Возвращение тамплиеров

Глава девятая

Незадолго до отъезда в Рим Джакомо мельком виделся с отцом.

Они вместе обедали, но встреча оказалась тягостной, потому что, разделенные взаимной отчужденностью, отец и сын мало что могли сказать друг другу. Впрочем, разделял их и большой стол, старательно накрытый Ансельмо.

Доктор Риччи всегда был немногословен, теперь же он отмерял свои слова, словно капли пипеткой. Это касалось и выражения чувств — во всяком случае в семейном кругу, где он никогда не проявлял их внешне, а по отношению к сыну вообще никак. Его стиль семейной жизни покоился на двух столпах: молчании и отсутствии. Стиль этот не допускал никаких послаблений даже по отношению к жене. Ей оставалось только приспособиться к поведению мужа, и она замкнулась в своем мире, отстраненном и непроницаемом для всех, состоявшем из музыки и романтических переживаний — когда-то испытанных и просто воображаемых.

Что касается Джакомо, он тоже с ранних лет привык к постоянному отсутствию отца в доме. Лишенный отцовской заботы, он вырос самодостаточной личностью, а это в свою очередь породило две противоречивые психологические проблемы. С одной стороны, Джакомо понимал, что он — редкое исключение, потому что всегда полагался только на собственные силы, и это служило для него предметом гордости. С другой — он испытывал потребность в духовных отцах, которые опекали бы его как сироту.

На вскользь брошенный вопрос об учебе юноша ответил предельно кратко. Потом отец сказал, что ему опять необходимо срочно уехать — Джакомо даже не поинтересовался, куда именно, — и заметил, что, возможно, придется вообще перебраться за границу. Он явно искал способ полностью уклониться от налогов, и это лишь усилило презрение Джакомо к чуждому человеку, сидевшему напротив него.

Больше они не говорили ни о чем. Джакомо ожидал, что придется давать объяснения насчет пропажи драгоценной чаши, но отец ни словом не упомянул о ней.

Международный съезд ассоциаций гуманитарного характера открылся в Риме 17 марта, в пятницу утром. В старинном палаццо в районе Трастевере, принадлежавшем одной крупной католической организации, собралось около ста представителей кружков, обществ, лиг, братств, сект, конгрегаций, съехавшихся со всей Западной Европы и даже из Соединенных Штатов, от «Братьев Земли» до «Часовых Неба». Названия были самые разнообразные, порой причудливые, за ними скрывались организации крупные и мелкие, бедные и богатые, религиозные и светские. Порядок, определявший проведение съезда, был сразу же нарушен из-за невероятной, хотя и веселой, путаницы и сумасшедшей мешанины языков.

Джакомо прибыл с некоторым опозданием и нашел, что огромный зал, помпезно расписанный одним сабинским художником эпохи барокко, совершенно не подходит для проведения такого съезда.

Больше всего собрание напоминало базар, где торговали словами и жестами. Стулья были сдвинуты со своих мест, и участники, разделившись на группы и группки, использовали их по-разному: кто как опору для вытянутых ног, кто садился на них задом наперед, положив руки на спинку, кто вставал, чтобы его лучше слышали. Оттого что без умолку говорили все сразу, в зале стоял оглушительный шум. Комическую ноту в этот беспорядок вносил молодой человек в очках (похожий на церковного прислужника, но в пиджаке и брюках), сидевший в одиночестве за столом президиума и безнадежно хлопавший в ладоши, пытаясь создать хотя бы видимость порядка.

Джакомо думал было уйти, но остался, потому что участники конгресса окружили его и стали дружески обстреливать вопросами, от которых он не хотел уклоняться. Более того, подобно многим другим, он тоже достал ручку и принял участие в лихорадочном обмене именами, адресами и номерами телефонов. Он знал, что, выйдя оттуда, почти наверняка выбросит эти клочки бумаги, но в тот момент предпочел принять участие в игре или коллективном ритуале, который, казалось, захватил всех.

