, но в штабе уже выписали групповое проездное требование и до Таллинна предстояло добираться организованно, а дальше уже индивидуально, кому куда надо. Подумал: «Обожди, Тубик, через недельку-другую обязательно вернусь и заберу тебя...»

С первой партией демобилизантов имел намерение встретиться и попрощаться начальник пограмотряда. Хотя полковник был для них уже вроде бы и не начальство, но волновались: наводили марафет, украшали погоны новыми лычками, радуясь, что к демобилизации добавили еще по одной, хотя, казалось бы, какая тут радость - через день-два снимут и погоны, и опостылевшую форму. Да зря старались - полковника срочно вызвали в Ригу в штаб округа, и ом был вынужден вылететь самолетом буквально за полчаса до назначенной встречи.

***

Начальника погранотряда полковника Меркурьева все звали «батей» - и рядовой, и офицерский состав. Возможно так было принято, возможно, потому, что полковник любил обращение «сынки». О крутом нраве и чудачествах «бати» ходили легенды. Заметит в ограде комендатуры замаскиро ванный лаз - никому ни слова, а стемнеет - туда. Притаится ждет. Только самовольщик просунется - «батя» его за шиворот: «Иди сюда, сынок...» Тот обалдело хлопает глазами, трясется от страха, а «батя» не кричит, не ругается, ласково предлагает: «Сунь руку мне в карман, сынок, сам выбирай...» А в кармане - бумажки с полным набором наказаний и поощрений. Можно вытянуть и десять суток «губы», и кратко­срочный отпуск на родину. Кому как повезет...

Легенды легендами, а «батя» был мужик деловой, умный, строгий, умел держать дисциплину и порядок. И вместе с тем - доступный, иногда непривычно, удивительно для ар­мии демократичный. Последнее буквально ошеломило их, пятерых выпускников Выборгского учебного прожекторного отряда, прибывших в соседний Прибалтийский пограничный округ то ли по разнарядке сверху, то ли в порядке братской помощи, поскольку аналогичного учебного заведения здесь не было. Вернее, не в округ, а прямым назначением в погранотряд на острове Сааремаа. Перед отъездом инструктировали, как и к кому обращаться по прибытии, предупредив, что высшим служебным лицом, с которым они могут встре­титься и задать вопросы, будет начальник отдела кадров от­ряда. И вдруг сам начальник отряда. Коленки дрожали, ко­гда подходили к высокому кабинету - с начальством такого ранга еще не имели дела. И уже совсем обалдели, когда пол­ковник поздоровался с каждым за руку. Такого даже сер­жант себе не позволит! Полковник совсем по-домашнему поздравил с прибытием, широким жестом указал на мягкие кресла:

- Присаживайтесь, сынки, побеседуем...

Та беседа запомнилась на всю службу, может быть, и на всю жизнь...

- Рассказывайте, как доплыли-доехали, - улыбаясь, предложил полковник. - Никто не подхватил морскую бо­лезнь? Изрядно ведь штормило...

- Никак нет, товарищ полковник, - ответили нестройным хором. - Все нормально...

- И прекрасно, - улыбнулся глазами. - А теперь позна­комимся...- Взял аккуратненько сложенную кадровиком стопку тоненьких папочек с личными делами, открыл верх­нюю, назвал фамилию.

- Я! - вскакивал названный.

Полковник цепким взглядом оценивал вскочившего, за­читывал анкетные данные, задавал уточняющие вопросы.

Папочки то ли случайно, то ли с каким-то смыслом кад­ровик сложил не в алфавитном порядке - на «Б», Бакульчик, должен быть первым, оказался предпоследним.

- Белорус?! - приятно удивился полковник. - Белорусов у нас обидно мало. Как правило, они отличные солдаты, смекалистые, служат честно и добросовестно. Третий год добиваюсь разнарядки на Белоруссию, и все тщетно - рас­хватывают, кто попрестижнее, пошустрее, поближе к на­чальству. Белорусы везде нарасхват...

Распирало от гордости за такую оценку земляков. Броси­лось на слух: полковник как-то особенно акцентирует пятую (национальность) анкетную графу.

- Скажи, сынок... - улыбнулся загадочно. - А какая раз­ница между белорусом и русским? Кроме «мокрай трапкай дам па бруху»?

- Да-а-а... - растерялся. - Никакой, товарищ полковник!- Верно мыслишь, сынок! - похвалил он. - Ты, слышу, от «мокрай трапки» избавился. Молодец! Более того скажу: пока мы все не избавимся от национального тряпья, пока великий и могучий русский язык не загосподствует повсеме­стно, во всех сферах, коммунизма нам не видать, как своих ушей. И белорусы здесь всем дают пример. Не зря Никита Сергеевич Хрущев отметил: белорусы первыми придут в коммунизм. Понятно, вслед за русскими. Я служил в Бресте, не понаслышке знаю, какой гигантский прорыв в коммунизм сделали белорусы. Армия - это огромный котел, переплавляющий национальное ошмотье в прекрасные интернациональные, коммунистические одежды. - Обратился ко всем: - Не забывайте: вы не просто командиры, но и проводники интернационализма, коммунизма в своих подразделениях. К сведению: разных чучмеков, слава Богу, у нас мало, но...

Не понимал причины, но почему-то не очень хотелось радоваться за своих соплеменников, впереди всех рвущихся в коммунизм. Бередил душу какой-то неприятный осадок от «батиной» «мокрай трапки». Но сам «батя» нравился, даже очень нравился: прост и строг, рассуждает четко, ясно, даже очень смело. В его мыслях и словах - железная логика. Хотя и не все стыкуется с записанным в партийных документах, учебниках. С ним можно и поспорить: хорошо бы войти в коммунизм, всего-навсего утвердив повсеместно русский язык. Но этого мало... С интернациональным котлом тоже будто бы все правильно, но... Не очень-то легко и охотно переплавляется национальное на практике. Запрещено общаться на каком-либо языке, кроме русского, а на деле? Сойдутся в курилке, на улице, в казарме украинцы - по-своему: «оце-оце», грузины - по-своему лопочут, азербай­джанцы, латыши, армяне, литовцы - тоже. Что правда, то правда: белорусы - исключение. И не потому, что не жела­ют. Не умеют. Откуда уметь, когда белорусские школы по­закрывали, родной язык словно и не нужен. Вот в казарме и издеваются: «Мокрай трапкай дам па бруху». Смотрят, проглотив «мокрую трапку» , на других братки-белорусы и на­чинают меж собой словцо-другое свое вставлять. На что уж интернационалист он, Бакульчик, никогда в родном языке не нуждался, а здесь, в армии, неожиданно для самого себя стал писать письма родителям, Гале, друзьям по-белорусски...

Выговорившись по интернационализму, полковник взял­ся дочитывать его, Бакульчика, анкету и сразу же споткнул­ся, удивленный:

- Что, в самом деле кандидат партии?!

- Так точно!

- А это уже редкая редкость... - скорее для себя, чем для присутствующих, заметил полковник, заглянув в какую-то бумажку, одобрительно кивнул, молча полистал еще какие-то бумажки в его папочке, вновь удивленно вскинул брови: - А ты, белорус, оказывается, и мазуринскую гвардейскую прошел?! Да с честью и достоинством, как пишет полковник Белобородов. Знаю старика, он комплиментами не разбрасы­вается...

Подумал: так вот, видимо, откуда это «сынки» у хозяина кабинета! От полковника Белобородова. Оказывается, и «ба­тю» сводила армейская судьба с человеком, которому он, Бакульчик, до конца дней своих будет благодарен и обязан...

***

В ознаменование сороковой годовщины Великого Ок­тября партия и правительство объявили всеобщую амни­стию. На свободу выпустили всех, кто находился под след­ствием, независимо от того, кто что натворил. Командование приняло соломоново решение: дабы зараза не расползалась по заставам, криминальный элемент сконцентрировать в од­ном месте. Разжаловали по максимуму, собрали из двух ок­ругов и направили дослуживать на специально созданную заставу на берегу Финского залива - напротив всесоюзного авиаполигона, километрах в пяти от берега на островке Ремисари. Обслуживающий персонал полигона имел собст­венную систему охраны, контроля, службу наблюдения на берегу, и пограничники здесь были нужны как прошлогод­ний снег. Но криминальный элемент надо было чем-то за­нять, да так, чтоб служба медом не казалась...

Начальником заставы назначили разжалованного из май­оров в младшие лейтенанты Мазурина, замполитом - недав­него выпускника-краснодипломника военного училища старшего лейтенанта, в задачу которого входило поставить на должный уровень политико-воспитательную работу на спецзаставе, проявить себя для дальнейшего продвижения по служебной лестнице. Поговаривали, что у него в Москве есть очень «волосатая рука» - не каждому дано в виде исключения получить внеочередную звездочку на погоны в первых месяцах службы. В качестве здорового ядра на заставу из «учебки» направили семь лучших из лучших отличников боевой и политической подготовки, в том числе имеющихся в наличии двух кандидатов партии - для создания партийной организации. Все семеро салаг должны были ходить старшими нарядов, личным примером формировать на заставе здоровую морально-психологическую атмосферу. Прибыли, когда там были только Мазурин, замполит с молоденькой женой и маленьким ребенком да сонный краснощекий старшина из сверхсрочников. Вскоре по три-четыре человека начал прибывать рядовой и сержантский состав - публика чрезвычайно разношерстная: одним грозил трибунал за неподчинение командирам, другим - за воровство и мародерство, третьим - за дезертирство, пьянство, четвертым - за нанесение телесных повреждений товарищам по службе, пятым - за изнасилование, были садисты, убийцы. Для каждого из них всеобщая амнистия явилась действительно большим подарком к великому революционному празднику. В том числе и самому Мазурину - плюгавенько­му человечку с маленькой плоской головкой и визгливым голосом. Какие грехи были у него за душой, никто толком не знал. Одни утверждали, что съело начальство, другие - будто проломил череп жене, застав ее с хахалем.

До прибытия основного контингента молодому, здоровому ядру заставы Мазурин нашел занятие - строительство оригинального туалета на пять очков. Оригинального тем, что замыслил Мазурин соорудить его на мостике, перекинутом над быстрым полноводным ручьем, песчано-каменистое дно которого кишело торпедообразными, с золотистыми плавниками рыбами. Ручей у заставы резко поворачивал влево, будто опомнился, не желая прекращать свое существование, еще километра три бежал параллельно берегу, пока путь не преградил глубоко впадавший в сушу заливчик. Первым опробовал возведенное сооружение сам Мазурин. Вышел довольный, заходясь хохотком, изрек: «Нету лучше красоты, чем пописать с высоты», тут же приказал разобрать и засыпать стоявшую в кустах старую «скворечню». С при­бытием основного контингента и, естественно, увеличением количества едоков, дерьмо цеплялось за прибрежные кусты, камни, а когда ударили крепкие морозы - болталось в про­моинах, выбивалось на лед до самого устья. Мазурин имел привычку за минуту до подъема затаиться где-нибудь невда­леке, высматривать: кто не добежит до мостика? Нарушите­ли санитарного режима отлавливались, их ждали лом, лопа­та, снятие двадцатисантиметрового слоя на месте «нетерпе­жа» и выброска вынутого фунта в ручей.

Но самым любимым занятием Мазурина были похороны окурков. Найдет на территории заставы кем-то брошенный «бычок», запомнит место и посреди ночи - «Застава, в ру­жье!» Стоит с секундомером в руке и определяет, кто как укладывается в норматив. Кто уложился - налево, осталь­ным - «отбой», чтобы через пару минут вновь поднять: «В ружье!» Когда с пятого-десятого захода все покажут надле­жащую проворность, коптерщик выдает лом, две лопаты, носилки, и строем направляются на «кладбище». Подсвечи­вая фонариком, Мазурин определяет параметры «могилы», вызывает из строя двух первых «гробокопателей», через пятнадцать минут их сменяют следующие, пока очередь не доходит до последних. Если «могила» чем-то не устраивает Мазурина - очередь идет по второму кругу. Командами «ле­вое, правое плечо вперед» «микромайор» выводит колонну на «покойника». Окурок укладывают на носилки, и процес­сия движется обратно. У «могилы» Мазурин назначает ора­тора для произнесения прощальной речи примерно такого содержания: «Прощай, наш дорогой окурок, память о тебе надолго останется в нас». Двое опускаются в подсвечивае­мую фонариком яму, укладывают окурок на дно, помогая друг другу, выбираются наверх, все по очереди бросают по горстке земли, затем засыпают яму лопатами, утрамбовыва­ют ногами, дают прощальный салют холостыми, чтобы, возвратясь в казарму, тщательно выдраить оружие, после чего разрешалось продолжать отдых.

Заставу сразу же прозвали «мазуринской гвардейской». К боевому дежурству она должна была приступать к Новому году, решив проблему электрификации. Предстояло прорубить просеку, заготовить в лесу тридцать столбов, выкопать в обозначенных электриками местах ямы, поставить столб, с ввинченными изоляторами, а электрики уже сами натянув провода и подключат свет.

