Возвращение резидента. Книга вторая

Синие «Жигули» с номером 37-64 стояли в дальнем углу. И

выезду других машин не мешали.

Брокман сначала вошел в дверь, по обеим сторонам которой массивные вывески извещали золотом по черному, что именно здесь располагается «Оргтехстрой». В вестибюле несколько человек стояли у открытого окна и курили, разговаривая вполголоса. Они не обратили на него внимания. Вдохнув кисловатый запах почтенного учреждения, Брокман тут же повернул обратно, подошел к автомобилю с готовым ключом в руке, открыл дверцу, положил портфель на заднее сиденье и сел за руль.

Пошарив пальцами позади себя в щели между спинкой и сиденьем, нашел ключ зажигания, завел мотор, посмотрел на приборную панель. Бензина полный бак.

Ветровое стекло сильно запылилось. Брокман достал из ящичка на панели (который, как учил его Михаил Тульев, называется у советских автомобилистов бардачком) доверенность на вождение автомобиля, а потом взял кусок старой замши, вышел, протер стекло. Затем нашел в машине щетки дворников, поставил их. И только после этого выехал с площадки в переулок. Он по справедливости считал себя первоклассным водителем. Ему приходилось ездить на машинах самых разных марок (к «Жигулям» он три дня приноравливался в разведцентре перед поездкой сюда). Но он давно усвоил правило, что в незнакомом городе каждый человек за рулем должен вести себя как новичок, строго соблюдать правила дорожного движения, а главное – ни в коем случае не превышать скорость.

Брокман поехал сначала к реке, потом повернул в центр, съездил к вокзалу, потом к рынку, опять в центр и наконец к дому академика Нестерова. Не выходя из машины, он оглядел все подъезды к дому, все подходы. И

поехал на другой конец города.

Остановившись у телефона-автомата, он позвонил на квартиру Нестеровых. Трубку не поднимали.

Брокман сел за руль, закурил и тихо покатил по длинной улице, выводящей за город.

Была половина второго, солнце только-только начало склоняться на запад и пекло очень сильно. Хотелось в тень, и Брокман решил поискать на окраине что-нибудь вроде парка или рощи.

Улица привела его к реке, и он увидел вдали висящий над водой мост, по которому двигались люди и автомобили. Противоположный берег был лесистым, а за грядой округлых крон поблескивали на солнце раскиданные по широкому полю маленькие озерца.

Брокман направился к мосту, переехал по нему, свернул на узкий асфальтовый развилок и минут через пять очутился в прекрасной дубраве. Вековые деревья стояли редко, а между ними на свежей изумрудной траве отдыхали люди. Было много детей.

Проехав дальше, Брокман увидел на полого спускающемся к воде берегу густые заросли орешника, а в нем тут и там туго растянутые палатки и автомашины с распахнутыми дверцами. В одном месте дымил костерок, и возле него, отмахиваясь от дыма, сидела на корточках женщина в купальнике, помешивая ложкой в закопченном котелке. В

стороне над кустами взлетал и опускался волейбольный мяч. Брокман съехал с дорожки и выключил мотор.

С пляжа слышались веселые крики, плеск воды. Негромко играла музыка – у кого-то в машине был включен приемник.

Вид палаток навел Брокмана на счастливую мысль. Ему придется ночевать в этом городе, а воспользоваться советом Линды Николаевны – насчет того, чтобы потолкаться возле одной из гостиниц и найти кого-нибудь из местных жителей, сдающих комнаты командированным, – он считал нежелательным, во всяком случае, лучше бы обойтись без этого. А вот если бы у него была палатка, он мог бы устроиться в этом туристском городке, не прибегая ни к чьему посредничеству. Правда, можно и в машине переночевать, заехав куда-нибудь поглуше. Но палатка казалась предпочтительнее.

Брокману не пришло в голову, что дотошный наблюдатель, увидев в этом междугородном стане автомобиль с номером города К., может удивиться: почему вдруг местный деятель решил ночевать по-цыгански? Да в общем эта непредусмотрительность особой опасности в себе не таила, потому что лагерь автотуристов раскинулся километра на полтора, и кому придет охота вникать в номера машин, если их тут не менее пятисот.

Одобрив собственную идею, Брокман поехал в город с целью купить в магазине спортивных принадлежностей небольшую туристскую палатку.

Палаток в магазине не оказалось – ни больших, ни маленьких. И продавец, флегматичный молодой человек, лениво заверил Брокмана, что он не найдет никаких палаток и в других магазинах. Взамен продавец посоветовал купить брезентовые чехлы для лодок – два последних, оставшихся еще не проданными. Из них при известном терпении можно сшить одиночную палатку, правда, без пола.

Брокман шить палатку не собирался, поэтому купил чехол, рассудив, что он может послужить ему матрацем, а на случай дождя – крышей.

В три часа он пообедал в тихом, малолюдном ресторане. А потом позвонил на квартиру Нестерова. По-прежнему никто не отвечал, и Брокман подумал, что он избавил бы себя от многих дополнительных хлопот, если бы осуществил намеченное сегодня же, не откладывая дальше. Однако благоразумие требовало осторожности. Пока что прошло всего пять или шесть часов с тех пор, как он первый раз позвонил на квартиру, в которую должен проникнуть. Хозяева могут уехать на один день, а к вечеру вернуться. Надо выждать хотя бы сутки – так будет надежнее.

Начав рассуждать о предстоящем деле, Брокман испытывал нетерпение, а это в его положении никуда не годится. Нетерпеливый – значит торопящийся, а когда человек торопится, он действует непременно с ошибками. Ему, Брокману, следует настраивать себя таким образом, что, может быть, придется провести в этом городе не один день и даже не одну неделю. Все зависит от того, что обнаружит он в квартире Нестерова.

Тихо катался он по окрестностям города. Медленно тянулось время. Чтобы оно не терялось даром, он старался заниматься наблюдением над дневной жизнью горожан, но это, во-первых, могло послужить ему, как говорится, только для общего развития, практической же цены не имело, а, во-вторых, он находился не в том состоянии, чтобы какие-то ничтожные подробности чужого быта могли отвлечь его от мыслей о предстоящем серьезном деле. Единственное, что немного развлекало его, – это причудливые порядки содержания автотранспорта в черте города. Машины парковались, занимая половину проезжей улицы. Никакой платы за стоянку, никакого контроля. А

когда он пытался понять, каким образом машина, за рулем которой он сидел, могла безнаказанно, не привлекая ничьего внимания, неделями стоять на площадке перед государственным учреждением (а стояла она, наверное, не менее двух недель), – это оказалось выше его сил. Если бы даже ему растолковали, что в тресте «Оргтехстрой» владелец машины Кутепов не так давно работал внештатным юрисконсультом, это ничего бы ему не объяснило.

В восемь часов вечера он позвонил Нестеровым – телефон молчал.

Брокман поехал через мост в автотуристский лагерь, еще не затихший к тому времени.

Поставив машину в облюбованном раньше месте – там, где он видел взлетающий над кустами волейбольный мяч, –

он вышел и потянулся так, что хрустнуло в затекших плечах, и с удовольствием вдохнул свежий речной воздух. И

вновь услышал удары по мячу и увидел сам мяч. Такое впечатление, что эти отчаянные любители весь день только тем и занимались, что играли без сетки вперекидочку.

Вынув из портфеля припасы Линды Николаевны и разложив их на траве, он увидел, что мяч, сильно ударенный, летит по косой траектории в его сторону. Упал мяч в траву прямо у его ног и, отскочив, ударился о заднюю дверцу машины. Тут же из кустов выбежала тоненькая блондинка в ярко-красном купальнике. Когда она приблизилась, Брокман разглядел ее. Лет двадцати пяти, хорошенькая, глаза серые с голубым отливом.

– Здравствуйте, – сказала блондинка.

– Добрый вечер, – ответил Брокман.

Она поглядела на разложенную еду и спросила, подняв с земли мяч:

– Вы тут новенький?

– Да вот, только что прибыл.

– Всухомятку, значит?

– Вон полна река воды.

– Это опасно в наше время. Мы сейчас самоварчик поставили, у нас тут целая компания. Хотите – присоединяйтесь.

И, пританцовывая на ходу, она ушла туда, откуда прилетел мяч.

Чай был кстати – Брокману хотелось пить. И девушка была очень симпатичная и простая. Нет, никаких таких мыслей у него не возникало, хотя он давно тосковал по женской ласке. Это все будет потом, потом… Но он не видел причин отказываться от предложения, сделанного так непринужденно и непосредственно.

Уложив еду в портфель, Брокман пошел по следам девушки. На небольшой поляне среди кустов стояла серая

«Волга», около нее – белая палатка, маленькая, на одного человека, а перед палаткой на траве сидели вокруг попыхивающего самовара четверо – блондинка в красном купальнике, а с нею трое молодых людей, все по виду спортсмены, уже успевшие порядочно загореть.

Поздоровались, познакомились. Имена мужчин Брокман не запомнил. Девушку звали Нина.

Он присоединил свои запасы к их закускам. У них была и водка, но Брокман выпить отказался, сославшись на то, что завтра ему надо иметь ясную голову. Ему налили в большую фаянсовую кружку кипятку из самовара, а Нина предложила взять из жестяной банки пакетик для разовой заварки. Она распечатала опоясанную бумажной лентой коробку с мармеладом.

Молодые люди выпили водки и с аппетитом начали есть. Брокман от них не отставал, хотя водки и не пил.

Поглядев на «Волгу», он спросил у Нины:

– Это ваша?

– Да.

– Вы издалека?

– Ленинград.

Первой буквой номера на машине была «Л».

Закусив, все стали пить чай. И все, как и Брокман, брали пакетики для заварки и мармелад из коробки.

Начинало темнеть, когда Брокман взял свой портфель и поднялся.

– Ну, мне спать пора. Рано вставать. Спасибо вам большое.

– На здоровье, – сказала Нина. – Завтра приходите, опять чайку попьем.

Вернувшись к машине, Брокман расстелил брезент на траве, но тут же передумал. Он беспокоился за «Спидолу».

Если лечь под открытым небом, а рацию оставить в машине

– это рискованно: машину легко открыть, а мелкие воришки, специализирующиеся на кражах из автомобилей, есть в любой стране. Положить «Спидолу» под брезент и спать на ней, как на подушке, – это тоже ненадежно. Поэтому Брокман решил спать в машине.

Чтобы утром не иметь вид бездомного английского нищего, ночующего на скамье в Гайд-парке, он разделся до трусов, приспустил стекла, откинул спинку переднего сиденья, положил портфель со «Спидолой» под голову, укрылся лодочным чехлом и уснул под тихий плеск воды, доносившийся с пляжа.

Проснулся он от птичьего гомона в половине пятого. И

первое, что обнаружил – портфеля со «Спидолой» под головой у него не было. Пропала рация.

Знакомый ветерок опасности дунул ему в лицо. На плохой сон он никогда не жаловался, но спать так крепко, чтобы не услышать, как у тебя из-под головы вынимают подушку, – на это он способен не был.

Неужели та сероглазая дала ему в мармеладе снотворное? Значит, он давно на крючке? И ему таким способом дают понять, что его намерения относительно квартиры

Нестеровых известны?

Чепуха какая-то. В это он не мог верить.

Брокман пошел на полянку, где они вчера пили чай.

Машина и палатка стояли на месте. На кусте орешника были развешены красный купальник и лифчики сероглазой блондинки. Полог палатки был застегнут, но Брокман, заглянув в щелку, увидел спящую Нину.

Он выбрался из кустов на берег.

Река и пляж были еще пустынны, только какой-то поджарый старик делал зарядку в ста метрах от него.

Брокман искупался. Вода была холодная, как раз такая, какую он любил и в какой ему давно не приходилось плавать. Выйдя на берег и обсохнув, он почувствовал облегчение. И ясно осознал, что надо доводить дело до конца, независимо от того, кто взял у него «Спидолу» – контрразведчики или случайный воришка. Он не допускал, что это контрразведка, – зачем так грубо работать на полпути?

Когда плавки высохли, он оделся и поехал в город. В

начале шестого позвонил Нестеровым из автомата неподалеку от их дома. Телефон по-прежнему молчал. И

Брокман, повесив мерно сигналившую трубку, отбросил последние сомнения. Пришло время действовать.

Машину, как было намечено вчера, он оставил у первого подъезда, ближнего к выезду со двора. Квартира № 57 была в третьем подъезде на третьем этаже.

Брокман поднялся по лестнице не торопясь. Открыл один замок, другой – вполне спокойно, как будто уже не в первый раз приходил в эту квартиру. Тревоги он не боялся

– ему было сказано, что никакой оградительной сигнализации тут нет. Войдя, запер оба замка и накинул цепочку.

В квартире было душно. Он обошел комнаты, заглянул в кухню. По всем приметам, хозяева уехали недавно, но уехали не на один день: в двух комнатах кровати, шкафы и кресла были наглухо укрыты линялыми покрывалами явно не парадного назначения. Настенные часы в гостиной стояли.

В кабинете Брокман снял пиджак, повесил на стул и приступил к тщательному осмотру.

Прежде всего, конечно, стол и секретер. В секретере должен быть несгораемый ящик – вот он. Ключа от него заполучить не удалось, но его можно легко открыть.

Однако нужно все-таки поискать ключ.

Брокман хорошо был обучен делать обыски незнакомых помещений, не оставляя собственных следов.

Минут через десять он нашел ключ от ящика.

Прежде чем сфотографировать лежавшие в нем бумаги, он сделал два снимка самого ящика – с закрытой дверцей и открытой. Вроде того, как во время войны летчики для документальности фотографировали сначала сброшенные ими бомбы, летящие на цель, а затем эту цель после бомбежки.