Большинство участников съезда состояло из молодежи, но встречались и люди среднего возраста. Женщин было мало, зато очень много оказалось цветных, особенно среди священников. Одеты все были очень по-разному — от экстравагантных нарядов до классических строгих костюмов. По одежде можно было проследить разницу в общественном положении и национальной принадлежности участников съезда.

В полдень зал опустел — участники совещания разошлись по ближайшим тратториям. Было очевидно, что многие приехали в Рим скорее для того, чтобы устроить себе короткие, но приятные каникулы.

После обеда началась наконец настоящая работа. Стулья выстроили аккуратными рядами, за столом президиума сидели все, кому положено, и был даже поставлен микрофон для переводчиков. Выступления следовали в заранее установленном порядке, и партер отвечал на них жидкими аплодисментами, а иногда и откровенными зевками.

Но губительный риск скуки был предотвращен. Это произошло благодаря тому, что делегаты быстро стали обсуждать вопросы реальные и насущные, а не обозначенные в официальной программе. В итоге кое-что прояснилось. Координация гуманитарных акций между различными обществами оказалась делом сложным и трудным, во многом зависящим от местных условий. Наладить ее относилось к области иллюзий. Каждая ассоциация стремилась заявить о себе и получить какую-нибудь материальную выгоду. Более или менее крупные объединения намеревались оттеснить своих соперников в борьбе за рычаги власти. Все это Джакомо понял довольно быстро и сделал стержнем своего короткого выступления с ораторской трибуны. Его слова, резкие и хлесткие, были выслушаны в полнейшей тишине.

Эта своего рода провокация — Джакомо пошел на нее совершенно сознательно — дала новое направление работе съезда. Все, кто просил слова после него, делали именно то, что и требовал регламент, — либо одобряли его слова, либо возражали. Страсти разгорелись нешуточные, и Джакомо было приятно оказаться в центре внимания. Он был доволен, что не напрасно приехал в Рим. Наверное, его отчет немало позабавит братьев по лиге.

Заседание закончилось поздно вечером. Джакомо получил множество приглашений на ужин, но вежливо отклонил их: у него не было никакого желания продолжать совещание за столом.

В субботу утром съезд продолжил работу. Конкретных предложений высказывалось мало, зато споров вспыхнуло много. Бесконечные выступления почти не представляли интереса. По сути, началась борьба, где все занимали оборонительную позицию: каждый оратор утверждал, что у его организации намерения самые чистые, а работа — самая продуктивная.

Во время перерыва на обед Джакомо, и на этот раз предпочтя держаться в стороне от дискуссий, столкнулся с дилеммой: участвовать в следующем заседании или же пренебречь им и отправиться посмотреть Авентинский собор. Ему не терпелось побывать там, но долг опять взял верх. Лига послала его в Рим не для туристической прогулки.

В длинном фойе, ведущем к залу, к Джакомо вдруг подошел какой-то незнакомец:

— Если не ошибаюсь, господин Джакомо Риччи из Болоньи? Поздравляю вас со вчерашним выступлением. Выразительно и точно. Вы вскрыли лицемерие и тайные амбиции здесь присутствующих. Как говорится, богу — богово, кесарю — кесарево.

Джакомо улыбнулся и решил, что человек этот скорее всего иностранец. Хотя он и говорил на безупречном итальянском языке, все же в речи его слышался едва уловимый англосаксонский акцент. Юноша внимательно посмотрел на собеседника: лет сорока, сухопарый, веснушчатый, волосы рыжие, аккуратно уложенные небольшими волнами, на носу крохотные очки в золотой оправе.

Человек покачал головой:

— Я приехал в Рим не ради этого съезда, а совсем по другим делам. — Он протянул Джакомо руку. — Меня зовут Иеремия Уайт.

— Вы англичанин или американец?

— Я из Нью-Йорка. — Он пристально взглянул на Джакомо из-под маленьких очков и улыбнулся, демонстрируя превосходные крупные зубы. — Вы никогда не слышали мое имя? Наверное, вам неизвестно, что у нас с вами есть общий друг.

Джакомо вопросительно посмотрел на Уайта.

— Гельмут Вайзе.