От видна до темна, по колено в снегу, вырубали кустарник, валили деревья, обрубали сучья, стаскивая их и бревна на край просеки, и как избавления ждали начала боевого дежурства, надеясь на улучшение кормежки. Однако оно принесло новые испытания и неприятности. Кормежка не улучшилась, даже ухудшилась. На штатской лесоразработке разница между старослужащими и «салагами» особенно не проявлялась, а теперь по ночам начались «присяги» с «ложками». Осмелившимся сопротивляться устраивали «темные»: набрасывали спящему одеяло, подушку на голову, чтобы не орал, четверо держали за руки-ноги, остальные били по очереди. Зачинщики строго следили, чтобы никто не сачковал, не проявлял «сопливости», иначе - сам кандидат на «темную». После таких «темных» двоих отправили в госпиталь, предупредив: «Будете болтать лишнее - отправитесь на кладбище». Комиссовали их инвалидами, списав на несчастный случай.

К нему, Бакульчику, Бог был милостив - обошлось без «присяги», «темной», повезло даже избежать участия в них. Сам удивлялся, почему. То ли потому, что хотя и ходил старшим наряда, но знал свое салажское место - безропотно таскал «бандуру» (двадцатичетырехкилограммовую радиостанцию), не выставлялся. То ли просто побаивались связываться с кандидатом партии - здесь может и не пройти «несчастный случай», обязательно приедет комиссия, докопается... Не трогали и другого кандидата партии - шустрого, делового, сумевшего «подъехать» к Мазурину и получить хлебное место в каптерке.

«Мазуринская гвардейская», в отличие от обычных застав, имела уродливо-асимметричный вид: двадцать семь километров правый и всего пять - левый фланг. А когда морозы сковали залив, возник еще один - пятидесятикилометровый по торосам, на островок Мощный, где морячки обслуживали маяк. Их, видимо, предупредили, что за контингенг будет посещать остров, поэтому ни на какие контакты не шли и близко не подпускали к своему объекту, сытному и уютному быту. Как, впрочем, и соседи с авиаполигона.

На Мощный ходили на лыжах, навьюченные «бандурой», ракетницей с набором красных, белых, зеленых ракет, под­сумком с полным боекомплектом, жестянками с сухим пай­ком, облаченные в неудобные тяжелые ватные штаны и по­лушубки. Естественно, карабин плюс тысячу раз проклятый багор. На острове опустошали принесенный паек, положен­ное время отдыхали в брезентовой палатке, забравшись в спальные мешки.

Это был самый сложный и неприятный наряд, во сто крат хуже, чем на левый фланг во время бомбометания, где пере­понки лопались от реактивного рева на низкой высоте, взры­вов. Бомбы и болванки часто не попадали по цели, ложились у самого берега, а то и на берег, и тогда бежали, как зайцы, укрывались за камнями, зарывались в снег. Чтобы наряды на Мощный не сбились с пути в торосах, в хорошую погоду на аэросанях развезли по маршруту нарубленные в лесу елочки, вколотив их в лед или приладив на вставших на дыбы ледя­ных глыбах, обозначили трассу. Самым неудобным в этих походах был длинный шест с крюком на конце - багор, обя­зательный атрибут техники безопасности: если провалится один - другому будет чем вытащить. Все понимали, что этот багор лишь для очистки совести: ухнешь, навьюченный, в полынью или трещину - и пузыри не успеешь пустить. Обычно багор оставляли недалеко от берега и забирали воз­вращаясь.

В тот раз ему, Бакульчику, выпало идти в паре с Харла­мовым - рыжим, с осповатым лицом и железными фиксами армавирцем, к которому питал антипатию, даже брезгли­вость. Харламов любил хвалиться, что до армии был боль­шим авторитетом у армавирской шпаны, занимался с девка­ми минетом. Никто не знал, что это такое, пояснения Харла­мова слушали с вытаращенными глазами, мало веря в воз­можность такой мерзости. Большинство спасенных от тюрь­мы амнистией не любило распространяться о своих «подви­гах». Харламов делал это охотно, бравируя формулировоч­кой статьи, которую ему «шили» - «за изнасилование с изо­щрениями и проявлением садизма». Служил он последний год и был активным организатором «присяг» и «темных». Сержанты и те были перед ним ниже травы, тише воды.

Вышли сразу после обеда, разогрев в столовой аппетит манной кашей - в солдатском просторечии «детская радость - солдатские слезы». График движения выпал сравнительно удобный - почти половина пути туда и назад в светлое время, шесть часов сна. Бывает и похуже: два-три часа - и назад, на ночь глядя.

Первые километры одолели легко. У берега, как правило тихо, а если повезет, то и ветерок попутный. А дальше начинает закручивать, продувать со всех сторон насквозь сырой промозглый ветер. Как всегда, решил оставить ненавистный багор возле приметной кривой вешки-елочки.

- Ты что, салага, сачковать собрался? - посмотрел с издевкой Харламов. - Технику безопасности нарушать? А еще старший наряда, коммунист... Зна-аем, зачем в партию лезете... Один - в коптерку, другой - посачковать, пока не пристроят к хлеборезке...

Пронзило от горькой обиды. Хотелось крикнуть: «Ах ты, гад ползучий, мразь! Ты должен тянуть и этот багор, и «бандуру», а идешь налегке да еще вякаешь!» Возникла горькая неприязнь и к товарищу по партии, который плюнул на все принципы, правдами-неправдами пролез в теплую, хлебную каптерку, дает повод подонкам мерить всех коммунистов одним аршином. Привязал багор к ремню и, сжав зубы, по­шел.

- Ладно, я пошутил, бросай к чертовой матери... - снис­ходительно позволил Харламов.

Нет уж, дудки, подумал он, Бакульчик, теперь-то не бро­шу, - и со злостью прибавил шаг. Вскоре Харламов предло­жил передохнуть, но не обращал внимания на его сопровож­даемые матом требования, с прежним упрямством одержимо шел и шел вперед, не замечая усталости. Взмокло все - спи­на. руки, волосы под шапкой, пот выедал глаза, но остерве­нело шел, не сбавляя шага. Харламов стал отставать, мате­риться еще пуще, требуя привала, а он, ведущий, делал вид, что не слышит, лишь замедлял шаг, чтобы тот совсем не от­стал. Но останавливаться все равно надо - давно пора доложить по рации на заставу, что у них все в порядке, дабы не нарваться на неприятности.- Кишки надорвешь, салага! - на удивление почти дру­желюбно пожурил Харламов, устало свалившись рядом. - А ты, оказывается, с характером...

По его голосу трудно было понять, хорошо это или плохо, что с характером, но не стал уточнять, вообще реагировать, лежал неподвижно на спине, давая отдых онемевшим от ля­мок «бандуры» плечам. На разговор не было сил. Лежали молча, пока не стал пробирать мерзкий холодок. Связался по рации с заставой, доложил дежурному - и пошли дальше. Видимо, и в самом деле надорвался - после привала идти стало труднее. Ко всему - почти стемнело, сгущающаяся тьма поглощала елочки-ориентиры, двигались почти на ощупь по еле заметной лыжне. Неожиданно навалилась ка­кая-то непонятная вялость. Отчаянно, сжав зубы, боролся с ней, и эта борьба вскоре вызвала нестерпимый, до помутне­ния сознания голод. Мысли навязчиво закрутились только вокруг куска хлеба, лежащего в правом кармане, почти не­возможно стало сопротивляться желанию приостановиться, снять рукавицу, взять на зуб хоть маленькую корочку...

Тревожно выползла из торосов подернутая дымкой луна. По приметам, эта дымка ничего хорошего не сулила, но бы­ло не до тревоги - обойдется, ничего не случится. Главное - посветлело. Блики маяка казались уже совсем близко, когда с ужасом почувствовал: нет больше сил - подкашивались ноги, в глазах начиналось какое-то мельтешение, плыли ро­зовые круги, возникло неодолимое желание свалиться, под­ремать хоть минуточку. Приказывал себе: нельзя! Свалишь­ся, уснешь, вспотевший, - и все, не проснешься, околеешь. Осталось ведь всего-ничего - маяк почти рядом...

К палатке добрался на последнем дыхании. Лежа стащил с себя «бандуру», отвязал багор, сбросил лыжи, кое-как за­полз в палатку и свалился, обессиленный, поверх спального мешка, почувствовал приятное блаженство во всем теле. Харламов втащил рацию, что-то говорил, кричал, матерился, но он не соображал, чего тот хочет. Очнулся от ударов по щекам.

- Замерзнешь, салага! - доходил до сознания голос Хар­ламова. - Вставай, мать твою! Давай жестянку - согрею...

Никогда еще так не чувствовал, насколько неприятен, зловещ обволакивающий, сковывающий тело холод. Превозмогая слабость, поднялся, принялся разминать деревенеющие руки и ноги. Движения жалящими уколами отдавались по всему телу, и явственно понял, что не растормоши Харламов еще какое-то время - и все... Волной сверху прошел леденящий озноб. Отдал Харламову жестянку с рисовой кашей, хлеб, все четыре кусочка сахара. Тот уже зажег под металлической треногой спиртовую таблетку, и густое синее пламя весело облизывало жестянки.

- Согревай руки над огнем и двигайся, двигайся! - приказал Харламов, выползая из палатки набить снегом чайник. - Подзаправимся и будем дрыхнуть. Сэкономили на дороге...

Вскоре он вернулся, плотно заделал вход, сбросил с треноги нагретые жестянки, поставил чайник, зажег еще одну крупную - в четверть ладони - таблетку. В палатке посветлело и, похоже, потеплело. Надо было связаться с заставой, доложить о прибытии, но решил сделать это попозже, когда поужинают, а то чего доброго прикажут: раньше пришли, раньше и снимайтесь.

Сухой паек следовало поделить пополам: на сегодня и оставить на утро для «подзаправки» в обратный путь. Полбанки теплой каши не насытило, а только разожгло аппетит, возбудило дикий голод. Чтобы спалось спокойно, решили съесть всё, а завтра обойтись хлебом с чаем.

Проснулись от завывания ветра и жесткого снежного шороха по брезенту. Поняли: плохи дела. При таком ветре ледовый панцирь может давать подвижки, образуя трещины. Без разрешения выходить в темное время категорически запрещалось. «Сел» на эфир, но рация лишь шипела и потрескивала в полном безмолвии.

- Не умеешь, салага! - выхватил микрофон встревоженный Харламов, но и у него ничего не получалось. - Дрыхнут где-то, сволочи! Подождем...

Но и через полчаса, и через час «бандура» упорно безмолвствовала. Кричали в микрофон по очереди до хрипоты и все зря.

- Может, из-за снега не достает? Пойдем! По пути свяжемся, - решительно предложил Харламов. - Проскочим, ничего не случится...

- Подождем до утра...

- Была б жратва - можно и неделю ждать!..

- Может, сходить к морячкам, попробовать связаться че­рез их аппаратуру? И накормят - свои же, военные...

- У этих пидеров зимою снега не выпросишь, - скептиче­ски махнул рукой Харламов. - Сунулся как-то - хрен пока­зали да еще чуть не подстрелили...

Вскоре ветер вроде стал немного утихать. В самом деле, подумал, не надо терять время, черт знает, когда уляжется.

Начали путь легко, даже ветер дул от острова, в спину. Потом происходило обычное - закрутило со всех сторон, жесткий снег обжигал лицо, забивал глаза - трудно вешку усмотреть. А сбился с пути - пиши пропало: один из ста шансов добраться живыми.

Харламову показалось, что старший наряд ведет непра­вильно.

- Становись сзади! - распорядился раздраженно. - До­ведешь, салага...

Став ведущим, Харламов начал забирать все левее. Веш­ка не появлялась и через десять, и через двадцать минут, и через полчаса. Становилось все очевиднее: идут не туда. Харламов остановился, осмотрелся, молвил почти растерян­но:

- Хрен ее знает, куда запропастилась... - От бывшей са­моуверенности у него ничего не осталось.

- Иди за мной! - решительно развернулся он, Бакульчик, и, подсвечивая фонариком, пошел назад по еще не заметен­ному следу.

- Ты что, салага? - слабо возмутился Харламов.

- Иди и не путай! - почти приказал. - Пока совсем не запутались...

Харламов промолчал. Вскоре уже еле заметный след вы­вел к елочке, от которой уклонились влево. Развернувшись, взяли правее и вскоре вздохнули с облегчением: фонарик выхватил из тьмы заветную вешку. Харламову, чувствова­лось, трудно было успокоиться, что опростоволосился, шел в трех шагах сзади и срывал свою досаду матом и на погоде, и на пришибленном Мазурине, и на полковниках, генералах, выдумавших этот дурацкий наряд, морящих людей голодом. Ему, Бакульчику, тоже хотелось материться: какой идиот полезет сюда нарушать границу, каких шпионов, диверсан­тов можно поймать, если вся забота - не заблудиться! Но молчал, понимая: если и он начнет нервничать, суетиться, плохо кончится. Но вскоре начал терять уверенность: казалось, что взял то слишком влево, то слишком вправо, но когда выходил на долгожданную елочку, считал, что проста везет. Усталость валила с ног, болели глаза, иссеченное ле­дяной шрапнелью лицо казалось сплошной раной.