Он работал, можно сказать, без всякого волнения. Даже полюбовался обнаруженным в ящике перстнем и примерил его – он был в самый раз на его мизинец.

На каждый отдельный листок он сделал по два дубля, а на три листа в ученической тетрадке – по четыре. Эти три листа показались ему наиболее важными именно потому, что не были вырванными из тетради, а значит, содержали что-то цельное.

Уложив все строго в первоначальном порядке, Брокман надел пиджак и посмотрел на часы. Было шесть часов. Дом еще не проснулся. Брокман вышел из квартиры, запер оба замка. На лестнице ему никто не встретился.

Через двадцать минут он припарковал машину там, где взял, – на площадке перед «Оргтехстроем», еще пустой в это время. Он оставлял ее в полном порядке, даже щетки дворников положил точно на то место, где они лежали до него. Лишь бензина сильно поубавилось, но до первой заправочной колонки добраться хватит.

На вокзал он шел пешком – не хотелось потеть в троллейбусе или автобусе, которые все были переполнены.

Что касается задания, он как будто мог быть доволен сделанным, но, перебирая все по порядку, не испытывал особенной радости. Осуществленный вариант не был решающим – он не сумел добраться до самого академика

Нестерова, а лишь заполучил какие-то обрывки его рукописей. Теперь надо переправить пленку, спецы проверят, что он наснимал, и если этого окажется мало, то ему еще придется пожить у Линды Николаевны неизвестно сколько.

Получается, в общем, что это не лучший вариант…

На вокзале Брокман первым делом отправился за билетом. В кассовом зале было полно людей – к каждому окошку длиннейшая очередь. Выбрав одну из них, он стал в хвост и приказал себе не злиться ни на советский пассажирский железнодорожный транспорт, ни на инструкцию, запрещавшую пользоваться услугами Аэрофлота на том основании, что разведчику не следует лишний раз предъявлять паспорт кому бы то ни было, а тем более в официальном учреждении, хотя бы и таком, как агентство Аэрофлота. Впрочем, Линда Николаевна говорила, что для покупки билета на самолет надо потратить гораздо больше времени, чем потом будешь лететь.

Выстояв часа четыре, Брокман наконец оказался перед окошком. В спальный вагон билетов уже не было. И в купированный тоже. «Берите что дают», – раздраженно сказал кто-то из стоявших сзади мужчин, и Брокман получил плацкартное место в общем вагоне.

Поезд отправлялся точно так же, как из Москвы сюда, –

в 21.40. Выполняя установления инструкции, требовавшей не маячить на вокзалах, Брокман поехал в город и скоротал время в знакомстве с предприятиями общественного питания. Аппетит у него был, как всегда, отличный.

Он вошел в вагон за пять минут до отхода.

По дороге Брокман подбил итоги поездки. До логова академика Нестерова ему добраться удалось – это плюс. Но был и большой минус: он остался без рации, и теперь у него единственный способ связи – расписанные по дням и часам разовые подвижные тайники. Плохо, очень плохо. Но делать нечего…

Имея в виду возможность того, что сероглазая подкатила к нему неспроста, он решил провериться так тщательно, как если бы от этого зависела его жизнь.

В Москву поезд прибывал, как и в город К., без четверти девять. Брокман колесил по столице до темноты, а потом сел в электричку. Но по пути дважды выходил на маленьких станциях и уезжал на следующей электричке.

Хвоста за ним не было. Линда Николаевна открыла ему дверь в половине первого ночи.

ГЛАВА 21

Кутепов дает показания

Давно известно: когда человек сидит в тюрьме под следствием, для него неизвестность хуже любой определенности, даже самой страшной. Ожидание суда мучительнее самого суда, а приговор, даже самый строгий, снимает с души невыносимую тяжесть неопределенности.

Угадать состояние Кутепова после первых коротких допросов было нетрудно. Он лихорадочно старался определить, что именно и в каких пределах известно следствию, в чем его могут уличить неопровержимо и что пока находится в области предположений.

Как адвокат он понимал и видел, что в той части, которая относится к Светлане Суховой, его алиби, подготовленное им не лучшим образом, ничего не стоит и, как он и опасался, было легко опровергнуто. Сейчас коренным был вопрос: жива ли Светлана? Если она даст показания, все остальные доказательства его вины обретут силу неопровержимых.

Но, несмотря ни на что, он страстно желал, чтобы она осталась жива. Он наизусть помнил статьи Уголовного кодекса и знал, что за покушение на убийство с целью сокрытия другого преступления его осудят не мягче, чем за совершенное убийство. Однако тут вступало в действие другое грозное обстоятельство.

Марков упомянул Карла Шлегеля, оберштурмфюрера

СС. Это значит, что контрразведчикам известно его, Кутепова, военное прошлое, ради сокрытия которого он был готов на что угодно, и, как вырисовывается теперь, совершенно зря. История с этим проклятым негативом, из-за которого он проник в квартиру Дмитриевых, только навредила ему. Зачем же еще смерть? Светлана должна жить, пусть живет!

Слова полковника Маркова, что Кутепов усугубляет свою вину, не говоря чистосердечно всю правду, пытаясь запутать и затянуть следствие, постепенно становились для

Кутепова той истиной, не признать которую может лишь безумец или тупой дебил.

Двое суток он не спал и ничего не ел, только пил воду.

На третьи сутки попросил тюремное начальство сообщить полковнику Маркову, что Кутепов намерен дать показания…

У Маркова в кабинете были Павел и Семенов.

На двух круглых столиках у стены Кутепов, войдя, заметил разложенные ключи и замки, которые проходят по делу как вещественные доказательства, и то, что было взято у него при аресте.

Увидев Павла, Кутепов приостановился и несколько секунд смотрел на него в глубокой задумчивости.

– Вы решили говорить? – спросил Марков, когда Кутепов после повторного приглашения сел на указанный ему стул.

– Да. Я расскажу все с полной откровенностью. Я готов помочь следствию всем, что в моих силах.

– От вас требуется только правда.

– Разрешите мне задать один вопрос? – совсем несвойственным ему тоном, умоляюще сказал Кутепов.

– Пожалуйста.

– Сухова жива?

– Да.

Кутепов как бы весь обмяк.

– С чего же мы начнем? – сказал Марков. – Давайте-ка с самого начала. На кого вы работали и как все это произошло?

– В пятьдесят третьем году, осенью, я имел несчастье согласиться на сотрудничество с одним человеком, дал обещание оказывать ему кое-какие услуги. Он работал тогда в каком-то посольстве в Москве. До прошлого года меня не тревожили, а в январе я получил привет от того человека, и мне поручили все это дело, которое теперь столь печально кончилось. – Справившись с первым волнением, Кутепов обрел дар свободно льющейся, складной речи.

Марков, вероятно, счел это угрожающим симптомом и остановил поток:

– Прошу вас быть конкретным. Что это за человек?

Имя?

– Он представился как Арнольд.

– Каким образом вы познакомились? Почему он вам представился?

– Он знал меня.

– Откуда?

– У нас были общие знакомые.

– С войны?

– Понимаете, какая вещь…

– Мы облегчим вашу задачу. – Марков вынул из папки служебный формуляр бывшего гауптмана.

Кутепов вскользь бросил взгляд на желтый лист и заговорил быстро, как будто только и ждал, чтобы ему сделали напоминание.

– Да-да, идет оттуда. Обстоятельства, к сожалению, сложились столь неблагоприятно…

– Об этом вы расскажете в другое время, – опять остановил его Марков. – Чьим преемником был Арнольд?

– Я служил под командованием оберштурмфюрера СС

Карла Шлегеля, вы о нем упоминали в прошлый раз. А у него был друг Хайнц Вессель из разведки. Он приезжал из

Берлина.

– Вессель вас завербовал?

– Если это так называется…

– Хорошо. Кто передал вам привет от Арнольда? И как?

– Он не назвал себя. Только пароль. Мы говорили какой-нибудь час. Он прекрасно знает русский.

– О чем шла речь?

– Он сказал, что мне надо завязать дружеские отношения с двумя подругами – Светланой Суховой и Галиной

Нестеровой. Дал их адреса.

– Для чего познакомиться?

– О конечной цели не упоминалось. Он сказал, я буду время от времени получать инструкции. Так оно и было.

– Каким же образом мыслилось завязать дружбу?

– Это зависело от моей предприимчивости. Вы понимаете, при колоссальной разнице в возрасте мне не приходилось рассчитывать на что-то такое… В общем, надо было проявлять изобретательность.

– Во имя бескорыстной дружбы?

– Я должен был расположить их к себе, сделаться, так сказать, духовным наставником. Чтобы они чувствовали необходимость во мне.

– В каком направлении вы должны были их наставлять?

– Не хочу себя выгораживать, я говорю вам все абсолютно откровенно, но этот человек был очень циничен. Он сказал, надо искать в людях червоточинку, а если ее нет –

постараться, чтобы она завелась.

– Как же вы приступили к выполнению задания?

– Сначала наблюдал за ними. У меня образовалось много свободного времени, когда вышел на пенсию.

– Что значит – наблюдали?

– Часто заходил в универмаг, где работала Сухова.

Иногда сопровождал их по улицам.

– Они могли насторожиться.

– Какие подозрения может вызвать безобидный старик?

И потом – они беспечны.

– В чем состоял ваш план?

– Познакомиться, а потом использовать маленькие человеческие слабости. Ведь все любят получше одеться, особенно молодые женщины.

– Вы делали подарки?

– Да.

– От имени итальянского инженера?

Здесь Кутепов впервые ответил с задержкой: ему потребовалось время, чтобы по достоинству оценить степень осведомленности людей, ведущих следствие. Наконец он сказал:

– Этот итальянец появился случайно. Он прислал посылку Светлане, и тогда у меня возникла идея использовать, так сказать, сам факт его существования. Я подал идею, ее одобрили и даже развили. Я, видите ли, вошел во вкус, мне нравилось, я словно ставил психологический опыт. Но он мог провалиться в самом начале.

– Почему?

– Я попал в объектив фотоаппарата другу Суховой, молодому человеку по фамилии Дмитриев.

– Подруги видели вас на карточке?

– Да, но не обратили внимания на сходство. Карточка небольшая, я был там немного не в фокусе. Я говорю – они очень беспечны. По-моему, Светлана даже не заметила пропажу этой карточки и письма от итальянца.

– Вы их украли?

– Если угодно так квалифицировать.

– Вы так боялись этих фотокарточек, что не побоялись проникнуть в квартиру Дмитриевых. Чтобы идти на такой риск, нужны серьезные причины. Они только в прошлом?

– Не совсем. И в настоящем тоже. Нельзя оставлять собственный портрет на руках у людей, против которых злоумышляешь.

– Вы что же, с первого шага знали, что кончится уголовным преступлением?

– Нет, нет, упаси бог! – воскликнул Кутепов. – Я вообще не предполагал, к чему все это приведет. Но в июне ко мне опять приехал из Москвы этот человек, я изложил ему в подробностях все, что узнал сам, – ну, взаимоотношения между молодыми людьми, немножко об их характерах. Сказал и об итальянце и что можно скомбинировать с его помощью, отдал ему письмо итальянца. Тогда-то он мне и посоветовал обязательно заручиться каким-нибудь предметом, принадлежавшим Дмитриеву.

– Вам так и сказали – предмет должен годиться для совершения убийства?

Кутепов замахал руками.

– Нет, нет! Просто с появлением итальянца возникали определенные коллизии. Знаете – треугольник… Дмитриев

– юноша горячий… Если что произойдет – могут заподозрить и его…

– Это ваши собственные соображения?

– Я только описывал ситуацию. Решения принимал этот человек.

– Он так и не сказал своего имени?

– Нет. Мы больше не виделись.

– Дальше вы действовали самостоятельно?

– Я регулярно получал инструкции.

– Кто их передавал?

– Делалось довольно просто. Мне звонили по телефону.

Голос был всегда один и тот же, но кто говорил, я не знаю.

Только не тот. Называлось несколько цифр, и я знал, что они означают. Я ехал на железнодорожный вокзал, находил нужный бокс в автоматических камерах хранения, набирал нужный номер и брал оставленную для меня сумку или чемодан. Чаще – сумку. Обычно было и письмо.

– Шифрованное?

– Употреблялась тайнопись.

– Это и были так называемые посылки из Италии?

– Да.

– Сколько их было?

– Три. Но, кроме посылок, был еще довольно дорогой перстень.

– Для кого?

– Просили устроить так, чтобы он попал к матери Галины Нестеровой. Она обожает драгоценности. Я устроил.

– Подарили?

– Нет. Но она уплатила за него до смешного мало.

– Сам Пьетро Маттинелли больше посылок не присылал?

– Если бы присылал, я бы знал. Сухова от меня ничего не скрывала.

– Скажите, кто же был главным объектом – Сухова или

Нестерова?

– Сейчас я могу заявить совершенно определенно: Нестерова. Вернее, ее отец.

– Почему вы так уверены?

– Все шло в этом направлении. Я понял, в чем дело, когда получил приказ сделать слепки ключей квартиры

Нестеровых и выяснить, есть ли у него сейф. Академика в городе всякий знает, но я постарался вникнуть поглубже и выяснил, что главная его работа не подлежит широкой огласке, это нанесло бы ущерб государству.

– Что вы имеете в виду?

– Вообще. Его научные работы. Ничего конкретного я, поверьте, не узнал. Это невозможно.

– Вы достали слепки?

– Да. И мне велено было сделать по ним ключи.

– А от несгораемого ящика?

– Этого мне не удалось.

– Что с ключами?

– Я останавливался в гостинице «Минск». Двадцать седьмого мая пришел в номер человек от них, назвался, представьте, Ваней. У него был ко мне пароль. Он потребовал ключи, и я их отдал.

