Возвращение на Сааремаа

И наплодилось же их! Когда-то почти за три года службы лишь дважды удалось повидать живого генерала - общеармейского на КПП в Выборге и своего командующего пограничным округом, заглянувшего на минутку в их учебный отряд. Генерал, стратег, полководец - тогда эти понятия были одного ряда, вызывали почтительный трепет, были великой редкостью. Сегодня «полководец» - почти в каждом подъезде мало-мальски приличного городского дома. И дей­ствующие, но больше отставных - были удивительные вре­мена, когда лампасы сажали на должности, которые обычно занимали полковники, подполковники, даже майоры. Те­перь, оставшись не у дел, навзрыд плачут рвутся в бой, ищут, где и кем покомандовать. Как, впрочем, и отставные полковники, подполковники, - они помоложе и пошустрее, лезут во все щели штатских властных структур и в самом деле командуют, даже тем, в чем смыслят не больше, чем баран в Библии.

Армии как армии, а страны той, конечно, жаль, много бы­ло хорошего, да такого, что уже и не верится, что могло быть такое, вспоминается с ностальгией и завистью. Жаль порванных связей - в каждой республике были знакомые, друзья, однокурсники, однокашники, при желании можно было по сегодняшним меркам почти бесплатно приобрести билет на самолет, поезд без разных виз, валюты. Сегодня даже письмо, поздравительную открытку отправить - дорогое удовольствие. Жаль тех цен, дешевой колбасы, хлеба, одеж­ки, пусть себе и не такой модной, но доступной. Даже той дурости жаль - ее было поменьше, и была она не такой наглой, агрессивной, циничной, как сегодня. Жаль той страны, как и всякого покойника жалко. Покойника не воскресишь, развалившегося не склеишь по генеральским и полковничь­им рецептам. Не плакать надо по прошлому, а думать, как жить дальше. Сообразить, наконец, что пора кончать граж­данскую войну, покаяться всем, помириться, собраться и сообща помозговать, наметить, в согласии начать строить нечто человеческое, чтобы внуки-правнуки зажили по-людски. Но, видимо, не так просто окончить гражданскую войну - без войны могут оказаться никому не нужными закаленные в битвах бойцы, у которых так и чешутся боевые кулаки и боевые языки. Или ума не хватает, или нарочно не желают понять: воюй-не воюй, жалей-не жалей, плачь-не плачь, а прошлого не вернуть. Былое вернуть возможно только в воспоминаниях, и то, если память не отняло, осклерозило...

Интересно, плачет или не плачет по прошлому Лейда, ко­торая как в воду смотрела в будущее, все те девчата из эс­тонской островной деревеньки, ставшие уже, наверное, ба­бушками? Оправдались ли их надежды и чаяния? Скорее всего, не плачут - слез не осталось. И никакими ясновидя­щими, пророчицами они не были. Или очень верили в то, что говорили, или говорили то, чего очень желали - кто его зна­ет... И оно вопреки всему осуществилось...

Боже мой, неужто и нам, белорусам, суждено пройти че­рез подобные испытания?!

Вспомнился более поздний - где-то двадцатилетней дав­ности случай, когда еще хозяйничали союзный и республи­канские ЦК, обкомы, райкомы, и во всесоюзные здравницы к самому синему в мире Черному морю почти бесплатно лете­ли, ехали со всех уголков Союза - от Бреста до Камчатки не только партийные бонзы, номенклатурщики, подпольные миллионеры, но и обычные простые граждане, работяги. На санаторном пляже услышал эстонскую речь - и вздрогнул. Говорили белобрысый худощавый мужчина и светловоло­сая, стройная женщина средних лет - типичная эстонка. По всему видно - семейная пара, а может, и не семейная - на курорте легко ошибиться. Оказалось, что в столовой они си­дят за соседним столиком. Прислушался к их разговору и с грустью заметил: совсем забыл эстонский язык, узнавал лишь отдельные слова. Они насторожились, уловив его интерес, замолкали, как только появлялся вблизи. Эта пара очень выделялась среди шумной, разневоленной санаторий братии - вела себя подчеркнуто обособленно, независимо, даже высокомерно, разговаривала только по-своему, и каза­лось, им обоим нравится быть белыми воронами.

Набрался смелости, подошел:

- Простите, пожалуйста, я узнал эстонский язык по звуча­нию. Когда-то немного знал, но, к сожалению, основательно забыл, в чем убедился, слушая вас. Узнаю лишь редкие сло­ва. Не волнуйтесь, я не подслушиваю - ничего не понимаю. Хотел поинтересоваться: вы случайно не из Сааремаа?

- Нет, коренные таллиннцы, - не очень приязненно отве­тил мужчина.

- Я когда-то служил на Сааремаа, в погранотряде, сержан­том. Вам приходилось бывать в тех местах?

- Конечно. Этой весной был, - без всякого энтузиазма сказал он.

- Видимо, многое там изменилось...

- Безусловно. Все течет, все меняется... - Мужчина по­смотрел изучающе, видимо, прикидывая, в какие времена мог служить там навязчивый собеседник, продолжил с долей иронии: - Был глухим забитым уголком, сегодня - самый популярный регион.

- В каком смысле? - поинтересовался живо.

- Да полцека, полсовмина оттуда, - пояснил он с прежней ироничностью. - Кузница кадров, как говорят...

- Днепропетровская плеяда по-эстонски? - улыбнулся по­нимающе.

- Да нет! - решительно заступилась женщина. - Как пра­вило, толковые, умные, достойные люди. Они сегодня у нас во всех сферах задают тон...

Искренне порадовался за сааремцев, подумал: а это же те дети!.. Как время пролетело... Возможно, сын Супрунова, дочь Бедриса, отпрыски тех, кто не признавался или по сей день даже не догадывается о своем отцовстве, сегодня из­вестные, уважаемые в Эстонии люди. Может, переженились, пустили на свет своих деток, невольно ввели в кровное род­ство русского Супрунова, литовца Бедриса. украинца Шпаковского, аджарца Гоцицидзе... Может... И вновь остро кольнула та неразгаданная тайна...

***

Как и год назад, уже привычно белые сааремские ночи плавно и незаметно перешли в куцые серые дни, отбушевали лютые осенние шторма, море присмирело, готовясь к своему извечному ледовому плену. Проводили Шпаковского и Со­болева, начал свой отсчет его и Гоцицидзе год, когда каж­дый месяц, каждая неделя, каждый день - последние. Расчет усилиями замполита по-прежнему оставался интернацио­нальным: укомплектовались украинцем Петренко - парень­ком с Черниговщины, маленьким, щупленьким, рядом с Бедрисом смотрящимся почти лилипутиком. Вместо Соболева третьим номером пришел Петрищев - с двухгодичной от­срочкой колхозный механизатор из-под Воронежа, по-крестьянски основательный, тяговитый, оставивший дома жену с ребенком. Кому-кому, а ему служба не обещала быть службочкой, что почувствовал сразу же на «учебке», когда младший по возрасту сержант гонял, как Сидорову козу. По­рекомендовал его на прожектор капитан, зная по опыту, что переростки чувствуют себя лучше в маленьких, почти се­мейных коллективах.

Второй год службы пролетел, будто проскакал на коне. Третий, последний, оказался куда длиннее и тоскливее. Прошли самый сложный осенне-зимний период с ломаными графиками, замороженным временем, отсутствием каких-либо значимых событий. Вошли в весну, и она оказалась для него, Бакульчика, еще более гнетущей, чем беспросветная зимняя тьма. Угнетала неопределенность, вызванная необъ­яснимым поведением «бати». После Нового года он дал принципиальное согласие отпустить на сдачу вступительных экзаменов в институт: сдаст успешно - демобилизуют дос­рочно. провалит - приедет дослуживать. Однако пошел уже четвертый месяц, а документов не подписывает, и непонят­но: готовиться всерьез к экзаменам или подготовка на этот год может оказаться занятием зряшным? Тормошил капита­на, капитан совался с напоминанием к «бате», но тот отма­хивался: не приставай, помню, не горит, придет время - ре­шу или не решу. Капитан недоуменно пожимал плечами: ничего не понимаю...

Чтобы как-то скрасить время, решил заняться ремонтом казармы: оштукатурить снаружи и внутри, чтобы не проду­вало меж бревен, покрасить полы, потолок. Самому не пона­добится, но пусть останется память.

Только начали ремонтную разруху, как по солдатскому телеграфу поступило: три звезды. Не звездочки, а звезды, значит, полковник. Их два в отряде: «батя» и начальник штаба. Штабист вряд ли, он редко куда выезжает. Конечно «батя»! Более неудачного времени для визита такого гостя и не придумаешь. Пожалел, что пару дней не повременил с ремонтом, но кто мог знать?

Через полчаса после поступившего «кода» позвонил зам­полит и подтвердил, что прибудет именно «батя», предупре­дил: будьте готовы. Тубика, чтобы не мозолил глаза, отведи­те быстренько в лес и надежно привяжите.

Тубик - умная собака, привязывать его не было никакой необходимости: положи среди камней бушлат или еще ка­кую одежку, прикажи стеречь - будет хоть неделю лежать, не выдавая себя.

На душе было очень тревожно: а вдруг попал «бате» на зуб? Если так - пиши пропало, прощай институт... Но за что? Серьезных грехов за собой не чувствовал, так себе, по мелочам... А вдруг узнал, дошло каким-то образом?!

Позавчера подошел растерянный, в паническом настрое­нии Бедрис:

- Командир, Лейда забеременела. Что делать?

- Что делать? - передразнил. - Жениться!

- Как же жениться? - еще больше растерялся тот. - Мне еще служить столько... Да и она на восемь лет старше. За­смеют... Что же делать, командир?

Можно было как-то посочувствовать, успокоить, но Бед­рис клялся-божился: не пойду больше. Оказывается, ходил, срывался втихаря.

- А ты у меня спрашивал, что делать, когда тащил ее в ба­ню? Спрашивал, ходить после или не ходить? Так что, доро­гой, теперь сам расхлебывай...

- Не от меня, говорит, но от кого же, как не от меня...- Да сам разбираися со своей Лейдой! - выругался с доса­дой. - Нет у меня больше забот, чем выяснять у Лейды, от кого у нее!..

Но откуда мог узнать «батя» о Лейде?! Нет, конечно, не то...

Хотя... У «бати» ого какие глаза, ого какие уши!

Припомнился прошлогодний случай с особистом...

***

Позвонил замполит и, уточнив, что их разговора никто не слышит, доверительно сообщил:

- К тебе собрался старший лейтенант из особого отдела. Держи ухо востро. Видимо, кого-то намерился вербовать, не исключено, как понял из разговора, на тебя положил глаз. Упирайся рогом в воинский и партийный уставы - и ни с места. В уставах все расписано, регламентировано, кому и какую информацию давать. Прикидывайся долбаком, иначе можно в такое дерьмо вмазаться, всю жизнь не отмоешься. Соображаешь? И - я тебе ничего не говорил, ты от меня ни­чего не слышал. Понял? Иначе понимаешь, чем рискую.