- Попробуй связаться... - устало бросил Харламов, стягивая с себя «бандуру».

Пока тот кричал в микрофон, матерился, кажется, успел вздремнуть: диво дивное, столько спал и не выспался! Свя­заться с заставой Харламову никак не удавалось.

- Видимо, испортилась. Пошли. Подай на плечи...

- Ладно, я сам возьму, - неожиданно заявил Харламов. - Ты уже едва ноги тянешь. И багор давай...

Не возражал - пускай попробует!

Без багра и «бандуры» поначалу показалось совсем легко. Сзади пыхтел, матерился Харламов. Вскоре предложил, показывая на багор:

- Давай бросим к чертовой матери!

- А ты уверен, что Мазурин не завернет искать?Харламов не сомневался: завернет, как позавчера с ходу завернул в темноту падающих от усталости ребят. Те хоть спрятали недалеко от берега, впотьмах не смогли найти на обратном пути, а тут черт знает, где находятся.

Понемногу занимался рассвет, и на душе светлело. Хар­ламов все чаще и чаще требовал привалов. «Бандуру» и ба­гор тащили по очереди. Усталость с рассветом сменилась неодолимой сонливостью. Впервые в жизни дремал на ходу, нагруженный, как ишак. «Бандура» водила из стороны в сторону, но шел и форменным образом спал. И вдруг - спо­ткнулся, рухнул, раздался треск. Дрему мгновенно как рукой сняло: сломал правую лыжу! Отлетел бы нос или кусок сза­ди, а то посредине, прямо под валенком!

Усложнялось все неимоверно: на одной лыже не пойдешь и обломки не выбросишь - Мазурин уж точно пошлет ис­кать, потребует доказательства, что не сломал нарочно. И связать обломки нечем - расползаются, тащить - одна моро­ка и нервотрепка.

Отдыхали чуть ли не у каждой вешки. Багор и «бандуру» остаток пути тащил Харламов. На заставу добрались с большим опозданием, чуть живые. Присел в дежурке и сил не оставалось подняться. Харламов пошел в разведку к повару. Тем временем в дежурку заглянул командир отделения, при­казал:

- А ну, бегом на «тактику»! - И слушать не стал, что только вернулся из наряда, без завтрака и обеда.

Все три командира отделений были из разжалованных в сержанты лейтенантов. Здесь им дали возможность добросо­вестной службой искупить вину и вернуть звездочки на по­гоны. И они усердствовали, особенно этот - русский с ли­товской фамилией, у которого кроме звездочек отняли еще и партбилет. Он почему-то сразу же, почти патологически не­взлюбил его, Бакульчика, изводил придирками, оскорблени­ем, унижением. Даже кожей чувствовал его постоянную враждебность.

Ничего не оставалось, как выполнять приказ. На плацу сержант что-то требовал, но он плохо соображал, чего тот хочет. Звенело в ушах, подкашивались ноги, в глазах мель­тешило что-то розовое, реальность чередовалась с каким-то полуобмороком.

- Встать! Ложись! Встать-ложись! - долетал откуда-то злорадный голос сержанта, и приходило понимание, что ко­мандир отделения отдает команды перед строем ему одному.

- По-пластунски вперед! Не так, мешок с дерьмом! Отста­вить! Мордой в снег, в снег! Вот так...Почувствовал на затылке сапог, с силой толкающий лицо в жесткий, шерша­вый снег, и еще что-то солоноватое на губах - кровь или слезы? И вдруг какая-то дьявольская сила пронзила все су­щество, пружиной взбросила на ноги. Не соображая, что де­лает, саданул карабином с откинутым штыком в истязателя... Больше ничего не помнил. Разве что испуганное лицо Мазу­рина, его визгливое «три-и-и-бунал!», да и то как во сне...

Очнулся от холода, в кромешной тьме, не понимая, где находится. Пощупал вокруг, наткнулся на стеллажи с аму­ницией - в каптерке. Мгновенно вспомнилось все - и охва­тил ужас: нападение, может, и убийство командира!!! Лет десять - как минимум. Практически вся жизнь... Не-ет! Но где же выход? Нет никакого выхода, тупик. Один выход: патрон в патронник, дуло в рот...

За дверью послышались шаги и голос Мазурина:

- Открывай!

Дважды щелкнул ключ в навесном замке, с грохотом упала железная перекладина, открылась дверь - на пороге стоял бледный Мазурин и из-за его плеча выглядывала посвежевшая после «учебки» физиономия товарища по партии, с застывшей гримасой осуждения.

- Докладывай, как все было! - потребовал Мазурин. - Честно и самым подробнейшим образом...

- Что с сержантом, товарищ младший лейтенант? - спросил прежде чем докладывать.

Мазурин ответил не сразу, видимо, раздумывал: сообщать или не говорить?

- С сержантом-то ничего - царапина на ребрах. Увернулся. Повезло обоим, суки! - Взвизгнул раздраженно: - Я тебе или ты мне должен докладывать?

Слава Богу, подумал с облегчением, и начал рассказывать, как все было.

Мазурин выслушал молча, угрюмо спросил:

- Почему мне не доложил? Или замполиту?

-Вы же не раз предупреждали: слушать и разбирать жалобы на сержантов не будете. Да и поздно было докладывать, - обреченно пожал плечами.

- Мало что говорил, а доложить был обязан! - Мазурин вскочил, как ужаленный, выругался матом, приказал каптерщику накормить, сводить, если надо, в туалет. Постоял минуту молча и озабоченно сообщил: - На ЧП выехал начальник политотдела полковник Белобородов. - Сплюнул в сердцах: - Велика честь! Хватило бы следователя с конвоем...

От приезда начальника политотдела ничего хорошего не ждал: факт есть факт, никуда не попрешь... Пришло глухое безразличие - чему быть, того не миновать... Кажется, уже не очень и жалел, что случилось: сколько же можно терпеть измывания, издевательства?! Скотина и та не выдержит. Рано или поздно, а должно было взорваться... Взорвалось и всю жизнь взорвало. Тюрьма... Нет, в тюрьму он не пойдет. И начинал думать, как использовать момент - ворваться в дежурку, схватить карабин, патрон, поставить точку... Но судить будут невиноватого парня за необеспечение сохранности оружия.. Надо придумать что-то другое... Принесенную каптерщиком «кирзу» отодвинул в сторону, выпил ста­кан мутного компота, надкусив кусочек хлеба. Не трогало, было невероятно безразлично, что товарищ по партии, кол­лега по «учебке» молчит враждебно, смотрит как на прока­женного...

Часа через три-четыре каптерщик появился вновь и пере­дал приказ следовать в кабинет начальника заставы.

За столом сидел пожилой, крепкого телосложения пол­ковник с голой, как колено, головой, зарубцевавшимся шра­мом на щеке и голове. В стороне на стульях - мрачные, как после взбучки, Мазурин и замполит.

- Садись, сынок, рассказывай... - на удивление совсем по-штатски, мягко, даже доброжелательно встретил полков­ник. - Как тебе удобнее: мне одному или в присутствии младшего и старшего лейтенантов?

- Как прикажете... Младшему лейтенанту я уже все рас­сказал, а старший лейтенант не спрашивал, - ответил обре­ченно.

Заметил: замполита передернуло от его слов, бросил злой взгляд, еще гуще краснея, мрачнея.

- Что ж, побеседуем, как говорят, тет-а-тет, - прочел его желание полковник, обратился к Мазурину и замполиту: - Дайте мне возможность побеседовать с рядовым Бакульчиком наедине...

Мазурин и замполит неохотно вышли за дверь.

Хотя полковник встретил его доброжелательно, но осо­бенного доверия к нему не было, тем более надежды на по­мощь. Чем он может помочь? Вооруженное нападение на командира - не шуточки. Но в глубине души слабенький голосок подавала крошечная надежда: может, хоть поймет, а поймет - найдет хоть какую возможность облегчить участь... По возрасту, рубцу на щеке и голове, широкой четырехряд­ной орденской колодке видно, что фронтовик, а у фронтови­ков куда больше человечности, понимания, чем у не нюхав­ших пороха. Вот посчитал нужным приехать почти за две сотни километров выслушать рядового, а свой замполит и глаз не показал, даже узнать не пожелал, по какой причине его коммунист попал в беду. Не-е-т, не комиссар, не партий­ный вожак этот старлей с красным дипломом. Бегает вокруг Мазурина, как собачка, льстиво в глазки заглядывает, потворствует всем его дуростям, хотя и в звании повыше, и полномочиями ого какими наделен! За два месяца так и собрался побеседовать, выслушать своего коммуниста. Хотя здесь их по пальцам пересчитаешь: сам, старшина, каптерщик да он, Бакульчик. Поговорил бы, поинтересовался - знал, что по ночам в казарме творится, что выделывают сержанты, принял бы меры...

- Ну, что молчишь, сынок? - выжидающе посмотри полковник. - Рассказывай откровенно, искренне, как сын отцу, как коммунист коммунисту. Я понять хочу...

Не знал, с чего начать, какой взять тон. Помолчал еще минутку и - будто прорвало: где с горечью, где с отчаяньем выложил полковнику все, что накипело за эти два месяца. Это был и крик души, и исповедь - одновременно. Полковник слушал молча, не перебивая, взглядом побуждая на откровенность, изредка что-то уточняя, но его лицо оставалось непроницаемым, лишь иногда пробегало хмурое облачко или слегка вздрагивали густые, щетинистые брови, менялась острота взгляда.

Выговорившись, он, Бакульчик, почувствовал облегчение.

Полковник встал, молча, задумчиво прошелся по кабинету, зашел сзади, положил руки на плечи:

- Не опускай нос, казак, не паникуй! Паника - худшее, что может быть для людей в погонах. Честно говоря, у меня возникает желание стянуть с тебя штаны да высечь хорошенько солдатским ремнем, чтобы неделю не мог сесть на мягкое место. Это же додуматься: дуло в рот! Жизнь, сынок, дается только раз, и за нее, как бы она сложна и тяжела ни была, зубами надо держаться. Кто-кто, а я, поверь, это хорошо знаю, в таких переплетах побывал - тебе и не снилось. Да, за честь и достоинство надо сражаться, но не такими методами, как ты. Слава Богу, обошлось царапиной. А если бы... С оружием не шутят, сынок. Запомни, заруби на носу на всю жизнь... Ну, а теперь... Иди и продолжай службу. А мы прикинем, что делать дальше...

Похоже, обошлось. Понял, худшее, чего ждал, пронесло вроде бы... Вышел от полковника окрыленный, но тревоги угнетающая неопределенность, до чего они домозгуют, что решат, чем все кончится, продолжали саднить: без всяких последствий, будто ничего и не случилось, конечно же, ос­таться не может...

На заставе после приезда полковника Белобородова сразу же ощутились перемены. И главное - улучшилась кормежка. Свернули до раза в неделю походы на остров Мощный, и то на аэросанях в хорошую погоду, днем. Притих со своими дуриками Мазурин. А сержанта сразу же отправили в штаб отряда, списали в запас, поскольку впал в те же грехи, за ко­торые разжаловали и исключили из партии. Это сообщил замполит, ни с того ни с сего пригласивший к себе на квар­тиру побеседовать по душам в неофициальной, неформаль­ной обстановке.

Странным, даже комичным было это гостепребывание. С порога почувствовалось, как шило из мешка выпирало: на тебе апробируется воспитательный эксперимент, подсказан­ный или навязанный полковником Белобородовым. Разговор не клеился. Ко всему, воспитательный эффект мероприятия совсем испортила молоденькая симпатичная хозяйка. Убаю­кав ребенка в спальне, она с искренним гостеприимством, неподдельной радостью стала накрывать на стол, без устали тараторя. Доверчиво призналась, что одичала здесь, в глуши, от одиночества и однообразия, вызвав недовольный, хмурый взгляд мужа, на который никак не среагировала. Она потче­вала от души необычайно вкусными пельменями, не умолкала ни на секунду, будто спешила наговориться вволю, а хозяин не мог и слова вставить, вырулить беседу в желаемое воспитательное русло - хмурился, делал ей замечания, от­сылал на кухню, однако она не обращала внимания, а с кух­ни возвратилась с бутылкой вина и тремя фужерами. Зампо­лит испугался, заявил решительно:

- А этого нам, военным, не положено!..

- Вы, мужики, как себе хотите... - бросила на мужа удивленный, даже насмешливый взгляд. - А я - выпью. Ва­шим уставам я не подчиняюсь. - Налила полфужера, подня­ла: - За встречу и знакомство! - И с дерзким вызовом выпи­ла до дна.

Замполит посмотрел на жену с выразительным осужде­нием, но дипломатично промолчал.