– И от своей машины?

– Я все делал, как приказывали.

– И письмо Светланы к Маттинелли?

– Да. Так было велено.

– Хорошо, скажите теперь вот что. Вы, насколько можно понять, воздействовали больше на Сухову. Почему?

– Посылки можно было привозить только ей, ведь именно за ней ухаживал итальянец. К тому же я очень скоро заметил, что в этой паре Светлана – Галя верховодит

Светлана.

– Как же вы решились на убийство?

– Я попытался привлечь ее к работе от имени Маттинелли. Все делалось под маркой Маттинелли.

– Ну и что же?

– Я в ней ошибся. Она отказалась. Но главное – все испортил приезд итальянца. Видно, его не ожидали. Мне пришлось спешить, а когда торопишься – сами знаете…

Она бы увиделась с итальянцем, и всему конец.

– Письмо Маттинелли было нужно, чтобы узнать его почерк… Для чего понадобилось письмо Светланы?

– Это, вероятно, приберегалось для шантажа.

– Вам советовали держать в руках Светлану, чтобы воздействовать на Галину Нестерову. По-вашему, это достаточно мощный рычаг?

– Светлана действительно имела на подругу очень большое влияние. Но было не только это. Вероятно, намечалось что-то еще. Во всяком случае, меня просили сказать подругам, что у меня есть племянник и что он скоро приедет. Предполагалось подружить его с Галей.

– Он не приехал?

– Не успел, как видите.

– А кто он такой?

– Я же его не видел.

Марков встал, подошел к столику, где было сложено то, что обнаружили при задержании у Кутепова. В паузе задал вопрос Семенов:

– Вам не говорили, для кого понадобится ваш автомобиль?

– Для племянника.

– Стоянку сами подбирали?

– Я долго работал юрисконсультом в тресте «Оргтехстрой», меня все там знают. И после я тоже часто пользовался их стоянкой, так что искать не пришлось.

– На машине, между прочим, номера вы сменили. Для чего – понятно. Чтобы милиция не нашла. А откуда новые?

– Взял у знакомого.

– Как так?

– Он в больнице, пролежит долго, да и неизвестно, поднимется ли, подозревают рак. Просил присмотреть за его машиной. У него хороший гараж.

– С его согласия взяли?

– Нет, он не знает.

– Это что же, все экспромтом делалось?

– Я же говорю – делал, как приказывали.

– Вы себя все-таки непоследовательно ведете, Виктор

Андреевич, – жестко заметил Павел. – Начали с того, что, мол, буду откровенным, готов помочь следствию и так далее. А из вас приходится по капле выжимать.

Кутепов испуганно взглянул на него.

– Извините, я не умышленно. Какие-то детали ускользают.

– Может, вспомните еще что-нибудь из деталей?

Виктор Андреевич действительно вспомнил.

– Ну, например, меня просили сделать доверенность на мою машину.

– На чье имя?

– Если не ошибаюсь – Никитин.

– Уже с новым номером?

– Да.

– Вы заранее все рассчитали.

– Это было нетрудно. Мною руководили.

– Куда вы девали разводной ключ?

– Бросил в реку.

– Значит, рассчитывали, что все равно подозревать станут Дмитриева?

– Я только выполнял инструкции.

Марков вернулся на свое место. В руке он держал половинку рубля.

– Откуда это у вас и для чего?

– Это пароль. Мне дал его так называемый Ваня. Тогда, в гостинице.

– Пароль к кому?

– Двадцать седьмого июня я должен был поехать в

Тбилиси, пойти в гостиницу «Руставели» и там встретить одного человека. У него вторая половинка рубля.

– Что за человек? Как бы вы друг друга нашли?

– Ваня показывал мне фотографию. Даже две. Фас и в профиль.

– У вас хорошая память на лица?

– Благодаря профессии. – Кутепов повернулся к Павлу.

– По-моему, мне показывали ваш портрет.

Сказанное Кутеповым составлялось с тем, что сказал

Павлу так называемый Ваня, подобно двум половинкам рубля.

– Похож? – спросил Марков.

– Сразу можно узнать, – подтвердил Кутепов.

Марков обратился к Павлу:

– Объясни гражданину Кутепову, для чего вас хотели познакомить.

– Простите за бесцеремонность, у вас, кажется, золотые зубы? – спросил Павел, наклоняясь к Кутепову. – Ваня просил меня взять их у вас.

– Довольно мрачная шутка, – печально сказал Кутепов.

Маркову не понравилась форма, в которую Павел облек свое объяснение.

– Шутка действительно сомнительная, но Ваня предложил ликвидировать вас, – сказал Марков. – Сегодня разговор пока закончим. Вам дадут бумагу. Напишите все подробно, всю свою жизнь.

ГЛАВА 22

Что значит жить без рации

Линда Николаевна, конечно же, нисколько не пожалела о пропаже старого кожаного портфеля – невелика потеря.

Но она видела, что ее жилец совершенно иначе отнесся к исчезновению «Спидолы». А так как она достаточно проницательна, чтобы отличить подлинные чувства и причины чужого недовольства от мнимых, она не поверила Брокману, что «Спидола» безумно дорога была ему просто как отличный приемник. Отсюда напрашивался вывод: «Спидола» служила ему для связи, недаром же он ни на минуту не расставался с нею.

О своих наблюдениях Линда Николаевна Брокману, разумеется, не сообщала. Она терпеливо ждала, что же будет дальше, с удовольствием предвидя, что пропажа средства связи заставит ее жильца чаще прибегать к ее помощи. Линда Николаевна, как известно, жаждала более активной деятельности.

Восьмого и девятого июня Брокман отдыхал, то есть ел и спал, а когда не спал, то все равно лежал на кровати поверх одеяла, заложив руки за голову, смотрел в потолок.

Много раз он прокручивал в уме всю свою поездку в город К., минута за минутой, шаг за шагом, не упуская ни малейшей детали. Ему припоминались даже такие дурацкие мелочи, как нацарапанная в одной из телефонных будок, из которых он звонил, надпись «Сонька дура» или валявшийся на обочине желтый абажур, который он увидел по дороге к мосту через реку.

Он помнил все свои маршруты и мог бы повторить каждый поворот с того момента, как выехал со стоянки треста «Оргтехстрой», до возвращения на нее. Он был уверен, что слежки за ним не велось – он бы ее обязательно заметил.

Но он не имел права так же уверенно считать кражу

«Спидолы» делом случая. Украли не у кого-нибудь, а у него…

Что получается, если принять такую раскладку: эта сероглазая все подстроила специально, а потом угостила его мармеладом со снотворным? Ерунда получается.

Если сероглазая была к нему приставлена, значит, он с самого первого шага был на крючке. Значит, за ним следили, но он ничего не смог обнаружить, хотя проверялся предельно строго, а потом вдруг ни с того ни с сего решили ему прямо сказать: мы за тобой не только следим, но и все про тебя знаем. Иначе эту кражу расценивать было невозможно. Зачем же так грубо разрушать собственную постройку? Такой вариант представлялся Брокману чистой фантазией.

Он обдумывал вопрос и с другой стороны. Предположим, все это затеяно с целью лишить его рации. Но никто,

кроме Линды, не знает, что у него была «Спидола». Недаром с этим приемником ему Монах столько морочил голову, объясняя, как тщательно он обязан скрывать факт его существования. Правда, тот тип из редакции видел «Спидолу», но Линде Николаевне верить можно: он давно работает в газете завхозом и никакого отношения к контрразведчикам не имеет.

И наконец, был третий вариант, основанный, как и оба первых, на допущении, что контрразведка расшифровала его до поездки в город К. Ему позволили проникнуть в квартиру Нестерова, найти там все, что нужно, – может быть, подсунув липу, но опять-таки специально устроили кражу, чтобы он обо всем знал. Тут уж налицо полная нелепость. Он бы перестал себя уважать, если бы считал такие обороты возможными.

Размышления кончились тем, что Брокман нашел у себя легкие признаки неврастении и постановил считать возникшие сомнения и опасения вредными для его здоровья, а следовательно, и для дела.

В сумерки девятого июня Брокман пригласил Линду

Николаевну в свою комнату для важного разговора – что он будет важным, она поняла, увидев окна закрытыми и зашторенными, несмотря на чудесный теплый вечер.

– Вы знаете в Москве Первую Брестскую улицу? –

спросил он.

– Она идет от площади Маяковского к Белорусскому вокзалу параллельно улице Горького.

– Так… Я сам ее, правда, не знаю, но там на левой стороне, если идти от площади Маяковского, и ближе к ней, а не к вокзалу должен быть кирпичный дом, из которого выселили жильцов, а рядом с ним пустырь от сломанного дома, пустая площадка. Запомните все точно.

– Да, да, я слушаю внимательно.

– Вы возьмете вот это. – Брокман показал пустую картонную коробочку от сигарет «Столичные» с оторванной крышкой. С первого дня своего пребывания у Линды Николаевны он курил «Столичные». – В ней ничего нет, как видите, но, пожалуйста, не сомните ее в сумочке.

– Хорошо.

– Дальше. Вот два телефона. – Он показал клочок газеты, где на полях были записаны номера. – На память надеяться не надо, поэтому возьмите, но ни в коем случае не потеряйте. Вернете мне.

– Не беспокойтесь.

– Приедете на площадь Маяковского и из автомата позвоните по первому телефону. Вам ответит мужской голос.

Вы скажете: «Я набрала два девять один сорок три тринадцать?» Это второй телефон, который здесь записан. Вам ответят: «Нет, последние цифры – тридцать один». Если ответ будет другой, позвоните еще раз. Но это вряд ли.

Запоминаете?

– Да, да, продолжайте.

– Звонить вы должны ровно в двенадцать… Ну, плюс-минус две-три минуты…

– Понятно.

– Дальше. Погуляйте полчаса, а потом идите на Первую

Брестскую. Пройдете через пустырь и на нем выбросите эту коробочку. Лучше поближе к середине. И незаметно.

– Понимаю.

– Потом походите по этой улице. Пустую пачку с оторванной крышкой вряд ли кто-нибудь возьмет, а вы все-таки последите… Ветром может унести, а этого быть не должно.

– Но вдруг будет дождь? – сказала Линда Николаевна. –

Она размокнет.

– Это не страшно. Слушайте дальше. Между половиной первого и часом дня где-то недалеко остановится машина.

На ней будет дипломатический номер. Выйдет мужчина с собакой. Когда он пойдет на пустырь прогуляться, исчезайте оттуда и сразу домой.

Линда Николаевна испытывала такое чувство, словно всю эту сцену – как они сидят вдвоем в сумерках при зашторенных окнах и ведут тайный разговор – видела со стороны и будто она молода, как этот бесстрашный мужественный красавец, посылающий свою верную помощницу в путь, полный опасностей и коварных ловушек. Ах, как она ждала этого возвышающего душу мгновения!

Но Брокман продолжал прозаически:

– Вы одеваетесь… очень… как бы это сказать… шикарно. – Он имел в виду не по летам, но это было несправедливо. Линда Николаевна одевалась со вкусом; к тому же она знала, что выглядит моложе своих шестидесяти, и точно соблюдала меру, не впадая ни в ту, ни в другую крайность. Зачем старить себя еще и платьем?

– Хорошо, я надену один свой старенький костюм, –

покорно согласилась она, но при этом посмотрела так, словно хотела сказать: «Какая разница, в чем я буду?»

В субботу, 10 июня, Линда Николаевна приехала в

Москву и все сделала так, как велел ее повелитель. И все получилось так, как он описывал, кроме одного. Она ожи-

дала увидеть дипломата с каким-нибудь холеным большим псом вроде дога или доберман-пинчера, а он вышел из машины с таксой на руках. Правда, такса была холеная, но когда дипломат поставил ее на тротуар и пошел к пустырю, это выглядело немножко несолидно. Но зато очень естественно для дела, которое тут совершалось: заботливый хозяин прогуливает свою собачку.

Дипломат поднял с земли оставленную Линдой Николаевной пустую сигаретную коробку, погулял с таксой на поводке по пустырю минуты три. Линда Николаевна издалека наблюдала за ним, пока он не сел в машину, и тем нарушила данную ей инструкцию, но это было пустячное нарушение.

Вернувшись домой, она отчиталась перед Брокманом и, отдавая бумажку с телефонами, сказала:

– Между прочим, я их прекрасно запомнила.

– Тем лучше, – сказал Брокман. – Постарайтесь не забыть, они вам еще пригодятся.

Прошла неделя, и в следующую субботу Линда Николаевна снова поехала в Москву, но не для того, чтобы оставить или взять какое-то послание, а лишь позвонить по тому же телефону. На сей раз была небольшая вариация.

Раньше она спрашивала: «Я набрала два девять один сорок три тринадцать?» Ей ответил мужской голос: «Нет, последние цифры – тридцать один». Сейчас ее последними цифрами пароля были тридцать один, а ответными – тринадцать. А дальше Брокман велел сказать: «Извините, пожалуйста» – и запомнить слово в слово, что будет сказано ей в ответ.

Она услышала в трубке уже знакомый голос, обладатель которого после обмена паролями сказал: «Ничего, со всяким бывает».

Когда Линда Николаевна передала Брокману эти слова, он заметно повеселел. Это, в свою очередь, обрадовало ее, потому что со дня возвращения из города К. ее обожаемый жилец выглядел весьма сурово, что создавало в доме неуютную атмосферу.

Через три дня Линда Николаевна снова отправилась в

Москву звонить по тому же телефону. Условия оставались те же, что в первый раз, с одной разницей: на ее вопрос о набранном телефоне ей должны ответить не «тридцать один» и не «тринадцать», а назвать совсем другие цифры.

Какие именно – Брокман не знал. Он сказал, что могут сказать любое число, даже трехзначное.