- Понимаю, отлично понимаю, Николай Иванович... - не­вольно впервые обратился к замполиту не по уставу.

- Ладно, действуй, ты парень умный, - закончил разговор замполит.

Вскоре к прожектору на новеньком мотоцикле подкатил старлей. Обменявшись «пропуск»-«отзыв» и после доклада старлею по форме, гость поздоровался за руку, показал удо­стоверение личности, обратился дружелюбно:

- Я к тебе, сержант, по такому делу...

- Слушаю вас, товарищ старший лейтенант... - насторо­жился, удивившись, что особист сразу берет быка за рога.

- До армии, насколько мне известно, ты имел дело с мо­тоциклами, неплохо разбираешься...

Поразила его осведомленность даже в таких мелочах, в душу закралась тревога: а что еще он знает?

- Вот какое дело, - продолжал особист, - отказал рычаг заводки, может, посмотришь да исправишь? Сам понима­ешь, каково каждый раз заводить с толчка...

- Если смогу, почему бы и не помочь, товарищ старший лейтенант? - Подошел к мотоциклу, потрогал «неживой» рычаг и сразу поставил диагноз: - Или шлиц сорвало, или шестеренка... У меня такое бывало...

- Сможешь починить?

- Если шлиц - ничего сложного, а коль шестеренка - дело похуже. - Посоветовал: - Вы бы, товарищ старший лейте­нант, в наши мастерские в Кингисеппе заглянули, там все есть. Чтобы не рисковать...

- Помочь не хочешь? - наигранно обиделся старлей.

- Да что вы) - возразил. - Просто боюсь, чтобы не оста­вить вас без транспорта - к темноте не успеем.

- Десять дней хватит?

- Да что вы! Если шлиц - два часа работы, если шестеренка - извините, товарищ старший лейтенант, помочь не смо­жем...

- А ездить не разучился? - со снисходительной улыбочкой спросил особист и предложил: - Попробуй...

- Не должен забыть... - подошел к мотоциклу, привычным движением утопил заводной ключ на фаре, легко завел с толчка, вскочил в седло и стал выделывать пируэты с поворотами на и от коляски, тормознул, остановился элегантно у самых ног особиста.

- Вижу - ас! - похвалил он. - А теперь подбрось меня на двадцать восьмую. Оставишь, сам вернешься с мотоциклом, а через десять дней я объявлюсь. Поехали! Соскучился ведь по рулю и ветерку...

Намерился заводить, но спохватился:

- Товарищ старший лейтенант, без разрешения начальныка заставы или замполита я не вправе оставлять расположе­ние станции. Позвоните, пожалуйста...

По лицу особиста промелькнуло то ли неудовлетворение, то ли разочарование, но сказал спокойно:

- Хорошо, пойдем позвоним...

Капитана на месте не оказалось, попросил дежурного связать с замполитом. Выслушав суть просьбы особиста, замполит непривычно официально разрешил:

- Подвезите, как просит старший лейтенант. По возвращении - доложите!

До соседней заставы было километров тридцать. Мотор работал как часы, тянул - как зверь. Подмывало поддать газку, почувствовать упругое давление воздуха, но вел по укатанной гравийке спокойно, не превышая скорости, ожидая: вот-вот особист прикажет остановиться и начнет свою вер­бовку, хотя в том были большие сомнения - зачем тогда он затеял эту игру с передачей мотоцикла? Особист сидел в ко­ляске молча, насупленно, предупредил лишь о скором пово­роте на заставу. Перед крыльцом сразу же попрощался за руку, еще раз напомнил о десятидневном сроке, великодуш­но позволил отвести душу за рулем сколько она пожелает.

Было настроение на обратном пути прокатиться с ветер­ком без особиста, но едва вырулил на гравийку, это желание почему-то исчезло. Даже его мотоцикл вызывал непонятное отвращение.

Возвратился еще засветло и сразу же доложил замполиту.

- Мотоцикл на ходу? - поинтересовался тот и, услышав утвердительное «да», предложил: - Заскочи ко мне на ми­нутку. Через полчаса буду ждать на повороте к заставе...

Удивило, почему на повороте, а не на заставе, но, видимо, у замполита были какие-то свои соображения.

Замполит ждал его у поворота, знаком показал молчать, предложил жестом отойти и, когда молча удалились на при­личное расстояние, спросил:

- Ну, что?

Выслушав о разговоре с особистом, повторил вчерашнее, только подробнее, с возможными нюансами, посоветовал:

- Еще раз посмотри внимательно уставы и заруби: чем большим долбаком предстанешь, тем быстрее этот клещ от­валится, и поменьше рассуждений, какую бы тему ни под­сунул. Уставные требования - и ни шагу в сторону...

Похвалил, что не повез без разрешения, и заключил:

- Ясно одно: намерился подцепить на мотоциклетный крючок. Так что будь осмотрительней. Коль уже так невтер­пеж, то отключи аккуратненько спидометр, но лучше не тро­гать и не кататься.

Какое тут катание! Назавтра вместе с Соболевым разобра­ли коробку передач. Шестеренка была цела, а от шлица даже остатков не обнаружили. С помощью напильника и рашпиля изготовили нехитрую детальку, собрали, затолкали мото­цикл в гараж. Даже не дотрагивался до него, пока не позво­нил хозяин. Узнав, что мотоцикл в исправности, попросил пригнать на заставу, пообещав подбросить на место на обратном пути. Позвонил, получил согласие замполита на выезд.

Все эти дни из души не вымывался какой-то мерзкий осадок, а теперь, когда, скорее всего, произойдет эта постыдная, оскорбительная вербовка в сексоты, появилось такое отвращение и к особисту, и к себе самому, что стал опасаться, как бы не сорваться да не наделать глупостей.

Особист ждал у крыльца заставы. Раз, второй завел двига­тель рычагом, остался доволен ремонтом, поблагодарил и предложил:

- Садись, подброшу, как и договаривались. Или сам хочешь за руль.

- Кобыла хозяина любит, товарищ старший лейтенант...

- Значит, отвел душу, погонял вволю...

- Не было времени. У нас все по минутам расписано...

- Рассказывай сказочки... - усмехнулся снисходительно.

У поворота к деревне попросил особиста остановиться и высадить:

- Доберусь пешком, здесь рядом, зачем машину бить по бездорожью, - сказал, понимая, что так просто не ощепится - не для того взялся подвозить, не для того на десять дней оставлял мотоцикл.

- Уж не-ет! - запротестовал особист. - Доставлю на ме­сто.

Как и следовало ожидать, он не спешил распрощаться у прожектора. Предложил пройтись на фланг. Ну вот и начи­нается, подумал с облегчением, наконец поставит точку в этой затянувшейся комедии. Вскинул за плечо карабин - и пошли по берегу. Молчали.

- Миша, - неожиданно по имени обратился особист, - Ты не против, если буду обращаться так, по-простому, без фор­мальностей, и ты ко мне тоже - Павел Петрович. Хочу, чтобы между нами сразу же сложились доверительные, друже­ские отношения. Ты, надеюсь, не возражаешь?

- Товарищ старший лейтенант, воинские уставы категорически запрещают панибратские отношения между коман­дирами и подчиненными, строго регламентируется форма обращения. Вы можете обращаться ко мне, как вам удобнее, а я не имею права нарушать устав.- Отвы-ык за службу... - снисходительно, с пониманием тронул за плечо особист. - Не все укладывается, не все под­дается регламентации уставами, Миша...

- Уставы - это конституция армейской жизни, товарищ старший лейтенант, - произнес заученно, высокопарно, как с трибуны. - Нарушение уставов строго карается по закону, товарищ старший лейтенант.

- Миша, не ерничай, ты же умный парень...

Отчужденно промолчал. Особисту едва удавалось скры­вать свою досаду. Вновь пошли молча. Пока был доволен: все идет, как и советовал замполит. Еще раз в душе поблаго­дарил этого умного и доброго человека.

- У меня несколько вопросов к тебе, сержант, - тронул за плечо особист, предлагая остановиться.

- Слушаю вас, товарищ старший лейтенант...

- В воинской «Присяге», надеюсь, помнишь, есть такое: «Обязуюсь строго хранить воинскую тайну».

- Так точно, товарищ старший лейтенант!

- Так вот: все то, что мы с тобой говорили и будем гово­рить, представляет строжайшую воинскую тайну. Знаешь, где я служу?

- Так точно! Вы показывали свое служебное удостовере­ние.

По лицу особиста прошла тень - видимо, пожалел, что раскрылся преждевременно.

- Знаешь, что такое контрразведка и чем она занимается?

- Приблизительно, товарищ старший лейтенант.

- Разведка и контрразведка - глаза и уши не только ко­мандования, но и партии, государства, - объяснил популяр­но, видимо, цитатой из какого-то своего учебника или кон­спекта. - Без разведки и контрразведки невозможно принять ни одного правильного решения, выявить скрытые, под­спудные процессы.

- Ясно, товарищ старший лейтенант.

- Коль ясно, то ты как коммунист обязан всемерно содей­ствовать эффективной работе контрразведки.

- А вы, товарищ старший лейтенант, располагаете факта­ми, что я противодействую контрразведке? - с деланным возмущением уставился ему в глаза.- А вот мы и посмотрим: будем располагать такими фактами или не будем... - многозначительно сказал особист. - От коммуниста требуется активная помощь контрразведке. Отказ от такой позиции и есть противодействие, понятно?

Это уже было похоже на шантаж, попытку загнать в угол, и он, Бакульчик, отчетливо понял, что так просто, как предполагал, отвертеться от этого цепкого клеща не удастся.

- Как, каким образом, и чем должна выражаться эта помощь? - подтолкнул особиста к главному, к чему был готов.

- Вот это конкретный разговор! - похвалил особист. - Ничего особенного от тебя не потребуется. На первый раз хочу послушать твое мнение о начальнике заставы, замполите...

- Пожалуйста, товарищ старший лейтенант! Своего мне­ния я скрывать ни от кого не намерен... - И стал не спеша, обстоятельно выдавать такие характеристики начальнику заставы и замполиту, которым, видимо, позавидовали бы Чапаев с Фурмановым.

Особист слушал его воодушевленные тирады невнима­тельно, со скептической улыбочкой, кривился, как от зубной боли, наконец, не выдержал, прервал на полуслове:

- Да не к награждению мы их собираемся представлять, Миша!

- А почему бы и нет? Они достойны самой высокой награды...

- Контрразведку интересует не это, Миша, - снисходительно, с еле скрываемым раздражением от его непонятли­вости объяснил особист. - Нет людей без изъянов. Даже на солнце имеются пятна. Вот эти пятна, изъяны в твоих ко­мандирах и интересуют контрразведку.