Выпив еще полбокала, хозяйка повеселела, стала еще более разговорчивой, раскованной, на мужнины реплики и замечания вовсе не реагировала либо бросала такие взгляды, что тот вжимался в табуретку. Когда выяснилось, что они с гостем ровесники, даже одного месяца рождения, перешла на «ты», настойчиво требовала, чтобы и он не «выкал», звал просто - Мила, чего, понятно, он позволить себе не мог. Нашлось неожиданно много интересных тем, и он, Бакульчик, вскоре заметил, что замполит не на шутку приревновал жену. Стало неловко, стыдно, подумал: «И дурак же ты, старлей!» Появилось желание побыстрее поблагодарить за угощение, приятную беседу и откланяться. Взглянул на часы:

- Товарищ старший лейтенант, через пятьдесят минут мне в наряд. Позвольте поблагодарить и идти.

- Ой, как жаль! - искренне огорчилась хозяйка. - Покушай еще чего на дорожку, Миша...

Еще раз поблагодарив от души, искренне похвалил приготовленные ею яства и с каким-то неловким осадком на душе стал прощаться.

- Заходи, Миш... Я всегда буду рада... - По-детски капризно поставила глазки. - Мне ску-учно, а ты такой интересный собеседник...

Посмотрел на покрасневшее лицо старлея, на котороми была и радость, что гость уходит, и отчуждение, растерянность, и нечто похожее на стыд, - и стало совсем не по себе.

Да зря волновался замполит, что своим неосмотрительным воспитательным экспериментом показал «интересному собеседнику» дорожку к молодой, симпатичной жене. Через день поступила команда: срочно отправить рядового Бакульчика с вещами к полковнику Белобородову.

С полковником и не поговорили - он куда-то очень спешил, обеспокоенный, лишь успел сказать на ходу:

- Иди в комендантскую роту, сынок, там все знают. Устраивайся, проходи медкомиссию. Поедешь в Выборг, в учебный отряд. - Подмигнул: - Вот там тебя погоняют, помуштруют. Но терпи, казак, - атаманом будешь!..

На медкомиссии возникла закавыка: узрели дистрофию в какой-то форме, неделю искали еще какие-то болезни, гоняли по три раза на одни и те же анализы. Колебались: комиссовывать или признавать годным к дальнейшей службе...

***

Короткий, всего в два с небольшим месяца отрезок жиз­ни на «мазуринской гвардейской» промелькнул в памяти мгновенной вспышкой, ровно столько, сколько «батя» дер­жал паузу, припомнив мазуринщину. Такой вспышкой, го­ворят, проносится перед человеком в последние секунды вся его жизнь.

Завершив анкетно-визуальное знакомство, «батя» под­нялся из-за стола, подошел к стене, отдернул шторку - и появилась огромная карта с тремя большими и бесчислен­ным множеством помельче и совсем мелких островов и ост­ровков, обозначением застав, прожекторных станций.

- А теперь познакомимся с нашим, подчеркиваю: и для вас уже нашим, пограничным отрядом. Нам поручено охра­нять чрезвычайно ответственный участок государственной границы на важнейшем стратегическом направлении. Манзунский архипелаг - не путать с мазуринским, разницу знает Бакульчик, можете порасспрашивать после встречи... - со­стрил «батя», явно довольный своим экспромтом, - является географической границей Рижского залива с самой Балти­кой. - Показал на карте. - И ключом, которым замыкается Рижский залив и превращает вместе с богатейшими биоре­сурсами, развитыми морскими путями во внутренний водо­ем нашей Родины. Этот ключ от Балтики и доверен нашему погранотряду. Архипелаг, как видите на карте, составляют три крупных острова, - поочередно ткнул указкой: - Сааре­маа, Хийумаа, Муху и более пяти тысяч преимущественно необитаемых, не используемых в хозяйственной деятельно­сти. По Муху и Сааремаа вы проезжали. Самый крупный, как видите, Сааремаа. Здесь административный центр Кин­гисеппского района и штаб отряда. Ранее город назывался Курессаре, теперь носит имя известного русского револю­ционера, родившегося здесь. От прежнего остался Курессарский залив и Курессарский замок. Это - открытая информа­ция, можете писать, рассказывать родным, знакомым, друзьям, невестам, как и о красивых здешних пейзажах, штормах, штилях, белых ночах, чайках, камнях и прочем. А теперь познакомлю с необходимой для вас служебной ин­формацией, составляющей воинскую и государственную тайну. Знаете, как обращаться с такой информацией? - Так точно! - ответили дружно.

Легкой пружинистой походкой полковник возвратился на свое место за столом, внимательно обвел всех взглядом и продолжал:

- На сегодняшний день обстановка на участке государственной границы, охраняемом нашим отрядом, спокойная и стабильная. В последнее время серьезных попыток нарушения границы не наблюдается ни с нашей, ни с сопредельноИ стороны. После ликвидации несколько лет назад последней банды небезызвестного здесь Ильма отношение местного населения к Советской власти и к нам, военным, характеризуется в основном как лояльное. Тем не менее... - сделал выразительную паузу. - Значительное количество мужского населения, в том числе и в подростковом, детском возрасте сбежало на различного вида плавсредствах на Готланд, в Швецию. Это совсем близко, взгляните на карту. При благоприятных метеоусловиях наши прожекторы достают. Были даже заявления по дипломатической линии. Поэтому на отдельных прожекторных станциях категорически запрещено поднимать «луч» в определенных секторах выше уровня горизонта. Возможно, кто-то из вас столкнется с этим. Во многих, а если быть более точным - достаточно многих населенных пунктах мужского населения практически нет. Поэтому, как сами понимаете, в условиях приобретающей все более интенсивный характер переписки, не исключена утечка секретной информации. Возможны и провокации. Многие затаились, ждут своего часа, поэтому приходится держать око востро, ухо - чутко, а порох - сухим. Вы обращали внимание на публикации по результатам выборов?

Все неловко, напряженно молчали - никому и в голову не приходило обращать внимание на подобную скучищу.

- И зря... - с укором посмотрел «батя». - Обращать внимание, замечать, анализировать, делать выводы должен каждый умный, точнее - разумный человек, по-латыни гомо сапиенс. - И будто иллюстрируя сказанное, стал задавать вопросы и сам на них отвечать: - Какая союзная республика держит первенство по неучастию в выборах? Эстония... Где выше процент проголосовавших против блока коммунистов и беспартийных? В Эстонии! Везде 99,99 сотых процента, здесь - 94-95 процентов. Есть над чем задуматься? Есть. Давайте откровенно: а не скрытый ли протест это против Советской власти, политики Коммунистической партии? На моей памяти не было выборов, прошедших без открытых провокаций - то ночью с избирательных участков государ­ственные флаги снимут и заменят на какие-то черные, то массовую порчу бюллетеней устроят. И это при усиленном патрулировании. А не было бы патрулей? - Он не ответил, оставил открытым этот вопрос - видимо, нарочно давая воз­можность подумать каждому и найти ответ самостоятельно.

Поднялся, молча и задумчиво прошелся по кабинету, держа присутствующих в напряженном ожидании, повернул свой монолог в неожиданное русло:

- Я уже говорил: во многих населенных пунктах вообще нет мужского населения. А байстрючки, как говорят на Ук­раине, бегают по улицам. Русоволосые, черненькие, даже с азиатскими мордашками. Откуда они взялись? От господа бога через непорочное зачатие? Да от наших кобелей! Имей­те в виду: поймаю кого - прикажу кастрировать! Следите строго и за собой, и за подчиненными. Стоит нашему кобе­лю сорваться с цепи, как куратская сучка тут как тут. Безот­казные, под страхом смерти на аборты не идут. Так что: на крепких цепях держите кобелей. Было бы это элементарное блядство, моральное разложение - полбеды. Янычар напло­дим! Знаете, кто такие янычары?

Тупо молчали, оглушенные услышанным, и каждый, ви­димо, думал о том же, что и он, Бакульчик: господи, куда ты меня занес? Не дождавшись ответа, «батя» посмотрел на них как на повинившихся «двоечников», объяснил:

- Злейшие враги славян - турки когда-то пленили и на­силовали красивых славянок. Родившихся младенцев оба­сурманивали, воспитывали в лютой ненависти к славянам. Это и были янычары, отличающиеся особой жестокостью к нам, русским. Соображаете, какую мину замедленного дей­ствия можем подложить под себя, наплодив байстрюков? При стечении определенных неблагоприятных обстоя­тельств, конечно... Мы, русские, обязаны думать, просчиты­вать, не допуская глупости и беспечности, все возможные варианты развития событий, в том числе самые худшие...

Замолк, пристально наблюдая за произведенным впечатлением. Видимо, остался доволен, спросил: - Все ясно?

- Так точно... - ответили вразнобой угнетенными, испуганными голосами.

- Вопросы есть?

- Никак нет...

- Коль все ясно и нет вопросов, перейдем к конкретике, - «Батя» еще раз внимательно всмотрелся, оценивая, в бумажку, подготовленную кадровиком, согласно кивнул ему головой, встал, подошел к карте, вызывал по памяти и называл номер заставы, показывал месторасположение на карте, давал характеристики прожекторным расчетам, командование которыми им предстояло принять.

Поражала «батина» осведомленность, знание фамилий, деталей, будто он только что побывал там. Ребятам достались «хорошие» и «очень приличные», по «батиной» характеристике, подразделения на Сааремаа и Хийумаа. С замиранием сердца ждал своей очереди, лелея в душе надежду, что и ему повезет - достанется что-нибудь «приличное»:

- Младший сержант Бакульчик...

Вскочил, затаив дыхание.

- Двадцать седьмая застава, - «батя», ткнул указкой туда, где от острова Сааремаа, очертанием напоминающего туловище толстого, пузатого кота, брал начало длиннющий хвост полуострова Сырве. - Младшему сержанту Бакульчику, кандидату в члены КПСС, командование поручает чрезвычайно ответственное задание... - Голос полковника приобретал торжественную строгость, что свидетельствовало о важности миссии, возлагаемой на него, коммуниста. - Перед младшим сержантом Бакульчиком ставится следующая задача... - Артистически выдержал паузу. - А именно: сделать из полуанархистской, полуразложившейся шайки, коей сегодня является прожекторный расчет, образцовое воинское подразделение со строгой дисциплиной и еще более строгими и четкими воинскими порядками. Прожекторная станция дислоцируется в довольно крупном по местным меркам населенном пункте. Именно таком, о чем я говорил выше: в деревне имеется всего два мужика - старикашка лет семидясети из бывших белогвардейцев, кстати, русский, осевший здесь после гражданской войны, и психически неполноценный эстонец лет пятидесяти. Такова в общем обстановка. Прожекторный расчет никогда не был на хорошем счету, сегодня - бельмо на глазу отряда и... - Снова сделал много­значительную паузу. - Начальников станции каждые полго­да разжалуем или отдаем под трибунал. За мародерство, мо­ральное разложение, пьянство, грубейшее нарушение воин­ской дисциплины, невыполнение приказов командования...

Жесткие «батины» формулировки били, как обухом, бро­сали в отчаяние. Сжавшись, тупея от страха, обреченно ду­мал: снова штрафная...

- И еще полезная информация, - нагнетал «батя», - за­помни имена: Юта, Лайма, Аманда... Понадобятся. Осталь­ные сам узнаешь... Есть вопросы?

Какие тут могут быть вопросы! Не скажешь, как на граж­данке: «дайте подумать», «посоветоваться», «семейные об­стоятельства», «не могу», «не обеспечу», «предложите что-нибудь попроще»...

Оставлял «батин» кабинет в полном смятении и отчая­нии. Ребята возбужденно обсуждали, радовались своим назначениям, пробовали успокаивать: не падай духом, Миша, может, не так страшен черт, каким его намалевал полковник, но это было слабое утешение. Волком выть хотелось от досады и обиды: за что, за какие грехи?! И может, впервые закралась крамольная мысль: а на кой ляд было соваться перед армией в кандидаты партии? Служил бы, как все, а то все штрафная да штрафная - коммунисты, вперед! Решительно отогнал эту гаденькую, шкурную крамолу, начал рассуждать в полном соответствии со своими убеждениями: а кто, как не коммунисты, должны быть на самых трудных и ответственных участках? Кто, как не коммунисты, обязаны являть везде и во всем при­мер? Партия ведь - авангард народа. Потому в партию и принимаются лучшие из лучших. Нескромно, конечно, считать себя лучшим. Но... Коль тебя приняли, оказали высокое доверие - будь любезен оправдывать. Разве в партию вступал, чтобы иметь выгоду, искать тепленькое место, отсиживаться за чужой спиной? Нет, и еще раз нет, конечно. Чего же тогда распустил слюни? Не паниковать надо, а, как подобает коммунисту, зажать волю в кулак, думать, как наилучшим образом выполнить задание командования.

И на душе немного полегчало...