– Учтите, – прибавил он, – за этими цифрами вы теперь едете. Зарубите их себе на носу. Не расслышите – переспросите. И больше никаких разговоров.

По поводу «зарубите на носу» она смертельно обиделась бы на кого угодно, а на своего жильца обижаться не могла.

Она съездила в Москву и привезла для Брокмана цифры

67. Это было в среду, 21 июня. А в пятницу – новое задание.

Утром за завтраком Брокман спросил:

– Сколько в Москве почтовых отделений, как по-вашему?

– Понятия не имею. Может, триста, может, пятьсот. –

Она не понимала, почему это его интересует, но тут же все объяснилось.

– А где находится шестьдесят седьмое?

– Я же не в Москве живу. Да и никто из москвичей, кроме почтовых работников, таких вещей тоже не знает.

– Ну, это неважно. Спросите в справочном бюро.

Линда Николаевна, конечно, сразу связала это почтовое отделение с цифрами, привезенными ею из Москвы, и ждала, что будет дальше.

Брокман допил свой кофе и сказал:

– Завтра поедете в Москву. В шестьдесят седьмом почтовом отделении на ваше имя до востребования будет письмо или открытка. Надо получить. Для этого требуется документ?

– Конечно.

Почтовое отделение № 67 оказалось близко от Курского вокзала – в доме № 29 по улице Чкалова. Действительно, на имя Л. Н. Стачевской там лежала открытка. В

ней было написано:

«Дорогая Л. Н.! Буду в столице проездом 1 июля всего

на два дня. Мне нужен коричневый плащ или зонт (жела-

тельно японский, автоматический), а времени для покупок

не будет. Если не трудно, купите для меня. Сообщите, когда можно встретиться. Заранее благодарен. Ваш Н. А.

Воробьев».

(Тут авторы считают своим долгом напомнить читателям о сделанном в самом начале предупреждении насчет того, что среди участников этой истории очень много людей с птичьими фамилиями. Вот и еще одна, но это уже последняя.)

Вполне безобидная открытка, и содержание самое банальное. Но Линда Николаевна понимала, что в ней заключены важные сведения, имеющие прямое отношение к какой-то операции, в которой она сама пока участвует в качестве простого курьера. Это слегка ущемляло ее самолюбие, ей хотелось большего. Вероятно, Брокман каким-то образом сумел почувствовать ее недовольство и счел, что злоупотребляет своей властью, так часто используя старого человека на побегушках, поэтому, прочитав открытку, он сказал:

– Вы извините, Линда Николаевна, вам из-за меня приходится по жаре мотаться…

– Не переживайте, не развалюсь. Мне это на пользу…

До 30 июня Линда Николаевна сидела дома, а в тот день

Брокман продиктовал открытку, которую просил бросить в почтовый ящик, но не здесь, а опять-таки в Москве. Она заложила открытку в книгу, которую взяла на дорогу.

Открытка содержала такой текст:

«Дорогой Н. А.! Вашу открытку получила. Просимых

вещей не покупала, купим вместе, я вам помогу. Встре-

тимся в час дня».

И подпись Л. С.

Адрес на открытке:

«Москва, 167 почтовое отделение, до востребования, Воробьеву Н. А.»

Линда Николаевна порадовалась собственной сообразительности, когда поняла, что услышанное ею по телефону число 67 сообщило ее жильцу не только номер почтового отделения, где следует получить корреспонденцию, но и номер того отделения, куда надо послать ответную открытку. Простым добавлением единицы количество информации удваивается. Интересно, как расшифровываются другие числа и слова открытки? Линда Николаевна надеялась, что и это ей со временем станет ясно.

Открытку она бросила в почтовый ящик на площади у

Курского вокзала.

4 июля 1972 года, во вторник, в почтовое отделение №

167, находящееся в доме № 56 на Ленинградском проспекте, зашел утром мужчина лет сорока, среднего роста, неприметной наружности. Предъявив в окно выдачи корреспонденции паспорт на имя Воробьева, он получил открытку и направился к станции метро «Аэропорт», но уехать на метро ему было не суждено: у дома № 60 его остановил, козырнув, молодой человек в милицейской форме с лейтенантскими погонами.

– Прошу предъявить документы.

Воробьев этого не ожидал и на минуту растерялся.

Машинально достал паспорт, в который была вложена открытка, протянул его лейтенанту, но в последнее мгновение выдернул открытку.

Лейтенант долго рассматривал паспорт. Наконец спокойно сказал:

– Карточка переклеена, гражданин Воробьев.

– Ерунда какая-то. – Воробьев ненатурально усмехнулся.

– Это ваш паспорт? – спросил лейтенант.

– Конечно, мой.

– Тогда придется вас немного задержать. Прошу. –

Лейтенант показал рукой на желтую милицейскую «Волгу», стоявшую у тротуара.

Он ключом открыл правую дверцу, распахнул ее для

Воробьева. Затем обежал машину, сел за руль.

Воробьев в это время успел незаметно выбросить открытку в окно, для чего чуть приспустил стекло. Но лейтенант заметил, вышел, подобрал открытку, ничего при этом не сказав, снова сел за руль, и они поехали.

– Куда вы меня везете?

– В отделение…

В отделении милиции разыгралась такая сценка.

Лейтенант привел Воробьева к заместителю начальника по уголовному розыску, отдал ему паспорт и доложил:

– Товарищ майор! Гражданин Воробьев задержан мною у станции метро «Аэропорт». Есть схожесть с рецидивистом, объявленным во всесоюзный розыск. При задержании пытался выбросить вот это. – Лейтенант положил на стол открытку.

Майор тоже долго разглядывал паспорт, потом самого

Воробьева, потом читал открытку. А после этого сказал:

– Карточка заменена. Как вы это объясните?

Воробьев произнес слова, которых ни тот, ни другой милиционер не ожидали.

– Это все ерунда. Вы не имеете права меня задерживать.

Я иностранный подданный. Турист. Живу в гостинице

«Украина». Можете проверить. А паспорт этот не мой.

– Понятно, что не ваш, мы тоже так думаем, – сказал майор. – Поэтому объясните нам, как он у вас оказался.

– У меня его не было. Впервые вижу. Лейтенант все подстроил.

– Вот это да! – в восхищении сказал лейтенант.

Майор позвонил кому-то по телефону, объяснил ситуацию и сказал напоследок: «Хорошо, жду», – положил трубку и обратился к Воробьеву:

– Мы вас задержим. До выяснения.

– Я требую соединить меня с посольством. Вы не имеете права меня арестовывать.

– Не волнуйтесь, ваши права не пострадают, все будет по закону. Присядьте. – Майор показал на стул у окна.

Но Воробьев садиться не захотел. Он начал ходить перед столом от стены к стене. Майор и лейтенант разговаривали о чем-то, не обращая на него внимания.

Через полчаса приехал Семенов. Он увез Воробьева.

ГЛАВА 23

Решение

Новый начальник отдела генерал Петр Иванович Лукин, сменивший умершего от инфаркта генерала Сергеева, своего давнего товарища и соратника, в общих чертах знал операцию «Резидент», начавшуюся много лет назад и теперь достигшую той степени развития, когда требовалось принять решение: либо продолжать ее, либо свернуть.

Генерал условился с полковником Марковым, что

Марков сам определит срок подробного доклада, чтобы окончательно все обсудить и выработать линию дальнейшего поведения. 3 июля Марков попросил генерала назначить доклад на следующий день. 4 июля в кабинете

Лукина собрались в 11 часов Марков и Синицын. Они захватили с собой комнатный кинопроектор, небольшой экран, коробку с кинопленкой. Марков принес две толстые папки с бумагами. Был еще чемоданчик, который они не открывали.

Павел повесил экран на стену поверх висевшей там географической карты, напротив поставил на стол проектор и рядом с ним положил коробку с узкой кинопленкой.

Лукин пригласил всех садиться и сказал:

– Начнем.

Марков напомнил историю дела и, закончив введение, предложил:

– Я думаю, Петр Иванович, для краткости остановимся только на узловых моментах и не будем трогать, так сказать, соединительную ткань.

– Для краткости, но не в ущерб?

– Конечно, – заверил Марков. – Кое-что мы вам и покажем. Но эпизоды на разных пленках, кусочками, так что будут частые перерывы.

– Ничего. Кто у вас за киномеханика?

– Синицын.

– Ну, мы ему «сапожника» кричать не будем. Но сначала, Владимир Гаврилович, помогите мне, пожалуйста, от навязчивых дум избавиться. Никак не могу одну загадку решить.

– С удовольствием, Петр Иванович, если это в моих силах.

– Я, конечно, не так глубоко в этом деле сижу, могу кое-чего не понимать, но не кажется ли вам, что выдача

Кутепова Бекасу выглядит странно?

– Тут надо учитывать два обстоятельства, – сказал

Марков. – Во-первых, Кутепов никого не может выдать. У

него была односторонняя связь, он даже толком не может объяснить, кто давал ему приказания. Все, что от него требовалось, он сделал – его можно убрать.

– Вы думаете, они всерьез полагают, что Бекас может его убить?

– Это уже второе обстоятельство. Они с самого начала не до конца доверяли Бекасу. Но и полной уверенности, что

Бекас контрразведчик, тоже нет. Выдать Кутепова – значит развязать сразу два узла. Им важно, чтобы Кутепов был выключен из действия, а вместе с ним и Бекас. А как это произойдет, не имеет значения.

– Но Кутепов все-таки знает довольно много. И через него же идет нитка к академику Нестерову.

– Обратите внимание: Кутепов должен встретиться с

Бекасом через месяц. За этот месяц, вероятно, рассчитывали сделать все, что нужно. Во всяком случае, основную часть.

– Если так, то все понятно.

– Между прочим, – добавил Марков, – этот точно определенный срок – месяц – заставляет предполагать, что

Брокман заслан тоже на определенный срок. На короткий.

– Ну хорошо, – сказал Лукин. – Показывайте ваше кино.

Марков дал знак, Павел зарядил проектор пленкой.

– Движение после долгой спячки возобновилось с того дня, как Уткин взял расчет на работе, – начал Марков. – До этого мы знали из донесений Михаила Тульева, что разведцентр готовит к засылке серьезного агента, даже опасного, судя по его прошлому. Совпадение во времени давало основания полагать, что активность Уткина, несколько лет жившего абсолютно спокойно, связана с этим агентом.

Уткин неожиданно для нас поехал к жене Тульева. А так как Тульев имел отношение к подготовке агента, мы должны были предположить, что поездка Уткина нужна им для проверки. Во-первых, лишний раз проверить Тульева, который так и не освободился от подозрений со стороны

Себастьяна. Во-вторых, установить, не ведется ли за Уткиным наблюдение. Синицын, покажите первую пленку. –

При генерале Марков называл Павла на «вы».

Павел включил проектор. На полотне замелькали кадры, запечатлевшие поездку Уткина к Марии. Когда эпизод окончился, Марков продолжал:

– Обратите внимание – у него «Спидола» и чемоданчик.

Видите, он держится так, словно специально подставляется, чтобы его обязательно заметили. При этом мы не должны быть на сто процентов уверены, что он не обнаружил наблюдения. Даже один процент сомнения обязывал считать допустимым, что Уткин расшифровал Синицына или его помощника. А если не сам Уткин, то кто-то другой, контролировавший его поездку. Мы так и считали. Потом учли еще одно обстоятельство: коль скоро разведцентр в лице Себастьяна не доверяет Тульеву, значит, его жену считают способной сообщить нам о визите Уткина. Из этого следовал вывод: Уткина действительно могут нам подставлять специально. В таком случае главное для них –

не проверка Тульева, а что-то другое. Но, может быть, они таким образом проверяли и надежность легенды Уткина.

Он жил много лет в полном бездействии, зарабатывая стаж и репутацию. Для кого и для чего? Теперь ясно, что не для себя. Скорее всего для Брокмана. Но в конце концов раз-

ведцентр предпочел, вероятно, перестраховаться и не использовать нажитое Уткиным доброе имя – нового Уткина нет, мы бы его нашли очень быстро. Из этого видно, какое значение они придают задаче Брокмана.

Марков посмотрел на Павла, тот сменил пленку в проекторе.

– Дальнейшее поведение Уткина подтверждает, что в его задачу совершенно не входило действовать скрытно.

Сейчас вы увидите это, Петр Иванович. И опять обратите внимание на радиоприемник.

Павел снова включил аппарат. Эта пленка была длиннее. Она показывала Уткина в Москве на вокзале, входящим в вагон, выходящим из вагона. На экране двигался здоровый, довольный жизнью человек, кажется, не помышлявший ни о чем, кроме предстоящего отдыха. С ним всегда была «Спидола» – или в руке, или на ремешке через плечо.

Марков комментировал:

– Уткин приехал в Батуми двенадцатого мая. Нам было известно, что семнадцатого туда прибывает круизный теплоход «Олимпик».

На экране шли кадры, снятые у дома, где жил Уткин.

– Остановите, – сказал Марков Павлу. Кадр показывал парадное, куда входил Уткин, сидящих на скамейке стариков и кусок тротуара, по которому шли прохожие – их было много. – Дом большой, стоит на бойком месте, –

продолжал Марков. – Говорю не в оправдание, Петр Иванович, но это существенно.

– А в чем вы должны оправдываться? – спросил Лукин.

– Скоро поймете. Синицын, зарядите пленку за семнадцатое мая.

Павел еще плохо освоил киноаппаратуру, поэтому менял пленку довольно долго.