- Товарищ старший лейтенант, вы интересовались моим мнением - я его и высказал. Не могу же я выдумывать и ого­варивать достойных людей. Я служу уже на пятом месте и откровенно скажу: таких принципиальных, деловых коман­диров, как капитан Дегтярев и старший лейтенант Старшинов, нигде не встречал. - Сказал искренне, с внутренним убеждением, и это, видимо, почувствовал особист - по его лицу вновь прошла тень разочарования, досады.- А ты присматривайся внимательно, думай. Потом встре­тимся и продолжим разговор...

Подумал разочарованно: неужели не удастся сразу отде­латься?

- А старшину Никитина ты хорошо знаешь? - подумав, спросил особист. - Как он, по-твоему?

И старшине дал самую лестную характеристику, хотя и имел на него обиду за бесцеремонно реквизированное очень удобное кресло-качалку, подаренное морским богом.

- А его жену знаешь? - допытывался особист.

- Видел издалека, но никогда даже не разговаривал.

- А знаешь, что она - эстонка?

- Знаю, - признался. - А что: на эстонках жениться за­прещено? Партия ведь всемерно поощряет интернациональ­ные браки, как проявление истинного интернационализма...

Особист поморщился, будто вдруг разболелся зуб.

- А знаешь, что старшина отдал своих детей в эстонскую школу?

- Нет, не знаю... Извините, товарищ старший лейтенант, а где же им учиться, если в сельсовете нет русской школы?

- А о каких-либо связях жены Никитина не слышал?

- Хм, кто рискнет на связи с женой старшины? - прики­нулся идиотом. - Старшина все ребра переломает. Да и ста­руха!

Особист зыркнул зверем, но держал себя в прежней то­нальности:

- Значит, договорились, Миша: ты будешь активно содействовать контрразведке. Какая информация нас интересует, ты, надеюсь, понял. Присматривайся, мотай на ус. Повторяю: контрразведку интересуют факты неправильного пове­дения начальника заставы, замполита, старшины, нездоровые настроения, разговоры, слухи. Будем встречаться инког­нито для передачи мне устной, а если понадобится, и пись­менной информации...

«Ах, вот оно что! А комбинацию из трех пальцев ты на хочешь?» - подумал с возмущением и спокойно, но тверда ответил:

- Ни о чем мы не договорились, товарищ старший лейтенант. Никакой информации без ведома моих непосредственных начальников давать кому бы там ни было я не имею права. В уставе четко записано, кто, кому и как должен давать информацию. Вы уставы не хуже меня знаете. Обо всех позитивных и негативных явлениях я регулярно сообщаю начальнику заставы и замполиту. По ним принимаются са­мые решительные меры. Принципиально обсуждаем на пар­тийных собраниях. Если будет разрешение начальника за­ставы, замполита, могу информировать и вас, товарищ старший лейтенант, без разрешения не имею права, устав не позволяет...

- Да что ты зарядил, как попугай: устав, устав! - явно раздосадованно прервал особист. - Ты что, ненормальный: чтобы сообщить контрразведке о неблаговидных деяниях своих командиров, будешь спрашивать у них разрешения? Да они тебя в бараний рог согнут!

- Товарищ старший лейтенант, мне, как коммунисту, устав партии не только дает право, но и вменяет в обязанность по таким делам обращаться в вышестоящие партийные инстанции вплоть до ЦК КПСС, не спрашивая ни у кого разрешения, чем я при надобности, безусловно, воспользуюсь. Устав партии давать вам информацию меня не обязывает, - сказал решительно и отчужденно, дав понять: разговор на эту тему не имеет смысла.

- У меня впечатление: рано тебя приняли в партию, сержант... - в его голосе зазвучали угрожающие нотки.

- Не вы меня рекомендовали, не вы меня принимали в партию, не вам и судить, старший лейтенант! - ответил тем же, не в шутку обозленный.

- А это мы посмотрим... - многозначительно заметил особист.

- Смотрите, сколько хотите. Я перед партией чист, - ответил с вызовом.

Возвращались молча. Особист - мрачный, явно раздосадованный, у него, Бакульчика, отлегло от сердца - похоже, пронесло. Заставил себя успокоиться, контролировать каждое слово, соблюдать с особистом корректность. У самого прожектора старлей строгим, подеревеневшим голосом напомнил о конфиденциальности и секретности разговора, предупредил:

- Проболтаешься кому - очень плохо кончится.

- Понятно, товарищ старший лейтенант...Прежде чем завести мотоцикл, особист внимательно ос­мотрел крепления тросика спидометра, явно разочаровался, достал блокнотик, сверил с показанием спидометра, не скрывая разочарования, молвил зло:

- Сто тридцать километров накатал! Использовал казен­ное имущество в личных целях? Признавайся: девок катал?

Вздохнул с облегчением: слава Богу, удержался от со­блазна погонять с ветерком! А мог и в самом деле кого-нибудь прокатить... Решительно потребовал:

- Давайте разберемся, товарищ старший лейтенант!

- Давай!

- Считайте: вас на двадцать восьмую отвез, тридцать пять туда и столько же назад. Семьдесят.

- Не тридцать пять, а тридцать три, - уточнил особист. Поразила, покоробила его мелочность.

- Ладно, пусть тридцать три, хотя вы прекрасно знаете, что в пути накручивает больше, чем по прямой. За вами се­годня туда и назад - тридцать. Итого сто. Да, съездил на за­ставу за продуктами, заодно проверил надежность детальки в работе. Вы ведь позволили поездить. Не было бы вашего разрешения - и не подошел бы.

- А чем доказать можешь, что ездил на заставу, а не катал б...?

- Спросите у начальника заставы. Он в курсе.

Особист с полуоборота завел мотор, сел и, не попрощав­шись, злой, мрачный уехал, чтобы никогда больше не воз­вратиться...

- Кажется, пронесло, - сказал назавтра замполит, выслу­шав подробный отчет о вербовке. - Повезло тебе, что попал на слабака...

***

Но у «бати» не все такие слабаки. С каким знанием гово­рил тогда об обстановке на каждом прожекторе! Местных девчат по имени называл. Не исключено, что и в деревне у него есть «уши». А может, тот особист что-то наклепал со зла? Особист своему начальству, а оно, возможно, подсунуло какую-то гадость «бате», потому и не подписывает документы. Вот и едет...Но надо встречать гостя. Штукатурить, будто ничего знать не знает, а доложит по форме дежурный Гоцицидзе? Нет. Надо встречать и докладывать самому. Гоцицидзе - на вышке, Бедрис - спит, Петрищев и Петренко - занимаются ремонтом, самому - быть наготове. Если возникнет вопрос, то заметили машину на подходе, успел одеться и встретить по форме...

Вскоре Гоцицидзе сообщил: «Волга» свернула к деревне. Еще раз тряпочкой навел блеск на сапогах, расправил скла­дочки на гимнастерке, взял автомат на ремень и с замиранием сердца вышел встречать.

В машине был и начальник заставы.

После доклада «батя» подал руку, крепко пожал:

- Давно собирался навестить тебя, белорус, но подумал: а зачем? Ездить надо туда, где плохи дела. А на кой ляд ехать, пугать своим присутствием, где все нормально? Думаешь, не знал о твоих делах? Все знал, - улыбнулся. - Даже больше, чем ты догадываешься. Молодец! Ты полностью оправдал мое доверие. А теперь показывай, рассказывай - возможно, не все мне докладывали...

Вздохнул с облегчением, но приказал себе: рано, усмотрит что «батя» - и пошло все к черту лысому...

- Товарищ полковник, простите, но у нас такой бедлам - ремонт начали...

- И молодцы, что начали! Ремонта без бедлама не бывает. Показывай...

«Батя» без особого интереса осмотрел их ремонтные начинания, слушал пояснения вполуха чувствовалось, он обеспокоен, даже подавлен чем-то другим, более важным. Заметив на вышке Гоцицидзе, позвал:

- Спускайся сюда, кацо! - И когда тот кубарем скатился вниз, молодцевато, строевым шагом подошел и доложил, «батя» улыбнулся: - Ну, дай посмотреть на тебя вблизи, орел! Как служится?

- Отлычна, товарыш полковнык!

- А ты, сынок, только один из всех ваших двадцати выдержал испытание границей. Все твои землячки - кто в стройбате, кого комиссовали по неполноценности, а ты вот! Орел! Заместитель командира, ефрейтор, «Отличный пограничник». Как земляки встретили?- Отлы-ычна, товарыщ полковник! Адын заслужыл, адын прыэхал эфрэйтаром...

- Вот видишь! А теперь признавайся, - лукаво прищурил глаз, - сколько байстрюков здесь настрогал?

- Ныкак нэт, товарыш полковнык! - Почему? - прищурил второй глаз «батя». - С твоим кав­казским темпераментом, да...

- Камандыр нэ позваляет, товарыш полковнык!

Да-а, видимо, придется накатать командира, что делает неправильно...

- Камандыр дэлает саваршэнна правилно, товарыш палковнмк!

Леша повеселил, поднял настроение «бате», однако уже чарез минуту, заметив у баньки их аппарат для перегонки воды, посмотрел недоуменно, лицо стало мрачнеть:

- Что это?!

- Питьевую воду добываем, товарищ полковник, - пояс­нил спокойно. - Вот сюда заливаем, выпариваем, охлаждает­ся - и чистая, как слеза. Вот посмотрите... - подал ведро, стоящее на колодке.

«Батя» с интересом заглянул в ведро, зачерпнул кружкой, попробовал, пожелал посмотреть их колодец, постоял у ки­шащей головастиками ямы, обратился к капитану:

- Почему не рассказал о рацпредложении? Мы бы опыт распространили. Проблемы с питьевой водой есть на многих прожекторных станциях.

- Посчитал, что все это очень примитивно, товарищ пол­ковник...

- Примитивно, а проблему решили. Кто придумал? Десять суток отпуска!

Узнав, что аппарат - придумка его, Бакульчика, и демобилизованного еще позапрошлой осенью Ревы, «батя» поменял свое решение:

- Отправляться в отпуск тебе, сынок, уже нет никакого смысла, скоро совсем уедешь. Документы на тебя подписа­ны и отправлены в институт. Капитан мне плешь проел на­поминаниями. А знаешь, почему откладывал? - посмотрел озорно, изучающе.