От удивления Джакомо мог только воскликнуть:

— Не может быть!

— Да, да. Несколько лет назад, в Германии, мы вместе слушали курс истории. Я тогда только что закончил институт. С тех пор мы довольно часто переписываемся.

— И Гельмут… Вайзе говорил вам обо мне?

— Совсем недавно. Писал, что едет в Болонью. Он там преподавал, если не ошибаюсь.

— Ну да. Никогда не забуду его необыкновенные уроки немецкого. А вы простите, чем…

Американец понял, что хотел спросить молодой человек.

— В Гарвардском университете я изучал историю религий. Но не преподаю. Только веду факультативный курс для очень немногих желающих. — Он засмеялся. — И имеющих деньги, разумеется.

Джакомо услышал хриплое гудение динамиков и повернулся в сторону зала.

— Почему бы нам не уйти отсюда? — предложил Уайт. — Мне хотелось бы с вами поговорить.

— В другой раз, — предложил Джакомо, направляясь в зал.

Теперь все собравшиеся выглядели усталыми и безучастными. Поэтому уже час спустя после начала дискуссии очередной председатель собрания решил закрыть его и прошел к микрофону, намереваясь, по обязанности, произнести заключительное слово.

Тут дверь в глубине зала внезапно распахнулась, и на пороге появилась группа молодых людей. Человек двадцать парней и совсем юных подростков держались плотной группой, не скрывая своих агрессивных намерений. Они размахивали палками, резиновыми дубинками и цепями: все обриты наголо, все в черной униформе со множеством различных медалей, военных крестов и значков с фашистской символикой, особенно свастиками. Обнаженные по локоть руки были густо покрыты татуировкой. Глаза выдавали наркотический транс, но при этом горели презрением и ненавистью.

Желание драться у непрошеных гостей было более чем очевидным — точно так же, как и охвативший участников конгресса ужас, от которого они буквально онемели.

Раздался пронзительный голос предводителя драчунов:

— Наша организация тоже гуманитарная! Почему нас не пригласили?

— Евреи, вон отсюда! — закричал кто-то из его приспешников. — Концлагерь по вам плачет!

Вся группа издевательски захохотала. Это несколько сбило напряжение. Бледный как полотно председатель съезда взял микрофон, стараясь выдерживать мирный тон:

— Но здесь нет евреев.

— Зато есть негры! — гневно прозвучало в ответ.

— Ребята, чего мы ждем? — закричал главарь. — Проучим зажравшихся буржуев!

То был сигнал к атаке, которого ожидали одни и опасались другие. Через несколько секунд зал превратился в поле битвы. Вопили все: и парни с дубинками, нападавшие группами, и участники съезда, размахивавшие стульями.

Джакомо стоял сбоку, у стены, далеко от центра зала, где завязалась драка, и к тому же возле запасного выхода. Но он не хотел бежать от нападения, не хотел уйти от этой драки, вызванной слепой и глухой нетерпимостью. И в самом деле, ловкость, полученная благодаря занятиям спортом, позволила ему сперва уклониться от ударов палками, а потом крепко врезать ногами и кулаками двум нападавшим, — правда, это стоило Джакомо любимой шляпы.

Третий противник, злобно ухмыляясь, уже готов был наброситься на него, размахивая тяжелой цепью. Джакомо встретился взглядом с его маленькими, налитыми кровью глазками и понял, что речь теперь уже идет о жизни и смерти. Он сжал кулаки и приготовился к схватке. Вдруг дверь запасного выхода приоткрылась, и Джакомо, стоявший к ней спиной, почувствовал, как кто-то схватил его за руку.

Это был Иеремия Уайт.

— Идемте, скорее, скорее!

Парень с цепью в растерянности остановился, и Джакомо поспешил следом за американцем, бежавшим по коридору, который вел вниз, где находились туалеты и запасной выход. Другие тоже воспользовались эти путем для спасения.

Вскоре, спустившись по полутемной лестнице, они выбежали во двор, окруженный строгой колоннадой, и покинули палаццо как раз в тот момент, когда к нему подъехали полицейские машины. Оказавшись на залитой солнцем улице, Джакомо почувствовал себя лучше. Уайт выглядел спокойным и выдал короткое резюме:

— Провокаторы, которым ничего не светит.