Марков объяснял:

– Мы, конечно, считали, что Уткин ждет «Олимпика», чтобы встретить кого-то. Исходя из того, что он демонстративно пренебрегает элементарной конспирацией, следовало предположить, что тот, кого он встретит, будет лишь фигурой для отвода глаз. Иначе вся эта игра в открытую не имеет никакого смысла. Но именно на этом мы и просчитались. Началось с того, что Уткин безвыходно засел дома. Он только раз посетил порт, чтобы посмотреть, где швартуются суда. Такая резкая перемена в поведении сбивала с толку и заставляла усомниться в правильности прежних выводов. Может быть, мы напрасно считали, что

Уткин умышленно все делает напоказ? – Марков обернулся к Павлу: – У вас готово?

– Да.

– Впрочем, погодите. – Марков протянул генералу фотокарточки, на которых был изображен Брокман. – Прислал Михаил Тульев, снимки сделаны в Швейцарии, на курорте Гштаад. Это Брокман – агент, которого с участием

Тульева готовили к засылке.

Дав генералу разглядеть снимки, Марков сказал Павлу:

– Пускайте.

Минут пять они смотрели, как Уткин вышел из дому, пришел на морской вокзал, как с трапа сходят туристы.

Затем в кадре появился Брокман, затем Уткин и Брокман встретились и Уткин передал Брокману «Спидолу».

– Стоп, – сказал Марков на крупном плане и обратился к генералу: – Скажите, Петр Иванович, этот турист похож на Брокмана?

– Безусловно похож, – сказал Лукин. – Но это не

Брокман.

– Это уже в оправдание? – спросил Лукин.

– Я должен обратить ваше внимание, что разведцентр в этой операции все построил на отвлекающих маневрах.

Итальянец, Алексей Дмитриев, Уткин – все это для того, чтобы увести нас в другую сторону. Наконец, подмена

Брокмана. Не менее важна «Спидола». Эти два отвлекающих фактора сработали как магнит, притянули к себе. Ведь мы знали о Брокмане, ждали именно его. Человек, которого они подобрали, не абсолютный двойник Брокмана, но это быстро разберешь, если поставить рядышком живых или их портреты, а идентифицировать живого человека, которого прежде не видел, по фотопортрету, – дело не такое простое, как кажется. Ну и «Спидола», конечно, сильно все усложнила. Уткину все-таки удалось сыграть отвлекающую роль.

– Вы в третий раз говорите о «Спидоле», – сказал Лукин.

– Сейчас объясню. Это рация, и она лежала в тайнике на

Златоустовской улице в доме номер двадцать семь, в том городе, где жил Уткин. Он взял ее оттуда, но выходил в эфир только один раз, незадолго до поездки к жене Тульева. И больше не расставался с нею. «Спидола» была особой его приметой, яркой меткой. К тому же Уткин и в Батуми выходил в эфир. Вы только что видели пленку –

«Спидолу» Уткин передал человеку, которого мы принимали за Брокмана. У нас не было сомнений, что это именно та «Спидола». Уткин много лет прожил на виду, и никто не видел, чтобы он покупал какой-нибудь радиоприемник, а уж «Спидолу»-то обязательно бы заметили.

– А она тоже подменена?

– Да.

– Нетрудно сообразить: с настоящей «Спидолой» ушел настоящий Брокман, – сказал Лукин.

– Вот именно. На то, чтобы добраться до морского вокзала и потом вернуться с мнимым Брокманом домой, Уткину потребовался час с небольшим. За это время в его комнате успел побывать настоящий Брокман. Он и взял рацию. За домом велось наблюдение. За этот же час в парадное и из парадного вошло и вышло более двадцати человек. Брокман изменил внешность, на свою фотографию был не похож. Стрижка совсем другая. Приклеил усы. Все происходило слишком скоротечно. С «Олимпика» сходили группами. Брокман был в третьей.

– Когда же обнаружились подмены? – спросил Лукин.

Вместо ответа Марков попросил Павла пустить пленку.

Это был момент возвращения мнимого Брокмана и Уткина на теплоход. Они подошли к трапу, предъявили пограничникам пропуска и поднялись по трапу. У квази-Брокмана на ремешке через плечо висела «Спидола».

– Когда они ушли из квартиры, был разговор с хозяйкой, – сказал Марков. – Она сообщила, что в отсутствие квартиранта заходил его друг Володя, но пробыл всего несколько минут. В комнате Уткина осталось кое-что из его вещей.

– А настоящий Брокман так и ушел?

– Да. Но мы нашли его след. До Тбилиси он ехал сначала на попутной легковой, потом на грузовике. Оба водителя опознали своего пассажира по фотоснимкам. Далее, мы нашли проводницу вагона, в котором ехал Брокман. Он приехал в Москву. Активный розыск был начат с восемнадцатого мая, но в Москве, конечно, он проскочить успел.

Правда, мы знали, что из Москвы на дальних поездах и на самолетах Брокман не уезжал. Автомобильный транспорт тоже был под контролем. Обнаружен он двадцать восьмого мая. Как вы знаете, это произошло в связи с делом Кутепова, о котором я вам докладывал. Выход на Брокмана сделан, так сказать, с другого конца, и это ускорило поиск.

– Значит, у нас все-таки есть одно «белое пятно», –

подытожив изложенное Марковым, сказал Лукин.

– Да, десять дней, которые прожил Брокман бесконтрольно в доме Стачевской.

– И эта пресловутая «Спидола» у него? – спросил Лукин. Впервые подал голос Павел Синицын:

– Нет, Петр Иванович, она уже у нас. – Он открыл чемоданчик, вынул рацию.

– Конфисковали, значит?

– Изъяли, Петр Иванович, – сказал Марков. – Иного выхода не было. Требовалось лишить его радиосвязи, чтобы действовал контактным способом. Радиокод они сменили, расшифровать пока не удалось.

– А как удалось со «Спидолой»?

– Мы попросили завхоза редакции, в которой подрабатывает Стачевская, навестить ее дом, и он сказал, что видел «Спидолу». После этого решено было рацию изъять.

А потом лейтенант Ковалева и старший лейтенант Жаров организовали все довольно удачно.

– Рискованно, – подумав, сказал Лукин. – У него наверняка зародились подозрения. Доложит в центр, там сообразят, что бумаги Нестерова – бутафория.

– Не могут они поверить, что мы сначала столько усилий положили ради этой бутафории, а потом одним вопиюще неуклюжим ходом испортили себе всю комбинацию.

– Грубовато, конечно, но, пожалуй, в этом-то и соль, а?

– Должно сработать, – убежденно сказал Марков.

– Будем надеяться. Мне вот что не совсем ясно, Владимир Гаврилович. Зачем Кутепов эту девушку убить хотел?

– Ну, во-первых, он ее боялся. Вербовал – отказалась.

Приезжает итальянец – все раскрывается. Во-вторых, ее смерть должна была произвести весьма сильное впечатление на Галину Нестерову. Цепочка понятная. Нестеров очень любит свою дочь. Представьте, если отцу скажут: или помогайте нам, или с вашей дочкой случится то же, что и с ее подругой.

– Вы полагаете, Нестерова в покое не оставят?

– Одной поездкой Брокмана дело может и не ограничиться. Кутепов на допросе, например, заявил, что ему велели подготовить подруг к встрече с каким-то племянником. Наверное, имелся в виду Брокман. Мамочка Галины

Нестеровой тоже оскоромилась – ей дорогой перстень Кутепов продал за бесценок.

– У Брокмана, считаете, других задач нет?

– Мы не все знаем, Петр Иванович, – ответил Марков совершенно теми же словами, которые произнес однажды в разговоре с Павлом. – Пока не все. – Он посмотрел на часы.

– Но буквально в эти самые минуты выяснится одно дело…

Появился ходок из-за рубежа.

– К Брокману?

– Да. Но разрешите, Петр Иванович, покончить сначала с тем, что уже есть. Сейчас мы покажем вам, к кому обратился Брокман, когда остался без «Спидолы».

Павел успел освоиться с проектором и теперь исполнял обязанности киномеханика хорошо.

На экране возникла площадь Маяковского. Затем в кадр вошла Линда Николаевна. Она набирает номер в будке телефона-автомата. Идет по Первой Брестской. Достает из сумочки сигаретную коробку, роняет ее на землю посреди пустыря. А вот и автомобиль с дипломатическим номером.

Мужчина приятной наружности с таксой на руках поднимается из-за руля, гуляет с таксой по пустырю, наклоняется, подбирает коробочку. И уезжает.

– Старый лис, – сказал Марков. – Сотрудник известного вам посольства.

– Знаете его? – спросил Лукин.

– В шестьдесят шестом работал в Чехословакии, потом недолго в Польше, потом куда-то исчез, а с шестьдесят девятого – в Москве.

– У нас за ним что-нибудь числится?

– Одна нитка определенно к нему вела, да оборвалась.

Это еще два года назад было. Косвенных данных уже порядочно набралось. Но он осторожный. Тут вот впервые попался. Скорей всего Брокман передал ему микропленку с нестеровскими формулами… Посмотрим дальше.

На экране – вход в почтовое отделение № 67. Появляется Линда Николаевна.

– До этого она звонила по тому же телефону. Вероятно, тут Брокман работает уже по пожарному варианту –

«Спидолы»-то нет. Стачевская получила открытку. А

тридцатого июня сама отправила открытку. Ей писал некто

Воробьев, и она послала открытку Воробьеву.

– Это и есть ходок к Брокману?

– Да. Приехал с туристской группой. С ним работает майор Семенов – земляк Кутепова. – Марков опять посмотрел на часы.

– Воробьева задержали? – спросил Лукин.

– Да.

– Пугаете вы их, Владимир Гаврилович.

– Ничего. Все обставлено незатейливо, но правдоподобно. Сказано, что похож на разыскиваемого рецидивиста. А паспорт оказался с изъяном. Судя по открыткам, тут какое-то спешное дело. Группа Воробьева послезавтра улетает. Значит, сегодня он открытку получил, а само дело назначено на завтра. У Брокмана связи нет, до него не успеет дойти.

В кабинет вошел секретарь генерала.

– Владимир Гаврилович, вас спрашивает майор Семенов, – обратился он к Маркову. – Говорит, что вы велели звонить, если срочно.

Марков взял трубку белого аппарата.

– Семенов? Слушаю вас… Где вы?. Везите сюда. – И, закончив разговор, Марков сказал генералу: – Сейчас Семенов привезет Воробьева. Мы с ним потолкуем у меня, а потом я вам доложу. Там что-то непростое.

– Хорошо, – сказал Лукин. – Жду вас.

Воробьев, который в группе по своему иностранному паспорту значился как Блиндер, ни в чем не стал запираться. Семенов рассказал, что Воробьев сделался податливым с того мгновения, когда из его чемодана извлекли четыре разноцветных длинных тюбика, в каких продается зубная паста. Надписи на них были немецкие и действительно сообщали, что тюбики содержат зубную пасту.

Семенов хотел отвернуть колпачок на одном и выдавить для пробы себе на ладонь его содержимое. Тюбики оказались запаянными, но Воробьев закричал так, словно его пырнули ножом. Несколько раз повторил: «Нельзя! Нельзя» – и заявил: пусть его отвезут к ответственному работнику КГБ, он все расскажет.

И вот он сидит перед Марковым. А на столе между ними четыре разноцветных тюбика.

– Почему вы так перепугались? – спросил Марков.

– Мне строго приказано: ни при каких обстоятельствах они не должны быть вскрыты.

– А что в них, по-вашему?

– Не знаю.

Марков вызвал помощника. Тюбики отправили в химическую лабораторию.

– Кому вы это привезли? – спросил Марков у Воробьева.

– Я должен встретиться с женщиной, ее зовут Линда

Николаевна.

– Где? Когда?

– Завтра в час дня на сквере у памятника Пушкину.

– Вы писали ей открытку?

– Нет. Только получил от нее.

– Знакомы?

– Нет.

– Она сама должна к вам подойти?

– Да. У меня должен быть коричневый плащ.

– И что же, вы должны отдать тюбики ей?

– Нет. Она должна сказать: «Поедемте ко мне домой» –

и привезти к человеку, которому это послано. Мне приказано отдать только ему, из рук в руки.

– И все?

– Говорили, что он может тоже что-нибудь мне передать.

– А вы его знаете?

– Нет.

– Как его фамилия?

– Никитин.

– Как фамилия вашего шефа?

– Самого главного? – спросил Воробьев.

– Да.

– Не знаю. Я там недавно. Между собой его зовут Монк

– по-английски значит Монах.

– А тот, кому предназначены тюбики, знает вас?

– Не могу ничего сказать.

Марков поднял телефонную трубку, набрал номер.

– Подготовьте сообщение в МИД, что господин Блиндер до выяснения задержан нами за нарушение паспортного режима.

Марков, видя, что Воробьев-Блиндер при его последних словах явно воспрянул духом, сказал ему, кладя трубку на место:

– Сейчас я имею право пообещать вашему посольству.

Мы еще не знаем, что содержится в тюбиках. – И после паузы добавил: – Но вы, пожалуй, отпущены не будете.

Совещание у генерала Лукина возобновилось в три часа дня. Марков захватил с собой магнитофон с лентой, на которой был записан допрос Воробьева. Прослушав запись и посмотрев паспорт Воробьева, Лукин сказал:

– Если я вас правильно понимаю, мы сейчас пришли к развилке, Владимир Гаврилович?

– Совершенно верно.

– А когда химики дадут анализ?

– Зависит от сложности вещества.

– Но сегодня по крайней мере?

– Обещают.

– Ладно. Какие же мысли?

– По-моему, настал момент решить вопрос принципиально: продолжать или кончать операцию «Резидент», –

сказал Марков.

– Если продолжать – что будет?