- Никак нет, товарищ полковник. - Имел намерение приехать лично, переориентировать на военное училище. Хорошо, что не успел сбить с толку. - Помрачнел. - Несладок и ненадежен офицерский хлеб, сокращать и отправлять в запас вынуждены тридцатилетних старших лейтенантов, обремененных семьями, не имеющих ни жилья, ни гражданской специальности. Это уже трагедия - в тридцать лет начинать все с нуля, устраиваться учеником слесаря. Вот так... А подписанные документы тебе, сынок, скорее всего, и не понадобятся - пустим под сокращение в первую очередь. На протяжении месяца, думаю, все и решится. Так что: будь готов в любой момент. Обратился к капитану: - Через недельку пришлем ему замену. Не держи на заставе - пусть поотирается возле Бакульчика, поучится. А Бакульчик - готовится в свой институт, сраму не оберемся, если провалится...

- Большое спасибо, товарищ полковник, - сказал прочувствованно, сияя от радости.

- Тебе спасибо, сынок. За честную службу. Специально заглянул по пути поблагодарить и попрощаться на случай, если встретиться больше не придется. Удачи и счастья тебе, сынок! Не поминай лихом, - обнял за плечи и приказал капитану: - Поехали!

Проводил машину под козырек и дал волю чувствам. Хотелось прыгать, кричать, петь, плясать, было ощущение, что вырастают крылья...

Немного отойдя от охмелявшего душу радостного возбуждения, подумал: значит, правда грядет сокращение. Не зря ходила молва. А после напечатанного в «Правде» указа только и разговоры были о предстоящем сокращении. Пона­чалу утверждали, что указ имеет отношение лишь к армии, погранвойск не коснется. Потом - и погранвойска тоже под­падают. Будто бы будут укрупнять заставы, погранотряды, а их Прибалтийский округ вообще ликвидируют, присоединят к Ленинградскому. Будто в штабе уже нарезают новые фланги, застав останется наполовину меньше, их двадцать седь­мая тоже идет под ликвидацию. Слухи вызывали большую тревогу у офицерского состава и огромнейшую радость у рядового и сержантского. Но когда пошло-покатилось: со­кращать будут вне зависимости от срока службы, выбороч­но, чтобы не снижать боеспособности застав, заволновался, встревожился и рядовой, сержантский состав: где это видано, где справедливость, если под досрочную демобилизацию попадут салаги, не отслужившие и полгода, а вкалывавшие два и более года вынуждены трубить от звонка до звонка?! Слухи то утихали, то вспыхивали с новой силой, вызывая возбуждение, хотя никто ничего достоверного толком не зная. И вот «батя» сказал открыто, а он-то знает...

***

Служить бывает трудно, бывает сносно, бывает совсем сачковато, когда втянешься-свыкнешься. Дослуживать - не­выносимо. Каждый день кажется вечностью. А когда отсчет уже пошел не на месяцы, а на дни - особенно. Всякое ожи­дание изнурительно...

Как и обещал «батя», вскоре прибыл сменщик - выдвину­тый из ефрейторов младший сержант второго года службы, коренастый, абсолютно лысый парень. Это было удиви­тельно: в двадцать лет так облысеть! Видимо, от какой-то болезни. Формальным командиром по-прежнему оставался он, Бакульчик, но все дела понемногу передавал сменщику. Для приличия что-то делал, подсказывал, контролировал, но практически все время отдавал учебникам. Дабы не мешать и тебе не мешали, облюбовал глухое место на островке, ко­торый бросился в глаза еще позапрошлой осенью, в самый первый «луч». Но лишь этой весной выяснилось, что остро­вок доступен и без плавсредств, которых здесь нет и быть не может. Как-то обратил внимание: дикие утки вроде не плавают, а стоят группками цепочкой от островка почти до са­мого берега, будто на отмели. Это при штиле, а когда пошли волны, обратил внимание, что ведут они себя довольно странно - будто идут наперекат. И конфигурация островка - широкий со стороны берега, сужающийся и заканчиваю­щийся загнутым влево носом, навела на мысль: а не остаток ли это огромного, длинного мыса, подрезанного морем под самое основание? Возможно, и осталась полоска отмели, как между Сааремаа и Муху, по которой проложена многокилометровая дорога на сваях.

Догадка не давала покоя, и когда море замерло в штиле, направились вместе с Гоцицидзе в разведку. Метров пять от берега вода не захлестывала голенища, но вскоре и в самом деле пошла отмель, да такая, что в воде едва прятались головки сапог. Шли один за другим, внимательно всматриваясь под ноги. Песчаная отмель то расширялась до метров трех-пяти, то сужалась совсем, слева и справа, особенно сле­ва пугающе чернела глубина. У самого островка отмель об­рывалась. Соваться дальше, не зная брода, было не столько опасно, сколько не хотелось выкупаться в ледяной воде, но не возвращаться же, будучи в трех шагах от цели! Пожалел, что не прихватил на берегу какой-нибудь шесток, чтобы прощупать глубину. Взыграл азарт: пусть и выкупаюсь, но постою там, где, может, не ступала ничья нога! Передал ав­томат Гоиицидзе - можно утопить, если вдруг бултыхнешься с головой, хотя маловероятно, что здесь может быть разлом такой глубины. Нащупывая дно одной, прежде чем сделать шаг другой ногой, осторожно продвигался вперед. Песчаная отмель, вернее, - ее остатки брались вправо, и вскоре уже стоял на островке, только раз зачерпнув воду правым голенищем. По его следам Гоцицидзе одолел последний рубеж и вовсе удачно.

Не знал, какие чувства одолевают первопроходцев и пер­вооткрывателей, но ни кричать от радости, ни салютовать из автомата и в голову не приходило. Было просто интересно. Зимой, когда сюда заходил на лыжах, абсолютно ничего, даже огромных камней не было видно - островок и подступы к нему - сплошное нагромождение вытолкнутых морем торосов. Обозначили место брода и пошли осматривать. Ничего особенного на глаза не попадалось, кроме огромной, в метр высотой, круглой рогатой морской мины, видимо, еще с той, царской войны. Металлический корпус почти полностью изъела ржавчина, рога отвалились и валялись рядом, только несколько еле-еле держались на остатках корпуса. Или от удара о камни, или от натиска торосов, или просто от времени мина наполовину развалилась, темно-желтые пла­сты взрывчатки оползли на землю. Больше ничего интересного не встречалось - обычный морской сор, подгнившие и совсем сгнившие доски, бревна, с десяток столбиков - точь в-точь, как те, что в позапрошлом году подобрали на дрова, какое-то истлевшее тряпье, буи и буйки - проржавевшие, свежепокрашенные, масса бутылок, зарубежных и отечественных, пустых и недопитых. Словом, все то, что море выбрасывает на берег. Поразило количество гнезд чаек, кото­рые только с большой натяжкой можно назвать гнездами - десяток жестких стеблинок под будто выставленными на всеобщее обозрение серенькими, в крапинку яичками. Гнездовья чаек заполонили голые каменистые берега, а подальше, в завалах пожухлой прошлогодней и Бог весть какой дав­ности растительности из-под ног выпархивали дикие утки, невероятным образом успевающие прикрыть мягким пухом теплые, синеватые, величиной с куриные, яйца. В отличие от потревоженных чаек, которые садятся невдалеке на камни, и как только люди удаляются метров на десять, возвращаются на гнезда, - утки отлетали на приличное расстояние, падали на воду, внимательно наблюдая за незваными гостями. Чай­ки не видят в человеке врага, может, даже считают своим защитником - ибо при появлении настоящего врага зовут на помощь, поднимая неслыханный гвалт, как позавчера, когда лиса вышла к берегу невдалеке от прожектора полакомиться вылупляющимися птенцами. Что тут началось! Было впе­чатление, что на поданный тревожный зов слетелись чайки со всего архипелага. Забурлили грозовой тучей, белыми молниями пикировали с вышины, заставляя хищницу огры­заться. От их пронзительных, душераздирающих воплей за­кладывало уши. Отчаянная борьба особенно хорошо была видна с вышки через оптику.

Шевельнулся охотничий инстинкт, заодно и желание по­мочь чайкам, хотя не питал никакой симпатии к этим надо­едливо-крикливым горлопанкам. Да еще: пристрелять толь­ко что полученный вместо карабина автомат - всегда была сотня-другая нигде не учтенных патронов, которые прино­сили со стрельбища, где патронов не экономили.

Лиса неосмотрительно забралась на узкий, далеко вдав­шийся в море мыс, огрызаясь на смелых назойливых пикировщиц, оглушенная их воплями, не заметила, как человек зашел с тыла и перерезал ей путь к отступлению. Спохвати­лась, но уже было поздно.

Чайки поняли, что человек управится с хищницей и без их помощи, перестали пикировать, утихомирились, разлетались по своим гнездам. Худая, облезлая, с пятнами рудой невылинявшей шерсти на боках, хищница испуганно, но с вызо­вом смотрела на него, не понимая, где искать спасение: елева вода, справа вода, отступать - тоже вода, бросаться под взведенный автомат - явная смерть. Поймал голову с натопыренными ушками в прорезь прицела, подвел мушку, начал плавно нажимать на спусковой крючок. Одновременно с выстрелом лиса молнией метнулась за большой камень, вытянув шею, внюхиваясь, выглянула с другой стороны. Щелк­нул переключателем на автоматическую стрельбу, двинулся вперед, на сближение. Прицелился и дал короткую очередь. Пули срикошетили о камень. Лиса выглянула из-за камня немножко подальше, внимательно и настороженно наблюдала за ним. Навскидку, не прицеливаясь, полоснул длинной очередью, и вновь завыли рикошеты, идущие вверх направо - хорошо было видно по трассиркам, которыми на треть вперемешку заправлен «рожок».

Лиса выглядывала из-за соседнего камня. Шаг за шагом, постреливая прицельно, гнал хищницу на оконечность мыса, где у нее уже не будет спасительных камней. Лиса поняла, что отступать некуда, после очередного неудачного выстрела метнулась за небольшой округленный камень у самой воды, молниеносно развернулась и... бросилась в море! Это было невероятно: не выносящая воды лиса - и вдруг! Плыла она неуклюже почти параллельно мысу, забирая вкось к ближайшей береговой точке. Понимал: уйдет, не успеет обежать и встретить ее на выходе из воды. Лиса боковым зрением наблюдала с прежней бдительностью за каждым его движением, он едва успевал нажимать на спусковой крючок, как ее голова пряталась под водой, а пули входили немного в стороне или, завывая, рикошетили от воды. Встрепенулся: ведь рикошеты идут в сторону деревни! Одновременно пронзило: и стреляет по живой мишени! С ума сошел! Зачем ему эта облезлая лиса?! Какая это охота?! Бесцельное, бессмысленное убийство! Слава Богу, что промазывал, не взял грех на душу...

Прозрев от одурения, отсчелкнул «рожок», освободил патрон из патронника, с чувством вины наблюдая за плывущей лисой, перехитрившей его. Утомленная, вышла на берег, не спеша, видимо, понимая, что ей больше ничто не угрожает, трижды отряхнулась от воды, внимательно посмотрела в его сторону и устало поплелась к лесу. Провожал ее взглядом, пока не скрылась с глаз, и думал с уважением, даже восхи­щением: а какое умение выходить из самого безвыходного положения, какая тяга к жизни! И в этом показалось нечто большее, чем спасение этой конкретной лисы, нечто симво­лическое, даже знаковое...