***

Добираться на заставу предстояло рейсовым автобусом с городской автостанции, что была в пяти минутах ходьбы от штаба. Протянул в окошко проездное требование, кассирша молча выписала билет, сообщив с непри­вычным акцентом, что машина стоит на площадке, отправится в рейс через двадцать минут. Автовокзал был почти пустынен. Автобусик послевоенного выпуска, где водитель не отгорожен от салона и открывает дверь массивным рычагом, стоял в одиночестве на привокзальной площадке. В нем сидело уже человек пять. Занял место подальше сзади, положив рюкзак на сиденье, и вышел коротать время на свежем воздухе.

Пока осматривал территорию, безуспешно пытаясь читать написанные на чужом языке объявления, плакаты, автобусик почти заполнился. Преимущественно женщинами - от старушек до совсем еще девочек. Напуганный «батиными» рассказами, опасался, чтобы не присоседилась какая-нибудь красивая соблазнительница. Старался смотреть на пассажирок как на безликую массу, но это не очень удавалось. На заднем сиденье, посредине, одиноко расположился военный - чернопогонник с шоферскими эмблемами. Поздоровался, намереваясь пересесть к нему рядом, однако тот ответил на его «привет, земеля!» холодно, безразлично, даже недовольно, не проявляя никакого желания к общению. Подумал: странный тип. Чернопогонник безучастно смотрел в одну точку, обхватив ногами засаленный рюкзак с автомобильной коробкой передач и держась рукой за черный набалдашник на конце рычага.

Наконец, появился водитель - белобрысый мужчина лет сорока, произнес что-то по-эстонски, завел мотор, и машина поползла по узким улочкам. Подошел к водителю, назвал свою остановку и попросил предупредить, чтобы не проехать, возвратился на свое место под безразличными взглядами пассажирок. Вскоре проблеснуло море, выехали на ут­рамбованную, ровную, как асфальт, гравийку.

В штабе, где получал проездное требование, по висящей на стене карте успел изучить эту дорогу. Она опоясывала остров, не отрываясь далеко от береговой линии, в том числе задранный вверх «хвост» полуострова Сырве, настолько уз­кий у основания, что линии дорог практически сливались. Здесь, немного левее - его прожекторная станция. Смех и грех: попал коту под хвост! Дорога таила опасность: прово­ронишь свою остановку - можно возвратиться туда, откуда выехал. Поэтому запомнил, даже записал для надежности название своей остановки.

Дорога, как и на карте, то бросалась к самой кромке моря, то отбегала и пряталась в рощицах с преобладанием невысоких кряжистых сосен, то прорезала малоконтур­ные, усеянные камнями поля, то поднималась по пологим склонам, то вновь бежала по равнине. Бросались в глаза частые заросли можжевельника - точно как на песчаных склонах в пойме Немана, только деревца покрупнее. При­рода привлекала своей спокойной, неброской красотой. Конечно, эти мягкие, светлые островные пейзажи не шли ни в какое сравнение с мрачноватыми, болотистыми мес­тами под Ленинградом, да и карельскими под Сартавалой, где начинал службу, - тоже. Там своя, особенная, строгая красота - высокие, стройные ели, замшелые скалы, про­зрачные озерца в каменных ложах, еще издали отдающие холодком. Строго, степенно, величественно, а для души чего-то не хватает. Света, тепла, что ли... Проплывающие за окном неброские сааремские пейзажи успокаивали, приглушали тревогу, саднящий душу страх перед неясным будущим.

Невольно стал прислушиваться к приглушенным сдержанным разговорам в салоне. Не понимал ни слова, но звучание речи с взрывными «о», обилием гласных, мягких согласных звуков ласкало слух, свидетельствовало о не совсем обычной напевности эстонского говора, который практически слышал впервые - не считать же языком казенные объявления по хрипатым репродукторам на железнодорожном вокзале в Таллинне и на пристани, передаваемые по-эстонски и по-русски русскоговорящими дикторшами. Можно было, конечно, услышать эту речь в автобусе по пути в Кингисепп, но у них тогда была своя веселая армейская компания.

Громко, но сдержанно заговорила пожилая пассажирка во втором ряду. Видимо, она затронула волнующую всех тему - посыпались голоса отовсюду, энергичные, со смешком. Вслушался: как мило звучат распевные звуки «си-и», прононсные «а-а», импульсивные «я» и спокойные «иа», звонкие взрывные «р»! Подумал: если все будет нормально, еще куда-либо не перебросят, за два года обя­зательно выучит этот красивый язык. Два года... Боже мой, как еще долго!..

Сам того не желая, начал присматриваться к пассажиркам. Справа напротив на трех рядах отаборились группкой совсем молоденькие, видимо, десятиклассницы, далее - по­старше, примерно его возраста девчата. Вопреки табу - даже не смотреть на развратных эстонок - боковым зрением на­блюдал за ними. Почти все светловолосые, не сказать, чтобы красавицы, но даже очень симпатичные девчата. Ведут себя тихо, скромно, с достоинством, ни к нему, ни к военному с шоферскими эмблемами - никакого интереса, никакого внимания. Даже засомневался в достоверности «батиных» суждений об эстонках.

Автобус останавливался то у деревушек, то прямо среди леса, кто-то сходил, кто-то садился, кого-то «голосующего» подбирал по дороге. Вскоре не на шутку стало беспокоить: не прозевать бы свою остановку... Водитель-то заверил, что высадит у самой заставы, а вдруг забыл? По времени, похо­же, уже должны и прибыть или вот-вот прибыть на месте. Напоминать водителю было как-то неудобно, вынул блокно­тик с записью, обратился к женщине средних лет, севшей впереди на соседней остановке.

- Этэа, асатару, - не очень дружелюбно ответила она.

Не понял, переспросил еще раз и вновь получил то же «этэа». Недоуменно пожал плечами, остро почувствовав какой-то дискомфорт. Хотел побеспокоить девушку с соседне­го ряда, тоже недавно севшую, но не решился» опасаясь показаться навязчивым или получить то же «этэа». Жаль, что сошел чернопогонник - он-то наверняка знал бы. Только намерился идти к водителю, как автобус остановился среди леса, водитель повернулся и громко с сильным акцентом объявил:

- Сержант, на выход! Приехали...

Вздохнул с облегчением, подхватил рюкзак и быстренько направился к выходу. Водитель открыл дверь, указал на вы­ложенную побеленными камешками дорожку к прогляды­вающему невдалеке зданию:

- Тебе туда. Счастливой службы, сержант!

Стоял на обочине, тоскливым взглядом провожая уда­ляющийся автобус. Почувствовал, что не в состоянии совла­дать с вновь нахлынувшей безысходной обреченностью. С горечью подумал: «Эх, твои бы слова, водитель, да Богу в уши!..» - и неспешно побрел на свою Голгофу.

***

Гнедая лошадка бежала резво, но Рева - второй номер расчета, худощавый долговязый парень в поношенном буш­лате, поторапливал и поторапливал ее вожжами. Рева дос­тавлял на прожекторную станцию своего нового командира, который после месячного пребывания на заставе с сего­дняшнего дня, вернее - ночи, приступает к исполнению сво­их обязанностей. Лошадку с повозкой дал старшина - завтра предстояло возить дрова и к вечеру вернуть обратно на за­ставу. Представлять его, Бакульчика, подчиненным собирал­ся начальник заставы капитан Дегтярев, но в последний мо­мент передумал:

- На кой ляд эти формальности! Вы уже успели перезна­комиться, а мы с тобой все обговорили. Езжай и приступай! А понадобится что - звони.

Оно, видимо, и правильно: какая надобность занятому начальнику заставы тратить время на формальности, если и в самом деле за месяц со всеми подчиненными успел позна­комиться, когда по разным делам те бывали на заставе - получали продукты, мылись в бане. На самом прожекторе, правда, побывать не удалось - все откладывали до офици­ального представления, хотя не раз и в наряде, и как прове­ряющему приходилось бывать лишь в каком-то километре. И вот обошлось без представления, без официоза. Может.это и хорошо, может, и не совсем - знакомство-то было скорую руку, шапочным по существу...

Месяц на заставе пролетел незаметно. На штатную погранзаставу, где по-настоящему, всерьез несут службу, а не занимаются учебной имитацией, муштрой, попал впервые. Не называть же, даже с большими натяжками, нормальной, серьезной «мазуринскую гвардейскую».

Начальник заставы - высокий, худощавый, мрачный на вид капитан Дегтярев, выслушав его доклад «о прибытии в распоряжение для дальнейшего прохождения службы», почти по-дружески подмигнул, протянул руку:

- Знаем, знаем. Звонил сам... выразительно показал вверх. - Да характеристику дал - хоть к званию Героя представляй. А это... - он не сказал, что значит «это», но и ежу понятно: высочайшее доверие, которое надо оправдывать.

Немножко позже выяснилось, что капитан имел в виду совсем иное.

- Ну что ж, будем знакомиться... - Поднял трубку: - Заходи, комиссар, пополнение прибыло...

Почти сразу отворилась дверь и вошел, улыбаясь, невысокий, плотно сложенный старлей с добрыми, невойсковыми глазами.

- А вот и комиссар, - представил капитан. - И наш партийный бог по совместительству. Старший лейтенант Старшинов, а в миру - Николай Иванович. А это, - обратился к старлею, - и есть тот самый героический Бакульчик... Знакомьтесь.

Замполит, по-прежнему улыбаясь, протянул и почти по-дружески подал руку.

Заданный начальником заставы неформальный шутливый тон сразу же придал беседе легкость, непринужденность, хоть каждый, в первую очередь он, младший сержант, незримо чувствовал дистанцию, не позволял себе переходить непозволительную для людей в погонах черту. Капитан и старлей время от времени пикировались шуточками, чувствовалось, что живут они душа в душу, в полном взаимопонимании, хотя по характеру, темпераменту, заметно, разные. С ними было легко, просто, гнетущее чувство тревоги, страха постепенно слабело, улетучивалось.Начальник заставы и замполит не скрывали удовлетворения, даже радости, что заполучили пополнение малоперспективной для роста партийной организации, но прежде всего - специалиста, готового сержанта, а не, как обычно, выдвиженца из ефрейторов.

- Такое выдвижение редко бывает удачным, - довери­тельно пояснил замполит. - Разве что толковый украинец попадет. Наши русские чаще всего так и остаются рядовыми с лычками.

- Сам полухохол и превозносит до небес своих хохлов, - подпустил шпильку капитан. - Пытается доказывать, что всем ясно: хохол без лычек - что генерал без лампасов.

- Какой я полухохол! - махнул рукой старлей. - Какая-то прабабка по отцовской линии...

- Ладно, не оправдывайся! - улыбнулся капитан и заме­тил уже на полном серьезе: - Николай Иванович прав: так чаще всего и бывает. Такова, видимо, черта русского харак­тера. В солдатском фольклоре это точно подмечено: прибы­вает в часть хохол и первый вопрос: «Дэ здись полкова шко­ла?» А у русского первый вопрос: где гауптвахта?

- А у белорусов? - осмелился встрять в разговор.

- Белоруса? - запрыгали и погасли лукавинки в глазах капитана. - Пока не знаю. Присмотримся. Ты у нас пока единственный. Так вот что, белорус: нам с Николаем Ива­новичем, честно говоря, прожектор уже - вот! - вырази­тельно провел ребром ладони по горлу. - Попал «бате» на зуб - нет продыху: что ни совещание - мордой об стол, по стеклу размазывает. Из мухи слона раздувает... - Видно, спохватился, что сказал лишнее. - Проблемы, конечно, есть, но не в таких тонах. Тебе тоже рассказывал о «шнап­се», как девок гонял?

-Нет...

- Удивительно. Хотя все ясно: положил на тебя глаз и, наконец, похоже, оставит в покое. Так что смотри, белорус, в оба, наш «батя» таков: понравился - будешь жить спокойно, попал на зуб - жизни не будет. И тебе, и нам в первую оче­редь. А упаси Бог, сменит милость на гнев...

Удивительно, подумал, воинская и штатская служба - земля и небо, а начальство, оказывается, может быть похоже как две капли воды. «Батя» же - точь-в-точь Иван Федорович, их первый секретарь райкома партии! Только теперь сообразил, откуда показалась такой знакомой и пружинистая походка, и манера общения, и неординарность мышления, и жесткие формулировки. Получается, что и характер тот же... Не дай Бог попасть на зуб первому секретарю: с совещания в совещание, из доклада в доклад будет нагнетать, «заострять», «украшать деталями», да с такой неуемной фантазией, что зал стонет от хохота. Не оставит в покое, пока не доконает или не найдет нового «козла». А некто ляжет на душу - никто не переубедит, верит, как самому себе. Надо совершить что-то сверхпакостное, чтобы убедился. Тогда уж милости не будет - сотрет в порошок и развеет по ветру.

За месяц пребывания на заставе многое уточнилось, многое стало видеться не в таких черных красках, какими рисовал «батя» прожекторный расчет. Как когда-то Иван Федорович, драматизировал, «заострял», но в основном, в принципе «батя» прав: без наведения строжайшей дисциплины, может быть, драконовских порядков не обойтись. Хотя бы для того, чтобы не подвести начальника заставы и замполита, так сердечно принявших его. И у самого нет никакого желания быть стертым в порошок и развеянным по ветру. Браться с первого же дня, решительно, резко. Не возьмешься сразу - можно и не начать. Никаких послаблений, никаких отступлений. Ребятам, понятно, это не понравится, но что поделаешь - армия есть армия...