– Без всяких анализов ясно, что Воробьев привез для

Брокмана не зубную пасту. Можно заменить содержимое тюбиков. Воробьев согласится до конца исполнить свою миссию под нашим контролем – в этом сомнений нет. Потом посмотреть, что сделает с тюбиками Брокман. Но вообще Брокмана нам надо обезвредить. Его связи выявлены, больше через него ничего не получишь.

– Значит, предпочтительно другое решение – кончать?

– Да, – твердо ответил Марков.

– Тогда формулы академика Нестерова будут выброшены в корзину?

– Не обязательно. Формулы Брокман добыл до приезда

Воробьева. Мы потеряли из виду Брокмана на десять дней, с семнадцатого до двадцать восьмого мая. Он ездил к Нестерову пятого июня. Они вполне реально рассчитывают,

что раньше двадцать седьмого июня, когда назначена встреча Кутепова и Бекаса, мы о Нестерове ничего знать не могли. Так что все естественно.

– Хорошо, – сказал Лукин. – Сворачиваем операцию.

Что это влечет за собой?

– Провал Брокмана автоматически бьет по Михаилу

Тульеву. За предыдущие годы мы взяли несколько агентов разведцентра по данным, которые сообщил Тульев. Себастьян уже давно пытается по этим данным и по этим провалам, так сказать, высчитать Тульева. С Брокманом же

Тульев связан прямо. Тут у Себастьяна сомнений уже не останется.

– А как же с «белым пятном»? Что делал Брокман в те десять дней, пока был бесконтролен? Мы этого можем не узнать, если даже и возьмем его.

– Да, лишнего на себя наговаривать никто не будет.

– Он, видно, с характером, – сказал Лукин.

– И с биографией, – добавил Марков. – Можно попытаться, конечно…

– Что – попытаться?

– Послать кого-нибудь вместо Воробьева.

Павел, во все продолжение беседы скромно помалкивавший, покашлял при последних словах в кулак.

– Нет, тебе нельзя, – не глядя на него и забыв свое официальное «вы», сказал Марков. – О твоем существовании Брокман наверняка знает. И потом ты с Кутеповым завязан.

– Судя по всему, Воробьев никаких полномочий не имеет, – сказал Лукин.

– Да, – согласился Марков, – но заманчиво и поблефовать немножко. Брокман может что-нибудь передать Воробьеву.

– Опасно, – сказал Лукин.

– Опасность, конечно, есть. Очень странный пароль для встречи. Как в детской игре. Коричневый плащ, и больше ничего. Коричневые плащи не в одном экземпляре шьются.

– Есть еще что-то, – вставил Синицын, – какая-нибудь примета, которую знает Брокман.

– Вероятно. И еще известно, что эта Линда должна сказать: «Поедемте ко мне домой».

– Если решаем сворачивать, то послать кого-нибудь к

Брокману не помешает, – сказал Лукин. – Но человек должен быть решительный.

– Майор Семенов управится. Как ваше мнение, майор

Синицын? – Марков опять обращался к Павлу на «вы».

– Вообще-то подходит, – сказал Павел с несколько ревнивой интонацией.

Лукин ее уловил.

– А в частности?

За Павла ответил Марков:

– Майор Синицын хочет сказать, что он сделал бы это лучше.

Лукин и Марков посмеялись немного, но Павел остался при своем мнении.

– Его надо подстраховать, – сказал он серьезно.

– Не помешает, – сказал Лукин. – А где Семенов, Владимир Гаврилович?

– Позвать?

– Надо познакомиться.

Марков попросил секретаря генерала вызвать майора

Семенова. Когда он явился, Марков представил его Лукину. Садясь в кресло, Лукин сказал:

– По руке вижу – сила есть. А если стрелять?

– Обучен, товарищ генерал, – проговорил Семенов.

– Меня зовут Петр Иванович, – заметил Лукин. – Мы все обучены, хотя мне, по правде сказать, кроме как в тире, стрелять не приходилось. И вряд ли придется. И вообще не наше это дело. А тут, представьте, невероятный случай –

дело может дойти до стрельбы.

– Если надо, не промахнусь, – сказал Семенов.

– Тут не в тире, не на стрельбище, – сказал Марков. – С

Брокманом состязаться будете. Важно, кто быстрее. А он был профессиональным убийцей, зарабатывал этим на жизнь.

– На реакцию никогда не жаловался, Владимир Гаврилович. Я и с парашютом прыгал.

– С парашютом и Брокман прыгал, но не стоит сейчас о технике говорить. У нас будут такие патрончики – Синицын объяснит их действие. Потом все уточним.

– Мы, кажется, слегка забежали вперед, Владимир

Гаврилович, – сказал Лукин.

– Да, надо получить результаты анализа. – Марков посмотрел на Павла, на Семенова и сказал им: – Вы пока свободны. Идите ко мне, прикиньте насчет завтрашнего дня. И заберите все это. – Он показал на проектор и прочее принесенное ими в кабинет Лукина.

Когда Павел и Семенов ушли, Марков сказал генералу:

– Не с легкой душой, Петр Иванович, говорил я о

Тульеве.

– Насчет отзыва?

– Да. Сколько сил потрачено. И место у него – не каждому дано, не в любой день устроишь. Конечно, все давно окупилось, но терять жаль.

– А провал Брокмана обязательно означает провал

Тульева?

– Я сказал – автоматически. Может быть, это не совсем так. Но риск для него увеличится сильно.

– А он согласен рискнуть? Вы с ним эту тему не обсуждали?

– Он-то согласен. Но пока Себастьян на месте, Тульев все время будет ходить по острию ножа. Правда, уже не первый год у них толкуют, что Себастьяна уберут, а он все не убирается.

Лукин встал, прошелся по кабинету, снова сел.

– Владимир Гаврилович, ну, а если положа руку на сердце?

– Все-таки я бы отозвал. Он и приедет не пустой. И

здесь будет очень полезен.

– Тогда нечего колебаться. Кончаем «Резидента».

Марков, казалось, хотел больше для себя, чем для Лукина, сделать собственные выводы еще доказательнее.

– К тому же вот какое соображение, Петр Иванович: ему уже пятьдесят лет, для шефов разведцентра он прежней ценности уже не имеет – не на все годится. А по цене и место за столом.

– А нельзя ли устроить так, чтобы он не все узы с ними рвал? Чтобы из штата, как говорится, ушел, а внештатно остался? При условии, конечно, что его не совсем лишат доверия.

– Мы по этому вопросу тоже с ним обменивались. Тут трудно что-нибудь предвидеть. Во всяком случае, если мы сейчас окончательно решим его отзывать, то он там попросит не отставку, а длительный отпуск. Так сказать, за свой счет. А оставаться после пожара с Брокманом все-таки слишком рискованно. Под горячую руку Себастьяну попадет – и прощайте…

– У вас с ним связь быстрая?

– Относительно.

– А с переправой как?

– Это он сам все обеспечивает. Нам надо знать только точку и время.

– Ладно. Через час доложим по начальству. Думаю, наше решение одобрят.

– Хорошо, Петр Иванович.

Около шести часов вечера Марков получил результаты анализов вещества, заключенного в тюбиках из-под зубной пасты. При всем своем научно-объективном бесстрастии они имели, мягко выражаясь, страшноватый смысл: содержимое тюбиков, само по себе безвредное, в сочетании с определенными химическими соединениями дает отравляющие вещества широкого спектра действия, обладающие исключительной силой даже в водных растворах ничтожной концентрации и длительное время не подвергающиеся распаду.

В кабинете у генерала Лукина вновь собрались на совещание Марков, Синицын и Семенов. В качестве консультанта присутствовал в самом начале сотрудник химической лаборатории, который ушел, сделав подробные комментарии к результатам анализа.

Было ясно: если содержимое тюбиков может служить одной из составных частей отравляющего вещества, то вторая часть находится у Брокмана.

Никто, разумеется, не рассчитывал, что эту вторую часть удастся у Брокмана найти и отобрать, что он по доброй воле вдруг возьмет и все расскажет, но подмена

Воробьева Семеновым была окончательна решена. Брокмана все равно надо арестовать в ближайшее время. Нелишне поэтому сделать попытку общения с ним еще на воле: вдруг выяснятся какие-то детали, которые могут оказаться полезными в будущем.

На паспорт Воробьева (он, кстати, был не фальшивый; как установили, подлинный владелец, будучи пьяным, годом раньше потерял свой паспорт) наклеили карточку Семенова.

Павел объяснил Семенову действие патронов с газом, обездвиживающим человека на полчаса, и показал, как пользоваться оружием.

– Но учти, – сказал при этом Павел, – у Брокмана тоже есть что-нибудь такое или еще почище. Между прочим, это на Западе приобретено. Насчет прихлопнуть человека там, знаешь, стандарт высокий. Так что все дело в быстроте –

кто первый.

У Воробьева-Блиндера был позаимствован его коричневый плащ. В карман плаща положили тюбики, которые теперь содержали настоящую зубную пасту, но не заграничную, а производства московской фабрики «Свобода».

Марков, Синицын и Семенов втроем составили план –

каким образом Синицын должен завтра страховать Семенова. Они отлично сознавали, что план этот, в сущности,

абстрактен, так как в нем невозможно учесть главнейший фактор – то, что предпочтет делать сам Брокман. По этому поводу Павел сказал: «План – не догма: перевыполнишь –

ругать не будут».

ГЛАВА 24

Домой!

В его переписке с Марковым эта тема – возвращение в

Советский Союз – возникала и раньше. Михаил покривил бы душой, если бы стал уверять, что у него нет желания вернуться и что при этом личные интересы не имеют для него ровно никакого значения. Жена и сын, которых он любил и которых не видел восемь лет, были его единственными на свете родными людьми, как у них единственным родным был он. При таком положении хуже, чем он, мог бы почувствовать себя лишь его сын Сашка, оставленный им еще в пеленках, а теперь ходящий в школу.

Но он, к счастью, пока достаточно мал, чтобы не задумываться о пагубном действии долгой разлуки. Марии тоже плохо, но с нею Саша. Как ни поверни, а им все же легче.

Они живут вдвоем, они дома…

Оценивая объективно свое положение в разведцентре, Михаил не мог назвать его блестящим. Монах, разумеется, не посвящал его и в сотую долю своих разработок, более того, порою в силу профессиональной привычки как бы невзначай подбрасывал ему заведомо ложные сведения, но при этом Монах не лишал его своего чисто человеческого благорасположения. Себастьян же, отсутствовавший более полугода, вернувшись, не замедлил показать Тульеву, что по-прежнему не доверяет ему. Михаила вскоре отстранили от участия в подготовке агентуры и вновь посадили в аналитический отдел – копаться в агентурных донесениях, провинциальных газетах и записях радиоперехвата. И

ближайшая перспектива не обещала улучшений.

Короче говоря, Михаил Тульев созрел для отзыва.

Особенно остро он начал испытывать потребность вернуться с тех пор, как перестал встречать Карла Брокмана.

Ему, конечно, никто не докладывал, когда и куда исчез из центра Брокман, но это и так было понятно.

Слишком много нервов стоила Михаилу вся эта эпопея с Брокманом, чтобы он мог со спокойной душой рисовать в воображении, что способен натворить в Советском Союзе хладнокровный наемный убийца, убийца его собственного отца.

Он помнил, как Монах в прошлогодней беседе ни с того ни с сего упомянул Владимира Уткина и сказал, что у него надежная легенда. Если Уткин насиживал место для

Брокмана, если Брокман использует его легенду – тогда все в порядке: у Владимира Гавриловича не будет затруднений и Брокману не позволят показать свое умение убивать. Но может быть и иначе. Себастьян – организатор опытный, знает, что в их деле наиболее очевидное – не наиболее надежное. Ни один подчиненный не рискнет побиться об заклад, что сумеет угадать истинные намерения Себастьяна, хотя бы в самом нехитром и маловажном предприятии.

А тут дело вполне серьезное. Если Брокмана оставить без присмотра – это даром не пройдет.

Михаил сделал все, что было в его силах и возможностях, чтобы облегчить Маркову обнаружение Брокмана, –

даже фотопортреты его переслал. Но сознание этого не могло подавить и обезболить сознания собственного бессилия в момент, когда его присутствие на месте событий могло бы, вероятно, оказаться решающим.

Будучи именно в таком далеком от уравновешенности состоянии духа, встретил Михаил в воскресенье, 21 мая, Владимира Уткина, с которым виделся в первый и единственный раз восемь лет назад в Одессе, точнее, в одесском аэропорту.

И вот он, Уткин, стоит на обочине шоссе, наверное, ждет попутную машину, чтобы съездить в город, откуда возвращается Михаил. Значит, не успел еще получить в банке заработанное за восемь лет, иначе уже обзавелся бы собственным автомобилем. Михаил с разрешения Монаха пользовался для своих редких поездок его старым «мерседесом». Сегодня с утра он отправился в город, чтобы проверить, нет ли в условленной точке того обычного знака, которым его извещали, что для него получена корреспонденция «оттуда». Знака не было, и Михаил сидел за баранкой с таким видом, с каким, наверное, возвращается после многодневных тысячекилометровых автогонок несчастливый спортсмен, хотя от города до их резиденции было по спидометру всего двадцать семь километров…

Уткин стоял на шоссе недалеко от съезда к усадьбе

Центра. Михаил притормозил перед поворотом, Уткин, глядевший в противоположную сторону, обернулся на него, и тут-то Михаил его и узнал – по глазам, по носу, по веснушкам. Не то что машиной обзавестись, но еще и одежду новую не успел купить. У Михаила даже сердце екнуло: совсем свежий человек «оттуда», еще, должно быть, пыль на ботинках российская, а в карманах – табачные крошки от папирос. Михаил отлично помнил, как там, в одесском аэропорту, когда менялся с Уткиным плащами, оставил ему початую коробку «Казбека». Может, Уткин после так и привык к папиросам?..