***

С островка возвратились с богатыми трофеями - полными пилотками утиных яиц. Яичница получилась отменная, три дня ели, сколько душа пожелает, забыв о кашах, так понра­вилось, что ходили вновь и вновь. Оставишь одно-два яйца в гнезде - дня через два-три прибавляются. Как и у курицы. Но как только в незамеченных гнездах вывелись серенькие комочки, так подвергающиеся грабежу несушки тут же пе­рестали класть яйца.

Этот островок и облюбовал для своей учебы, местечко нашлось, лучшего и не сыщешь. Ложбинка между вздыб­ленных, как торосы, камней, защищающих и от ветра, и от палящих солнечных лучей. Довольно приличная по разме­рам - можно читать и сидя, и лежа. Натаскал мягких утиных гнезд, забирался с утра и зубрил, прислонившись к плоскому камню или лежа, пока не одолевал голод. Погода выдалась на удивление теплая для этого времени. Бедрис даже открыл купальный сезон. Такому здоровиле можно, а больше никто не решался - вода пока холодная, почти ледяная. Учение шло не очень продуктивно - в голову лезли разные преддемобилизационные мысли. Едва сосредоточишься, как вновь появляется, бередит душу нетерпение: когда же, наконец, поступит команда? Начинает представляться, как прибудет нежданно-негаданно, как возрадуются мать, отец, какой бу­дет встреча с Галей... Когда ничего не лезло в голову, шел к мелководному заливчику на правом берегу, прогретому лучше и кишащему мелкими и довольно приличными рыба­ми. Приплывали погреться даже плоские черные камбалы, которых видел впервые в естественной среде обитания. Си­дел на удобном плоском камне и подолгу наблюдал за ры­бами, охватывал острый рыбацкий азарт, думал тоскливо: эх, какую б удочку! Нехотя вставал и брел в свое логово грызть гранит науки...

В тот день, как обычно, шел своим путем, настроение бы­ло приподнятое, хотя только что услышанное по телефону от замполита не располагало к радости. За исключением одной, сказанной между прочим, несущественной для замполита и очень-очень существенной для него, ждущего, уставшего ждать того заветного дня, детальки: первая партия демобилизованных по сокращению отправится домой уже в конце месяца. А так - вести не из приятных: над заставой навис дамоклов меч ликвидаций. Окончательно пока не решено, но вскоре будет известно: двадцать седьмая или двадцать восьмая. Если двадцать седьмая, то над замполитом и добрейшей души Николаем Ивановичем нависает меч. По голосу слышно, насколько он обеспокоен, встревожен, даже напуган. Жалко и обидно, если ликвидируют заставу, а еще больше жаль будет Николая Ивановича. С капитаном будто бы уже все решено - получил назначение и майорскую звезду на погоны, третий день находится в отряде. Дай Бог, чтобы обошлось все хорошо и с Николаем Ивановичем! Никогда не слышал его такого угнетенного голоса. Вот как интересно получается: для одних сокращение превеликая радость, для других - беда. Странно все-таки все в этой жизни...

Может, и прожекторную станцию ликвидируют? Хотя вряд ли. Прожекторов, видимо, еще больше наставят - не управиться заставе с такими огромными флангами...

Но это его уже должно меньше всего волновать. Его задача: учить, учить и еще раз учить. Приедешь домой, а там разные штатские заботы и хлопоты, времени на учебники не выкроишь...

От деревни к морю шла женщина с ведрами в руках. Приблизившись, узнал и почему-то удивился: Айна?!

Айна переняла его у самого берега, мило улыбнулась и, на удивление, поздоровалась на хорошем русском. Ответил по-эстонски:

- Тэрвис, тэрвис!

- Белье собралась пополоскать. Погонишь или позволишь? - взглянула озорно, с легким лукавым, кокетливым вызовом.

Ее милое кокетство возбудило в душе игривых чертят, настроило на шутливо-фривольный лад.- Поцелуешь - позволю, нет - прогоню... - сказал по-эстонски - даже в шутку по-русски произносить такое было неловко.

- Вот тебе поцелуй! - смеясь, погрозили скрученной мокрой наволочкой.

- О-о-о! Да это пострашнее атомной бомбы. Сдаюсь! - игриво поднял руки вверх и пожалел, что брякнул о поцелуе: подумает, что пристает, набивается в ухажеры, а броситься в дела амурные на последних днях службы, перед такой же­ланной встречей с Галей не было ни желании, ни смысла, даже с такой симпатюшкой, как эта эстоночка. Сказал, уже совсем серьезно: - Да мой, полощи, Айна, сколько хочешь. Успехов тебе. Тэрвис! - помахал рукой и пошел своей доро­гой.

Боковым зрением заметил разочарование на ее лице, и появилось желание остановиться, попикироваться шуточка­ми, поскалить зубы, но в его сегодняшних планах были не шуточки с Айной, а два раздела «Истории КПСС», - не проштудировав этот фолиант, со знаниям в объеме средней школы можно и не соваться в институт. Шел и почти все время чувствовал на себе Айнин взгляд, но не оборачивался, и лишь уже на островке, будто по приказу повернулся ма­шинально. Айна, подняв высоко над головой руку, привет­ливо помахивала ею. Он сделал то же самое и побрел к сво­ему логову.

Учеба шла туго - что-то мешало сосредоточиться на исто­рическом значении Великой Октябрьской Социалистической революции. Едва начинал вникать, осмысливать глубину ленинских оценок, как будто назло перед глазами возникала изящная, плотно обтянутая легким цветистым платьицем Айнина фигурка с поднятой для приветствия рукой. Как мог, отгонял это наваждение, а оно лезло и лезло Айниной озор­ной, с лукавинкой усмешечкой, ее разочарованием, что он уходит. Возвращался с островка под вечер недовольный со­бой - ничего толком и не взял из «Истории КПСС», день пропал зря. С таким учением и загудеть под все фанфары не мудрено на вступительных экзаменах...

Назавтра Айна опять вышла к морю на том же месте уже без ведер.

- Привет, товарищ Робинзон Крузо! - поприветствовал снова на русском с легким акцентом, заливаясь озорным смехом.

- Тэрвис, Пятница! - ответил первым, что пришло в голову, и отметил для себя: как идет ей этот шаловливый смех!

- Ха-ха-ха... - еще озорнее засмеялась Айна. - Если так, Пятница последует за Робинзоном на его необитаемый остров...

Только этого не хватало, подумал, но вопреки подуманному, вопреки строгой воинской инструкции с языка сорвалось великодушное:

- Прошу! - выразительным жестом показал в сторону островка. Был уверен, что недотрога Айна, конечно же, не пойдет с ним в такое подозрительное место, разыгрывает, шалит, а после отшутится, похохочут и разойдутся каждый своей дорогой. Однако, она шла уверенно рядом, легко и грациозно перепрыгивала босыми ногами с камня на камень, увлеченно, посмеиваясь, рассказывала, как в детстве намеревалась открыть этот необитаемый остров, но поймали пограничники и больно высекли хворостиной.

- И правильно сделали, а то утонула бы.

- Наверно, - согласилась она. - А там, на острове, видимо, так интересно!

- Да ничего интересного. Как и на берегу.

- А чего сам каждый день ходишь и пропадаешь до вечера?

- Хожу книжки читать. Чтобы никто не мешал.

- А какие книжки? - заинтересовалась она.

- Самые что ни на есть скучные. Учебники. - И признался: - В институт собрался поступать...

- Я тоже хотела учиться... - вздохнула грустно она. - Прошлым летом после школы поступала, но - увы...

- Ниче-его-о, - успокоил. - С первой попытки редко ком! удается.

- Не-ет... - уже совсем печально сказала Айна и не захотела развивать эту тему. - Миша, а на остров пройти можно только в одном месте?Не оставалось сомнений, что Айна не в шутку намерилась идти с ним. Надо что-то придумать, дать задний ход. Хотя, а-а! Пусть сходит, удовлетворит свое детское любопытство - что тут такого? Одно как бы ребята с вышки не заметили. Подумают черт знает что: вот какой наукой занят наш мо­рально устойчивый командир... Ерунда все это! Ничего пре­досудительного произойти не может - он был уверен в себе, а в Айне еще больше, чем в себе. И на вышке теперь никого нет - сменщик проводит плановые занятия...

- Можно пройти только в одном узеньком месте, - отве­тил Айне. - Иди за мной шаг в шаг, иначе можешь ухнуть с головой.

Айна послушно шла за ним вслед, подозрительно погля­дывая на пугающую чернотой глубину слева и справа. Доб­равшись до острова, с неподдельным детским восхищением запрыгала, захлопала в ладошки. Предупредил, чтобы не подходила и не трогала полуразвалившуюся мину.

- Она может бабахнуть? - спросила настороженно.

- Вряд ли... Видишь, совсем поржавела, но лучше не трогать - кто знает, на что способны ржавые рога. Рванет такая махина - мокрое место останется...

Айна с опаской посмотрела на мину, схватила за руку и потащила прочь от этого места. Отпустила и, радостно под­прыгивая, помчалась осматривать островок. Он присел на камень, ожидая, пока она натешится, и думал, что делать: проводить ее назад к берегу и возвратиться или не возвра­щаться - идти на прожектор, забраться на вышку и учить? Склонен был не возвращаться: как и вчера, пропадет день зря.

Прибежала радостная, возбужденная Айна:

- Ой, какая красота! Как интере-е-есно!

Почувствовал, что ее настроение передается ему, был очень доволен, что дал возможность ей порадоваться так по-детски непосредственно, со снисходительной улыбкой старшего спросил:

- И что же интересное тут нашла?

- Ой, все интересно! Во-округ - море-е... - обвела подня­тыми руками, слегка смежив веки. - И мы-ы одн-и среди мо-оря... - И неожиданно спросила: - Миша, а как у вас называ­йся этот остров?- Да никак. Безымянный. Только точечка на карте. А у вас?

- И у нас - никак...

О, мелькнула шаловливая мысль, вскочил на ноги, встал по стойке «смирно», взял под козырек и торжественно-ерническим голосом объявил:

- На правах первооткрывателя с сегодняшнего дня и на все времена эту землю, - обвел рукою островок, - нарекаю именем самой красивой эстонки - Айны!

- Ой!- вскрикнула, захлопала в ладошки Айна, порывисто приблизилась к нему и чмокнула в щеку, смутилась, опустила глаза.

Ее импульсивный поцелуй пронзил до кончиков пальцев, вдохновил на новое ерничество:

- Дарю тебе, прекрасная владычица... - и не узнал своего вдруг подеревеневшего голоса.