Быстро темнело. Рева подстегивал и подстегивал лошадку, будто безнадежно опаздывали. Повозка ужасно тарахтела железными ободьями по укатанной гравийке, и грохот не располагал к разговору. Это и хорошо - сама по себе отпадала необходимость держать с Ревой командирскую дистанцию. Когда густая тьма уже окутала окрестности, свернули на ухабистую проселочную дорогу, а вскоре началась дерев­ня с тусклыми огоньками в окнах. Наконец, Рева остановил лошадку:

- Прибыли, командир...

Только теперь Бакульчик заметил контуры вышки на фоне неба, невысокий заборчик из колючей проволоки. Удивился недоуменно: а где караульный? Почему не подал голос, не спросил пропуск? Рева пошел впереди, открыл дверь, пропустил...

Ступил за порог - и застыл на месте, пораженный: в при­темненном дальнем углу за столом сидели прожектористы с девчатами!!!

- С прибытием, командир! - вскочил навстречу, улыба­ясь во все лицо, ефрейтор Шпаковский. - Мы уже зажда­лись. Привет! - Пошел с вытянутой для рукопожатия рукой.

Свирепым взглядом остановил его в шаге от себя. Шпа­ковский растерянно опустил руку, неловко замялся, не сооб­ражая, что делать.

Он, прибывший принять командование, тоже не знал, что делать, вернее - что делать, знал, но как сделать, чтобы по­корректнее, без скандала, не знал. Ничего лучшего, чем не­медленно, не церемонясь, выдворить гостей, в голову не приходило.

- Прошу прошения, девчата, - обратился как можно де­ликатнее. - У нас военный объект и служба... Словом, до свидания...

Девушки недоуменно переглянулись, но ни одна не дви­нулась с места.

- Да брось, командир... - не вставая, снисходительно молвил Супрунов - долговязый, с массивным подбородком четвертый номер. - Познакомимся, возьмем по маленькой символически, девчата уйдут, а мы, как говорил поэт, будем светить и никаких гвоздей...

Характеризуя каждого, капитан и замполит предупреж­дали, что Супрунов будет для него самым крепким орешком - похоже, он вершит всем на прожекторе. Но дослуживает последний год, и если будет ерепениться - по первому звон­ку заберут на заставу, тем более что в ближайшее время его или Реву все равно надо менять, чтобы успеть подготовить замену до их демобилизации.

- Прошу... - не обращая внимания на реплику Супруно­ва, настойчиво и решительно показывал на дверь.

От торца стола бабочкой вспорхнула симпатичная блон­динка в широком цветастом платьице, в одно мгновение ста­ла рядом, заглядывая в глаза, протянула руку:

- Маруся...

Ах, Маруся, или как там тебя, подумал, при иных обстоятельствах встретилась бы ты! Слишком уж много сегодня поставлено на карту...

Четыре гостьи внимательно наблюдали за Марусей.

- Посторонних лиц прошу немедленно удалиться с территории воинской части. Немедленно! - и слегка оттолкнул протянутую Марусей руку.

- Командир... - умоляюще посмотрел Шпаковский, отчаянно пытаясь найти выход из неловкого положения.

- От-т-ставить!

Девчата перекинулись по-эстонски, дружно встали и направились к двери, недоуменно посматривая то на него, то на своих кавалеров.

- Рядовой Рева, проводите гостей за территорию и до моего распоряжения выполняйте обязанности караульного.

Рева пожал плечами, вопросительно посмотрел на Супрунова, и тот мгновенно пришел на помощь:

- Рева без ужина. Голодного не имеешь права!

- Выполняйте приказ, рядовой Рева! - повторил, не обращая внимания на заступничество, подумав: действительна похоже, что Супрунов тут вершит всеми делами...

У Ревы заходили желваки, но молча пошел исполнят приказание. Он, Бакульчик, спросил у Шпаковского:

- А теперь объясните, что тут происходит?

- Будто не видишь... - насупился тот. - Встретить тебя по-человечески хотели...

- М-да-а. Ну, спасибочки!.. - почувствовал, что всякие объяснения, нотации, разносы теперь здесь будут лишними, впрочем, от них всегда мало проку. - Да-а-а...

Установилась гнетущая тишина. Такую недомолвленную, враждебную тишину жутко не любил, выносил с трудом. А кто ее, собственно говоря, любит, кто ее переносит с удовольствием. Они, похоже, пуще него угнетены. Посмотрим, у кого нервы покрепче...

- Командир, нельзя так сразу ломать через колено наконец, не выдержал Шпаковский. - Тебе с нами служить, а служить надо в согласии и дружбе

Не отреагировал на его намек, будто не слышал вообще. Спросил о другом:

- Когда «луч»?Шпаковский заглянул в тетрадку на столике под лампой, доложил:

- Двадцать тридцать. Шесть минут.

- А предыдущий?

- Девятнадцать пятьдесят. Восемь минут.

- Я спрашиваю, когда был? - сделал ударение на «был» и посмотрел на него с иронией: - Вы же исполняли обязан­ности командира.

Шпаковский понимал: выкручиваться, лгать глупо.

- Сам понимаешь, получилось...

- Понимаю. А вы понимаете, что это значит и чем может кончиться?

Шпаковский виновато молчал, и он принял его молчание.

Посмотрел на часы: до «луча» оставалось неполных пять минут. Рановато, но отдал команду: «Луч!» Все с облегчени­ем пошли занимать рабочие места.

Рева вызвался показать дорогу к наблюдательной вышке, хотя надобности в том и не было: ее очертания просматри­вались на фоне темно-синего неба. Это была хорошо знако­мая стандартная вышка. На одном дыхании взбежал по лест­ничным маршам на площадку с застекленной будкой. На привычном месте нашел телефон-наушник, проверил связь с первым номером, посмотрел ТЗК по высоте - почти нор­мально. Подал команду Шпаковскому - и мгновенно тьму прорезал мощный сноп света. Попросил положить луч на побережье - по камням, предметам подстроить окуляры ТЗК под свои глаза.

Это был его первый неучебный «луч». Охватило какое-то непонятное возвышенное чувство, вытеснив все неприятно­сти встречи. Подавал команды Шпаковскому, имея намере­ние хорошенько «прощупать» для знакомства акваторию и побережье во всех доступных сегментах азимута, «пристре­ляться» к ориентирам. Все было интересно, хотя, кажется, ничего интересного не попадалось - разнокалиберные камни на берегу, в воде и - волны, волны, волны. Шпаковский ис­полнял команды точно, даже опережал их: то медленно, поч­ти незаметно двигал луч именно там, куда хотелось всмот­реться попристальнее, то скользил, чтобы мгновенно возвра­титься назад, то «ложил» на линию горизонта» опуская ниже и ниже, «под самый нос», то, наоборот, брал снизу вверх.Интересным показался вытянутый вглубь островок на краю правого фланга. Спросил у Шлаковского, есть ли туда доступ, и, услышав «нет», почему-то пожалел, что нет. Шпаковский без команды еще раз тщательно высветил этот островок с нагромождением камней и предупредил: время закончилось, ожидая команды «рубильник». Да, этой командой он может мгновенно прекратить существование послушного его воле могучего светового потока, а может и продлить. У него, командира, есть такое право, хотя в штатных ситуациях использовать это право не рекомендуется. Но он не бездумный исполнитель «от и до», он может сам принимать решения, сам определять, штатная у него ситуация или не штатная. Разве в штатную ситуацию угодил он сегодня?

- Отставить! Пройдись в первом секторе, - приказал Шпаковскому.

Тот, видимо, понял команду по-своему - компенсация за сорванный «луч», бодро, не скрывая радости, отрапортовал «слушаюсь», скользнул по линии горизонта справа-налево, застыл на побережье и вдруг - в световой полосе совсем невдалеке, в километре, может, меньше, заметался... заяц! Серый одурело бросался из стороны в сторону, застывал свечой на месте, не в состоянии сориентироваться, найти спасение от ослепительного света. Шпаковский видел его и без оптики, покачиванием луча провоцировал на еще более отчаянные броски. Мелькнула в памяти примета из деревенского детства: встретить зайца - к добру...

- Командир, - послышалось в наушниках. - Супрунова пошлем, он их голыми руками берет...

Предложение Шпаковского было заманчивым, однако не задумываясь, приказал ему взять луч вправо, а вскоре вновь влево: тем временем зайца уже и след простыл. Вы­ждав минутку, подал команду «рубильник» - и луч мгновенно погас, оставляя за собой красноватый отблеск осты­вающих графитовых стержней.

Густая, до боли давящая на глаза тьма возвратила к не ве­селым конфликтным реалиям. «Не ломать через колено». Хорош Шпаковский! А что делать! Не переломишь сразу - пригнется и вновь распрямится, чтобы сломать тебя...

В помещение возвратился последним - задержался с Ревой. Оказывается, заступать в караул не его, а Супрунова очередь. Рева должен отдыхать и заступить на дежурство, когда под утро, отсветив, все отойдут ко сну. А он будет и за караульного, и займется делами по кухне, когда станет со­всем светло.

- Извини, не знал, - сказал Реве. - Попался первый под руку. Потерпи минутку: поужинает Супрунов - и подменит.

В учебном отряде после «луча» обычно делали разбор действий расчета. Не знал, практикуется ли это здесь, но ре­шил отметить филигранную работу первого номера - Шпаковского, четкость и синхронность третьего - Соболева, и удивился, с каким воодушевлением воспринята его похвала. И впрямь, подумал, доброе слово каждому приятно.

- Вот и еще одна причина! - подхватил Супрунов. - Встреча нового командира - раз, первый его «луч» - два, можно сказать, награды Шпаковского и Соболева - три. Бог троицу любит! Прошу отведать трапезу... - артисти­ческим жестом показал на стол в притемненном углу. - С девчатами оно, конечно, было бы веселее по такому тор­жественному случаю, но хрен с ними - нам больше доста­нется. Прошу...

Подошел, глянул на уставленный яствами стол - и чуть язык не проглотил: с убогих алюминиевых солдатских таре­лок немо вопили сказочной вкуснотой тонко нарезанные, почти прозрачные ломтики сухой полендвички, покрупнее - куски подсушенного окорока и вообще роскошь - сушеная колбаска домашнего изготовления, еще что-то непонятное, но ужасно аппетитное.

Супрунов нагнулся и достал из-под стола невиданной формы роскошные бутылки.

- Что это?!

- Нормальный продукт! В этой - доведенный до употре­бительной кондиции спиритус, а в этой - щедрый подарочек морского бога Нептуна, - пояснил Супрунов. - Тебе, конеч­но, нептуновки плеснуть?

Понял, что изгнание девчат - лишь цветочки, а вот со­зрели и ягодки...

- Товарищ ефрейтор, - пристально посмотрел на Шпа­ковского строгим взглядом. - Возьмите спиртное и вылейте, а лучше - разбейте. О камень во дворе, стекло приберем зав­тра...- Как? - не совсем понял тот. - Шутишь, командир...

- Не шучу. Выполняйте!

Шпаковский не сдвинулся с места. Чувствовалось, что совершить такое «кощунство» он не в состоянии. Ничего не оставалось, как самому взять по бутылке в руку и напра­виться к двери.

- Поставь на место! Не твоя... - вскочил и преградил путь Супрунов. - Да я у тебя на голове разобью, салага! - Схватил за бутылку.

Выдержал его тяжелый, полный решимости взгляд и за­орал, не узнавая своего голоса:

- Сми-и-рр-но! Ша-агг влево! - и не поверил своим гла­зам: Супрунов машинально опустил руки и так же маши­нально уступил дорогу, не давая себе отчета, что делает, не понимая, что спасовал, спасовал вовсе не перед ним, млад­шим сержантом, салагой, а перед этим звучным, решитель­ным, магическим воинским «смирно!», спасовал самопроиз­вольно, на уровне подсознания, инстинкта.

Жалостливый звон разбитых бутылок вверг всех в глубочайшее уныние, породил гнетущую тишину, еще более наэлектризованную, взрывоопасную, чем после изгнания девчат. Никто не садился и его не звали к столу. Питал надежду, что, как и в первый раз, очередной «луч» не­много разрядит атмосферу. Однако как вышли светить мрачными, молчаливыми, так и возвратились. Он понимал их: старались, с фантастическим гостеприимством собра­лись встретить нового командира. Такие яства где-то до­были - из посылок приберегли или девчата принесли, симпатичную блондиночку удружили, а он!.. Он их пони­мает, они не понимают и вряд ли способны понять... Си­лой обстоятельств он загнан в угол, где нет иного выхода, кроме: либо - либо... Либо принимает их подношения, их правила: живи - не тужи и дай жить другим - и в точно­сти повторяет судьбу предшественника, либо... Кажется, для них непостижимо, что он всерьез способен избрать для себя второе «либо». Но странно получается... При зна­комстве, неоднократных встречах с ними на заставе ни один добрым словом не обмолвился о бывших командирах, сделавших когда-то свой выбор... Поразительно, удивительно получается. Видимо, правда: на добреньких воду возят, а повозив, - и не вспоминают. Чаще долго помнят строгих, жестких, даже жестоких, вовсе самодуров и от­кровенных придурков. В армии и на гражданке. О добря­ках, парнях-рубахах вспоминают, когда прижмет, припе­чет... И они, видимо, уже вспомнили, а если еще не вспомнили, то обязательно вспомнят своего последнего командира, застуканного «батей», разжалованного за кол­лективную пьянку с подчиненными и сосланного четвер­тым номером на необитаемый островок.