Михаил остановился перед развилкой, вышел из машины, достал сигарету и закурил, глядя из-под бровей на

Уткина. Между ними было метров десять. Уткин тоже смотрел на него, и, кажется, воспоминание наконец шевельнулось в нем.

Они были одни на дороге. По этому шоссе и вообще никогда оживленного движения не происходило, а сегодня к тому же воскресенье – ни единой машины.

– Трудно здесь? – спросил Михаил вполголоса.

– Узнаешь сам, – широко улыбнувшись, ответил Уткин.

Это был фрагмент их разговора, происходившего в

Одессе. Только в тот раз вопрос задал Уткин, а Тульев ему ответил так: «Узнаешь сам. Зачем тебя заранее пугать или, наоборот, успокаивать? Прыгнул в воду – плыви, а то утонешь…»

Они сошлись, подали друг другу руки.

– Давно? – спросил Михаил.

– Вчера.

– Рад тебя видеть, Уткин. – Улыбка Михаила была непритворной.

Он действительно испытывал в этот миг настоящую радость. Но все же в нем работала тайная мысль. Сотрудникам Центра категорически запрещалось откровенничать между собой, но чем черт не шутит… Тут как-никак имелись сближающие обстоятельства.

– Я тоже очень рад, – сказал Уткин.

– В город собрался?

– Не мешало бы.

– Сегодня все закрыто – воскресенье. Ты, наверное, в магазин хочешь?

– Да так, вообще… Не грех бы и по баночке…

– Я с удовольствием. Садись.

В машине Уткин спросил:

– Это твоя?

– Нет, Монаха. Беру, когда надо. У него другая есть, новая.

– Ты, значит, с начальством на равных?

Разуверять Уткина было неразумно.

Михаил сказал с достаточной небрежностью:

– Не целуемся, конечно, но жить можно.

Михаил развернулся и быстро набрал скорость.

– Куда думаешь? – спросил Уткин.

– Куда хочешь. Можем в «Континенталь». Бывал там?

– Уже не помню… Мне, понимаешь, пока шляться не велели.

– Тогда надо где потише. Сегодня наших в городе много.

Михаил показал на приборную панель, приложил палец к губам. Уткин понял, покрутил в воздухе пальцем: мол, записывать могут? Михаил кивнул, и до города, минут десять, они промолчали.

Свернув на кольцевую дорогу, Михаил обогнул город и на тихой окраинной улице, застроенной трехэтажными кирпичными домами, остановился недалеко от маленького пансионата «Луиза», в ресторане которого он изредка обедал, когда слишком приедались кушанья их казенной столовой. Как он и ожидал, в крошечном, на шесть столиков, зале не было ни души. Хозяин, с которым Михаил был знаком, пожилой вдовец, сказал, что сам обслужит их. Но есть они пока не хотели.

Сели за столик у задернутого гардиной окна, и Михаил сказал:

– Что будем? Покрепче?

– Нет, давай винца, – сказал Уткин. – Мозельского. Не очень кислого.

Хозяин пошел за вином.

– Водка надоела? – усмехнувшись, спросил Михаил.

– Я там не злоупотреблял.

– Примерный труженик?

– А что? На Доске почета висел.

– Долго же ты куковал.

– Без малого восемь лет… Лучший техник районного телефонного узла…

– Вообще-то работенка не пыльная, – сказал Михаил.

– Это верно.

– А отсюда не дергали? – Это был первый вопрос по существу, и Михаил с надеждой ждал, что Уткин не уклонится от прямого ответа.

– Только раз. Под самый конец, – без всякого колебания откликнулся Уткин.

Михаил понял, что правил разведцентра Уткин придерживаться не будет. Восемь лет постоянной бдительности чего-нибудь стоят. Должен же человек когда-нибудь расслабиться. Однако, чтобы не насторожить Уткина, Михаил торопить события не стал.

Хозяин принес вино, фрукты и жареный миндаль в вазочке.

Они выпили, Михаил дожевал миндаля, слушая, как он повизгивает на зубах.

Полковник Марков в одном из своих писем рассказал

Михаилу, что Уткин посещал его жену Марию, и сейчас

Михаила подмывало спросить, как она выглядит, какое впечатление произвела. Но этого, конечно, делать было нельзя. Оставалось надеяться, что Уткин сам заведет разговор – не под влиянием алкоголя (от этого легкого вина человек, знакомый с водкой, особенно не опьянеет), а просто поддавшись благодушному настроению.

– Кто там не был, нас не поймет, – тихо сказал Михаил.

– Точно.

Еще помолчали. И снова первым заговорил Михаил:

– Да-а… Восемь лет – не восемь дней.

– Вообще-то я думал, хуже будет, – сказал Уткин. – А

оно ничего страшного. Тягомотина, конечно.

– Ну, это ты немножко забыл, наверно, – добродушно возразил Михаил. – Я тебя тогда в Одессе увидал, думаю: парень, как бычок на веревочке, на бойню ведут.

– Это верно, дрожь в коленках была. Но недолго. А

потом жил – не думал. Если б не эти чертовы «Спидолы», вообще забыть можно, кто я такой.

– Почему «Спидолы»? Я тебе одну оставлял.

Уткин и думать не хотел ни о каких секретах и запретах.

Говорил просто, все как есть. Да и какие особенные секреты своего восьмилетнего бездействия мог он выдать человеку, который все это время прожил в штабе Центра и который настолько близок к начальству, что пользуется его автомобилем, как своим собственным?

– Их у меня две было. Вторую велели достать потихоньку, купил у одного психа. А потом твою прятал, а вторую напоказ таскал.

– Для чего?

– А черт его знает. Режиссеры здесь сидели, я их не спрашивал.

Еще попили винца. Михаил сказал:

– Ты меня не бойся – не из болтливых.

– А какие у нас тайны? – удивился Уткин. – Я там сидел как пень. Только в Батуми шевелился, да и то все по расписанию. Никакой самостоятельности.

– Менялись так же, как тогда?

– Не совсем. Кто-то сошел, я вместо него на корабль, а кто – в глаза не видел. Вообще там какая-то игра была. Но я

– пешка.

– Все мы пешки, – вздохнул Михаил. – Может, коньячку выпьем? – Ему и взаправду захотелось рюмку чего-нибудь покрепче.

– Давай.

Они просидели еще часа полтора, но оставались трезвыми. Уткин рассказал подробности батумской переправы, а под конец добавил, что купленную «Спидолу» привез с собой и она стоит у него в комнате, но, кажется, он ее сегодня выбросит – так она ему надоела.

О своей поездке к Марии он не обмолвился ни словом –

значит, это было под специальным запретом. Себастьянова рука…

Когда решили уходить, Михаил подозвал хозяина. Уткин протянул Михаилу деньги, но Михаил сжал его руку вместе с бумажками и убрал ее со стола, расплатился своими.

Рассудив, что во избежание нареканий Уткину лучше не появляться на виду в обществе Тульева, они расстались на шоссе – Михаил высадил его недалеко от поворота к их резиденции.

Михаил больше не искал встречи с Уткиным – ничего существенного узнать от него он уже не рассчитывал. Однако в среду, 24 мая. Монах позвал Михаила вечером к себе, и там он увидел Уткина.

– Думаю, вам будет приятно друг на друга поглядеть, –

сказал Монах, когда они поздоровались.

Потом Уткин рассказывал Монаху то, что Михаил от него слышал в воскресенье. Из этого можно было заключить, что по возвращении он докладывал не Монаху, а

Себастьяну. А это, в свою очередь, лишь подтверждало неутешительный для Михаила факт: Себастьян снова взял вожжи в свои руки.

Для чего Монаху потребовалось слушать отчет Уткина при нем, Михаиле, понять было трудно. Быть может, Монах хотел таким образом показать, что партия Уткина сыграна от начала до конца на глазах у Михаила? А может быть, Монаху просто скучно было сидеть целый вечер с

Уткиным наедине?..

Возвращение Уткина, все, что Михаил от него услышал, делало бесспорным один вывод: сейчас там, в Советском Союзе, совершается серьезная акция. Иначе восьмилетнее прозябание Уткина надо признать абсолютно бесцельным. Думая об этом, Михаил начинал нервничать, так как был уверен, что все происходящее обязательно должно отразиться и на нем.

Каждый день он брал из гаража «мерседес» Монаха и ездил в город, но знаков о прибытии корреспонденции из

Москвы все не было.

Так прошло полтора месяца. И наконец он увидел знак, а вскоре получил послание Маркова, которое было длиннее прежних. Но самое главное, самое радостное для Михаила содержалось уже в первой строчке – его отзывали.

На следующий день он попросил Себастьяна принять его по личному вопросу: кадрами центрального аппарата

Себастьян ведал теперь на единовластных началах, освобождая шефа, как он выражался, от стирки грязного белья.

Он не любил старых сотрудников, которые в силу долголетнего знакомства с Монахом могли при необходимости обращаться непосредственно к нему. Тульевых, и отца и сына, как знали все сотрудники, Себастьян не просто не любил – он их ненавидел. Соблюдая субординацию в первый раз со времени воцарения Себастьяна, Михаил рассчитывал польстить его самолюбию и тем облегчить свою задачу. Но расчет не оправдался.

Себастьян встретил его вежливо, поинтересовался здоровьем, а когда услышал, что Тульеву надоело работать в аналитическом отделе, он сухо заявил:

– Но у нас нет для вас другого места.

– В таком случае прошу разрешить долгосрочный отпуск, – сказал Михаил.

– Вы совсем недавно были в отпуске, и даже весьма долго, – возразил Себастьян.

С Брокманом в Швейцарию Михаил ездил по личному распоряжению Монаха, и Себастьяну истинная сторона дела не была известна, но он все же сказал:

– Это нельзя считать отпуском.

– Почему же?

– Я работал.

– Не знаю. Официально вы числились в отпуске.

– Я устал. Может человек получить отпуск, если настоятельно в нем нуждается?

Себастьян, почувствовав чужое раздражение, сам сделался спокойнее.

– Сколько вы хотите?

– Хотя бы полгода.

– Это слишком много.

– На оплату я не претендую.

Себастьян усмехнулся:

– Еще бы! Полгода с оплатой – это, знаете ли…

– Благодарю вас, – сказал Михаил с облегчением. – Я

хотел бы уехать через два дня.

– Где вы намереваетесь остановиться?

– Пока в Париже.

– Сообщите мне оттуда свой адрес. И весь последующий ваш маршрут я должен знать.

– Хорошо.

Себастьян не стал лицемерно желать ему приятного отдыха и тем самым заставил Михаила испытать к нему уважение – единственный раз за всю историю их взаимоотношений.

Михаил знал, что парижский адрес и липовый маршрут его воображаемого отпускного путешествия не обманут

Себастьяна. Он все проверит и убедится в обмане. Но тут ничего нельзя было поделать. Его ждали в Москве с таким же нетерпением, с каким он туда стремился.

14 июля Михаил приехал в Париж, в город, где всякому,

кто желает раствориться и замести следы, сделать это не составляет особого труда. А 16 июля он исчез из Парижа.

ГЛАВА 25

Свидание с Брокманом

Любой мало-мальски проницательный наблюдатель, если бы он задался праздной целью классифицировать

Линду Николаевну Стачевскую по типу характера, должен был бы признать, что она принадлежит к тому редкому в наше время, уже давно вымершему племени людей, которых называют авантюристами высокого полета, – племени, яркими представителями которого были, скажем, Григорий

Отрепьев и подобные прочие самозванцы – его предтечи и его эпигоны, от раба Клемента, выдававшего себя за своего умерщвленного хозяина Агриппу Постума и пытавшегося отобрать власть у римского императора Тиберия, до корнета Савина, чуть не севшего на болгарский трон. Из женщин можно назвать хотя бы так называемую княжну

Тараканову и столь же злополучную Мата Хари.

История не сохранила данных относительно того, делали или не делали две вышеупомянутые прекрасные дамы утреннюю зарядку. Зато мы точно знаем, что Линда Николаевна ее делала регулярно на протяжении трех времен года – осени, зимы и весны. Летом же физзарядку она заменяла работой в саду и цветниках.

Всякая регулярность, за исключением немногих особых случаев, – признак педантизма, а педантизм, согласитесь, не гармонирует с авантюризмом. Тем не менее в Линде

Николаевне эти несочетаемые качества все-таки сочетались, и, может быть, именно потому она в отличие от своих знаменитых предшественниц сумела благополучно дожить до преклонных лет.

5 июля 1972 года Линда Николаевна, встав в половине шестого утра, в шесть занималась своим обычным делом –

работала в саду. День обещая быть очень жарким. Небо с утра уже потеряло голубизну и стало сизо-стальным.

Обильно политые с вечера грядки, на которых росли пионы, флоксы, настурции и гладиолусы, несмотря на ранний час, уже успели высохнуть, и земля сделалась серой. Линда Николаевна, выдергивая из грядок появившиеся за ночь стрелки чужеродной травы, думала о том, что цветам придется трудно нынешним летом. Но вскоре думы о судьбе цветов сменились другими, более важными. Она вновь и вновь, как делала это все последнее время, повторяла мысленно маршруты и действия, предпринятые ею по заданию ее обожаемого жильца, оценивала их значение, сопоставляла и пыталась вывести прогноз на ближайшее будущее. Главной исходной позицией и доминантой этих вычислений было, о чем нетрудно догадаться, ее собственное участие в предстоящих событиях. Как известно, Линда Николаевна жаждала активной деятельности, не ограниченной примитивными курьерскими обязанностями.