- Даришь... - невесело усмехнулась Айна. - Чтобы завтра, как тебя не будет, высекли владычицу уже не хворостиной...

- Я прикажу...

- Приказывают генералы и полковники, Миша... - с грустной иронией прервала его ерничество Айна,- А все выполняют их приказы... - Помолчала задумчиво и через минуту вновь засмеялась озорно: - Ага, а я нашла твой класс! Вот там, в камнях... - Потянула за руку: - Кто быстрее... - Сорвалась и побежала, перескакивая с камня на камень.

Собрался догнать, но через три шага остановился, понимая, что в тяжелых кирзачах ему не угнаться за легкой, как лань, Айной, пошел спокойно, не спеша. Айна сидела в его логове, прислонившись спиной к плоскому камню, смежив веки, и на ее лице блуждала тихая, загадочная улыбка. Не открывая глаз, грациозно подняла вверх изящные, тронутые легким загаром руки:

- Ой, как здесь у тебя хорошо!

Стал напротив, смотрел во все глаза, и все больше восхищала ее совершенная красота - и идеальные черты лица, и цветущее здоровьем юное тело, и пышные волосы, ниспадающие на грациозную нежную шею. Подумал: да живи она не здесь, а где-либо в городе, - отбоя не было бы от женихов и ухажеров, толпами преследовали. От этой мысли почему-то кольнуло непонятное, смешное, глупое чувство ревности

Смотрел и не понимал, что делать, как себя вести. Снял с плеча автомат и со стуком приставил к камню. Айна рас­крыла глаза и как-то странно спросила:

- Ты со своей винтовкой никогда не расстаешься?

И в самом деле, похож на когда-то обсмеянного Лешу. Но ведь еще час назад и в голову не могло прийти, что окажется здесь на пару с Айной. Не будешь же ей объяснять, что берет с собой автомат на случай, если нагрянет какая-нибудь слу­чайная проверка из отряда, тогда ребята подадут условный сигнал и он во всеоружии, ибо без оружия далеко отлучаться не позволено, предстанет перед строгими очами проверяльщиков, объяснит, что ходил проверить: не выбросило что-либо подозрительное море? И не скажешь, что быть всегда при оружии так вошло в привычку, что без автомата чувст­вуешь себя не в своей тарелке, будто чего-то не хватает, буд­то что-то потерял.

- А ты хочешь пострелять? - предложил, уверенный, что Айне будет интересно впервой в жизни прицелиться и попа­лить по буйкам на берегу.

- Нет! - решительно заявила она, неприязненно взглянув на камень, из-за которого торчало дуло автомата, повторила свой вопрос, но уже с откровенной иронией: - Видимо, ты и спишь со своей винтовкой?

- Во-от сда-ам на склад... - мечтательно прищурил глаза и продолжил по-эстонски: - Тогда начну спать с такими кра­савицами, как ты, Айна...

- То переставь ее подальше, чтобы не ревновала...

Это можно было понимать и как издевку, и как прозрач­ный намек, от которого зашлось сердце. Послушно переста­вил автомат подальше, оперся локтями на камень и снова стал любоваться ее красотой, лаская влюбленным взглядом, и эта красота начала видеться как-то иначе, вовсе не плато­нически. Представил, как присядет рядом, обнимет, повер­нет и прижмет к груди, припадет к этим сочным устам - и аж кровь застучала в висках, но тут же пронзил испуг: зачем все это?! Что за мысли себе в башку втемяшивает?! Ведь может случиться.., Нет, конечно, этого ни он, ни Айна себе не по­зволят, все должно быть в рамках приличия... Но какой грех, какая аморалка, если парень и девушка помилуются-поцелуются?! Нет таких, кто никогда не назначал свиданий, не целовался-миловался... Он до армии разве не встречал рассветы... Не с Галей, конечно, с Галей они и поцеловаться не решались. Или не успели. С такими же на первый взгляд недотрогами, как эта Айна. И что? Ни он им, ни они ему ничем не обязаны. Почему бы и с этой симпатичной эстоноккой... В конце концов, она последним пентюхом посчитает, если обойдется без поцелуев, тем более - сама первая наградила поцелуем. Конечно, это не то, но... Наверняка, задену ее, оскорбит своим невниманием... И вновь представил себе, как обовьют шею ее нежные руки, прижмутся к груди эти тугие бугорки - и сладкая истома сдавила дыхание...

Айна по-прежнему сидела с полузакрытыми глазами, пригашенной светлой улыбкою, будто ждала его решительных действий. Но это ожидание, видимо, слишком затянулось - она вдруг встрепенулась:

- Хорошо тут у тебя, но жестковато, - потрогала вокруг кулаками. - Скоро я тебе сделаю мягонько, как перинку,.. - Вскочила и направилась собирать старые утиные гнезда.

- Давай вдвоем, - бросился на подмогу.

- Не-ет! - решительно возразила. - Перинку стелить - женское дело. А ты садись и учи, я тихонько, мешать тебе не буду...

Какая тут учеба, подумал без досады, какое тут ученье! Не пошел за Айной, но не переставал издали наблюдать, любоваться ее совершенной, милой, притягательной фигуркой, с досадой упрекал себя за нерешительность, упущенный момент, когда она сидела тихая, покорная с закрытыми глазами, ждала, была готова принять его ласки, а он, пентюх... рассуждал! Даже из своего небогатого опыта знал, что такие моменты не повторяются, а если и повторяются, то теряют первозданную прелесть...

Вскоре Айна принесла охапку мягких гнезд, взялась старательно стелить его логово. Закончив, прилегла:

- Вот теперь иное дело, посмотри...

Не совсем решительно обошел камень, прилег рядом с ней. На мгновение их взгляды встретились, Айна хотела что-то сказать, но не успела, не дал - обнял и припал к ее соблазнительным губам. Она оцепенела, напряглась, испуганно вскочила на ноги, запротестовала, но, показалось, не очень решительно:

- Не надо. Миша...

Из книг, своей и чужой практики знал, что такие женские «нет» следует читать как «да». Поднялся не спеша, положил ей руки на плечи, посмотрел в глаза, и она не выдержала его взгляда, стыдливо опустила их вниз.

- Я же, Айна, тебе только долг отдаю - ты первая меня поцеловала...

- Я же не так... - зарделась она.

- Тогда и я так, как ты...- Привлек к себе и припал к ее щеке. Айна не протестовала, позволила обнять, повернула голову - и уста их встретились. Сначала несмело, неумело стала отвечать на его поцелуи, не знала, что делать с руками. Деликатно сначала одну, затем другую положил себе на пле­чи, за шею, и ей это понравилось, прильнула к груди, дразня и пьяня прикосновением тугих бугорков, почувствовал на шее ее сильные и нежные руки. Захватывало дыхание, у нее - тоже, незаметно, не соображая, осели вниз, на постланную перинку, лежа обцеловывал ее глаза, шею, чувствовал, как учащенно пульсирует жилка на ней, рука невольно стала по­зволять некоторые вольности, и Айна не замечала их, и это побуждало к еще большему. Ее лицо с закрытыми глазами светилось счастливой тихой улыбкой, учащалось дыхание, но как только вольности стали слишком выразительными, взвилась, пружиной вскочила на ноги, возбужденная, отры­висто дыша:

- Остынь, Миша... Давай искупаемся, чтоб остудиться...

И обрадовался, и огорчился, что она так решительно пре­секла его вольности. Но, кажется, больше огорчился, и это вызвало тревогу. Нет, в самом деле следует окунуться, а то совсем стал терять голову...

Но как окунешься, если нет плавок?

- Ты, если хочешь, иди, купайся, а я после...

- Хорошо, - понимающе согласилась Айна. - Я вот туда, где песочек и камней поменьше...

- Не заплывай далеко, - предупредил. - Вода холодная, может все случиться...

- А я плавать не умею...

- Как?! - удивился. - Жить у моря и не уметь плавать?

-Да, - посмотрела с легким укором. - А где научиться, если вы к морю не подпускаете?Еще раз подумал с досадой о вздорности, глупости этого распоряжения, стыдно стало, что сам исполнял его добросо­вестно и прилежно.

- Пойдем, - подмигнула озорно, с лукавинкой. - По­учишь...

С каким превеликим удовольствием поучил бы теперь Айну плавать, но если бы были плавки! А может, в трусах рискнуть? Надо посмотреться. Сказал неопределенно:

- Ты иди, я - приду попозже...

Айна побежала, подпрыгивая. Быстренько стащил кирзачи, гимнастерку, галифе, майку. Черные, на размера три не по росту трусы, подсунутые старшиной в бане, с урезанной почти наполовину резинкой висели ниже колена, широченные, как на пугале. Прикинул: предстать перед Айной в таком клоунском убранстве, да еще (о, ужас!) с предательской оттопыриной - верх срама и неприличия.

- О-о-ой! О-ёй-ёй! А-а-а!- то ли всерьез, то ли притворно заголосила Айна. - Ау-у-ёй-ёй...

Испуганный, забыв о своем клоунском одеянии, очертя голову бросился на ее крик.

Айна была в метрах двадцати от берега по шею в воде, озорно махала рукой. Прикинул: видимо, присела, там не должно быть такой глубины.

- Ой, и правда, вода холодная, бр-р... Замерзнешь... - Поднялась на ноги. Вода была ей только до пояса. Пошла навстречу поправляя на ходу волосы, забыв, видимо, что совсем... голая!!!

Остолбенел, растерянно моргал, не веря своим глазам, старался, как мог, отвести бесстыдный взгляд, но не мог оторваться от этого будто изваянного великим античным мастером чуда с капельками моря на ослепительном теле - ну, точно рождающаяся из волн морских богиня с виденной где-то картины. Айна доверчиво протянула руку, рывком потянул к себе, прижал холодное мокрое тело, начал согре­вать поцелуями. Тело отходило от холода, теплело, горячело и вновь взыграла дурная кровь, запульсировала, расходилась по всему его существу, ударила в голову, замутила рассудок. Подхватил на руки, удивляясь, откуда взялась эта необузданная сила, нес, как пушинку, не обращая внимания на ее слабые уговоры: «Отпусти, я сама, тебе тяжело...» Последнее, что оставалось от трезвого, рассудочного, разумного: может, обойдется, может, она опомнится, не допустит... Од­нако природа брала верх, и он уже решительно не желал, чтобы все как-то обошлось, чтобы она опомнилась, спешил не упустить момент, после которого она и впрямь может опомниться... Вскоре лежали на постеленной ею «перине», зацеловывал глаза, шею, соблазнительные бугорочки и чув­ствовал, что ей приятны его ласки, отвечала на них как-то благодарственно, расслаблялась. Что-то не получалось. Айна повернулась удобнее, ойкнула - и... Он хмелел до беспамят­ства, почувствовал наивысшую сласть, но этого было мало, было желание бесконечно владеть своей богиней, иметь рай­ское наслаждение от ее юного цветущего тела. Она также разжигалась, хмелела, неистово целуя его грудь, плечи, из­виваясь всем своим упругим, сильным телом. Потом замер­ла, по телу прошла судорога, из груди вырвался стон, похо­жий на радостный крик. Посмотрел на ее лицо - оно, запро­кинутое, с прикрытыми глазами, приоткрытым ртом, свети­лось мягкой, тихой кротостью, счастьем, нежностью. С но­вой одержимостью стал осыпать эти прикрытые глаза, при­открытые припухшие губы, лоб, пахнущие морем волосы, пока сердце не замерло в истоме. Расслабленно замер. Айна решительно вывернулась, легла на бок:

- Хватит, Миша, мне больно...