Спохватился: надо же срочно заменить Реву!

- Супрунов, быстренько ужинайте и заступайте в наряд, - распорядился. - Кстати, почему не предупредили, что ва­ша очередь?

- А ты спрашивал? - огрызнулся Супрунов. - Я посчи­тал: новый командир - новая очередь. Сам же Реву послал...

Крыть было нечем, примирительно сказал:

- Да, вышла промашка. Виноват, впредь обещаю, такого не повторится. Чего не знаю - буду спрашивать, советовать­ся. Ужинайте, Супрунов, и замените Реву...

- Один за стол я не сяду. Сядем все вместе, Рева - тоже, - возразил Супрунов. - У нас сегодня общий праздник. А для нас с Ревой он особенный - последнего, кстати, пятого по счету командира встречаем. Теперь уж точно последнего. Последний запоминается на всю жизнь, как и первый... - Вздохнул с артистической меланхолией: - Мы с Ревой дож­дались, что служба вот-вот станет - как сон, как утренний туман. Через месяц-два сбросим робы и - вольные птицы. Захотел - не то что какого-то сержанта, а полковника, гене­рала посылай к бениной маме. Душой мы уже там, на граж­данке, младший сержант, поздно нас перевоспитывать, под­гонять под чужой аршин. Да ладно... Хотя и испортил ты наш праздник, младший сержант, дай тебе Бог дослужиться до генерала, будем довольствоваться тем, что осталось. Шпаковский, зови Реву!

Задело за живое, что Шпаковский, не спросив разрешения, даже не взглянув в его, командира, сторону, послушно бросился выполнять приказание Супрунова. Решительна остановил:

- Отставить!

Шпаковский растерянно смотрел то на него, то на Супрунова, колеблясь, кого слушаться.

- Сержант, - после заминки с прежней спокойной, меланхолической иронией продолжал Супрунов. - У нормальных людей за праздничный стол принято садиться всей семьей. А мы выставляем за дверь, как собаку, старшего по возрасту. Нехорошо, некрасиво получается, товарищ младший сержант... - Пристально, презрительно-снисходительным взглядом посмотрел в упор, как бы говоря: да с кем ты вздумал тягаться, салага! - Боишься на минут двадцать остаться без охраны? Да кому мы нужны? Кроме девок, с которыми, кстати, воспитанные, культурные люди не обращаются по-хамски. От девок, сержант, не убережет ни Рева, ни ты, ни начальник заставы, ни «батя», ни сотня караульных с собаками... Опасаешься внезапной проверки? Не бойся и не волнуйся - ее сегодня уж точно не будет. Зна­ешь, что такое солдатская солидарность? Да с заставы не успеет выйти любая проверка, как мы в курсе дела и нагото­ве. Без солдатской солидарности, сержант, служба в ад мо­жет превратиться... - Супрунов уничтожал его своей прав­дой, полуправдой, неправдой, откровенной демагогией, а он, командир, не мог, не умел с такой же логикой, убедительностью противопоставить свою правду. Кроме как оборвать: «Отставить, прекратить разговорчики, выполняйте приказ», а проще - заткнуть рот. Но заткнуть рот - не значит дока­зать свою правоту, свою правду...

- Знаю, Супрунов, что такое солдатская солидарность... - заметил, когда тот выговорился, стараясь сохранять спокой­ный и вместе с тем официальный тон. - Настоящая солдат­ская солидарность. Учить меня не надо... Когда снимете по­гоны, Супрунов, ваша воля делать все, что заблагорассудит­ся, вы будете решать, кого слушаться, кого как выражаетесь посылать к бениной маме. А пока на вас погоны, пока нахо­дитесь на боевом дежурстве по охране государственной границы, будьте любезны безоговорочно выполнять требования воинских уставов, приказы и распоряжения командиров. Это не моя выдумка, не моя прихоть. Вы, как и я, приняли присягу и собственноручно подписались под ней. Там все сказано. Больше от вас ничего не требуется. Дослуживайте добросовестно и достойно. Не думаю, что желаете переслуживать месяца два-три, демобилизоваться в последнюю оче­редь.

Супрунов не стал ни возражать, ни продолжать свой мо­нолог. Подумал и сказал язвительно, с каким-то подтекстом:

- Что ж, живи своим умом, младший сержант. У меня и в самом деле нет никакого желания и дня переслуживать. Пусть будет по-вашему, товарищ младший сержант. Будем дослуживать только по уставам, только по приказам... - хит­ро улыбнулся сам себе. - А теперь пошли к столу, и мы, и Рева проголодались...

Молча, мрачные, безо всякого аппетита взялись за ла­комства. Он, Бакульчик откусил колбаски - и почувствовал, будто одолжил у собаки глаза. Положил остаток:

- Спасибо, я поужинал на заставе. Разве что чаю выпью за компанию...

Никто не уговаривал. Сделал было попытку Шпаковский, но Супрунов смерил его таким взглядом, что тот запнулся на полуслове.

- Подай товарищу младшему сержанту из ведра, - рас­порядился Супрунов. Чая нет.

Соболев, к которому он обратился, встал, кружкой за­черпнул в ведре и поставил ее перед ним, полную... молока! Поразился:

- Откуда?!

- Да-а, оттуда... - неопределенно ответил Соболев.

- Если не подходит, принесем и согреем воду... - язви­тельно, с каким-то подтекстом, заметил Супрунов.

- Почему не подходит...

Молоко было свежее, почти парное. С ностальгией вспомнил деревню, мать, глиняный кувшин... С величайшим удовольствием опорожнил поставленную Соболевым круж­ку вприкуску с хлебом, поблагодарил и, чтобы не тяготить своим присутствием, отошел к столику под лампой, стал всматриваться в сегодняшний график. Очередной «луч» че­рез одиннадцать минут, последний - в половине пятого. Значит, подъем в час дня. Успеть бы до темна свозить те дрова...

- Я готов, товарищ младший сержант, - встал из-за стола Супрунов.

- Заступайте...

- Не-ет, товарищ младший сержант! Мы договаривались только по уставу, а это не по уставу. Без приказа по всей форме исполнять не буду...

На какое-то мгновение он, Бакульчик, стушевался, но тут же взял себя в руки, даже обрадовался: ты же и сам не понимаешь, Супрунов, какую услугу оказываешь - сам требуешь то, на что я не мог решиться, полагая обойтись без таких формальностей. Получишь их, Супрунов, по полной про­грамме получишь! И ты, и остальные. Задумал довести до абсурда, выставить на посмешище? Посмотрим, Супрунов, кто посмеется последним! Сказал спокойно:

- Рядовой Супрунов, подготовиться к выступлению на охрану государственной границы... - И когда тот застегнул бушлат на все пуговицы, приставил приклад карабина к пра­вой ноге, подал команду «смирно», взял под козырек: - Вам приказано выступить на охрану государственной границы Союза Советских Социалистических Республик. Вид наряда - караул...

Сзади захихикали. Остановился, медленно повернулся, смерил строгим взглядом Шпаковского, Соболева, сидящих и еле сдерживающих ехидные усмешечки.

- Встать! Смирно! - тяжелым взглядом поднял, заставил опустить руки по швам. - Ефрейтор Шпаковский и рядовой Соболев, при отдаче приказа на охрану государственной границы присутствующие становятся по стойке «смирно», а не скалят зубы, развалившись. Вижу, есть необходимость в перерывах между «лучами» освежить в памяти требования устава. Этим и займемся. - Повернулся и закончил отдачу приказа Супрунову.

Доложив, как положено по уставу, о готовности выпол­нить приказ, Супрунов ушел, а Шпаковский и Соболев все еще стояли с руками по швам, растерянно моргая глазами.

- Вольно... - улыбнулся сам себе. - После отдания при­каза из стойки «смирно» выходят без приказа, товарищи еф­рейтор и рядовой. Ничего, позубрим еще разок - вспомни­те...

Соболев и Шпаковский переглянулись: всерьез это или шутка?

Возвратились после очередного «луча», когда Рева сидел за столом и с аппетитом уплетал за обе щеки оставшиеся лакомства. Было впечатление, что его не очень волнует про­исходящее. В отличие от него, Шпаковский и Соболев вы­глядели озабоченными пуще прежнего. Особенно Шпаков­ский: ходил, мялся, не решаясь что-то просить.

- Командир, что - так и всегда будет?

- Вы о чем?

- Ну, под козырек?

- Конечно! Мы же на охране границы, а не на шарашке. И почему для кого-то должно быть исключение? Вы же сами захотели...

- Да брось, командир. Супрунов брякнул под горячую руку...

- А я согласен с Супруновым. Мы - воинское подразде­ление, а не колхозная бригада.

- М-м-да-а... - недоверчиво посмотрел Шпаковский. - Может, и увольнительная в деревню понадобится? - улыб­нулся с ехидцей.

- Увольнительная или неувольнительная, - не принял его иронии, - а без разрешения и без дела болтаться по деревне не будем...

- Ну, а к девчатам, например? - продолжал с хитрецой, но уже без прежнего ехидства Шпаковский. - Это как: по делу или без дела?

- Никаких девчат! - уже сам улыбнулся с ехидцей. - Здесь не курорт, где за девчатами бегают. Баста! - И брякнул наобум: - А то двое для отвода глаз светят, а трое - по девкам шастают...

- Откуда вы знаете?! - застыл пораженный Шпаковский, выдавая: и такое, оказывается, бывало...

- Знаю... - посмотрел на него многозначительно, намереваясь еще что-нибудь выведать таким макаром. - И еще кое-что знаю... И об Аманде, и о Эли, и о Юте, например... - И глядя в округленные глаза Шпаковского, сказал: - Чья Аманда?

Тот заулыбался, но не ответил. Насторожились Соболев и Рева, тоже пораженные его осведомленностью.

- А Эли, Лайма чьи?

- Не знаю...

- А Юта? - Командирская Маруся! - заулыбался во все лицо Шпаковский.

Наступила очередь удивляться уже ему: значит, названная «батей» Юта и есть та симпатичная блондинка, которую ему намеревались удружить! Вот так: мог вляпаться в первый же день...

- Значит, решили передать по наследству?

- Согласись, командир, девка - во!

- Все, Шпаковский! С девками будем завязывать...

- Хм, попробуй завяжи, не сходив...

- На колено будем ломать, Шпаковский, и через колено...

Похохотали...

***

То далекое событие вызвало у Бакульчика легкую снисходительную улыбку, вдруг почувствовал в себе волнение, будто вновь очутился в той очень непростой ситуации и не­обходимо принимать самое правильное решение, выбирать самый разумный, самый оптимальный вариант. На миг даже забыл, что знает, как решилось, чем все окончилось, но всего лишь на миг, с сожалением думал, что у прошлого нет вариантов, все, что произошло, имеет только одно решение, при­знает только один вариант. Прошлое живет по своим законам... Но разум, душа протестуют, не желают подчиняться этим законам, принимать одновариантность, мириться с от­сутствием сослагательного наклонения. Потому и возникав у человека жалящее чувство стыда, угнетающее понимание вины - делал не так, выбрал не лучший вариант, принял скверное решение, и начинает мучить совесть, а душа - ис­кать утешения в покаянии. Если есть, конечно, та душа, если не живет она в одновариантном режиме.