Вскоре они подошли к аллее Трастевере и остановили такси.

— Может быть, поедем ко мне? — предложил Уайт.

— А где вы живете?

— На Авентинском холме.

Джакомо был потрясен, но, конечно, не показал своего изумления. Губы американца изогнулись в насмешливой улыбке.

— Вы ведь хотели там побывать, не так ли?

— Это верно. Только я не говорил вам об этом.

— Чтение мыслей или взаимное внушение? — вслух размышлял Уайт, пока Джакомо садился в такси.

Здание церкви Санта-Мария-дель-Приорато на Авентинском холме было именно тем самым, что осталось на загадочном рисунке, повторял про себя Джакомо. А эти даты, 1489–1989, написанные на обороте? Две последние одинаковые цифры, конечно же, заключали в себе некий смысл. Но так ли это? Вопросы эти молоточками стучали в голове Джакомо, глухо и ровно, словно пульсация одной и той же неотвязной мысли.

Возможно, человек, сидевший рядом с ним и выглядевший вполне беззаботно, был способен уловить эту мысль? И действительно, слова американца глубоко поразили Джакомо.

— Игра в лото, которое так любят в Италии, насчитывает девяносто чисел. Восемьдесят девять — предпоследнее из них, как бы возвещающее конец и ожидание нового начала. И действительно, последняя цифра в нем — девять. Она же — первая в числе девяносто, завершающем каждый цикл и начинающем новый. Согласно Пармениду, цифра девять относится к области абсолюта, соединяя голову с хвостом и таким образом замыкая идеальный круг кольца. — Он бросил на Джакомо испытующий взгляд и добавил: — Или короны.

— Вы тоже специалист по гаданию на цифрах, как и наш Гельмут?

— Я занимаюсь этим иногда лишь ради развлечения, — торопливо проговорил Уайт и продолжал: — У вас нет ощущения, будто нарастает нечто пока еще плохо различимое, что вот-вот обретет форму и явится на свет? Что-то подземное, медленно и не без труда выходящее на поверхность?

— Мировая война? Страшная катастрофа?

Уайт покачал головой:

— Не знаю. Я только предостерегаю. Возможно, это предвидение.

— Верно, — согласился юноша, думая о пророческих словах, которые нередко повторял падре Белизарио. — У меня тоже есть какое-то странное внутреннее ощущение.

Светлые, почти прозрачные, глаза американца слегка блеснули.

— Правильно, внутреннее.

Он принялся смотреть за окно на хаотичное движение машин, среди которого таксист пытался проделать путь, и, не отрывая взгляда от дороги, произнес:

— В Америке у меня есть друг, который работает на сейсмической станции. Он-то мне и сказал, что время от времени его приборы регистрируют какие-то странные толчки. Но это не движения земной коры и не вулканическая деятельность. Это какие-то загадочные брадисейсмы. Мой друг называет их «галопом подземной кавалерии». Любопытное сравнение, не правда ли?

Джакомо ничего не ответил, только представил себе всадника, который ударом копья — гигантского копья — пронзил Анну. Голос Уайта вернул его к действительности.

— Я все более убеждаюсь, что судьба, предназначение, будущее скрыты не в линейных и геометрических движениях небесных тел, но в первородных силах, бесформенных и пугающих, которые сталкиваются в магме, глубоко в недрах земли.

— А как же астрология, самый древний опыт предсказаний?

Уайт склонил голову:

— Это вполне естественно, что неисчерпаемая потребность в знаниях побудила людей обратиться к безупречности небесного свода, к сложной гармонии вселенной. Не случайно мы, верующие в единого Бога, образно представляем себе Его именно там. Но наш истинный, настоящий мир — это земля и все, что находится в ее недрах.

Джакомо уловил в словах и жестах Уайта какой-то педантичный, менторский тон, нечто такое, что подспудно вызывало раздражение и неприязнь.