Лег рядом, машинально поглаживая ее плечо, волосы. Ай­на прильнула к нему, успокоенно молчала. С удивлением обнаружил, что не появлялось и не появляется чувство пре­сыщенности, опротивелости, досады, желания побыстрее распрощаться и бежать, возникающее, говорят, всегда после этого. И у него оно было, когда имел «наставницей» круче­ную деваху. Теперь в душе была лишь какая-то опустошен­ность, смутная тревога да вина перед покорно и доверчиво лежащей на его плече Айной. Она по-прежнему была же­ланной, его женщиной. Может потому, что вела себя совсем не так, как ведут, по рассказам опытных сердцеедов, обычно девушки в подобных ситуациях, - бросаются в слезы, в истерику, требуют клятв в вечной любви, конкретной даты по­молвки, свадьбы. Даже та его крученая «наставница»... Айна лежала притихшая, ничего не требовала, ни на что не пре­тендовала. Чувствовалось, она просто счастлива с ним, и этого ей достаточно. Подумал: что ж, что случилось, то случилось, надо быть мужчиной, отвечать за свои поступки...

- Айна...

Она не ответила, ласково прикрыла ладонью ему рот: помолчим...

Вскоре стало жестковато под боком, приподнялся, заме­тил - и охватил испуг.

- Это всегда бывает в первый раз...- успокоила Айна, не поднимаясь. - Полежим немного, обмоемся - и будет все в порядке...

То, что это у Айны было впервой, вызвало и растерянность, и приятно тронуло мужское самолюбие. Вместе с тем нежданно на плечи свалится груз проблем, ломающий все его планы. Еще не был готов, но смирялся, привыкал, что придется возвращаться домой с женой. Что же, думал, и не стыдно привезти такую красавицу. Кажется, уже был влюб­лен в Айну - бывает же любовь с первого взгляда. А Галя? И Галю любил, но совсем не так, по-иному. Неудобно, конечно, перед Галей, но что поделаешь, коль так случилось...

Побежали к морю. Вода была холодная, почти ледяная, ко всему поднялся неприятный ветерок. Айна прихватила свою сложенную на камне одежду, и помчались в его защищенное от ветра убежище, быстренько оделись, сели рядышком, прислонившись спинами к тепловатому камню. Легонько привлек, поцеловал в ушко, уложил себе на колени. Она лежала умиротворенная, податливая, благодарно поглаживала его руку, обглаживающую ее бугорочки под платьицем и лифчиком, и на ее лице светилась прежняя тихая, кроткая, счастливая улыбка.

- Айна, меня вот-вот демобилизуют.

- Знаю, Миша...

- Откуда ты знаешь? - удивился.

- Все знают. Тебе уже замену прислали.

- Ну, если знаешь, то будь готова ехать со мной, Айна.

Ее лицо засияло радостью, но через минуту по этой радости прошла какая-то темная, мрачная тень. Айна поднялась с его колен, села у камня, отчужденно сосредоточилась на чем-то своем, нервно завздрагивали уголки губ, как-то беспомощно опустились руки. Погладил их:- Что молчишь? - и поразился, заметив, как две слезинки выплывают из-под ее смеженных ресниц, вот-вот готовые поплыть пт вдруг непонятно из-за чего помрачневшему ли­цу, - Айна, что с тобой?!

Она смахнула эти слезинки, немного успокоилась, тихо сказала:

- Спасибо, Миша, но не смогу я поехать с тобой...

- Как это, не смогу?! Почему?! - удивился, даже растерял­ся, - После того, что было, мы - муж и жена. Распишемся у меня, как приедем. Не на военном же билете здесь расписы­ваться? Ты что, не веришь мне, Айна?

Она бросилась на шею, с каким-то неистовством осыпала поцелуями, стал отвечать ей тем же, почувствовал желание.

- Не надо, Мишенька, сегодня... - попросила почти умо­ляюще. - В другой раз...

Успокоился, сели рядышком. Увлеченно, мечтательно на­чал рисовать, как приедут к нему на родину, какая это будет неожиданность для родных и знакомых, мать души не будет чаять в невестке-красавице...

- Нет, Миша, не поеду я... - немножко опечаленно, но ре­шительно заявила Айна.

- Почему?! Ты что?! - взорвался, уязвленный. - Получа­ется, пошла со мной, чтобы, как все ваши, просто забереме­неть?! - Обхватил голову и, глядя прямо в глаза, потребовал: - Признавайся, так?!

- Нет, Миша, - выдержала его взгляд Айна. - И не вол­нуйся, ничего не будет.

- Откуда ты знаешь?!

Она улыбнулась немножко снисходительно, немножко грустно:

- Женщины знают, когда может быть, когда не может, нам в школе, когда стали подбираться в девки, учительница рас­сказывала, как высчитывать сроки, ничего у нас не будет, Миша, не волнуйся, успокойся...

Можно было возрадоваться, что как нежданно свалились, так неожиданно и отваливаются все проблемы, но не чувст­вовал радости, кажется, уже не хотел терять Айну. Но и не понимал ее.

- Зачем же ты тогда ложилась со мной? - спросил настой­чиво, - Просто для своей утехи?- Для твоей, глупенький мой, - прильнула доверчиво. - Если хочешь знать, то я и не думала, что ты утешишь меня сразу... Такое, говорят, очень редко бывает... - Задумчиво поглаживая его руку, продолжала: - А если хочешь всю правду, то хотела, чтобы ты был первым мужчиной, с которым поцелуюсь. А потом, когда так стало хорошо с тобой, решила: будешь и моим первым мужчиной... Вам это очень нравится. Правда же? А нам, знаешь, что нравится? - с лукавинкой посмотрела в глаза. - Соблазнить того, кого соблаз­нить никому не удается. А мне вот удалось! - засмеялась озорно.

- Айна, я серьезно!..

- А если серьезно, Миша, что ты не такой, как все, что липнут лишь с одной целью, - хоть под забором - и бежать. Для них мы все - кураты. Ты - другой. Ты давно мне нравился, и злило, что не обращаешь внимания. И вот что получилось... А получилось у нас, Миша, красиво, романтично. О таком я и не мечтала. Ты нес меня на руках, как царевну, ты подарил мне остров, ты подарил мне день, подобных которому у меня уже никогда не будет. С тобой я почувствовала то, что редко когда чувствуешь с вами, оккупантами, не сердись - ты самый-самый добрый мой оккупант. Спасибо тебе, Миша, за все это! - Доверчиво прильнула, поцеловала в щеку. - Ты предлагаешь мне то, что никто нам не предлагает, и чего, Миша, я никак принять не могу...

Для него было неслыханным, непостижимым: девушка отдает свою невинность и наотрез отказывается от замужества! Отказывается, не имея почти никаких шансов заиметь свое женское счастье! Да еще благодарит за то, что с ней сделал! Такое возможно только здесь. И ужаснулся, еще раз заглянув в бездонье драмы, которая по чьей-то злой воле обрушилась на эту землю, остро почувствовал свою причаст­ность к этой беде, свою обязанность сделать счастливой хоть одну - его милую Айну.

- Айна, не дури! Мы должны пожениться! Я тебя...

- Тебе в институт надо, Миша, - не дала договорить Айна.

- Ну и что? Учиться можно и заочно. Ты - тоже, будем вместе...

- Да из-за меня, Миша, тебя и близко к институту не подпустят. Из-за меня тебя ждут одни неприятности, Миша.

- Почему? - удивился; - Откуда ты взяла?

- Мой отец и два брата - в Швеции, Миша. Знаешь, что это такое? Меня даже в техникум не пустили, хотя в аттеста­те почти все «пятерки»...

Что-что, а это он знал: в каждой анкете вопрос: «Есть ли родственники за границей?» С родственниками за границей не то что в партию, а даже в комсомол не принимают, пока подробно не выяснят, что за родственники, в соц- или капст­ране. С капстраной - непрохонже. Оказывается, даже в тех­никум не пускают. Глупость, конечно, несусветная. При чем тут родственники...

- Пошли, Миша, - встала, взяла его за руку Айна.- Загу­лялись мы с тобой...

Он и сам понимал: надо идти - усиливался ветерок, вот-вот покатятся волны с загривками, а это уже опасно на отме­ли.

Попрощались на том же месте, где и встретились, догово­рившись встретиться здесь и завтра. Но ни завтра, ни после­завтра, ни через пять дней Айна не приходила. Терпеливо ждал по два-три часа на берегу и возвращался на прожектор - идти на островок почему-то не хотелось. Намерился уже навестить ее дома - может, что случилось? Но если что слу­чилось - было бы известно в деревне, у почтальонки - все важные деревенские новости. Идти к Айне домой - это уже точно навести на нее языки и сплетни.

Но вскоре все же пошел - не сходить было невозможно. Поступила долгожданная команда: к вечеру с вещами и оружием быть на заставе, а завтра рано утречком рейсовым автобусом отправиться в Кингисепп, приказ об увольнении в запас подписан. Распоряжение поступило после обеда, соби­раться надо в пожарном порядке.

Айна с матерью копошились во дворе на грядках. Завидев его, Айна на какое-то мгновение обрадовалась и растерялась, кивнув на мать, приложила палец к губам - молчи, и спро­сила:

- Рукавички хочешь заказать, командир?

Мгновенно усек ее конспирацию, подтвердил, что именно за этим и пришел. Айна пригласила в хату посмотреть и вы­брать образец. Как только очутились за порогом и закрыл дверь, положил ей руки на плечи, посмотрел в глаза:

- Айна, нам поговорить надо. Немедленно!

- А что случилось? - посмотрела встревоженно.

- Меня демобилизуют. Только что сообщили. К вечеру должен быть на заставе, утром - в Кингисеппе. Времени, видишь, почти не осталось.

На какое-то мгновение она онемела, но взяла себя в руки, и только вскинутые вверх брови, суженные зрачки, нервно вздрагивающие уголки губ выдавали ее волнение. Испуганно посмотрела в окно:

- Мать идет! Быстренько попрощаемся, Миша, - обвила шею и крепко-крепко поцеловала в губы. - А теперь иди, счастья тебе, Миша...