А все же, все же... Хотя бы для интереса: как он, сегодняшний, достаточно умудренный жизнью, повел бы себя той ситуации? Видимо, не так, возможно, нашел бы иной, более правильный вариант, более умное решение, а может, повторил бы все точь-в-точь, как тогда - кто его знает.. Но думать об этом было неинтересно и не хотелось - пустое, зряшное занятие: ах, кабы во рту выросли бобы... Задним умом каждый силен... Теперь, когда память вновь вернула давние события, лица, мысли, чувства, страсти, было желание видеть их только такими, какими они зафиксировались однажды, смотреть на себя, будто и не на себя, а на кого-то чужого, смотреть со стороны, нейтральным взглядом, ничего не прихорашивая, не объясняя и не оправдывая, ибо все оп­равдания и объяснения всегда бывают немного фальшивы­ми. Однако это удавалось с огромным трудом: прошлое не­удержимо врывалось в настоящее, настоящее - в прошлое, будто они и впрямь не могут существовать одно без другого, жить по отдельности. Делал усилия как можно дольше со­средоточиться, задержаться на отдельных ярких эпизодах, где эта связь чувствовалась послабее или, казалось, вовсе отсутствует, но неожиданно, вдруг эти эпизоды начинали видеться в каком-то ином измерении, и понимал: это про­шлое вновь цепко схватывается с настоящим, требуя оценок, самооценок. И аксиомное, незыблемое начинало смещаться, приобретать новые оттенки, цвета, высокие принципы пре­вращаться в святую наивность, очевидные глупости, несуразицы казаться разумными, плюсы меняться на минусы, ми­нусы - на плюсы, вроде бы противоречивое, разрозненное, случайное, несовмещаемое совмещалось, выстраивалось в логические ряды, проявляя невидимые, скрытые досель при­чинно-следственные связи. Но сегодня у него не было ника­кого желания прослеживать, распутывать эти связи - ему хорошо, уютно, тепло оставаться, насколько это возможно, наедине с когда-то зафиксированными в памяти «картинка­ми» - неприукрашенными, непримутненными оценками, необездушенными логическими рядами, причинно-следственными связями. Вновь и вновь вызывал их из небытия, стараясь максимально соблюдать временное течение, определенную сюжетность...

***

Едва вернулись с последнего «луча», как позвонил замполит. Доложил ему по форме: нарушений границы не обнаружено, никаких происшествий не наблюдалось, хотя обязан был сообщить и о сорванном «луче», и обо всем остальном, что произошло в эту ночь. Но доложить (ох, как не нравилось это уставное с сексотскими оттенками словцо, как и лакейское «слушаюсь!») - расписаться в своей беспомощности, а главное - подставить начальника заставы и замполита, ибо они после его доклада не смогут не пустить информацию по инстанции, значит, навлекут на себя гнев «бати» и тот с новыми выразительными деталями продолжит размазывание по стеклу. Да, собственно, ничего и не случилось: пропущенный «луч» компенсировали, коллективную пьянку предотвратил.

- Ну, как тебя встретили-приняли орлы? - поинтересовался замполит. - Почувствовал сайгонский режим, какой мы им устроили? Дали результат наши почти ежедневные проверки?

- Так точно, товарищ старший лейтенант! - ответил сдержанно. - Результаты есть. Встретили нормально, отсветили на должном уровне...

Шпаковский и Соболев слушали разговор, затаив дыхание, хитро перемигивались: не все потеряно... Какие же вы наивные, ребята, подумал, хотя и по возрасту старше, и служите подольше! Не будет возврата к старому, и все ваши демонстративные и недемонстративные протесты обречены в самом зародыше. Даже на гражданке: как пожелает начальство - так и будет, как бы ни упрямились-ерепенились подчиненные, а в армии - и подавно...

Немножко грустно стало от звонка замполита: «Сайгонский режим», «ежедневные проверки»... За неполную ночь убедился, что это за режим, чего стоят ежедневные проверки, когда исправно действует солдатский «код», если на высоте солдатская солидарность. Видимо, так оно и есть: у офицеров свои интересы, своя солидарность, у рядовых - свои, какие бы громкие слова ни говорили об общности и монолитности их помыслов и интересов. Для офицера служба - профессия, работа, для рядовых - принудительная обя­занность. У офицеров свои заботы, главная из которых держать рядовых в повиновении, научив четко и беспрекословно выполнять уставные требования, свои поручения. Философия рядовых полно отражена в солдатском фолькло­ре: подальше от начальства - поближе к кухне; солдат спит, а служба идет... Не у всех, конечно, такая философия, но... А они, сержанты, уже и не рядовые, но и не офицеры? Над одними возвысились, до других никогда, ни при каких обстоятельствах на срочной не дотянутся. Даже в дороге в компании с чужим лейтенантиком, почти ровесником, сержант обязан знать свое место, свой шесток, держать положенную дистанцию... Им, сержантам, нацепили лычки, наделили правами, необходимыми для проведения офицерской воли, и они по существу являются той важнейшей шестеренкой, ко­торая двигает стрелки воинского механизма. И видимо, пе­ред каждым, как перед ним сегодня, всегда возникает сокро­венный вопрос: с кем ты? Его предшественники избрали од­но и недолго походили при лычках, он - другое. Они риско­вали малым - лычками, а он... Прежде чем срезать лычки, исключат из партии, а партия для него - все, без партии он жизни не мыслит. И здесь, в армии служит партии, выполня­ет ее, а не чью-то волю. Получается, что и на «мазуринской гвардейской» он выполнял волю партии... Нет, что-то тут не вяжется, надо подумать на свежую голову, а теперь спать, спать!..

Но сон не приходил. Мысли из общефилософской сферы переходили на близкие, будничные реалии. Когда все уляжется-успокоится? Сколько еще будет трепать нервы Суп­рунов? Может, позвонить капитану - пускай забирают не­медленно, чтоб не мутил воду? Чего проще - поднять труб­ку, попросить капитана и - признать полную нравственную победу Супрунова, свое фиаско... Как в глаза будет смотреть Шпаковскому, Соболеву, Реве? Да, они станут его бояться, но уважать - вряд ли... Но... Вот Супрунов, замененный за­ступившим на дежурство Ревой, спит, похрапывая, а ему не до сна... Сколько всего свалилось вместе с командирскими обязанностями! Даже с кем отправить завтра на заставу ло­шадку с повозкой - вопрос: Рева, вернувшись, не успеет как положено отдохнуть, а кого послать? Без Шпаковского, Со­болева не обойтись... Ладно, будет день - будет решение...

Подзаправившись после подъема сваренными Ревой су­пом и кашей, возили дрова. Всю ночь лошадь стояла привя­занная к повозке, перебирала сено, а утром Рева ее спутал и выпустил на вылизанный колхозными коровами выгон.

Супрунов продолжал гнуть свое: требовал приказа «под козырек» на возку дров. Махнул рукой: да ну его! Трепать нервы! С превеликим удовольствием поехал сам со Шпаковским и Соболевым.

С дровами здорово повезло: шторм выбросил на берег кубов десять ровненьких, очищенных от коры столбиков, легших на удивление кучно у основания мыса на краю деревни. Столбики были легкие, почти невесомые, сушили, видимо, их долго и на совесть, а сбросило с палубы какого-то сухогруза в эти штормовые дни, прибило к берегу, не дав набрякнуть.

Когда сделали рейсов восемь, вдруг подошел Супрунов и вызвался подменить, заявив:

- Под вечер обычно звонит начальство, спрашивает. Пропуск и отзыв на завтра сообщает, сам разговаривай...

Немного удивила его готовность поступиться принципом. Хотел отказаться от помощи, но подумал: в самом деле, лучше поговорить с капитаном самому, да и на технику взглянуть, а то еще и не видел...

Возя дрова, успел рассмотреть деревню. Ее трудно было назвать деревней в привычном смысле слова, скорее - хао­тично разбросанные на различном расстоянии друг от друга по побережью хутора, но с общей улицей, которую вернее бы было назвать проселочной дорогой с многочисленными ответвлениями к хуторам. Она была ухабистой из-за выле­зающих из земли валунов. Повозка на них болталась из стороны в сторону, столбики сваливались, приходилось укла­дывать вновь и вновь. Одни хаты подступали к берегу, дру­гие жались к леску, третьи вообще стояли на отшибе. Только с десяток в центре держались плотнее одна к другой и по обе стороны улицы. На окраине, почти у основания мыса, откуда возили столбики, выделялось крупное строение - там была когда-то школа, которую закрыли, передав помещение под клуб. Судя по ржавому навесному замку и непримятой траве у крыльца, сюда давно не ступала человеческая нога. Как и во всех островных селениях, на возвышенных местах чер­ными призраками торчали ветряные мельницы с полусгнив­шими, полуосыпавшимися крыльями, которые уже не вра­щались и только при крепком ветре, постанывая и старчески кряхтя, покачивались туда-сюда. В метрах трехстах от про­жектора - фермочка коров на пятьдесят, сложенная, видимо из обобществленных в коллективизацию сараев, и сеновал.

Показали дом почтальонки, куда относят написанные и получают присланные письма, а также газету «Правда» и журнал «Коммунист», выписанные на прожектор замполитом. Почта, как и колхозная контора, средняя школа, находилась в центре сельсовета в восемнадцати километрах, и почтальонка ежедневно, кроме понедельника, отвозила и привозила корреспонденцию на велосипеде.

Управились с дровами, когда уже стемнело. Спросил, не скрывая, что у него нет никакого решения:

- Кто же отгонит на заставу лошадь и повозку?

- Я пригнал, сам и отгоню, - охотно вызвался Рева.

- Выспаться не успеете. Может, Соболев?

- Соболев хвоста от гривы не отличает. Не его это транс­порт, - возразил Рева. - Подумаешь, какой-то часок недос­пать!..

Все больше и больше нравился Рева. Он один спокойно воспринимал перемены, чувствовалось, даже рад, что новый командир начал прижучивать Супрунова, с которым у него, по-видимому, были непростые, далеко не приятельские от­ношения.

Вторая ночь прошла спокойнее, если можно назвать спо­койным глухое молчаливое сопротивление. Надеялся, что сугубо штатская работа сгладит отчуждение, притушит тлеющий конфликт. Поначалу, похоже, к тому и шло - что-то заметно сдвигалось, теплело в их отношениях, но стоило тогда в конце подключиться к возке дров Супрунову, поаги­тировать, как все вернулось на круги своя. Правда, на этот раз во время отдачи приказа под козырек не хихикали, стоя­ли по стойке «смирно», однако не скрывали, что восприни­мают это как абсурд, и симпатии были на стороне Супруно­ва. А когда начал штудировать уставы в перерывах между «лучами», смотрели как на ненормального. Понял, что пере­борщил, - не надо было спешить, накалять и без того нака­ленное.

Появилась еще одна проблема, настолько острая и злобо­дневная, что ума не мог приложить, какое найти решение, не поступаясь принципами.

В сорокаминутном перерыве между «лучами» на третью ночь Шпаковский взял ведро, кивнул Соболеву:

- Пошли!

- Соболев вооружился еще одним ведром и двинул за ним.

- Куда? - остановил их.

- За молоком, - объяснил Шпаковский и уточнил: - На ферму.

- Как? - удивился, обескураженный.

- А так... - дал еще более подробные пояснения Шпа­ковский: - Выставляется окошко в их каптерке с бидонами, он, - кивнул на Соболева, - как самый малогабаритный - туда, принимает одно с водой, другое пустое, а дальше - ловкость рук с переливанием и никакого мошенства. Как говорят, и козы целы, и волки сыты...

- Отставить! - приказал решительно, подавляя искуше­ние: а как бы кстати испробовать кружечку молока, а еще лучше - изготовить вкуснющий молочный суп, как это уме­ет делать мать! Скорее себе, чем Шпаковскому, пояснил: - Это же воровство, мародерство, товарищ ефрейтор!

- Да не победнеет колхоз из-за ведра молока...

-Отставить!

- Командир, ты что, в самом деле собрался нас поить из той лужи? - насупился Шпаковский. - Я же тебе показы­вал...

Действительно, их так называемый колодец - это какой-то ужас, кошмар. Выложенная плоскими камнями яма с мутноватой жидкостью кишит черными живыми палочками, проворными и ленивыми разнокалиберными жуками, всплывающими, ныряющими, ползающими по заилевшему дну. Вокруг - сплошные коровьи лепешки: как только впус­тят рогуль из фермы, прут сюда напролом, и невозможно ничем отогнать. Такие же колодцы по всей деревне, прежде всего возле хат поближе к морю. Копать глубоко трудно и бесполезно - и земля каменистая, и вода солоноватая, почти как морская. Правда, в деревне есть два более-менее при­личных колодца, но это далеко, у самой рощи, не наносишь­ся. И главное - хозяйки смотрят косо: воды мало, самим не хватает. Раз в два дня приносят на суп и чай, и совесть надо иметь. Необходимо искать какой-то выход... Но какой? Зи­мой можно снег отшивать, а летом? Пользоваться мутной, кишащей живностью жидкостью? От одного представления, что ее надо пить, начинает тошнить, или закрыть глаза на воровство? Нет! Но где выход? И вдруг осенило неожидан­ное, простое, как все гениальное: а если наладить очистку воды? Перегонку. По принципу самогонного аппарата... Но как? Где взять котел? Змеевик? Охладитель можно сделать из запасного бензопровода. Но где взять котел?.. Ба, а если приспособить буй?! Сотни их, разнокалиберных, выброшен­ных морем, валяется на побережье. Некоторые - как мини­мум на ведро воды. Просверлить отверстие, запрессовать штуцер бензопровода, сколотить корыто из досок - ровных, строганных, которыми забит чердак. Откуда они и когда появились, не знает даже сторожил Рева. Может, когда-то выбросил шторм, как столбики, что свезли на дрова, воз­можно, остались со времен строительства домика. Подогнать хорошенько, посадить на резиновую прокладку, крепко ско­лотить гвоздями, взять для надежности и на шурупы...