Американец указал пальцем вниз:

— Наша физическая природа, наша материальность вот тут, у нас под ногами, там, откуда берется наша пища и куда отправляют мертвых. Именно там заключены несметные сокровища — золото, алмазы, нефть, — именно там мы образно представляем себе ад и царство теней и зла. И на самом деле нет ничего более неизведанного, чем земные недра.

Тем временем они приехали на самый впечатляющий, самый легендарный из семи римских холмов — Авентинский. Высадив их, такси уехало.

Вот он — грандиозный архитектурный ансамбль Санта-Мария-дель-Приорато. Джакомо с огромным волнением смотрел на него. Это было поразительно точное воплощение рисунка.

На площади находилась группа туристов. Они по очереди совершали небольшой ритуал, предписанный путеводителями на всех языках. Туристы друг за другом заглядывали в замочную скважину больших ворот, чтобы увидеть оттуда купол собора Святого Петра в Ватикане.

— Это одно из самых загадочных мест на свете, — прошептал Уайт, отвернувшись от туристов и обращаясь к Джакомо. — Вы знакомы с масонским учением?

Джакомо сделал неопределенный жест.

Уайт принялся пристально рассматривать стелы и обелиски, украшавшие здание.

— Mons Serpentarius, то есть Змеиная Гора, — так называли Авентинский холм древние римляне, считавшие змею олицетворением темных и вечных жизненных сил. Видите, как много здесь резных фризов с изображением змеи. Если вздумаете сосчитать их, то получите ровно тридцать три. Создатель этого ансамбля — Джованни Баттиста Пиранези…

— Знаю.

— Но может быть, вам не известно, что Пиранези был масоном и, похоже, достиг тридцать третьей, высшей, степени в масонской иерархии. — Он сделал широкий жест в сторону ансамбля. — Мальтийские рыцари — наследники рыцарей святого Иоанна, участников Крестовых походов, — до сих пор имеют здесь свою штаб-квартиру. — Американец направился в сторону храма. Легкая улыбка блуждала на его губах. — А ведь неплохую шутку учинил Пиранези, когда согласился принять заказ мальтийских рыцарей на проект собора Санта-Мария-дель-Приорато, места, предназначенного для творения обрядов, тишины и молитвы.

Джакомо выразил заинтересованность, и Уайт продолжал:

— Джованни Баттиста Пиранези был не только масоном, но и страстным поклонником магии и оккультизма, а главное, был убежден, что является реинкарнацией одного тамплиера. Орден тамплиеров был буквально изничтожен с помощью костров и гильотин в начале четырнадцатого века. — Уайт снял очки и стал протирать их платком, сощурив близорукие глаза.

— Вы хотели что-то сказать о шутке Пиранези, — заметил Джакомо.

— Шутка поистине дьявольская. В общем, похоже, он работал на деньги мальтийских рыцарей, но духовные заказчики у него были совсем иные.

— Видно, что стелы в изобилии украшены масонскими символами.

— Они позаимствованы у тамплиеров, которые в свою очередь взяли их у Зоровавеля, еврейского царя, воина и рабочего. Его солдаты и в самом деле показаны здесь с мастерком в одной руке и шпагой в другой. — Уайт, явно довольный, что может продемонстрировать свою эрудицию, надел очки. — Если вытянуть все стелы и обелиски в одну линию, то их длина составит тридцать три фута и тридцать три дюйма: точно такой же ширины был легендарный храм Соломона в Иерусалиме, известный как первый в истории. Но посмотрите внимательно, друг мой: на фасаде церкви мы видим скульптурное изображение богини Фортуны, той самой, что изображена на оборотной стороне монет, которые чеканили тамплиеры.

— Выходит, именно они были загадочными заказчиками архитектора.

Уайт, задумавшись, кивнул:

— Они же построили и третий храм.

— Где? В Иерусалиме?

— Нет. В Иерусалиме было два храма. Храм Соломона, разрушенный Навуходоносором в пятьсот восемьдесят шестом году до Рождества Христова, и храм Зоровавеля, или второй храм, реставрированный и расширенный Великим Иродом во времена Христа, а потом сожженный римлянами в семидесятом году. Третий храм, тайный и временный, должен находиться в Европе. — Глаза американца мрачно заблестели. — Речь идет о храме, построенном для хранения неких сокровищ.