- Приходи к леску на выходе. В семь вечера. Поговорим...

- Хорошо, - поспешно согласилась, заслышав шаги на крыльце, подтолкнула к двери и чужим, нарочитым голосом, адресованным матери, громко сказала: - Не подходят, так не подходят, надо было раньше думать, командир...

Почтительно по-эстонски попрощался с матерью и резво побежал собираться.

Айна не пришла к назначенному времени. Прождал, вол­нуясь, час, ждать больше было невозможно, с горечью мах­нул рукой и пошел в последний раз по хоженой-перехоженой пограничной тропе, злясь на Айну, жалея зря убитое на ожидание время - ведь не успел даже как следует попрощаться с ребятами, запретил им провожать по тради­ции до леска...

***

А через день на пристани наблюдал, как прибывший с ма­терика груженный по самую ватерлинию обшарпанный ра­ботяга-паром, едва пришвартовавшись, спешно очищает свое чрево от тяжелогруженных автомашин, тракторов с прицепами, лимузинов, чтобы тут же поглотить другие, стоящие в очереди по другую сторону, и отправиться в об­ратный путь. Хмурым штормовым сентябрьским днем почти два года назад этот же паром доставил его на таинственный Сааремаа, а сегодня возвращает обратно. Сегодня погода тихая, солнечная, море слегка подернуто синеватой дымкой. Как и его настроение.

По крутому пассажирскому трапу спускались последние пассажиры, чтобы уступить место на палубах им, отплы­вающим. И вдруг не поверил своим глазам: по трапу спус­кался с огромными чемоданами в руках замполит из «мазуринской гвардейской» с майорскими звездами на погонах. Ого, как рванул! Майор тоже узнал его, удивился:

- Бакульчик?! А ты откуда здесь?! Служишь?

- Отслужил, товарищ майор. А вас поздравляю со звез­дой,..

- Спасибо. Вот получил назначение, - похвалился. - На­чальником политотдела! Жаль, что не успели послужить вместе...

Слава Богу, подумал, что не успели! Наслужился с тобой поначалу, а под конец - это уже слишком... Подскочил сол­дат, представился водителем, подхватил чемоданы. Хотел спросить, что сталось с «мазуринской гвардейской», с Мазуриным, но чувствовалось, он не расположен к разговору, да и ему, Бакульчику, уже было не очень интересно, тем более что объявили посадку. С легкой душой попрощались...

Выбрал место на открытой верхней палубе. Смотрел, как отшвартовывается, отдаляется, растворяется в синеватой дымке остров, и было ощущение - нечто обрывается, коль­нуло предчувствие, что видит эти очертания последний раз, прощается навсегда. Нет, конечно, - он сюда обязательно вернется, и очень скоро. Заберет Тубика, заодно - все выяс­нится... Не давала покоя Айна, думал и никак не мог понять ее. Почему не приходила завтра, послезавтра, через пять дней, вообще не пришла? Говорила, что ей с ним в радость, а больше не захотела этой радости. Почему даже поговорить на прощание не пожелала? Загадка... Не сообразил даже фа­милию спросить и записать. И письма не напишешь. Не бу­дешь же, как когда-то Хельда: «на деревню Лёше». Леша был один, а сколько Айн в деревне? Можно, конечно, ребя­там написать и попросить узнать фамилию. Но переписка не будет секретом в деревне, может только подогреть разные слухи да домыслы, навредить Айне. Все равно надо ехать забирать Тубика... А вдруг она выдумала, врала о каких-то женских сроках? Чтобы отцепился. Поимела, что хотела, и - пошел на хрен собачий, катись к своим, как выразилась скандальная Лейда. Он, как и все, для нее - оккупант. Со­рвалось же с языка... Нет, на Айну это не похоже: глядя в глаза, Айна так врать не смогла бы. Видимо, правду говорила, но почему так резко, ничего не объяснив, оборвала все? Загадка... Ничего, съездит вскоре - и все разгадается...

***

Тогда казалось, съездить проще простого - купил билет и... Не подумалось, что ехать придется уже гражданским человеком, а к штатским без местной прописки знает, какое отношение: и на паром не пустят братки-пограничники без бумажки на право въезда в запретную пограничную зону, да еще задержат для выяснения личности. Для них он уже чужак, от которого надобно бдительно хранить воинскую тайну. Была бы там хоть какая мало-мальская тайна! Да не такая уж проблема взять в милиции по месту жительства такую бумагу: придумать вескую причину, вроде - собрался жениться, кто будет проверять! Но и на вывоз Тубика понадобится бумага от начальника заставы, иначе - посчитают, что увел служебную собаку. Взять такую бумагу - тоже не проблема: нет капитана Дегтярева, остался замполит. Он сам выпишет или скажет новому начальнику заставы. Правда, неизвестно, какие порядки наводит новый начальник политотдела, - может, внедряет мазуринский опыт воспитательной работы, хоронят окурки по ночам...

Собрался ехать в середине августа, после сдачи вступительных экзаменов. Сообщил письмом о своем намерении Гоцицидзе, поинтересовался новостями, спросил о Тубике, передал приветы девчатам, назвав всех поименно и, чтобы хоть что-либо узнать об Айне, сделал поручение Леше: встреть и передай привет персонально да доложи об исполнении мне письменно. Намеревался вложить в конверт еще один конвертик для Айны, но передумал: все равно ехать, зачем лишние разговоры и подозрения.

Ответ, написанный рукой Бедриса, буквально ошеломил. Оказывается, заставу ликвидировали, поделив фланги между соседними, замполита Старшинова списали в запас по сокращению, теперь у них и новая застава, и новое начальство, и новые люди - ребят с заставы, кого не пустили под дос­рочную демобилизацию, порассовали по иным заставам. Гоцицидзе тоже попал под сокращение, две недели назад проводили, теперь он, Бедрис, получил ефрейторскую лычку... Боже мой, как все изменилось за каких-то два месяца! Теперь и остановиться где - проблема... Но самое грустное, Бедрис сообщил, что Тубика после его отъезда будто подме­нили, никого не хотел признавать за хозяина, приехал новый начальник заставы и приказал пристрелить как бесхозного, давно списанного. Из письма узнал также, что на прожектор вскоре после его отъезда приходил белогвардеец и очень был расстроен, что уехал не попрощавшись, а он собирался подарить какие-то книги. Бедрис докладывал, что все его приветы переданы девчатам, кроме Айны - она уехала из деревни, устроилась в какой-то мастерской при быткомбинате в Кингисеппе и практически тут не бывает. Последняя, самая важная для него весточка, кольнула непонятной болью - вроде ревности, вроде тревоги: а если?! Бывало, уезжали, чтобы через полгода возвратиться с ребенком на руках... Вновь загадка, тайна, задачка со сплошными неизвестными...

Ни тогда, ни сегодня через столько лет он не может ре­шить ту задачку, разгадать оставленную Айной загадку. Первая женщина, у которой он был первым мужчиной, так и осталась загадкой. Только она знает тайну, если была та тай­на...

***

Закурил, подошел к окну. По небосводу бежали уже толь­ко жиденькие ошмотья туч. Значит, отбушевала Балтика, укрощает свой нрав, успокаивается. Утомленное море при­смирело, лениво почесывает помятые бока о прибрежные камни, через день-два впадет в штилевую дрему, начнет ко­пить силы, чтобы через некоторое время вновь броситься в свое извечное яростное наступление на берег. Море не меня­ется. Меняются времена, меняются нравы, меняются люди, меняются... Где-то, видимо, обрушились от усталости метал­ла, солоноватых ветров железные конструкции вышки, раз­валилась от старости их хата-казарма, раскрошились бетон­ные опоры прожекторной площадки... Нет прожектора, нет границы, нет пограничников, охранявших на стратегически важном направлении рубеж великой державы от агрессив­ных натовцев. И великой державы нет. Ее осколочек, где издревле жил народ по имени эсты, стал государством, и по­рядки там определяют сами эсты, а не пришлые генералы и полковники. Граница уродливым рубцом пролегла совсем в ином месте - между Нарвой и Псковом. И охраняют ее эсты не от кровожадных натовцев, а от бывших генералов и полковников, былого старшего брата, которому так и не хватило ума и такта стать настоящим старшим братом.

Может, и деревеньки той нет - уже тогда на ней лежало тавро запустения и вымирания. А может, выжила, возроди­лась, как и сама маленькая эстонская нация, которая так от­чаянно боролась за свое выживание ...

Неизменными остались, видимо, лишь сааремские камни - огромные, большие, средние, совсем маленькие, каждый со своей неповторимой формой, конфигурацией, цветом, от­тенками, даже характером. Они и сегодня стоят перед глазами с необычайной выразительностью - до трещинок, про­жилок, царапин, которых и он наделал немало, забавляясь стрельбой по выброшенным морем буйкам. Будто бы уже и наука признала, что между людьми и предметами, с которы­ми они соприкасаются, возникают невидимые связи, инфор­мационные «ниточки», и предметы не только помнят, но и постоянно отслеживают тех, с кем установлены те связи, повязаны информационными «ниточками». Может, потому и стоят с такой выразительностью перед глазами, не дают забыть о себе сааремские камни. Конечно же, и те плоские вздыбленные великаны на Айнином островке, которые, рас­ступившись, дали приют, стали невольными свидетелями их с Айной безгрешного грехопадения, начала, зародыша так и не познанной великой тайны. А может, так и надо было - пусть тайна и остается тайной, загадка - загадкой. Что, в конце концов, могло перемениться, что могло поменяться? Возможно, могло, а скорее всего, и не могло - кто его знает... Может, и не было никакой тайны, была лишь загаданная Айной не поддающаяся разгадке загадка, чтобы самой для него навсегда остаться загадкой и тайной. И хорошо, что не разгадал. И видимо, хорошо, что не собрался в поездку на Сааремаа. Единожды ли было: возвращаешься в памятные места, смотришь, но видишь уже другими глазами, в ином измерении, в иной подсветке - и возникает разочарование от прежнего восприятия, одно накладывается на другое, начи­нает блекнуть, мельчать, стираться из памяти навсегда.. Стертое из памяти умирает, и ты вместе с ним беднеешь, умираешь. Пока оно живет - можешь вызвать в памяти, воз­вращаться сколько захочешь и когда пожелаешь.

Вновь вернулся к окну, всмотрелся в березку и удивился: не успел и заметить, как она совсем оголилась. Клены, каш­таны, липы в скверике за соседним домом - тоже голые, и в их почерневших ветвях начал сгущаться полумрак. Посмот­рел на часы - половина пятого.

Боже мой, как быстро темнеет, как незаметно насовывает­ся вечер!..

С белорусской. Перевод автора.