Обостренная сознанием опасности восприимчивость позволяла ей читать в душе и мыслях жильца, как в открытой книге. И она давно уже высчитала, что близится срок, когда он доверит ей настоящее дело. Оставалось только чуть потерпеть, неизбежное произойдет. Оно может прийти в любой день…

Вот почему в то безветренное солнечное утро 5 июля

Линда Николаевна не была удивлена, увидев вышедшего к ней в сад Брокмана, хотя часы показывали всего лишь начало седьмого. Никогда не просыпавшийся ранее семи, сейчас Брокман был уже выбрит, умыт и свеж. Впрочем, Линда Николаевна, окинув его одобрительным взглядом, успела заметить в выражении его лица нетерпение и озабоченность. К тому же в углу рта у него дымилась сигарета, и это говорило о беспокойном состоянии духа, ибо прежде он никогда не курил до завтрака.

Поглядев на сизое безоблачное небо, на припылившиеся листья яблонь и, наконец, на Линду Николаевну, Брокман сказал:

– Градусов на тридцать денек будет.

– Если не больше, – откликнулась Линда Николаевна. –

Вы куда-нибудь собираетесь?

– Я – нет. А вам придется съездить в Москву.

Линда Николаевна развязала на пояснице тесемки клеенчатого фартука и сняла его. Она помнила наизусть содержимое открытки, которую писала под диктовку неведомому ей Воробьеву. Поэтому спросила как о само собой разумеющемся:

– В час дня надо быть на Пушкинской площади?

– Да.

– Тогда лучше не терять времени. Я приготовлю завтрак.

– Идемте на минутку ко мне.

В своей комнате Брокман достал из пиджака, висевшего в шкафу, бумажник, а из бумажника – фотокарточку. Дал ее

Линде Николаевне.

– Запомните его.

Это был портрет уже известного нам Воробьева-Блиндера. Ничем не примечательное лицо.

– Он довольно высокого роста, немного выше вас, –

сказал Брокман, убирая возвращенную Линдой Николаевной карточку. – У него с собой коричневый плащ. Сразу заметите, даже в толпе… Сегодня дождя не предвидится, вряд ли все будут с плащами.

– В сквере у Пушкина толпы не бывает.

– Еще лучше…

– И никакого пароля? – спросила Линда Николаевна.

– Какой же еще пароль, если вы видели портрет?

– А если это окажется не он?

– Не забегайте вперед, все объясню, – сказал Брокман. –

Значит, так. Видите, что ждет этот человек, подходите и без всяких паролей говорите: «Поедемте ко мне домой». Привезете его ко мне, но не сюда, а к рынку, на автобусную станцию. Я буду там. Во сколько вы можете приехать?

– Нужно посмотреть расписание.

Линда Николаевна принесла расписание пригородных поездов, и они вместе его посмотрели. Получалось, что

Линда Николаевна с Воробьевым могут прибыть на электричке в 15.53.

– До рынка десять минут пешком, – сказала Линда

Николаевна.

– Буду ждать с четырех. Приведете его к автобусной станции и уходите. Меня не увидите – не волнуйтесь, я его сам увижу.

Брокман закурил новую сигарету.

– А теперь насчет другого варианта. Может прийти и не этот человек, но фамилия у него должна быть такая же.

Подойдите и спросите: «Вы товарищ Воробьев?» Он скажет: «Да». Вы спрашиваете: «Давно меня ждете?» Он должен ответить: «Ровно семнадцать минут». Это и есть пароль.

– Все понятно, – сказала Линда Николаевна. – Но если он, этот другой Воробьев, скажет мне совсем не такие слова?

Брокман загасил сигарету в пепельнице и улыбнулся.

– Тогда – прошу прощения. Это будет очень плохо.

Линда Николаевна не нуждалась в уточнениях, почему это плохо и кто пострадает в первую очередь. Она думала не о себе, она беспокоилась о нем.

– А вдруг меня все-таки привезут сюда? Куда мне их вести? Домой?

– В доме – как в ловушке, – сказал он. – Лучше на автостанцию.

– Как я дам знать, что это чужой?

Он подумал немного, потом спросил:

– Вы возьмете с собой какую-нибудь сумочку?

– Обязательно.

– Если вас все-таки привезут сюда, давайте условимся так: держите сумочку в правой руке. Если все нормально –

в левой, а нет – в правой.

– Хорошо.

– Ждать я буду до половины пятого.

– Это непредусмотрительно, – возразила Линда Николаевна. – Электричка может и опоздать.

Брокман и раньше имел возможность убедиться в преданности и исполнительности Линды Николаевны. Сейчас она ему показывала, что умеет быть хладнокровной и расчетливой.

– Верно, – согласился он. – Давайте установим крайний срок – пять часов.

Потом Линда Николаевна приготовила завтрак, они поели, она помыла посуду – все как в обычный день. И до самого ее ухода они больше ни словом не обмолвились о предстоящем. Необычным было лишь его напутствие.

– С богом, – сказал Брокман, пожав ей руку.

– Лучше с сумочкой в левой руке, – сказала она и открыла дверь.

Семенов пришел на сквер Пушкинской площади без десяти час.

Он был в светлом костюме из тонкой летней ткани, в синей рубахе без галстука. Через руку переброшен коричневый плащ Воробьева-Блиндера, в карманах которого, в каждом по два, лежали тюбики с зубной пастой.

Он волновался. Он знал, что издали за ним наблюдают двое верных товарищей, которые скорее погибнут сами, чем дадут погибнуть ему, но от этого волновался еще больше. Во-первых, никакая опасность здесь, в центре

Москвы, в ясный летний день ему не угрожала. Во-вторых, он и сам может за себя постоять. И таким образом получалось, что невидимое присутствие товарищей его только смущало – он чувствовал себя неловко, словно новичок-любитель на сцене. Если бы своих не было, он бы не испытывал стеснения. Все иные, случайные свидетели того, что должно было здесь разыграться, не в счет, так как они не имели о происходящем никакого понятия.

Семенов прохаживался на площадке за памятником

Пушкину. В такую жару на самом солнцепеке это мог делать лишь человек, пришедший на свидание. Но, странная вещь, с ним вместе тут прохаживалось множество людей, мужчин и женщин. И вообще весь сквер, почти лишенный тени, был многолюден в этот час, на скамейках не видно свободных мест.

Линду Николаевну он знал по кадрам, снятым скрытой кинокамерой, и мог бы заметить ее издали, но Семенов умышленно не смотрел по сторонам, чтобы нечаянно себя не выдать неосторожным взглядом. Поэтому ее появление действительно было для него в какой-то мере неожиданным. Однако он отметил, что подошла она не ровно в час, а в пять минут второго. Он не знал, что перед тем она его внимательно разглядывала.

Подойдя, Линда Николаевна сказала:

– Извините, вы товарищ Воробьев?

Он сказал:

– Да.

Она сделала паузу и спросила:

– Давно меня ждете?

Он смущенно пожал плечами.

– Да как вам сказать?.. Минут десять-пятнадцать.

Линда Николаевна, до этого глядевшая ему в глаза, посмотрела как-то вбок.

– Извините, я, кажется, ошиблась.

И пошла своей величественной походкой в сторону

Моссовета.

Она не произнесла слов, предназначенных настоящему

Воробьеву: «Поедемте ко мне домой». Как сказал бы Павел

Синицын, тут и ежу было понятно, что Линда Николаевна без труда расшифровала подмену. Каким образом она это сделала, гадать было не время. На такой случай у Семенова имелся план действий, предоставлявший ему довольно широкую инициативу. Семенов пригладил волосы рукой –

это был знак тем, кто наблюдал за встречей: «Я раскрыт».

Линду Николаевну он догнал у Елисеевского магазина.

Увидев его рядом с собой, она замедлила шаг, как будто ожидая, что он ее обгонит и уйдет вперед, но Семенов сказал:

– Нам надо поторопиться, Линда Николаевна… Может, вернемся на площадь, попробуем взять такси?

Линда Николаевна, ничего не отвечая, остановилась, повернулась и так же величественно зашагала в обратную сторону.

Семенов, обретший было свою обычную уверенность, опять почувствовал некоторое стеснение, но уже иного рода. Спокойствие и высокомерие этой пожилой женщины были так подчеркнуты, что он начинал испытывать раздражение. Будь она помоложе, он бы сумел быстро сбить с нее спесь, но из почтения к возрасту приходилось соблюдать ритуал, выглядевший в сложившейся ситуации насилием над здравым смыслом.

Так рассуждал Семенов, пока они шли к стоянке такси, расположенной напротив кинотеатра «Россия». К сожалению, он не мог знать, что творилось в голове и душе Линды

Николаевны. Его вводила в заблуждение личина невозмутимости, а меж тем под нею вовсе не было спокойствия. И

не отвечала Линда Николаевна на его попытку начать разговор не из одного только высокомерия, скопированного ею с лучших берлинских образцов 1941-1942 годов.

Растерявшись неожиданно для себя, она старалась собраться с мыслями.

Хотя она сама, первая, при обсуждении с Брокманом этой поездки допускала именно такой, наихудший для нее вариант и рассматривала его последствия с неподдельным хладнокровием, но то было у нее дома, с глазу на глаз с ее боготворимым жильцом. Одно дело – представить себе собственные действия умозрительно и совсем другое –

действовать в реальной обстановке.

Словом, Линда Николаевна была выбита из колеи и старалась поскорее вернуть себе присутствие духа. Семенов искал верный тон, чтобы побыстрее снять собственную напряженность и взяться за самое существо дела, которое свело его с этой спесивой особой.

На улице в потоке людей не очень-то удобно вести конфиденциальный разговор, но кое-что все же сказать можно.

– Я знаю расписание ваших электричек, – миролюбиво сказал Семенов, когда они подошли к стоянке, где человек пять-шесть ожидали такси.

Линда Николаевна и на этот раз промолчала. Семенов иного и не ожидал.

– Нам нужно успеть на тринадцать пятьдесят восемь, –

сказал он уже вполне благодушно.

Она молчала. Тогда он спросил строго:

– Нас ждут к определенному часу? Или как придется?

– Это все равно, – изрекла наконец Линда Николаевна, и Семенов тотчас понял, что она врет, и сразу ей об этом сказал:

– Неправда.

– Если вы все знаете, зачем спрашивать?

– Я знаю много, но не все. И вам и мне будет лучше, если вы станете говорить правду.

Со стороны они, наверно, были похожи на тетку с племянником, обсуждающих какую-то семейную неприятность.

– Я даже не знаю, с кем имею честь… – Она сказала это слишком громко, так, что могли слышать стоявшие рядом.

Семенов наклонился к ней.

– Говорите, пожалуйста, тише. Я покажу вам документы, только чуть позже.

Ему вдруг пришла в голову мысль, что Линда Николаевна, если пожелает, может устроить вот тут, на стоянке, истерику, выйдет публичный скандал, и тогда все задуманное полетит к чертям. Но, к счастью, она органически не была способна на истерику, даже деланную.

Подошла их очередь. Оба поместились на заднее сиденье.

– Курский вокзал, – сказал Семенов шоферу.

Потом он показал Линде Николаевне свое служебное удостоверение. До вокзала, куда приехали без десяти два, они молчали.

Семенов купил себе билет (Линда Николаевна сказала, что у нее билет есть, но забыла сказать, что она ради экономии времени купила, отправляясь в Москву, билет и для

Воробьева).

Едва вошли в электричку – она тронулась. Вагоны были полупустые, и они сели в третьем от хвоста, у окна на теневой стороне, друг против друга.

– Мы пойдем к вам домой? – спросил Семенов, возобновляя прерванный разговор.

– Дома у меня делать нечего, там никого нет.

– Я ведь серьезно, Линда Николаевна. Мы же с вами вроде договорились.

Вот теперь Линда Николаевна была спокойна уже по-настоящему. Словно что-то для себя окончательно решила и не испытывала колебаний. Но и Семенов обрел то ровное настроение, которое сам он называл рабочим.

– Я тоже не шучу, – сказала она.

– Где должна произойти встреча?

– У рынка. На автобусной станции.

– Во сколько?

– От четырех до пяти.

Линда Николаевна говорила чистую правду, и ей было хорошо и спокойно.

– Чтобы не задавать лишних вопросов, может, вы сами объясните, как все это должно произойти? – сказал Семенов.

– Ничего особенного. Я вас приведу к станции и уйду. А

он вас сам увидит и подойдет.

– И больше никаких паролей?

– Нет, представьте.

Про сумочку она говорить не собиралась.

– С вокзала мы на чем поедем? – поинтересовался он.

– Там рядом.

Она откровенно его разглядывала, а это всякому неприятно.

– На мне что-нибудь написано? – спросил Семенов.

– Да нет, – отвернувшись к окну, сказала она. – Рядовой труженик.

– Кстати, как это вы определили, что я не тот, кого вы ждали?

– Не так отвечали.

– А как нужно?

– Многого хотите.

– Но это не имеет значения, раз уж мы едем вместе.

– Как знать…

Она смотрела в окно, и Семенов тоже позволил себе разглядеть ее хорошенько. Моложавость облика все же не могла обмануть – перед ним сидела старая женщина. Но держалась и выглядела она великолепно. Светло-лиловый костюм из плотного крученого шелка, дымчатая кружевная кофта со стоячим воротничком, скрывающим шею. На голове серая шляпа из рисовой соломки с пучком лиловых цветков… Серая кожаная сумочка лежала у Линды Николаевны на коленях, поддерживаемая обеими руками…

Рассматривал он Линду Николаевну не из пустого любопытства. Детали одежды, как известно даже школьникам, тоже могут служить условными знаками для посвященного. Простейшее рассуждение: если она ведет на –

свидание к Брокману его, контрразведчика, то у них должен быть какой-то знак, которым она даст Брокману сигнал об опасности. Но какой? Может, у нее есть миниатюрный передатчик для работы на близком расстоянии?

– Разрешите, я посмотрю вашу сумочку, – сказал Семенов.