Джакомо не скрыл недоверия:

— Не может быть, чтобы такое богатство осталось нетронутым, когда конфисковали все имущество тамплиеров. А это случилось между тысяча триста седьмым и тысяча триста двенадцатым годами.

— Орден тамплиеров, исчезнувший в эти годы для истории, выжил благодаря таинственному и негласному соглашению. Более того, он собирается вновь проявить себя в мире, обретя невиданную мощь по сравнению с прежними временами, — произнес Иеремия Уайт, невольно понижая голос. — Третий храм сохранился и избежал разграбления, потому что был построен после уничтожения ордена, в неизвестном и недоступном ни для кого месте.

Последние слова Джакомо едва расслышал: догадка электрическим разрядом сверкнула у него в мозгу.

— А известно, когда он был построен?

— Кажется, в конце пятнадцатого века.

Две даты! Первая из двух на том удивительном рисунке!

— Может быть, в тысяча четыреста восемьдесят девятом?

Уайт обернулся и внимательно посмотрел на Джакомо:

— Пятьсот лет назад. А почему бы и нет?

Он достал из внутреннего кармана пиджака фотографию формата открытки и протянул ее Джакомо. Это была цветная репродукция картины, точнее, портрета.

— Портрет неизвестного — так называется это полотно, созданное художником Бартоломео Венето примерно в тысяча пятьсот десятом году.

— Вы видели оригинал?

— Любой может видеть его, — улыбнулся Уайт. — Он находится в Миланской картинной галерее. Но вы присмотритесь, особенно к костюму.

Человек на портрете был довольно молодым (на вид лет тридцати), на голове у него была шляпа с пером, а на плечах роскошный плащ, отороченный горностаем. Но более всего поражал в его костюме круглый лабиринт, изображенный на груди.

Уайт, изрядно взволнованный, не смог удержаться, чтобы не добавить:

— Видите? Настоящий лабиринт. И посмотрите на вот эти круглые вышивки на рукавах плаща.

— Что это такое?

— Это узлы. Знаменитые узлы Соломона. Собранные воедино, они представляют собой греческий крест, свастику и лабиринт и с эзотерической точки зрения символизируют непознаваемость Божией воли для непосвященных. — На лице Уайта отразилось удовлетворение. — Мои исследования здесь, в Риме, оказались плодотворными. На мой взгляд, этот молодой человек — князь Иньяцио ди Коллеферро, родившийся в Риме примерно в тысяча триста шестидесятом году.

— Но это же абсурд, — сказал Джакомо, поразмыслив. — Когда Бартоломео Венето выполнил этот портрет, князю было не меньше ста пятидесяти лет.

— Возможно, но дело не только в этом, — сказал Уайт, нисколько не смутившись. — Выяснилось, что этот синьор эмигрировал в Кобленц примерно в тысяча четыреста сороковом, и готов спорить, что именно он велел построить третий храм в тысяча четыреста восемьдесят девятом.

— Эту дату вам подсказал я, но она ничем не подтверждается, — солгал Джакомо.

Уайт задумался:

— В таких расследованиях нельзя руководствоваться одной логикой, возраст обычных смертных тут ни при чем. Нужно оставить границу между верой и неверием неопределенной, размытой и быть готовым к любому стечению обстоятельств. Иначе вообще можно поставить под сомнение Библию целиком. — Он поднял взгляд на Джакомо. — Наша задача решается при помощи только одного предположения: Иньяцио из Рима — первый из тайных Великих магистров ордена тамплиеров, избранный в тысяча триста восемьдесят девятом году, в возрасте примерно тридцати лет. Для него время остановилось на этой дате.

Джакомо предпочел промолчать, и Уайт, снова сделав несколько шагов, добавил:

— Похоже, существует и другой портрет, более важный. Но я никогда не видел его, не знаю, где он, и даже не представляю, кто его написал.